На некоторое время воцарилось молчание. Мы устремили на него негодующие взгляды, а он нам улыбался, он заигрывал с нами, как заигрывает иногда кошка. Круазет рассказывал мне потом, что он был готов умереть от стыда и досады, что мы так были одурачены.

Между тем я был не в состоянии сразу осознать нашего положения. Я никак не мог себе представить, чтобы дом, где я находился, не принадлежал Павану. Я смутно начал подозревать, что Безер убил его и завладел домом. Под впечатлением этой фантазии я бросился к Видаму, схватил его за руки и закричал не своим голосом:

— Что вы сделали с мсье де Паваном? Отвечайте мне!

— Пока — ничего, — отвечал он спокойно, с улыбкой взглянув мне в лицо и показав при этом свои острые белые зубы. Затем он стряхнул меня, как котенка, с себя.

— Как же вы тогда попали сюда?

Он посмотрел на Круазета, задавшего вопрос, и пожал плечами, как будто дивясь глупости избалованного ребенка.

— Мсье Ан, кажется, не понимает, — продолжал он насмешливо-вежливым тоном, — что я имею честь приветствовать его в отеле Безер, что на улице Платриер.

— Отель Безер! улица Платриер! — воскликнул я, совершенно растерявшись. — Но Блез Бюре сказал, что это улица Сент-Антуан!

— А! — отвечал он с расстановкой, как будто не сразу понимая. — А! Теперь я вижу в чем дело! — Он опять злобно улыбнулся. — Так вы познакомились с Блезом Бюре, моим достойным конюшим! С почтенным Блезом! Теперь я все понимаю! И вы думали, щенки, — продолжал он, внезапно переменив тон и посмотрев на нас бешеными глазами, — потягаться со мной?! Со мной — безмозглые! Как будто безерского волка можно затравить, как зайца! Ну так слушайте, я расскажу, что вас ожидает. Вы теперь находитесь в моем доме и в моей власти. У меня тут до сорока человек, которые и глазом не моргнут, прикажи я им перерезать хоть горло грудного младенца. Эта работа будет им даже по вкусу, — добавил он с адским торжеством.

Он хотел еще что-то сказать, но я не дал ему. Сознание того, что мы одурачены и его торжество привели меня в такую ярость, что я закричал, не помня себя:

— Сперва я поговорю с вами, Безер! Я выскажу все, что я думаю о вас! Вы подлая тварь, Видам! Собака! Животное! И я плюю на вас! Предатель и убийца! Разве этого мало?! Обнажайте свою шпагу, если вы дворянин!

Он покачал головой, продолжая улыбаться и даже не шевелясь.

— Я сам не занимаюсь грязной работой, — все так же спокойно произнес он. — Я предоставляю такую забаву своим лакеям.

— Хорошо! — ответил я, обнажая с этими словами свою шпагу и бросаясь с быстротою молнии к занавеси, у которой он стоял. — Хорошо! Сперва мы убьем тебя! А там пускай разделывается с нами твоя челядь! — гневно закричал я, и, казалось все зверские чувства пробудились во мне. — Мари! Круазет! Вперед, на него!

Но они не откликнулись на мой призыв. Они стояли неподвижно и не обнажали клинков. Одно мгновение этот человек находился в моей власти. Моя рука со шпагой, конец которой упирался ему в грудь, могла одним движением пронзить его насквозь. И как я его ненавидел! Но он тоже оставался неподвижен. Если бы он сказал только одно слово, сделал малейшее движение или прикоснулся к клинку, я бы убил его на месте. Но он не шевелился, и я не мог сделать этого. Рука моя опустилась.

— Трусы! — воскликнул я с негодованием, обращаясь к братьям, до сих пор не отстававшим от меня. — Трусы, — повторил я тихо, и силы, казалось, оставили меня.

Я бросил шпагу, и она зазвенела, ударившись о пол.

— Так будет лучше! — произнес медленно Безер, как будто мы лишь продолжали наш разговор, а он не подвергался никакой опасности. — Я только что хотел просить вас об этом. Я буду весьма обязан, если и эти молодые господа последуют вашему примеру. Благодарю вас!

Круазет, а вслед за ним и Мари исполнили его требование. Я скрестил руки на груди в полном отчаянии, и был готов разрыдаться, если бы меня не удерживал от этого стыд.

Он стоял перед нами под самой лампой, на целую голову выше меня, полным господином над нами, и мы чувствовали себя совершенными детьми… О! Я готов был заплакать! Вот чем закончилось наше длинное путешествие, все наши надежды и ожидания рыцарских подвигов!

— Ну, а теперь вы может быть выслушаете меня, — продолжал он мягко, — и тогда узнаете, как я хочу поступить с вами. Я продержу вас здесь, молодые господа, пока вы не понадобитесь мне, чтобы исполнить мое поручение к мадемуазель, вашей кузине, и передать ей известие насчет ее жениха. Я не заставлю вас долго дожидаться, — прибавил он со зверской ухмылкой. — Вы приехали в Париж как раз вовремя. Здесь предполагается… Одним словом, сегодня ночью приведется в исполнение — и как это вышло для вас удачно! — один маленький план, с целью устранения нескольких неудобных людей, в числе которых могут оказаться и ваши знакомые, мсье Ан. Вот и все. Вы услышите лишь выстрелы, шум, пожалуй, вопли… Но не обращайте внимания: вам не грозит опасность. Что же касается мсье де Павана, — продолжал он, понижая голос, — то, пожалуй, к утру я в состоянии буду сообщить вам некоторые известия о нем, чтобы вы передали их от меня в Кайлю… мадемуазель, вы понимаете меня.

Маска вежливости упала на один момент. На его лице блеснула улыбка торжества, губы его зашевелились — он как бы предвкушал сладость и видел самою картину ожидаемого мщения. Я так явственно понял это, что, содрогаясь, отступил на несколько шагов назад. Взглянув в лицо Круазета, я убедился, что его охватило вместе с запоздавшим раскаянием то же чувство, что и меня. Я был так сильно потрясен злобным выражением лица Безера, адскою радостью, сверкавшей в его глазах, что мне на мгновение показалось опять, что сам дьявол показался мне.

Но его обычное хладнокровие скоро возвратилось к нему, и, повернувшись к двери, он сказал небрежно:

— Если вы последуете за мной, то я позабочусь о вашем ночлеге. Может быть, помещение будет вам не совсем по вкусу, ибо мне некогда думать о гостеприимстве сегодня вечером, но вряд ли вы пожалуетесь на ужин.

Он отдернул при этих словах занавесь и перешел в следующую комнату, нисколько не помышляя о том, что мы можем поразить его сзади. В нем иногда обнаруживались черты, видимо не имеющие ничего общего с тем понятием, которое мы имели о нем.

Вслед за ним мы вошли в длинную узкую комнату, освещенную серебряными светильниками: стены ее были сплошь увешаны коврами. Драгоценное серебро с чеканкою работы знаменитого флорентийца Челлини украшало также стол, уставленный богатым венецианским стеклом и множеством другой посуды, наполненной всевозможными кушаньями и напитками, и имевший такой вид, будто за ним только что пировало многочисленное общество. Но кроме двух лакеев у буфета и какого-то духовного лица на дальнем конце стола в комнате никого не было.

Монах встал, когда мы вошли, и Видам поклонился ему как будто они только что увиделись.

— Добро пожаловать, мсье коадъютор, — приветствовал он его довольно холодно.

Они посмотрели друг на друга не очень-то дружелюбно, напоминая скорее двух хищных птиц, готовых кинуться в драку из-за добычи, нежели гостя и хозяина. На это сравнение наводили меня сверкающие глаза обоих и похожий на птичий клюв нос коадъютора.

— Ха-ха! — воскликнул он, пронизывая нас взглядом (видимо после дороги мы представляли жалкое зрелище). — Кто они такие? Уж не первая ли добыча сегодняшней ночи, а?

Видам мрачно посмотрел на него.

— Нет, — отвечал он грубо. — Как вам известно, коадъютор, я не особенно стесняюсь на улице, но они в моем доме и будут ужинать. Быть может, для вас непонятна разница, но она существует для меня, — добавил он ядовитым тоном.

Все это было абсолютно непонятно для нас. Монах не отводил своего зловещего взора, что решительно угнетало меня. Вообще все это, вместе с душившей меня злобой, возбудило во мне такое отвращение, что когда Безер пригласил меня жестом сесть за стол, я отшатнувшись, отвечал хмуро и почти по-детски строптиво:

— Я не стану есть вместе с вами.

Мне в голову не приходило, что эти слова могут пронять толстую шкуру Видама. Но внезапно краска залила его мрачное лицо, и жилы вздулись на висках, хотя взгляд не выразил злобы. Все это продолжалось одно мгновение.

— Арман, — промолвил он спокойно слуге, — эти господа не желают ужинать вместе со мной. Накрой им на другом конце стола.

Человек состоит из противоречий. Увидев, что мои слова подействовали на Видама, я уже раскаивался в своем поступке и даже с неохотой последовал за слугою на противоположный конец стола. Теперь к ненависти, которую несомненно внушил мне Видам, примешивалось еще другое чувство, похожее на удивление, зародившееся вероятно в тот момент, когда его жизнь была в моих руках, и он не обнаружил при этом никакого колебания.

Ели мы в молчании, лишь Круазет, схватив мою руку под столом, просил меня не судить его слишком строго. На другом же конце стола шел оживленный разговор, но из долетавших до нас обрывков фраз я мог только заключить, что духовник старался внушить своему хозяину преимущество известного образа действий, с которыми последний не хотел согласиться. Неожиданно Безер повысил голос.

— У меня своя цель, — гневно воскликнул он с проклятием, на которое священник ничего не возразил, — и я буду служить ей! Далее этого я не пойду. У вас своя задача. Хорошо, служите же ей, но не толкуйте мне о святом деле! Святое дело?! Пусть оно провалится к черту!.. У меня своя цель, также как у вас с мсье Гизом свои цели. И вы меня не убедите, что есть какое-то другое, более важное дело, которому вы служите!

— Дело короля? — сказал монах с кислою улыбкой.

— Скажите лучше «дело итальянки», — отвечал презрительно Безер, подразумевая вероятно королеву-мать — Катерину де Медичи.

— Дело церкви, наконец? — настаивал духовник.

— Церкви? Это ваше, мой друг! — сказал Безер, фамильярно похлопывая по груди собеседника, торопливо крестившегося в это время. — Церкви? — продолжал он. — Нет, нет, мой друг. Вот что я вам скажу: вы хотите, чтобы я пособил вам избавиться от пугала и предлагаете свою помощь в борьбе с моим… Тогда, говорите вы, над нами никого не останется. Но поймите вы наконец, — тут Безер стукнул кулаком по столу, — я не допущу, господин церковник, чтобы кто-нибудь вмешивался в мои дела! Никого, слышите ли?! Ваше же дело меня совсем не касается. Теперь вам ясно?

Рука священника, подносившего к губам бокал, задрожала, но он не промолвил ни слова. Видам же, увидав, что мы завершили ужин, встал с места. Лицо его было мрачно.

— Арман! — закричал он. — Проведи этих господ в их комнату. Ты понял?

Мы церемонно ответили на его поклон. Монах при этом не обратил на нас никакого внимания, и мы последовали за слугою в отведенную нам комнату. Когда мы шли по длинному коридору, а затем поднимались по крутой лестнице, нам стало ясно, что всякое сопротивление теперь будет бесполезно.

При нашем приближении по обеим сторонам коридора приоткрывались двери, из которых выглядывали вооруженные люди в кирасах. Нас преследовал звон оружия и людской говор, а из открытых окон со двора доносилось бряцание уздечек и удары лошадиных копыт по камням мостовой. Дом видимо являл собой временную крепость. Все это поражало меня. Разве это происходило не в Париже, с его ночною стражей и крепкими воротами? Разве не пугает этих людей краткость августовской ночи? Даже в самом уединенном замке Керси, в военное время и в глухую зимнюю ночь вряд ли можно было встретить столько вооруженных мушкетами и пиками людей.

Естественно все это усиливало наши, а в особенности Круазета, подозрения. Когда мы поднимались по упомянутой мною узкой лестнице, я услыхал, что он замедлил шаг, а затем быстро побежал назад. В недоумении я бросился за ним. Сбежав вниз я оглянулся: Мари со слугой остановились в нерешительности, и я слышал, как последний требовал, чтобы мы вернулись. Тем временем Круазет уже был в конце коридора. Успокоив жестом нашего провожатого, я поспешил к брату, но мне преградил было дорогу какой-то человек, возникший передо мной из внезапно открытой двери. Он слышал наши торопливые шаги и теперь подозрительно смотрел на меня, но вскоре, пробормотав что-то, пропустил. Я побежал далее и очутился в дверях той комнаты, где мы ужинали. Тут я застыл словно пригвожденный к месту, ибо увидел сцену, потрясшую меня до глубины души, и лишь гордость не позволила мне принять участие в том, что я увидел.

В центре комнаты стоял Безер, а подле него ужасный монах. Круазет склонился перед ними, протянув к Видаму руки с мольбой.

— Но, мсье Видам, — словно во сне услышал я голос мальчика, — лучше сразу убить ее, чем разбивать ей сердце! Имейте жалость! Убить его — означает смерть и для нее!

Видам хранил молчание, устремив гневный взгляд свой на Круазета. Монах же явно издевался над мальчиком.

— Сердца скоро заживают, особенно женские, — говорил он.

— Но не у Кит, — воскликнул с горячностью Круазет, — не у Кит, Видам! Вы не знаете ее!

Напрасно он вымолвил эти слова! Гневная судорога пробежала по лицу Видама.

— Вставай, мальчик! — крикнул он. — Я написал мадемуазель о том, что я собираюсь сделать, и я исполню это. Безер держит свое слово. Клянусь именем Бога, — хотя в эту дьявольскую ночь я сомневаюсь даже в Его бытии, — что я сдержу слово! Иди!

Лицо его было перекошено яростью, глаза устремлены вверх, словно он призывал свидетелем клятвы Того, чье имя только что готов был отвергнуть.

Эта сцена была для меня последним ударом того дня. Словно сомнамбула я побрел обратно к лестнице, преследуемый по пятам Круазетом. Я ничего не замечал из того, что делалось вокруг, и только скрежет ключа, поворачиваемого нашим тюремщиком в замке, пробудил меня к жизни и я осознал, что мы заперты одни в маленькой комнате под самою крышей.

Кроме двух соломенных тюфяков, брошенных в углу, и огарка свечи, при свете которого комната казалась еще более убогой, здесь ничего больше не было. Я бросился на один из этих тюфяков и, отвернувшись лицом к стене, стал думать о наших рушащихся планах и торжестве Видама, проклиная в душе Сент-Круа за то последнее унижение, которому он был причиной. Потом гнев мой стал утихать, и я перенесся мыслями к Кит, в Кайлю, которая находилась так далеко от нас, — к бедной Кит с ее кротким и бледным лицом… И я простил Круазета: ведь он просил не за нас. Он унизился только ради нее…

Не знаю сколько времени я пролежал в таком полузабытьи, и что делали мои товарищи — спали, или молча бродили по комнате.

Прикосновение руки Круазета, заставившее меня вздрогнуть, вернуло мои мысли и сознание к действительности.

— Ан! — окликал он меня. — Ан, ты что спишь?

— Что такое? — спросил я, приподнимаясь на своем тюфяке.

— Мари… — начал он.

Но надобности продолжать не было, ибо я сам уже увидел Мари. Приподнявшись на цыпочки, он стоял у противоположной стены, переходящей непосредственно в покатую часть крыши, и приподнимал ставню, закрывавшую расположенное наклонно незастекленное окно. Это было окно на улицу!

— Нет ли там водосточной трубы? — прошептал я, и при первой мысли о возможном побеге меня охватило волнение.

— Нет, — тоже шепотом отвечал Круазет. — Но Мари говорит, что там перекинут брус через улицу, до которого мы пожалуй сможем добраться.

Быстро вскочив на ноги я занял наблюдательный пост рядом с Мари. Когда мои глаза немного привыкли к ночному мраку, я смог увидеть только бесконечную пустыню островерхих крыш, тянущуюся во всех направлениях. Под самым окном зияла пропасть узенькой улицы, отделявшей нас от противоположного, более низкого дома, крыша которого была где-то на уровне моих глаз.

— Я не вижу никакого бруса, — сказал я.

— Смотри вниз, — отвечал Мари.

Последовав его совету я наконец разглядел узкий брус, являвшийся связующей опорой двух домов. Он начинался на пятнадцать или шестнадцать футов ниже нашего окна и заканчивался чуть ниже слабо освещенного окна в стене противоположного дома. Я покачал головой.

— Мы не сможем спуститься туда, — сказал я, мысленно прикидывая расстояние до бруса и глубину чернеющей под ним пропасти.

— Мари говорит, что сможем при помощи веревки, — упрямо ответил Круазет, взволнованно блестя глазами.

— Но у нас нет веревки, — возразил я с обычной для меня недогадливостью.

Мари ничего мне не ответил. Он был вообще ужасно молчаливым парнем иногда. Он просто снял свой камзол и шейный платок.

— Отлично! — воскликнул я. — Теперь я понимаю вас.

Тотчас же мы сняли наши шарфы и платки (на счастье они были домашнего изделия: длинные и крепкие). У Мари кроме того оказался в кармане моток хорошей веревки, да и у меня с десяток футов крепкой бечевки, захваченной на тот случай, если сдадут подпруги. Через пять минут все это было прочно связано в единый канат.

— Я легче всех, — сказал Круазет.

— Но у Мари меньше всех кружится голова, — возразил я, и это была правда: нам часто приходилось видеть, как Мари мог спокойно прогуливаться по самым опасным выступам замковых стен в Кайлю, да так, словно это был комнатный паркет.

— Верно, — согласился Круазет, — но он должен быть последним, потому что ему придется спускаться самому.

Я не подумал об этом и кивнул головой в знак согласия, внутренне сожалея о том, что роль предводителя не досталась мне в этот раз. Но все же я настоял на том, что должен спускаться первым: как самый тяжелый из нас троих, я лучше испытаю прочность веревки.

Время было дорого. Каждую минуту нам могли помешать, и дерзкий план тотчас же был приведен в исполнение. Веревка была тщательно привязана к моей левой руке, после чего я забрался Мари на плечи и не без трепета вылез в окно. Где-то невдалеке часы пробили полночь, и я торопился как только мог. Все было проделано на едином дыхании, но когда я повис на руках за окном, один в непроглядном мраке… это была страшная минута. Сознание зиявшей подо мною пропасти, окружавшая меня темная пустота, заполняющаяся глухими ударами колокола, — все это приводило меня в ужас.

— Ну, ты готов? — нетерпеливо спросил Мари (у него, в отличие от меня, воображение отсутствовало напрочь).

— Нет, постой еще минутку! — шепотом крикнул я, бросая прощальный взгляд на темные фигуры братьев на фоне освещенного окна и отпуская одну руку.

— Слушайте, — прибавил я торопливо, — Круазет… мальчики! Я недавно назвал вас трусами. Я беру свои слова назад! Я не хотел вас обидеть. Вот и все! Спускайте!

Я ощутил последнее прикосновение к моей руке и услышал сдержанное рыдание.

Через мгновение свет надо мной исчез, и я почувствовал, что опускаюсь в мрачную глубину. Голова моя закружилась. О, как я держался за веревку! На полпути меня посетила мысль, что если что-нибудь случится, они уже будут не в силах поднять меня наверх. Но размышлять об этом было уже поздно, ибо через секунду ноги мои коснулись бруса. Я вздохнул свободнее. Утвердившись на нем ногами, на этом узеньком мостике, я развязал веревку и, подергав за нее, отпустил. Затем, все еще чувствуя дурноту, уселся верхом на балке. Впоследствии я часто вспоминал необычность своего тогдашнего положения. Подо мною покоился Париж, объятый мраком и сном, но спокойствие это было кажущимся. Темнота лишь скрывала от юношеского взгляда те ужасные тайны великого города, что должны были обнаружиться в эту адскую ночь. Сколько людей, вооруженных до зубов, бодрствовало под этими высокими крышами? Сколько из них упивалось мыслями о предстоящих убийствах? Сколько мучимых беспричинной бессонницей должны были под утро заснуть вечным сном, а других — спящих, проснуться под ножом убийцы?

Все это было скрыто от меня, как и от тех запоздавших гуляк, что только что встали из-за игры в кости, и один из них вышел на улицу, ничего не подозревая, идя быть может на верную смерть, провожаемый взглядами товарищей. Благодарение Богу, что я не мог тогда представить себе и одной сотой доли тех ужасов жестокости, предательства и алчности, что притаились у моих ног, готовые разразиться всесокрушающим потоком по первому сигналу пистолетного выстрела. Я и не придавал никакого значения тому, что прошедший день был 23 августа — канун Варфоломеева дня.

Но предчувствие чего-то недоброго гнездилось в моей душе вместе с надеждой на торжество над нашим врагом. Из намеков Видама, перемежавшихся с угрозами, можно было предполагать, что на утро следующего дня должно было произойти нечто более ужасное, чем убийство одного человека. Предостережения, полученные нами от барона де Росни в гостинице, приобретали теперь в моих глазах новое значение, и я не мог уже избавиться от дурных предчувствий. Мне стало казаться, что в этой таинственной мгле августовской ночи я вижу в конце улицы тяжелую массу построек Лувра, что слышу шум голосов и топот людей, собирающихся в многочисленных дворах громадного здания; мне мерещились голоса перекликающихся часовых и окрики проверявших их офицеров…

Мне не грозила опасность быть открытым: я не мог быть увиденным теми редкими прохожими, что имели неосторожность появиться в узком переулке. Но вместе с тем, мне казалось, что с каждым легким дуновением ветерка до меня доносились отовсюду звуки крадущихся шагов и шепотной речи. Ночь для меня наполнялась призраками. Может быть все это происходило от натянутости моих нервов, неизбежной в том положении, в котором я находился. Во всяком случае все это прошло, когда ко мне присоединился Круазет.

Наши кинжалы оставались при нас, и это тоже успокаивало меня. Если б только мы смогли пробраться в противоположный дом и просьбами или силой открыть себе выход на улицу, чтобы поспешить в дом Павана! Кто же попадет туда первым — мы или шайка Безера — было вопросом времени.

Мне показалось под влиянием этих мыслей, что Мари слишком уж медлит со спуском, и шепотом я стал торопить его. Наконец он спустился к нам, и я понял, что он медлил не напрасно. Выбравшись наружу, он смог вновь опустить ставень и как бы удлинить веревку, пропустив ее через петлю ставня так, что оба конца нашего каната оказались внизу; когда же Мари присоединился к нам, ему было достаточно потянуть за один конец, чтобы освободить веревку. Что за умница был Мари!

— Браво! — пробормотал я. — Теперь они и не узнают как вылетели птички из клетки!

Итак, мы опять были вместе, но не скрою, что страх опять стал овладевать мною. Относительно легко мы добрались по брусу до противоположного дома, но когда мы остановились у его стены, дыша в затылок друг другу, у меня закружилась голова, и я стал задыхаться.

Окно было на высоте шести футов над балкой, и хотя оно было открыто (в нем была спущена лишь легкая занавесь), его защищали три поперечных железных полосы, показавшихся нам очень толстыми. Но выбора не было, и я, набрав полную грудь воздуха, уже было поднялся на этом головоломном мосте, когда Мари быстро перелез через нас и с размаху, точно в седло, вскочил на узкий подоконник. Ухватившись за его ногу, я тоже поднялся на эту страшную высоту. Круазет пока оставался внизу. Уцепившись руками за железные перекладины, мы висели на высоте шестидесяти футов над улицей, балансируя между жизнью и смертью.

Положение Круазета теперь казалось мне завидным, ибо ноги мои болтались в пространстве, и страшная глубина казалось тянула меня в свою пропасть. На один момент мне опять стало дурно, но я преодолел это чувство отчаянною решимостью. Мысль о том, что нам ничего не остается, кроме как пробивать себе дорогу дальше, несмотря на железную решетку, подстегнула меня. Ведь даже если б мы пожелали теперь возвратиться в нашу тюрьму, это было бы невозможно!

Без сомнения мы не могли и продвигаться далее, встретив сопротивление со стороны неизвестного обитателя комнаты, ведь на этом узеньком выступе стены даже находчивый Мари ничего не мог бы сделать. Железные перекладины окна были закреплены на близком расстоянии друг от друга, и держаться было весьма неудобно: ничего не стоило женщине, даже ребенку, столкнуть нас, и тогда… При одной мысли об этом и о камнях мостовой под нами я почувствовал вновь головокружение и, прильнув лицом к самой решетке, я приподнял край занавеси и заглянул в комнату. В ней находилось только одно живое существо — женщина, неспавшая несмотря на столь поздний час.

Сама комната походила на нашу и представляла собой мансарду. Большая четырехугольная кровать с занавесями стояла в одном из углов, у очага были два стула, и вся эта убогая обстановка говорила о бедности. Но как же объяснить богатый наряд этой женщины, хотя и бывший в беспорядке, эти драгоценные камни, сверкавшие в ее волосах и на руках? Когда она повернула к нам свое лицо — прекрасное, но заплаканное, — я сразу увидел, что это была благородная дама; когда же она быстро подошла к двери и, приложив к ней руку, стала прислушиваться, когда, взявшись за ручку, она потрясла ее несколько раз и, опустив руки в отчаянии, отошла опять к камину, — я сделал другое открытие. Я понял, что мы только собирались поменять одну тюрьму на другую. Неужели в каждом парижском доме были темницы, неужели под каждой парижской крышей скрывалась какая-нибудь тайна?!

— Мадам! — позвал я тихо, пытаясь привлечь ее внимание. — Мадам!

Она вздрогнула и, не зная откуда доносятся к ней звуки моего голоса, первым делом взглянула на дверь, затем с испуганным видом подошла к окну и быстро отдернула занавесь, и наши глаза встретились. Что будет, если она криком своим поднимет весь дом…

— Мадам, — быстро повторил я, стараясь говорить как можно мягче, чтобы успокоить ее, — мы умоляем вас о помощи! Мы пропали, если вы откажете в ней.

— Вы? Кто вы такие? — воскликнула она дико, прижимая руку к голове, и продолжила: — О, Боже! что будет со мной?

— Мы были в заключении в противоположном доме, — спешил я в несвязных словах объяснить причину нашего появления. — Нам удалось бежать, и мы не можем вернуться назад, даже если бы захотели. Ежели вы не пустите нас в комнату и не скроете нас…

— … мы разобьемся вдребезги о мостовую, — добавил с полным спокойствием Мари, и мне показалось, что в его словах было даже некоторое удовольствие.

— Пустить вас сюда? — отвечала она, с новым ужасом отпрянув от окна. — Это невозможно!

Видом своим она напоминала мне нашу кузину: также бледна и черноволоса. Она была старше Катерины, хотя и хороша еще, но ей не доставало грации Кит. Всматриваясь в нее, я старался угадать ее нрав, и наконец заговорил в полном отчаянии:

— Мадам, — молил я ее, — ведь мы мальчики!.. Круазет! Поднимись сюда!

Прижавшись в самый угол, чтобы дать ему место, я продолжал убеждать ее с известной долей коварства:

— Посмотрите на него, мадам, разве вы не сжалитесь над тремя бедными мальчиками?

Как я и ожидал, полудетское лицо Круазета, с его белокурыми волосами, привлекло ее внимание, и она произнесла тихо:

— Бедный мальчик!

Надо было воспользоваться этим, и я продолжил свои горячие мольбы:

— Мы только хотим пройти через вашу комнату. Наша жизнь теперь в ваших руках. Мы же в большом отчаянии, — тут голос мой прервался. — Насколько я могу судить, вы в одном положении с нами, и мы поможем вам, если только вы спасете нас теперь… Хотя мы и молоды, но мы можем постоять за вас.

— Кому мне верить? — воскликнула она, содрогнувшись. — Но, Боже сохрани, — продолжала она, останавливая взгляд на Круазете, — чтобы я отказала в помощи тем, кто действительно в ней нуждается… Влезайте сюда, если хотите.

Как только с ее губ слетели эти слова, я, осыпая ее благодарностями, просунул голову между прутьями (с большой вероятностью, что она там и останется). Попасть в комнату было не так легко. Круазет, однако, первым успел кое-как пролезть меж полосами решетки, а затем с большим трудом втащил нас за собою. Лишь одна горькая необходимость и вид оставшейся за мной пропасти могли заставить меня выдержать такую мучительную операцию. Когда же я наконец встал в полный рост на ноги, то мне показалось, будто все мое тело, с головы до пят, было покрыто царапинами. А каково было представиться в таком виде даме!

Однако какой неземной восторг я испытывал! О, презренный Безер! Он называл нас детьми, но мы еще успеем разрушить его козни. Прошло не более получаса после полуночи, и мы еще не опоздали. Пока я со скрытым торжеством потягиваясь ходил по ровному полу, наша хозяйка отошла к двери и посматривала на нас испуганным и отчасти недоверчивым взглядом. Тогда я приблизился к ней с самым низким поклоном (жаль только, что при мне не было еще шпаги).

— Мадам, — сказал я, — я мсье Ан де Кайлю, а это мои братья. Мы готовы служить вам чем можем.

— А я, — отвечала она со слабой, не понятой мною, улыбкой, — мадам де Паван, и с благодарностью принимаю ваше предложение.

— Де Паван! — воскликнул я с изумлением и восторгом одновременно.

Де Паван! Так она должно быть родственница Луи! Без сомнения она знает его дом и может облегчить нашу главную задачу. Как все вышло удачно!

— Так вы знаете мсье де Павана? — продолжал я в большом волнении.

— Конечно, — отвечала она с очаровательною улыбкою. — Даже очень хорошо. Он мой муж.