Глава первая

Вереница автомобилей остановилась у подножия холма. Если оглянуться назад, через плоскую равнину можно было увидеть путь, который они проделали, — оставался след поднявшийся и еще не осевшей пыли. Жара. Солнце, похожее на кровавый апельсин. Александр ехал в головном, ведущем автомобиле, его новый черный бугатти "ла рояль — conpe de ville" с огромным длинным капотом, открытым отсеком для шофера и тонко изогнутым щитком от грязи, который загибался назад плавно, как распущенные девичьи волосы. Фрэнки выпрыгнул из отсека водителя и открыл дверцу Александру, остальные тоже покинули автомобили.

— Привал мы сделаем у подножия! — крикнул им Александр.

Некоторые из нью-йоркских финансистов смотрели с опаской на крутой, скалистый путь, извивавшийся по склону к вершине холма, и один из гостей, промокнув лоб салфеткой с одеколоном, спросил:

— А есть ли какие-нибудь ослы, чтобы поднять нас туда?

— Мы не рассчитывали на развлекающихся посетителей, — быстро ответил Александр. — Это не очень далеко.

На Александре были кепи, джинсы "левис", заправленные в сапоги для верховой езды, и тропический китель офицера британской армии. Полевой бинокль висел у него на шее. Он начал карабкаться по склону, за ним следовал Фрэнки, неся маленький дипломат из крокодиловой кожи. На полпути Александр остановился и взглянул вниз. Нью-йоркские финансисты расстегнули высокие тугие воротнички, им помогали взобраться на скалы кое-кто из шоферов. Вилли Сейерман, одетый в бушменскую куртку и шорты, презиравший всякую помощь, быстро поднимался, кидая свое большое широкое тело вверх в крутом наклоне. Александр ждал, пока Вилли догонит его.

— Кто-то мог бы сказать этим нью-йоркским финансистам, как надо одеться, — сказал Александр.

— Я думал, что вы все предусмотрели, — с укором сказал Вилли. — Если у кого-нибудь из них случится сердечный приступ, не возлагайте на меня ответственность за все это.

— Они из тех, кто решил экономить расходы студии, — сказал Александр. — Они из тех, кто обвиняет нас в расточительности.

— Парочка ослов не разорила бы нас, — сказал Вилли.

— Это вредно для их морального состояния. Здесь трудное место, и никто не должен иметь привилегии.

— Правильно, Александр, правильно.

С другого уступа холма раздались шум голосов и суматоха.

— Есть более легкий путь наверх, — поделился Александр, — но этот путь более впечатляющий. Это больше их проймет. Они хотели посмотреть, как мы делаем картины, — пожалуйста. Немного физических упражнений не повредит им. Потом они выпьют и почувствуют себя настоящими мужчинами.

К тому времени, когда они добрались до вершины, с Вилли градом катился пот. Наконец они очутились на широком плато и взглянули на узкую долину с пробегавшей через нее речкой. Внизу более трехсот фургонов выбрались на берег, который был ближе к смотрящим, а три фургона находились в реке, около трети пути до берега. Один фургон был опрокинут, и подсобные рабочие на берегу удерживали его с помощью веревок, чтобы его не снесло потоком. При необходимости эти веревки можно было ослабить и позволить фургону плыть по течению с нужной скоростью. Вокруг фургонов сидели на корточках или валялись на земле несколько сотен мужчин, женщин и детей. Женщины — в бумажных полосатых или клетчатых платьях, в шляпках с завязками под подбородком, мужчины в брюках из грубой материи и рубашках без воротничков.

Гримерши прохаживались между ними, как больничные сиделки, он несли маленькие аккуратные коробочки, осторожно наносили на лица пыль и грязь, а иногда и "кровь" (минеральное масло с растительными красителями). Они наносили грим маленькими салфеточками или аэрозолями капли пота на уже вспотевшие лица. Пот должен был выглядеть более натуральным, чем их собственный. Справа сотни две голов скота были привязаны в импровизированном загоне. Из тщательно замаскированного устройства для образования дыма, помещенного в одном из фургонов, выходили слабые клубы серовато-белого дыма, поднимавшегося, чтобы зависнуть в почти безветренном воздухе, пока его рассеет устройство, образующее ветер.

— Дым надо сделать более черным и густым, густым! — кричал кто-то мужчинам, отчаянно работавшим внутри фургона, чтобы исправить поломанный механизм.

Теперь можно было увидеть и краснокожих индейцев. Помощник режиссера организовывал их на другом берегу реки, позади гряды холмов. Сначала были видны только их силуэты на фоне неба, а затем они устремлялись вниз. В ходу было пять камер: одна установлена на тележке, помещенной на рельсах, которые, извиваясь между фургонами, вели к обрыву, к реке; другая — на стальной платформе; третья помещена в подобии укрепленной землянки на другом берегу реки — она должна была снимать индейцев, катящихся вниз с холма, и предполагалось, что они будут стрелять, спрятавшись под лошадьми, как только перепрыгнут через землянку. На лошадях сидели каскадеры, но все же для операторов, находившихся в землянке, был элемент опасности. Четвертая камера была смонтирована на платформе, построенной в реке, и должна была снимать действия на воде. Пятая камера была наверху, на плато, чтобы делать панорамные снимки всей баталии. На плато было несколько тентов и театральных кабинок, которые служили уборными для главных исполнителей и кабинетами для отдела производства. Ряд складных стульев с сиденьями из парусины был поставлен для посетителей недалеко от края плато, откуда открывался прекрасный вид на происходящие действия. Режиссер, Джордж Ларсон, сидевший на белой кобыле, спешился, когда к нему приблизились Александр и Вилли. Он вручил поводья груму, который ухаживал за лошадьми.

— Как дела? — окликнул его Александр.

— Кажется, мы закончили все устраивать.

Двое мужчин стояли друг за другом и наблюдали за приготовлениями. Александр смотрел вниз, разглядывая через полевой бинокль, что там происходит. Посыльный, сидящий на лошади, помощник режиссера, носивший гигантский мегафон, девушка, отвечающая за сценарий, державшая копию рукописи, и секретарь следовали за режиссером, куда бы он ни пошел.

— Хорошо смотрится, Джордж, хорошо смотрится. Можно мне взглянуть на карту?

Большая раскрашенная карта, сделанная секретарем, была расстелена на земле. На ней были указаны точные позиции различных групп, которые должны принимать участие в действии, и вычерчены линии их движения по отношению к камерам. Пионеры были обозначены синим, а индейцы красным. Точное положение главных исполнителей в различное время действия было обозначено их инициалами. Расположение статистов обозначено стрелками. Те, кто должен быть "убит", помечены крестиками синего и красного цвета. Как они должны были умирать, было написано в рукописи. Но карта создавала общую картину: где должна происходить главная резня, где отдельные смертельные случаи, и места, где должны быть нанесены несмертельные раны. Большое скопление крестов, нанесенных красными чернилами, указывало, что около пятидесяти краснокожих индейцев будут убиты, как только они подойдут к обрыву реки на дальнем берегу. В самой реке эти кресты были расположены реже, серия красных стрелок показывала нападающих, которые должны были выжить. Синих крестов на ближнем берегу реки было меньше, и они расположены реже.

Рядом с "полем сражения" стояли две кареты "скорой помощи", чтобы через сорок пять минут доставить любого получившего травму в госпиталь в Лос-Анджелес. Врач и две медсестры были под рукой на случай, если произойдет несчастье, они расположились за линией сражения. Александр опустил бинокль и повернулся к Джорджу Ларсону.

— Это хорошо смотрится, — сказал он, — но выглядит опасно.

Только теперь прибыли нью-йоркские финансисты, задыхающиеся, пыхтящие и потеющие. Они были необычайно горды, что совершили такой трудный подъем. Их было пятеро: два банкира, член нью-йоркского инвестиционного дома, директор фирмы "Телефон и радио США", который имел долю в компании "Сейерман-Интернешнл", и директор "Висдом эшуеренс корпорешн" из Нью-Йорка, который также владел значительным пакетом акций. Они признательно загудели, как только официанты в белых куртках из отеля "Амбасадор" стали обносить их ледяными напитками и бутербродами с икрой. Позже официанты должны были обслуживать пикник-ланч, состоявший из "pate de foie grass", холодной лососины, жаренных на вертеле цыплят, шампанского и мороженого. Как только финансисты плюхнулись на стулья, их снабдили полевыми и театральными биноклями, через которые они могли лучше разглядеть местоположение съемок. Они громко делились впечатлениями, задавали шутливые вопросы Питу Фентону, который был приставлен к ним, чтобы ухаживать и объяснять все, что нуждалось в объяснениях. Они, шутя, выражали разочарование из-за отсутствия дам, отпускали неприличные шуточки, хохотали, посмеивались и соглашались, что все это произвело на них самое сильное впечатление и доставило удовольствие, и спрашивали, когда же они увидят действие. Александр присоединился к Паулю и Стефану Рейли, которые приехали в последнем автомобиле. Александр вручил свой бинокль Рейли, тот взял его и осматривал сцену битвы.

— Должно быть эффектно, — согласился он.

Военный консультант, майор Декстер, поднялся, чтобы посовещаться с режиссером.

— Как, на ваш взгляд, майор? — спросил Александр.

— Очень натурально, сэр, очень натурально, — сказал майор, подпрыгивая от восторга, что ему уделяют внимание.

— Для нас важны все детали.

— Может выйти настоящая вещь, так точно, сэр, может выйти. Руки чешутся взять эту саблю, — он загоготал и внезапно умолк, ностальгически посмотрев вниз, в долину. — Когда бываешь там, в гуще, никогда не увидишь такого, как отсюда. Но выглядит очень похоже, так точно, сэр. Вы могли бы позвать богов посмотреть на это сражение отсюда, сверху!

— У нас достаточно амуниции?

— На круг семьдесят тысяч! Полно!

— Давайте спустимся и посмотрим, как там? — сказал Александр. — Вы хотите пойти? Стефан, Пауль?

— Пожалуй, я останусь здесь, наверху, — сказал Пауль, — я неважно езжу верхом.

Стефан Рейли согласился сопровождать Александра. Им привели двух лошадей, и они взгромоздились на них с помощью грума.

— Я бы хотел, чтобы и вы поехали с нами, — сказал Александр режиссеру, — и вы, майор.

Вчетвером, в сопровождении посыльного, они медленно спустились по покатому склону холма. В разных концах долины проходили окончательные приготовления к съемкам. Когда они подъехали к фургонам, стоящим вдоль берега реки, Александр спешился и пошел к актерам, игравшим семьи пионеров. Он остановился поболтать с Сэмом Шоу — большим, краснолицым, белокурым мужчиной, который до того, как Александр привел его в Голливуд, был комиком в варьете.

— Как дела, Сэм?

— Тренируюсь, строю уморительные рожицы для сцены смерти.

— В доме должен быть сухой носовой платок, чтобы утирать слезы, — засмеялся Александр.

— Я продолжаю говорить этим бродягам и лодырям сценаристам, что я слишком молод, чтобы умереть, — сказал Сэм Шоу, — но вы думаете, что в их каменных сердцах есть хоть капля сострадания? Нет, сэр. Я действительно хотел бы это сделать к концу картины. И сделать это не на поле боя, а как можно дальше от него.

Александр и его группа пошли дальше, останавливаясь, чтобы проверить муляжи мертвых волов и манекены трупов пионеров, поглядывая заодно на свернутые одеяла, на древние карабины и пистолеты, на кухонную утварь, смеясь над попытками одного из бутафоров поймать свинью, которая выскочила из загона. Группа шлепала по густой грязи, пока не подошла к фургону с устройством для изготовления дыма. Теперь его исправили, и машина, ко всеобщему удовольствию, испускала густой черный дым. Повсюду суетились подсобные рабочие. Обнаженные до пояса, они орудовали пилами, топорами и гаечными ключами, гигантские мухи жужжали вокруг их потных лиц и беспрепятственно ползали по груди и спине.

— Скоро все будет готово? — спросил Александр.

— Мы уже почти готовы, — сказал Ларсон, — может быть, через полчаса.

— По мне, так все выглядит прекрасно.

План действий был разработан в мельчайших деталях в течение последних двух месяцев на совещаниях с участием Александра, художественного директора, писателей и технических консультантов. Удовлетворенные тем, что все идет как надо, Александр и его группа поехали верхом обратно наверх, на холм, где проголодавшиеся финансисты, после их физических упражнений, интересовались, будет ли сервирован ланч до битвы или после нее. Они сказали, что могут подождать до завершения съемок, если это будет не очень долго.

Без пяти двенадцать Ларсон убедился, что все готово. К этому времени возникла ощутимая напряженность, которая связала всех в одну человеческую цепь, как будто они вместе с пионерами собирались преодолеть пороги на реке. Нервы были туго натянуты, все хотели избежать каких-нибудь накладок. Финансисты тут же перестали жевать, как только Ларсон кивнул одному из своих ассистентов и тот выстрелил из стартового пистолета. Выстрел разнесся по долине и отозвался эхом в окружающих холмах.

Сцена началась с того, что пионеры погнали скот в реку. Сквозь мычание стада были слышны крики пастуха и подпасков, подгонявших скотину. Александр, сидя на лошади, не отрываясь наблюдал в бинокль.

— Они должны больше озираться, эти холмы представляют для них опасность.

Ларсон взял мегафон у ассистента и выкрикнул:

— Смотрите на холмы, дайте почувствовать, что в холмах опасность! Больше спешки, время работает против вас! Ваши жизни зависят от того, как быстро вы перегоните скот!

В полевой бинокль Александр видел лица главного пастуха, губы его произносили ругательства в ответ на инструкции режиссера.

— Это хорошо, — сказал Александр, — дайте им разозлиться, это хорошо смотрится.

— Пошел! — орал Ларсон в мегафон. — Не жалейте их, гоните волов жестоко! Гоните стадо! Гоните его! Покажите, что вы работаете до пота!

Когда стадо оказалось на полпути через реку, стартовый пистолет выстрелил дважды — сигнал для фургонов в воде, чтобы они начали двигаться, а также для пионеров и их семей на берегу, — начать переход реки вброд. Теперь вся сцена начала медленно оживать: семьи привязывали свои пожитки к фургонам, возницы занялись сбруей, женщины взяли детей на руки, мужчины на лошадях галопировали взад и вперед вдоль цепочки из фургонов, чтобы проверить их готовность, периодически с тревогой взглядывая на окружающие холмы, остальные проверяли оружие и амуницию. Теперь весь обоз из фургонов пришел в движение, поднялась пыль, головные фургоны опасно раскачивались, как только погружались в воду, волы двигались с трудом. Ларсон вопросительно посмотрел на Александра:

— Я думаю, пора?

— Нет еще, — сказал Александр. — Этот материал будет играть. Это осуществление мечты. Но пока еще нет.

Кто-то из персонала отделил от основного стада часть скота и погнал его вниз по течению, по направлению к фургонам. Волы ревели, подняв вверх хвосты. Пастух кричал подпаскам, чтобы они собрали стадо. Начали происходить вещи, не предусмотренные сценарием. Одного из пастухов сбросила лошадь, и вода понесла его к стаду ревущих волов. Фургон отделился от волов, так как разорвалась сбруя на лошади и девушка статистка стала издавать вопли, потому что она тонула в реке. Ее спас каскадер.

— Теперь пора, — сказал Александр.

Ларсон обернулся к помощнику режиссера, который выстрелил из пистолета три раза. Некоторое время ничего не происходило. Потом на фоне кроваво-красного неба появились первые краснокожие индейцы.

— Дайте реакцию! — кричал Ларсон. — Реакцию, пионеры! Первая реакция! Проверьте ружья! Неуверенность! Не такая сильная! Еще не такая сильная! Возницы фургонов, держите за повод ваших волов! Матери, крепче держите ваших младенцев! Держите их крепко! Опасность! Большая опасность! Без паники, пока без паники!

На плато официанты в белых куртках повторно наполняли пустые стаканы финансистов и Пит Фентон объяснял им план битвы. Человек из телефонной компании спрашивал:

— Это не слишком опасно?

Пауль, который сидел на одном из складных стульев, сказал:

— Мы стараемся никого не убить, если мы в состоянии помочь.

Это вызвало вздох облегчения у финансистов, за которым последовали смешки. Затем они увидели, что горизонт потемнел от сотен индейцев на лошадях, словно лес внезапно пророс в небо.

— Впечатляюще, — сказал один из банкиров.

— Пора! — ревел Ларсон в мегафон. — Все возвращайтесь назад! Все, кто в воде, возвращайтесь назад! Изображайте панику! Паника и замешательство!

С криками и гиканьем индейцы начали скатываться с горы. На берегу из фургонов создавали защитные сооружения. Несколько фургонов перевернули, чтобы сделать баррикаду, и мужчины с ружьями мрачно занимали позиции за ними, в то время как женщины и дети сбивались в кучки и отступали. Как только индейцы спустились к реке, прозвучали первые сделанные ими выстрелы. В ответ выстрелили пастухи, которые были в воде, укрываясь за испуганными животными. Первая волна индейцев вошла в реку, пионеры тотчас затушили очаги в фургонах, лошади становились на дыбы, разрисованные муляжи дюжинами падали в реку, семьи пионеров, фургоны которых уже начали пересекать реку, теперь отчаянно пробирались к берегу… Веревки, державшие перевернутый фургон, ослабили, и он начал дрейфовать вниз по течению. Женщина и ее ребенок цеплялись за него, трое краснокожих преследовали их. В воздухе летали стрелы, среди них были горящие, которые падали в укрепления переселенцев. Устройство для дыма испускало плотные черные клубы. Многим индейцам удалось пересечь реку, и они схватились врукопашную с пионерами. Сэм Шоу, после того как он сделал храбрый бросок, был сражен ударом томагавка, и его сын втащил его под фургон, где была разыграна сцена смерти. (Крупные планы будут сняты позже, в студии.) Несмотря на то что пионеры успешно отражали волны нападающих, было видно, как все больше индейцев скатывалось со склонов и пересекало реку. Битва продолжалась почти час, а на экране, вместе со съемками в студии, действие будет продолжаться всего пятнадцать минут. Когда все кончилось, долина выглядела так, будто здесь на самом деле происходило сражение. Усталые статисты ложились на живот и на спину, дым все еще выходил из машины, земля была усеяна окровавленными манекенами, ассистент объявлял через мегафон:

— Трупы и раненые! Не смывайте свои раны. Повторяю! Не смывайте свои раны без приказа! Пожалуйста, всем оставаться на своих местах!

На плато Александр и Ларсон соскочили с седел и собрались на совещание. С ними были Пауль, Стефан Рейли, майор Декстор, и другие члены съемочной группы.

— Думаю, что все было в порядке, — сказал Ларсон. — А что вы, Александр?

— По-моему, все хорошо. Там было несколько накладок, но, я полагаю, они не должны нас смущать. Как на ваш взгляд, Пауль?

— Душераздирающе! — сказал Пауль.

— Мы пытались это сделать более душераздирающим, чем было на самом деле, — тихо ответил Александр. — Стефан?

— Мне кажется, это дает правильное ощущение. Я считаю, что все выглядит реально.

— Могу я сказать актерам, чтобы они шли на ланч? — спросил ассистент.

Александр выглядел озабоченным.

— И все же тут есть что-то тревожащее меня. Что-то фальшивое.

Майор Декстор еще раз подтвердил, что все подлинно, так, как могло быть в реальности.

— Я не об этом, я имею в виду техническую сторону. Здесь фальшь драматургическая. Я знаю, что меня тревожило все время, пока я наблюдал, — это сцена смерти Сэма Шоу.

— Мне казалось, что это было замечательно, — сказал Ларсон. — Он сыграл ее прекрасно.

— Да, это так, все, что он играет, прекрасно, — Александр сделал паузу. — Мне кажется, что он не должен умереть.

— Он умирает в книге, — сказал Пауль.

— Я знаю, но в книге его не играет Сэм Шоу. Сэм Шоу играет свою роль на высоком уровне. Он дает картине что-то такое, что я не хочу потерять в двух третях остального фильма. Зрители почувствуют себя обманутыми, если потеряют его на этом этапе.

— Это хорошо, — сказал Стефан Рейли, — как раз из-за того, что он прекрасно играет, они к нему привязались и острее почувствуют его смерть. Это будет сильнее.

— Да, это сильный аргумент, Стефан, но у меня есть предчувствие, что он не должен умереть. Я не хочу, чтобы он умер. Я должен послушаться своего внутреннего голоса. Я не могу объяснить вам этого, Стефан, но я знаю, что я прав. Его смерть совершенно спорная, бесцельная…

— Но это хорошо здесь — бессмысленная смерть. Это наша история, о которой вы говорите. Кто-то из пионеров умер, кто-то их убил, и все это ни с того ни с сего.

Александр подумал немного, а потом сказал:

— Джордж, я хочу, чтобы вы пересняли эту сцену. Сэм не умирает…

— Это смешно, — сказал Пауль, — это…

— Я признаю ваш довод, Пауль, — ответил Александр, — но я составил себе мнение.

— Ну, пусть будет так, — сказал кто-то.

— Аминь! — возгласил Пауль.

…Вилли возвращался в город вместе с Александром. Он был в восторге от того, что Сэм не умирал, но беспокоился, как на желание Александра среагируют финансисты. Когда они узнали, что часть битвы переснималась потому, что один из персонажей не должен умереть, они сказали: "Если Сэма Шоу нельзя убить, то возможно ли было решить это до битвы?"

Александр ответил, что он поверил своему чувству, а до битвы он еще не понимал, что Сэму нужно жить. Что касается пересъемки, то это не будет так дорого стоить: воспроизведут только часть битвы.

— Надо было видеть, как благодарен был Сэм Шоу, когда мы решили оставить его в живых, — сказал Александр, усмехаясь.

— Для Сэма это четыре лишних недели работы по 450 долларов в неделю, — заметил Вилли.

— Да разве дело только в деньгах? Сэму нужно, чтобы эпизод был хорош. Он чувствует драматургию. Вот почему я уверен, что ошибочно дать ему умереть.

Прежде чем вернуться домой, Александр задержался в студии просмотреть скопившиеся за день бумаги. Его ожидала целая куча дел, изложенных на одном листе, их диапазон был от сообщений из лаборатории по обработке цветной пленки, с которой они экспериментировали, до режиссерских "Совершенно секретно" по поводу утраты сексапильности какой-то актрисы, предложенной ему. Александр позвонил мисс Пирс и ответил на все бумаги — их было более двадцати. Он завел правило, что на все бумаги необходимо отвечать немедленно. Он считал, что не нужно оставлять людей в состоянии неопределенного ожидания. На следующий день он назначил совещание с техническими сотрудниками лаборатории, чтобы обсудить процесс цветной съемки. Затем поговорил с встревоженным режиссером об актрисе, которая казалась ему недостаточно сексапильной, и ответил, что для этой роли она подходит, а если окажется недостаточно сексапильной, то он, Александр, берет ответственность на себя. Если у него и были какие-то сомнения о правильности подхода к конкретному вопросу, он не проявлял своих сомнений. Он считал, что сомнения не помогут решить проблему. Например, он знал, что режиссер был прав в своих опасениях по поводу актрисы, но знал так же, что на этой стадии производства менять ее было бы слишком дорого. А выражая веру в нее, Александр снимал с режиссера тревогу, которая могла помешать ему руководить всей картиной, к тому же тревога режиссера зажимала актрису и делала ее еще менее сексуальной, чем она была на самом деле.

Когда он кончил диктовать ответы и мисс Пирс ушла из кабинета, он налил себе большую порцию бренди, лег на диванчик и закрыл глаза. По возможности он пытался выделить полчаса для сна, прежде чем вернется домой. Он нуждался в этом и знал, что, когда он придет домой, Сьюзен, без сомнения, пригласит не менее дюжины гостей, и от него будут ждать, что он станет блистать в этом обществе. Ему становилось трудно поддерживать репутацию Чудо-Мальчика. Он не мог себе позволить проявить даже признаки усталости перед тем сортом людей, которых приглашала Сьюзен на обеды, или перед сотрудниками студии, или перед нью-йоркскими финансистами Вилли. Они все время наблюдали за ним, ища признаков, что усилия по руководству студией были слишком велики для него и что он не может занимать место, на которое сам себя выдвинул. Бренди начинало действовать. Это точно выверенная доза, из-за усталости, не приносила опьянения. Напротив, казалось, что одна часть мозга работала острее, а другая притуплялась, и это давало ему прилив чистой энергии. Он взял бутылку с собой и поставил ее на пол около диванчика, затем налил себе большую порцию, отмеривая так тщательно, как доктор лекарство, делая инъекцию больному. Эти две большие порции казались ему достаточными, чтобы отдохнуть перед вечером, где он смог бы оставаться на высоте. Бренди подействовало, и он даже почувствовал какую-то радость, что пойдет домой, где полно людей, хотя и знал, что они выжмут из него последние капли дневной энергии. В предощущении этого он поднялся с дивана навстречу тому, что его ждет.

Это было, когда Сьюзен очень любила его. Он чувствовал, что наступил пик его обаяния и уверенности, что его чары воздействовали на всех окружающих каким-то магическим образом и безо всяких усилий с его стороны. Он видел порой, как Сьюзен наблюдала за ним, сравнивала его с гостями и наслаждалась своей победой, и иногда испытывала легкое чувство страха, если ей казалось, что он может потерпеть поражение в этом соревновании. Все эти вечера были битвами за его престиж. Блеском и амбициозностью гости пытались оспорить его превосходство, поразить стрелами изысканной беседы, словно они хотели пробить его кажущуюся неуязвимость. Александр не знал, почему он всякий раз выигрывал. За три года их брака многие сообразительные мужчины приходили в их дом, чтобы показать ему свое превосходство, но ни один из них не одержал решительной победы над ним. Только Стефан Рейли, единственный из их гостей, обладал необходимой силой, чтобы победить Александра. Он боялся того, что может с ним сделать Рейли, если захочет, но Рейли не хотел. Рейли никогда не давил своим преимуществом, когда Александр набирал очки в предмете спора. В такие моменты Рейли всегда пытался скрыться за загадочной улыбкой, не стремясь высказать свой аргумент, чтобы сразить Александра. Один Александр знал, насколько он был уязвим, когда Рейли настаивал на своем суждении. Но Рейли никогда этого не делал на людях. Такое отношение к нему Рейли оставалось загадкой для Александра, отношение почти дружеское, тогда как в повседневных делах Рейли был холоден и некоммуникабелен, "застегнут на все пуговицы". Александра беспокоило, что этим утром он не посчитался с мнением Рейли в вопросе о том, когда умирать Сэму Шоу. И хотя Александр чувствовал, что он прав, его беспокоило, что о нем подумал Рейли в тот момент. Рейли был всегда таким… двойственным, что ли, в отношении к Александру. То, что он принял предложение остаться в Голливуде в роли верховного надзирателя над рукописями в компании "Сейерман-Интернешнл" изумило Александра. Несомненно, Стефан Рейли не нуждался в деньгах. Он жил скромно; его книги и журналистская работа давали ему более чем достаточный доход; в этом году на Бродвее шла его пьеса, которая тоже должна была принести ему какие-то средства. Александр ценил его одобрение именно потому, что Стефан Рейли был полностью независим от него. Дюжина его ближайших сотрудников, мнение которых ничего не значило для Александра, получали жалованье за то, что соглашались с ним. Но Стефан Рейли был неоспоримо честнейшим человеком и единственным работавшим на "Сейерман-Интернешнл", чье отношение, как знал Александр, он не мог купить. Если верить Паулю, который хорошо знал Рейли, он принял приглашение остаться в Голливуде из-за семейных проблем, и это приглашение было благовидным предлогом, чтобы покинуть Нью-Йорк. Но Александру это казалось слишком простым объяснением. Если Рейли нуждался только в предлоге, у него было множество возможностей, и очень хороших, он мог сделать выбор. Некоторые из его ранних пьес шли со значительным успехом в Европе, и он мог под этим предлогом отправиться в Германию, Францию или Англию, а не в Голливуд. Но он предпочел принять приглашение Александра, и даже когда он спорил с некоторыми решениями Александра, безоговорочно принимал их, если Александр настаивал на своем. С другой стороны, Пауль становился все более тупым, и хотя Александр никогда явно этого не показывал, он порой чувствовал раздражение. Такой изысканный, успешный автор, как Рейли, был готов принять его решения, а Пауль, чей роман никто не хотел публиковать и чьим единственным профессиональным достижением до прибытия в Голливуд был всего-то один рассказ, опубликованный в "Сатердей Ивнинг Пост", всегда был готов спорить и даже насмешничать. Александр не изменил своего личного отношения к Паулю. Он по-прежнему с ним был ближе, чем с кем-либо, и Пауль был единственным человеком, который может прийти ему на помощь в случае опасности, он знал это. С Паулем он чувствовал себя свободно и раскованно, ему не нужно было при нем сверкать остроумием или производить впечатление, но его раздражала эксцентричность Пауля.

Интенсивность света, бьющего ему в глаза, медленно уменьшалась, он пощупал пульс у себя на шее и с удовольствием выяснил, что сердцебиение стало медленным и спокойным. Скоро он будет в состоянии пойти домой. Пока этот вечерний ритуал по снятию напряжения давал результат, он ничего не боялся. Он знал, что не может быть повержен, пока собственное тело ему подчиняется. Существовала только одна опасность — он боялся, что ему понадобится еще одна порция бренди, чтобы избавиться от беспокоящей его мысли. Фрэнки все еще сопровождал его, куда бы он ни пошел, заряженный пистолет всегда был у него под рукой или в потайном кармане под приборной доской в автомобиле. Александр решил, что не надо больше принимать спиртного. Доза, которую он выпил, была медицински точной. Сегодня очень утомительный день — съемки, да еще возня с этими финансистами… Можно было ожидать, что он почувствует себя более усталым, чем обычно. Во время батальной сцены были моменты, затрагивавшие что-то в его памяти, ему казалось, будто он когда-то был в этой долине и сражался там с индейцами. Грезил ли он такой сценой? Мысль о Фрэнки, сидящем снаружи в автомобиле, и о потайном кармане под приборной доской придала ему уверенности. Он смущенно посмеялся над собой, поймав себя на такой мысли, как рационалист может улыбнуться, поймав себя на том, что он из суеверия плюет три раза через плечо или стучит по дереву. Возможно, он должен будет сказать Сьюзен, чтобы она прекратила эти ежедневные приглашения на обед. Это облегчило бы его жизнь, он устал от обязанности блистать все время. Хотя эти званые обеды в своем роде были самым легким способом дать возможность людям повеселиться — по крайней мере, обязанность развлекать Сьюзен была распределена среди многих людей, а когда они оставались одни, то он должен делать это сам. Сьюзен была счастлива только тогда, когда что-то происходило. Предпочтительнее, чтобы одновременно происходило несколько событий. По идее, рассуждал Александр, ей нравилось бы в одно и тоже время заниматься сексом, слушать блестящие беседы, обедать и на фоне всего этого должны бы играть скрипки!

Порой он удивлялся, что произошло у него со Сьюзен в первый раз, в отеле. Она, внучка Генри Кейба, была своеобразным призом ему, и, размышлял он, сам он был, кажется, тоже своеобразным призом для нее. Они победили друг друга в пламенном соревновании, и какое-то время, очень мимолетное, им было достаточно трепета, который они испытывали. Но, думал он усмехаясь, они могли сидеть все время дома и злорадствовать над своими победами. Он попытался подумать, когда это началось и когда между ними все кончилось. В Венеции? Или раньше? На второй неделе их медового месяца? Когда газетчики гнались за ними и каждый болтал об их "блестящем" браке? Как будто их брак был в некотором роде общественным деянием. Некоторые газеты называли его "королевским альянсом". Как же, внучка Генри Кейба и Чудо-Мальчик из Голливуда! Не то чтобы ему приелись сексуальные вкусы Сьюзен, которые сначала были очаровательными и возбуждающими, а пожалуй, открытие, что узаконенный акт для нее значит мало, что это было только игрой, шокировало его. Видя их вместе в первые недели, каждый мог убедиться, что они любили друг друга, их неприкрытое желание друг друга было таким сладким, что они с трудом могли ждать. Существовала масса общественных обязанностей, которые надо было выполнять, а у них на уме было одно — остаться наедине. Сьюзен шептала ему на ухо, как сильно она его хочет, прямо здесь и сейчас, и они не могли куда-нибудь уйти хотя бы на миг. Ее не беспокоило, что могут подумать люди, увидев, как они тайком выбираются прочь. В темных вестибюлях, на опустевшей террасе или в их купальной кабинке на пляже в Лидо, когда их друзья стояли за стенками этой кабины, она могла взять его руку, и придавить между бедрами, и таким способом испытать быстрое и волнующее удовлетворение. Но когда они были вместе в постели, обнаженные, она бывала не очень страстной. Только путем искусственно придуманной ситуации у нее возникало желание: вообразить, что она горничная, которая пришла убирать комнату, и он поволок ее в постель или что она была незнакомкой, которую он подхватил в кафе несколькими минутами раньше… Сначала он находил эти игры забавными, до того как только стало ясно, что он сам, Александр, не существует для нее, а является многими разными мужчинами. И даже когда он был самим собой, когда они вместе выезжали и ослепляли ее друзей, это был его "публичный имидж", та мишура, которую она так обожала. Она была в восторге от того, что писали о нем газеты, и когда он пытался объяснить ей, что частично это было преувеличением или сплошным враньем, она могла гневно повернуться к нему и сказать:

— Почему вы должны все испортить? Почему вы должны испортить все, что я люблю и что прекрасно?

Но та ночь в Венеции была для нее действительно ужасна, когда у него начался приступ страха. У них был очень напряженный, тяжелый вечер, перед этим они мало спали несколько ночей, и он внезапно почувствовал удушье. Он подошел к окну и широко открыл его, но снаружи тоже не было воздуха. Он начал хрипеть и задыхаться. Город с его тесно поставленными зданиями, со скудными клочками неба, казалось, наваливается на него. Если бы он мог увидеть море, все было бы в порядке, но здесь, выглянув в окно, можно было увидеть только канал, и его ширина не давала ему пространства для дыхания. Он держался за грудь и издавал ужасные звуки задыхающегося человека.

— Вам плохо? — спросила Сьюзен. — О Боже мой! С сердцем?

— Это пройдет, — пробормотал он мрачно. — Вы не должны паниковать. Для меня это самое худшее.

— Вы так плохо выглядите, — вздохнула она, — я позову доктора.

— Доктор ничего не сможет с этим сделать. О Боже мой! Я чувствую, что умираю, я не могу дышать, я не могу дышать!..

— О Господи, Господи, Господи! — Паника в ее голосе охватила и его, как пожирающее пламя.

Сильно трясущимися руками он налил себе огромную порцию бренди и залпом опрокинул ее в себя; жидкость стекала из уголков рта на одежду, с огромным усилием он сказал:

— Пожалуйста, пожалуйста без паники. Это нервное, и если вас тоже охватит паника, это усилит припадок. Вы понимаете это? Все у меня в мозгу, я чувствую, что я умираю, но я не умру, этого не произойдет, — он произнес эти слова, отчаянно задыхаясь.

— Это только нервы? — спросила она.

Он энергично кивнул головой.

— Но Боже мой! Вы знаете, какой удар вы мне нанесли?!

— Но это реальность. — Он старался отрегулировать дыхание.

— Ну и что вы мне предлагаете сделать?

— Только сохранять спокойствие.

— Сохранять спокойствие? Если вы знаете, что это только нервы, не можете ли взять себя в руки? Боже мой, вы выглядите ужасно!

Эти слова были сказаны с едва прикрытой обидой, — такая прекрасная мечта, такое прекрасное путешествие он испортил своим нервным припадком или что там это было на самом деле! Этот припадок уронил его в ее глазах, а ее разочарование ухудшило его самочувствие. Он взглянул на себя в зеркало, — лицо было почти лиловым. Сердце билось так быстро, что он не мог различить отдельных ударов; может быть, он умирал; как мог он знать, не происходит ли это на самом деле? Посмотрев на ее лицо, он увидел, что оно выражает почти отвращение, оно было таким, с каким люди смотрят на смерть, когда она им отвратительна. Может быть, он умирал? Он начал рыдать. Рыдания сотрясали его тело.

— Я пойду за кем-нибудь. Я позову доктора, — сказала она, направляясь к двери.

— Пожалуйста, не оставляйте меня, — вздохнул он, — не оставляйте меня одного.

— Я должна позвать доктора, — сказала она.

Когда она вышла, он подумал, что вот-вот потеряет сознание. С огромным усилием он подошел к телефону и спросил у портье:

— Можно получить моторную лодку?

— Да, сэр.

— Когда?

— Когда вам потребуется?..

— Прямо сейчас, я спускаюсь.

— Да, сэр.

Шатаясь, он спустился по лестнице, держась за перила, чтобы не упасть. Он шел прямо к лодочной пристани отеля и почти уткнулся в корму моторной лодки.

— Поедем, — сказал он.

— Subito-nun? Nolte presto.

Когда они достигли лагуны Сан-Марко, где большой канал грандиозно впадает в море, он начал чувствовать успокоение. Теперь моторная лодка могла развивать скорость, и морской ветерок дул ему в лицо; он стоял в лодке, рот был открыт и пропускал воздух в легкие. Он промок от брызг.

"Сука, — подумал он, когда почувствовал себя лучше. — Паршивая, дрянная, испорченная сука! Она хороша только для того, чтобы играть в игры"

На следующий день он был в абсолютном порядке.

— Боже мой, какой удар вы мне нанесли! — неоднократно повторяла она. — Вы испортили мне жизнь!

Он извинился за то, что нанес ей такой удар, и был с ней нежен в оставшиеся дни медового месяца. Это не ее вина, что она не могла справиться с собой, решил он, в самом деле, ее не за что винить. Ему нужно только предусмотреть это на будущее.

Когда они вернулись в Голливуд, Александр пошел на осмотр к доктору, своему другу Эдгару Феллоузу, кому, как он знал, можно доверять и у которого были кое-какие познания в вопросах психиатрии. Александр объяснил, что он не хочет подвергать свою жену испытанию, с которым ей придется справляться, если у него возникнет один из таких приступов. Лучше бы, если какое-нибудь профессионально подготовленное лицо было рядом в такие минуты. В результате этой беседы было решено, что миссис Айрин Браун, работавшая сестрой-секретарем у доктора Феллоуза, сможет, как только доктор найдет ей замену, перейти на работу к Александру. Айрин была англичанкой, вдова средних лет. Она принимала жизнь такой, какова она есть. Александр несколько раз беседовал с ней, когда бывал на приемах у доктора Феллоуза, ему понравилось, как она не суетливо, без эмоций делала ему инъекции и чуточку властно обращалась с ним; он ей не внушал ни благоговения, ни страха. Официально он назначил ее личным секретарем. Она должна была жить в семье и быть членом семьи. Никто не должен был знать, что она так же опытная медсестра. И было оговорено, что она никогда никому не скажет об этом.

В первые месяцы брака Александр вполне наслаждался играми с Сьюзен, уверенный, что миссис Браун под рукой, если что-то случится. У него с Сьюзен были отдельные спальни, так как она считала, что намного сексуальнее ходить друг к другу, чем все время быть вместе. Сьюзен любила оставлять ему на кровати маленькие записочки, в которых говорилось, как сильно она тоскует по нему и где с ней встретиться. Сначала это было романтично, выбираться из дома и идти по следам, указанным в записке, и заниматься с ней любовью на земле, на хвое пинии, хотя все время была опасность, что кто-то из прислуги их обнаружит.

— Куда мы можем пойти? — вопрошала она, целиком погруженная в игру.

При четырнадцати спальнях в доме ему было неуютно на глазах у прислуги заниматься любовью.

— Давайте пойдем в заросли, — могла сказать Сьюзен.

Разумеется, на их участке никаких зарослей не было, существовала только аккуратно подстриженная живая изгородь, но слово "заросли" имело для нее особый эротический смысл, так же как другие слова, которыми она пользовалась как своего рода ритуальными песнопениями во время их игры в любовь. Она могла попросить войти в нее, но если он пытался это сделать, то оказывалось, что это было совсем не то, чего она хотела. Она играла в слово, она хотела о чем-нибудь просить, именно это ее возбуждало. Когда однажды она попросила сохранить ее трусики, потому что, если ее муж найдет их, он может сказать "Где это вы были?", Александр вдруг почувствовал, что их игры дошли до полного абсурда. "О! Вы такая добыча!" — говорила она, когда он ей сказал, что устал от таких игр. Единственным выходом было обернуть игру против нее. Когда она попросила встретиться с ней в лесу, он подсунул записку ей под дверь спальни: "Сегодня ночью не могу, сегодня моя жена может неожиданно вернуться домой!" Иногда это доставляло удовольствие, потому что давало ей возможность писать ему длинные эротические письма, говорящие, как сильно она по нему тоскует и как будет лежать без сна всю ночь, желая его, и дальше все в таком же духе.

* * *

Со стороны их брак казался идеальным. Каждому, кто приходил в их дом, она нравилась. К огромному удивлению Александра, она была хорошей хозяйкой. Стефан Рейли дружески относился к ней и всегда радовался, когда его приглашали в дом. Человек, который проявил себя таким агрессивным в печати — а Генри Кейб был объектом его самых яростных нападок, — в частной жизни оказался исключительно воспитанным. Ему претили многие люди, которые приходили на званые обеды Сьюзен; его самый хлесткий роман "Манипуляторы" был написан как раз о таких людях, которые, как кукольники, дергают за ниточки марионеток, — так они управляют Америкой. Но если его просили объяснить, что заставляет его присутствовать в компании людей, которых он осуждал в своих книгах, он, улыбаясь, отвечал, что полисмен должен быть в обществе преступников, а миссионеры в обществе язычников. И если Христос не отказывался преломить хлеб с проститутками и ворами, то какое право имеет он быть более разборчивым. Это всегда вызывало сдавленный смешок. Каким-то образом, не смягчая своей точки зрения, Стефан мог говорить такие вещи в лицо, не вызывая обиды. Александр пришел к определенному выводу насчет Стефана: он был одинокий человек, которому трудно завести друзей, он еще не оправился от распада своего брака и в глубине души считает себя неудачником. Казалось, в нем все время идет какой-то сильный внутренний спор. На вопрос, почему он остался в Голливуде, Стефан отвечал со своей вымученной улыбкой:

— Боже мой! Вы задаете самые трудные вопросы. Почему я остаюсь? Отчасти оттого, что игнорировать кино в наш век — все равно что быть писателем и игнорировать печатную машину. Я не верю в искусство для немногих избранных знатоков, я не верю в возможности чистого искусства, и, исходя из этого, я не верю в возможности чего-нибудь "чистого". Что привлекает меня в кино — это немедленное воздействие на огромное количество людей, которого можно достичь через экран. Ну, а что касается других поводов, то когда я узнаю, что они известны…

Это была самая максимальная откровенность, которую он допускал. Такой ответ не удовлетворял Александра. Ему нужно было знать, как к нему, Александру, относится каждый человек, а Стефан был с ним всегда любезен, но он не может с уверенностью определить, как к нему относится Стефан: хорошо? Или рассматривает его как одного из "проституток и воров". Статьи, которые Стефан собирался писать, приехав в Голливуд, так никогда и не были написаны.

— Я оставался здесь слишком долго, — говорил он Александру. — Репортер обязан идти вниз, в глубину, это его профессиональный риск, так как он должен подняться и сказать, что он видел. Но если он остается внизу слишком долго, он может потерять надежду снова подняться и сказать, что видел.

 

Глава вторая

Солнце, проникающее через венецианские жалюзи, разбивалось о стеклянную крышку полукруглого письменного стола Льюиса Шолта, ослепляя Джанет Деррингер. Она отвернулась, и Шолт отрегулировал жалюзи, затенив комнату, чтобы панели из красного дерева в его кабинете чуть потемнели и обстановка стала более комфортабельной.

— Слушайте, бэби, — сказал он и снова сел, — я сейчас говорю с вами не как ваш агент, а, скорее, как друг.

— Да, Льюис.

— Уверен, что вы решили разорвать контракт. Нет такого контракта, который нельзя было бы разорвать. Если вы хотите стать стенографисткой в Нью-Йорке, если таково ваше стремление, я скажу вам — разорвите контракт. Пусть Вилли подаст в суд. Но только в случае, если вы хотите стать стенографисткой. Стенографистка в Нью-Йорке — это значит тридцать баксов в неделю от силы, а вы даже не умеете печатать на машинке. Послушайте, я не собираюсь вмешиваться в вашу личную жизнь, но чем она плоха? Я смотрю на вас и вижу прекрасную девушку, хорошо одетую, с собственным автомобилем и бриллиантовым кольцом на пальце. Это что, плохо?

— Я только хотела узнать, составлен ли контракт по всем правилам.

— Что касается деловой стороны, он составлен по всем правилам. Осталось еще четыре года. Если вы его разорвете, вас не убьют, конечно, но никто в Голливуде не даст вам работы. Девушка, разрывающая контракт, — пария. Это разумно. Компания должна защищать свои интересы.

— Вы не можете внести в контракт изменения? Так, чтобы я могла работать на стороне. За прошедшие четыре года я, может быть, и проработала-то всего четыре недели.

— Вам придется заплатить.

— Мне хочется работать, Льюис.

— Слушайте, бэби, мы ведем такие разговоры регулярно, как часы, раз в три месяца, правильно? Вы знаете Вилли. Вы с Вилли чуточку ближе, чем я. Он не хочет, чтобы вы работали на стороне.

— Что же для него может показаться обидным, если я соглашусь на работу певицы? Как это может повредить моей карьере или студии?

— Вы спрашиваете меня?

— Вы мой агент. Вы содействовали, чтобы я получила этот контракт.

— Слушайте, бэби, я составил контракт между вами и "Сейерман-Интернешнл", а каковы ваши отношения с ними, меня это не касается. Я не спрашиваю и не хочу знать.

— Хорошо, Льюис, простите, я отняла у вас время.

— Бэби, вы знаете, для чего я здесь. В любое время. Вы чудесно выглядите. Вы шикарно одеты. — Он вышел из-за письменного стола, его манеры были почти родительскими по отношению к ней, хотя он ненамного был старше нее. Они все становились надутыми, когда достигали успеха, даже те, которые были худые. У Льюиса Шолта было пока худое лицо, только на талии образовались лишние складки жира, указывавшие на его успех. — Слушайте, — сказал он, обнимая ее рукой за плечи, — один день вы можете подарить мне, на один день вы можете перестать быть "миссис Вилли Сейерман". Это допустимо. Как долго у вас будет продолжаться… Слушайте, бэби, это хороший признак, что он не хочет, чтобы вы работали на стороне. Он ревнивый. Ему не нравится мысль о всех этих мужчинах, глазеющих на вас в каком-нибудь дешевом ночном клубе.

— А он не позволил бы мне записать пластинку? Одна театральная труппа просит меня не отказываться от их приглашения. Вилли даже не позволяет мне брать уроки драматического искусства.

— Он любит вас.

— О, Льюис, вы такой глупый.

— Может, я сентиментальный дурак, но, по моему мнению, способ, каким действует Вилли, такой же, как у мужчины, который влюблен.

— Да?

— Вы со мной не согласны?

— Льюис, я знаю, как Вилли действует…

Она сидела в машине и по дороге домой думала: "Зачем я пошла к Льюису Шолту, как будто он думает о моих интересах? Никто не пойдет против Вилли, чтобы помочь мне. Никто не будет восстанавливать против себя Вилли, помогая мне". Это была такая ситуация, в которую она сама попала. Каждый знал, что Вилли не хочет, чтобы она работала. Почему кто-то рискнет подставить свою шею ради нее и даст ей работу. Она сознавала, что не была таким ярким талантом, чтобы люди ради нее шли на риск. Было достаточно трудно убедить кого-нибудь дать ей шанс. Как только узнавали, что она с Вилли и что у нее контракт с "Сейерман-Интернешнл", все тут же отказывались от своих предложений. Ей говорили: "Простите, но это будет нарушением контракта". Даже если бы она оставила Вилли, который удерживает ее с помощью контракта, она не сможет ничего делать. А только на хлеб нужно около ста долларов в неделю. Было время, когда она могла сбросить с себя прошлое и пойти в шоу-бизнес, где у Вилли не было власти. Но она знала, что, если бы она это сделала, ее отец немедленно потерял бы работу. Когда Вилли хотел быть противным, он говорил ей, как он включит и ее отца в черный список, если она что-нибудь сделает против его воли. Когда Вилли был в более благодушном настроении, он заявлял, что все это болтовня по поводу черного списка, чтобы ее припугнуть, что такого списка не существует. Но она знала, что черный список существовал. Рассказывали об одном характерном актере, по имени Эд Сейлер, который, по-видимому, знал Вилли несколько лет. Он получал маленькие роли в кое-каких кинофильмах. И однажды он совершил ошибку. Он поднялся в кабинет Вилли и спросил: "Вы помните меня?" Вилли вспомнил его, но Сейлер больше не работал в кино… Единственным человеком, который мог дать ей какую-то работу, был Александр; у него не было причин ссориться с Вилли, и, так как она была связана контрактом с "Сейерман-Интернешнл", Вилли не мог выдвинуть какого-нибудь разумного аргумента, почему она не может участвовать в фильме этой компании, если ее сочли подходящей. Во всяком случае, Джанет предполагала, что единственный, кто может дать ей работу таким способом, — Александр. Она была уверена, что больше ни у кого не хватит решимости пойти против желаний Вилли, которые были известны многим. Она не видела Александра с той ночи. А потом он женился. Она помнила, что он сказал ей: "Вы всегда можете позвонить мне", но, по всей видимости, его брак отменял это предложение. Да ведь люди всегда дают чрезмерные обещания. Тот, кто дает их, — не собирается их выполнять, а тот, кому их дают, — никогда не должен ожидать, что они будут выполнены. Это было понятно, это был этикет, такой же ритуальный, как литания.

Чаще всего эти люди даже обижаются, что у вас такой плохой вкус или что вы настолько наивны, что напоминаете им об их обещаниях и даже ждете, что их выполнят. Мужчина, который лезет к вам под юбку, готов предложить вам весь мир, и вы готовы поблагодарить его за это. Но не надо ему верить. Конечно, если вы поумнее и знаете, как играть в эту игру, то предлагаете себя с такой же готовностью, с какой он предлагает вам весь мир, но не даете, пока договор не подписан и не скреплен печатью. Это не проституция, это просто способ делать такие дела. Джанет была девушкой, которая отдавалась без надежды получить взамен трамплин для ее карьеры. Когда Льюис Шолт показывал ей контракт, он сказал: "Слушайте, бэби, это стандартный контракт. Они должны туда внести все, чтобы защитить свои интересы. Но Вилли не для этого держит вас, и если вы захотите уйти…" Даже ее частная жизнь контролировалась контрактом: там был пункт, касавшийся морали, который гласил, что она не только должна быть невиновна в аморальном поведении, но что она не должна позволять себе таких поступков, из-за которых ее могут обвинить в аморальном поведении. Конечно, все контракты содержали этот пункт, но студия имела право решать, как и когда применять этот пункт. А если она захочет покинуть Вилли ради кого-нибудь другого, они могут немедленно расторгнуть с ней контракт, ссылаясь на параграф, и очернить ее имя. Все ее передвижения в течение дня контролировались студией, несмотря на то что они месяцами не давали ей работы. Вилли мог вполне легально удостовериться, что она была там, где он хотел. Студия просто проинструктировала ее, что она должна быть всегда наготове, — это означало оставаться дома и ждать телефонного звонка. Вилли мог, и часто это делал, позвонить и сказать: "Я приду примерно через полчаса". Если ее не было, она обязана была дать достаточно убедительные объяснения и принести извинения. Вилли не стремился полностью держать ее в заключении, нет, не полностью, он допускал, что она может захотеть куда-то выйти, когда он слишком занят и у него нет времени ее видеть. Для этого существовал Теренс Роули. Она могла позвонить ему и попросить пойти с ней в кино или куда-нибудь на обед. Когда Вилли ездил в Нью-Йорк, было оговорено, что Теренс Роули приглашает ее по вторникам и субботам. Студия не одобряла ее выходов из дому по ночам в одиночку, это создавало плохое впечатление. Они должны были позаботиться "о безопасности" того, во что вложили деньги. Однако они не возражали против ее отлучек в кино после обеда или приглашения на чай к подруге. Она часто думала о том, как ей освободиться. Существовали две возможности: она может разорвать контракт, в таком случае, вероятно, ни она, ни ее отец не смогут больше работать в кино; или она поведет себя так, что студия сама захочет прогнать Джанет, и тогда ее имя будет опорочено сплетнями и пересудами.

И даже если она это переживет, в черный список может попасть ее отец. Существовал только один козырь в игре с Вилли — то, что он не захочет уволить ее. Как-то ночью он заявился к ней в неистовом гневе, узнав, что ее видели с Паулем Крейснором три раза подряд. Он был бессилен сделать что-нибудь Паулю из-за особых отношений Пауля с Александром, и это усиливало его ярость. Он обозвал ее шлюхой. Если она хочет вести себя как шлюха, то он знает, как обращаются со шлюхами. Он взял ее в яростной страсти, после чего забросал долларами. А через несколько дней произошло событие, таившее в себе смутную тревогу, а может быть, и угрозу. Вилли появился у нее на квартире поздно вечером, без предупреждения, в компании высокого худого блондина с абсолютно пустыми, пугающими глазами, с плотоядной ухмылкой, скользившей по его лицу. Он курил одну из огромных сигар, взятых у Вилли, с видом человека, знающего толк в хороших вещах, и имел довольно женоподобный смех.

— Ну, — сказал Вилли, плюхнувшись на диван и показывая молодому человеку, что тот может сесть, — что вы думаете о ней?

— Очень мила, — сказал молодой человек, хитро оглядев ее с головы до ног, и захихикал.

Джанет удивленно взглянула на Вилли. Раньше он никогда никого не приводил к ней. А этого молодого человека даже не представил. Очевидно, они обедали вместе и оба были слегка пьяны. Вилли, как это часто случалось, мучила изжога. Его высокий воротничок врезался в шею. Он попросил Джанет принести содовой, расстегнул воротник и верхнюю пуговицу на брюках.

— Вам нравится ее внешность? — спросил Вилли молодого человека.

— О, да, такточноэ… — За этим невнятным "такточноэ…" последовал краткий смешок, которым он подавился, а потом громко засмеялся.

— Прекрасная пара сисек, а? — риторически вопрошал Вилли.

— О, да, очень хороши, в самом деле, — согласился молодой человек, — об-ра-з-цо-вая пара сисек. — Он слегка заикался.

— Ноги тоже хороши, — сказал Вилли и задрал ей юбку, показывая ее ноги блондину, на лице которого появилось такое выражение, словно он смаковал вино.

Тщательно осмотрев ее ноги и придя к заключению, что все ему подходит, он кивнул. Джанет была потрясена. Она смотрела на Вилли, не веря происходящему. Следующие двадцать минут мужчины перебрасывались репликами, как в самом низкопробном бурлеск-шоу, сопровождая диалог смехом, — Вилли громко хохотал, блондин хихикал аккомпанементом, подавая реплики Вилли, становившиеся все более скабрезными. Речь шла о Джанет — о том, каковы, по словам Вилли, ее сексуальные вкусы. Затем шутки кончились. Джанет сидела абсолютно спокойно, ее лицо ничего не выражало.

— Так она вам нравится? — спросил опять Вилли, глядя на молодого человека. Парень кивнул. Вилли провел языком по пересохшим губам и налил себе еще один стакан содовой, выпил ее залпом и повторил: — Значит, она вам нравится?

Взяв молодого человека за локоть, он начал подталкивать его к Джанет.

— Будьте моим гостем, — сказал он. — Вперед! Будьте моим гостем!

Рот молодого человека оставался открытым, издавая что-то среднее между хмыканьем и заиканием. Он сел рядом с Джанет, задумчиво почесал подбородок и нерешительно взглянул на Вилли, который ободряюще кивнул ему. Собрав все свое мужество, блондин стал неуклюже ощупывать ее грудь через ткань блузки. Несколько мгновений Джанет сидела неподвижно, затем она повернулась и влепила пощечину молодому человеку. Он испуганно таращился, вытер кровь с губ, снова вопросительно взглянул на Вилли, выжидая, какова будет его реакция.

— Вы ее испугались? — набросился на него Вилли.

И тут, вспомнив об ударе по лицу, он взорвался, повалил ее и прижал одну руку коленом, пока боролся с другой, чтобы придавить ее к кушетке. Его свободная левая рука была у нее под юбкой. Еще немного, и Джанет перестала бороться. Это так удивило блондина, что он ослабил хватку, но она больше не делала попытки вырваться. Не веря и слегка дрожа, он начал расстегивать ей блузку, вздрагивая от малейшего ее движения в ожидании еще одного удара. Но она оставалась совершенно неподвижной. Тогда он с нарастающим возбуждением расстегнул блузку, нащупал застежку бюстгальтера. Она не пыталась остановить его. Его руки прошлись по ее груди — они были тугими, с острыми сосками…

— Ол'райт, — сказала она. — Ол'райт… — Она встала, расстегнула юбку и спустила ее с бедер. — Вперед! Продолжайте, мальчик-любовник. Дайте посмотреть, что вы умеете делать.

Высокий блондин снова посмотрел вопросительно на Вилли через плечо.

— Продолжайте, — сказал Вилли грубо.

Он начал расстегивать свои пуговицы, но она взяла это на себя. Вилли сидел неподвижно на диване, окутанный сигарным дымом. У худого блондина были тонкие сильные руки с жесткими пальцами. Длинные белокурые волосы падали ему на глаза, и он должен был на мгновение остановиться, чтобы откинуть их назад. Она чувствовала внутри скачущие толчки, словно пламя расплавляло все до полного распада. После этого от нее ничего не должно остаться. Она хотела быть никем и ничем. Если только этот момент, как горячая вспышка, испепелит ее. Во время пароксизма у парня было лицо заикающегося идиота. Его пальцы оставляли на ней синяки, она не ощущала от этого ни боли, пи удовольствия. Ее мозг утратил способность различать что бы то ни было. Она чувствовала паническую скачку желаний только к одному выходу — спасительном бегству в темноту, в ничто. Имел значение только момент освобождения, как будто всю ее, целиком, вычерпали. Она видела на полу кучки их одежды, похожие на мертвые тела. Высокий худой блондин обмяк и был другой выброшенной кучей — костей. Он едва шевелился, когда Вилли подошел к ней, и она с трудом шевелилась, когда Вилли взял ее, в сильном возбуждении, шепча ей на ухо: "Шлюха".

Прежде, когда они выходили вместе, конечно в сопровождении Теренса Роули, Вилли был много любезнее с ней, временами он был почти галантным. То, что она долго была девушкой Вилли, придавало ей определенный вес. Сплетники гадали, не разведется ли он однажды с женой и не женится ли на Джанет Деррингер. Зная об этих слухах, Вилли обращался с ней на людях с галантностью, учтивостью и уважением, как с существом, на котором он в один прекрасный день мог жениться. Он был очень внимателен к тому, как она одета. Она не должна была выглядеть ни дешевой, ни крикливой. Вилли хотел видеть ее величавой, когда она с ним появлялась на людях. Слухи, что он когда-нибудь женится на Джанет, достигали такой силы и убедительности, что он почти поверил в это сам. Они никогда не говорили друг с другом на эту тему. "Нью-Йорк грэфик" опубликовал предположение, не приведет ли это увлечение Вилли к браку, и так как он не подал на них в суд, то сплетники расценили этот факт равносильно предложению. Джанет тоже читала эту статью, и, хотя она не говорила с Вилли об этом, оба они понимали, раз он не подал в суд, значит, эта мысль была не такой уж абсурдной.

И его поведение на людях по отношению к ней как бы подтверждало ее новый статус. Казалось, что он даже наслаждался предположением относительно его частной жизни, и, хотя Джанет официально всегда была с Теренсом Роули, Вилли, конечно, знал, что всем вокруг известно, Джанет — девушка Вилли. Неожиданно, к своему удовольствию, Вилли обнаружил, что очень привязался к ней. С ней он мог болтать свободнее, чем с другими. С ней он чувствовал полную легкость. Иногда он рассказывал ей истории о том, что его враги пытались сделать с ним.

— Они так переполнены завистью, — говорил он ей, — что однажды их собственная зависть задушит их. Они хотят уничтожить меня. Они говорят — какое он имеет право руководить империей? А что я сам ее построил, это не дает мне права в их глазах. Посещал ли я Принстон, Гарвард или Йель? Какое происхождение его семьи? — вшивые ублюдки со своими бутоньерками и утонченными беседами! Бизнес они делают со мной, но, ты думаешь, они приглашают меня к себе домой? Они воротят носы от меня — они думают, я не знаю. Они рады бы разрубить меня на куски и поделить между собой. Все эти банкиры и финансисты. Когда был риск в бизнесе, они не хотели расстаться ни с центом из своих любимых чистых денежек, а теперь готовы хапнуть все мое дело. Но я не такой дурак. Я могу за себя постоять. Один против всех врагов. Я всегда был забиякой, и если они думают, что побьют Вилли, их ждет величайшее разочарование. Они хотят забрать мой бизнес, но их ждет сюрприз. Пусть только попробуют! Я им заберу!

Джанет не знала, о чем он говорит, когда так рассуждает, и не пыталась выяснить. Сколько она его знала, у него всегда были враги, которые, по его мнению, пытались уничтожить его. И всегда были люди, которые пренебрегали им, не приглашая его к себе, или не отвечая с достаточной теплотой на его предложения дружбы, или отклоняя его приглашения, или забывая о дне его рождения или годовщине свадьбы. К своему дню рождения, на Рождество и к годовщине его свадьбы он получал сотни телеграмм, подарков и поздравительных открыток! Каждый раз двое из его секретарей должны были рыться в них и составлять списки людей, приславших добрые пожелания, и, отдельно, приславших подарки. Когда эти списки были составлены, то учитывались другие люди, которые, по мнению Вилли, должны были прислать поздравления или подарки, но либо забыли об этом, либо пренебрегли им. Любой, кто слишком часто фигурировал в этом списке, становился — если он обладал властью — врагом или, если он был служащим по найму, заносился в серый список, то есть он не был уволен — ему давалась возможность оправдаться, — но у него уже не было никакой надежды выдвинуться. Вилли считал это верным признаком скрытой измены, если кто-то из служащих забывал о дне его рождения.

Временами Джанет мечтала убить Вилли, а временами она почти любила его. Он поглотил ее, как промокашка поглощает чернила, и она была рада, что он за нее все решает. Если она от него освободится, то что она будет делать? Это так трудно! Люди говорят, что он подлый, и удивляются, как она может оставаться с ним. Но он по-своему заботился о ней. Конечно, было ужасно, что за ней следили и шпионили, унизительно быть обязанной просить разрешения что-нибудь сделать, прибегать к уловкам, если она захочет увидеть кого-то, кого он или студия "не рекомендует". Она не была верна Вилли, но когда шла с другим мужчиной, то знала, что обманывает Вилли, и знала, какое наказание может навлечь на себя, если он это обнаружит, — но это придавало любовной дрожи дополнительную остроту. Редко, если она дважды виделась с одним и тем же мужчиной; она не давала им ни своего адреса, ни номера телефона, но если она впадала в депрессию, ту черную пропасть, грозившую охватить ее всю, для нее оставался единственный путь самоспасения — секс, острое ощущение, поднимавшееся в ней, как свет, внезапно засиявший в сумерках.

* * *

Постепенно Вилли уменьшил предосторожности, с которыми он заходил в квартиру Джанет. Вместо того чтобы пользоваться маленькой лестницей, ведущей к боковой двери, он часто предпочитал спуститься в лифте и, выходя, пересекал главный вестибюль. Коридорные, швейцары и портье — все его знали, хотя, когда он проходил, они были достаточно благоразумны, и обращались к нему "сэр", а не "м-р Сейерман". Он всегда щедро давал им на чай. Этим вечером, когда он целеустремленно шагал через мрачноватый вестибюль, через заросли поникших комнатных растений, слушая хор "добрый вечер, сэр", он почувствовал (это часто бывало после свидания с Джанет), что с ним не случится ничего дурного. Он уловил свое отражение в зеркале. "У меня смешная походка, в общей сложности, я кусок забавно выглядящего персонажа", — думал он, но ни на одном лице не было усмешки, когда он проходил. Почтительные поклоны, слегка завистливые, в их глазах угадывалось знание — но ни одной усмешки. Серый автомобиль "Федора" лихо развернулся, его светлый, цвета верблюжьей шерсти плащ свободно болтался на плечах, во рту торчала сигара, он чувствовал себя удовлетворенно-беспутным. "Я действительно пользуюсь немного дурной славой, — думал он с удовлетворением. — Пока еще я имею на это право. Я заслужил это. Я тяжко работал, я создал империю. Я имею право на маленькое наслаждение. Это справедливо. Я молод, а что у меня есть? Сара и иногда проститутка. Теперь я могу сделать выбор. Я не такой молокосос, чтобы думать, что они уважают меня за мои прекрасные голубые глаза, они просто платят мне уважением. Даже если они ненавидят меня, они относятся ко мне с уважением. Я — человек, который кое-что из себя сделал". Когда он брал такси и ждал его, он думал о Джанет. Он ненавидел, если приходилось ей уступать. Джанет доставляла ему больше удовольствия, чем любая из женщин, с которыми он имел дело время от времени. Может, он на ней женится. Она не чванится, с ней легко и она не такая взыскательная, как были некоторые из них. С ней не было никаких неприятностей. Все женщины в основе своей — шлюхи, кроме тех, кто похож на Сару, которая вовсе не была хороша, так что он может прекрасно жениться на одной из тех, кто хороша. По крайней мере, если он женится на ней, ей непростительно будет иметь других мужчин, что, как он подозревал, у нее случается. Он не мог смириться с мыслью, что она проделывает такие вещи с другими мужчинами. Это настолько сводило его с ума, что он предпочитал вовсе не думать об этом. Такси уже подъезжало. Чувствуя необычную щедрость, он давал швейцару парочку "гаван" и долларовую бумажку. Всю дорогу домой у него на лице была веселая, самодовольная ухмылка. Она слетела с его лица в тот миг, когда он вошел в свой собственный дом.

Еще не было одиннадцати, но в доме было темно. Это привело его в ярость. Что пытается выиграть Сара, экономя на освещении? Он вручил свой плащ дворецкому в мраморном холле и заорал:

— Сара! Сара! Вы снова экономите на освещении?! Что происходит в этом доме? Почему я должен возвращаться в темный дом? Сара! Где вы?

Дворецкому он сказал:

— Идите, зажгите везде свет. Каждую лампу. И запомните на будущее, я не желаю, чтобы хоть одна лампа была выключена без моего разрешения.

Затем, адресуясь к мраморной пустоте:

— Может, кто-то хочет создать впечатление, что здесь больше никто не живет? Я богатый человек, я могу оплатить счет за электричество! Вы слышите это, Сара? Где, черт возьми, вы находитесь, женщина?! Я хочу видеть этот дом освещенным, когда я прихожу домой! Я не хочу приходить домой, как в могилу!

Так как были включены три французские люстры из горного хрусталя, испускавшие бриллиантовое пламя, не было видно, как Сара, шаркая ногами, спускалась по лестнице, одетая в ужасный халат и ночную рубашку, от которых он сотни раз приказывал ей избавиться. Сара зевала.

— Я отдыхала, Вилли, — сказала она тихо тонким, казавшимся жалким голосом, терявшимся в большом пространстве дома.

— Что? Что вы сказали?

— Я сказала, что я отдыхала.

— Ох!

— Вы поели?

— Да. Слушайте, сколько раз я вам должен говорить, чтобы вы избавились от этого шмутья, которое вы носите? Можно подумать, что вы замужем за нищим!

— Он удобный, Вилли.

— Удобный! Это позор! Моя жена носит такую тряпку, такое шмутье! Сара, вы выглядите ужасно.

— Я знаю, Вилли. Мне было нехорошо.

— Вам всегда нехорошо. Что с вами? Разве я не приглашал к вам лучших специалистов? Никто из них не мог ничего у вас найти.

— Я себя нехорошо чувствую.

— Знаете, Сара, иногда вы так меня злите, что я могу… Я могу…

— Я знаю, Вилли, я знаю, простите. Вилли, неужели мы должны спорить на весь дом?

— Чего вы из-за этого нервничаете? Слуги? Я плачу им и не собираюсь из-за них понижать голос. Это мой дом, и если мне нравится кричать, я буду кричать.

— Да, Вилли.

— Вы можете сделать мне одолжение, Сара? Вы сожжете этот халат, и эту ночную рубашку, и эти шлепанцы и купите себе новые? Или, клянусь, я это сделаю сам. Я сорву их с вашего тощего тела прямо перед всеми слугами! И я сожгу их сам! Я ясно выразился? До вас дошло, что я сказал?

— Да, Вилли.

— Да, Вилли, — передразнил он ее, — сколько раз вы говорили это и все еще ничего не сделали.

— Я знаю, Вилли, я знаю. Я виновата. Ой, я должна вам что-то сказать. Что же? Ах, да, звонил Александр.

— Звонил Александр? Почему вы мне не сказали?

— Я говорю вам.

— Он дома?

— Да.

— Ладно, Сара. Вы устали, идите и отдыхайте.

Вилли вошел в свой кабинет и погрузился в кожаное кресло цвета бордо. Он взял телефон и набрал номер Александра. Ответила, как обычно, его секретарь, миссис Браун.

— Я хотел бы поговорить с Александром, — сказал Вилли.

Она знала его голос. Ему не надо было говорить, кто он. Пока он ждал, что Александр возьмет трубку, он положил ноги на стол и глубоко дышал. Он любил разговаривать с Александром. Это было одно из самых больших удовольствий. Разработка Александром подробностей руководства студией давала ему одно из самых чистых наслаждений, какие он вообще испытывал. Мальчик был гением, и работа с ним, сила его идей, сила воображения вызывали у Вилли дрожь, которую можно было сравнить только с дрожью от секса. В своем роде это было лучше, чем секс, потому что здесь после взлета не было падения: чувствовать взаимодействие своих мыслей с мыслями и идеями Александра, наблюдать, как; они превращаются в картины, а потом ждать, как ждут, когда перестанет крутиться колесо рулетки, результатов, приходящих в форме выручки, — это для Вилли было огромным и возвышенным наслаждением в жизни. Иногда он думал, когда изучал волшебные цифры дохода от своих картин и своих кинотеатров, что это сенсация. Он выкарабкался! Это звучало как молитва истинно верующего.

— Вилли?

— Да, Александр.

— Вилли, у меня за спиной весь день торчали эти проклятые финансисты. Я не могу работать, когда они вокруг меня сопят носами.

— Не обращайте на них внимания, Александр, это моя сфера, я справлюсь с ними, я знаю, как с ними поступать.

— Я хочу, чтобы вы убрали их у меня из-за спины.

— Завтра я приду в студию. Вы оставите их на меня. Все остальное в порядке?

— Ух, все замечательно. Но они пугают меня своими допросами, экономией, ограничениями, сокращениями расходов. Это ужасает. Я не могу таким способом делать картины.

— Александр, вы сейчас что-нибудь делаете?

— Сьюзен принимает гостей.

— Я собираюсь обсудить с вами несколько идей; может, мы пропустим стаканчик спиртного на ночь вместе?

— Я не знаю, как мне уйти отсюда.

— Я подвалю к вам. Я не сплю. Мне нравится говорить с вами, а у меня есть большой проект, который может решить все наши проблемы с Нью-Йорком. Это такая баснословная идея! Если я не расскажу вам немедленно, я лопну. Верьте мне, если мы сможем провернуть это, у нас больше не будет затруднений. Это просто и прекрасно.

— Вилли, я на все согласен, лишь бы мне убрать этих ублюдков из-за спины. Приходите. Я дам вам стаканчик на ночь.

— Прекрасно, я сейчас выхожу.

Как только он вышел из кабинета в уже ярко освещенный мраморный холл, он громко крикнул (он не мог отказать себе в удовольствии громко кричать, потому что чувствовал, что имеет законное право отлучиться):

— Сара!.. Сара, дорогая, мне надо уйти повидаться с Александром. Когда я вернусь, не знаю, так что отдыхайте, моя дорогая, отдыхайте!

В автомобиле, отъехав от дома, он с удовлетворением заметил, что зажженный теперь свет в его доме был виден за несколько миль.

 

Глава третья

Когда Вилли прибыл в дом Александра, его ждало известие. Привратник сказал, что м-р Сондорф только что позвонил и сказал, что он выйдет встречать м-ра Сейермана через пять минут у овального фонтана на нижней северной террасе и просил проехать вперед. Сорок или больше машин с шоферами ждали здесь своих хозяев. Вилли вылез из своей "Пирс Арроу" и торопливо пошел к северной террасе. Он чувствовал себя слегка обиженным. Прийти в дом и получить предложение встретиться у фонтана! Как продавщице! Вдвойне раздражало его то, что он не был уверен — обошлись ли с ним пренебрежительно или в этих кругах так принято. Может быть, это был собственный фонтан Александра? Как бы то ни было, но Вилли не мог отнести это к хорошим манерам.

…Но Сьюзен никогда не нравилось принимать его в доме, она всегда держалась натянуто, когда он приходил на обед, как будто он собирался подуть на суп. Обычно, когда он приходил на обед, она приглашала людей, только связанных с Кино. Возможно, она была антисемиткой, несмотря на то что вышла замуж за Александра.

Вилли быстро спускался по широким ступеням сбоку от дома (его ноги были забавно проворными и почти изящными для мужчины его телосложения), держась за балюстраду для опоры; он бросал свирепые взгляды на великолепные мужские фигуры греческих богов. "Греческие боги, — думал он, кисло изучая их пропорции, — ну, кое-что у них помельче, чем у меня. Эта мысль привела его в хорошее расположение духа. У фонтана Вилли зажег сигару, глубоко засунул руки в карманы и стал прохаживаться, бросая взгляды на дом, стоящий наверху и сиявший таким светом, каким, по мнению Вилли, и должен сиять дом. Все окна на первом этаже были открыты, и гости в вечерних нарядах прогуливались и восхищались садами. Сверху им открывался прекрасный вид на три плавательных бассейна — два прямоугольных и один круглый, в центре, — и на ряд фонтанов, подсвеченных так, что, казалось, сверкали обнаженные шпаги королевских гвардейцев. А Вилли думал с гордостью: "Все это он получил благодаря мне!" В это время Вилли увидел Александра, спускающегося по ступенькам, и из его головы вылетели все обиды и все мысли о том, что его унизили, назначив встречу в саду.

— Простите, Вилли, — сказал Александр, — но Сьюзен пригласила столько скучных людей, с которыми, я уверен, вы не хотели бы встретиться, к тому же там Хелдер.

— Хелдер? Из "Телефон и радио США"? Тот, кто создал нам все эти затруднения?

— Именно он.

— Он что-нибудь говорил?

— Мы не обсуждали ничего конкретно. Но он прояснил свою позицию. Он сказал, что в Голливуде слишком много экстравагантности и этому надо положить конец.

— Ну, в этом отношении, Александр, я частично с ним согласен.

Их затруднения состояли в том, что, хотя за предыдущий год общий доход "Сейерман-Интернешнл" составил 87 миллионов 200 тысяч долларов, их прибыль упала на 9 миллионов долларов. Считалось, что это частично из-за экстравагантного метода работы Александра. Помимо того, что он тратил большие суммы на отдельные фильмы, оправдываясь тем, что именно эти картины возвращали им деньги назад, а то и давали гигантскую прибыль, он также расходовал огромные суммы на эксперименты: новые широкоэкранные съемки, новые цветные съемки и на развитие различных систем звукозаписи. Все это стоило многих миллионов ежегодно. И хотя можно было рассчитывать, что картины принесут какую-то сумму денег, экспериментирование в итоге могло привести к убыткам. Александр настаивал на том, что крупная компания не имеет права экономить на экспериментах. В следующие несколько лет повсюду распространится звуковое кино; цветное кино и большой экран приобретут все большее значение. Компания, которая не экспериментирует и у которой нет собственных патентов, в будущем будет вынуждена выкладывать миллионы за покупку лицензий. Кто бы ни владел патентом на процесс звукозаписи, у него будут покупать права на ее применение. Было бы ужасно, настаивал Александр, если бы собственность на такой патент попала в руки одной из гигантских корпораций. Как, например, "Телефон и радио США", которая не заинтересована в развитии кинематографии как таковой, хотя у них есть акции во многих кинокомпаниях, включая "Сейерман-Интернешнл". Он указывал Вилли, что давление, которое оказывается на студию, чтобы урезать расходы, исходит от компании "Телефон и радио США", которая сама субсидирует разработки различных процессов звукозаписи и, естественно, жаждет устранить потенциальных конкурентов в этой области. Тот факт, что давление на "Сейерман-Интернешнл" с целью прикрыть исследования под предлогом экономии возрастает, приводит к выводу, что способ, который разработал Александр, представляет угрозу для компании "Телефон и радио США".

— Либо мы выстоим, — говорил он Вилли, — либо окажется, что мы работаем на эту компанию и будем выполнять их приказы из Нью-Йорка.

Александр добился успеха, убеждая Вилли, что для них важно беречь нервы и сопротивляться всякому давлению. Право решающего голоса "Сейерман-Интернешнл" составляло 400 000 акций "Б", когда компания организовывалась. Акции были распределены следующим образом: сотрудники Вилли, составляющие восемь главных групп, держали 200 050 акций с правом голоса, сам Вилли имел 199 950 акций. На деле это означало, что Вилли управляет компанией во всех практических делах. Только объединение всех восьми группировок, у которых было на 100 акций больше, чем у Вилли, могло взять верх по праву голоса. Но такая вещь могла случиться, только если Вилли начнет проводить политику настолько неприемлемую, что это объединит все восемь групп против него. Экстраординарная ситуация, которая теперь создалась (и которая заставила Вилли и Александра предполагать, что имелась какая-то определенная цель за всеми этими шагами), состояла в том, что пять из этих группировок указали, что они не согласны с текущей политикой Вилли, и потребовали урезать расходы. В воздухе повисла угроза, что остальные тоже могут присоединиться к голосованию против Вилли. Следовательно, была альтернатива — либо принять их требования, либо пойти на риск, что его могут забаллотировать и отстранить от руководства его собственной компанией. Александр был уверен, что этот пиратский ход — результат давления компании "Телефон и радио США", этого гигантского спрута с тремя миллиардами, чьи щупальца протягивались всюду и у которой была возможность оказывать давление на другие группы держателей акций, чтобы навязать им свою линию.

Ни одна из этих восьми групп не знала, что Вилли предусмотрел такую случайность, еще когда компания организовывалась. Он нашел человека в одной из этих групп, который по секрету согласился продать Вилли 150 своих акций за 10 тысяч долларов, что было в десять раз дороже их рыночной стоимости. Таким образом, в своей длинной партии покера с Нью-Йорком Вилли держал секретный козырь. Он фактически являлся владельцем контрольного пакета акций компании. Об этом знали только он и человек, который продал ему акции, даже Александру он ничего не сказал. Это позволило Вилли переложить ответственность за некоторые решения по экономии на кого-нибудь из Нью-Йорка и сказать, что его вынудили поступить именно так. Хотя он склонялся согласиться с Александром, что за нападками группы держателей акций стоит компания "Телефон и радио США" и что компания делает это из собственных интересов, Вилли так же тревожило уменьшение доходов и увеличение расходов. В ближайшие годы положение могло стать еще хуже. Немые фильмы можно было распространять во всем мире, но казалось невероятным, что озвученные фильмы будут так же универсальны. Почему финны или японцы должны были изменить своему языку, для того чтобы приспосабливаться к Голливуду? Это было связано с большой потерей иностранных зрителей. Более того, переход к звуковому кино означал тяжелый финансовый удар для Вилли. Помимо перестройки в самой студии, ему нужно было переоборудовать всю сеть из восьмисот кинотеатров. Месяцами он соображал, как можно уменьшить эти расходы. Он снова и снова просматривал цифры, изучал отчеты экспертов и обдумывал целый ряд мер по экономии, включая повсеместное уменьшение жалованья. Но как он ни жонглировал цифрами, он не мог реально уменьшить расходы без того, чтобы не урезать суммы на выпуск фильмов и на эксперименты.

Тогда его осенило, и несколько минут он сидел и бормотал: "Прекрасно, прекрасно, прекрасно…" Он готов был расцеловать сам себя. Он знал, что, если отбросить все "за" и "против", план, который он только что придумал, будет работать со всем блеском и нахальством. На это решение надо было потратить не меньше, а даже больше денег. В течение следующих недель он разработал детали этого плана, и чем больше он вникал в различные аспекты, тем более прекрасным он ему казался. Теперь Вилли был готов сказать об этом Александру. Александр был единственным человеком, которому он мог полностью доверять. Он поступил следующим образом — попросил Александра рассмотреть позиции "Сейерман-Интернешнл" и компании Хесслена; обе организации имели прокатные агентства практически во всех странах мира. Обе компании тратили большие суммы денег на исследования и эксперименты, и, очевидно, значительная часть работы дублировалась. Эти две организации владели кинотеатрами, которые соперничали друг с другом из-за кинозвезд, из-за литературной собственности и этим вздували цены. Они содержали двойной набор сотрудников и двойной штат прокатных контор во всех основных городах Соединенных Штатов. Вилли посчитал, что количество денег, которые теряют эти две организации на дублирование их основной работы, составляет что-то около 19 миллионов долларов в год. Такие затраты можно будет сократить, если "Сейерман-Интернешнл" и компания Хесслена объединятся. Это позволило бы им спасти ежегодно девятнадцать миллионов долларов и перекрыло бы убытки, которые ожидались от потери иностранных рынков из-за звукового кино. К тому же это дало бы нужную сумму для переоборудования студий и кинотеатров. Как только работа по реконструкции будет оплачена и больше не потребуется таких затрат, то ежегодная экономия от объединения этих двух организаций, даже допуская значительное сокращение аудитории за границей, в следующие три-четыре года значительно увеличит их доходы.

Александр согласился, что это так, но ведь Хесслен не проявлял желания продавать свою компанию, значит, надо искать способ, как его обойти. Тогда Вилли изложил вторую часть своего плана. Генри Кейб, как известно Александру, владел одной третью акций компании Хесслена. Лично Хесслен владел меньше чем четвертью общего количества акций. Можно попробовать купить акции Генри Кейба и тем обеспечить себе контроль над компанией Хесслена, предоставив остальным держателям акций доказательства, что такие перемены в их интересах. К тому же было известно, что некоторые из крупных держателей акций, кто по какой причине, были должны Кейбу и могли бы поддержать такое решение, если их одобрит старик. Акции Генри Кейба на рынке ценных бумаг оценивались в 40 миллионов долларов.

— Предположим, — сказал Вилли, — я иду к Генри Кейбу и предлагаю ему шестьдесят миллионов за его акции. Я даю ему двадцать миллионов наличными и сорок акциями новой компании. Он получает прямой доход в двадцать миллионов, и его акции новой компании приобретают большую цену, потому что эта компания более крупная и возможности прибыли у нее несомненно больше. Какой резон ему отклонять сделку, подобную этой? На этом он не может потерять. И, как я посчитал, эти двадцать миллионов ко мне практически вернутся в течение первого года из-за того, что я сэкономлю на этих операциях.

— Это означало бы, что Генри Кейб не сможет больше управлять из-за кулис. Для этого его пай в объединенных организациях будет слишком маленьким.

— Я знаю, — сказал Вилли. — Но разве для него это так много значит, чтобы за это держаться? В его возрасте? Учитывая размеры того, что он контролирует? Учитывая, что он никогда не злоупотреблял своим влиянием? Учитывая доход, который он может получить от этой сделки? Учитывая, что муж его внучки может стать вице-президентом и начальником производства? И с очень большой вероятностью, будет руководить всей этой группой? — Вилли, сияя, посмотрел на Александра. — Мне довелось узнать, что он очень высокого мнения о вас, Александр.

— Вы отдаете себе отчет, Вилли, что Кейб может рассказать об этом Хесслену, Хесслен, возможно, подговорит своих друзей выкупить достаточное количество акций, которые дадут ему право контроля? Многие люди не готовы так поступить сейчас, они не захотят, чтобы власть сосредоточилась в ваших руках.

— Неужели Кейб пойдет на это? Неужели он захочет надуть мужа своей внучки?

— Вы полагаетесь на это, не так ли?

— Слушайте, Александр, семья это семья. Если вы хотите знать, как отразится эта сделка на вашем собственном доходе, я рад обсудить это с вами. В любое время, как вы скажете. Сейчас я приготовился дать вам премию в миллион долларов, если эта сделка осуществится. К тому же мы разорвем наш старый контракт и…

— Полегче, Вилли, полегче. Мы еще не дошли до этого. Дайте мне подумать. Звучит заманчиво, и несомненно вывело бы нас из сегодняшних трудностей. И больше не будет никакого вмешательства? Не нужно будет бороться с финансистами?

— Вы будете иметь дело только со мной. Вы же знаете, мы всегда шли в ногу.

— Я хотел бы, чтобы студия была автономной. Если я потеряю деньги на фильмах, вы можете меня уволить. Кроме этого, никакого вмешательства!

— Я согласен, картины, которые делаете вы лично, должны быть вашими картинами, и здесь не будет никакого вмешательства. Но вы лично не можете сделать девяносто картин в год.

— Правильно. Тогда дело вот в чем. Внутри компании у меня есть моя собственная производственная группа, чтобы выпускать до восьми фильмов в год. Полная автономия. Никакого вмешательства. Финансовую сторону мы разработаем позже. И к тому же я руковожу объединенными студиями и вместе с вами, как теперь, надзираю за общей программой выпуска кинопродукции.

— Заметано.

— Вы согласны на это?

— Александр, я полностью полагаюсь на вас, вы же знаете.

— Есть еще одна проблема, — сказал Александр. — Вы не боитесь попасть под действие антитрестовского закона Шермана?

Вилли самодовольно улыбнулся.

— Антитрестовский закон Шермана, — согласился он, — это большой камень преткновения. Но забавным образом он так же работает и в нашу пользу. Он предназначен для того, чтобы остановить каждого, кто собирается сделать то же, что и мы. Поэтому для любого другого человека он стал бы очень большим препятствием. Вы знаете, как он действует, Александр. Если вы мясник и хотите скупить сеть конкурирующих мясных магазинов, вы должны пойти в бюро Генерального прокурора и получить разрешение. Может, вы его получите, а может, и нет. Это такой случай, когда вы обнаружите, есть ли у вас друзья и будут ли поддержаны ваши расчеты нужным человеком. Теперь я скажу вам кое-что, о чем вы не знаете…

Вилли сделал драматическую паузу, подобно фокуснику, ослепившему публику своим совершенным искусством, а затем вынувшему еще одного кролика из шляпы.

Если бы Кулидж был утвержден кандидатом от Республиканской партии и переизбран, — скажу я вам, Александр, — мне надо бы дважды подумать, что я собираюсь сделать. Но когда стоял вопрос о поддержке Кулиджа или Гувера как кандидатов на выборах, человек, которого я поддержал, был Гувер. Я очень уважаю м-ра Гувера, и, когда я встречался с ним, я сказал, что он тот кандидат, которого я поддерживаю. Знаете, Александр, что в кругах Республиканской партии моя поддержка кое-что значит. Я делаю большие взносы в фонды партии, так что мои слова имеют некоторый вес. Но я сделал еще больше. Когда я встречался с м-ром Гувером и пришел к заключению, что он подходящий человек, чтобы стать президентом, я дал м-ру Гуверу личное заверение: у меня есть кинохроника, сказал я ему, которая идет во всех моих кинотеатрах и ее смотрит как минимум десять миллионов человек, и я заверил м-ра Гувера, что моя хроника будет работать в его интересах, за его выдвижение в кандидаты и за его победу на выборах. Я сдержал свое слово. М-р Гувер прекрасный мужчина и великий человек. Когда происходила его инаугурация 4 марта, он обещал быть великим президентом, а м-р Гувер не тот человек, который забывает своих друзей. Я уже говорил с полковником Уильямом Денованом, который собирается стать Генеральным прокурором при Гувере, и я прощупывал "Дикого Билла"-Денована по разным поводам. Пока он не может дать определенных обещаний, потому что он еще не Генеральный прокурор, но я думаю, Александр, мы не должны беспокоиться насчет правительства.

— Тогда похоже, что мы закрутим этот бизнес.

— Вы сказали это слово, Александр, и мы уже в этом бизнесе.

— Завтра я отправлю моему адвокату проект письма о соглашении между нами, Вилли. Скажем так: два миллиона долларов, если сделка состоится, и двадцать процентов валового…

— Валового, Александр! Это…

— …и автономия для моей собственной группы, выпускающей до восьми картин в год, без потолка для бюджета; общий надзор за остальной программой на тех же основаниях, как и сейчас…

— Если у вас и есть недостаток, Александр, — сказал Вилли с усталой улыбкой, — так это то, что вы любите деньги.

— Этому недостатку, Вилли, вы должны бы симпатизировать.

Несколько минут Вилли прохаживался в полном молчании, как человек, борющийся со своей совестью.

— Хорошо, — сказал он наконец, — я согласен. Конечно, вы меня грабите, но я смотрю на это так, что я даю деньги не постороннему человеку, а члену семьи, своей семьи. Вот поэтому я согласен. — И он обнял Александра с грубоватой нежностью, чтобы завершить сделку.

* * *

Встреча с Генри Кейбом произошла в его нью-йоркской квартире через неделю. Все время, пока Вилли разглагольствовал, Александр следил за глазами Кейба. Они были похожи на глаза крокодила, утопавшие в складках жесткой кожи. Временами его глаза так прятались в складках, что можно было видеть только зрачки. Кейб был таким старым! Череп его казался не толще яичной скорлупы. Его жизнь висела на волоске. Временами Александру казалось, что Кейб уже на том свете и смотрит на живых людей через перископ из того места, куда он должен был попасть по его убеждению. Почему такой человек, которому восемьдесят восемь лет, хочет получить еще двадцать миллионов, которых хватит на большее количество дней, чем ему осталось жить? Почему его беспокоит борьба за власть между компаниями? Возможно, он еще успеет посмотреть два-три фильма в своей жизни, учитывая, что последние двадцать лет он прожил очень уединенно, почти не выходя из дома. Пока Вилли так разглагольствовал, глаза Кейба, хотя и плохо были видны, но все же заметно было, вспыхивали огнем распутника с того света. Когда Вилли кончил говорить, Кейб спросил своим удивительно твердым и сильным голосом:

— Где вы собираетесь достать шестьдесят миллионов, чтобы заплатить мне?

— Я надеялся, — сказал Вилли, — что понадобится только двадцать миллионов долларов, а остальное вы возьмете акциями новой компании.

— Меня интересует только наличность, — ответил Кейб.

— Шестьдесят миллионов — это куча денег! Их не собрать быстро, — сказал Вилли.

— Это так, — подтвердил Кейб.

— Я думаю, что, может быть, смогу сделать это, — сказал Вилли, — если это ваше последнее слово.

— Это так, м-р Сейерман.

— Тогда я должен пойти и посмотреть, что я могу собрать.

— Я помогу вам, м-р Сейерман. Ваши компании — это хорошие, солидные компании. Вы стоите шестьдесят миллионов долларов. Я скажу вам, где вы можете найти деньги. Позвоните завтра моему главному управляющему, м-ру Стеффану Димсу, он даст вам список банков и инвестиционных компаний, на чью дружбу я полагаюсь. Они вам предоставят шестьдесят миллионов, которые вам нужны.

— Это шикарное предложение с вашей стороны. Я принимаю его.

— Это в моих интересах, — сказал Кейб, улыбаясь. И когда он улыбался, черты его лица преображались разительным и неожиданным образом. — Как Сьюзен? — спросил он, когда они уходили.

— Очень хорошо, — сказал Александр.

— Мне приятно это слышать, — сказал Кейб. — Я люблю эту девочку.

* * *

В следующие дни, пока Вилли обзванивал различные банки, инвестиционные компании и корпорации, которые предлагал Кейб, Александр все время размышлял, почему Генри Кейб настаивал, чтобы получить шестьдесят миллионов наличными? И потом направил Вилли собирать деньги в банках и компаниях, которыми Кейб фактически управлял или контролировал, то есть мог оказывать на них давление? С одной стороны, он собирался взять шестьдесят миллионов за свои акции, а с другой — давал в долг Вилли эти же шестьдесят миллионов. "Может быть, — думал Александр, — когда человек получает в собственность и в управление столько, сколько Генри Кейб, это единственный возможный способ вести дела?" Александр не мог придумать никакого другого объяснения, которое имело бы какой-нибудь смысл. Но, в сущности, это имело очень большой смысл. Кейб не только получил шестьдесят миллионов, но — через компании, которые давали деньги, — он так же получит проценты по этому займу. Такая сделка, казалась Александру, характерна для Кейба. Проценты по займу должны составлять примерно три миллиона шестьсот тысяч в год. Сумма намного большая, чем та, которую он мог выручить за дивиденды в течение нескольких следующих лет, если бы он сохранил сорок миллионов, вложив их в акции объединенных компаний. Более того, поскольку дивиденды повержены колебаниям в зависимости от доходов, проценты по займу гарантированы. И оба — и капитал и выплаты — были гарантированы активами компании. Таким образом, Кейб, как обычно, провел дело так, чтобы извлечь для себя максимальную выгоду, ничем не рискуя, что бы ни случилось.

 

Глава четвертая

Передача акций Хесслена от Кейба к Сейерману произошла в июле 1929 года. Это вызвало большой шум, и многие газеты поместили статьи, вопрошающие, что намерено предпринять правительство, чтобы принудить Сейермана лишиться этих акций, которые, как они утверждали, делали Вилли монополистом в области киноиндустрии. В это же время появились статьи, касающиеся личности Вилли, обвинявшие его в том, что он человек сомнительной морали, и настаивающие на том, что ему нельзя пользоваться такой потрясающей властью. В противовес этой неблагоприятной известности собственная рекламная машина Вилли совместно с той частью прессы, которая дружески к нему относилась, переключились на восхваление Александра, представляя его, как самого просвещенного и дальновидного руководителя студии, как человека, который сделал больше, чем кто-нибудь другой, чтобы внести в кинематографию вкус, культуру и артистизм, и как администратора безупречной честности и справедливости. Некоторые из этих публикаций смущали Александра, но он понимал их необходимость. Вилли предусмотрительно держался в тени, не давал интервью и позволил выплеснуть всю славу на Александра.

В конце сентября "Нью-Йорк грэфик" анонсировала серию статей своей голливудской корреспондентки Мерфи Хилл, пересказывающих скандалы начала 20-х годов, такие, как знаменитое дело Фэтти Арбакл, в них предлагалось с пристрастием взглянуть на "Голливуд после Хейза". (Вилл Хейз был человеком, который был призван самой киноиндустрией, чтобы ввести кодекс цензуры, чтобы смягчить религиозные и другие организации, нападавшие на Голливуд за низкие моральные стандарты, поставляемые в фильмах Голливуда и практикуемые его обитателями.) После скандалов в начале 20-х годов Голливуд сделал великое шоу по приведению своего дома в порядок, и теперь, предлагала "Дейли грэфик", можно было проверить, до какой степени это было сделано. Аршинные заголовки гласили: "Является ли Голливуд все еще городом греха в Соединенных Штатах?" Первая статья дала совершенно ясно понять, что ответ может быть только утвердительным. Это было ясно из вводной части и из довольно смутных намеков, без упоминания имен, об агентах талантов, которые на самом деле прикрывают рэкет "девушек по вызову". Или о продюсерах с привычками "бросать на диван", об "актрисах", которые были осуждены в судах за проституцию. Любая девушка, хоть немного причастная к кино, чувствовала, что это дает ей право называть себя актрисой. Нетрудно найти множество таких девушек (которые были и всегда останутся проститутками), желающих потолковать о диких оргиях, в которых они принимали участие в домах "великих". Имена "великих" не назывались. Первые три статьи были такого характера, и хотя вызвали определенную досаду, они были достаточно смутные и неопределенные для того, чтобы представители киноиндустрии были способны опровергнуть их как "обычные скандальные сплетни "Грэфика". Чтобы противодействовать влиянию этих статей, распространились сведения о многочисленных счастливых браках в Голливуде, о количестве церквей в этой местности и о хороших качествах большинства его жителей — серьезных и работящих. Голливуд был не лучше и не хуже, чем любой другой город такого же размера.

Потом появилась четвертая статья Мерфи Хилл. Целью ее было показать, кто принимал участие в разнузданной вечеринке, происходившей в доме знаменитого идола кино. На этой вечеринке "некоторые из наиболее славных имен в стране" разделись донага и "актрисы" были выставлены в наиболее развратных позах для приема гостей, а кульминацией явилась общая оргия вседозволенности.

Первой реакцией было проигнорировать эту статью как еще один образчик жуткой выдумки. Этот рассказ, подобный многим другим о Голливуде, могли бы быстро забыть, но вот что случилось несколькими днями позже. Другая газета, более респектабельная, чем "Грэфик", и дружественная Хесслену — ее голос был один из наиболее веских, возражавших против сейермановского захвата, — так вот, эта газета обнаружила, что разнузданная вечеринка происходила в доме самого знаменитого актера компании "Сейерман-Интернешнл" Джеймса Нельсона.

Это открытие произошло в самый худший из возможных моментов для Вилли. Они с Александром были в Вашингтоне, где вели переговоры со службой Генерального прокурора. Вопреки ожиданиям, полковник Денован не был назначен на эту должность, а помощник Генерального прокурора, человек по имени Джон Лорд О'Брайен, был далек от того, чтобы дать молчаливое согласие на приобретение акций Кейба, и всегда давал ясно понять Сейерману и его адвокатам, что такая сделка противоречит политике правительства и, несомненно, подпадает под действие антитрестовского закона Шермана. Сейерман должен был немедленно отказаться от акций Кейба. Это было серьезно, но еще не являлось катастрофой. Чувствуя, что помощник Генерального прокурора не информирован соответствующим образом, Вилли добился приема у президента. Он поблагодарил президента за то, что тот ответил на приглашение Вилли на ланч на следующей неделе. За день до их встречи с м-ром Гувером в печати и появилась история о вечеринке у Джеймса Нельсона.

Сначала на ланче не говорилось о трудностях в делах Вилли. Президент был рад познакомиться с Александром, о котором много слышал, и в разговоре с Александром выражал свою признательность Вилли за оказанную ему лояльную и ценную поддержку кинохроникой. После того как подали кофе, президент затронул проблемы Вилли.

— Ну, теперь, — сказал он, — какие трудности вас тревожат?

Вилли объяснил, что с наступлением звукового кино и неизбежной потерей зрителя за границей такие организации, как его, попадают в затруднительное положение. Это не хвастовство, но действительно студия внесла много нового в становление киноиндустрии в Америке. Вилли был уверен, что президент нуждается в напоминании о жизненно важной роли кино для нации и что следует поддерживать киноиндустрию в здоровом состоянии. При том что м-р Сондорф руководит производственной стороной, он считает, что его организация одна из ведущих в мире. Он объяснил, что необходимо тратить огромные суммы на исследования и эксперименты и что благодаря этой работе Америка сможет сохранить свое превосходство в области кинематографии. Слияние с компанией Хесслена дает возможность сэкономить девятнадцать миллионов в год, и это необходимо для того, чтобы продолжить перевод кинопромышленности в область звукового кино, при этом получая прибыль. Он, Вилли, был потрясен, когда узнал, что служба Генерального прокурора настаивает на том, чтобы он избавился от акций Кейба, особенно учитывая данные ему устно заверения полковника Денована.

М-р Гувер прервал его.

— Не беспокойтесь, — сказал он, — я поговорю с О'Брайеном, и думаю, что у вас не будет затруднений.

Вилли рассыпался в льстивых благодарностях.

— Однако, — добавил м-р Гувер, — кое-что я должен добавить. Если этому делу позволить пройти через мою администрацию, это вызовет критику. Я на это не жалуюсь. В политике, как и в вашем бизнесе, я уверен, все так делают. Но я должен сказать вам, м-р Сейерман, что смущает меня и мою администрацию, — оппоненты этой сделки могут сказать, что руководство объединенной компании находится в руках людей, которые не являются безупречными во всех отношениях. Я ясно выразился, м-р Сейерман?

— Господин президент, — сказал Вилли, — вы выразились совершенно ясно, и я даю вам мои личные заверения, что нет ни слова правды ни в одной из этих гнусных историй, которые были напечатаны в продажной прессе. Это сильно ударило по мне.

— Я принимаю ваши заверения, м-р Сейерман, но я должен был это добавить. Для общественного деятеля иногда недостаточно, что сплетни неправдивы, нужно также доказать, что они ложны.

— Господин президент, — сказал Вилли, — вы можете положиться на меня, я приму жесткие меры, чтобы прекратить эти сплетни, и докажу им, что они грязные лжецы и клеветники.

— Хорошо, — сказал Гувер, поднимаясь, — я рад был иметь возможность познакомиться с м-ром Сондорфом и был рад, м-р Сейерман, выразить вам мою признательность за ценную и лояльную службу, которую вы сослужили Республиканской партии.

— Я горд, что сделал это, господин президент, — сказал Вилли.

* * *

В Чикаго Вилли и Александр сделали пересадку с поезда "Двадцатое столетие" на "Санта-Фе" для завершения трехдневного путешествия через Канзас, Нью-Мексико и Аризону в Лос-Анджелес. Обычно Александр использовал время в поезде для чтения книг и рукописей, но сейчас у него не было настроения читать. В Чикаго газеты были полны скандалом с Джеймсом Нельсоном. Великий скандал с реформаторами и самозваными охранителями общественной нравственности все время нарастал. Они требовали очистить Голливуд, описывая город, как "современный Содом", очаг "порока и разврата", и пользовались другими такими же терминами, которые, естественно, были внесены в заголовки. До сих пор Джеймс Нельсон отказывался делать какие-либо заявления для прессы, и рассказывали, что он был осажден в своем доме репортерами, ожидавшими снаружи день и ночь. Из Чикаго Вилли позвонил Питу Фентону, чтобы сказать, что Нельсон должен оставаться в изоляции и не давать никаких сообщений. Он так же велел Фентону выпустить опровержение, что ни в одной из этих сплетен нет ни слова правды, что студия требует от персонала высочайших стандартов нравственности, что записано в контрактах, и что любой уличенный в том, что он нарушил эти стандарты, "должен быть уволен с работы". В течение трех дней путешествия, не зная точно по минутам, что происходит в Голливуде, Вилли был в состоянии, близком к истерике. Иногда он в слезах сетовал Александру на несправедливость судьбы, подвергающей его испытаниям в такое время; и как может Бог так его наказывать? Что он сделал, чтобы его прогневить? Только из-за того, что какой-то сукин сын актер любит играть с девочками, вся империя под угрозой!

— Все, что я построил, рушится! — причитал Вилли, и слезы катились по его щекам.

— Ну что вы, Вилли, не обязательно все так плохо, — утешал его Александр, — с этой ситуацией мы можем справиться.

— Знаете, Александр, — сказал Вилли, — иногда в моем сердце такой ужас, что я не могу вам описать. Вы знаете, что я человек эмоциональный. Это пронизывает меня сюда. — И он постучал по сердцу кулаком. — Иногда я вижу себя нищим, иногда я вижу себя в чем мать родила и мои враги втаптывают меня в грязь. Я вижу, как они втаптывают меня в грязь и пинают меня сапогами. Я вижу сны, я просыпаюсь в поту от этих снов. Думаете, я не знаю, как они меня ненавидят? У меня столько врагов, что хватит на мировую войну. Кому могу я доверять, Александр, скажите? Человек в моем положении никому не может доверять. Вы знаете, что было величайшим счастьем в моей жизни? Что мне повезло найти вас. Вы единственный, кому я могу доверять.

Вилли становился все более слезливым по мере того, как они приближались к Лос-Анджелесу. Груды выкуренных сигар, изжеванных в грязную массу и выброшенных наполовину выкуренными, слезы, выступавшие у него на глазах, — все это делало его комичным.

"И это ничтожество правит империей, — думал Александр. — И люди действительно терроризированы этим смешным жирным маленьким человеком". Всякий раз, когда он мог избавиться от компании Вилли, он бродил по вагону, размышляя. Имело смысл спасти империю Вилли. С Вилли он мог иметь дело, у него было тщеславие и слабости, на которых можно было играть, и можно было использовать его чувства к Александру, какими бы смешными они ни были. Альтернатива Вилли несомненно была хуже. Компания "Телефон и радио США" не имела личного тщеславия, слабостей и страхов, на которых можно играть.

На перроне в Лос-Анджелесе их ожидали репортеры. Как было условлено, Александр сказал:

— У нас есть законы нашей страны, и я считаю, что мы обязаны соблюдать их. Если имеется какое-то нарушение общественной нравственности, должны действовать стражи закона. Я не поддерживаю распространение сплетен и очернения, которые служат интересам определенных групп и личностей в политике и финансах. У нас есть также закон, чтобы защитить людей от клеветы. И мы используем все преимущества этих законов, как только я выясню факты. Это все, что я могу сказать на данный момент.

Они поехали прямо в студию на совещание с Питом Фентоном и адвокатами. Пит Фентон выглядел плохо — затравленным, кислым и унылым, что обычно не было ему свойственно.

— Я ничего не выудил у Джеймса Нельсона, но, насколько мне известно, по существу все верно… Была вечеринка, девушки устроили стриптиз, там была одна девка, которая уселась в ванну с шампанским, а гости подходили и черпали оттуда стаканами. Некоторые из газет сделали упор на этом. Две девицы участвовали в своего рода эксгибиционизме. Что касается общей оргии, по-видимому, народ разбрелся по разным комнатам и двери не запирались.

— Джеймс Нельсон лично участвовал? Кто-нибудь его видел? — спросил Александр.

— Поговаривают, что этот мальчик-любовник Джимми предпочитал наблюдать.

— Кто еще из наших людей там участвовал?

— У меня нет полного списка тех, что там был.

— Получите его, мы должны знать.

— Этот сукин сын! — ревел Вилли. — Этот сукин сын! Мы потерпим два миллиона убытков на непроданных картинах с Нельсоном!

— Джеймс Нельсон не виноват, — сказал Александр со значением. — Если он устраивает прием и его гости отбиваются от рук, что он должен делать? Позвать копов? Позволить арестовать своих гостей? Он английский джентльмен, и поскольку он лично не участвовал, мы можем отвести этот удар.

— Это будет трудно доказать, Александр, — мрачно сказал Пит Фентон.

— Он предстанет перед прессой и сделает резкое заявление, — ответил Александр.

— Это правильно, — внезапно вдохновившись, сказал Вилли. — Вся эта история может быть подвохом, организованным людьми, которые хотят меня запачкать…

— Не спешите, Вилли, — предостерег Александр. — Во-первых, давайте узнаем у Джейми Нельсона, кто там был и что произошло. Тогда мы придумаем, как это обыграть. Пит, позвоните Нельсону и скажите, что я еду к нему повидаться. Нет, лучше я первым поговорю с ним… Если вы сможете его сейчас поймать, Пит.

* * *

Дом Джеймса Нельсона был одной из признанных достопримечательностей Голливуда. Он был широко разрекламирован, потому что при постройке на него затратили больше полумиллиона долларов и он был описан одним из обозревателей, как "гибрид Месопотамии и мегаломании"

Другая широко известная и в этих обстоятельствах довольно несчастливая шутка по этому поводу, что дом "мгновенно ставит верных благоговейно на колени, а неверных повергает на спину". Пешком к дому можно было подойти с одной стороны, по широкой дороге с пологими ступеньками, которые располагались между высокими пирамидальными кипарисами. Снизу были видны только верхушки башен в византийском стиле и зубчики, которые их увенчивали. По мере поднятия по этим ступеням, дом постепенно вырастал, словно кто-то поместил его так, чтобы вызвать восхищение, подобное тому, какое вызывало появление на экране Джеймса Нельсона. На самых верхних ступенях взору открывалось искусственное озеро, в центре которого был большой фонтан в виде изогнувшихся в экстазе нимф, словно они пытались принять в свои объятия весь дом. В центре находилась ротонда с колоннами, увенчанная огромными куполами в византийском стиле, которые в свою очередь окружало скопление меньших куполов и башенок, поднимавшихся с восточного и западного крыльев дома. Однако редко кто подходил к дому с этой стороны; очень уж долго было карабкаться по ступеням. Обычный путь, которым пользовались все, был въезд вдоль стены, огораживающей усадьбу, через ворота, увенчанные куполом. От ворот напрямую шла дорога длиной в милю. Первая часть дороги была обсажена деревьями, сквозь которые можно было видеть только ротонду. Затем, примерно через три четверти мили, обсаженный деревьями участок кончался и дорога выходила на прямоугольные лужайки с клумбами. С этой точки гости, прибывающие на автомобилях, поражались внезапно открывающейся панорамой с домом, занимавшим большое пространство с востока на запад.

Когда Александр проехал через ворота главного входа, он увидел там свыше сотни репортеров и фотографов — шумную, воинственную и негодующую толпу. Некоторые из них торчали здесь четвертый день, во рву, окружающем усадьбу. Их настроение не улучшилось от того, что Нельсон получил полицейскую охрану, чтобы не допустить их в дом. Кое-кто сидел на корточках, играя в карты, но большинство валялось в траве. Они томились, были усталыми, беспокойными и обиженными. После всего, что здесь произошло, вряд ли кто мог позавидовать известности кинозвезды. В воздухе висела неясная угроза. Александр, еще сидя в машине, столкнулся с репортерами, которые угрожающе гудели, желая получить хоть какую-нибудь информацию, чтобы вознаградить себя за столь долгое ожидание и за унижение, которому их подвергли копы, сгонявшие их с места. А репортеры были все время настороже, чтобы вовремя занять необходимую позицию для фотографирования и интервью. С одной стороны дома — копы, с другой — слуги с собаками, на случай, если кто проскользнет мимо копов. Все это длилось в течение нескольких дней и подогревало обиду представителей прессы. Еще недавно, когда они узнали о скандале с Нельсоном, возможно, их реакция колебалась от легкого неодобрения до слегка завистливого восхищения. Но теперь они превратились в блюстителей благопристойности. Александр сидел в машине за спиной Фрэнки — его телохранителя. Он был встречен улюлюканьем, свистом, неприличными шутками и вопросами, пока автомобиль прокладывал путь между репортерами. Александр приказал Фрэнки остановиться и встал на переднем сиденье.

— Я хочу поблагодарить вас, мальчики, — перекрикивая шум, сказал Александр, — за безудержную рекламу, которую вы сделали одному из моих самых знаменитых актеров. Я уверен в этом и очень ценю, — добавил он, смеясь. И один или два репортера тоже засмеялись. — Сейчас, — продолжал Александр, — я не могу вам все рассказать об истории с Нельсоном, но я не понимаю, почему вы здесь висите. Посмотрим, позовет ли м-р Нельсон нас на чай. Я могу взять с собой несколько человек в автомобиль, а кто не влезет, может пойти пешком за нами. Или — здесь около мили пешего хода, — я пошлю за вами машину из дома. Я вам обещаю, что без вас не будет никакого разговора. И пожалуйста, примите мои извинения за то, что вас здесь держали. К счастью, он еще больше боится меня.

Это вызвало более сочувственный смех.

Александр вышел и открыл двери своего автомобиля, туда втиснулось человек пять-шесть репортеров. Видя, что это вызвало сильную давку, которая грозила перейти в беспорядочно бегущую толпу, потому что репортеры в задних рядах боялись что-нибудь пропустить, Александр решил пойти пешком с теми из них, у кого не было транспорта. Казалось, что это удовлетворило каждого и оказало на всех успокаивающее действие. Ворота были открыты, автомобиль Александра проехал вперед, следом проехали те, у кого были машины и такси, а потом вошел Александр, окруженный со всех сторон репортерами и фотографами. Некоторые из них обстреливали его вопросами, и вся орава напоминала большую неорганизованную армию. Они медленно продвигались по этому длинному пути.

— Я знаю не больше вас, — отвечал он на все вопросы, — но, будь я проклят, мы все разузнаем. Я считаю, что вы имеете право знать. И я имею право знать. Я убежден, что мы получим некоторые ответы, ол'райт?

Репортеры перепрыгивали через клумбы, давя подошвами нежно взлелеянные растения, через крокетные лужайки, они бросали пустые бутылки из-под имбирного пива в плавательные бассейны, кто-то сильным ударом снес кактус… Перед домом репортеры, которые были в машине Александра, и те, кто проехал за ними, ожидали, чтобы их впустили. Александр протиснулся сквозь толпу и позвонил в звонок. Сначала открылся глазок, а потом дворецкий Нельсона открыл дверь.

— Здесь несколько джентльменов хотят повидать м-ра Нельсона, — сказал Александр, — позаботьтесь о них, Хенк.

Как только репортеры ввалились в дом, внушительность вестибюля оказала на них успокаивающее действие. Куполообразная застекленная крыша из цветного стекла стушевывала солнечные лучи и создавала сумрак, наподобие церковного, что заставляло автоматически понижать голос. Дворецкий, Хенк, провел их в комнату для приемов через открытые золотисто-лакированные двери, на которых были изображены гирлянды драконов. На длинном банкетном столе был приготовлен чай и много тарелок с бутербродами с икрой и маленькими сандвичами. Слуги вручали представителям прессы тарелки, как только они входили. Пугающая роскошь комнаты заставила некоторых репортеров отряхнуть грязь, налипшую после их долгого бдения во рву. Они почувствовали себя смущенными и стали не такими шумными. Они оглядывались кругом, кое-кто с неприкрытым благоговением, а кто-то с презрительным выражением. Репортерская братия пила чай или кофе, имбирное пиво, заглатывала маленькие сандвичи, плюхалась на сиденья в виде гондолы с позолоченными дельфинами, которые поддерживали гондолы, и щупали богатый материал штор. Через некоторое время они утихомирились и чей-то голос требовательно спросил: "Когда же мы увидим героя-любовника?!" Хор голосов подтвердил это требование.

— Я схожу за ним, — предложил Александр.

Он вернулся через пять минут с Джеймсом Нельсоном и молодой миловидной женщиной. Большинство репортеров не специализировались в области кино и никогда не видели Джеймса Нельсона во плоти. Они были удивлены тем, что он был значительно меньше ростом, чем они ожидали, и выглядел усталым, так как недавно участвовал в нескольких трудных спектаклях. Александр поднял руку и потребовал тишины.

— М-р Нельсон будет рад ответить на ваши вопросы, — провозгласил он, — если вы все будете так добры и дадите ему немножко места в комнате, так, чтобы каждый из вас мог видеть и слышать его. Порядок. Теперь первый вопрос.

— Что вы собираетесь сказать об этой вечеринке? — задал весьма агрессивно вопрос какой-то репортер.

— Я чувствую, что вы не собираетесь спрашивать меня о моей новой картине, — легко ответил Нельсон.

Это вызвало смех и недоверчивые хмыканья. У Нельсона был плохой английский, высокий голос, почти барственный и совсем не такой голос, который у людей ассоциировался с теми ролями, которые он играл на сцене.

— Во-первых, — сказал он, — я рад представить вам, джентльмены, свою невесту. — И он показал на молодую женщину, стоявшую рядом с ним. — Делия Колпейн. — Он взял ее руку, сильно пожал, и они долго смотрели друг на друга, как неразлучники-попугайчики.

— Невеста? — воскликнули с удивлением несколько голосов.

— Да. Мы сохраняли нашу помолвку в тайне, как часть личной жизни. Мисс Колпейн из Англии.

Делия Колпейн одарила их теплой, чуть высокомерной улыбкой, как будто она пришла сюда, чтобы снять напряжение.

— Я не вполне еще освоилась с вашими американскими привычками, — призналась она сдержанно, — но, надеюсь, скоро акклиматизируюсь.

— Парочка приемов, Джейми вам поможет, — ввернул один из репортеров.

Она болезненно поморщилась и проигнорировала это замечание.

— Когда должно быть бракосочетание? — спросил кто-то.

— Как только семья Делии сможет сюда приехать, — сказал Нельсон, — сэр Артур Колпейн, отец Делии, надеется…

Его прервали.

— Давайте оставим это для раздела светской хроники. Идет? А теперь о вечеринке.

— Ах, да, вечеринка. Ну, это была еще та штучка, эта вечеринка, ол'райт.

Это вызвало сочувственный смех.

— Как это происходило, — продолжал Нельсон, — я всего не видел. Я в это время смотрел кино.

— Голубое кино? — раздался похабный смешок самцов.

— Нет, черно-белое.

— Вы ушли смотреть кино, когда у вас полон дом гостей?

— У меня прямо здесь проекционный зал.

— Должно быть, захватывающая лента, если учесть то, что здесь происходило?

— Честное слово, не знаю. Признаюсь, что большую часть времени я проспал. Это одна из моих собственных картин, а я всегда засыпаю на моих собственных фильмах.

— Вы пытаетесь нам сказать, что не знаете, что у вас тут происходило и что вы не принимали в этом участия?

— Признаюсь, что имел представление об этом, но я не принимал участия. Я весь вечер был вместе с мисс Колпейн. Какие-то незваные гости… Во всяком случае, были люди, которых я никогда не видел и совершенно точно не приглашал. Очевидно, они решили, что это такой сорт вечеринки, на которой они могут делать что хотят.

— Вы не делали попыток остановить это?

— Конечно, я должен был это прекратить, но кто-нибудь из вас пытался когда-нибудь остановить людей, которые решили это делать? Вступить с ними в драку?

— А что насчет девушки в ванной из шампанского? Если вы ее не приглашали, как вы могли приготовить ей ванну?

Раздался гогот.

— Вы слышали о молодой леди, которая принесла с собой на прием собственную арфу? Ну, я могу только предположить, что эта молодая леди приняла ванну и, по-видимому, ее чувства вызвали у кого-то желание попросить ее сыграть. Но это не по мне. Да у меня и нет большого пристрастия к шампанскому.

Смех репортеров становился все более сочувственным. Большинство теперь смеялось скорее с Нельсоном, чем над ним.

— Кто была эта девушка в ванне с шампанским?

— Понятия не имею. Тот единственный раз, когда я ее видел, она ничем не выделялась, чтобы ее узнать. Все хорошенькие девушки похожи одна на другую в ванне с шампанским.

— Это была та же самая девушка, не так ли, которая участвовала в извращениях с другой девушкой?

После этого трудного вопроса воцарилась тишина.

— Я не знал об этом, — сказал Нельсон. — Если это и случилось, то должно быть, когда я заснул перед крутящейся лентой. Проекционный зал звуконепроницаем.

— Это очень легкий способ уйти от ответа, — провозгласил репортер. — Откуда нам знать, что вы не лжете?

— Если вы видели любой фильм Джеймса Нельсона, — вмешался Александр, — то вы должны бы знать, что он не очень хороший актер.

Это вызвало смех и разрядило напряжение.

— А теперь, — быстро продолжил Александр, — я думаю, что вы согласитесь, что м-р Нельсон ответил на все ваши вопросы очень откровенно. Он должен идти, у него назначена встреча. И если у вас больше нет вопросов, то, может быть, мы извиним его?

На это последовало несколько протестов, но кое-кто из репортеров уже спешил передать свою информацию в газеты, другие заколебались, остаться ли еще и задавать вопросы или как можно скорее бежать к ближайшему телефону. А так как Нельсон уже двигался к выходу и шансы вытянуть из него что-нибудь еще уменьшались, большинство удовольствовалось тем, что они услышали. Теперь все спешили уйти. Огромный банкетный зал опустел, за исключением трех-четырех представителей прессы, которых не поджимало время для отправки репортажа, и они поспешили прикончить оставшиеся бутерброды с икрой.

Вернувшись в студию, Александр поручил Питу Фентону выпустить заявление, что полиция разыскивает людей, которые явились незваными на вечеринку у Джеймса Нельсона и несут ответственность за то, что случилось в доме актера. Это заявление вместе с пресс-конференцией Нельсона дало желанный эффект. Вопли протеста еще раздавались, реформаторы еще требовали вмешательства и передовицы в газетах еще грохотали на тему развращенности этого "Содома XX века", но главная сила этого порицания падала уже на весь Голливуд. И хотя у многих были сомнения, говорил ли Нельсон правду, но тот способ, каким он овладел ситуацией на пресс-конференции, работал в его пользу, как и обходительность, с какой он встретил своих обвинителей. В течение следующих трех-четырех дней антиголливудская кампания усиливалась и становилась более истерической, но Александр и Вилли чувствовали, что, возможно, их доброе имя будет восстановлено. В самом деле, они согласились с некоторыми рубриками прессы, резко и решительно расценили эту ситуацию и вовсе не стали покрывать кинозвезду, а, напротив, выставили его, чтобы он ответил на острые вопросы во время конференции. И тут, когда казалось, что все обошлось, Пит Фентон ворвался в кабинет к Александру с копией лос-анджелесской вечерней газеты и, ни слова не говоря, положил ее на письменный стол. Взгляд Пита предвещал бедствие. Александр прочитал очерк, прозвучавший как набат. Заголовок гласил: "Говорит девушка из ванны с шампанским". За этим следовало интервью с Джоан Торт, которая призналась, что была той самой девушкой в ванной из шампанского на вечеринке у Нельсона и также была той девушкой, которая позже занималась лесбийской любовью с другой девушкой. Затем последовала бомба. Джоан Торт, восемнадцатилетняя статистка кино, сказала, что ее взял на вечеринку литературный редактор компании "Сейерман-Интернешнл" Пауль Крейснор, который пообещал ей 500 долларов, если она сделает это с другой девушкой. Она познакомилась с ним и встречалась много раз во время работы в студии. За этим следовал длинный, подробный и жуткий отчет Джоан Торт об этой вечеринке. Газета, в которой был помещен этот очерк, была одной из тех, которые шумно протестовали против того, что Вилли поглотил студию Хесслена, и, конечно, не упустила возможности использовать признания Джоан Торт, чтобы связать скандальное поведение Нельсона и Пауля Крейснора с компанией "Сейерман-Интернешнл".

"Я знаю, что я поступила неправильно, но я говорю то, что знаю, чтобы защитить других девушек от заблуждений и подкупа, как подкупили меня злые мужчины".

Пиф Фентон сказал, что, согласно его информации, газета заплатила Джоан Торт две тысячи долларов за статью с ее признаниями. Это было значительно больше, чем обычная рыночная цена за такой материал. Александр поднял телефонную трубку и попросил Пауля Крейснора. Но его не было в кабинете. Тогда он позвонил Паулю домой, но и там не отвечали. Он попросил мисс Пирс звонить Паулю каждые три минуты. Затем Александр позвонил по внутреннему телефону Вилли и Стефану Рейли и рассказал им, что произошло. Он попросил их обоих прийти к нему в кабинет, и когда Вилли пришел сразу после Стефана, он сказал:

— Это ваш друг, Александр, ваш друг подложил нам свинью. Надо немедленно выгнать его, разорвать всякую связь и пригласить копов, чтобы принять соответствующие меры.

— Прежде чем мы сделаем что-нибудь, я хочу услышать, что скажет сам Пауль, — сказал Александр.

— Ну что он может сказать. Конечно, будет все отрицать. Но я сделал запрос, и это правда, что он встречался с ней, и правда, что она работала на нас в нескольких картинах. Этого достаточно, чтобы нас распять. Какая разница, что он скажет!

— Давайте не терять чувства меры по этому поводу, — сказал Александр. — Из всего этого самое обидное для нас, что он предложил ей 500 долларов. Это намек, что его могут обвинить в сводничестве; используя свое положение в студии, он приглашал девушек. Значит, все, что произошло на вечеринке, они объяснят не как спонтанный, добровольный акт участвующих в нем девушек, а как акт, организованный за деньги. Если это правда, то для нас это ужасный удар.

— А вы сомневаетесь, что это правда? — возмутился Вилли.

— До сих пор у нас есть только слова этой девушки, приведенные в газете, которая заинтересована, чтобы опорочить нашу студию.

— А если окажется, что это правда? Что тогда вы предлагаете? — спросил Вилли.

— Не знаю. А как вы на это смотрите, Стефан?

Стефан подумал немного. Он был озабочен. Потом сказал:

— Вы не должны занимать позицию карателей и решать, что делать. Вы не можете решать, как должен жить другой человек.

— Я знаю это, Стефан, но знание не избавляет меня от необходимости что-то делать.

— Полагаю, что вы можете сказать, что частная жизнь одного из ваших служащих вас не касается.

— Его не касается! — вспылил Вилли. — Нас не касается, не наше дело! Простите меня, но вы не знаете, что вы говорите! Президента Соединенных Штатов касается, а мы не должны…

— В принципе я с вами согласен, — сказал Александр Стефану, — но судя по тому, как развивается ситуация, у нас нет выхода, мы не можем не встревать в это. Моральные установки сейчас предмет обсуждения общественности.

— Если он хочет заниматься такими вещами, — сказал Вилли, — то не может он не соображать. Есть же у него хоть капля благоразумия? На вечеринке Джеймса Нельсона! Такими штучками он мог вывести из строя весь Голливуд!

— Что касается Пауля, то он не благоразумен, — тихо сказал Стефан.

— Я знаю, черт подери! Что вы предлагаете мне делать? — спросил Александр.

— Не хотел бы я быть в вашей шкуре — быть вынужденным решать, — сказал Стефан.

— О, ну что вы, в самом деле, Стефан! — раздраженно сказал Александр. — Не отстраняйтесь, черт возьми, он так же и ваш друг.

— Александр, вы способны принимать такие решения, а я нет. Простите, но с этим вы зашли в тупик.

 

Глава пятая

Было уже за полночь, когда Пауль получил одну из записок, оставленных для него в различных местах, где он часто бывает. По телефону, в разговоре с Александром его голос звучал весело и слегка приподнято. Он согласился вернуться к себе на квартиру и ждать там Александра.

— Глядя на вашу физиономию, — сказал Пауль беспечно, как только Александр вошел, снял пальто и бросил его на диван, — я почувствовал себя на лекции.

— Лекция! — угрюмо воскликнул Александр. — Это чуть посерьезнее!

— Ой, что вы, отец, — сказал Пауль издевательски умоляюще. — Я уверен, что вы сами гуляли с девочками, когда были в моем возрасте.

— Вы трезвый?

— Вы собираетесь вести такого рода беседы, не так ли? Послушайте, Александр, меня не беспокоит, что какие-то газетные писаки говорят обо мне. Я не так уж дорожу своей репутацией.

— Дело не в вашей репутации, Пауль, это убытки студии.

— О, дорогой! — сказал Пауль. — Доброе имя… и все это… Кажется, я зашел слишком далеко и могу потерять семью. Я подставил студию. Что вы предлагаете сделать? Отлучить меня, лишить доверия?

— Я хочу, чтобы вы не дурачились, Пауль. Это серьезно. Я хочу узнать от вас, эта история — правда?

— Меня допрашивают, не так ли? — прямо спросил Пауль.

— Это бросает на нас тень. Получается, что вы использовали свое профессиональное положение и стали сводником, подбивая девушек на развратные действия.

— Ну, во-первых, дайте мне сказать. Я думаю, ваше положение, Александр, позволяет об этом знать, — я никогда не испытывал каких-либо существенных затруднений в поисках девушек "для развратных действий" или называйте это как вам нравится. Даже до того, как я был удостоен чести работать в этой великой студии под вашим руководством.

— Не в этом дело, Пауль. Вы работаете на нас сейчас, и, поскольку вы сотрудник студии, ваши действия отражаются на нас. Я хотел бы получить ответ на мой вопрос, Пауль.

Лицо Пауля стало напряженным.

— Минутку, — сказал он, — я собираюсь очень рассердиться. Я не позволю никому, даже вам, Александр, вторгаться в мою квартиру и подвергать меня допросу о вещах, которые касаются только меня, и больше никого.

— Я считал, что веду себя вежливо, Пауль.

— А я не считаю, что я должен давать вам какие-либо объяснения, Александр. То, что я делаю, касается меня одного.

— Не вполне.

— Вполне, черт вас возьми! Вы меня очень рассердили. Я не отвечаю ни перед кем, и особенно перед вами, за мою частную жизнь.

— Может быть, вы должны будете ответить копам.

— Что-о-о?

— Сводничество — это преступление.

— Боже всемогущий! Теперь я сводник!

— Я не сказал, что вы сводник. Я говорю о создавшемся впечатлении. И так как вы отказываетесь отвечать…

— Я пытаюсь владеть собой, Александр. Во всяком случае, вы мой очень старый друг, чтобы я вышвырнул вас отсюда, когда вы начали допрашивать меня в этом духе. Ладно, я дам вам ответ на ваш наглый и оскорбительный вопрос. Да, я взял Джоан Торт на вечеринку. И в том состоянии, которое называется "накалом момента", подбил ее на то, что она сделала, хотя она не очень нуждалась в моем подбадривании. Я не платил ей и не предлагал ей денег.

— Это все, что я хотел знать.

— Если вы желаете, чтобы я подал заявление об увольнении, вы найдете его на письменном столе сразу же утром.

— Нет, это самое худшее, что вы можете сделать. Это равносильно признанию. Нам придется попотеть, чтобы избавиться от такого обвинения, если вы хоть на минуту перестанете темнить. Я скажу вам, как все закрутилось. Слияние компании Сейермана с Хессленом не разрешат, если нашим оппонентам удастся сделать из нас группу аморальных дегенератов. А именно это они и пытаются сделать. Если только одно обвинение приклеится к нам, все становится очевидным. Вы встретили ее в студии, и из этого следует, что мы относимся к тому сорту людей, которые подкупают невинных молодых девушек, которые приходят к нам на работу. Неважно, правда это или нет. Важно, как это выглядит. При таких обстоятельствах органы власти не пойдут на то, чтобы позволить Сейерману взять еще одну студию и таким образом уготовить большему количеству невинных молодых девушек такую судьбу. Я достаточно подробно это изложил?

— И какой же приговор следует из этого? — с издевкой спросил Пауль.

— Я не знаю, Пауль, я не знаю, как это разыграть. У вас есть какие-то предложения?

— У меня нет предложений, Александр, я не могу играть в такие игры. — Он помолчал минутку и потом сказал: — Простите, Александр, что я рассердился на вас.

— Это ничего, Пауль, между друзьями и такое случается.

— Что бы вы ни решили, — сказал Пауль, — я приму.

— Надеюсь, что у этой девушки нет писем от вас, указывающих, что вы когда-нибудь платили ей деньги?

— Мы не переписывались.

— Ну, это уже кое-что. Но вы когда-нибудь давали ей деньги?

— Ну да, но в основном, чтобы расплатиться за такси. Девушки такого рода всегда чувствуют себя разбитыми. Я иногда давал ей несколько долларов доехать на такси домой. Она не просит у таксистов сдачи.

— Понимаю. Ладно, будем импровизировать. Никому не говорите об этом. Не разговаривайте с репортерами. Завтра не приходите в студию. Ждите здесь, пока я не позвоню вам. Хорошо бы вам взять отпуск на несколько недель. Посмотрим.

— Вы должны были избавиться от меня еще тогда, когда я говорил.

— Ах, Пауль, без вас было бы неинтересно руководить студией.

— Это меня ободряет, узнать, с какой целью я служил у вас. Оказывается, забавлять вас.

На следующий день Пауля арестовали и обвинили в сводничестве. Вилли собрал экстренное совещание главных сотрудников в своем кабинете. В пылкой речи, часто вытирая слезы, он снова и снова повторял, как велика была ставка, как много раз он убеждал, что единственным выходом для блага студии было отделаться от Пауля Крейснора и что единственный эффективный способ сделать это — объявить, что Пауль уже уволен.

— Уволить Крейснора, — в ответ на это сказал Александр, — это предопределить его приговор. Это не только ошибочно с точки зрения морали, но и политически нецелесообразно, так я считаю. Увольнение человека после того, как он был арестован по моральным соображениям, не создаст ни у кого впечатления нашей незыблемой морали. Но, оставаясь ему верными, мы поможем ему выпутаться. Обвинение в сводничестве — смехотворное. На окружного прокурора давят со всех сторон, и ему нужно найти кого-нибудь, кто примет этот удар. Он не может приклеить обвинение в сводничестве. Я уверен, что Крейснор не платил денег и не предлагал денег этой девушке. Не собираемся же мы ее слова обратить против него.

— Вы не понимаете, — перебил его Вилли, — что бы ни произошло на самом деле, это будет выглядеть…

— Это будет выглядеть плохо, — согласился Александр. — Что бы мы ни сделали, это будет выглядеть плохо. Мы не можем этого избежать. Но, швыряя Пауля Крейснора волкам, мы будем выглядеть еще хуже. Давайте, по крайней мере, иметь мужество быть верными человеку, которому доверили ответственный пост, если мы так мало верим в наше правосудие, что отступаемся от Крейснора прежде, чем состоится суд. Как это будет выглядеть? Я думаю, должно быть очень тонкое моральное различие между человеком, действующим как подлец и сводник, и человеком, потакающим собственным, не общепринятым сексуальным вкусам, и поставить этот вопрос публично. Я считаю, что случай с Крейснором — образчик последнего. И, по-моему, мы должны сказать, что человек имеет право вести себя так, как он предпочитает, учитывая, что он остается в рамках закона. Я думаю, что бы ни сделал Пауль Крейснор, он не преступал закона. Мы должны сопротивляться давлению, которое будет оказывать на нас толпа, требующая чьей-либо крови, и, следовательно, я должен пояснить вам, Вилли, что я не уволю Пауля Крейснора. А если его уволят через мою голову, то это автоматически повлечет мою собственную отставку. Я хотел бы, чтобы было совершенно ясно, почему я пойду в отставку.

— Вы приставляете пистолет к моей голове! — вскричал взволнованно Вилли.

— Не пистолет, Вилли, пушку.

— Ладно, Александр, делайте по-своему. Вы разбираетесь во всем намного лучше, чем кто-нибудь еще. По этому поводу я умываю руки. Вы его назначали…

— Правильно, Вилли.

— Так что вы предлагаете делать?

— Я предлагаю добиться оправдания для Пауля.

* * *

В день, когда Пауля выпустили под залог, на улице на него напал мужчина, узнавший его по портретам в газетах. Мужчина выглядел вполне мирно, он спокойно подошел к нему и потом вдруг накинулся на Пауля с потоком бранных слов:

— Грязный извращенец!.. Сводник!.. Грязный иностранный сводник!

Пауль только усмехнулся, проигнорировал его ругань и попытался идти дальше, тогда мужчина ударил его кулаком по голове, бормоча:

— Вот что приличные американцы думают о таких, как вы. Убирайтесь в свою страну!

Рассказывая Александру об этом инциденте, Пауль, казалось, только излагал события, больше ничего.

— Это невероятно, — говорил Пауль, — как подстрекают людей и вызывают в них злобу. Они злятся на человека не потому, что он сделал такое, чего они не одобряют, не в этом дело. Просто теперь они почувствовали, чего они лишены. Как они могут продолжать ложиться спать со своими унылыми, мрачными женами, в то время как кто-то занимается тем, что они хотели бы делать. Это нарушает равновесие всего их существования. Злоба сексуальной неудовлетворенности — ужасная вещь, Александр. Вот именно поэтому я не хотел выходить. Они простят Джеймса Нельсона, потому что он кинозвезда, и они понимают, что кинозвезды отличаются от них, но не простят меня. Вы знаете, кто писал эти статьи-разоблачения? Помните, как ночью в Нью-Йорке мы подхватили маленькую журналистку, которая хотела с нами пойти к мадам Менокулис? Так это она, Мерфи Хилл. Уму непостижимо! Неужели она ждала все эти годы, чтобы свести со мной счеты? За что? За то, что я не взял ее? Это кажется фантастическим, правда? Она, возможно, даже сама не осознает этого.

— Мы спасем вас, Пауль, вы не должны поддаваться унынию. Пожалуйста, не теряйте уверенности и положитесь на суд. Мы выиграем у них.

— А я думаю, что меня осудят и вышлют из страны. Это даст им возможность почувствовать себя намного лучше, если они смогут обвинить во всем грязных иностранцев, вышвырнуть их, очистить американскую страну от нечистот!

— Если вас осудят, а я ни минуты не думаю, что вас осудят, мы будем бороться всеми способами, чтобы передать это дело в верховный суд. Мы будем бороться всеми способами против любого приказа о депортации. Вы можете быть уверены в этом. Найдется масса людей, которые вас поддержат.

— А, хорошо… — сказал Пауль. — Я предполагал, что будет что-то в этом роде.

Общественная злоба по отношению к Паулю продолжала нарастать. Газеты, используя его как предлог, чтобы опорочить студию, становились все яростнее и агрессивнее, словно Пауль был уже осужден. Они требовали решительных действий, чтобы очистить страну и прекратить в Голливуде подбор актеров через постель. Джеймс Нельсон, вошедший в роль невиновного человека, в дом которого проникли сексуальные хулиганы, поддерживал эти требования. Александр виделся с Паулем по вечерам и радовался, что он оставался спокойным перед лицом всей этой злобной кампании и ругани, которая выплескивалась на него. В день перед началом суда они поехали в холмы. Они были одни, Фрэнки после обеда отпросился. Александр рано уехал из студии и теперь вместе с Паулем стоял, наблюдая за огнями, зажигавшимися в Лос-Анджелесе. Рекламы громоздились одна над другой: "Иисус спасает", "Шевроле" и рядом реклама, предлагающая лечение от несварения желудка.

Был один из тех жарких, душных сентябрьских дней, когда трудно даже дышать. В холмах было прохладнее. Деревья на склонах холмов стояли в причудливом наклоне, и казалось, друзья находятся где-то в первозданном мире, контрастирующим с нагромождением реклам на отдельных верхушках высотных зданий. Бегущие газеты еще не светились; возможно, сегодня вечером не было ничего, потрясшего мир, что требовало бы объявлений.

— Какое это странное место, — сказал Пауль. — О чем мечтали пионеры, когда пришли сюда через двести миль пустынь и гор? Что за мечта побуждала их идти? Золото и свобода? А теперь небо обещает им быстрое избавление от нервной диспепсии? И если что потерпит здесь неудачу, — так это вмешательство нашего Господа. Скажите мне, Александр, вы когда-нибудь пытались подумать о себе в нематериальном контексте? Это очень хорошо для души. Попытайтесь представить себя полностью отстраненным от работы, положения, обстановки, собственности — это все украшения, по которым вас узнает каждый и по которым вы сами узнаете себя. Отрешиться от этого очень трудно, но очень интересно. Если вы сумеете содрать с себя всю эту шелуху и еще что-то останется, тогда вы сможете себя поздравить.

— Мне кажется, что вам надо отдохнуть, Пауль.

— Не беспокойтесь, Александр, в самом деле не беспокойтесь.

Александр вез его обратно в маленький дом в Беверли Хиллс, который он снял для Пауля (ему невозможно было оставаться в квартире, где его донимали репортеры и без конца раздавались телефонные звонки с угрозами). Прежде чем выйти из автомобиля, Пауль сказал:

— Александр, меня очень трогает, как вы меня поддерживаете. Американцы считают, что трудно выражать сильные чувства, возникшие между мужчинами. На континенте мы не так зажаты, но в этом отношении я скорее американец, мне тоже трудно это сделать, как следовало бы…

Он протянул и крепко пожал руку Александру, потом пошел к дому. Александр сразу не нашелся, что ему сказать. Александр вышел из машины, глядя, как Пауль быстро идет по короткой дорожке, открывает дверь дома, зажигает свет… Он помахал ему, и Пауль помахал в ответ, прежде чем открыл дверь.

Александр сел в машину и поехал. У него в голове что-то тикало, и по мере того как он увеличивал скорость, звук становился все сильнее. Он чувствовал беспокойство, причину которого не мог разгадать. Было уже темно, на повороте дороги он внезапно увидел луну; она висела близко, почти у земли, над горизонтом, освещая только макушку холма. Луна была полной и желтой; огромное, желтое, немигающее ядовитое око в небе. Еще один поворот дороги, и луна исчезла, и тут чувство ужаса охватило его. Еще через два поворота он снова увидел луну — это ужасное желтое око, испещренное жилками… Не раздумывая, Александр на ощупь полез в тайник под приборной доской. В такие моменты он подсознательно чувствовал, что прикосновение к оружию вернет ему уверенность. Ничего… Тайник был пустым, пистолета там не было. Его первой мыслью было, что Фрэнки забыл его там оставить. Когда Фрэнки вел машину, то держал его в кобуре под мышкой. Тогда Александру в голову пришла другая мысль и заставила его вздрогнуть; страх, как гигантский спрут, сковал все члены, а затем вырвался наружу, как кровь из открытой раны. Он нажал на тормоза, непрерывно давя на клаксон, чтобы предотвратить столкновение с другими машинами, и повернул свой длинный автомобиль на узкую дорогу. Он ехал обратно с бешеной скоростью, бросая машину по изгибам дороги с большим искусством, совершенно неосознанно. Каждый раз, когда машина делала крутые повороты на дороге, весь длинный корпус дрожал от действующей центробежной силы. Время от времени Александр бросал мимолетный взгляд на луну в дорожное зеркальце; это вызывало у него такое сильное отвращение, что он повернул зеркало, чтобы не смотреть в него. Всю дорогу обратно он чувствовал себя как человек, в миг (неестественно затянувшийся) потерявший равновесие на обрыве скалы. Если бы только он ошибался! Если бы только Пауль мог подойти к двери и сказать: "Что случилось, Александр, вы забыли что-нибудь?" Он с радостью расцеловал бы его. Он бы преодолел расстояние, которое разделяет мужчин, он обнял бы его так крепко, так бесстыдно, так любовно!.. "Боже милостивый! — выкрикнул он громко. — Не дай Паулю умереть!" Он снова был ребенком, верящим в могущество потусторонних сил. Пока он ехал, у него вырывались рыдания. "На самом деле, — думал он, — все, что было до сих пор, было не только игрой. Это реальность. Я прямо ощущаю острие реальности, она врезается в меня". Он физически ощущал эту реальность, как скрежет стали по кости, как разрыв, как слом. Все остальное были призрачные страхи. Он поднялся по короткой дорожке к дому, который снимал для Пауля; там горел свет, все было тихо и спокойно. Ну конечно же, если бы что-нибудь случилось… кто-нибудь должен был услышать, здесь была бы суета и переполох. Возможно, он успел. "Пожалуйста, Боже милостивый, дай мне успеть", — молился он. Затем он услышал короткий глухой звук, который издал его кишечник, его голова дернулась и повернулась, как если бы он порядком наклюкался; он шатаясь пошел к двери, сотрясаясь от жестокой рвоты. Дверь была заперта или задвинута на задвижку. Ему пришлось выдавить окно. Оно вело в кухню, и сработала охранная сигнализация. Не дыша, он открыл дверь. Удивительно, как он не упал в обморок, когда вошел в комнату… Он никогда не видел так много крови. На стенах были брызги и потоки крови, будто это место использовалось как скотобойня. Пауль вставил пистолет в рот и нажал курок. Вся задняя часть его головы отлетела. То, что осталось от него, было таким жутким, так сильно расходилось с общепринятыми понятиями о человеческом существе, что Александра опять вырвало: сработал какой-то автоматический рефлекс. Он окаменел, будто внутри него все было наглухо закрыто в самозащите. Александр обошел тело и взглянул на письменный стол. Там было несколько писем; одно было адресовано ему, другое матери в Чехословакию, одно окружному прокурору и еще одно Джанет Деррингер. Александр положил их в карман. Он наклонился над телом и посмотрел на пистолет, который в смерти слился в нерасторжимой хватке с пальцами. Он не мог сдержать слез и упал на колени, беспомощно рыдая, пока не появилась полиция, вызванная сигнализацией.

В письме Александру было написано:

"Я знаю, что это смешно, мелодраматично, но на самом деле стервятники жаждут крови, а я не готов дать им высосать меня до последней капли, пока они подстерегают меня на досуге. Знаю, это не лучший способ. Простите, что я использовал ваш пистолет, надеюсь, это не вызовет каких-нибудь осложнений с полицией, но пилюли действуют слишком медленно и это связано с риском, что меня могут откачать. Боже мой, как все обернулось! Пусть это не очень вас ужасает, — конечно, это смутит вас, но, верьте мне, для меня это не так ужасно, как покажется вам. Мне доставляет удовольствие думать, что в моей жизни был по крайней мере один момент, над которым я был всевластен. Никто не может позволить себе все время быть окруженным фуриями; верьте мне, я люблю вас, как друг.

Пауль".

В течение получаса прибыл Пит Фентон, сразу после него Вилли, а затем налетели репортеры. Они жаждали заявления. Пит Фентон убеждал Александра не говорить ничего, но Александр вышел из дома к репортерам. Он говорил тусклым, усталым голосом, все лишние эмоции были вытеснены у него.

— Пауля Крейснора затравили до смерти за то, что он был бабником. Довольно многие из вас, здесь присутствующих, принимали участие в этом преследовании. Он не был сводником и не был поставщиком девушек; что бы ни решил закон, он никого не подкупал. Он был мягким человеком и был моим другом, и я с гордостью говорю об этом. Его обвинили по сфабрикованному обвинению в сводничестве, потому что публике нужен был козел отпущения. Сексуальная зависть публики была раздута газетами и так называемыми реформаторами до такой степени, когда им потребовался козел отпущения, как огню необходимы дрова. Такова была судьба Пауля Крейснора. Кто-то должен был дорого заплатить за все забавы и игры Голливуда, которые вызвали такую злобу и зависть в стране; публика должна была получить жертву. Пауль Крейснор был в их руках, он стал агнцем для заклания. Он был иностранец, человек искусства, выходец из Богемии и известный бабник. Если публику можно было заставить поверить, что все сексуальные эксцессы, о которых они читали, были грязными ухищрениями артистов, иностранцев и выходцев из Богемии, то ей было удобно выплеснуть на них всю злобу и зависть. Так, с ловкостью рук, они свалили ответственность на Пауля Крейснора, а он был несчастным инородцем, который не мог в свою очередь свалить эту ответственность на кого-нибудь еще. Пауль Крейснор покончил с собой не потому, что он был сводником, который боялся разоблачения, он покончил с собой из-за отвращения к лицемерию людей, окружавших его. Он покончил с собой потому, что он был противен толпе. Пауль Крейснор умер потому, что он осуществил на практике то, о чем другие только стыдливо мечтали. А их зависть была слишком велика, чтобы это перенести.

Репортеры слушали молча, пока Александр говорил все это, но когда он кончил, один из них громко спросил:

— А что вы сделали, чтобы спасти его?

— Недостаточно, — сказал Александр. — Мне стыдно сказать, совсем недостаточно.

 

Глава шестая

Александр был не в состоянии вести машину, чтобы ехать домой. Вилли взял его в свою и все время тряс его голову, шепча:

— Бедный ублюдок, бедный ублюдок, но вы не должны упрекать себя, Александр, вы сделали все, что могли.

Александр продолжал молчать. Он был настолько изнурен, что не в состоянии был связно произнести двух слов. Дома Сьюзен принимала гостей. Он не мог заставить себя появиться среди них. С помощью Вилли он прошел наверх в свою комнату и позвонил миссис Браун, которая сделала ему инъекцию и позвонила доктору Феллоузу. По настоянию Александра Вилли ушел. Наедине с миссис Браун Александр перестал сдерживать себя и рыдал как ребенок, вцепившись в ее руки. К тому времени, когда прибыл доктор Феллоуз, инъекция подействовала и Александр стал более спокоен. Сьюзен объяснили, что случилось, когда она поднялась наверх. Она собиралась упрекнуть его, что он забыл о званом обеде в честь ее дня рождения. В этот день ей исполнилось двадцать девять лет.

Пока Александр болел, Вилли пришлось взять в свои руки связи с прессой. Он созвал пресс-конференцию, на которой сделал заявление:

— С тех пор, как я в Голливуде, я постоянно призываю повышать моральный уровень. Недавние события продемонстрировали ужасные последствия распущенной жизни. Мы должны привести наш дом в порядок. Необходимо это сделать. Это касается и руководства студии. Необходимо соблюдать нравственные правила, и если Бог даст, святость семейной жизни, как скрытая, так и явная, будет пользоваться уважением. Во всех контрактах есть пункт, касающийся морали, и мы должны строго следить, чтобы он выполнялся. Я не посмотрю, насколько важна та или иная персона или сколько денег она принесла компании; если он или она не могут жить прилично, они будут уволены из студии и подвергнуты остракизму. Скандалы, которыми был потрясен Голливуд и которые нанесли нам значительный ущерб, так что в глазах людей мы перестали быть порядочными, должны быть прекращены. И если такие скандалы не прекратят люди, которые в них повинны, то их остановят.

Заявление Вилли приветствовали почти все редакции газет и журналов. Его рекомендовали возглавить кампанию по надзору за моралью во всей киноиндустрии. Но кое-какие газеты писали, что все это очень хорошо, но об этом они слышали и раньше; остается лишь увидеть на деле, смогут ли Сейерман и другие руководители киностудии предпринять соответствующие действия. Одна или две газеты выразили сомнение по поводу приличного поведения самих предпринимателей и как эти приличия соотносятся с неприкосновенностью к частной жизни их подчиненных и предупреждали, что такие действия могут представлять покушение на свободу личности. Но эти голоса были в явном меньшинстве.

Немедленно после этого заявления Вилли направился в Вашингтон для дальнейших переговоров в бюро Генерального прокурора. Он не получил ни слова от правительства, но он приободрился, когда обнаружил, что вашингтонские газеты описывали его как человека "который пришел навести порядок в сумбурном доме Голливуда". Он взял с собой в Вашингтон Сару и двух дочерей, и в газетах появились фотографии, изображавшие его душой счастливой семейной группы.

Совещание в офисе Генерального прокурора ничем не кончилось. Казалось, никто не хочет взять на себя ответственность поступить так или иначе. Переговоры затягивались и затягивались, и каждый день вопросы, которые были уже решены днем раньше, поднимались снова. Вилли достаточно хорошо знал технику проволочек — он сам этим пользовался, когда ему это было выгодно, — чтобы распознать их признаки. Он не получал окончательного отказа, но и добро ему не давали. Ему заговаривали зубы, и поскольку он сам пользовался такими приемами, он знал, что это должно означать. Значит, есть какие-то тайные факторы, которые срывают переговоры. И хотя он был связан с Вашингтоном, но, очевидно, другие были связаны с ним более прочно. К тому же все казались нервными и напряженными, и у них была для этого причина. Заголовки газет за последние несколько дней были зловещими: 17 октября — "Резкое падение на рынке", 20 октября — "Волна продаж охватила рынок", 22 октября — "Продолжение волны продаж". Вилли решил прервать обсуждение и вернуться в Нью-Йорк.

Вечером 24 октября Вилли присутствовал на банкете в честь полковника Клаудиуса Х. Хьюстена, нового казначея Национального комитета Республиканской партии. Это был исключительный случай. Среди гостей было несколько членов кабинета и лидеры партии из Сената и Белого дома. Здесь были так же главы всех основных финансовых корпораций: Морганы, Рокфеллер, "Чейз Банка", Кейбы, Кун, Лейб, Голдман, Сакс, Хейден, Стоун, Диллон, Рид, Холси, Стьюарт, "Эквитейбл-треста", "Нейшнл Сити Банка" и другие. Они слушали спич секретаря по коммерции, который обрисовал печальную картину состояния экономики.

— Страна не может существовать, — сказал он, — когда ее граждане отказываются покупать ценные бумаги. Все великие страны опирались на стремление публики покупать облигации. Если не может быть создан большой рынок ценных бумаг и не окончится спекуляция в общественных фондах, — благоденствие страны будет находиться под угрозой.

В этот день газеты вышли с заголовками: "Ценные бумаги подешевели на четыре миллиарда".

На следующее утро, в пятницу, 25 октября, Вилли позвонил девяти брокерам, державшим его акции в корпорациях, в которых он не управлял, на общую сумму в 15 миллионов долларов, и отдал им распоряжение продать их. К понедельнику все они были проданы. Ко вторнику их цена упала ниже четырех миллионов. Его акции компании Хесслена, за которые он заплатил шестьдесят миллионов долларов и которые он не продал в общей панике, теперь оценивались намного меньше, примерно в 30 миллионов. Большинство этих акций находилось в банках и Инвестиционных домах, которые предложил Кейб как частичное возмещение займа, который они дали Вилли, чтобы он мог выплатить Кейбу шестьдесят миллионов. Потихоньку, без ведома Кейба, Вилли защитил себя и купил на открытом рынке еще пакет акций на 20 миллионов долларов на имя родственников, так, чтобы быть уверенным, что он контролирует компанию. Эти акции были куплены через брокеров за 50 процентов маржи, что значило на самом деле, что Вилли внес только 10 миллионов.

Bo-вторник, 29-го, Вилли был в своей нью-йоркской квартире на Парк-авеню. После десяти зазвонил телефон. Это был один из брокеров, который сказал, что стоимость бумаг на рынке все еще падает, акции Хесслена продолжают падать и Вилли немедленно должен заплатить 300 тысяч долларов, чтобы покрыть его маржу. Только он повесил трубку, как телефон зазвонил снова. Второй брокер рассказал ту же самую историю и потребовал 200 тысяч долларов. Десятью минутами позже первый брокер позвонил опять, чтобы сказать, что теперь для покрытия маржи нужно 600 тысяч долларов. Вилли сел за письменный стол и начал заполнять чеки со своего личного счета. Только он кончил заполнять их, как один за другим позвонили еще семь брокеров и все они требовали суммы от 200 до 700 тысяч. Он сложил эти цифры и обнаружил, что его маржи стари короче на 8 миллионов. Он порвал чеки, и тут Сара вошла в комнату. По лицу Вилли она увидела, что произошло что-то очень серьезное, а не те воображаемые беды, которых всегда ждал Вилли.

— Это серьезно? — спросила она.

— Это более чем серьезно, — сказал Вилли. — Не отвечайте никому по телефону, пока я не скажу, мне надо подумать.

— Не расстраивайтесь, Вилли, — тихо сказала она, — главное — это ваше здоровье.

— Расстраиваться? Я не расстроен. Смотрите… — и он вытянул руки, — …устойчив, как скала. Вы думаете, меня так легко напугать? Я кое-что скажу вам, Сара, моя дорогая. Генерал проверяется не в мирное время, а на войне. Если я не смогу спастись, значит, я получу по заслугам. Но до сих пор Бог был милостив ко мне. Скажите, почему теперь он должен позволить мне погибнуть, почему, вознеся меня наверх, он хочет тотчас же столкнуть меня вниз? — Вилли был совершенно спокоен, почти весел. — Что бы ни случилось, Сара, в одном вы можете быть уверены, я не выброшусь из окна. Вы не должны беспокоиться. Я не такой дурак. Каждый, кто попал в такое же трудное положение, выкрутится из него, если будет сохранять спокойствие, не поддастся панике и станет шевелить мозгами.

— Насколько это плохо, Вилли?

— Плохо? — рассмеялся он. — Мне нужно к утру восемь миллионов, которых у меня нет. Если я не смогу заплатить брокерам, они выбросят акции на рынок, где цены падают до нуля. Я держу акции в банках, эти акции мне стоили 60 миллионов, и я им еще должен. К завтрашнему утру, возможно, они практически ничего не будут стоить. Так как я расплачусь с ними? Они могут меня уничтожить, Сара. Может быть, вы будете так любезны попросить служанку принести мне кофе, и не беспокойтесь.

Когда она вышла, Вилли схватил телефон и обзвонил один за другим все банки, с которыми имел дело и где у него были счета; он объяснил им свои трудности и сказал, что ему нужно 13 миллионов к завтрашнему утру. Он предложил как гарантию свои активы, которые уже не были на ипотеке, а так же свое личное имущество. Но все они ответили ему одно и то же: они сами в затруднительном положении, у них нет свободной наличности, чтобы дать ему ссуду, и они очень сожалеют и извиняются. После этого он позвонил Стаффорду Димсу из организации Кейба и, объяснив ему свое плачевное состояние, попросил, не может ли Кейб дать ему кредит под залог имущества на 13 миллионов, что ему не кажется неразумным просить об этом, учитывая, что он только недавно заплатил Кейбу 60 миллионов за акции Хесслена. Димс сказал, что он немедленно обсудит этот вопрос с Генри Кейбом и перезвонит ему через полчаса. Через полчаса он позвонил, чтобы сказать, что м-р Кейб сожалеет, но ему нужна вся наличность, чтобы поддержать собственную компанию. Затем Вилли позвонил в компанию "Телефон и радио США", которая, как один из главных владельцев акций "Сейерман-Интернешнл", несомненно была заинтересована в спасении Вилли. Ее ресурсы огромны. Она может или дать заем из своих собственных фондов или, используя свое влияние, побудить один из нескольких банков, где у Вилли имелись большие суммы на депозитах, выдать заем. Грегори Хелдер из "Телефон и радио США" сказал, что он должен обсудить это дело и надеется, что сможет дать ему положительный ответ. После обеда он позвонил и сказал, что "Телефон и радио США" не находит возможности дать безоговорочный заем, однако в таких обстоятельствах и ввиду особого расположения к Вилли они приготовили к уплате 5 миллионов за патенты на способ звукозаписи, которыми владеет "Сейерман-Интернешнл". И если он согласен на эту продажу, то они приготовят ему еще и заем на остальную сумму. Вилли ответил сердито, что он истратил уже больше 8 миллионов на разработку звукозаписи и потенциальная стоимость этого неисчислима и он готов отдать патент за 20 миллионов, и ни центом меньше. Хелдор сказал, что он очень сожалеет, но они не могут сделать бизнес на таких условиях и если он выбрал этот способ, то он должен брать заем в другом месте. Вилли повесил трубку. Конечно, они были в выгодном положении, чтобы диктовать условия. Если Вилли не выполнит своих финансовых обязательств, "Сейерман-Интернешнл" лишится своих кредитодателей, то "Телефон и радио США" с их ресурсами и наличностью захватит его дело. Они погасят его долги и приобретут по льготной цене контроль над зашатавшейся империей Вилли. Их ничто не остановит в ожидании краха Вилли, за исключением мысли, что он сможет получить деньги где-то еще. И конечно, они дали ясно понять, что им нежелательно, чтобы он где-то получил эти деньги, что даже в хорошие времена было немного банков, которые согласились бы помочь Вилли, рискуя вызвать неудовольствие могучей "Телефон и радио США". Создалась такая ситуация, с которой он еще не сталкивался.

Как он мог спастись, если главные держатели его акций склонялись к тому, чтобы его уничтожить, и собирались использовать свое влияние, чтобы помешать другим помочь ему. Сначала было необходимо умиротворить брокеров. Вилли позвонил каждому из них и попросил прийти к нему на квартиру на экстренное совещание, как только закроется фондовая биржа.

Когда они все собрались — усталость после дневных тревог явственно проступала на их лицах, — Вилли сказал:

— Джентльмены, я проделал небольшие арифметические подсчеты и обнаружил, что я должен вам 11 миллионов 736 тысяч долларов, и я должен вам сказать, что у меня их нет.

Поднялся гвалт… На лицах брокеров можно было прочитать целую гамму эмоций — страх, гнев, смущение, смирение, тревога…

— Но, — продолжал Вилли, — хотя я не получил деньги прямо сейчас, у меня есть надежда получить их. Что я вам хочу предложить, джентльмены, это провозгласить мораторий на двадцать четыре часа, чтобы дать мне возможность найти деньги.

Это вызвало довольно значительные протесты: они не могут быть уверены, что он достанет эти деньги в течение суток.

— Дайте мне вложить их в ваши финансы, — сказал Вилли мягко. — Если вы не примете мое предложение о моратории и начнете продавать акции Хесслена, которые вы держите, я выброшу свои акции Хесслена на рынок и очень быстро они ничего не будут стоить. И ваши акции тоже ничего не будут стоить. Так что у вас очень простой выбор: либо вы уничтожаете меня и теряете 11 миллионов 736 тысяч долларов, либо вы даете мне немного времени, чтобы найти деньги.

Один из брокеров выкрикнул:

— У нас нет никакого выбора, не так ли? Мы вынуждены дать вам двадцать четыре часа, о которых вы просите!

После того как они ушли, Вилли сел, глядя в окно, и осторожно пощупал щетину на подбородке. Он не брился эти утром. Удивительно, как такие события вообще не прикончили его. Мысленно он перебрал все, что он мог продать, и ничего не придумал. Откуда ему взять 11 миллионов 736 тысяч за двадцать четыре часа? Кроме того, к завтрашнему утру цифра возможно вырастет до 13 миллионов. Где он мог отыскать такие деньги? Даже если бы теперь правительство побуждало его избавиться от акций Хесслена, купленных за 60 миллионов, а теперь стоящих на рынке меньше половины этой суммы, его потери были бы такими огромными, что не было бы никаких шансов удержать империю Сейермана. В этой ситуации для него открыт только один путь… И он позвонил Хелдеру в "Телефон и радио США", Он сказал, что хотел бы обсудить продажу патентов по звуку за ту сумму, которая поможет ему выйти из затруднительного положения, — 13 миллионов долларов. Хелдер перезвонил ему в течение двадцати минут, чтобы сказать, что эти условия принимаются.

* * *

Вилли пережил самое страшное время. Между 15 октября и 9 ноября акции Хесслена упали с 65 до 4, акции "Сейерман-Интернешнл" понизились с 105 до 83, у "Телефон и радио США" снизились с 300 до 229, "Фокс-фильм" упал от 101 до 71, "Фокс-театр" с 25 до 15, "Лоев" с 64 до 49. Другими словами, Вилли выглядел не хуже, чем остальные. Ударило по всем более или менее одинаково. Теперь его основная трудность состояла в том, что к февралю первые из векселей на заем в 60 миллионов долларов должны быть погашены и необходимо было найти какой-то способ рефинансировать все предприятие. Это не представляло непреодолимой трудности. После того как Кейб использовал свое влияние, чтобы добыть кредит для Вилли, с его поддержкой было довольно просто приготовить выпуск новых акций, которые он предложит инвесторам, и таким способом вернет себе 60 миллионов. Но теперь, к полному недоумению Вилли, он узнал, что фирма, которая до этого брала на себя все его финансирование, не хочет иметь с ним дела. А так как числа, когда нужно оплатить векселя, приближались, он обнаружил еще один подвох — все банки, рекомендованные Кейбом, дружно настаивали на уплате, отказывая от расширения кредита, а все другие банки, которые он обошел, отказывались принимать дела по этому займу. Сначала Вилли приписал это рискованному состоянию экономики, но говорили, что экономика взята под контроль и для других находилась куча денег, только перед ним были закрыты все двери. Это стало для него очевидным, когда он обратил внимание на форму, в которую были облечены эти отказы. Те, чьи векселя должны быть оплачены, не находили возможным встретиться с ним. Никакого другого объяснения, кроме умышленных действий против него, найти было нельзя. Первый раз после паники 28–29 октября Вилли испугался. На этот раз только он оказывался в таком плачевном состоянии. Была ясна несомненная попытка уничтожить его по причинам, которые он мог слишком легко угадать. Если его компании объявят банкротом, то Кейб и "Телефон и радио США" могут выкупить их и овладеть ими. Наконец-то он начал понимать действия, которые предпринял Кейб, настаивая на уплате наличными, отправив Вилли в банки, которые могли снабдить его деньгами. Это был точно рассчитанный, коварный замысел. Его соблазнили, чтобы он совершил перерасход; они могли просто уничтожить его, прекратив его кредитовать и побуждая его к банкротству. Они могли играть с ним, как кошка с мышкой, к своему удовольствию. Когда против него объединились Кейб и "Телефон и радио США", у него не было никаких шансов собрать 60 миллионов долларов. Более того, было совершенно очевидно, что именно они оказывали давление на правительство, и даже если бы он смог найти такие деньги, то обнаружил бы, что ему приказывают продать акции Хесслена. Вилли думал, что имеет власть и влияние! Он не учел, что у иных и того и другого было еще больше. Возникло ощущение: он уперся в стену. Он хотел поговорить с Кейбом, но ответ ошеломил его. Генри Кейб из-за своего возраста больше не занимается повседневными делами, однако его главный управляющий Стеффорд Димс был бы счастлив встретиться с Вилли. Сделав огромное усилие, чтобы подавить ярость, Вилли согласился посетить м-ра Димса.

Димс был высоким, с внешностью эстета холостяком пятидесяти лет. Его седеющие волосы были подсинены, и он носил гвоздику в петлице как постоянный атрибут. Димс выставлял напоказ ухоженные, тонкие, элегантные руки и говорил мягким, хорошо поставленным голосом. Он работал в своего рода салоне, обставленном мебелью времен Людовика XV, лишенном признаков делового кабинета, в котором ничто не говорило, что он крупный финансист. Здесь даже единственный телефон выглядел нелепо. У Димса была славная улыбка, она обволакивала вас, как мягкая мантия, он старался произвести впечатление человека, которому необходимость делать бизнес причиняет боль. Вам казалось, что он предпочитал бы играть в поло. Димс внимательно слушал, сочувственно улыбался и кивал, когда Вилли начал описывать свои трудности. Затем он деликатно прервал его.

— Если позволите, м-р Сейерман… — Извиняющаяся улыбка, — Я близко знаком с вашей ситуацией. Естественно, в наших интересах помочь вам, и вы можете полностью на нас положиться. Пожалуйста, больше не тревожьтесь, организация Кейба вполне способна соблюдать интересы каждого, кто в прошлом проявил себя, как наш добрый друг.

— Значит, вы поможете мне? — произнес Вилли, не в силах скрыть своей радости и изумления.

— Ну конечно!.. Вот что мы предлагаем вам: один из наших филиалов предпримет рефинансирование объединения, и на это же время мы гарантируем ваши векселя, когда по ним надо будет платить, и, следовательно, получим кредит из банков. За это мы просим от вас одну маленькую услугу — вы передадите нам сто пятьдесят акций "Сейерман-Интернешнл"…

— Сто пятьдесят акций?.. О каких акциях вы говорите, м-р Димс?

— Ах, — сказал Димс, улыбаясь, как человек, который знает, как разгадать эту головоломку, — я имею в виду те сто пятьдесят акций, мы о них все знаем. И я должен добавить, что это не вся ваша собственность, чтобы сохранять их в первую очередь.

— Кейб не представляет половины держателей акций "Сейерман-Интернешнл" — это их беспокоит? — спросил Вилли.

— Строго говоря, это правильно. Я говорю от имени наших друзей, которые являются держателями акций.

— Вроде "Телефон и радио США"?

— Вы не должны давить на меня, м-р Сейерман, — сказал Димс, деликатно посмеиваясь, — у нас много друзей.

— Тогда, м-р Димс, если я передаю вам эти акции, то вы или ваши "друзья" возьмете под контроль "Сейерман-Интернешнл", а следовательно, и студию Хесслена?

— Технически возможно.

— Тогда бы вы отняли у меня мои компании, которые я создал.

— Это не совсем точно отражает ситуацию. Мы были бы рады, если бы вы оставались президентом группы. Мы только хотели бы немножко больше контроля над вами, — произнес он очень доброжелательно.

— Если у вас будет перевес голосов надо мной, вы получите полный контроль.

— В теории возможно, но почему бы мы захотели это сделать? Мы не являемся кинопромышленниками. Ваши знания и опыт — очень ценные качества…

— То, что вы предлагаете, это спасти меня и взять надо мной верх. Благодарю вас, м-р Димс, но я не считаю, что это мне поможет.

Димс впервые нахмурился, услышав его ответ. Вилли весь кипел, но старался овладеть собой. Эта сволочь с гладким лицом, со своей гвоздикой в петлице, такими холеными руками был разрушителем так же несомненно, как если бы он вонзил нож в глотку Вилли. "Они заманили меня в ловушку, — думал он, — и теперь собираются меня прирезать". Он оттолкнул стул и встал.

— Простите, что я отнял у вас время, м-р Димс…

— А сейчас послушайте, Сейерман… — Теперь он был Сейерман, даже не м-р Сейерман. — Я считаю, что мы сделали самое разумное предложение. Если вы его отвергнете, маловероятно, что вы найдете деньги, чтобы выкрутиться из ваших затруднений. И мы, то есть наши друзья, получим возможность контролировать вашу компанию в любом случае. Но мы предпочитаем делать такие вещи цивилизованным способом. Я уверен, что вы согласитесь, что это лучше для всех, кого это касается…

— Позвольте мне спросить, что вы имеете против меня? Можете вы мне это сказать? Я создал эти компании, и они прекрасно работали, почему вы хотите их отнять у меня?

— Простите, позвольте мне объяснить это таким образом. Когда кинопроизводство… — Он сказал эти слова с легкой издевкой. — И когда кинопродукция была, скажем, активным бизнесом с ограниченным значением в общей экономике нации, можно было ей руководить таким же напористым способом, но так больше не может продолжаться. Сюда вовлечено слишком много финансов; мы должны быть уверены, что этот бизнес управляется в соответствии с общепринятыми законами делового мира. Поверьте, что мы хотели бы как можно меньше вмешиваться в ваши дела, но мы должны иметь возможность защитить свои интересы, если вы или кто-нибудь другой зайдет слишком далеко в некоторых отношениях.

— Подобно тому, как наступить на мозоль "Телефону и радио США"?

— Да, в самом деле есть такие мозоли, на которые неразумно наступать.

— Можете вы мне сказать кое-что, м-р Димс? Ну, скажем, я отказываюсь от вашего предложения. Скажем, я говорю вам, делайте ваше злое дело, глотайте меня, и, предположим, вы меня захватили и я остаюсь за бортом. Кому же вы собираетесь поручить руководство этим бизнесом? Вам, м-р Димс?

— Я не предполагал этого делать…

— Кто будет руководить студиями и выпуском картин?

— Мы полностью удовлетворены, как м-р Сондорф руководит студией. Мы не видим причины, почему бы он не мог продолжать, особенно учитывая семейные связи.

— А, скажем, если он не захочет работать на вас? Вы знаете, что вы берете на себя, принимая эти дела? Вы принимаете целую кучу заводов, недвижимость, театры, оборудование и таланты, но что пользы для вас в этом, если вы не можете заставить это работать? "Сейерман-Интернешнл" — это люди, которые работают на "Сейерман-Интернешнл", и это люди, которые выбраны, воспитаны и направлены мной и Александром Сондорфом. Без нас вы получите только банки с красками, а ими может работать только Леонардо да Винчи, вы собираетесь стать им?

— Напрасно вы думаете, что мы недооцениваем фактора таланта, напротив. И, как я сказал, у нас нет причин предполагать, что м-р Сондорф, какое бы вы решение ни приняли, мог быть отстранен и мы могли бы ему помешать продолжать дело на новой основе.

— Мы подумаем об этом, м-р Димс. Мы рассмотрим это. Всего вам доброго.

Вилли поднялся и вышел. По пути в свою квартиру он перегруппировал свои мысли, как генерал перегруппировывает свою разбитую армию, и придумал новую линию атаки. Почему это не пришло ему в голову раньше? Он еще может разбить их. Вернувшись домой, он сразу же бросился звонить Александру в Голливуд.

 

Глава седьмая

Единственное, что мог видеть из башни Александр, это был океан. Когда дом был построен по проекту старой испанской миллионерши, которая восхищалась работами Гауди, башни в готическом стиле были чисто декоративные. Построив спиральную лестницу, Александр превратил одну из башен в жилую комнату, полностью уединенную от дома, откуда и открывался вид на океан. Со дня смерти Пауля он проводил здесь большую часть времени. Это была очень простая комната: у одной стены койка, у другой — стол с письменными принадлежностями, диктофон и несколько стульев. Он поднимался сюда отчасти ради покоя, а отчасти чтобы избежать подавляющей его роскоши всего дома. У Сьюзен была страсть собирать вещи. Из путешествий по Европе она привозила гобелены, сундуки времен Тюдоров, венецианские балюстрады, алебастровые часы, средневековые доспехи, запрестольный образ, который она превратила в туалетный столик с зеркалом, даже испанский потолок, который пленил ее воображение. Широкие коридоры дома были уставлены, как почетным караулом, статуями разных стилей; довольно хорошие образцы соседствовали с рухлядью, которую можно было заставить купить только очень богатых американцев или тех, кто очень спешил. Сьюзен делала свои покупки оптом и в спешке, и после этого, на досуге, зачастую выбрасывала вещи, когда успевала их рассмотреть и когда ей указывали на их никчемность люди, которых она считала "авторитетом". В результате интерьер дома непрерывно менялся. Временами это оказывало обескураживающее действие. Александр мог войти в комнату, которой он не пользовался несколько недель, и обнаружить, что, если раньше она была итальянской музыкальной комнатой, то теперь здесь господствовал стиль старинной английской таверны. В этом вечно меняющемся доме и пристрастии Сьюзен к ее играм, он никогда не был уверен, в какой из четырнадцати спален она спит в данную ночь, будет ли это тщательно задрапированная постель королевы Анны или монастырская койка в выбеленной комнате под распятием из Мадрида. Теперь у него не было вкуса к ее играм, и он держался подальше от того, что считал частью дома, принадлежащей Сьюзен, а это была большая часть дома. Со времени смерти Пауля приступы страха все учащались. Он виделся с очень немногими людьми, встречи с посторонними истощали его почти до обморока, и в таком состоянии он был особенно подвержен приступам страха. Он еще руководил студией, но так, чтобы ему там не появляться. Все, что было отснято за день, приносили ему домой и показывали в проекционной комнате. Присутствовать разрешалось только Стефану Рейли и миссис Браун. Решения Александра диктовались либо миссис Браун, либо на диктофон и затем передавались в студию по эстафете курьерами, которые постоянно дежурили у него. Иногда он давал распоряжения по телефону, но чаще всего его пожелания и решения передавались им через Стефана Рейли.

Александр очень похудел, то, что он ел, ему приходилось заталкивать в себя, и часто после этого его рвало. Его худоба подчеркивала выпуклость скул и впалость щек — это было фамильной чертой с отцовской стороны. Из-за худобы его глаза казались еще больше и темнее, по контрасту с бледной кожей. Доктор Феллоуз, который навещал его каждый день, беспокоился все больше. Он настаивал, чтобы Александр на время прекратил работу и взял отпуск, чтобы поправиться. Но Александр отвечал ему с тонкой болезненной улыбкой, что отпуск не лекарство от ипохондрии. Напротив, он может ее усилить, если он прекратит работать, и вовсе умереть от безделья. Хотя он предохранял себя от вторжения внешнего мира, он общался с ним, передавая свои пожелания и решения с помощью диктофона, телефона, через Стефана, и пока он мог помешать Сьюзен забираться по спиральной лестнице в башню, он был в безопасности. Он всегда мог позвонить миссис Браун и позвать ее, чтобы сделать ему инъекцию, если ему понадобится. Из окна башни он смотрел на океан, на эвкалиптовые деревья в саду, на друзей Сьюзен, прибывающих на обед, а больше он ничего не хотел. Рано утром, задолго до того, как просыпалась Сьюзен, он гулял в обнесенном стеной участке сада, в твердой уверенности, что ему не нужно ни с кем разговаривать. Он мог дышать свежим воздухом и наблюдать, как встает солнце. И тогда пульс становился реже, до 80 ударов в минуту, до приемлемых 80 ударов. Он мог вернуться в свою башню и продиктовать свои первые распоряжения на этот день. Известие, что Вилли направляется к нему, чтобы обсудить неотложное дело, нарушило его равновесие, он пытался отговорить Вилли, но без успеха — Вилли должен прибыть сюда через четыре-пять дней. Стаффорд Димс, из организации Кейба, тоже был в дороге, чтобы встретиться с Александром. Чего они хотят от него? Он ни с кем не хотел иметь дела, он мучительно старался не думать о Пауле, но даже когда он отгонял от себя этот ужасный образ, все равно что-то стояло перед его взором, вроде поблекшей фрески, и нембутал на ночь не избавлял его от сновидений. Часто ему снилось, что к нему в дом приходят следователи и осматривают комнаты, которые были незнакомы Александру, только что поселившемуся в них, открывают сундуки, ризницу или люки, которых он никогда не видел раньше, и обнаруживают рассыпающиеся в прах останки тела Пауля. Иногда Александр убегал от этих следователей и удирал из дома только для того, чтобы обнаружить, что сад, улицы и все окрестности изменились, что улицы по-другому называются и окрестности — это совсем другие окрестности и что исчезли знакомые дома и потому он не может вернуться в свой собственный дом, который тоже куда-то переместился.

Миссис Браун только что сделала ему инъекцию и кончила мерить его давление. Оно продолжало оставаться низким, поэтому он чувствовал все время слабость.

— М-р Рейли здесь, — сказала она, — хотите его увидеть?

— Попросите его подняться.

Стефан вошел, болезненно хмурясь.

— Как вы, Александр?

— Не особенно хорошо. Есть что-нибудь?

— Ну… — Стефан смотрел на него изучающе и озабоченно. — Да так, ничего, но мне придется вас встревожить.

— Ну что вы, Стефан, что случилось? Дела студии меня не встревожат.

— Это совсем не дела студии, Александр, я не уверен…

— Теперь вы пробудили мое любопытство, — сказал Александр, — и должны сказать мне. Неудовлетворенное любопытство, говорят врачи, мне очень вредно.

— Вы просили меня разузнать о Джанет Деррингер, — сказал Стефан.

— Да, да. Вы узнали?

— Я пытался узнать, что случилось с ней за последние дни. Это была почти какая-то проклятая тайна. В отеле понятия не имели, где она. За квартиру все еще платили, но ее там не было несколько недель. Александр, я не знаю, можно ли в вашем теперешнем состоянии…

— Что вы, Стефан, не обращайте на это внимания.

— Но я все же ухитрился разыскать ее.

— Да?

— Она находится в таком месте, которое называется санаторием Кронера.

— Она больна?

— Санаторий Кронера, Александр, это довольно фешенебельный сумасшедший дом.

— О Боже мой!

— Подождите секунду, она не сумасшедшая. Я уверен, что она не сумасшедшая. Я провел некоторую проверку и узнал, что санаторий доктора Кронера — это очень, очень дорогое место. В основном для эксцентричных пожилых дам и джентльменов, которым выпала несчастная доля быть очень богатыми и которых кто-то хочет убрать с дороги. Некоторые из тех, кто там находится, действительно сумасшедшие, другие — не такие уж сумасшедшие, а третьи вовсе в своем уме. Польза этого места в том, что вы можете туда поместить любую из этих категорий, если вы готовы заплатить. В случае с Джанет Деррингер… — Стефан ждал. Он изучал Александра, прежде чем продолжить. — В случае с Джанет Деррингер… Кажется, она пыталась покончить с собой. Она была обследована двумя врачами и признана нездоровой, в результате ее поместили в учреждение доктора Кронера. Но мне пришел в голову очевидный вопрос: как она могла допустить, чтобы ее туда отправили? И почему все это секретно? Вот что я узнал за последние четыре дня. Счета оплатил Вилли Сейерман, а два врача, которые освидетельствовали ее, на самом деле очень и очень сомнительны. Это звучит неправдоподобно, я знаю, и невозможно поверить, что такие вещи случаются, но совершенно очевидно, что ее освидетельствовал и запихнул туда Вилли Сейерман…

— Почему? Что, действительно…

— Я догадываюсь, если девушка распространяет бестактные записки о причинах самоубийства, в то время как Сейерман беспокоится о впечатлении, которое он произведет в обществе и в Вашингтоне, его незапятнанная репутация… Это единственное объяснение, которое я мог придумать, Александр. Это подходит. Кто обратит внимание на слова девушки, признанной невменяемой? Слова, направленные против Вилли Сейермана? Она заявляет, что была его любовницей. Прекрасно — продукт расстроенного ума, мания величия.

— Я не верю этому, Стефан. Я не могу заставить себя поверить этому. Такого я не ожидал бы от Вилли.

— Александр, я потратил кучу времени, проверяя и перепроверяя. Я совершенно не сомневаюсь. Практический вопрос, что нам делать? Я подумывал о том, чтобы вызволить ее, но это нелегко. Того, кого однажды признали невменяемым… Чтобы снять диагноз, нужно очень многое предпринять, особенно если есть люди, готовые вам помешать увидеться с ней. Между прочим, заведение доктора Кронера даже не дало подтверждения, что она там. Они сказали, что идентичность их больных — это дело только самих пациентов и их родственников.

Александр встал с постели. От внезапного и резкого движения у него моментально закружилась голова и ему пришлось схватиться за стол, чтобы удержаться на ногах. Сердце колотилось, он закрыл на несколько мгновений глаза и попытался успокоиться, прежде чем заговорить. Он сомневался, сможет ли он спуститься по лестнице и добраться до автомобиля.

— Мы вызволим ее, — сказал он Стефану. Схватив в тот же миг внутренний телефон, он нажал на кнопку, которая соединяет его с гаражом.

* * *

О живей детка пальма три колонны все вокруг комнаты и стенная газета кишащая птицами и дельфинами и змеями десятка валет дама король тут прямо сверху о пошевеливайся детка прямо сверху сбросьте их бэби сбросьте панталоны о живее нарисованное небо с нарисованным солнцем и нарисованной луной живей не будь спортивным трофеем водяные лилии из бронзы источают свет как капли воды скинь их бэби эй слишком много света слишком много света чтобы увидеть что-нибудь ол'райт прожектор вы не должны освещать место девушки робкие темноволосая девушка с застывшей улыбкой белые ветви на желтых шпалерах панель движущиеся шпалеры переплетающихся ветвей и все эти птицы и дельфины и змеи и все что желтое или зеленое золотое нет-нет позвольте мне посмотреть я не могу смотреть на такое ол'райт такое все эти дельфины и драконы и змеи позолоченные посеребренные и под черное дерево весь этот шелк здесь слишком много света это надувательство вы не сбросили бубновую даму десятку девятку валета и короля двадцати семи должно быть достаточно если вы примете слишком много они говорят вы извергаетесь на них о'кей что дает мне действие полный дом дает мне действие правильный не такой что любит бэби не такой что нравится бэби что дорогая я хочу увидеть вас с ней я хочу увидеть вас с ней дорогая Джанет такие записки читаются множеством людей так о Боже мой все эти лотосы источают свет когда вы скорчились на свету помните что сказал однажды что О'Нейл сказал о клее благодаря Богу клей хорошо держит бэби крепко держит у вас больше доблести чем у меня любовь Пауль все останавливается о живей бэби сделай нам шоу сделай нам настоящее шоу все останавливается как мне дышится девятка десятка валет дама десятка девятка восьмерка семерка все останавливается как вы можете вполне в этом уверены если они находят нас вовремя он не использует желудочный зонд все эти лотосы источают свет подобно этому и эти белые сексуальные ягодицы стенной газеты плоские как сплющенная коробка в которой ничего нет серая бледная плоть цвет вытек как кровь двадцать семь должно быть достаточно вам в рот это нравится чтобы умереть Иисус Христос мягкая сырая мшистость все останавливается держись за держись за твердое да бэби держись за и двигай бэби так как это огромное О этого большой взгляд на тех двух танцующих с ее штанишками вокруг колен Иисус она уезжает может быть вы хотите ее вместо меня все останавливается мрак такой густой Боже я не могу чувствовать это это о трогай меня трогай меня дай мне что-нибудь почувствовать что-нибудь только дай мне почувствовать ух такое это такое что я не могу ничего почувствовать я не могу ничего почувствовать о Боже мой я не хочу умирать оживи меня оживи меня внутри дай мне жизнь позволь мне родиться о Иисус это конец это конец все останавливается о-о-о-о плоть такая белая такая смертельно белая но куда вытекла кровь это розовое теплое и твердое я не могу смотреть на это дай мне увидеть я хочу видеть но здесь нет света дайте немного света кто-нибудь вы не можете видеть их хорошенькие маленькие сиськи в этом адском мраке так темно так темно поверх спелых грудей кто мог бы подумать человеческое тело может принимать много форм белое на белом все ускоряется затем останавливается и куда ускоряется белое на белом на белом без конца бесконечно повторяющиеся образцы как на стенной газете крики и движения повторяются как изображение на стенной газете нарисованное небо темное и нарисованное солнце не сияет… Боже мой…

Она лежала на кровати, и ее рука двигалась между бедер, когда вошли санитары, чтобы убрать несъеденную пищу. Она не знала, долго ли они оставались, наблюдали за ней, но она не останавливалась. Это было единственным чувством, которое оставляло ее в живых, которое говорило ей, что она еще жива, и если бы она остановилась, очищение исчезло бы и она умерла.

Стены были обиты, но не мрачными цветами, и если бы вы не знали, то можно было принять это за часть декоративного замысла. Это была маленькая, но комфортабельная комната. Джанет смотрела на ножки стула, она смотрела на них последние три часа. Волокна дерева оживали, передвигались, как микробы под микроскопом, ножки были не сплошные, они состояли из молекул, которые карабкались друг на друга и сцеплялись вместе. Почему они сцеплялись вместе таким образом? Какая похоть заставляла их сцепляться вместе таким образом?

Много позже — это могли быть часы или дни — она подошла к окну, на нем были решетки, но это были декоративные решетки из кованого железа. Она выглянула, — серые лужайки, высокие деревья, такие высокие и тонкие, на серых лужайках серые люди, они гуляли бесконечно пересекающимися кругами, иногда они поднимали руки и превращались в серые деревья без листьев — такой бесконечный ряд серости. Когда ненадолго выглядывало солнце, они выглядели, как передержанная фотография, избыток света лишал их черт. Два санитара вошли в комнату, открыв засов снаружи, и поставили что-то на стол; она понимала, что это предназначалось ей для еды. Лица санитаров не имели ширины, они съехали в сторону, она видела все тонким, все видимое становилось невозможно узким, их глаза превратились в вертикаль, теперь у них вовсе не было черт, их черты были оплывшим воском, стекшим по свече. В комнате не было зеркала, но она знала, что выглядит так же, как они, неоформленной, эмбрионом. Она поняла, что она в сумасшедшем доме.

* * *

Высокие зубчатые стены санатория доктора Кронера были скрыты снаружи и изнутри параллельными рядами высоких деревьев. Само здание было построено в стиле рококо и выглядело как помесь французского казино с немецким отелем на минеральных водах. Фасад был богато украшен львиными головами и полуобнаженными женскими торсами, поддерживающими гипсовые гирлянды. Говорили, что здание было почти точной копией заведения, которым раньше руководил доктор Кронер в Швейцарии.

Бугатти мчался со скоростью 50 миль в час, поднялся по подъездной дороге, и Александр выпрыгнул, прежде чем машина полностью остановилась. Он взбежал по каменным ступеням к главному входу в сопровождении Стефана Рейли, доктора Феллоуза, Фрэнки и еще одного человека в темном костюме в узкую полоску. Бандитского вида санитар, который сидел в приемной за столом, вопросительно поднял глаза, когда они все вместе ввалились в холл. Они миновали санитара и на полпути по коридору услышали за собой топот бегущего за ними санитара, затем зазвенел звонок тревоги. На одной из дверей висела бронзовая табличка с надписью "Доктор Кронер. Директор". Александр открыл ее, не постучав, и вошел. Остальные последовали за ним. Доктор Кронер был маленьким человеком с большими глазами, очень широко раскрытыми, занимавшими значительную часть его лица, — так он отреагировал на грубое вторжение в его кабинет.

— Да, да, — сказал он с шокирующим неодобрением, отмеченным пришедшими. Доктор наполовину приподнялся из-за стола.

Два санитара в белых униформах появились около него, и доктор обменялся с ними условными взглядами.

— Да, — повторил он, нахмурившись в недоумении.

— У вас есть здесь девушка, Джанет Деррингер, — сказал Александр.

— Да? — спросил доктор Кронер, не подтверждая и не отрицая, свирепо поглядывая на пришельцев.

— Вы знаете, что она не должна здесь находиться?

— Вы родственник?

— Нет.

Доктор Кронер встал на ноги и выпрямился, санитары двинулись к Александру, словно вышибалы в бандитском кабаке.

— Боюсь, что вы ошиблись. Я не принимаю людей, которым я не назначал… — угрожающим голосом сказал доктор Кронер.

Два санитара стояли справа и слева от Александра, их руки слегка сжимали ему локти в ожидании инструкций.

— Если у вас есть что-то, чтобы обсудить со мной, — сказал доктор Кронер, — я предлагаю вам записаться на прием.

— Мне нечего обсуждать с вами, — сказал Александр, — я пришел сюда, чтобы забрать мисс Деррингер.

— Об этом не может быть и речи, — доктор слегка кивнул санитарам, которые стиснули локти Александра.

— Я бы так не поступал, — сказал мужчина в темном костюме.

Доктор Кронер чуть кивнул, и локти Александра временно освободились, но руки санитаров были очень близко от него.

— Кто эти люди? — спросил доктор Кронер, испытующе оглядывая Стефана, доктора Феллоуза, Фрэнка и человека в темном костюме, который пришел с ними.

— Моя фамилия Сондорф, — сказал Александр, — это доктор Феллоуз.

— Эту девушку нельзя было помещать сюда, — сказал доктор Феллоуз.

— Вы медик, сэр?

— Да.

— Психиатр?

— Нет.

— Тогда простите меня, если я скажу, что я знаю немного больше об этих вещах.

— На каком основании ее сюда поместили?

— Невероятно! Как медик, вы должны бы знать, что я не волен обсуждать…

— Как я сказал, — прервал его Александр, — мы здесь не для того, чтобы обсуждать…

На письменном столе лежал отпечатанный на машинке список официального вида, который Александр схватил, заставив доктора зашипеть от негодования.

— О! В самом деле это возмутительно! Эти вещи чисто личные… Я никогда…

Санитары грубо схватили Александра.

— Я говорил вам не делать этого! — сказал человек в темном костюме, вынимая пистолет.

Фрэнки тоже вынул пистолет. Санитары немедленно освободили Александра.

— Теперь, — сказал Александр, — мы пойдем повидать мисс Деррингер и возьмем ее с собой. Вот моя карточка, чтобы вы знали, кто я и где меня найти. Я руководитель производством компании "Сейерман-Интернешнл", и если вы не знаете меня в лицо, вы найдете мое фото во вчерашней "Лос-Анджелес Таймс", которое подтвердит вам, что я тот, за кого себя выдаю. Я говорю вам это, чтобы вы не тревожились о безопасности мисс Деррингер, если вы относитесь к тем людям, которые беспокоятся о таких вещах. Когда мы покинем вас, вы, конечно, можете позвать копов и сказать, что мы похитили одну из ваших пациенток под дулом пистолета, но, прежде чем вы сделаете это, я советую вам снестись с м-ром Сейерманом. Если вам все ясно и у вас нет вопросов, мы идем забирать мисс Деррингер.

Чтобы пройти к лестнице, им пришлось пересечь большую комнату, обставленную, как салон в крупном отеле. Вокруг сидели люди на стульях и диванчиках, глядящие либо только прямо перед собой, либо выполняющие какие-то маленькие ритуальные движения. Некоторые оживленно беседовали сами с собой, один человек с явным наслаждением играл на пианино, хотя в действительности неуклюжие удары по фальшивой клавиатуре никаких звуков не вызывали. В различных точках этой комнаты сидели санитары обоего пола в белых униформах. На миг, у подножия лестницы, Александр почувствовал головокружение, как будто он был близок к обмороку, и ему пришлось схватиться за перила, чтобы не упасть.

— Что с вами, Александр? — с тревогой спросил Стефан.

— Ничего, только дайте мне минутку…

Он испытал чувство падения, словно кто-то управлял скоростью этого падения, словно его держала резина, которая растягивалась и растягивалась, пока больше не смогла растянуться, и теперь должна была разорваться, теперь, теперь, да. Вверх и вниз по лестнице прохаживался мужчина в форме армии конфедератов, его сопровождал санитар циничного вида; периодически мужчина поворачивался к санитару и командовал:

— Мою лошадь! Приведите мне мою лошадь! Немедленно!

— Непременно, непременно, генерал, — насмешливо уверял его санитар.

Это было комично. Александр начал истерически хохотать. "Этот сумасшедший комичен", — думал он. Одна пожилая женщина, великолепно одетая, как для большого бала, сидела и энергично обмахивалась веером; время от времени она поворачивалась к хорошенькой санитарке, сидящей рядом, и бросала ей бранное слово "шлюха". Высокий худой мужчина с великолепными манерами и прекрасными седыми белоснежными волосами шел к Александру. Глаза его сверкали гневом.

— Почему они не преклоняют колена? — вопрошал он санитара, который следовал за ним по пятам. — Они что, не знают, кто я такой?

— Они знают, знают, — втолковывал ему санитар, — вы только не обращайте внимания, ваше императорское величество. Они знают, кто вы, ваше императорское величество. Они знают, вы царь, а теперь пойдемте.

— Я требую уважения ко мне, — сказал беловолосый человек, задрав высокомерно голову. — Вы слышали? Я требую этого!

— О'кей, забулдыга. Теперь пошли, время принимать ванну. Не входите в раж, молодчага.

"Это тоже комично", — думал Александр.

Беловолосая женщина у зарешеченного окна, — ее пронзительный хохот напомнил ему почему-то об отце, когда он лежал мертвым с полотенцем на лице. "Нельзя думать о таких вещах, но мысль невозможно обуздать, она заполняет мозг своими коварными посланиями, а затем ухмыляется, как бы говоря, — это только мысль, не реальность, — пронеслось в голове Александра. — Впрочем, со всяким может случиться, со всяким… На экране яблоневый цветок выглядит более реальным, чем настоящий, и пот и кровь тоже. Снимок, сделанный в лаборатории фотографов, выглядит более реальным, чем модель. Этот сумасшедший был бы идеальным исполнителем роли царя, более совершенным, чем реальный царь. В кинофильмах настоящие русские князья играли официантов, они были идеальными исполнителями этих ролей. Что такое реальность?" Одному английскому режиссеру Александр говорил, что хочет больше света в сцене, ему не нравилась темная сцена. "Но, м-р Сондорф, — говорил этот режиссер, — это же Англия в феврале". — "Я знаю, — отвечал Александр, — но я хочу больше света. Ол'райт, пусть это будет исключительный февраль. Я хочу видеть солнечный свет в этой сцене. Я хочу видеть солнечный свет, льющийся в окна". Было ли теперь это ощущение внутри него реальным? Предчувствие? Болезненная мысль? Смерть была только болезненной мыслью, но это случилось, и вы никогда не сможете испытать ее, вы можете только ждать ее, смерть не поддается опыту, потому что после механизм останавливает запись. А может быть, был такой случай, когда взрыв миллиардов клеток мозга обозначает бессмертие? Мгновение, продлевающее жизнь, — бессмертие? Это пример протяженности в вечности. Мужчина, играющий на пианино, выражение наслаждения на его лице — кто знает, может, тишина заменяла ему музыку, звучащую внутри него?

— Александр, с вами все в порядке? Александр?

— Что? Да, все в порядке, пойдемте за ней.

Они первыми поднялись по ступенькам, покрытым ковровой дорожкой. На площадках были различные знаки и метки. Они направились вправо. Звонки тревоги звенели по всему зданию, некоторые громко, пронзительно и близко, другие приглушенно и отдаленно. Они слышали спорящих людей, переполох распространялся, пациенты в холле начали ощущать что-то необыкновенное и тревожились: что случилось? И стали вести себя, как люди в горящем здании, которые только что почуяли дым. Странные сетования слетали с их губ. Коридор был в форме кольца, и они могли видеть больных в холле, внизу, — озадаченные лица, задранные вверх головы… Полные страха глаза наблюдали за пришельцами…

— Мы попали в круг, — крикнул Александр остальным. — Назад, идем назад!

Александр и его спутники проделали весь путь обратно, пока не нашли узкий проход, обозначенный буквой "Е". Повернув под прямым углом, они пошли в этом направлении, остановившись у запертой на засов двери. За ней пол не был покрыт ковром, огнетушители, ведра с песком, запертые стенные шкафы, большие, окрашенные краской звонки тревоги, несколько переговорных труб со свистками — все покрыто сложным переплетением труб. В воздухе плохо пахло смесью запаха тела, дезинфекционных растворов, мочи и чего-то неопределенного — это был запах разрушенного ума.

Они подошли к тяжелой двери с толстыми окованными перетяжками, она была заперта и не поддалась, даже когда они все вместе навалились на нее. Человек в темном костюме выстрелил четыре раза в замок, и они снова попытались надавить на дверь. На этот раз она поддалась. Коридор, куда они теперь попали, был шире, с пыльными узкими зарешеченными окнами, через которые была видна тусклая задняя сторона здания с рядом таких же зарешеченных окон. Открытые бункеры для мусора и еще неопорожненные судна и ведра, двое блаженно ухмыляющихся мужчин, моющих швабрами пол, — вода сильно пахла дезраствором. Вдоль одной стены множество дверей без окон, скорее напоминавшие общественные туалеты, каждая с круглым глазком.

Надеясь найти дорогу на пересечении коридоров, в самом конце, они пошли прямо. Слева в открытой двери видны были дюжины две мужчин и женщин, стоящих в разных очередях, одетых в старые потрепанные купальные халаты. Они следили за большой мускулистой женщиной в черном бомбазине, с ненормально толстыми руками, похожими на ствол дерева. У нее был вид служительницы в немецкой уборной. На поясе у нее висела связка ключей. За очередью мужчин и женщин виднелись двери, одна обозначенная как палата обработки мужчин, а другая — как палата обработки женщин. На звонок тревоги испуганно выглянули терапевты и бросились к дверям. За дверью Александр увидел две большие ванны, из одной шел пар. Там стоял обнаженный пожилой мужчина, с него капала вода, он дрожал, и рука его тоже тряслась. Конец коридора был перегорожен другой огромной запертой дверью. Фрэнки направил пистолет на женщину со связкой ключей и показал быстрым жестом, чтобы она открыла дверь. Ключи звякали, и ее жирные груди тряслись. Она побежала к двери и отперла ее, как было приказано, и когда Фрэнки уткнул дуло пистолета в ее жирную плоть, она сказала им, где блок "Ж", и дала им ключ из своей связки. Они снова очутились в коридорах, покрытых коврами, чисто пахнувших и выметенных. Снова они были на кольцевой галерее, глядя вниз на больных — привилегированных сумасшедших в их покрытой коврами преисподней, с личными санитарами, с их снисходительными охранниками, всегда готовыми подыгрывать их безумию. Человек, играющий на беззвучном пианино, начал плакать, охваченный атмосферой быстро распространяющейся истерии, генерал прохаживался вверх и вниз, сверкая глазами, одетая в бальное платье женщина исходила криком с нарастающей силой. Паника распространялась от одного к другому, теперь все санитары были на ногах со смирительными рубашками наготове, встревоженные и обменивающиеся друг с другом взглядами и условленными жестами.

Александр почувствовал, что с ним что-то происходит, словно из песочных часов слишком быстро высыпался песок, опустошив его до срока. И в это же самое время у него возникло ощущение, что он уже был в этом месте, и даже не то, что он здесь был, но всегда знал о нем в прапрапамяти. Каким-то образом здесь не было ничего незнакомого. Мужчины и женщины, ожидавшие горячей или холодной ванны, их панически испуганные лица, обращенные, чтобы посмотреть на него, — он всех их знал. Комната № 11 была третьей по счету. Александр вошел один. Джанет сидела прямо на стуле около кровати, она чуть вскрикнула, и у него возникло впечатление, что она очень долго сидела здесь и кричала.

— Джанет, — сказал Александр очень деликатно.

Она не повернулась, когда он вошел в комнату.

— Джанет!

Теперь она обернулась, узнала его, и начала плакать, не владея собой. Он обнял ее и помог ей подняться. Она положила ему на грудь голову и рыдала, рыдала, пока он шептал ей, как шепчут ребенку:

— Ну, ну, теперь все в порядке, все в порядке, теперь о вас позаботятся.

 

Глава восьмая

Вилли ждал у круглого бассейна. Он нервничал, предчувствуя, что будет уничтожен всеми этими событиями. Александр беседовал со Стефаном Димсом уже в течение двух часов. Вилли устал сидеть внутри дома и вышел на воздух. Сколько раз он прошелся вокруг плавательных бассейнов? Двадцать? Сотню? Почему Александр заставлял его ждать таким образом? Вилли помнил, как люди пользовались тем, чтобы заставлять его ждать в прежние годы, прежде, чем он стал кем-то, ждать письма, ответа, телефонного звонка, улыбки… Ему отказывали даже в гневе, заставляя болтаться между надеждой и отчаянием. Это было частью техники, позже он применял ее сам с уничтожающей эффективностью: "М-р Сейерман увидит вас и встретится с вами, как только освободится", "Скажите ему, чтобы он подождал, скажите, я на совещании, попросите его зайти завтра". Он заставлял этих сволочей ждать. Главное, никогда не говорить нет, всегда "может быть", "вероятно", или "как только будет возможно", или "мы вам перезвоним"… Дайте гневу и сомнению забродить в просящих — это великое оружие. Ничто не деморализует, как длительная неопределенность; и никогда не проявлять своей враждебности, а всегда большая широкая улыбка, твердое рукопожатие — звоните мне в любое время, всегда рад вас видеть, затем заставляйте этих ублюдков ждать и томиться. А теперь это проделывали с ним. Они помнил, как он использовал ожидание для девушек, которые хотели поступить в "Германн Глэнц и К°", в дождь, часами. Когда же появятся Александр и Димс? Может быть, они играют с ним? Он вспомнил ожидание на Рейбурн-стрит, где висели объявления в рамке на стене:

"Движущиеся картинки,

сфотографированные в жизни!

Бросьте монетку в щель, поверните ручку вправо, и вы увидите:

КАК ПУЭРТОРИКАНОЧКИ РАЗВЛЕКАЮТ СОЛДАТ ДЯДЮШКИ СЭМА"

Три кокетливо улыбающиеся девушки в шляпах из перьев, один из солдат дядюшки Сэма в фуражке с козырьком, обнимающий двух девушек. Войдет ли кто-нибудь посмотреть, как пуэрториканочки развлекают солдат дядюшки Сэма? Ожидание… Прошло много уже времени с тех пор, как он вынужден был все это терпеть. Если у вас есть власть, вам не приходится ждать… Это было, когда вы пользовались техникой напора, когда вы противились проволочке и бомбардировали их телеграммами, телефонными звонками и срочными посланиями; ночью, когда они были в постелях с женами и любовницами, на уик-энде, когда они старались расслабиться, посреди обеда в отеле вы постоянно вызывали их, вы оставляли срочные записки для них в барах, вы радировали им на борт парохода, вы посылали за ними машину с шофером, прежде чем у них было время собраться с мыслями, вы не давали им времени подумать. Проволочка и напористость — вот два метода, в которых он был мастером, а теперь они применяли это к нему. Частью техники было никогда не позволять людям быть абсолютно уверенными в характере их действий. Они не должны догадываться, волынят их или поторапливают. Вилли никогда себя не выдавал. Поторапливая их, он волынил и, волыня их, поторапливал. "Мое рукопожатие так же надежно, как контракт" — говорил он им, и что они могли сделать? Уличить вас во лжи? Это всегда действовало, а теперь он почувствовал, что такой прием работал против него самого. Никто не давал ему ответов. При том, что вся его империя была в неустойчивом равновесии, они заставляли его ждать. Он отхаркался, плюнул в бассейн и следил, как шарик плевка медленно поглощается зеленой водой…

* * *

— М-р Димс, — сказал Александр, — как я говорю вам в течение двух часов, мои условия не подлежат обсуждению. Теперь извините меня, м-р Сейерман ждет в другой комнате. — Стеффорд Димс болезненно улыбнулся, взглянул сначала на Александра, а потом на Стефана Рейли.

— Я боюсь, что м-р Кейб не сочтет ваши условия приемлемыми.

— В таком случае, — сказал Александр, — скажите дедушке моей жены, что он может отправляться в пекло даже скорее, чем он планирует.

Стеффорд Димс смущенно засмеялся.

— Если бы я мог вас немного задержать, м-р Сондорф…

— М-р Сейерман ждет в другой комнате, м-р Димс. Я полагаю, что у него также есть предложение, что делать. По справедливости я не могу его заставлять ждать дольше. Он пришел раньше вас.

— М-р Сондорф, поскольку это дело крайней срочности, очень хорошо, мы принимаем ваши условия.

— Я понимаю. В таком случае я должен рассмотреть предложение м-ра Сейермана в свете ваших альтернативных предложений.

— Когда вы сможете дать мне знать о вашем решении?

— Я позвоню вам в отель позже, вечером.

Когда Димс ушел, Стефан испустил долгий вздох облегчения и восхищения.

— Вот это да! Как вам это удалось! На ваших условиях! Должен признаться, Александр, это произвело на меня впечатление. Что называется, блестящая игра в покер. — Александр слабо улыбнулся. — Вы только что получили фактический контроль над империей и даже не кажетесь довольным.

— Вы знаете, Стефан, как я был…

— Вы преодолели это. То, как вы разделались с доктором Кронером и м-ром Димсом, не похоже на болезненного человека.

— Бывали времена, когда я мог найти сверхэнергию, некоторые вещи могли вызвать ее во мне. Но это мне неподвластно. Вы видели, в каком состоянии я находился в последние несколько недель. Это может случиться снова. А теперь я должен руководить всеми работами.

— Из моего опыта, — сказал иронически Стефан, — повышенная доза власти неизбежно оказывает хороший терапевтический эффект.

— Я не могу взять это на себя без вас, Стефан. Мне необходимо, чтобы именно вы были со мной. Мне нужно знать, что вы со мной.

— Конечно, я с вами.

— Вы знаете, я имел в виду не только работу, я имею в виду все.

— Вы хотите, чтобы я подписался кровью? — спросил Стефан шутливо.

— Я вполне серьезно, Стефан.

— Я это знаю, Александр, и я говорил не шутя. Я с вами, и думаю, что вы должны принять предложение Кейба.

— Тогда прекрасно. Мы сделаем это, Стефан. — И его лицо расплылось в широкой мальчишеской улыбке. — А теперь я должен разделаться с Вилли. Я хотел бы, чтобы вы остались, это будет сильная сцена.

— Уверен, что это будет сильная сцена и не возражаю остаться посмотреть, как этот подлец получит возмездие, — сказал Стефан мрачно.

Они вышли вместе из комнаты и пошли искать Вилли. Они нашли его около бассейна. Он смотрел в воду и из-за этого не заметил их приближения, пока они почти не наткнулись на него. Он внезапно посмотрел вверх. Прошли две минуты тишины, пока он прочитал приговор на лице Александра. Он не мог заставить себя поверить этому. Он широко улыбнулся улыбкой Вилли Сейермана и потянулся, чтобы взять руку Александра, соединиться с ним таким способом, как мужчины делают на континенте, когда они собираются вести интимную деловую беседу. Но резким движением Александр избежал этого намечающегося контакта и рука Вилли неловко повисла в воздухе, прежде чем снова вернулась на место.

— Вы со мной, Александр? — спросил он.

— Нет, Вилли я — нет.

Возникла длинная пауза. У Александра было ужасное чувство, что Вилли сейчас может разразиться слезами и причитаниями, этого можно было от него ожидать.

— Могу я спросить, почему вы так поступаете со мной, Александр? — сказал он упавшим голосом.

— Вы хотите знать?

— Да, я хочу знать. Да, я хотел бы знать, почему мне нанес такой предательский удар в спину тот, кому я всегда доверял, на кого я смотрел всегда скорее как на… на…

— …на сына, Вилли? Перестаньте рыдать, Вилли. Я скажу вам, почему я так поступаю. Я считаю, что такой человек, как вы, не должен обладать огромной властью. Вы не подходите для того, чтобы иметь так много власти. Должен сказать вам, Вилли, что вы делаете вещи, которые вызывают у меня чувство брезгливости, чтобы с вами связываться. Мы вызволили Джанет Деррингер из того места, куда вы ее поместили, потому что мне удалось узнать, но Бог знает, что вы сделали с другими?.. То, о чем мне удалось узнать…

На лице у Вилли появилось выражение почти детского раскаяния.

— Насчет девушки, поверьте мне, я очень сожалею. Я знаю, вы мне не поверите, но у меня большие чувства к ней. Я дошел до точки. Она оставляла предсмертные записки, которые должны были меня прикончить. Я думал, что делаю ей благо, что там она будет под присмотром. Может быть, я был не прав, сделав это, может, я совершил ошибку, я это признаю. Видите, я с вами откровенен. Вы собираетесь меня распять за это? Иногда человек может совершить ошибку.

— Вы чудовище, Вилли, — сказал Александр холодно. — Вы гигантское чудовище.

— Это то, что вы обо мне думаете, Александр?

— Да, Вилли, с вами все кончено. Во всяком случае, с кинематографией.

— Какое право вы имеете говорить это? Вы? Кто дал вам это право? Скажите мне! Кто дал вам это право?

— Я получил его.

— Я скажу вам кое-что, Александр, — проговорил Вилли, и лицо его налилось кровью от гнева. — Я скажу вам. Я сильно люблю и сильно ненавижу. Я не приношу извинений ни вам и никому больше. Кто вы такой? Я сделал вас тем, кто вы есть. Я человек с большими аппетитами, Александр. Я не из тех слабых парней, которые потягивают жизнь через соломинку. Я должен был проложить дорогу в мир, и мне это досталось нелегко! У меня не было никого, чтобы сделать за меня грязную работу. Дочки миллионеров мне не умостили путь. Мне необходимо было делать все собственными руками. И если они стали грязными, прекрасно, значит, они стали грязными. Ну, вот так обстоит дело. Вы должны это узнать. До сих пор вам все легко давалось. Я давал вам беспрепятственно делать картины, потому что уважал ваш вкус и артистизм, а также и потому, что я к вам был привязан. Я завоевал для вас Нью-Йорк, я защищал вас от них. Вы знаете, что вы делаете со мной, Александр? Вы забираете у меня мою компанию, которая носит мое имя, которую я возвел в империю, и вы хотите всем руководить? Прекрасно, вперед! Это вам нравится. Но не сбрасывайте меня со счетов. Еще рано. Я сильный человек и я еще богатый человек. Наступит день, когда то, что вы делаете со мной, случится с вами.

— Не выходите из себя, Вилли. Полегче. Не надо говорить мне, что это случится со мной, я знаю это. — Он положил руку на плечо Вилли и сказал почти нежно, слабая опасная улыбка играла у него на лице. — Мы с вами, Вилли, динозавры, я знаю это наверняка, и вы должны это знать. Через два десятилетия люди будут изумляться, что могло существовать что-то похожее на нас с вами.

 

Глава девятая

Она смотрела, как желтеют лимоны на деревьях. Когда она впервые пришла сюда, они были зелеными, а затем зелень медленно отступала, неделя за неделей, и плоды начинали желтеть, пока все пятна зелени не были поглощены желтым. Она смотрела на красное солнце, пробивающееся сквозь горизонтальные слои облаков, как поезд, выходящий из туннеля и затем исчезающий в другом. В небе от прячущегося солнца появились прожилки красного, а затем красное становилось мягче и слабее, как краска, которая растворяется в море. Она смотрела на виллы с их прекрасно смягченными кирпично-красными черепичными крышами. Она смотрела на позеленевшие медные купола более претензионных домов, на прекрасную неправильность их расположения, на верхушки крыш, на деревья, на дорогу, спускающуюся к океану, петляющую по ниточке голого безлюдного пляжа. По утрам она видела лодки рыбаков, океан был похож на матовое стекло. Она наблюдала меняющиеся краски дня. Впервые в ее жизни она воспринимала свет; для нее это было что-то, что пронизывает все предметы и трансформирует их; она ощущала свет как силу, которая превращает зеленое в желтое в ней самой. В ясные дни перед ней открывались дали — апельсиновые деревья, богатые плодами, выглядели так же самодовольно, как беременная женщина, несущая в себе жизнь. Александр приходил ее навещать каждый день. Он взял на себя все попечение о ней. Поместил ее в дом секретарем-компаньонкой, организовал ежедневное посещение врача. Каждый раз, приходя к ней, Александр приносил то какие-то подарки или цветы в таком количестве, что ими можно было заполнить весь дом, то шоколад, безделушки, одежду, которую она могла примерить и, если ей не нравилось, вернуть в магазин. Несколько недель она все время кричала и очень мало говорила, они сидели вместе, и он позволял ей кричать. Сначала она не хотела жить, довольно долго не хотела жить, но он сказал, что она должна, и в его словах была такая сила! Почти как эмбрион, который не жил еще собственной жизнью, она жила за счет энергии, которую он ей передавал. Он был очень значительным человеком, но приходил каждый день навестить ее и вдохнуть в нее жизнь. И не было такого времени, днем или ночью, когда бы он был для нее недоступен. Не было совещания настолько важного, которое он не был бы готов прервать, чтобы поговорить с ней и, если необходимо, приехать и повидать ее. Когда она сказала ему, что ей незачем жить, он ей ответил, что она должна жить, потому что он любит ее. Позже, когда ей стало много лучше, они иногда вместе спали. Ей понравилось быть от него в полной зависимости, и она просила поместить ее в сумку, как носят детенышей кенгуру, чтобы она всегда была с ним. Сам любовный акт отличался от того, что она испытывала до сих пор, часто он длился очень долго, деликатно, не жестоко, и ей нравилось жизненное движение внутри нее. Она с удивлением многое узнала о себе за эти недели, которые показались ей месяцами. Она удивлялась, как хорошо она выглядит. Она действительно раньше не знала этого. "Как странно, — думала она, глядя в зеркало, — когда смотришься в зеркало, меняется лицо". В редких случаях она снималась в кино и видела себя на экране, но личность, которую она там видела, казалось, мало имеет к ней отношения. Ее удивляло, что она была хорошенькая. Люди говорили, что она хорошенькая. Но кто она была? Александр напоминал ей, что она собиралась быть кинозвездой, а может, она предназначена быть звездой? Он собирался сделать ее звездой, но она не могла представить себя в этой роли. Она даже не хотела быть звездой, но в нем была такая сила, он так был уверен и, казалось, он знал совершенно ясно, кем и чем она должна быть.

* * *

Когда Александр заявил на совещании, что следует разрекламировать Джанет Деррингер и что он хочет предложить подходящие для нее роли, раздалось несколько приглушенных стонов. Некоторые из писателей начали нерешительно протестовать, но он их быстро утихомирил.

— Я должен вам сказать, к какому типу девушек она принадлежит, чтобы у вас возникла идея, какие роли вы для нее напишете. Она принадлежит к совершенно отличному типу девушек, в ней так все прозрачно, ничего от женщины-вамп или от Теды Бара — это первое, что вы должны иметь в виду. Она дитя большой депрессии, она новый тип девушки, очень распространенный в тридцатые годы, такие, как она, повсюду вокруг нас. Она перенесла несколько тяжелых ударов, но осталась веселой, живой и оптимистичной, как я ее себе представляю. Она просто одевается, никаких оборок, ничего кричащего и пестрого, она работает, она может быть кем угодно: репортером, сиделкой, инженером, архитектором, кем хотите. Не профессором философии, конечно. Такой тип девушки можно увидеть под машиной с лицом в смазочном масле или ремонтирующей квартиру. Она находчивая, самостоятельная, способна за себя постоять, на первый взгляд хрупкая, но это чисто внешне. В глубине она теплая и жаждет любви. Она способна отремонтировать квартиру быстрее, чем ее мужчина; может быть, она была бы более способной, чем он, репортер или талантливый архитектор, но все, что она делает, все это для своего мужчины. И это вызывает у нас сочувствие, снимает с нее налет мужеподобности. Я хочу, чтобы она была типом такой девушки. Не нужно делать ее броской, или остроумной, или чувственной, или манерной, или пустой мечтательницей, я хочу, чтобы она была обыкновенной девушкой, с живым диалогом. Она не так легко тает, когда герой хочет завладеть ею. Ее суть — предназначенность и готовность идти за ее мужчиной. Я думаю, если мы сможем найти подходящий тип ролей для Джанет Деррингер, у нас появится очень яркая кинозвезда и совершенно новый тип женщины-героини. Вот все, что я хотел сказать вам. Подумайте об этом и дайте мне несколько сюжетов к следующему вторнику, если вам не трудно и срок для вас не слишком мал.

* * *

Его счастье становилось трудной вещью — все время необходимо было взвешивать все "за" и "против", оно так зависело от многих людей… Иногда он думал о тех годах в Нью-Йорке, когда счастье казалось намного проще и сводилось к тому, чтобы у него была прекрасная девушка; сводить ее на премьеру, посадить ее в такси, знать, что она собирается делать дальше, радоваться, что ночь становится светлее… Была одна неделя, вспоминал он, когда пять вечеров подряд он приходил в один и тот же ресторан и каждый раз с другой девушкой. С тремя из них он ложился в постель. Все они были шикарными, хорошенькими и требовательными. Для него был важен факт победы, когда он отбил их у других ухажеров. Именно это имело для него значение, а не сексуальный момент. Волновало его, когда он чувствовал, что в нем поднимается сила до той точки, когда он знал, что ему не откажут. Чтобы теперь испытать подобное чувство, ему надо было многого достигнуть. Как удивительно чувствовать свое всесилие, просто видя согласие в глазах девушки. Так просто и так прекрасно. А теперь все стало таким сложным. Теперь самое большее, что делало его совершенно счастливым, был момент, когда он доходил до полного истощения в конце плодотворного дня. Его лицо коченело от усталости, его тело потело и болело от того, что он оставался долго в одном положении, его мозг цепенел от принятия слишком многих решений и от того, что он тратил слишком много энергии и в нем тлело только чувство уверенности. Он всегда последним покидал студию. Перемены, которые происходили в студии, когда уходил кто-то еще, были такими же разительными, как смена времен года; большой шум и волнения дня стихали до гулкой тишины, а редкие и неуместные звуки приобретали значение: протяжный зевок, внезапный смех, звук набирающей скорость машины, обрывки глупого разговора, которым заканчивался шум дня… И тогда, нагруженный двумя разбухшими портфелями, а иногда еще и стопкой книг под мышкой, он проходил по темным коридорам туда, где Фрэнки ждал его в машине, и падал в изнеможении на заднее сиденье. Он проезжал через город по названной в честь него улице в этом счастливом изнеможении. Созерцание огней кинотеатров давало ему чувство глубокого удовлетворения, он испытывал такое же удовольствие, как рабочий, сделавший дневную норму, построивший стену или смастеривший стол. День был действительно хорошим, когда он в своем творческом воображении связал все воедино и сделал правильный выбор. Это давало ему почти мистическое ощущение уверенности в себе. Он больше не боялся своей власти, принимал ее с хладнокровием и ответственностью. Он знал, что был центром в жизни многих людей, и знал, как много для них значит его улыбка или хмурое лицо. Они приходили к нему не только со своими трудностями, когда что-то не ладилось с карьерой, но так же и с личными огорчениями. Они смотрели на него, как на человека, который точно знает, что надо делать в любой ситуации, и он не мог подорвать их доверие к нему проявлением неуверенности. Ведь талантливые люди всегда были особой породой и лишь немногие из них жили реальностью. Он, Сондорф, был их единственной реальностью и их единственной опорой. Если он говорил, что они замечательные, они чувствовали себя замечательными, а если воздерживался от одобрения и от похвалы, они сокрушались. У очень немногих из этих талантливых людей был кое-какой опыт, чтобы найти в себе силу воспрянуть после неудачи и снова добиться успеха. В киностудиях так не было принято. За редким исключением актеры делали карьеру либо с первой попытки, либо так и оставались в тени, и в результате даже самые удачливые из них не могли приобрести опыт, не было у них закалки преодолеть повторные провалы, и они испытывали большие трудности, когда им отказывали в съемках под разными предлогами. Это была забавная мутация, голливудская порода, словно закон об естественном отборе был временно отменен в их пользу. То, что действовало в Голливуде, не было естественным отбором — отбором самого сильного, самого подходящего, но было спорным отбором самых приятных, самых хорошеньких, даже не самых прекрасных, а тех, кто больше всего выпячивался, самых жаждущих любви. Александр знал, что он для них был всем. Звезда могла прийти к нему ужасно расстроенная, она потеряла свои внешние данные, она стареет, она кончается, ее покидает муж, ее популярность падает и не дает сборов, и если он говорил ей ободряющие слова и она выходила из кабинета с чувством подъема, сознанием своей красоты, то ее брак возобновлялся, и дети любили ее, и публика обожала. Была одна кинозвезда, сексуальная жизнь которой зависела от Александра; пока он отечески одобрял ее, все у нее было в порядке, но если, случалось, он бранил ее, она становилась фригидной, что приводило в отчаяние ее мужа, и он просил Александра сохранить их семейное счастье и будущее их детей. Все было во власти Александра. Когда Александр считал разумным хвалить ее, он это делал. Он не скупился на уверения, о которых его просили, и позволял этим хрупким созданиям, над которыми он невольно приобрел такую власть, спокойно есть, спать, заниматься любовью, воспитывать детей, иметь чувство собственного достоинства, быть любимыми и желанными и чувствовать себя в безопасности. Он должен был делать это очень осторожно, так как чрезмерно выраженные чувства могли привести к неуправляемым привязанностям, а недостаточно выраженная теплота могла вызвать полную деморализацию и даже самоубийство. Ему приходилось тщательно рассчитывать меру теплоты и холодности, которые он проявлял. Он пользовался магической силой, которой они наделили его, как средством выявления лучшего в людях. В ответ на хорошую работу он посылал телеграммы или "зеленые послания" — записки, написанные на зеленом листке его блокнота размером в полстраницы. Эти телеграммы и послания считались сокровищами. Молодые мужчины и женщины, получив их, находились в последующие дни в состоянии эйфории. Такое признание со стороны Александра значило для многих начало блистательной карьеры.

С другой стороны, если количество телеграмм или "зеленых записочек" уменьшалось, то актеры начинали беспокоиться и мучиться. Они подсчитывали, сколько таких посланий они получили в течение года, и если следующий год приносил им меньше, это у них вызывало тревогу. Следующей ступенью после этих посланий — и это означало, что вы действительно признаны, — было приглашение на завтрак, ланч или обед, или — высшее признание, обряд посвящения в рыцари, — приглашение провести уик-энд с Сондорфом. Такие приглашения были тоже тщательно выверены. Каждый, кто проводил с ним уик-энд три раза подряд, был несомненно признан. Приглашение на действительно важный обед, на котором присутствовали иностранные знаменитости, могло означать повышение намного большее, чем теннисный уик-энд. Завтраки обычно давались для технического персонала: операторов, декораторов, костюмеров, монтажеров — словом, для тех, кто в чем-то проявил себя, выдвинулся и заслужил эту привилегию. Следовательно, если актер был приглашен на завтрак, он почувствовал бы удовольствие, но также и укол, что его не пригласили на ланч. А кто-то, кого раньше приглашали на ланч, а теперь на завтрак, понимал, что это равносильно его деградации. И если кого-то раньше приглашали на обед в честь Бернарда Шоу или Уинстона Черчилля, а теперь лишь на обед, где были только братья актеры, или писатели, или режиссеры, или, более того, он был поставлен на одну доску с людьми низкого достатка, то принимал это как унижение. Александр обязан был все это держать в уме, организуя свою общественную деятельность. Нельзя же было доводить людей до самоубийства из-за того, что их пригласили на завтрак вместо ланча.

Теперь Александру приходилось самому иметь дело с финансистами; для этого часто надо было ездить в Нью-Йорк, и чтобы эти дни не пропадали, Александр имел собственный вагон с отдельным купе, где он мог проводить совещания, и спальные места на двенадцать персон. Он плохо переносил такие дни без окружения не менее полдюжины человек: Стефан Рейли, миссис Браун, секретарь студии Сол Джессеп и один или несколько контролеров за продукцией. В этих длительных железнодорожных путешествиях обычно были еще два-три писателя и, возможно, режиссер. Об Александре говорили, что, если вокруг него меньше полдюжины людей, он выглядит голым. Александр наслаждался работой в поезде; то, что он вырывался из повседневных дел в студии и освобождался от обязанностей принимать рутинные повседневные решения, давало ему возможность полностью сосредоточиться на творческой работе, которая доставляла ему наибольшее наслаждение. Планирование, замыслы новых фильмов, воображение будущих сцен или ролей для актеров — его изобретательность казалась неистощимой. Прохаживаясь взад и вперед по качающемуся салону, он мог сколько угодно рассуждать, по два-три часа излагать сюжетную линию, переходя к скетчу, к изображению отдельных сцен; у него возникали какие-то режиссерские замыслы, которыми неизбежно позже пользовались режиссеры. Описывая, как должна выглядеть съемочная площадка, указывая на тип освещения, он чувствовал, что все это усилит впечатление зрителей от фильма. Иногда идеи били из него фонтаном и с такой скоростью, что стенографистки едва успевали за ним. Он редко иссякал; закрывая глаза, он мог видеть ряд картин, вспыхивающих перед ним, и он должен был только описывать то, что видел, почти кадр за кадром. Он внимательно прислушивался к идеям других людей и никогда не колебался, чтобы отдать им предпочтение перед своими собственными, если те были лучше. Хотя порой он переделывал их, придавая им "штрих Сондорфа". Некоторые критики описывали его метод насмешливо, как коллективное творчество, но любой, кто сидел на одном из его совещаний, знал, что странная, почти необъяснимая магия исходила от него. Потоки идей текли рекой и сливались в концепцию, которая была не вполне его или, по большей части, его, но любая идея была бы ничем, если бы его присутствие не было катализатором. У людей, которые были всего-навсего компетентными, вдруг рождалось что-то такое, чего они о себе не знали. "Да, — говорил он, — продолжайте… развивайте это… это хорошо, нет, нет, это запасный путь… отложите это… по какой дороге он пошел, после того как ее убил, разбрызгивая лужи? Покажите его грязные брюки… нет, вы не видите ее лицо в луже… это банально… мы знаем, что он об этом думает… это не должно быть утрировано… зрители не должны видеть собственными глазами, но мы должны дать им ощущение… без точного знания, что теперь с ним происходит… что в нем оборвалось… ему все равно, что происходит… мы должны почувствовать это, но нам не надо это разжевывать… дайте работать зрительному образу…"

* * *

В тридцать первом году посещаемость кинотеатров и доходы упали на 40 %, и все главные студии были вынуждены резко сократить расходы. Чтобы сэкономить на накладных расходах, студии ввели взаимозаймовую систему, при которой кинозвезды, работавшие на контракте в одной компании, если они в настоящее время не были заняты, одалживались за высокую сумму конкурирующему концерну. Многие кинозвезды, узнав, что их продажная цена намного выше, чем их зарплата, бывали обижены, что их выставляли на аукцион и заключали сделки, в которых они не имели права голоса. Они сердились, если их брали на роли, которые они не хотели играть, и некоторые отказывались от таких назначений. Тогда их временно отстраняли от съемок, привлекали к судебным искам, и многие из ведущих актеров решили, что лучше не связывать себя долгосрочными контрактами, а быть независимыми, тогда они сами могут соглашаться или отказываться от роли. Но в компании "Сейерман-Хесслен-Сондорф" большинство кинозвезд оставались, когда контракты подходили к концу, если Александр просил их об этом. Он был в состоянии убедить их, что для них лучше быть на длительном контракте, когда у них за плечами великая студия, которая заботится об их интересах, способствует их карьере и представляет их преимущества публике. Если они уйдут, то будут предоставлены сами себе. Если они остаются, то становятся частью большой организации и будут наслаждаться привилегиями его личного руководства. Он сделал многих из них кинозвездами, подчеркивал Александр, и могут ли они быть уверены, что без него они не перестанут сиять? В это время его магия была такой сильной, что очень редко кто шел на риск оторваться от руки, которая их кормила, несмотря на то что финансовый стимул играл значительную роль.

* * *

В тот же год бывший американский посол во Франции вызвал сенсацию, опубликовав в одном из журналов список "Шестидесяти трех мужчин, которые правят Соединенными Штатами Америки". Он не включил в список президента м-ра Гувера, но включил Джона Д. Рокфеллера младшего, Дж. П. Моргана, Джона Д. Райена — короля меди, Уолтера К. Тигла — президента "Стандарт ойл" из Нью-Джерси, Генри Форда, Фредерико Э. Вейерхойзера — лесоматериалы, Джемса А. Фаррела — стальная корпорация США "Ю.С. Стил", Чарлза М. Шваба — "Вефлием Стил", Харри М. Уорнера — кинопродукция, Адольфа Зуккора — кинопродукция, Д.П. и Дж. М. Джи Ван Сверингера — железные дороги, Даниэля О. Джеклинга — медная корпорация "Ута коппер корпорейшн", семерых из семейства Дюпонов, Уильяма Рендольфа Херста, Даниэля Гугенхейма — горное дело, Генри Кейба и Александра Сондорфа — кинопродукция.

* * *

По настоянию доктора Эдгара Феллоуза Александр начал вести дневник здоровья, целью которого было выявить связь между внешними событиями и его внутренними ощущениями. Доктор хотел попытаться найти закономерность в смене настроений у Александра. Сначала Александр делал записи ежедневно, но позже он не придерживался такого правила, и часто страницы месяцами оставались чистыми. Вот некоторые записи из его дневника:

"3 мая 1934 г. Долгая досадная беседа с лидером союза Р. После этого полное истощение. У них нет возражений по поводу того, как я руковожу студией, фактически они рассматривают меня как образцового нанимателя, но хотят все охватить соглашениями. Я говорил ему, что не могу так работать, что я должен иметь свободу действия. Он вернулся к аргументу, что интересы членов союза должны быть защищены, что финансовое положение людей не может зависеть от хороших или плохих прихотей нанимателей. Трудность состояла именно в том, что я понимал, — он прав. Когда вы имеете дело или заключаете сделку с Вилли Сейермаком, необходимо, чтобы ваши права были четко очерчены. Угнетает сознание, что он прав, а мне приходится бороться с ним. Они хотят надеть на меня смирительную рубашку из всех этих соглашений, правил и условий. Когда возвращался домой, внезапно возникло ощущение сплошного страха. "Мы динозавры". Позже вечером (с Дж.).

15 октября 1935 г. Премьера фильма "Первый и последний раз". Чувствовал себя великолепно, почти так же, как после "Жизни богача на широкую ногу". Зрители полюбили Джанет Деррингер, думаю, что смогу сделать из нее звезду. Как трудно теперь принимать радостные ощущения и как легко они возникали тогда! Как они были замечательны! Эта ночь с Паулем, когда он вышел из публичного дома, когда он ничего не испытал, кроме высокого, высокого ощущения. Сейчас работа — единственный ответ на все вопросы и единственное настоящее удовлетворение.

12 мая 1936 г. На пароходе. Очень спокойно. Пришла мысль, что я все могу и буду счастлив. Реальные триумфы — это внутри себя. Это сентиментально? Банально?

13 мая — на пароходе с Дж. Мы хорошо провели время, много плавал. Стефан сказал, что я никогда не был молодым. Что такое быть молодым? Как легко и как удивительно, но мне сейчас почти тридцать семь, слишком поздно, чтобы быть молодым?

15 мая — на пароходе. Начинает возникать беспокойство. Всего так много… способен ли я поднять? Послал утром радиограммы в студию.

16 мая. Решил вернуться. Сказал капитану — возвращаться. Замечательное чувство физического здоровья. Впервые за несколько лет я чувствую себя так хорошо. Погода чудесная. Работал со Стефаном над рукописями. Боже мой, это жизнь! Надо сделать более частыми такие путешествия на пароходе. Я люблю море, морские путешествия. Согласен с антифашистским рассказом Стефана. Мы должны мобилизовать общественное мнение, но на этом мы потеряем деньги, люди не хотят знать о плохом. Стефан нашел замечательный рассказ для Джанет, не избитый, занимательный и трогательный. Мы сделаем три антинацистских фильма без прибыли. Господи, я люблю эту жизнь! Как великолепно быть способным что-то делать, осуществлять. Мне не хотелось бы снова стать семнадцатилетним или чтобы мне было двадцать или двадцать шесть. Сколько мне еще отпущено, черт подери? В этом вопрос.

12 октября 1936 г. На съемочной площадке "Это случается все время". Джанет выглядит замечательно, и Гари Купер играет прекрасно, с такой легкостью. Внезапный момент страха без причины. Чувство такое, что Европа почти объята пламенем, это реально, а мы здесь делаем прекрасные сказки. Чувство такое, как ночью, когда я оставил Пауля в дверях, — желтая луна…

* * *

— Вы слышали историю об Александре Сондорфе, отправившемся на небеса? — спросил Пит Фентон. — Ну, — продолжал он, не дожидаясь ответа, — Сондорф отправился на небеса. Так вот, бросил он вокруг быстрый взгляд, и ему не совсем понравилось то, что он увидел. Тогда он говорит ангелам, которые ему показывали все, что есть на небе: "В это надо бы внести некоторые изменения".

Это вызвало подавленные нервные смешки.

— Ну, спустя немного времени, — продолжал Фентон, — он смоделировал новые крылья для архангелов, пересмотрел всю систему, при помощи которой были прикреплены нимбы, и повел святого Петра показать все привнесенные изменения. Но оставалось еще кое-что, с чем он не поработал только потому, что ангелы не успели проделать весь путь к вечности, а он не понимал, почему они все еще проделывают этот путь. Это старомодно, сказал им Александр и попросил аудиенции у Бога. После того как он нажал все тайные пружины, все было улажено и Сондорф появился перед Богом, который восседал на высоком троне и хмурился. "М-р Сондорф, — сказал ему Бог, — я много слышал о вас". — "И я много слышал о вас", — вставляет Сондорф. "И мне не нравится кое-что из того, что я слышал о вас, — продолжает Бог, сердясь, — есть некоторые вещи, которые вечны и неизменны". — "Уверен, уверен, — сказал Сондорф нетерпеливо, — как раз об этом я хочу поговорить с вами сейчас. Как мужчина с мужчиной…" — "Как мужчина с мужчиной?!" — гневно гремит Всемогущий. "О'кей, о'кей, как Бог с Богом…"

Развязка была хороша. Отдельные смешки перешли в единодушный хохот.

 

Глава десятая

В журнале "Тайм" Александру был посвящен многостраничный репортаж:

"В своем приватном вагоне, устланном обюссонскими коврами, — начинался репортаж, — старый молодой человек тридцати семи лет прохаживался туда и сюда по качающемуся вагону. Большую часть времени говорил он, прислушиваясь иногда к условным предложениям от разных людей из личного окружения, а затем подводил итог всей дальнейшей дискуссии своим традиционным заявлением: "Теперь мы сделаем это так". Александр Сондорф — тонкое воплощение американской "истории успеха" — вел одну из своих знаменитых конференций на ходу, в то время как он объезжал восток, где шли премьеры его фильма "Это случается все время" с Гари Купером и Джанет Деррингер в главных ролях. В следующем вагоне стенографистка расшифровывала указания, инструкции, сюжеты, соображения, связанные с затратами, пугающие нравоучения и слова пожеланий и похвал, которые он надиктовал еще за завтраком, состоящим из черного кофе, фруктового сока, тоста и меда в горшочках из Кариньи — "меда богов", специально привезенного для него из Греции. Для царя кино Сондорфа это было только упражнением, разминкой, перед тем как он угрохает весь свой восемнадцатичасовой рабочий день босса на дела кинематографической империи "Сейерман-Хесслен-Сондорф".

Якобы служащий компании, с годовым доходом за последний год в жалованье и премиях в один миллион двести пятьдесят тысяч долларов, плюс скрытые проценты от общей прибыли "С.Х.С.", Сондорф на деле является человеком, который руководит всеми зрелищными предприятиями и чье слово распространяется на все — от цвета губной помады, которую должна использовать кинозвезда, до убранства нового кинотеатра "С.Х.С.". Только восьмидесятилетний Генри Кейб может отменить одно из решений Сондорфа, а Сондорф женат на любимой внучке старого финансиста, Сьюзен.

В одночасье вундеркинд из Голливуда, который в возрасте двадцати пяти лет продвинулся от личного секретаря до руководителя студии путем осуществления единоличного путча в студии Хесслена, превратился в самого агрессивного и противоречивого новатора в кинематографии. Он был одной из главных фигур при внедрении звука в кино, а затем удивил каждого, отказавшись заниматься фотографированием поставленных пьес, а вместо этого начал серию гангстерских кинофильмов ("Враг народа", "Мистер Важная Шишка", "Право пистолета"), серию пикантных мюзиклов ("Потерявшаяся девочка", "Идущие на Места", "Улица, вымощенная золотом") и ряд сильных драм на социальные темы ("Большая добавка", "Суд Линча", "Толпа", "Взяточники", "Выбор из никого", "Я еврей"). К тому же Сондорф был ответственным за фильмы, составившие серию шикарных комедий с реалистическими полутонами, с его протеже Джанет Деррингер в главных ролях, самый последний образец из которых — "Это случается все время".

Возможно, наиболее разительным достижением изготовителя кинозвезд Сондорфа стало забавное превращение блондинки из блондинок мисс Деррингер в самую трогательную легкую комедийную актрису нашего времени. Когда Джанет Деррингер появилась на экране, она была воплощением красотки блондинки, как каждый из нас представляет таковую. Но ее искусство состояло в исполнении ролей, предназначенных специально для нее. Ее сверхзадачей является быть всем понятной, и самое удивительное, что она забывает о том, что она красивая, в то время как некоторые актрисы заставляют забыть, что они некрасивые. Мисс Деррингер убеждает нас, что внутри каждой красивой девушки скрывается простая девушка, борющаяся за то, чтобы скрыть себя за красивой внешностью. Она пользуется своей сексапильностью так же, как Чаплин пользуется своей физической ловкостью; это у героини последнее средство ответного удара против жестокостей людей всего света. Так что, когда Джанет Деррингер применяет сексапильность, радуешься, что она прибегла к этому приему, давая возможность зрителю увидеть ее насквозь. В отличие от Джин Харлоу и всех остальных агрессивно-эротических секс-королев Джанет Деррингер скорее извиняется за свою власть над мужчинами. Чувствуется, что ей не нравится использовать несправедливые методы, но, принужденная к этому, она не слишком протестует и дает волшебству работать, подобно фокуснику, изумленному собственной ловкостью рук.

За создание этого образа почти полностью ответствен Сондорф. Прежде чем он принялся за ее карьеру, Деррингер чахла на маленьких ролях по контракту в "Сейерман-Интернешнл".

Если у Сондорфа очень много поклонников, у него есть и свои хулители. Говорит известный режиссер, который по определенным причинам не захотел открыть своего имени: "Сондорф — это Рин Тин Тин среди продюсеров, не потому, что он делает все особенно хорошо, а удивительно, что он может ходить на задних лапах, лаять, обладая почти человеческими умственными способностями". А вот что говорит Вальтер Стаупитц, которого Сондорф уволил из студии Хесслена в 1924 г.: "Сондорф иуда и разрушитель. Под внешностью обаятельного мальчишки таится мания маньяка, жаждущего тотальной власти.

Он хочет всем обладать и каждым руководить. Он больший враг искусства кинематографии, чем Вилли Сейерман, потому что Сондорф старается создать впечатление, что он на стороне культуры и искусства. Он не более интересен в искусстве, чем Дж. П. Морган в математике. Он почти так же уважает искусство, как Атилла. Он то, чего несомненно хочет великая американская публика. Он Дягилев черни".

Менее злостные и менее пристрастные критики обвиняют Сондорфа, что он окружил себя подхалимами, стал диктатором, сопротивляющимся доводам рассудка. Говорит один из критиков: "Сондорф обладает значительными способностями, но так окружен поддакивателями, что все, что он видит и слышит, является отражением и эхом его самого и его собственных идей. Я думаю, если он услышит мысль, исходящую не от него и порожденную не им, он подумает, что человек говорит по-китайски, и уволит его на том основании, что он не может говорить по-английски". В одном из своих редких интервью Сондорф сказал следующее по поводу своих диктаторских методов: "У меня есть теория, касающаяся энергии. Я верю, что около 90 процентов ее тратится на борьбу с фантомами. Из-за того что у меня меньше природной энергии, чем у большинства людей, я должен сохранять то, что у меня есть, и поэтому я не могу позволить себе роскошь тратить ее на споры с людьми. Я говорю людям, что делать, потому, что таким способом я экономлю свою энергию. Я не утверждаю, что это хорошо и похвально, но это единственный способ, которым я могу действовать. Описывать убедительную концепцию или рисовать убедительную картину, объяснять причины, почему я считаю нужным что-то сделать, убеждать людей изменить их мышление, чувства, отношение к вещам, к идеям или к очертанию и цвету дерева — требует в десять раз больше энергии, чем послать в бой целую армию. Так что я предпочитаю только говорить им, что надо делать, а не убеждать их в своей правоте. И я поступаю так просто потому, что у меня не хватает энергии на убеждения. Я рассматриваю себя не как артиста, бизнесмена или администратора, — во мне больше от конквистадора".

Чтобы помочь конквистадору Сондорфу сохранить свою драгоценную энергию, он окружает себя людьми, которые не будут с ним спорить. Директор рекламного отдела студии Пит Фентон играет роль придворного шута, ему позволяется и даже поощряется рассказывать Сондорфу анекдоты, которые о нем ходят. Образчик такового: "Какой была студия при Сейермане? Образцом бесчеловечного отношения одних людей к другим. А при Сондорфе? Наоборот".

В число придворных входит иногда фотограф журнала "Лайф" Джим Кей, которым Сондорф восхищается за его мужество и независимость, пожилая миссис Айрин Браун — конфиденциальный секретарь, доктор Эдгар Феллоуз, один из пионеров психоаналитики в кинематографической колонии, Фрэнки Брендано, бывший рабочий ателье, которого Сондорф нанял в личные шоферы и, как говорят, в телохранители, и драматург Стефан Рейли. Говорит Стефан Рейли: "Александр Сондорф — это гений индустриализованных искусств. На что негодуют критики — на то, что он инстинктивно говорит языком народа, он приводит в ярость тех, кто считает, что искусство создается для немногих привилегированных, для знатоков искусства. Он, конечно, популяризатор, переводчик, упрощатель, поэтому все эти самозваные блюстители культуры, которые считают, что искусство является их собственным заповедником, ненавидят Сондорфа за внедрение искусства в кинопродукцию в количествах, удобоваримых для среднего человека. Обвинять его в разрушении Стаупитца, которым он безмерно восхищается как художником — это абсурд. Правом и привилегией Стаупитца было отказаться от господствующих условий кинопроизводства, но предполагать, что Сондорф был обязан изменить методы и практику киноиндустрии для того, чтобы приспособиться к Стаупитцу, — это дикий утопизм".

Рожденный в первый год столетия от венского отца и австрийско-польской матери, Александр Сондорф изменил фамилию — прежняя была Сондорпф, — потому что она звучала как плевок, чтобы ее выговорить…"

* * *

Стук в дверь заставил Джанет отложить журнал и накинуть халат.

— Да, — крикнула она, — войдите!

Стефан Рейли вошел в номер отеля, неся копию репортажа из "Тайма", он обнял ее и поцеловал в щеку.

— Вы видели "Тайм"?

— Я как раз читаю его, — сказала она.

— Александр просил меня дать вам это. — Он протянул ей конверт, и пока она нетерпеливо вскрывала его, он подошел к столу и сделал себе коктейль.

Содержимое конверта, казалось, смутило ее, и Стефан Рейли старательно избегал смотреть на нее слишком пристально, пока она просматривала два скрепленных листа студийной бумаги для заметок.

— Там что-нибудь такое? — спросил он деликатно спустя некоторое время.

— Приказ по армии, — сказала она несколько иронически и стала читать выдержки: — "От Александра Сондорфа мисс Деррингер…"

— Это действительно интимно, — сказал Стефан.

— "Я предлагаю следующее, — читала она. — Первое, в интервью журналистам, если вас будут спрашивать о других актрисах, говорите о той, кто вам нравится, и будьте щедры в ваших комментариях. Второе, если вас будут спрашивать о вашей личной жизни, не отказывайтесь гневно, но используйте один из предлагаемых вам способов уйти от этого вопроса. Третье, приуменьшите размеры ваших заработков, без того, чтобы по-настоящему лгать или казаться уклончивой. Если необходимо, сделайте упор на то, что актриса может зарабатывать такие суммы, так как карьера актрисы недолговечна. На премьере. Первое. Не позируйте чрезмерно для фотографов, но дайте им достаточно времени, чтобы сделать снимки. Второе. Поостерегитесь оттолкнуть от себя людей якобы незначительных. Не стесняйтесь оставить Купера и меня, стоящих рядом, если вы хотите сказать "хеллоу!" тому, кого вы знаете (люди не обратят внимания, если пренебрегут мной или Купером, но они обратят внимание, если будет холодно встречен Джо Смит, который работал над всеми вашими фильмами). Третье. Если кто вас крепко обнимет, оставайтесь на месте, не отмахивайтесь ни от кого, дайте с видимой неохотой возможность себя оттащить, для этого там будут люди (это же сохраняется для приема и последующего обеда).

Вы превосходно сыграли, и, возможно, вас будут приветствовать стоя и овациями. Будьте готовы к этому. Выглядите счастливой и довольной. Крепко поцелуйте Купера, если хотите. Обнимите Фреда, но не начинайте речь прежде, чем скажете спасибо". — Джанет положила напечатанные листки. — И т. д. и т. п., — добавила она кисло.

— О, хорошо, — сказал Стефан, — это хорошие советы.

— Он не прислал записки? — спросила она.

— Нет. — Он увидел, как слезы навернулись у нее на глазах. — Ой, что вы, бэби!

— Все в порядке, Стефан. Вы возьмете меня с собой?

— Александр просил меня, если я могу. Вы не против?..

— Нет, нет, Стефан, я очень рада, если вы возьмете меня… Я имею в виду, если вам не будет очень скучно.

— Конечно, нет. Я боролся как черт, чтобы взять вас с собой, думая о всех завистниках, кто хотел бы захватить вас с собой.

— Я хочу вам кое-что показать, — сказала она и, оживившись как девочка, выбежала из комнаты. Она вернулась через несколько минут, одетая в длинное манто из белой норки. Она приняла изящную позу, любовно лаская мех.

— Это сказочно!

— Это подарок от Александра, ну, на самом деле от студии, хорошей девочке, сделавшей для них целую кучу прекрасных денег.

Она перестала за собой следить, и лицо ее снова приняло печальное выражение.

— Послушайте, Джанет, об Александре…

— Я не виделась с ним два месяца.

— Он был ужасно занят, — сказал Стефан уклончиво.

— Он всегда был занят. Но обычно… Что я сделала не так? Я чувствую, что я, должно быть, в чем-то его разочаровала.

— Нет, он захвачен вашим успехом.

— Есть другая девушка?

— Не думаю.

— Тогда что?

— Не знаю, Джанет. Послушайте, у меня есть теория насчет Александра. Делая то, что он делает, он начинает верить, что все возможно. Если бы когда-нибудь он обнаружил, что что-то невозможно, он бы кончился. Если бы он обнаружил, что он не может летать как птица, он бы упал.

— Но что я сделала? — спросила она, не понимая.

— Я не считаю, что существует что-то, что вы сделали. Я полагаю, что в конце концов каждая вещь его немного разочаровывает, и потом, он не может жить с чувством разочарования и должен искать что-то еще, что дает ему чувство полета, чтобы подтвердить себе самому, что все возможно.

Все время, пока она собиралась, она тихонько ругала себя. Когда Джанет была готова и ждала возвращения Стефана, она подошла к телефону и попросила в ее комнате заменить розы на гладиолусы, устроить так, чтобы машинистка пришла завтра к полудню, а также заказать разговор с Лос-Анджелесом на двенадцать тридцать и еще попросила прислать кого-нибудь отключить центральное отопление и положить дрова в камин, а затем зажечь их, потому что она предпочитает живой огонь. Повесив трубку, она почувствовала себя много лучше и, овладев собой, уселась с серьезным лицом запоминать инструкции, данные ей для вечера.

* * *

В следующий месяц она очень мало видела Александра. Когда подошло время возобновлять контракт, она приняла совет Льюиса Шолта и не подписала его снова. Теперь у нее было множество предложений от других компаний, и они обещали ей большее жалованье и гораздо лучшие условия: ее имя на шапке афиши, выбор ею режиссера, партнера и сценария. Льюис ввел в ее контракт пункт, по которому она может настаивать на изменениях в сценарии и назначать писателя по собственному выбору, который внесет эти изменения, если роль, которую ее попросят сыграть, не будет в чем-то совпадать с утвердившимся у публики имиджем Джанет Деррингер. Она иногда получала сюжеты, которые ей не подходили, и потому Льюис Шолт возвращал рукопись, говоря, что на самом деле эта роль не для Джанет Деррингер и что Джанет Деррингер так не говорит и не ведет себя.

Время от времени она видела Александра на премьерах, приемах, официальных банкетах и на публике, где была суета. Он всегда поднимал шум вокруг нее и обращался с ней очень нежно, но она никогда не оставалась с ним наедине больше нескольких минут и причины, по которым между ними все было кончено, никогда не обсуждались, хотя порой ей казалось, что он смотрит на нее с улыбкой и бесстрастной нежностью, что означало своего рода извинение за то, как все обернулось. Джанет видела, что он похудел, выглядит изможденным, как если бы все в нем до предела было натянуто, и седина в волосах стала более обильной, а глаза, такие темные и глубокие, казалось, смотрела куда-то в пространство, отстраненно от всего происходящего. После его развода с Сьюзен она видела его с разными девушками, и у нее было ощущение, что, хотя они были с ним в течение вечера или ночи, он в действительности не был с ними. Со вступлением Америки в войну она несколько лет почти не видела его. В 1941 году он покинул Голливуд, временно отказавшись от работы для того, чтобы внести изменения в изготовление пропагандистских фильмов. Говорили, что Рузвельт персонально просил его сделать такую работу и что Александр не мог отказать ему в такой просьбе.

Один раз Джанет получила от него весточку, в 1944 году, когда он написал ей из Италии о смерти Джима Кея:

"Моя дорогая Джанет, вы, наверное, уже слышали о Джиме Кее, но мне кажется, что я должен написать вам, потому что знаю, он был вашим очень старым и добрым другом, так же как и моим. Вы, вероятно, знаете, я всегда безмерно восхищался им, не только как фотографом — а он был очень тонким фотографом, — но потому, что он казался мне человеком с богатым внутренним миром, в нем были такие возможности и он достиг такой завидной стадии своего собственного счастья, не будучи зависимым от других людей. Ну, во всяком случае, не слишком зависимым. У него было много качеств, которыми я хотел бы обладать, такими, как не нуждаться в одобрении людей или в мировом признании, хотя он достиг и того и другого, но это не было тем, что ему необходимо. Люди никогда не понимали его одержимости "грязными темами", они всегда считали, что он вообще смотрит на человека под таким ракурсом. Но это было неверно. Джим Кей однажды сказал мне, что "цельные люди" ему не очень интересны, у них слишком мало поводов для доблести. Кея привлекала борьба сломленного человека за свое возрождение, в этом он видел доблесть, даже когда такой человек терпел неудачу. Доблесть он наблюдал среди пьяниц, несостоятельных должников, наркоманов и проституток, раненых и умирающих, которых он так великолепно и с таким сочувствием фотографировал. Я видел Кея мертвым. Это было небольшое сражение второстепенного значения: дюжину мужчин отправили взять узкий мост через ущелье, прежде чем немцы взорвут его. Вероятно, это был мост, который имел для нас не очень большое значение, потому что ущелье не такое уж глубокое, а мост очень узкий, и самое большее, что могло дать обладание этим мостом, — выиграть немного времени. Но командование настаивало, чтобы мост был взят, прежде чем немцы взорвут его. А может быть, они хотели показать нам этот маленький отрывок боя, чтобы мы могли что-то снять и у нас был материал для фильма. Словом, решили осчастливить нас, а заодно отделаться, чтобы мы больше не болтались у них под ногами. Этого я не знаю. Джим Кей не работал со мной, он стремился в одиночку тянуть лямку. То, что случилось, было довольно нелепо, и я бы не позволил дать такой кадр, потому что я всегда преклонялся перед героизмом Эррола Флина в фильмах о войне. Когда мы появились, немцы не заложили динамит на своей стороне, они попытались нас выбить ружейным огнем, пока один из них полз по мосту, чтобы заложить динамит. Мы видели, это был совершенный сосунок, до смерти перепуганный. Джим Кей хотел снять этого говенного перепуганного солдата, пытающегося подложить динамит, и Кей пополз вперед на животе перед нашими мальчиками прямо на мост. А тот немецкий солдат, видя, что мужчина подползает к нему не с ружьем, а с камерой, в полной панике бросился бежать и вместо того, чтобы выдернуть шнур, поджег его, и весь мост, вместе с Кеем и немецким мальчишкой, взлетел на воздух. Я помню, как однажды я приказал переснять батальную сцену в одном из наших ранних вестернов из-за того, что один из персонажей умирал без необходимости и бессмысленно. Вот это я и почувствовал, когда погиб Джим Кей.

Александр".

Я не очень хорошо себя чувствую и думаю, скоро меня отправят на инвалидность. Когда я вернусь, хочу сделать фильм о жизни Джима Кея, и я надеюсь, что вы будете в нем участвовать. Я хочу, чтобы сценарий написал Стефан Рейли, а режиссером может быть Джон Хьюстон, они оба знали Джима Кея, и думаю, что любили его так же, как и я. Там будет для вас не очень большая роль, а вы такая знаменитая, и я действительно этому рад. Но я надеюсь, что вы не обидитесь за то, что роль маленькая, просто я хочу, чтобы все его друзья были причастны к этой картине.

Так же я надеюсь, что у вас все в порядке и все идет хорошо. Берегите себя, вы такая редкость и драгоценность, которой мы должны дорожить.

 

Глава одиннадцатая

В начале весны и летом 1947 года Голливуд с негодованием узнал о предстоящем расследовании Комиссии по антиамериканской деятельности в компаниях Голливуда. Комиссия заявляла на основании голословных утверждений, что коммунисты проникли в кинематографическую промышленность. Девятнадцать человек были вызваны на проверку до того, как комиссия объявила их неблагонадежными и прилепила им ярлык, поскольку эти девятнадцать отказались отвечать на вопрос об их политической принадлежности по принципиальным соображениям. Широко распространялись слухи, что эти девятнадцать будут лишены права работать в киноиндустрии. Дж. Парнел Томас — председатель Комиссии по антиамериканской деятельности объявил, что продюсеры согласились на введение черного политического списка, но это бурно отвергалось Эриком Джонстоном, представителем киноиндустрии. "Голливуд устал, — заявила Ассоциация кинопродюсеров, — от того, что его делают мальчиком для порки в комиссиях Конгресса". Выдающиеся кинозвезды продолжали ставить свои подписи под протестом против комиссии. Фредерик Марч сказал: "Кто последует за этими, — кто следующий? Может быть, ваш министр, о котором скажут, что он нечто провозгласил со своей кафедры, или это будет учительница ваших детей в школе, которой станут указывать, что она может говорить в классе, а что нет, или это вы сами, кому придется нервно оглядываться, прежде чем сказать, что он думает?" Фрэнк Синатра заявил: "Может быть, Однажды они задушат кинематографию, а затем запретят нам свободно дышать? Возвысите ли вы свой голос в защиту отверженных, если вас вызовут в комиссию?" Оппозиция к слушаниям в комиссии возникла из группы, которая назвала себя Комитетом первой поправки, которая была поддержана многими выдающимися деятелями Голливуда, среди них: Лоурин Бейкол, Хемфри Богарт, Джеральдин Брукс, Филипп Данн, Ира Гершвин, Стерлинг Хейден, Джон Хьюстон, Джин Келли, Денни Кейе, Маша Хант, Шефферд Страдвик, Джейн Вайет, Уильям Уайлер, Генри Фонд, Полет Годдар, Ава Гарднер, Джанет Деррингер, Бени Гудман, Стефан Рейли, Бен Хефлин, Джон Хаузмен, Мирна Лой, Берджес Мередит, Грегори Пек, Корнел Уайльд и Билли Уайлдер.

С другой стороны, члены Союза кинематографистов за сохранение американских идеалов — воинствующая антикоммунистическая группа, сочувствующая свободным предпринимателям, энергично поддерживала расследования и разослала продюсерам наставление по выявлению благонадежных и неблагонадежных, которое содержало следующие пункты: "1. Не клевещи на свободное предпринимательство. 2. Не обожествляй простого человека. 3. Не прославляй коллектив. 4. Не упивайся неудачей. 5. Не черни успех. 6. Не очерняй промышленников. Это не только политическая, но и честная обязанность каждого американского продюсера превратить в прах и выбросить в мусорный ящик любую рукопись, которая очерняет промышленников как таковых".

Среди "дружелюбных" свидетелей, которые готовы были полностью сотрудничать с комиссией и принять участие в слушаниях, — Вилли Сейерман, Говард Рашмор, Гари Купер, Джордж Мёрфи, Роберт Тейлор, Роберт Монтгомери, Лео Маккари, Уолт Дисней и Джек Уорнер. Вопрос, поставленный журналом "Лайф": "По-американски ли я поступаю, спрашивая, коммунист он или нет. И по-американски ли отказаться отвечать?" — страстно обсуждался по всей стране.

Как один из организаторов Комитета первой поправки Стефан Рейли искал поддержки Александра. Он хотел организовать заявление протеста, осуждающее слушания, поскольку они противоречат основным принципам американской демократии, и просил Александра присоединиться к делегации, которая должна была передать петицию секретарю Палаты представителей с требованием восстановить справедливость. До сих пор Александр отказывался принимать участие в любом конкретном действии. Но так как приближалась дата слушаний — 27 октября, Стефан сделал все возможное, чтобы убедить Александра в необходимости присоединиться к тем, кто думал так же, как они. Александр все еще увиливал.

— Стефан, — говорил он, — возможно, ваше путешествие в Вашингтон — это тактическая ошибка, и я уверен, что это было бы тактической ошибкой и для меня, как главы студии, — публично объявить свою причастность к какой-либо частной группе. Вы не знаете партийных связей всех ваших сторонников, возможно, там есть коммунисты, тогда и вы попадете под подозрение в глазах публики. Эти парни в Вашингтоне довольно сообразительны, и они попытаются перехитрить вас, если вы не будете очень осторожны.

— Правда, что существует черный список? — спрашивал Александра Стефан. — Правда, что девятнадцать человек не должны приниматься на работу?

— Вы знаете так же хорошо, как и я, — сказал Александр, — что институт политического черного списка составляет тайну и он незаконен.

— Но он существует?

— Я не соглашался ни на какой черный список.

— Это спорно?

— Стефан, вы не должны давить на меня. Все, что я могу вам сказать, только то, что я не согласился ни на какой черный список.

Александр не мог сказать ничего больше. С тех пор как он вернулся в студию, он был намного осторожнее, чем в прежние дни. Многие говорили, что с достижением среднего возраста в нем поугас былой пыл, что он растерял значительную часть энергии и теперь охотнее идет на компромиссы и уступки Нью-Йорку. До некоторой степени это вызвано необходимостью, подчеркивали его сторонники. Со смертью Генри Кейба и вступлением на должность президента компании "Сейерман-Хесслен-Сондорф" Стеффорда Димса Александр больше не мог осуществлять единолично высшее руководство, которым он когда-то наслаждался. Более того, Вилли Сейерман извлек выгоду из отсутствия Александра во время войны, для того чтобы вернуться в студию, и был теперь вместе с Александром в составе руководства. Сторонники Александра подчеркивали, что он обязан был вести игру очень осторожно, но что однажды он снова самоутвердится, ведь он был предприимчивый и пробивной, как всегда. Другие говорили, что теперь будет проводиться политика Сейермана и Димса, которые всегда смогут перехитрить Александра, а созидательная энергия его была растрачена на сложные интриги компании, в которых он вынужден был принимать участие, а это не в его вкусах. Были еще и другие люди, считавшие, что особые таланты Александра подходили к условиям двадцатых — началу тридцатых годов и что время его расцвета прошло, он выдохся, а его здоровье, которое никогда не было очень хорошим, окончательно разрушено. Война, где ему пришлось подчиняться приказам, вместо того чтобы отдавать их, окончательно сломила его.

Стефан Рейли ничему этому не верил. Он все время был с Александром на войне и знал, каким он был непоседливым, беспокойным и несчастным большую часть времени. Но он так же знал, что поток идей не иссяк у Александра, что он вернулся в Голливуд, переполненный проектами и некоторые из его идей обрели особую, новую зрелость. Александр больше не мыслил в категориях управления выпуском всей продукции студии, но вместо этого хотел контролировать тщательно отобранные главные фильмы, где были заняты лучшие актеры и режиссеры. Он понимал, что с ростом значения телевидения рутинная кинематография вскоре устареет и публика будет платить только за вещи высшего класса. Проект, который он больше всего лелеял и до сих пор не осуществил, это большой фильм о жизни Джима Кея, сценарий для которого написал Стефан Рейли. Предварительное название — "Четыре уголка земли". Фильм охватывал события двух мировых войн. Позиция денежных мешков была такой: эпопея о фотографе, который никогда не стрелял ни на двух мировых, ни на более локальных войнах, не привлечет публику в кино. Если они сделают так, что Джим Кей отложит свою камеру и возьмет в руки ружье, то это совсем другое дело, и пусть он хотел один взять тот пост, а не снимать перепуганного немца — такой фильм привлечет публику и даст кассовый сбор.

* * *

Голливудская делегация Комитета первой поправки прибыла в комнату для слушаний в то время, когда представитель промышленников Эрик Джонстон должен был выступать перед Комиссией по антиамериканской деятельности. Это было в понедельник, 27 октября. Сопровождаемые вспышками фотоаппаратов и жужжанием кинокамер для хроники, они заняли свои места. Председатель Джи Парнелл Томас призвал на трибуну не Джонстона, а Джона Говарда Лоусена, самого воинственного и недружелюбного среди "девятнадцати". В своих показаниях Лоусен оказался не только недружелюбным, но агрессивным, дерзким и воинственным.

— Это абсолютно вне власти комитета, — провозгласил он, — спрашивать меня о моих связях с какой-либо организацией. Это несчастье и трагедия, что я должен учить комитет основным принципам американской жизни.

Голливудская делегация была смущена. Им указали, что их прибытие могло быть интерпретировано, как поддержка Лоусена. Перед отъездом Уильям Уайлер, один из организаторов, осторожно проинструктировал их держаться подальше от недружелюбных свидетелей. Иначе они могут подвергнуться нападению Комиссии по антиамериканской деятельности, а не защитить коммунистов. Собираясь принять участие в публичном выступлении, они уже хотели произвести противоположное впечатление, но Парнелл Томас блестяще перехитрил их. Позже, в тот же день, на пресс-конференции, они были еще больше деморализованы — в вашингтонской газете сообщалось, что один из их группы, Стерлинг Хейден, был коммунистом, и им задавали об этом вопросы. На следующий день Стефан Рейли получил повестку на слушания, чтобы дать показания перед комиссией, и остальная делегация в смущении и разочаровании принуждена была удалиться.

Александр также прибыл в Вашингтон, он не хотел, чтобы об этом стало известно, и в первый день держался в стороне от зала заседаний, ожидая подвоха со стороны Парнелла Томаса, который явно хотел дискредитировать голливудскую делегацию. В среду утром, когда Стефана Рейли вызвали, чтобы дать показания, Александр занял свое место в комнате слушаний. Стефан с мрачной вежливостью ответил на все первоначальные вопросы, касающиеся места рождения, образования, начала писательской карьеры, военной службы. Он отличался какой-то особой манерой поведения, так что молодой консул комиссии невольно обращался к нему с почтением, связанным с его возрастом и с его заслугами.

— В начале вашей карьеры, сэр, — сказал консул, — вы были, я полагаю, одним из членов группы писателей, иногда упоминавшейся как "разгребатели грязи"?

— Это верно, — ответил Стефан, слегка улыбаясь, — но я должен объяснить, что это был уважаемый термин. Мы разоблачали коррупцию.

— Так называемую коррупцию. В сфере бизнеса?

— Да. Но так же и в муниципальных делах.

— Согласны ли вы, что большинство этих почетных "разгребателей грязи" придерживались крайне левых взглядов?

— Мы были против трестов, монополий, муниципальной коррупции, эксплуатации предприятий общественного пользования, гангстерства в общественных делах, фальсификации на выборах и других злоупотреблений властью. Я не знаю, можете ли вы классифицировать это, как представление о крайне левых взглядах.

— Не было ли так, что в своих личных убеждениях эти люди исповедовали идеологию крайне левых?

— Ну, в те дни мы не проверяли личные убеждения людей.

— Не могли бы вы ответить на вопрос о своих взглядах?

— Некоторые из статей, которые я написал, были продиктованы Уильямом Рэндольфом Херстом и опубликованы в его газетах. Является ли это ответом на ваш вопрос?

Это вызвало смех в комнате слушаний, председатель ударил молотком, призывая к тишине.

Консул выглядел немного обиженным, он был очень молодым человеком, только что окончившим Гарвардский университет и попытался загладить свое мимолетное смущение тем, что сделал несколько замечаний.

— М-р Рейли, — спросил он, — можем ли мы справиться о вашей карьере в Голливуде? Не хотите ли вы сказать об обстоятельствах, при которых вы поступили на работу в киностудию?

Стефан кратко рассказал, как он приехал в Голливуд по приглашению Сондорфа, после того как он написал о Сондорфе статью, и как решил остаться, скачала в качестве консультанта по сценариям, а позже в качестве сценариста.

— М-р Рейли, статья, которую вы написали об Александре Сондорфе, после чего вы получили приглашение в Голливуд, была резко критической, не так ли?

— Да.

— Можете ли вы сказать комиссии, как вы пришли к тому, чтобы изменить ваше мнение о Сондорфе в такой степени, что после этого приняли от него приглашение на работу?

Стефан будто бы колебался и не смотрел на Александра.

— Думаю, я могу ответить на ваш вопрос только одним способом, сэр. Дело в том, что писатель не всегда полностью согласен с людьми которые предоставляют ему работу.

— Значит ли это, что вы говорите комиссии, что, пока вы работали для Александра Сондорфа, вы были против его идей и убеждений?

— Этого я не говорил.

— Тогда поясните, пожалуйста.

— Вы просили меня, сэр, объяснить в нескольких словах связь, которая длилась почти двадцать лет. Не думаю, чтобы я мог это изложить в нескольких словах.

— Но не хотите ли вы попытаться?

— Скорее нет, если вы не возражаете.

— Я не буду давить на вас по этому пункту на этой стадии расследования.

— Благодарю вас.

— Я надеюсь, что вы не сочтете другие вопросы такими трудными для ответа.

— Я приложу все старания, чтобы ответить на них.

— В 1929 году, когда, насколько я знаю, вы работали в качестве консультанта по сценариям для Александра Сондорфа в компании "Сейерман-Интернешнл", были ли вы ответственны за прием в студию или за рекомендацию для приема на работу человека по имени Рекс Норберт?

— Я не могу вспомнить точных обстоятельств, при которых был принят на работу Рекс Норберт.

— Были ли вы ответственны в 1931 году, когда вы работали как литературный редактор в компании "С.Х.С"?

— Можно вас поправить?

— Да.

— Я никогда не был литературным редактором, я был сценаристом.

— Но вы были больше чем сценаристом, не так ли?

— Я не считаю, что быть писателем — это меньше, чем быть контролером.

— Я не хочу спорить с вами о сравнительном статусе писателя и контролера. Ваши отношения с Сондорфом отличались от обычного сценариста. Он полагался на ваши советы в целом ряде дел, в которых обычных сценаристов не призывали участвовать?

— Со мной консультировались неофициально по вопросам, не связанным с моей собственной работой.

— Хорошо, с вами консультировались в 1931 году о найме писателя по имени Грег Томпкинс?

— Может быть.

— Может, вы попытаетесь быть более конкретным?

— Это очень трудно. Вы спрашиваете меня о вещах, которые произошли очень давно.

— Впоследствии Грег Томпкинс работал над большим количеством фильмов в компании "С.Х.С."?

— Могу я посоветоваться с адвокатом?

— Безусловно.

Несколько минут Стефан советовался со своим адвокатом, затем он повернулся к комиссии и сказал:

— Я готов отвечать на все вопросы, имеющие отношение ко мне и к моей собственной деятельности, но я считаю, что не имею права говорить о других людях, знакомых или незнакомых, чья жизнь и благополучие могут пострадать от того, что я буду упоминать их в этих слушаниях.

— Я не могу понять, м-р Рейли, как признание с вашей стороны о том, что вы знакомы с Грегом Томпкинсом, может оказать какое-либо влияние на чью-то судьбу. Я повторяю вопрос, знакомы ли вы с Грегом Томпкинсом?

— В таком случае я вынужден уклониться от ответа на этот вопрос на том основании, что он нарушает мои права, защищенные первой и пятой поправками к конституции США, и может склонить меня к самообвинению.

— Вы знакомы с Гордоном Волшманом?

— Уклоняюсь на том же основании.

— Вы знакомы с Гарриетт Ленгранд?

— Отклоняю.

— В соответствии со статьей, датированной 24 октября 1945 года, вы являлись спонсором "Воззвания испанских беженцев", которое было обобщенным проектом "Объединенного комитета антифашистских беженцев"… Это так?

— Отклоняю.

— "Дейли Уоркер" в выпуске новостей от 3 января 1946 года на странице четыре опубликовала сообщение о смерти Теодора Драйзера, где он упоминался как человек, который был на хорошем счету у коммунистической партии. Среди тех, кто отдал должное Теодору Драйзеру, был Стефан Рейли. Знали ли вы, что Драйзер был членом коммунистической партии?

— Я отклоняю этот вопрос на том основании, что это нарушает мои права, защищенные первой и пятой поправками, в которых говорится, что я могу свидетельствовать сам против себя.

— Вы были лично знакомы с Теодором Драйзером?

— Отказываюсь отвечать на указанных основаниях.

— Были ли вы на похоронах Драйзера?

— Отказываюсь отвечать.

В это момент вмешался член комиссии конгрессмен Кейтли.

— М-р Рейли, как вы думаете, какое впечатление вы оставите не только у комиссии, но и у американского народа, отказываясь отвечать практически на каждый вопрос, который задает вам консул?

— Конгрессмен, вам так же хорошо известно, как и мне, — сказал Стефан, — что по конституции я имею право отказаться отвечать на эти вопросы на указанном основании. И вам так же известно, что, ответив однажды на вопросы об отдельных личностях или группах, как бы ни были невинны эти ответы, я впоследствии лишаюсь права отвечать на вопросы, касающиеся их. Я крайне неохотно прибегаю к первой и пятой поправкам для того, чтобы уклониться от ответов, и я бы этого не сделал, если бы комиссия постаралась ограничиться сведениями о моих собственных взглядах и о моей деятельности.

— Я боюсь, сэр, — сказал конгрессмен Кейтли, — что комиссия не может заключать сделки со свидетелем по тому вопросу, о чем они должны спрашивать, а о чем нет.

— В таком случае, конгрессмен, я должен использовать права, данные мне конституцией.

— Я хотел бы задать вопрос свидетелю, — сказал другой конгрессмен, С.Р. Тайлер. — С вашей стороны было много уловок, чтобы спрятаться за провозглашенными конституцией правами, я хочу спросить вас начистоту, сэр, потому что американский народ имеет право знать правду. Являетесь ли вы или были ли когда членом коммунистической партии?

— Я не член коммунистической партии, — сказал Стефан, — и я хочу сказать, что я возражал против многих признанных целей Советского правительства, и любой, кто знаком с моими работами, должен знать, что это так. В то же время я хотел бы добавить, что существуют области, в которых провозглашенные намерения в отличие от реальной деятельности кое в чем совпадают с моими собственными взглядами. В конце концов, мы только что сражались в войне в союзе с Советами против нацизма.

Молодой консул раскраснелся, он был доволен собой: наконец-то они приперли Стефана к стенке — и провозгласил с чуть скрываемым торжеством:

— Я уверен, что комиссия благодарна вам за это объяснение, однако то, что вы говорили, не соответствует информации, которой располагает комиссия. Комиссия располагает информацией, что в 1938 году у вас был членский билет коммунистической партии за № 27331 и что вы были приписаны к клубу второй северо-западной секции коммунистической партии в Лос-Анджелесе. Есть ли у вас членский билет компартии, выданный вам в 1938 году?

Это утверждение вызвало вздохи и шум в зале, и председатель постучал молотком, заявив, что, если они будут шумом прерывать консула, он прикажет очистить зал. Казалось, что Стефан колебался довольно долго, прежде чем ответить. Затем он резко сказал, словно отсек:

— Я отказываюсь отвечать на основании тех же поправок. Это нарушает мои права и принуждает меня к самооговору.

Прежде чем слушания прервались и комиссия отправилась на ланч, Александр послал Стефану через адвокатов записку с предложением встретиться до возобновления слушателей. Он предложил для встречи квартиру друга, чтобы пресса не знала о ней. Когда они остались одни, Александр сказал:

— Стефан, вы должны открыться комиссии.

— Вы знаете, что это значит, Александр? Вы знаете, что будет потом, какие цели они преследуют? Они хотят показать, что я использовал свое влияние, чтобы заставить вас делать "подрывные" картины.

— Я считаю, что вы должны отвечать на их вопросы обо мне, я знаю, что вы чисты, и знаю, что вы пытались защитить других. Думаю, что наша игра — дать им столько информации в одной области, о которой они хотят знать, о ваших профессиональных отношениях со мной, чтобы у них не осталось времени или желания узнать о чем-либо еще. Не беспокойтесь, как на мне это отразится, это не причинит мне боли.

— Вы уверены в этом, Александр?

— Уверен.

Когда после ланча слушания возобновились, конгрессмен Свенригг сделал сообщение:

— Сегодня утром я получил записку с просьбой дать возможность свидетелю сделать разъясняющее заявление по его показаниям. Целью этого слушания является выяснение правды, мы хотим знать, насколько проникла компартия в киноиндустрию, и использовать любой путь, чтобы выяснить, насколько эта угроза распространилась. Считаю, что свидетелю надо дать три минуты для заявления. Но должен предупредить свидетеля, что ему не разрешат делать тенденциозные пропагандистские заявления; ограничьтесь только тем, что касается дела. Пожалуйста, м-р Рейли, и будьте, насколько возможно, кратки.

— Благодарю вас, конгрессмен, — сказал Стефан. — Я признателен за эту возможность. Я хотел бы сказать, во-первых, что мое нежелание отвечать на некоторые вопросы утром было вызвано исключительно нежеланием вовлекать людей, которые не способны защититься. Каковы бы ни были выводы комиссии или американского народа о моей деятельности, я не хочу, чтобы были вовлечены невинные люди просто потому, что я их знаю и что я был связан с ними деловыми отношениями.

— М-р Рейли, — прервал его конгрессмен Свенригг, — я предупреждал вас воздержаться от пропагандистских заявлений.

— Потерпите, конгрессмен, потерпите, — ответил Стефан в своей спокойной задумчивой манере, скорее как лектор, урезонивающий шумного студента. — Мне можно продолжать?

— Пожалуйста, ограничьтесь фактическими заявлениями.

— Я считаю, то, что происходит на этих слушаниях, можно охарактеризовать так: вы предоставляете людям выбор: либо быть информаторами, но опирающимися главным образом на сплетни и слухи, которые не могут быть представлены в суд, либо быть оскорбленными этой комиссией и попасть в тюрьму. Я считаю, что люди не должны стоять перед такой альтернативой, я не считаю, что американское правосудие, насколько я знаю…

— Вы произносите пропагандистскую речь! — крикнул конгрессмен Свенригг. — Я предупреждал вас… Я не позволю, чтобы эти слушания использовались как трибуна для пропаганды.

— Могу я продолжать, сэр? — твердо настаивал Стефан. — Конечно, конгрессмен меня перекричит, но я не буду пытаться перекричать вас, сэр. Вы можете взять слово, если хотите…

— Продолжайте, м-р Рейли. Факты, пожалуйста, факты.

— Благодарю вас, конгрессмен, вы не запугаете меня. Сэр, если мне не позволят сделать заявление, в таком случае я хочу, чтобы американский народ знал, что мне не позволили его сделать. Если конгрессмен воздержится от выкрикиваний, я продолжу. Что касается моих собственных политических связей, то они таковы: я был членом коммунистической партии с 1938-го по 1941 год, когда я вышел из партии…

В то время как шум и вздохи пробежали по залу и председатель стучал молотком, Стефан смотрел прямо на Александра. Александр тоже смотрел на него, но лицо его было непроницаемо. Когда был водворен порядок, Стефан продолжил:

— Я не оправдываюсь, но хочу подчеркнуть, что многие из нас, бывших коммунистами в 30-х, руководствовались некоторым идеализмом, чувством общей цели — противостоять фашизму и нацизму. Мы прошли через то, что я могу назвать только стадией политического увлечения и что от этого нас вылечили позже действия Советского правительства. Каждый, кто читал мои книги, мог найти в них как выражение первоначального идеализма и надежды, так и последующее разочарование. Я считаю, что таков процесс поиска истины различными путями, и решение отвергнуть прежние идеи, обнаружив, что они ложные, — это достойный процесс и необходимый при демократии. Я не делал ничего подрывного, пока был членом партии. И я не знаю никого, кто что-нибудь сделал, что можно считать подрывным…

Консул прервал Стефана в этот момент.

— Я считаю, что вам была предоставлена большая свобода сделать заявление, а теперь я хотел бы задать вам несколько вопросов.

— Очень хорошо.

— В период, когда вы были членом коммунистической партии, как вы признались, вы написали очень много сценариев?

— Да.

— Вы так же официально или неофициально оказывали большое влияние на Сондорфа, который в то время почти полностью заправлял студией "С.Х.С.", и ваше положение позволяло рекомендовать принимать на работу писателей и актеров, многие из которых в соответствии с нашей информацией тоже были членами коммунистической партии. Некоторые из фильмов, сделанные Сондорфом, резко критиковали американские нормы и американский образ жизни.

— Я считаю, что необходимо делать различие между фильмами, которые критикуют некоторые стороны американского общества и прокоммунистическими. Между ними нельзя ставить знак равенства. Я никогда не писал коммунистических сценариев или коммунистических книг. Я считаю, что искусство не может быть слугой какой-нибудь идеологии.

— В этот период вы посещали собрания ячейки коммунистов?

— Да.

— Ваши работы обсуждали?

— Да.

— Предпринимались ли усилия повлиять на вашу работу?

— Было несколько обсуждений материалов, которые можно использовать в кино.

— Какого рода были эти материалы, м-р Рейли?

— Считалось, что должно быть больше рассказов о рабочем, о фабриках, забастовках, об оппозиции рабочего капитализму.

— Какие действия вы предпринимали в результате этих дискуссий?

— Я не предпринимал действий. Как я уже сказал, я возражаю против искусства, которое служит идеологии. Одной из причин, которые осложнили мои связи с партией, была та, что наши взгляды на действия не совпадали.

— Но вы продолжали быть в партии между 1938-м и 1941-м? Как они могли терпеть в своих рядах кого-то, кто был таким бесполезным и отказывался сотрудничать?

— Возможно, они считали меня хорошей добычей и были готовы мириться с моей непокорностью.

— Понимаю. Скажите мне о ваших отношениях с м-ром Сондорфом. Можете ли вы назвать их близкими?

— Да.

— Очень близкими?

— Да.

— Вы были фактически тем, кого можно назвать доверенным лицом и главным помощником? Да?

— Мы были близкими друзьями.

— Интимными друзьями?

— Если угодно.

— Знал ли Сондорф, что вы были членом коммунистической партии, тайком посещали собрания партийной ячейки, на которой обсуждалась ваша работа для него?

— Нет, не знал.

— Несмотря на близость, интимность ваших отношений, вы скрывали это от него? Если ваша деятельность в коммунистической партии была так невинна, как вы говорите, — не более чем группа по обсуждению литературы, — почему вы предпочли скрывать от него эту сторону жизни? Чтобы сохранять ее в тайне, вам потребовалось много уловок?

Впервые за время слушания Стефан, казалось, испытывал затруднение. Тонкие и глубокие морщины на его лице казались неестественно искаженными, как будто четко вычерченную карту внезапно смяли. Он мельком взглянул на Александра и затем в замешательстве посмотрел на свои сцепленные пальцы.

— Я не знаю, как ответить на этот вопрос, — признался он в конце концов.

— Продолжим, м-р Рейли, — сказал консул с нарастающим торжеством в голосе. — Вы были похвально откровенны с нами сегодня днем. Это не трудный вопрос, я могу поставить его по-другому. Почему, если вы не служили целям международного коммунизма и не предпринимали никаких действий в коммунистической работе, вы обманывали такого близкого вам человека, как Сондорф?

— Вы просите меня объяснить наши отношения, чувства, эмоции… — Его голос затих.

— Это не должно быть невозможным для такого опытного писателя.

— Единственным честным ответом, который я могу вам дать, это — не знаю. Я уже думал об этом, но… я не знаю.

— Ну, предположим, мы обсуждаем не вас, а персонаж одной из ваших книг. Какую мотивировку вы могли бы придумать, как автор. Какие причины могли заставить его вести себя так, как вы? Другую, чем очевидная, что он был замешан в коммунистической конспирации. Этот факт перевешивает все другие соображения, даже вопросы личной лояльности к другу. Или другая причина: боязнь утратить свое положение в студии, если станет известно о его членстве в партии.

— Это могло бы быть мотивировкой для довольно дешевой книжки, если можно так сказать.

— Тогда предложите комиссии что-нибудь подходящее.

— Ну… — он долго колебался. — Ну, это, возможно, оттого, какого рода человеком был Сондорф.

— Да? Какого же рода?

— Ну, вы знаете, он довольно хорошо всем руководил…

— Да?

— Мне кажется, вам это нелегко понять, потому что в настоящее время это не то же самое, что было. Сейчас существует множество соглашений, охватывающих все аспекты производства фильмов, и в настоящее время это больше объединенная работа и человек вроде Сондорфа сегодня должен быть чем-то вроде координатора, политика; человек, который объединяет людей… Но в те дни в нем было много от короля, наделенного абсолютной властью…

— Я не вполне уловил, пытаетесь ли вы сказать комиссии, что вы не одобряли его за ту власть, которой он обладал, или еще что-то?

— Я не вполне одобрял это. Я принимал это.

— Но тогда что вы пытаетесь сказать?

— Давайте попытаемся взглянуть на это так: человек приобрел большую власть и пользуется ею лучше, чем кто-либо другой. Правда, когда бывало, что он пользовался своей властью плохо, это вызывало некоторое напряжение и конфликты. С одной стороны, вам нравится этот человек, вы им восхищаетесь, а с другой, полагаю, вы испытываете негодование от того, что за ним последнее слово по всем вопросам, что вы можете выразить себя только через него и только с его одобрения. Я не знаю, понимаете ли вы это? Есть ли для вас в этом смысл?

— Должен признаться, не очень.

— Ну… — Стефан на несколько мгновений закрыл глаза, будто им овладела усталость, — ну, это очень личные и болезненные вещи, о которых вы заставляете меня говорить. Если бы вы работали с таким человеком, как Сондорф, и такое долгое время, как я, очень тесно, очень близко, так, что порой вы не уверены, какая мысль исходит от него, а какая от вас; может быть, он начинал, а вы доканчивали ее, но все равно он обладал последним словом. У него было право выбора или отказа… и к тому же он ценил ваше одобрение и считал вас другом, и ему необходимо ваше одобрение, и все-таки последнее слово будет за ним. И в какие-то моменты вы теряете чувство индивидуальности. Когда, проработав таким образом в течение девяти-десяти лет, вы теряете что-то очень ценное для вас, границу вашей собственной личности, вы чувствуете, что вас поглотили, и четкая грань между вами кажется очень тонкой, почти неразличимой. Возможно, именно это заставляет вас не раскрываться до конца и делать какие-то вещи по секрету.

— Мне трудно увидеть какую-то связь в том, что вы сказали. Вы говорите, что тирания Сондорфа заставила вас принять коммунизм?

— Нет, сэр. Я не считаю тиранией то, что было в Голливуде в 20-30-х годах, а если это и было, то, скорее, тирания своенравных детей, внезапно получивших власть. Я говорю, что такой человек, как Сондорф… Словом, то, что ему нужно было от других людей, они не могли ему давать слишком долго, даже если они за это получали плавательный бассейн и большое жалованье.

— Я считаю, — сказал конгрессмен Свенригг, — что вы нашли самое блестящее и наиболее точное объяснение вашей коммунистической деятельности. Давайте обратимся к фактам. В то время, когда вы были членом коммунистической ячейки в Голливуде, знали вы человека по имени Волшман?

— Как я разъяснил ранее, конгрессмен, я отказываюсь отвечать по уже сказанным мною причинам.

* * *

Сразу после окончания допроса Рейли комиссия единодушно решила, что он был виновен в оскорблении Конгресса, отказавшись отвечать на поставленные ему вопросы. Александр улетел обратно в Голливуд. Его ждала череда важных собраний, и хотя он чувствовал себя истощенным и хотел бы отдохнуть несколько дней, он знал, что не может себе позволить так долго отсутствовать в студии. Пока его не было, решения должен был принимать Вилли Сейерман. Длительная отлучка от дел смягчила Вилли, сделала его дипломатичным, и ему нравилось играть роль пожилого государственного деятеля, который не слишком вмешивается в руководство повседневной жизнью студии, но который, когда настаивает на чем-либо, приносит пользу компании благодаря своему большому опыту и мудрости. Его отношения с Александром больше не были близкими, но Вилли не проявлял к нему враждебности и никогда не упоминал о временах и обстоятельствах, когда Александр сместил его в компании. Вилли так долго занимался бизнесом, что это само по себе давало ему право на почет, и теперь стало модным приписывать ему большие способности в деловых отношениях, хотя его представления о бизнесе были, скорее, старомодны. По всем главным вопросам собирался триумвират — Вилли, Стеффорд Димс и Александр. Александр в своих идеях мог получить поддержку либо от Вилли, либо от Димса. Легче было получить от Вилли. И это принуждало Александра к союзу с ним.

— Что вы собираетесь делать со Стефаном Рейли? — спросил Вилли сразу, как только вернулся Александр.

Вилли больше не пытался навязывать свое мнение запугиванием или нахрапистостью. Он знал, что его сила в том, что он всегда может объединиться с Димсом против Александра.

— Не знаю, Вилли, — сказал Александр, — а что вы предлагаете? — Александр не мог высказать свое отношение, которое было заведомо неприемлемо.

— По-моему, мы должны избавиться от него.

— Угу.

— Вы не согласны, Александр?

— Может, это не лучший выход из игры, Вилли?

— Какую альтернативу вы предлагаете?

— А что считает Димс?

— Димс считает, и я с ним согласен, что мы не можем себе позволить, чтобы нас пикетировали. Дело обстоит так, Александр, что никто не хочет вкладывать деньги в фильмы, которые собираются пикетировать. Их нельзя винить за это.

— Стефан Рейли не был обвинен в чем-либо криминальном, — сказал Александр.

— Это правда, — ответил Вилли, — но он произвел не очень хорошее впечатление на комиссию.

— Вы предлагаете прибегнуть к черному списку?

— Я не говорю, что мы прибегнем к черному списку, я говорю, что мы хотим защитить себя и наши интересы. Ну, скажем, кинотеатры будут крутить фильмы с его именем, в таком случае мы не получим денег. Никто не вложит пару миллионов в картину, на которую не пойдет зритель. Финансисты не хотят рисковать. Мой совет вам, Александр, избавьтесь от него.

— Значит, мы должны избавиться и от всех остальных, кого назвали, и от всех тех, кого, быть может, назовут? На чем вы остановитесь?

— Я знаю, это трудно, Александр, но назовите мне альтернативу? Я хочу выслушать вас.

— Я не знаю, — сказал Александр, — но может, если мы все окажем сопротивление, если мы откажемся позволить комиссии давить на нас…

— Прекрасно! Но вы уверены, что вам удастся получить согласие на это Мейера и Уорнера, Занука и Хьюза и всех остальных? Скажем, они не согласятся. Тогда их фильмы будут показывать, а наши нет. Можем мы себе это позволить? Как мы оправдаемся перед нашими вкладчиками?

— Я понимаю, это проблема. Дайте мне об этом подумать.

Когда Вилли ушел, Александр позвонил Льюису Шолту.

— Александр, деточка, — сказал Льюис, — как приятно слышать ваш голос. Я собирался позвонить вам.

— Мне нужно решение о Джанет Деррингер.

— Как раз из-за него я и собирался вам позвонить, — сказал Льюис. — Это на моей совести, что я не позвонил вам раньше, но мне пришлось поломать голову. Александр, я буду с вами откровенен…

— Да, Льюис.

— Александр, я каждую неделю получаю по три предложения для Джанет.

— Я в этом уверен.

— Честно, если бы я не знал, что это так важно для вас, я уже сказал бы ей: смотрите, это не такая великая роль, а играть в фильме Стефана Рейли рискованно. Но, Джанет, я хочу, чтобы вы это сделали по дружбе. Потому что Александр ваш и мой старый друг и надо ему помочь. Но есть две картины, куда ее приглашает Занук. Селзник висел на мне всю неделю, он ее хочет. Я получил для нее предложение от Уайлера, у которого потрясающий сюжет. Скажите, вам она действительно так нужна? Вы думаете, что поднимете эту картину? Мы все любили Джима Кея, но захотят ли зрители смотреть военный фильм о фотографе?

— Она не хочет эту роль? — спросил Александр.

— Александр, откровенно, я ее даже не спрашивал. Я знаю, что для вас она все сделает. Но порядочно ли просить ее об этом? Порядочно ли связать ее имя с картиной, которая окажется неподъемной?

— Картина должна быть сделана.

— Хорошо, предположим, ее сделают, с Гарфилдом в роли Джима Кея. Тогда это будет его картина. Что там останется для Джанет? Это мужской фильм.

— Но это прекрасная роль.

— Уверен, что это хорошая роль, но ее может сыграть любая. Вам нужна Джанет на эту роль? Скажите мне, что вы хотите? Я не говорю вам "нет". Я говорю, не держите нас на крючке, не просите участвовать в картине, как об одолжении. Ведь, если вы ее попросите, она почувствует себя обязанной сделать все! И, честно говоря, это не принесет ей ничего хорошего.

— О'кей, Льюис.

— Надеюсь, это не восстановит вас против меня?

— Естественно, нет. Вы должны печься об интересах ваших клиентов.

— Если вы ее увидите, Александр, ради меня, не напоминайте ей о фильме. Она на меня рассердиться, если узнает, что я вас отговорил.

— Конечно, Льюис, конечно.

— Вы собираетесь провести этот уик-энд на Палм-Стрингс?

— Возможно.

— Ну, тогда я вас увижу там. И, Александр, я признателен вам.

— Конечно, Льюис, конечно.

— Александр, — сказал Пит Фентон, когда они шли в столовую для контролеров, — вы слышали новый анекдот, который о вас рассказывают?

— Нет, какой?

— О, это великая история. Она вас убьет.

— Да?

— Ну, здесь все подхалимы, которые хотят доказать, что каждый из них самый лояльный, понимаете? И наконец есть парень, который хочет доказать, что он лояльнее всех. "М-р Сондорф, — говорит он, — я не хочу, чтобы вы думали, что я поддакиватель или что-то в этом роде, я только хочу, чтобы вы знали, что когда я умру, то завещаю, чтобы меня кремировали и мой пепел рассыпали по дороге, где вы ездите, чтобы вашу машину не занесло". — Пит Фентон зашелся от хохота.

— Это очень старый анекдот, — сказал Александр.

— Вы не считаете его смешным? — Пит Фентон казался обиженным.

— Я не считаю его смешным, Пит. В действительности я думаю, что ваши шутки становятся все менее и менее смешными.

— Я всегда думал, что вы считаете мои шутки смешными, — сказал Пит, надувшись.

— Ну, я не считаю так. Я вовсе не думаю, что эта шутка смешная.

— Я думал, что это отличная история, — сказал Пит, выходя из себя.

— Была, когда вы десять лет назад рассказывали ее в первый раз.

— Ну, если вы не считаете мои шутки смешными… — сказал Пит Фентон, сильно огорчившись.

— Может быть, — сказал Александр, утешительно кладя руку на плечо Питу Фентону, — только из-за того, что шутка не свежая.

* * *

Посыльный студии упал с мотоцикла и сломал себе шею. Александра потрясло это зрелище. Он видел, как посыльный лежал около ворот на территории студии; очевидно, он был мертв. Хотя крови не было ни на ком, ни на земле, но его поза говорила об этом: одна рука так неестественно торчала, шея отделилась от тела, глаза были открыты и неподвижны, лицо такое белое и безжизненное… Александр часто думал о смерти, его ужасала ее неизбежность и что с ее наступлением так внезапно все кончалось. Почему посыльный, почему Пауль, почему Джим Кей? Он знал, боязнь смерти — уловка его сознания, и понимал, что смерть была ужасной с точки зрения живых, так как у человека никогда нет настоящего опыта, чтобы познать, что такое смерть, а можно только ждать ее. Это страх не смерти, а страх представления о ней живого человека. Он пытался думать о ней отстраненно, но на самом деле это не работало. "Если бы только я мог закончить то, что должен сделать, если бы я был в этом уверен", — думал он. Александр хотел постичь смысл своей жизни. Если она могла кончиться в любой момент, то что в ней значимого?

Однажды, когда он очень устал, он позволил Теренсу Роули кое-что для него организовать, так же как Роули делал для Вилли. Он никогда раньше не участвовал в таких развлечениях, считая, что ему не позволяет его самолюбие. Но он устал, и у него не было желания ни с кем разговаривать, ему нужно только выйти из того настроения, в котором он находился. В конце концов он еще молодой человек и у него есть физиологические потребности.

Обычно у таких девушек были острые маленькие лица, они сверкали дешевыми ювелирными украшениями, их тела были опрятными, очень молодыми и более теплыми, чем их лица. Они были достаточно чуткими, желая включиться в настроение игры, и такими же послушными, какими рисовало его воображение в давние годы. Живот к животу, руки на каждой ягодице, они демонстрировали свои прелести и смотрели, кому он отдает предпочтение. Они не были профессиональными проститутками. Александр не знал, как Теренс Роули с ними договаривался; платил он им, или им давали за это небольшие роли, или они это делали, чтобы встретиться с великим продюсером. Он не хотел ни о чем таком думать. Они делали все, о чем он их просил, но безразличие не уходило, а становилось только тяжелее. В отчаянии он требовал от них больше, чем они могли, но они делали все движения в соответствии с его требованиями, иногда хихикая и задыхаясь, а потом выкрикивали и кусали губы, и их тела сплетались подобно водорослям. Он ничего не чувствовал, кроме непреходящей апатии; тогда он поднялся и ушел, не прикоснувшись ни к одной из них. Они смотрели на него странно и отпустили грубую шутку.

* * *

Ему снилась желтая луна, налитая кровью в жарком черном небе; пейзажем была плоская пустыня, кругом пустота, кроме неухоженной какой-то заправочной станции, которая выросла, как странная разновидность кактуса на бездорожье. Хотя нигде никого не было видно, Александр почувствовал знакомое ощущение — кто-то его преследовал. И Александр начал бежать по этой безлюдной пустыне. Теперь он всей кожей ощущал, что далекая фигура держится позади него на большом расстоянии, их разделяли пески. Взглянув наверх, Александр увидел, что луна превратилась в разрезанный глаз и капала кровью в небе, затем он увидел, что человек, который его преследовал, бежал теперь параллельно с ним, но в стороне, и тут он обнаружил, что этот человек он сам, но с таким выражением лица, словно он знал нечто сокровенное, о чем не мог никому поведать.

* * *

На следующей неделе Александр вернулся в Вашингтон. Он согласился дать показания перед комиссией. Пока давали показания Джек Уорнер и Луис Б.Мейер, Александр сидел без всякого выражения и равнодушно слушал. Мейер настаивал на том, что писатели-коммунисты никогда не имели успеха и не оказывали влияния на картины, сделанные в студии "М.Г.М.", потому что в этой студии сценарии читались и перечитывались контролерами. Джек Уорнер также отрицал, что в каком-либо из его фильмов была коммунистическая пропаганда, но допускал, что, возможно, в платежной ведомости и были имена коммунистов, которые пытались протащить пропаганду в своих сценариях, но когда он обнаруживал тенденциозную линию, то все убирал, выжидал время и по истечении срока контрактов отказывался возобновить их с писателями-правонарушителями. Таким образом он успешно очистил свою студию. Он не согласен с тем, чтобы в кинопромышленности наложили запрет на коммунистов, это было бы незаконно. Он собирается продолжать увольнять писателей, которых подозревает в антиамериканизме, но не хотел бы связываться с какой-либо попыткой организованно внести их в черный список.

Александр давал показания в послеобеденное время.

— Вы слышали показания Стефана Рейли, что он был членом коммунистической партии? — спросил консул.

— Да.

— Вы слышали показания, что некоторые из писателей, которых вы приняли на работу по его рекомендации, тоже были коммунисты?

— Я слышал показания по этому делу, — согласился Александр.

— Можете ли вы сообщить комиссии, какую политику вы собираетесь проводить по отношению к писателям, а так же к актерам, которых на этом слушании называли коммунистами?

— Давайте возьмем сначала актеров, — сказал Александр. — Я слышал показания Менджау, в котором он говорил, что актер может проводить коммунистическую пропаганду одним своим взглядом и интонацией своего голоса. Ну, я хочу успокоить комиссию по поводу этого утверждения, Я хотел бы сказать, что опасность свержения Правительства Соединенных Штатов таким путем незначительна.

Это вызвало смех в зале заседаний и слегка разрядило обстановку.

— Что касается писателей, — продолжал Александр, — я не принимал на работу никого, кто проводил какую-либо пропаганду, будь то коммунизм или вегетаоианство, в их произведениях по той простой причине, что не считаю пропаганду хорошим развлечением.

— Собираетесь ли вы принимать на работу какого-либо писателя, если известно, что он коммунист? — спросил консул.

— Да, приму, если он хороший писатель. А по моему определению, хороший писатель тот, кто может правдиво изобразить людей, и это исключает любого, чьи взгляды на жизнь людей предопределены доктриной любого сорта.

— Собираетесь ли вы продолжать давать работу Стефану Рейли?

— Да, собираюсь, он очень хороший писатель.

— Вы слышали его признание, что он был коммунистом?

— Я думаю, что он считал себя коммунистом какое-то время, но, судя по его работе, я бы не сказал, что он был коммунистом, имея в виду то, что мы подразумеваем под коммунизмом; он не писал ничего такого, против чего мы возражаем.

— Следовательно, вы заявляете комиссии, что будете продолжать давать работу ему и другим названным на этих слушаниях, которые оскорбляют Конгресс?

— Америка страна законов. И пока не является незаконным быть коммунистом сейчас или в прошлом. Я считаю, что ни я, ни кто-то еще не имеем права в частном порядке изменять законы.

— Насколько я понимаю, — вмешался конгрессмен Кейтли, — что сведения комиссии по этому презренному вопросу для вас ничего не значат?

— Они безусловно имеют для меня значение, но они очень печальны, — обращаясь к конгрессмену, сказал Александр. — Я огорчен этим. И я очень сожалею, что некий голос был подан за это в Палате, и я буду рад поддерживать движение за вынесение Верховным судом решения по этому вопросу.

— Вы отдаете себе отчет, м-р Сондорф, — сказал конгрессмен, — что такие, как вы, учитывая ваше высокое положение, создаете условия для врага нашей страны и даете возможность распространиться коварной коммунистической конспирации?

— Я сожалею, что вы так думаете, конгрессмен. По этому поводу я могу только предложить, что в таком случае вы должны изменить законодательство, чтобы ваша точка зрения была подтверждена законом. При отсутствии такого закона я буду продолжать принимать на работу людей независимо от их личных убеждений, пока они не будут признаны по закону виновными в шпионаже или в подрывной деятельности.

* * *

В Нью-Йорке стоял лютый мороз. Снега не было, но жесткий иней покрывал все вокруг металлическим блеском. Там, где капала вода, образовывались опасные сосульки. По улицам шли люди, окутанные паром от дыхания. Ветер был резким и остро бил в лицо, причиняя коже жесткие и мелкие уколы. Солнце было окутано тонкой дымкой, которая делала его как бы курящимся, словно костер, чей жар не может достичь человека. Выглянув в окно, Александр увидел линию пикетчиков вокруг кинотеатра Сейермана, которые прогуливались туда и обратно, закрывали уши, притоптывали и держали плакаты, на которых было написано: "Этот сценарий вышел из-под пера комми! Не потакайте этому!", "Это театр Сейермана-Хесслена-Сондорфа. Сондорф любитель комми, пожалуйста, не потакайте ему", "Сондорф поддерживает врагов США, не поддерживайте Сондорфа!". Как только солнце село, высокие здания в сумерках стали серыми и выцветшими громадинами, а затем потеряли свои очертания, а когда окна, одно за другим, начали светиться, контуры зданий преломлялись. Много дней назад Александр стоял на этих улицах, смотрел на ночные огни и чувствовал, как ускоряется его пульс от сознания, что все возможно. Он повернулся к Стефану Рейли и сказал:

— Верховный суд отменит решение, я в этом уверен.

— Он не изменит решение Конгресса, — сказал Стефан мягко.

— Это может быть сделано.

— Этого не случится, — сказал Стефан, — это невозможно.

И по взгляду, которым он внезапно окинул Александра, можно было подумать, что не Стефан должен пойти в тюрьму, а Александр.

* * *

Александр вернулся в Голливуд, и Вилли предложил ему взять длительный отпуск; может быть, поехать в Европу, дать себе шанс переоценить свои взгляды, а публике дать возможность забыть, что он поддерживал Стефана Рейли. По этой же причине было предложено называть в будущем компанию только по инициалам "С.Х.С." и не тыкать в лицо публике имя Сондорфа, не такое сейчас время.

Однажды, повинуясь внезапному порыву, он решил повидать дом, где они с Сьюзен жили перед войной. Привратник был тот же самый, который служил у них в те времена.

— Как же я рад вас видеть, м-р Сондорф, — сказал он.

— Этот дом занят, Сэм?

— О, нет, сэр, пустует все время, сэр. Мисс Кейб, о, миссис Сондорф выставила его на продажу довольно давно, но, кажется, в наши дни нет спроса на этот тип собственности.

— Вы не против, Сэм, если я войду посмотрю?

— Ну, конечно, м-р Сондорф, вы имеете на это право. Я надеюсь, что вы найдете все в сохранности. Я сейчас выйду из вагончика и провожу вас туда…

— Не беспокойтесь, я пройду.

Сэм отворил массивные ворота с изображением пальмовых деревьев на чугунной решетке, Александр вошел и начал подниматься по дороге к дому. Как только дом стал виден, на минуту показалось, что там горит свет. Это оптический обман, вызванный солнцем в оконных стеклах. Он улыбнулся. Передний двор без машин казался меньше, чем ему вспоминалось. Когда он подошел близко к дому, то через окно и сквозь собственное отражение увидел блеск золоченых потолков. Внезапно заиграл фонтан в центре переднего двора, выбросив струю изо рта плененного дельфина, которого держал сильными руками мускулистый мужчина. Фонтан вырастал перед Александром постепенно, магически, до высоты дома, и радуга повисла над его верхней частью. Сэм, очевидно, хотел показать, как он все хорошо сохранил. Александр спустился по ступенькам сбоку дома и вышел на террасу, с которой были видны три плавательных бассейна и параллельные ряды фонтанов. Александр вспоминал, что Сьюзен приказывала поддерживать в них различную температуру, чтобы угодить вкусам гостей. Самый ближний из бассейнов заполнялся из искусственного водопада, который сейчас начал брызгать тонкой струей, — это Сэм показывал, в каком порядке он держит дом, затем он включил воду, и она начала стекать между искусственными скалами и валунами и, набирая силу, обрызгивала женские фигуры, оседлавшие морских львов и крылатых морских коньков. Под ними купальщики принимали душ. "Какое тщеславие! — подумал он. — Какими мы считали себя избранными! Он помнил некоторых из гостей; для иных званый обед был равносилен обряду посвящения в рыцари, а вид этих играющих фонтанов и купание в бассейнах были символом богатства, блеска и успеха. Терраса и сады вызывали воспоминание о том, что здесь он принимал какие-то важные решения и, казалось, он может все изменить, не оглядываясь на какой-либо высший авторитет. Здесь он чувствовал уверенность и определенность, ясность цели, такое ощущение безграничности своих сил, и на все это он был действительно способен. Он считал, что у него еще есть немного времени, но оно утекало, подобно песку в часах. "Какое тщеславие!" — снова подумал он.

Этим утром он не осознал, почему ощутил горечь утраты в своем сердце. Была ли эта горечь расставания? Но он знал, что покидает Голливуд и Америку. На минуту мысль о путешествии приподняла его настроение. После этого дня его не видели ни в одном из мест, часто посещаемых большими продюсерами, и о нем начали возникать самые фантастические истории. Большинство из историй были недостоверны, но их рассказывали с большим смаком, потому что они совпадали с легендой о Сондорфе. Первые определенные известия о его местонахождении появились, когда кто-то узнал его среди безымянной группы людей вокруг Джанет Деррингер на фотографии, где она была снята в ночном клубе зимнего казино в Каннах. Это была совершенно случайная встреча; Александр некоторое время снимал дом в Сен-Жан-Кап-Ферра, иногда он ездил в Канны. Джанет обняла его и представила своему третьему мужу, и они все вместе поужинали. Потом они немного выпили, и во время танца она прямо спросила его:

— Почему мы расстались?

И он ответил улыбаясь:

— Не знаю. Я не знаю, почему такие вещи начинаются и почему кончаются. Я только догадываюсь, как они делаются.

Однажды стало известно, что он живет на Ривьере, местная пресса не интересуется им, но время от времени он фотографировался в компании Гарбо, Дитрих или Чаплина. Какой-то репортер случайно вел здесь журналистское расследование, и ему посчастливилось встретиться с Александром, сообщившим, что он планирует создать совершенно замечательную картину по роману Джойса "Уллис" или что-нибудь в этом роде, используя совершенно новую, революционную технику. Может, в действительности он не говорил ничего такого, что ему приписывалось, но так как он и не жаловался, что его неправильно процитировали, то оказался полезным объектом для газетчика, выезжавшего с Ривьеры без сюжета. Во всяком случае, американские журналисты по-прежнему любили о нем писать, хотя он уже не выпускал никакой продукции, но что-то магическое все еще витало вокруг его имени.