ГЛАВА 1

Беспомощная, запертая в трясущейся карете, вокруг которой шло сражение и раздавались крики, Морфия Мелитенская не верила, что ее жизнь вот-вот оборвется. Тем не менее врожденный здравый смысл подсказывал ей, что ее предчувствия, скорее всего, станут реальностью. Гибель уже настигла рыцаря ее эскорта, сира Александра Гильярдама, и теперь он лежал, некрасиво развалившись и уткнувшись лицом в сиденье напротив. Кровь и мозги, вытекшие из его раскроенной головы, запачкали ей подол, а от вывалившихся наружу кишок исходило зловоние, заполнявшее тесное пространство кареты, в котором была заточена Морфия.

До нападения в карете было двое сопровождающих. Только что они сидели в небрежных позах, их шлемы валялись в ногах, а кольчужные капюшоны были беспечно откинуты. Сами молодые люди предавались приятной беседе, искренне стараясь угодить Морфии и развлечь ее во время долгого путешествия. Вдруг произошло некое замешательство, карету тряхнуло, закачало, и она угрожающе накренилась. Оказалось, что напуганные лошади свернули с наезженной дороги, а затем внезапно остановились. Вокруг послышались озлобленные крики и возгласы застигнутого врасплох эскорта.

Не успели трое сидящих в карете понять, что к чему, как их оглушил громкий стук копыт, и большой конный отряд — Морфия была слишком растеряна и смятена, чтобы разобраться, кто были эти всадники, — неожиданно и стремительно налетел на их караван. Она все еще не понимала, что происходит, а двое рыцарей ее эскорта уже кинулись к дверце, мешая друг другу и впопыхах нащупывая оружие. Их шлемы так и остались лежать на полу кареты.

Антуан Бургундский первым распахнул дверцу и рванулся наружу, не заметив, что при этом оперся на руку охраняемой им дамы. Морфия ощутила мимолетную боль в крепко стиснутом запястье, а Антуан тем временем уже успел выпрыгнуть и тут же рухнул на колени, обеими руками вцепившись в неправдоподобно длинное древко копья, пронзившее его прямо у кареты. Он повалился вперед, но Морфия так ничего и не разглядела, поскольку выходной проем загородила фигура Алекса Гильярдама: тот в свою очередь пробрался к дверце, с трудом удерживая равновесие в трясущейся карете. Затем Морфия услышала короткий и безжалостный треск, завершившийся мощным ударом, натолкнувшим ее на нелепую мысль о рубке деревьев. Молодой рыцарь рядом с ней вдруг захлебнулся, отшатнулся от двери и обернулся к ней. Лицо его было полностью размозжено, череп расколот и раздроблен: стальная арбалетная стрела, выпущенная в упор, вошла ему в середину не защищенного шлемом лба.

У Морфии округлились глаза от страха, меж тем как убитый рыцарь снова повернулся, вероятно, под действием смертоносного импульса, и, оседая, привалился к дверце. Плотные шторки сомкнулись, лишив Морфию возможности видеть, что творится снаружи, и пропуская только шум схватки. Она в оцепенении наблюдала, как у убитого в конце концов подогнулись колени и он стал валиться прямо на нее. Жидкая масса — содержимое его черепа — выплеснулась и с сочным звуком шлепнулась на пол и прямо ей на подол. Только тогда Морфия в ужасе очнулась и стала обеими ногами отбрыкиваться от мертвеца, отчаянно вопя от омерзения. Собравшись с силами, она уперлась ступнями в левое плечо Гильярдама, толкнула его, отчего труп опять оказался в стоячем положении, затем повернулся и завалился в другую сторону, лицом в скамью, на которой только недавно сам сидел. Смятенная, неспособная пошевелиться, Морфия услышала странное бульканье: у покойника расслабился анальный сфинктер. На какое-то время она окончательно забылась, словно холод сковал весь ее разум.

Морфия не знала, сколько времени она провела в таком затуманенном состоянии, ничего не видя и не слыша, но, снова придя в чувство, поняла, что сражение у кареты еще не закончилось. Она вновь ощутила приступ неудержимой паники, однако, будучи женщиной сильной и волевой, поборола ощущение беспомощности. Когда присутствие духа окончательно вернулось к ней, Морфия стала озираться, подыскивая какое-нибудь средство, чтобы, в случае чего, защититься.

Ей попалась на глаза рукоять кинжала, болтавшегося на поясе мертвого Гильярдама. Морфия ухватилась за нее и вытащила клинок из ножен. В этот момент карету сильно качнуло, и от мощного толчка Морфия отлетела в правый угол, растопырив локти и цепляясь руками за стенки, но не выпуская кинжала. В окно кареты просунулась рука; кто-то ухватился за шторку и сорвал ее. Морфия увидела перед собой злобное чернозубое лицо — какой-то человек беззастенчиво пялился на нее с крыши кареты, вероятно прикидывая ценность добычи.

Морфия вскочила на ноги и крепче стиснула рукоять кинжала, готовая броситься на обидчика в тот же момент, как он надумает распахнуть дверцу кареты и приблизиться. У нее перехватило дыхание, когда она увидела, как разбойник протягивает к ней свои когтистые пальцы, хотя и понимала, что с крыши он никак не может достать ее. И вдруг — все случилось быстрее, чем Морфия успела что-либо сообразить — бандит пропал с глаз: удар чьей-то дубинки смел его с крыши и отбросил назад, а тройной цеп с увесистыми стальными ядрами докончил дело. Морфия видела, куда пришлись удары шипастых смертоносных шаров: один снес разбойнику поллица, другой размозжил его обмотанную тканью голову, а третий расшиб верхнюю часть плеча, но все три подействовали как единое оружие.

Раздался кошмарный треск раздробленных костей, и Морфия вновь ощутила приступ тошноты, но переборола себя в суровой решимости предпринять что угодно, лишь бы спасти свою жизнь. Перед ней возникла рука в латной рукавице и кольчуге, прикрытая полой ярко-голубого плаща: кто-то пытался ухватиться за дверную опору. Карета снова накренилась: новоявленный чужак всем весом навалился на нее. Затем он просунул голову в оконце, и Морфия увидела моложавого мужчину в плоском стальном шлеме, надетом поверх кольчужного капюшона, обрамлявшего сильно загорелое лицо с короткой темной бородкой. Карие глаза воина сверкнули и удивленно расширились, когда он перехватил ее взгляд. Они долго всматривались друг в друга. Наконец, не отцепляясь от кареты, незнакомец обернулся через плечо, оценивая обстановку.

— Ваши лошади убиты, сеньора, — чуть ли не крича, обратился он к ней. — Необходимо переправить вас в более безопасное место, но я не решусь рисковать вашей жизнью и везти на своем коне. Лучше я на всякий случай побуду пока с вами. Джубаль!

Последнее слово воин проревел, махнув кому-то рукой, отпустил каретную дверцу и спрыгнул на землю. Отвернувшись от Морфии, ее спаситель снова окликнул Джубаля. Призыв, очевидно, подействовал, поскольку, когда Морфия перегнулась в окно, чтоб еще раз взглянуть на рыцаря, тот стоял, приставив ладони ко рту, и кричал:

— Давайте ко мне, и вы трое тоже!

Затем он снова обернулся к карете. Королева глядела в окошко на лежащие вокруг растерзанные тела. Сражение отступило, но его вспышки еще не утихли и везде, куда достигал ее взгляд, бились какие-то люди.

— Мой слуга Джубаль побудет с вами, сеньора, пока мы не закончим с остальными, и позаботится о вашей безопасности.

К рыцарю вовсю поспешал человек, а за ним еще трое — все в одинаковой простой одежде из коричневой бумазеи поверх прочных лат. Едва первый из них подбежал, незнакомец бросил ему:

— Побереги сеньору, Джубаль. Защищай ее. Я скоро вернусь.

Он еще раз оглянулся на королевскую особу, затем надвинул на лоб шлем, шагнул в сторону и схватился за упавшие поводья. Через мгновение он был уже в седле и во весь опор мчался к отступившему вдаль сражению.

Морфия ощутила внезапное опустошение, словно кто-то вынул из нее все внутренности. Во рту у нее пересохло, язык прилип к гортани. Она попыталась сглотнуть, но не смогла, и в душе опять взметнулась паника. Тем временем человек по имени Джубаль что-то сказал своим товарищам, подошел к карете и потянул на себя дверцу. При виде окровавленного трупа его глаза расширились, а ноздри раздулись, уловив омерзительный запах. Он хмыкнул и, прищурив глаза, стал разгонять перед носом воздух, а затем произнес:

— Мы поможем вам выбраться отсюда, сеньора, и как можно скорее. Обопритесь о мою руку и спускайтесь.

Морфия родилась и выросла в Армении. Ей ни разу не довелось побывать во Франции, но она уже давно была замужем за французом, а речь слуги показалась непривычной для ее уха, хотя он говорил уверенно и без ошибок. Морфия предположила, что он, вероятно, родом не из Франции.

Она с готовностью оперлась на предложенную ей руку. От меча на ладони и пальцах Джубаля образовались острые бороздки мозолей, и Морфия вдруг подумала, что никогда еще с такой радостью и охотой не касалась руки слуги. Она перешагнула порожек кареты и задержалась на ступеньке, стараясь не смотреть на тело Антуана Бургундского. Молодой рыцарь так и не упал на землю — он стоял на коленях, противоестественно нагнувшись вперед и опираясь на сломанное древко пронзившего его копья. Чувствуя, как к горлу опять подступает рвота, Морфия крепко зажмурила глаза и глотнула побольше воздуха. Справившись с собой, она посмотрела влево и ступила на землю. Дюжий слуга надежно поддерживал ее за руку и отпустил только тогда, когда увидел, что она твердо стоит на ногах. Три его товарища обступили Морфию, стоя к ней спиной. Каждый держал в одной руке меч, а в другой — щит.

— Эктор, где лошади?

Джубаль спрашивал спокойно, но в его голосе чувствовалась тревога. Его глаза что-то неустанно высматривали вдали: очевидно, он опасался внезапного нападения. Тот, к кому он обратился, поднял руку со щитом и махнул влево, указывая на четырех стреноженных коней с волочащимися по земле поводьями.

Ага, ладно. Что ж, остается только самим пойти туда. Смотрите все в оба. Умирать здесь и в такой час не очень-то приятно, поэтому давайте постараемся ничего такого не допустить. Сеньора, вы согласны пешком идти вон до тех лошадей?

Морфия кивнула. Дар речи еще не вернулся к ней, но чувствовала она себя теперь гораздо лучше и увереннее. Четверо латников рассредоточились вокруг нее, образовав небольшую сплоченную группу, и все вместе они потихоньку двинулись вперед. Морфия приятно удивилась, обнаружив, что до сих пор сжимает в руке кинжал Гильярдама. Гораздо меньше ей нравилось, что при ходьбе юбки липли к ногам. Мокрая холодная ткань неприятно скребла по бедрам, и, вспоминая, что шлепнулось к ней на колени из раздробленного черепа убитого рыцаря, Морфия старалась не смотреть себе на подол. Но сколько она ни сдерживала себя, ее воображение не успокаивалось, и она почти физически ощущала, как клейкая кровавая масса медленно стекает по ногам. Картина, которую Морфия мысленно рисовала себе, была столь яркой, что вскоре она не смогла ее переносить: застонав от отвращения, рухнула на колени и, подавляя рвотные позывы, отлепила приклеившиеся к коже юбки, сбрасывая омерзительное вещество на землю. Затем она принялась обеими руками тереть запачканный подол, набирая полные пригоршни песка. Четверо сопровождающих непонимающе глядели на женщину.

Морфии удалось немного очистить платье, но в сгибах ее пальцев скопились сгустки крови, смешанные с землей. Чувствуя, что кожа на руках уже трескается под твердой песчаной коркой, Морфия стала счищать грязь, и на этот раз ее желудок окончательно взбунтовался.

Когда рвота утихла, слуга Джубаль без слов протянул ей руку и помог подняться с земли. Морфия, шатаясь, встала, глубоко и судорожно вдохнула. Справившись с дурнотой, она медленно, но решительно двинулась к лошадям, на которых указывал Джубаль. Мрачно стиснув зубы, шагала Морфия под защитой четырех коренастых латников, понемногу вновь обретая внутренний мир и привычную степенность манер.

Теперь Морфию Мелитенскую называли Морфией Иерусалимской. Она была женой самого могущественного владыки в Заморье, Балдуина Второго, нового короля Иерусалимского, который еще год назад звался графом Балдуином де Бурком. Раньше он правил Эдесским графством, находящимся далеко к северу от Иерусалима, зато очень близко к Армении и к городу, где родилась Морфия. Первый король Иерусалима, тоже Балдуин, был братом Готфрида Бульонского — первопроходца, поведшего победоносное франкское войско в небывалый поход на Святую землю. Тот Балдуин носил корону восемнадцать лет и вот уже год как умер, не оставив наследника. Власть, таким образом, перешла к мужу Морфии — тезке бывшего монарха и его ближайшему родственнику.

Морфия вышла замуж за своего Балдуина в 1102 году, вскоре после того, как он стал графом Эдесским, и с тех пор родила ему четырех детей — всех ныне здравствующих, и всех девочек. Старшая, Мелисенда, появилась на свет в 1105 году, то есть теперь ей исполнилось тринадцать лет, а младшая, Иовета, еще не достигла семи. Морфия была верной женой и примерной матерью. Она искренне радовалась, что ее муж — всеми почитаемый граф Одессы, и тем не менее она больше всех изумилась, когда именно ему предложили встать во главе всего королевства после смерти его тезки и кузена. Теперь Морфия стала королевой Иерусалимской, супругой неопытного, но сурового повелителя, власти которого угрожали объединенные силы турок-сельджуков, разбитых франками в далеком 1099 году. И положение, и титул — все было ново для нее, и она остро ощущала ответственность, которую они налагали.

Окончательно поверив, что в этот день ей все-таки не суждено умереть, Морфия почувствовала, как в ней зреет решимость повлиять на своего мужа и заставить его изменить возмутительную ситуацию на дорогах королевства.

Они дошли до лошадей, и пока Эктор с помощником ловили их за поводья, Морфия стояла и смотрела на последствия кровавой бойни. В поездку она отправилась с большой свитой, по настоянию Балдуина удвоенной против обыкновения. Целью путешествия был аль-Ассад, оазис всего в десяти милях от Иерусалима, где Балдуин Первый некогда выстроил загородный дворец для развлечения друзей и вельможных гостей. Сейчас Морфию там ждала давнишняя лучшая подруга, Алисия Мелитенская. Они знали друг друга с самого детства. Их отцы оба принадлежали к армянской аристократии, и многие годы их также связывали товарищеские и торговые отношения. В честь Алисии Морфия даже назвала свою вторую дочь Алисой.

Несколько дней назад подруга приехала повидать ее, но Морфия в это время не вставала с постели, страдая от легкой лихорадки. Она не хотела показываться гостям до полного выздоровления, поэтому настояла, чтобы они не ждали ее и сразу поехали в оазис, чтобы приятно провести там время, пока она сама не присоединится к компании.

Оазис аль-Ассад в прошлом считался мирным уголком, справедливо воспетым за красоту и безмятежность. Тем не менее в то утро, когда Морфия должна была пуститься в путешествие на встречу с друзьями, король получил сведения из достоверного источника, что в местности, где находился аль-Ассад, участились разбойничьи вылазки. Правда, в самом оазисе и в его ближайших окрестностях бандитов никто не видел. Королева, уже оправившаяся от недомогания, настроилась отдохнуть несколько дней с гостями, вдали от капризов детей. Она лишь посмеялась над излишней опекой Балдуина: прочитав депешу о налетах, он крайне разволновался и лично проследил за подготовкой к поездке и соблюдением мер безопасности. Выслушивая его ворчание на протяжении нескольких часов, Морфия начала было выходить из себя по поводу его глупого беспокойства и вызвала у мужа небывалую вспышку ярости. Это и удивило ее, но и подействовало отрезвляюще. Король заявил, что она либо возьмет с собой усиленный эскорт, либо он ограничит ее перемещения стенами дворца и вовсе запретит пускаться в путешествия.

Она покорилась его гневу, проглотив собственное недовольство, и взяла многочисленную свиту. Теперь все ее сопровождающие лежали в беспорядке на каменистой россыпи — неподвижные груды окровавленных лохмотьев, растерзанные тела, некогда облаченные в дорогие наряды с геральдическими знаками королевства Иерусалимского. Среди них выделялись трупы разбойников — их было легко распознать по одежде и оружию. Они тоже погибли в сражении, но даже Морфии — женщине, ничего не смыслящей в военном деле, — было очевидно, что налетчики гораздо меньше пострадали от схватки по сравнению с оборонявшимися.

Оглядевшись, она заметила, что вокруг все стихло: битва улеглась. Последние из бандитов скрылись или погибли, и теперь неизвестные Морфии защитники понемногу сходились к тому месту, где стояла она с Джубалем и его помощниками. Среди них Морфия разглядела и нескольких своих сопровождающих; все остальные, за исключением двух рыцарей в голубых накидках, были в таких же простых бурых хламидах из бумазеи, что и ее спасители. В испуге она обернулась к Джубалю:

— Кто вы такие? Я никогда раньше вас не видела. Откуда вы взялись?

Тот без всякого выражения посмотрел на нее:

— Отсюда, сеньора, из Иерусалима. Мы уже направлялись домой после напрасных поисков и увидели вас по чистой случайности, вон оттуда. — Он указал рукой на невысокую гряду невдалеке, на расстоянии около трех миль. — Мы заметили, как блестит на солнце ваше оружие, и приостановились, а поскольку мы смотрели с возвышения, то засекли тех, кто напал на вас с тыла, с той стороны. — Он махнул рукой в противоположном направлении. — Мы поняли, что вы, вероятно, их не видите, а по числу налетчиков смекнули, что вам, скорее всего, потребуется помощь. Вот так мы и оказались здесь. — Он повел широкими плечами. — Что ж, мы подоспели вовремя и спасли вас, сеньора, хвала Господу. А вот и сир Годфрей. Это он командует нами.

— Но кто вы такие, в самом деле?

Голос Морфии срывался от волнения. Человек с изумлением посмотрел на нее, словно дивясь, что она не знает таких простых вещей.

— Я Джубаль, сеньора, из патриаршего дозора.

Патриарший дозор! Конечно же, она слышала о таком — к этому времени о нем уже слышали все, хотя Морфия впервые узнала о них от Балдуина. Вначале про «дозор патриарха» говорили с насмешкой, передразнивая название, данное ему самим Вармундом де Пикиньи. Многие с презрением упоминали ту небольшую группу почетных рыцарей, что поступили на службу к архиепископу, принеся ему свой монашеский обет. Он оказал им такую честь в обмен на их стремление пожертвовать остаток жизни Церкви Иерусалимской и с оружием в руках самоотверженно защищать путешественников и пилигримов.

С первого дня существования дозора над ними все откровенно потешались, поскольку сама мысль о рыцарствующих монахах или монашествующих рыцарях была весьма нелепой. Например, все знали, что недавно учрежденный орден госпитальеров состоит из монахов, как, впрочем, и всегда состоял, а их новоявленный статус «рыцарей» — скорее удобный предлог для получения церковных денег для своих нужд. Госпитальеры более занимались уходом за больными, чем борьбой за их безопасность. А эти неофиты заявляли о себе как о монахах-ратоборцах — церковном воинстве! Всеобщее веселье подогревало и то обстоятельство, что изначально таких глупцов набралось всего семь. Семеро престарелых рыцарей — слово «почетный» в применении к ним сразу исчезло из обихода, поскольку подразумевало смысл «уважаемый», — взявшихся осуществлять патрулирование и обеспечивать порядок на дорогах королевства Иерусалимского. Это звучало абсурдно.

Тем не менее все сходились на том, что необходимо срочно принять какие-либо меры ввиду происшедшего совсем недавно вопиющего инцидента — нападения сарацин на большой караван паломников средь бела дня и под самыми стенами Иерусалима. Огромная по численности банда расправилась с более чем тремястами пилигримами, а около шестидесяти увела в плен в качестве заложников. Однако Балдуин всячески отклонял требования покарать негодяев, в который раз объясняя, что безопасность ни паломников, ни иных путешественников не входит в круг его забот и что обстоятельства вынуждают его оставить войска по месту их нынешнего дислоцирования — там, где скорее всего можно ожидать вторжения скапливающихся объединенных сил сельджуков, то есть у границ королевства.

Любому было понятно, что в такой ситуации терпение патриарха неминуемо должно было лопнуть. По общему мнению, архиепископ согласился на помощь этих «почетных» рыцарей из чистого отчаяния, готовый ухватиться за любую соломинку, которая появилась бы в поле его зрения. Но ведь они, поговаривали иные с оттенком пренебрежения, просто семеро стариков…

Но затем она услышала от короля и другие новости — невероятные слухи, кочующие по дорогам пустыни, — о небольших, но грозных отрядах поразительно искусных латников, успешно истребляющих тех разбойников, что по глупости или неведению оказались в поле их видимости, и не дававших никакого спуску даже тем, кто по счастливой случайности смог избежать возмездия. За такими воины патриарха охотились по всей пустыне и в конце концов расправлялись с ними.

Сведений о наглых набегах бандитских шаек значительно поубавилось, а дневные нападения и вовсе прекратились сразу же после появления новоявленного воинства. Теперь, несколько месяцев спустя, решиться совершить налет могла только крупная, хорошо организованная банда вроде той, что уничтожила караван Морфии. Большинство же дорог королевства, пусть и не все без исключения, были отныне безопасны для проезжающих. Люди давно уже перестали смеяться над патриаршим дозором, да и само это название быстро исчезло из употребления. Воинов архиепископа стали называть монахами Храмовой горы. Впрочем, сами они предпочитали именовать себя по-прежнему, поскольку звание «дозорных» перестало быть оскорблением и являлось скорее почетным титулом.

Морфия молча выжидала, пока предводитель дозорного отряда подойдет к ней. Тот в раздумье хмурил брови, совершенно не замечая ее присутствия, а Морфия Мелитенская не привыкла к невниманию. Она шагнула вперед, оказавшись у воина на пути, и взглянула в его удивительно живые синие глаза. Увидев ее, рыцарь от неожиданности вспыхнул и попятился.

«Пожилой? — тем временем размышляла Морфия. — Он вовсе не пожилой. В годах — да, но в нем нет ничего старческого. А как он оглядывает меня с головы до ног! Я вся в крови и, наверное, ужасно выгляжу».

Она заговорила, понуждая воина оторвать взгляд от ее замаранной одежды и поглядеть ей в лицо.

— Я желала бы поблагодарить вас, сир, за спасение моей жизни. Я в огромном долгу перед вами и обещаю, что признательность моего супруга будет не меньшей.

Меж бровями предводителя дозорных залегла легкая складка, тут же превратившись в глубокую морщину.

— Я согласен пожертвовать и его, и вашей признательностью, сеньора, если ваш супруг поручится, что более не совершит подобной глупости и не отпустит вас в путешествие по этим дорогам без усиленной охраны.

Она высокомерно вскинула подбородок, раздраженная дерзостью рыцаря, хотя и знала, что он прав.

— Сир, вы невежа.

Он еще больше нахмурился и даже не попытался смягчить свою прямоту:

— Неужели, сеньора? Кажется, в ваших речах от признательности до оскорблений — путь недолгий. Не поспей мы хотя бы в это время, вы бы сейчас были у них в лапах, может, и живая, но в таком случае сами молили бы о смерти. Если вы до сих пор считаете мои слова невежеством, оглянитесь вокруг, на вашу мертвую свиту.

Один из чудом оставшихся в живых рыцарей эскорта выступил вперед и взмахом руки оборвал его излияния.

— Довольно, сир, — выкрикнул он. — Как вы смеете так разговаривать с вашей королевой?

Воин едва взглянул на рыцаря, что одернул его, но удивленно распахнул глаза и медленно повторил его последние слова, обратив их в вопрос:

— С моей королевой?

Он еще раз внимательно оглядел даму, без сомнения, приметив и плачевное состояние ее одежд, и спутанную прическу, и, возможно, как подумалось Морфии, заляпанное грязью лицо с кровавыми разводами, оставленными на нем липкими пальцами.

— Именно. Эта сеньора — Морфия Мелитенская, супруга короля Балдуина и королева Иерусалимская, — огрызнулся рыцарь эскорта. — Преклоните перед ней колени и поприветствуйте как подобает.

Человек по имени Годфрей полуобернулся к нему и окинул придворного взглядом, исполненным явного презрения. Не обратив никакого внимания на его выпад, он встал спиной к вспыхнувшему от возмущения рыцарю и вновь посмотрел на Морфию.

— Простите меня, сеньора. Если бы я знал ваш титул заранее, я был бы вежливее. Тем не менее я сказал чистую правду.

Морфия кивнула:

— Вы правы, сир рыцарь. Я оскорбилась без всякого на то основания. Могу ли я узнать ваше имя?

Она улыбнулась ему своей самой радушной, самой обезоруживающей улыбкой, и рыцарь поддался:

— Конечно, сеньора. Меня зовут Годфрей Сент-Омер… вернее, звали раньше. Теперь я просто брат Годфрей.

— Понимаю ваше смущение, — снова улыбнулась Морфия. — Многие годы я звалась графиней Эдесской, а теперь я — королева Иерусалимская. К титулам приходится… приспосабливаться, к ним не сразу привыкаешь. Итак, брат и сир Годфрей Сент-Омер, если вы сочтете возможным явиться ко мне во дворец, я с большой радостью постараюсь выразить вам свою признательность, равно как благодарность от лица моего мужа и детей, в более подобающей и торжественной обстановке. Когда вы соизволите навестить нас?

Воин выпрямился и прижал правый кулак к сердцу в знак особого приветствия.

— Прошу прощения, сеньора, но, боюсь, это не состоится. Я теперь простой монах, брат Годфрей, и хотя я совсем недавно принял обет, но он тем не менее запрещает мне видеться с женщинами, даже с милыми и царственными…

Он смешался, а потом добавил с тенью улыбки:

— Или, лучше сказать, в особенности с милыми и царственными женщинами. В любом случае, я польщен приглашением.

Он огляделся, уже без улыбки, и снова обратился к Морфии:

— А теперь, если вы не возражаете, я займусь поисками лошадей и подходящей кареты — ваша пришла в совершеннейшую негодность — и мы сопроводим вас до самого города.

Уже через мгновение он ушел хлопотать, а Морфии осталось только ждать, пока ее спасители отыщут средство и способ доставить ее невредимой домой, к семье. Предоставленная самой себе, она не чувствовала скуки или нетерпения, поскольку вдруг с пугающей ясностью вспомнила слышанное ею в церкви изречение: «И в самой жизни мы на волосок от смерти». Только что оно буквально подтвердилось. Ее недавнее спасение от кровавой расправы казалось ей не иначе как волшебством, с которым она еще не до конца свыклась, недоверчиво наблюдая за прочими чудесами, по-прежнему происходившими вокруг, когда она уже была вне опасности. Хоть и смутно, но все же она мысленно начала поиск быстрого и эффективного способа подобающим образом отблагодарить людей, так самоотверженно бросившихся ей на помощь, — этих монахов-воинов, не ожидавших никакой награды.

В те дни, когда патриарший дозор только начинал свою деятельность, до Морфии доходили слухи о ветхих старикашках, и, несмотря на последующие опровергающие сведения, она в беспечности своей доверяла наветам, что, дескать, это неумехи, чуждые потребностям мира, в котором пребывала сама королева. Теперь, когда она была прямо и безоговорочно обязана им жизнью, Морфия не допустит, чтобы кто-либо из ее окружения принижал их или относился к ним с пренебрежением. Только глупец, категорично заявляла она самой себе, будет полагаться на мнения других о чем бы то ни было, даже не попытавшись дознаться правды. Морфия Мелитенская никому не позволит одурачить себя — она едва не опустилась до этого, по собственному признанию, но теперь с этим покончено.

Даже Балдуину, ее супругу, свойственно было снисходительно фыркать, едва речь заходила о новом патриаршем воинстве. Король не придавал дозору особого значения, несмотря на то что это политическое объединение приносило ему ощутимую пользу. Морфия знала, что довольно быстро и без труда сможет изменить точку зрения мужа, и вознамерилась подступиться к нему, как только вернется домой. Предводитель дозорных Сент-Омер, кажется, с неподдельным прямодушием отверг ее посулы благодарности и награды, и у Морфии не закралось ни малейшего подозрения, позволяющего усомниться в его честности и искренности. Такие качества выделяли монаха и его собратьев из ее круга, сильно отличая их от прочих мужчин, и Морфия дала себе слово найти средство, в высшей степени достойный способ вознаградить их, не нанося урона ни их чести, ни их бескорыстию.

Она все еще обдумывала про себя разные ухищрения и пути для достижения своей цели, улыбаясь от предвкушения, когда ее спасители вернулись с небольшой опрятной повозкой, выложенной изнутри подушками, на которой и довезли королеву до самого дворца.

 

ГЛАВА 2

Сдвоенный вход в конюшни, где с королевского разрешения теперь размещались миротворцы патриарха, заметить было не так-то просто, если не знать наверняка, что ищешь. Так думал Сент-Омер, подходя к проемам, ничем не похожим на двери. Вокруг царило запустение, и единственным признаком жизни можно было считать негромкий стук: в огороженном загоне у старинной южной стены топтались несколько лошадей.

Приблизившись, Сент-Омер различил на фоне ярко освещенной белой каменной кладки фигуру человека. Тот сидел у большего по размеру прямоугольного проема, прислонив обитую кожей спинку стула к стене, и, казалось, крепко спал. Одет он был в такую же ничем не примечательную коричневую бумазейную хламиду, что и сопровождающие Сент-Омера. Всем им было известно, что этот человек — часовой, поставленный здесь для преграждения доступа посторонним не только в сами конюшни, но даже и просто ко входам в них.

Эти входы даже вблизи невозможно было принять за двери. Они являли собой бреши, выбитые в стене, загораживающей зияющий проем древней пещеры на юго-западном склоне Храмовой горы. Вероятно, ограду построили, чтобы хранить внутри некие припасы. Отверстия в ней были неодинаковы, неправильной формы, и неискушенный наблюдатель усмотрел бы в них не что иное, как два огромных черных пролома с зазубренными краями, совершенно не заслуживающие внимания, поскольку над ними, затмевая их, царил величественный живописный холм, увенчанный бывшей мечетью аль-Акса, Куполом Скалы — одной из трех исламских святынь, наряду с Меккой и Мединой. В год 1099-й, когда был взят Иерусалим, великолепная мечеть была осквернена и переоборудована в королевский дворец для здешних христианских монархов. Сейчас она служила жилищем Балдуина Второго и его супруги Морфии.

Часовой приоткрыл глаза и поднялся, зевая и потягиваясь. Сент-Омер со своим отрядом приблизились ко входу, и стражник поспешил отодвинуть перекладину, преграждавшую путь в загон для лошадей. Он держал ворота открытыми до тех пор, пока все всадники не оказались внутри и не спешились. Сент-Омер и другой рыцарь, Гондемар, уже успели расседлать коней, но, едва они собрались приступить к их чистке, как к ним подошел тот самый стражник и объявил, что старшие собратья держат совет. Ему было велено позвать отсутствующих, как только они вернутся.

Оба рыцаря переглянулись, а Джубаль подошел к Сент-Омеру и взял у него из рук поводья.

— Я позабочусь о лошадях, — заверил он. — А вам лучше пойти на ваш совет. Не забудьте рассказать им, как вы встретились с королевой.

Сент-Омер встрепенулся и пристально поглядел на слугу, выискивая в его лице насмешку, но Джубаль был, как всегда, невозмутим и держался вполне обыкновенно.

— Благодарю, Джубаль, я не забуду, — ответил Сент-Омер и кивком позвал Гондемара за собой в конюшни.

Оба входа выводили на большую пустую площадку, но чуть подальше начиналась другая стена — земляная, возведенная для защиты от ветра. В ней еще сохранились широкие проемы с деревянными дверьми. Одно ответвление этой стены уводило вбок, второе примыкало к нему в середине под прямым углом, деля обширное пространство на две части. Потолок, выдолбленный в самой скале, был высок — приблизительно в два человеческих роста, но вправо и влево он постепенно понижался, нисходя плавной аркой. Пахло сеном и лошадьми: справа, на отгороженном стеной участке, находились бывшие стойла. Теперь, после десятков лет запустения, они претерпевали реконструкцию. Левая половина тоже была разгорожена на множество небольших, неуютных и скудно меблированных помещений. Позади жилого пространства, подальше от входа, располагался еще один отсек, отгороженный от других высокой и прочной брусчатой стенкой. Сбоку в него вела узкая дверь — там монахи могли уединяться для молитвы или устраивать собрания.

У двери также стоял на страже человек — на этот раз рыцарь, но без знаков отличия, в простой белой накидке поверх брони. Он насторожился, едва Сент-Омер и Гондемар приблизились к главному входу, и всматривался в них до тех пор, пока они не оказались с ним лицом к лицу. Затем стражник неестественно торжественным голосом спросил, зачем они пришли. Оба по очереди что-то прошептали ему на ухо, и только тогда рыцарь заметно успокоился.

— Я все время опасаюсь, что кто-нибудь забудет пароль, — едва слышно произнес он. — Я так давно не посещал собраний. С благополучным возвращением вас, братья. Были ли приключения?

Сент-Омер снял пояс, на котором висели ножны с мечом, и положил к ногам стражника.

— Да, были, — ответил он, — уже в последний момент. А в самом начале мы предотвратили налет примерно в пяти милях отсюда. Тоже большая банда.

Гондемар, последовавший примеру Сент-Омера и сложивший оружие на землю, выпрямился и, кивнув на запертую дверь, спросил:

— Что там?

Жоффрей Биссо пожал плечами:

— Я знаю ровно столько, сколько и вы, но повод достаточно веский, раз решили провести общее собрание. Вскоре и я буду знать, в чем там дело, а пока могу только сказать, что оно связано с новоприбывшим, неким Андре де Монбаром. Знаете такого?

Гондемар покачал головой, а Сент-Омер кивнул:

— Да, знаю… вернее, знавал. Я с самого детства ничего о нем не слышал. Известно тебе, откуда он прибыл?

— Судя по наружности, прямо из Франции. Настоящий франт. Он приехал сегодня, ближе к вечеру, и сир Гуг тотчас же велел всех созвать. Сент-Аньян и Мондидье как раз отлучились в город с поручением к архиепископу, поэтому собрание пришлось отложить и дожидаться их. Все только-только началось, получаса не прошло, поэтому вы даже успеете застать сам ритуал.

Он вынул кинжал из ножен и постучал его рукоятью в деревянную дверь. Створка распахнулась, и Биссо поприветствовал стражника, охранявшего вход с другой стороны. Затем он шагнул внутрь и объявил о прибытии сира Гондемара Арлезианского и сира Годфрея Сент-Омера, никак не упоминая их монашеских званий. Когда оба пришедших вступили в освещенное свечами помещение, Биссо прикрыл за ними дверь и вернулся на свой пост.

Несмотря на свет от множества ламп и свечей, Сент-Омеру пришлось выждать, пока он смог различить в полумраке фигуры людей, теснившихся в глубине помещения. Наконец в восточном углу длинной и узкой прямоугольной комнаты он разглядел Гуга де Пайена, облаченного в ритуальные одеяния ордена Воскрешения в Сионе, и низко ему поклонился, произнеся традиционное приветствие опоздавшего, а стоявший рядом с ним Гондемар слово в слово повторил обращение. Де Пайен церемонно склонил голову в знак одобрения, а вслед за ним человек справа от него — постаревший Андре де Монбар, которого Сент-Омер помнил еще мальчиком, — также благосклонно кивнул им.

Затем де Пайен поднял руку, обращенную ладонью к вошедшим, тем самым веля им оставаться на месте, и приступил к молитве, завершающей собрание. Все молчаливо ждали с опущенными головами, пока не была произнесена заключительная формула: «Да будет так». Повторив ее за Гугом, собратья оживились, задвигались, ища, куда присесть. Кто-то выбрал треногу, кто-то — неуклюжее сиденье, прочие же удовольствовались чурбаками или закопченными костровыми камнями. Де Пайен усадил Андре де Монбара на единственный в комнате деревянный стул и затем обратился к присутствующим:

— Братья мои, наш гость привез нам вести с родины, поэтому, я полагаю, пусть он говорит первым, поскольку никто из нас не знает, что это за новости. — Он обернулся к Монбару: — Сир Андре, прошу вас.

Де Монбар, как видно, не собирался вставать. Поворачиваясь на стуле, он оглядел комнату, поочередно встретившись глазами с каждым из шести рыцарей, затем неспешно потер длинную переносицу указательным и большим пальцами.

— Итак, — начал он, — новостей у меня не так уж много, хотя все же мне есть что сообщить вам, равно как и узнать кое-что от вас самих. Прежде всего позвольте мне передать вам благословение и наилучшие пожелания от графа Гуга Шампанского, сенешаля нашего ордена, а также от высшего совета. Первейшее из данных мне поручений — известить вас о том, что граф Фульк Анжуйский, предполагавший навестить вас в этом году, приехать не сможет. Неотложные дела сейчас удерживают его дома, но граф рассчитывает за такой пространный период времени уладить их и прибыть в следующем году.

Он примолк и снова огляделся. Затем, обведя рукой комнату, де Монбар произнес:

— Должен признаться, я очень удивлен. Все, что я вижу здесь, повергает меня в изумление — и ваши достижения, и ваши деяния, и то, что проделано все это в столь краткое время… И все же пока я не до конца понял, в чем они состоят. Так чего вы достигли, откровенно говоря?

Де Пайен издал глухой лающий смешок:

— Мы стали монахами — самыми настоящими, с обритыми головами.

— Да, я слышал. Но что-то тут не так, верно? Ведь вы еще не до конца приняли постриг?

— Не до конца. Мы пока послушники и не дали окончательного обета. Но мы проходим посвящение, мы со всей серьезностью готовимся принести этот торжественный обет, когда наступит срок.

— Но зачем же? Почему вы решили, что это необходимо?

— Потому что это единственное пришедшее нам на ум средство, дающее хотя бы ничтожную возможность выполнить те невероятные и абсурдные указания, которые нам доставили из Франции. Если бы не наше решение стать монахами, мы бы, вероятно, не могли бы даже надеяться на исполнение этих приказов. Но даже теперь, посвятив себя Церкви и превратившись в послушников, мы в большом сомнении, удастся ли нам хоть чего-то достичь. Тем не менее, оказавшись in situ, можно, по крайней мере, попытаться…

— Как же так? — недоуменно нахмурился де Монбар. — То есть я знаю, что вы получили бестолковые и неосуществимые указания. Можно сказать, что я за этим сюда и послан: после уточнения условий, в которых вы оказались, приказ был изменен. Я привез с собой различные документы, продублированные в копиях, которые значительно облегчат вашу задачу. Впрочем, об этом позже. Я хочу, чтоб вы осознали тот факт — поскольку это, вероятно, с самого начала сильно вас смущало, — что граф Гуг на протяжении нескольких месяцев понятия не имел о сути этих приказов. Инструкции, доставленные вам Гаспаром де Фермоном, были отправлены без ведома сенешаля; имей он возможность хоть краем глаза заглянуть в те документы, он бы наложил на них вето, обнажив при этом всю нелепость их содержания. Все остальные — советники, издавшие те указания, — ни разу не бывали в Иерусалиме, поэтому были не в силах — как не способны и сейчас — учесть здешние реальные обстоятельства и оценить несостоятельность их требований. А теперь, если вам угодно, расскажите мне с самого начала, как вы решили принять монашество и поселиться здесь, в конюшне.

Полчаса спустя он уже знал все о деятельности собратьев в Иерусалиме за истекший год. Де Пайен смолк, а де Монбар все еще не проронил ни слова, покачивая головой от удивления и восхищения. Наконец он приступил к расспросам:

— Вы, кажется, сказали, что патриарх предвидел большие осложнения на пути убеждения короля удовлетворить вашу просьбу. Тем не менее он с этим справился. Каким же образом?

Годфрей Сент-Омер хмыкнул и ответил гостю в ясной и четкой манере, обнаруживающей его острый ум и образованность:

— Самым что ни есть простым. Он смог избежать возможного конфликта или недопонимания, рассказав королю именно то, что говорили ему мы. Однако он нашел такие слова, что Балдуин сразу же увидел в таком предложении преимущества и для себя. Будучи командующим иерусалимской армией и монархом королевства, осаждаемого противником со всех сторон, он всегда отказывался от мер, ослабляющих мощь его войска, — в том числе от защиты каких-то ничтожных паломников. Уж этим-то впору самим о себе заботиться! Мы же, строго говоря, не находились у него в подчинении. У нас были свои сеньоры, которым мы однажды принесли вассальную присягу, тогда как они клялись в верности именно королю. Однако Балдуин мог так употребить свою власть, чтобы посредством ее освободить нас от обязательств перед нашими сеньорами — законным образом, во имя Матери-Церкви. При этом он не преминул удостовериться, что его собственное имя выиграет от такого предприятия — надо сказать, весьма благотворного и ранее неслыханного. Тогда каждый убедился бы воочию, что король сделал решительный и хитроумный шаг против бандитского засилья, обескровливающего паломников и иных путешественников.

Сент-Омер остановился, указав на де Пайена, и тот с готовностью продолжил его мысль:

— Балдуин вовсе не глупец, и мы имели это в виду, когда затевали все дело. Излагая нашу просьбу, мы уповали на благоразумие короля. Он же с первого нашего слова осознал, что от него не потребуется никаких расходов и сам он ничего не потеряет, если разрешит нам поступить как нам желательно. Он, видимо, решил, что в худшем случае мы просто не принесем пользы. Тем не менее наше присутствие на дорогах как-никак стало бы осязаемой военной силой, неким отпором бандитам, и он всегда смог бы сказать, мол, я все-таки пытался что-то сделать. С другой стороны, в лучшем случае — и опять же совершенно безвозмездно — мы смогли бы худо-бедно добиться уменьшения напряженности на дорогах. Вот так он и дал нам позволение посвятить себя Церкви под видом монахов-воинов, иноков, принесших обет послушания самому архиепископу Вармунду. А король тем самым снискал себе славу умного и дальновидного политика.

— Монахи-воины… О таком раньше и не слыхивали. Два слова не вяжутся друг с другом.

— Может, раньше это и приняли бы за нелепость, но годы идут, и все меняется. Сегодня такая идея не противоречит обстоятельствам, сложившимся здесь, в Заморье.

— Интересно, даст ли Папа свое благословение.

— Брат мой, здесь один Папа — Вармунд, патриарх Иерусалимский. Пусть у него другой титул, но его воля затмевает мнения всех прочих.

— А сколько вас всего — семь?

— Да. Решение приняли мы с сиром Годфреем, а Сент-Аньян, Россаль, Мондидье, Гондемар, что стоит у дверей, и Жоффрей Биссо, на страже с другой стороны, присоединились к нам позже. Теперь нас именно семь.

— Будет восемь. — Де Монбар оглядел всех собратьев по очереди. — Я счел бы за честь вступить в ваши ряды, если вы меня примете. Граф Гуг уже выдал мне соответствующее позволение — остаться в Заморье, среди вас, если мне будет угодно. При условии, как я сказал ранее, что вы меня примете к себе…

— Почему же не примем? — улыбнулся Гуг де Пайен. — Вы уже один из нас и связаны теми же обетами. Правда, теперь вам придется дать еще один — обет целомудрия. Это вас не пугает?

— В моем-то возрасте? — ответил ему с унылой улыбкой де Монбар. — Ничуть. Моя жена умерла шесть лет назад, а огонь страсти во мне угас и того раньше. Нет, обет целомудрия меня не смущает и не стесняет. Но… — Он заколебался, но продолжил: — Помимо вас здесь есть и другие, кто не входит в наш орден, — некие простолюдины. Сегодня утром, по прибытии, я видел шестерых из них; все они одеты одинаково — в простые бурые туники поверх кольчуг. Кто эти люди и каково их предназначение?

Де Пайен обернулся к Сент-Омеру:

— Годфрей, будь добр, ответь брату. Ты первый подал идею нанять их.

— Верно. — Сент-Омер поднялся и отвесил де Монбару поклон: — Доброго вам дня, сир Андре. Вы, вероятно, меня позабыли, а я вас очень хорошо запомнил с детства: вы частенько навещали моего отца, Анри Сент-Омера Пикардского.

Де Монбар любезно кивнул:

— Я очень хорошо помню вашего батюшку, хотя в отношении вас память меня подводит.

— Ничего удивительного. Когда мы в последний раз виделись, я был еще мальчиком, а вы — уже прославленным рыцарем. — Он махнул рукой, давая понять, что эта тема исчерпана, и продолжил: — Присутствие людей, про которых вы спросили, — для нас непременное условие выполнить то, за что мы взялись. Мы зовем их сержантами, и, хотя они не относятся к рыцарству и к нашему братству, мы им безоговорочно доверяем, потому что знаем их всех наперечет. Большинство из них примкнуло к нам, когда мы только начинали биться с турками, и с тех пор они с нами неразлучны. Они для нас и слуги, и товарищи, и телохранители, и соратники. Их преданность и честность в отношении нас и наших собратьев не вызывает сомнений. С обращением в монашество нам пришлось оставить прежние имена и все присущие им родовые атрибуты, равно как и отпустить на волю всех своих сервов и вассалов: таково требование отречения от мира. К сожалению, мы совершенно не подумали об этом заранее — когда мы приняли такое решение, нашим верным слугам стало некуда податься, а если бы они даже придумали, куда именно, у них все равно не было денег на путешествие. Что ни говорите, они зависели от нас, мы обеспечивали их всем необходимым, взамен пользуясь их силой, поддержкой и преданностью. С большим огорчением нам пришлось признать, что мы не дали им желанной свободы. Напротив, мы обрекли их на затворничество и бедность среди чуждого им мира, откуда, по здравом размышлении, они не могли даже надеяться спастись. Так или иначе, наши слуги отказались нас покинуть. Они очень убедительно доказывали, что на протяжении многих лет защищали и поддерживали нас и что само принятие нами монашеского обета ничего, по сути, не меняет, и мы и дальше будем нуждаться в защите и поддержке, поскольку не собираемся слагать оружие. Мы ведь остались рыцарями, хоть и превратились в монахов, а значит, ничто не может им помешать, как и прежде, служить нам — хоть рыцарям, хоть монахам. Их слова звучали вполне здраво… особенно когда мы поразмыслили о том, что всемером нам будет трудновато охранять дороги. Короче говоря, в тот момент у нас даже не оставалось выбора, иначе нам было бы просто некогда заниматься раскопками. Итак, мы приняли все это во внимание и соотнесли с первоначальной затеей, а затем я пришел к Гугу и выложил ему свои соображения. Он-то и придумал, как применить их к нашей ситуации, верно, Гуг?

Де Пайен кивнул:

— Мы попросили позволения патриарха привлечь наших слуг в качестве добровольных помощников. Они считаются послушниками и соблюдают молитвенные бдения и устав нашего будущего ордена, но свободны от принятия обета. — Он резко и почти недовольно передернул широкими плечами: — У каждого из нас насчитывалось не меньше двух слуг, у некоторых набиралось и побольше, а у тех, в свою очередь, нашлись приятели, родные и соратники, в том числе бывалые воины, чьи хозяева-рыцари погибли в сражении или умерли от болезни. Так и получилось, что нас теперь семь рыцарей — восемь, если вы будете с нами, — и двадцать три сержанта.

— Они все одеты единообразно. Где же вы нашли средства купить им одинаковые накидки?

— Это подарок патриарха. Возможно, Вармунд надеялся, что этот поступок будет наиболее зримым свидетельством его вклада в процветание королевства. Но мы не расспрашивали его о причинах такой щедрости — просто с благодарностью приняли ее.

обет нестяжания?

— Каверзный вопрос. Обсудив его с патриархом, мы сошлись на компромиссе. Ему необходимо, чтобы мы были боеспособной силой, но, как и король, он не желает брать на себя ответственность по снабжению нашей общины. Патриарх дал понять, что его епархии не под силу тянуть наши текущие расходы. Годфрей запомнил его слова, а потом в разговоре с нами в точности их процитировал. В общем, мы ухватились за собственное выражение Вармунда — «текущие расходы» — и дали ему понять, что мы и сами не без средств. Обычный порядок требует, чтобы по принятии обета мы передали все наше имущество Матери-Церкви, взамен получая ее всестороннюю поддержку. Мы же предложили патриарху слегка изменить общепринятый ритуал касательно обета нестяжания ввиду наших — и самого архиепископа — особых обстоятельств пребывания в Иерусалиме. Каждый из нас лично поклянется сочетать монашескую жизнь с бедностью, но, вместо передачи Церкви собственных богатств и владений, он присоединит их к имуществу собратьев — для блага будущего ордена и его завоеваний.

Де Монбар в изумлении вытаращил глаза:

— Но ведь это как раз наш обет — тот, что мы приносили, вступая в орден Воскрешения: делить имущество с собратьями для нашего общего блага!

— Разумеется. — Широкая улыбка озарила лицо де Пайена. — Но ведь мы ничего не сказали об этом патриарху, и он с радостью и без лишних условий согласился на наше предложение, поскольку оно избавило его от дальнейших треволнений по поводу нашего вооружения и снаряжения — забот о латах, сбруе и лошадях. Вот так и получилось, что мы довольно неплохо себя обеспечили и выгадали право самим печься о своих текущих расходах — признаться, весьма скромных.

Пока де Пайен рассказывал, де Монбар оглядывал помещение, все так же восхищенно покачивая головой.

— Вы просто молодцы… И сейчас вы все несете дозор?

— Пока да. — Де Пайен поднялся и с удовольствием потянулся, расставив руки и привстав на носки. — Надеюсь, придет время, когда только молодежь… и не более двух-трех одновременно… будет выезжать под охраной сержантов. Тогда нам будет от этого толк.

— Да уж, — подхватил Сент-Аньян, — будет непременно: кому охота знать, какие рыцари сегодня выезжают, а какие завтра, куда они направляются — лишь бы на дорогах было спокойно. Вот так: кто-то из нас будет чаще нести дозор, а другие — заниматься раскопками.

— Но как вы можете настолько доверять вашим сержантам? — В голосе де Монбара, обернувшегося к де Пайену, прозвучало сомнение. — Вы тут говорили об их преданности, и я вижу, что вы и вправду на них полагаетесь, но я, признаюсь, не могу побороть свою подозрительность. Ведь эти люди все же — посторонние нам, они ничего не знают ни об ордене, ни о его секретах. Как вы собираетесь сохранять в тайне ваши раскопки? Лично я не вижу никакой возможности скрыть их, тем более надолго.

Де Пайен пожал плечами и бесстрастно произнес:

— Мы пока не думали как, но эти люди ничего не узнают. Никому, кроме своих собратьев, мы не позволим даже предположить — более того, вообразить, — что здесь творится нечто непонятное, иначе мы были бы сущими глупцами. Дело идет к тому, что в конце концов сержанты поселятся отдельно от нас. Это никого особенно не удивит, поскольку так велось и раньше, в нашу бытность рыцарями, а их — простолюдинами. А теперь нам предстоит принять монашество и связать себя священными обетами, они же останутся мирянами, поэтому такое разделение выглядит оправданным. Разная жизнь — разные и жилища. И различные занятия — в нашем случае, тайные.

— Как вы назоветесь — то есть мы назовемся?

— Что значит «назовемся»?

— Вам, Гуг, — вернее, вашему братству — нужно имя. Если уж вы собрались стать монахами, вам пристало обзавестись именем и уточнить, кому вы служите и с какой целью. Патриарший дозор — не очень-то подходящее название для монашеской общины.

— А что в нем неподходящего? — удивился Гондемар. — По-моему, оно очень емкое.

— Но какое-то уничижительное. Вам — то есть нам — надлежит подыскать более достойное наименование. Чтобы оно отражало суть нашей деятельности.

— Бедные ратники воинства Иисуса Христа, — предложил Гуг де Пайен.

Все поглядели на него, и в комнате воцарилось глубокое молчание: собратья обдумывали смысл произнесенных слов. Наконец де Монбар полюбопытствовал:

— Откуда такое прозвище?

Не знаю. Само как-то пришло на ум и спрыгнуло с языка.

— Безукоризненно. Что скажете, братья?

Против высказался только Мондидье.

— Мне кажется, звучит как-то лицемерно, — заявил он.

До крайности изумленный Гуг уставился на него:

— Лицемерно? Почему же? Как ты можешь, Пейн?

— Очень даже могу, Гуг, потому что это правда. Лицемерие — использовать имя Иисуса, тем более полное — Иисус Христос, — учитывая наши верования… Мы ведь сами возмущались двуличием Церкви!

Де Пайен коротко и шумно выдохнул:

— Корка, мы уже сотню раз об этом говорили — и все сошлись на важности предстоящей задачи. Мы все также согласились и приняли как данность, что христианская Церковь — нежизнеспособное образование, держащееся на стремлениях людей удовлетворить их личные насущные потребности. Далее, никто из нас не возражал, что только путем мнимого потворствования диктату Церкви и ее ожиданиям мы сами можем надеяться на осуществление нашей миссии. Приняв во внимание все эти соображения, мы подошли к настоящему моменту. Новое название наилучшим образом отражает наши чаяния: оно позволит нам выполнять нашу работу без назойливого внимания посторонних и без лишних хлопот создаст вокруг нашего братства ореол честности и надежности. Я считаю, что мы должны остановиться на этом названии. Кто согласен, поднимите руки.

Семеро подняли руки, в том числе Мондидье: он пробормотал, что берет свои возражения обратно. Всем остальным название понравилось, и каждый несколько раз шепотом его повторил. Наконец все взгляды снова обратились к де Пайену.

— Да будет так, — кивнул тот. — С этого дня мы будем именоваться бедными ратниками воинства Иисуса Христа. Давайте же помолимся, чтобы через это прозвище мы оправдали возложенную на нас ответственность.

— Аминь. Да будет так, — согласно повторили все.

— А пока у нас есть и другие, более неотложные задачи, — произнес де Монбар, обведя взглядом всех по очереди, пока наконец не дошел до Гуга. — Для того мы здесь и собрались. Когда, по вашим расчетам, можно будет начать копать?

Вопрос вызвал у де Пайена насмешливую улыбку. Он переглянулся с собратьями, затем поднялся и вышел на середину вытянутого узкого помещения.

— Подойдите-ка сюда, — поманил он пальцем де Монбара.

Тот послушно последовал за ним к месту, где в полу виднелось вырытое углубление. Это был скорее широкий ров небольшой глубины — едва в три пальца. Дно ямы, обнажавшее выступ каменной породы, было тщательно очищено от земли и песка.

— Вот на чем мы стоим, — пояснил де Пайен, присев на корточки и проведя рукой по камню. — Очень напоминает каменные своды над нашими головами. Храмовая гора не зря так называется — это и вправду гора. Но если у нас под ногами — действительно разрушенный храм, как свидетельствуют предания нашего ордена, то выдолблен он ценой неимоверных усилий. Однако никаких упоминаний об этом в манускриптах нет. Пока мы не узнаем побольше о предмете поисков… Хотя бы откуда начинать, например… — Он пожал плечами. — До тех пор вряд ли можно на что-то надеяться. Нам, конечно, несложно продолбить коридор внутрь скалы, если именно этого от нас потребуют, но, пока нам не укажут направления, приступать к раскопкам просто глупо.

Де Монбар с разочарованным видом нахмурился, скрестив на груди руки и пожевывая нижнюю губу, затем резко повернулся на каблуках и стал осматривать стены помещения, словно пытался взглядом пронзить их насквозь. Наконец он обрадованно взглянул на де Пайена, словно нашел некое решение.

Тут я, кажется, могу помочь. Один из документов, посланных сенешалем, — карта, со всей тщательностью перерисованная с архивного подлинника нашего ордена. Похоже, это и есть план Соломонова храма и системы лабиринтов вокруг него. — Он быстро вскинул руку, пресекая любые расспросы. — Я сказал: похоже. Копия настоящая, сделана со старинного пергамента, но его древность — вот все, за что можно поручиться. Если верить архивам ордена, он хранится там с тысячу лет, но попал он туда, уже будучи очень старым. Насколько нам известно, его подлинность никто не исследовал и не проверял. Копию я привез с собой. Она в длинном деревянном сундучке среди моих вещей в другой комнате. Если у вас есть такая же или похожая карта нынешнего Иерусалима, мы сможем сравнить эти два рисунка.

А и вправду, — де Пайен уже прищелкивал пальцами, привлекая всеобщее внимание. — Мондидье и Гондемар, будьте добры, принесите сюда тот деревянный сундучок сира Андре.

Вскоре собратья уже толпились вокруг стола, склонившись над разложенной на нем схемой, прижатой по углам камешками. Долгое время никто не нарушал молчания: каждый изо всех сил вникал в рисунок, тщетно пытаясь совместить линии чертежа с подробностями знакомой им местности. Арчибальд Сент-Аньян первый не выдержал и ткнул в карту указательным пальцем.

— Вот тут, — прорычал он. — Мы сейчас здесь, верно? Смотрите, вот линия стены, она идет вдоль впадины до волнистых черточек. А мы как раз в этом месте, в конюшнях.

— Конюшни здесь не отмечены, Сент-Аньян.

Арчибальд даже не поинтересовался, кто ему возразил.

— Конечно, еще бы они были отмечены! Нет тут и королевского дворца, хотя бы в виде бывшей мечети аль-Акса.

Когда рисовали эту карту, храм занимал всю окрестность. Стойла же были разгорожены вот в этой пещере, что неподалеку, но уже после разрушения нового храма и, видимо, после того, как была возведена мечеть. Получается, что со времени падения нового храма прошло более шестисот лет. Гуг, когда разрушили исконный храм и когда, интересно, нарисована эта карта?

Де Пайен вопросительно поглядел на Андре де Монбара, но тот только поморщился:

— Исконный? Можно лишь предполагать… две тысячи лет назад? По крайней мере, уж точно не меньше. Тит разрушил храм Ирода через сорок лет после смерти Христа, а с той поры минуло тысяча двести лет. А на этой карте изображен храм Соломона, построенный за много веков до тех событий.

— Знаешь, Сент-Аньян, клянусь нашей высокой целью — ты не прав, — веско заметил де Пайен, сосредоточив на себе взгляды собеседников.

— Да почему же? Не говори так! Я несомненно прав — если верить этому изображению. А если прав… — Сент-Аньян поколебался, а затем с озабоченным видом ткнул пальцем в то же самое место. — Если все же прав, то мы сейчас стоим вот здесь.

— Допустим, — с неожиданной легкостью согласился де Пайен. — Но если ты не ошибся и мы действительно находимся здесь, то… позвольте-ка…

Он склонился над картой и поставил большой палец на точку, указанную Сент-Аньяном, затем расправил ладонь и дотянулся кончиком среднего пальца до места на рисунке, где предположительно находилась середина главного придела храма. Гуг некоторое время глядел на свою растопыренную руку, оценивая охваченное ею расстояние, и в размышлении надувал губы.

— Тогда мы, как мне кажется, — наконец продолжил он, — как минимум в шестидесяти пейсах… в общем, хорошей длины шагах… в шестидесяти шагах от внешней стены храма — собственно, от места, куда предстоит добраться. И то, что мы сейчас на поверхности, нам ничуть не помогает: храм-то подземный.

— Ну, так что с того? — искренне изумился Сен-Аньян. — Мы с самого начала знали, что придется копать… и в инструкциях нас предупреждали.

Он насупился, явно озадаченный растерянностью Гуга. Все остальные молчали, но, судя по выражению лиц некоторых собратьев, по их недоуменным взглядам, бросаемым то на Сент-Аньяна, то на де Пайена, они готовы были согласиться с Арчибальдом. Только Сент-Омер, Мондидье и де Монбар сохраняли невозмутимость, и в конце концов Годфрей объяснил Сент-Аньяну причину недовольства, возвысив голос и привлекая внимание всех остальных:

— Гуг хочет сказать, Арчибальд, что сзади нас подпирает королевский дворец, поэтому долбить коридор мы можем только в одном направлении — вниз. Затем нам придется свернуть, и тогда мы попадем к основанию храма. Между тем проделать это расстояние нужно внутри Храмовой горы. В голом камне. И если мы действительно хотим прорыть подземный ход отсюда до нашей конечной цели, то нам придется продолбить всю скалу насквозь. На это уйдут годы, а у нас нет ни инструментов, ни необходимых знаний.

До конца осознав правдивость слов Годфрея, Сент-Аньян примолк, и от смущения у него даже уши покраснели. Де Монбар меж тем продолжал изучать рисунок, задумчиво постукивая пальцем по точке, выбранной здоровяком.

— Сент-Аньян мог и ошибиться, — размышлял он вслух, — а мы могли неверно истолковать смысл изображения. В любом случае, то, что мы находимся на скальной породе, не подлежит сомнению. Нам бы еще разузнать немного об этом месте, например, откуда лучше рыть и в каком направлении… Где бы нам раздобыть такого рода сведения?

Воцарилось молчание, которое нарушил Сент-Омер.

— Возможно, вам и не понравятся мои слова, Андре, — едко заметил он, — но ответ на этот вопрос хранится в наших архивах, на родине. Кто-то же должен порыться в них более тщательно, чем те, кто поспешил послать вас сюда. Наш орден, как никакой другой источник, может дать самые подробные сведения об Иерусалиме и его храме. Все, что некогда произошло в этой местности, относится и к нашей истории; уходя, наши предки забрали с собой манускрипты, чтобы охранить их от пропажи, осквернения или порчи. Никто — ни один человек, объединение или иная общность — не располагает лучшими или более точными данными по этому вопросу, чем наш орден Воскрешения. — Годфрей вгляделся в лица соратников. — Надеюсь, мне не надо никому из вас напоминать, зачем мы все здесь находимся и какая цель перед нами поставлена.

— Мы-то здесь, а нужные нам сведения — там, — тихо заметил де Пайен. — Позже мы их добудем, но на это нужно время… и, вероятно, весьма немалое время. Чем мы сможем пока заняться? Де Монбар, как вы считаете?

— Вот что я считаю, — ответил тот, обернувшись и встретив испытующий взгляд де Пайена. — Есть два дела. Первое — изучить все привезенные мной документы. Я в них не заглядывал по той причине, что граф Гуг велел доставить их вам лично и передать из рук в руки, зато я знаю, что ценных сведений там предостаточно. А на карту мне довелось заранее взглянуть потому, что граф сам с гордостью показывал ее мне перед отплытием, отмечая мастерское исполнение копии. Вы, вероятно, заметили, что вместе с ней в особом ящичке хранятся и другие рисунки, но меньшего размера. Мне кажется, что их содержание должно пролить свет на наши затруднения, поскольку граф прекрасно отдавал себе отчет в своих указаниях и в том, что в результате от вас потребуется. — Де Монбар полуобернулся и кивнул на сундучок с откинутой крышкой, откуда недавно достал карту. Сверху в нем выделялся толстый кожаный футляр в форме продолговатого цилиндра, где и хранились вышеупомянутые изображения. — Подозреваю, что каждый пергамент, каждый манускрипт или рисунок в этом ящичке имеют прямое отношение к предмету нашей беседы.

Де Пайен, вместе с другими собратьями разглядывавший коробку, кивнул и снова посмотрел на де Монбара.

— Возможно, вы и правы. Как только хорошенько изучим эту карту, примемся за все остальные. Но вы говорили, что у нас два дела. Какое же второе?

— Доказать или опровергнуть предположение Сент-Аньяна относительно места на карте. Если он прав, то искомое сокровище, скорее всего, находится под основанием дворца, то есть под мечетью. — Де Пайен шумно набрал в грудь воздуха, но де Монбар едва ли заметил это и еле слышно забормотал, словно рассуждая сам с собой: — Если все так и есть, то решение нашей трудной задачи потребует гораздо меньшего времени. Она не станет от этого легче — нам все равно придется прорубаться сквозь скалу — но расстояние существенно сократится… На это так или иначе уйдут годы работы, но, возможно, все же не столько… — Тут де Монбар очнулся и продолжил уже обычным голосом: — Надо бы раздобыть другую, нынешнюю карту Иерусалима и прикинуть, где на ней может располагаться храм. Затем мы сравним два изображения и с точностью определим, что на этом рисунке. Где здесь можно достать такую карту?

— Думаю, нигде.

Все обернулись к Пейну Мондидье, который молчал с тех пор, как пытался отвергнуть новое название общины. Он неуверенно улыбнулся и приподнял руку:

— Если такая и найдется, то наверняка только в двух местах. В наших обстоятельствах ни одно из них — ни королевский дворец, ни резиденция патриарха-архиепископа — нам не подходит. Больше никому не пришло бы в голову иметь карту при себе, и стоит нам ею заинтересоваться, то, не успеем мы толком что-нибудь разузнать, как, скорее всего, тут же попадем под подозрение в замышлении заговора. Впрочем, если вы не против, в следующий раз, как я пойду к архиепископу, я могу кое о чем расспросить. Я там сдружился с одним из старших служителей, и, если вы дадите мне немного времени на обдумывание, я найду способ как бы случайно, мимоходом, задать подходящий вопрос — так, чтобы не возбудить его подозрений.

— Хорошо, Корка, так и поступим, — одобрил де Пайен и обратился к Сент-Омеру: — Как прошел дозор, Годфрей? Есть ли что-нибудь достойное упоминания?

Тот кивнул и встал, чтобы доложить о патрулировании по всей форме, и, обращаясь к Гугу, придал своему отчету нарочитую торжественность:

— Да, магистр де Пайен. Сегодня мы спасли жизнь супруге нашего монарха, королеве Морфии, и она от всего сердца нас поблагодарила.

Дождавшись, пока смысл его слов дойдет до всех без исключения, Сент-Омер описал день дозора в мельчайших подробностях, ничего не упустив.

У друзей с самого начала завелась традиция, чтобы старший отряда по возвращении в конюшни Храмовой горы лично докладывал собратьям о происшедших за день событиях и отвечал на все вопросы, которые у них возникали. В первые дни существования общины, пока бандитские шайки еще не привыкли к деятельности дозорных и не ожидали встретить их на дорогах, каждая вылазка монахов-воинов была по-своему новой и насыщенной приключениями. Таким образом, изучение боевых ситуаций служило рыцарям жизненно необходимым уроком, и они это прекрасно понимали.

Тем не менее с течением времени столкновения с бандитами потеряли свою остроту, поскольку те заранее знали, что уклониться от погони и скорой расправы почти невозможно. Теперь только действительно необычные случаи в дозоре вызывали всеобщую заинтересованность. Имя королевы Морфии спровоцировало оживление среди рыцарей, но, едва уяснив, что во время налета она серьезно не пострадала, они тут же утратили к ней интерес. Всем без лишних слов было понятно, что главным событием дня стал приезд заморского гостя Андре де Монбара с важными документами.

Как только Сент-Омер закончил докладывать, собрание решено было прервать и поподробнее рассмотреть привезенные документы. Удлинившиеся тени указывали на приближение вечера, а де Пайен, Сент-Омер и де Монбар — трое из всей общины, кто мог довольно свободно и быстро читать, — уже обнаружили, что в современной карте Иерусалима нет необходимости: все требуемые сведения, так или иначе, можно было отыскать в пергаментах, присланных сенешалем.

Гуг Шампанский в письме к де Пайену, написанном его собственной рукой, рассказывал, насколько глубоко он проникся трудностью задачи, поставленной перед Гугом и его товарищами, и утверждал, что пошел на значительные жертвы, чтобы добыть предельно точные копии документов, имеющих хоть малейшее отношение к Иерусалимскому храму и месту хранения сокровищ, которые предстояло разыскать. Он оговаривал, однако, что эти копии также сняты с дубликатов, а те, в свою очередь, — с других копий, поскольку сами оригиналы были такой древности, что их хранили с особой осторожностью и тщательностью, в герметично запечатанных емкостях, дабы они не сгнили, не выцвели и не подверглись иной порче под влиянием воздуха или воды. Тем не менее граф заверял, что новые пергаменты ничуть не уступают старинным, поскольку над ними трудились лучшие копиисты, которых ему удалось разыскать, и каждый документ подвергся дополнительной пристрастной проверке с точки зрения сходства с оригиналом. Все пергаменты были представлены в двух экземплярах: на том языке, на котором некогда и излагались те древние сведения, и на более привычной латыни, на которую предки перевели свои старинные манускрипты, когда тысячу лет назад оказались в Галлии.

В последующие несколько дней трое рыцарей систематизировали все данные, содержащиеся в графских депешах, подобрав ссылки к каждому конкретному сведению. Они безоговорочно сошлись на том, что их цель, вероятнее всего, располагается в основании мечети аль-Акса — здании, ныне вместившем монарший дворец, средоточие всего королевства Иерусалимского. Они предположили, что не менее шестидесяти пейсов отделяет их от объекта поисков, находившегося в недрах фундамента древнего храма, и большая часть этого расстояния подразумевает скальную породу. Как выяснилось из их штудий, основание Храмовой горы было пронизано сетью коридоров и лабиринтов, выдолбленных там за целое тысячелетие. Очевидно, входы и выходы этой подземной системы замыкались на нижних приделах строения, то есть попасть в нее можно было, только войдя в храм. Но храм подвергся разрушению, а сеть лабиринтов под ним тысячу лет назад уничтожили и засыпали сами иудейские священники, чтоб римским хищникам под предводительством Тита неповадно было туда соваться. Землекопы-энтузиасты, случись им наткнуться на такой заброшенный коридор, должны были понимать, что им прежде всего придется расчистить его от всего того хлама, который за долгое время в нем скопился, да и сами шансы найти старинные подземелья были практически ничтожны.

Все это Гуг де Пайен изложил собратьям во время следующего собрания, когда их сержанты отлучились в город, чтоб поучаствовать в местном празднике.

— Расположение храма — то есть расстояние до него — такое, как мы и предполагали. От нашей цели нас отделяет значительный промежуток. Впрочем, есть и другие, весьма интересные данные, согласно которым в ближайшем будущем нам не придется скучать. Мы скрупулезно изучили сведения, посланные нам сенешалем, и кое-что уже сейчас можно утверждать с уверенностью — судя по документам, которые содержатся в его депеше. Сокровище, которое мы разыскиваем, действительно здесь. В этом мы нисколько не сомневаемся, равно как и в самом его местонахождении. К сожалению, его поиск… а если быть более точным, его поимка, в первую очередь… предвещает нам работу, достойную самого Геркулеса. Скала в основании храма пробуравлена ходами и коридорами, но как туда попасть, никто не знает, и мы не можем рассчитывать проникнуть туда, что называется, обычным путем. Вы все понимаете, что невозможно просто явиться под стены дворца и начать копать, поэтому придется пробиваться вниз сквозь скальную толщу и делать это прямо здесь, в нашем жилище, в конюшнях…

Гуг ненадолго примолк, оглядывая слушателей, затем продолжил:

— Мы прикинули, что сначала мы продолбим вниз приблизительно тридцать пейсов, или сто футов, а потом начнем подкоп под прямым углом под основание дворца, что подле конюшен. Мы предполагаем, что именно там и находится фундамент бывшего Соломонова храма. Значит, добавим еще пятьдесят-шестьдесят футов. На все это уйдет несколько лет работы, но при условии везения и хорошей охраны мы справимся.

— Что значит «охраны»? — пророкотал рядом голос Жоффрея Биссо.

— Защиты, брат, — улыбнулся, глядя на него, де Пайен. — Нам нужна стража, которая не подпустит сюда никого извне, чтобы не просочилось слухов, будто мы роем какие-то коридоры.

— Как ты себе это представляешь, особенно поначалу? Долбление скалы долотами и железными кувалдами обычно создает шум. И что ты подразумеваешь под словами «никого извне»? Ты говоришь о чужаках для всей нашей общины или только для ордена? Если последнее, то я соглашусь с братом де Монбаром: сержанты — вот погибель всего нашего замысла. Они далеко не так глупы, Гуг, и если ты тешишь себя надеждой годами водить их за нос относительно нашей деятельности, то ты глубоко заблуждаешься.

— И даже непростительно, — кивнув, согласился де Пайен, — не стану спорить. Но я имел в виду другое: необязательно скрывать от наших помощников, что мы буравим скалу. Мы можем придумать какую-нибудь подходящую причину для этого занятия — например, что мы хотим создать подземный монастырь и для этой цели долбим в камне кельи в качестве епитимьи во славу Господа. Уверяю вас, подобрать правдоподобные доводы для раскопок несложно — такие, что сержантская братия их безоговорочно примет. Но под людьми извне я понимаю как раз тех, кто чужд нашей маленькой общине. Мы — монашеский орден, или, дайте срок, станем им, а это значит, что нам следует отрешиться от мира… не потворствуя и не позволяя ему, в свою очередь, вмешиваться в наши внутренние дела. Никто не должен беспокоить нас и нарушать наше уединение. Что же касается шума и скрежета при долблении, то он скоро пройдет, поскольку будет удаляться вместе с продвижением раскопок, и, едва шахта уйдет на значительную глубину, он совсем заглохнет.

— Лаз будет широким? И кто будет его копать?

— Все будем копать. Вертикальную шахту надо делать по возможности узкой: один человек в ней будет стоя орудовать молотком, а другой внизу на коленях — долотом… плюс немного пространства, чтобы один из них или оба могли выгребать каменную крошку. Но не более того. Нам потребуются резцы, или зубила, как их называет сержант Джубаль, и щипцы, чтоб их удерживать; еще тяжелые молоты, а также киркомотыги, черпаки и некоторые другие инструменты. Как только мы уйдем на значительную глубину, нам потребуются ворота и лебедки, чтобы поднимать из шахты каменный лом. Впрочем, все это мы выясним позже, когда действительно предстанет в них надобность.

Гуг снова остановился и в полнейшей тишине пристально оглядел слушателей, поочередно встретившись глазами с каждым.

— Скорее всего, нам стоит работать по двое — по крайней мере, для начала — и через промежутки времени, которые покажутся приемлемыми. Вероятно, что-то будет уточняться уже в процессе работы. А когда мы привыкнем к ней и достаточно углубим шахту, наверху тоже потребуются помощники, чтобы поднимать и разгребать скол. Тем не менее, с благословения Господа, наш труд скоро станет ежедневным и еженощным, не вредя притом дозорной деятельности и охране дорог. Патрулирование нельзя прерывать; пусть его несут сержантские отряды из десяти человек под предводительством хотя бы одного рыцаря — в редких случаях двух или более. Так мы будем выполнять разом два вида работ: наземную и подземную.

— Столько всего… Сложновато! — задумчиво произнес Биссо, накручивая на палец кончик бородки.

— Конечно, будет нелегко, брат, но нет ничего невозможного, — выпрямился де Пайен и обратился ко всем: — Разумеется, все это пока очень приблизительно и, возможно, обдумано на скорую руку, но за прошедшие несколько дней мы многого добились. Наши расчеты верны, и уже через месяц можно будет приступать к настоящей работе. К тому же патрулирование дает свои плоды, и спасение жизни королевы Морфии может оказаться весьма существенным вспомоществованием в нашем деле. Давайте же помолимся, братья, чтобы удача и дальше сопутствовала нам. Да будет так.

 

ГЛАВА 3

Удача продолжала им сопутствовать: на следующий день де Пайен и Сент-Омер получили приглашение от самого Балдуина, и, когда они в назначенный час явились во дворец, их проводили в королевские покои без всякого промедления — обстоятельство, поражающее своей непривычностью, так что, вступая в приемную залу, оба рыцаря испытывали некоторый трепет.

Балдуин де Бурк, король Иерусалимский, поприветствовал гостей со всей сердечностью, благожелательно пожав им руки. Затем он отослал стражников, велев одному из них пригласить в залу королеву и принцесс. По стремительности, с которой появились Морфия с детьми и нянькой, можно было с уверенностью предположить, что все они были уже наготове и только ждали призыва короля.

Балдуин представил обоих рыцарей своим четырем дочерям, объяснив, что это те самые воины, которые вчера спасли их мать от нападения сарацинской банды. Каждая из принцесс сделала гостям реверанс, мило склонив головку, как ее учили, и прошептала слова благодарности. Только старшая из всех, тринадцатилетняя Мелисенда, придала своему обращению долю искренности, приличествующую королевской особе. Вторая из сестер, Алиса, казалась нелюдимой и неприветливо поглядывала из-под насупленных бровей. Что касается двух младших, Годимы и Иоветы, это были обычные девчушки с ямочками на щеках и характерными для их возраста лепетом и ужимками.

Едва короткая церемония приветствия подошла к концу, как король хлопнул в ладоши и отправил детей вместе с нянькой восвояси. Он умилительно улыбался, глядя на удалявшуюся забавную процессию, пока двери за ней не закрылись, но не успел он обернуться к гостям, как Гуг де Пайен привлек его внимание:

— Ваша светлость, должен вам заметить, что я не был в числе тех двух, кто спасал нашу королеву…

— Мне это известно, магистр де Пайен, как известно и моей супруге. — Королева улыбнулась и кивнула де Пайену, а Балдуин меж тем продолжил: — Но я предпочитаю не запутывать дочек. Два воина спасли жизнь их матери — и вот они видят и благодарят двух рыцарей: им достаточно помнить хотя бы это. А теперь, сделайте одолжение, садитесь, а мы с Морфией последуем вашему примеру.

Проходя к столу, к которому пригласил их Балдуин, рыцари незаметно переглянулись. Королевская чета заняла свои места, жестом предложив гостям сесть одновременно с ними. На столике их уже ждал поднос со стеклянными кубками и серебряным кувшином, горлышко которого запотело от холода. Королева Морфия разлила всем напитки. Когда гости попробовали цитрусовую, приятно сладковатую смесь, и по заслугам оценили ее великолепный вкус, король выпрямился на сиденье и откашлялся, прежде чем приступить к сути своего обращения. Де Пайен, однако, успел заметить, как пристально смотрит королева на своего супруга, не сводя взгляда с его лица.

— Мне, вероятно, не найти таких слов, чтобы до конца выразить, насколько я в долгу перед вами, — наконец начал Балдуин и неожиданно улыбнулся уголком рта. — Моя жена со всей полнотой внушила мне эту мысль, но даже без ее настояний мне так или иначе пристало сегодня говорить с вами о том же. Еще вчера, до того, как ваши люди доставили ее домой, я даже не помышлял, что сталось бы со мной, потеряй я ее навсегда… пусть не по причине разбойничьего нападения, но и по любой другой причине. Ее вчерашнее злоключение и ваша своевременная помощь показали мне, насколько близка она была к гибели, и дали мне понять со всей ясностью, что значило бы для меня расставание с женой навеки. Я ничуть не преувеличиваю, когда говорю, что у меня не находится достаточно слов, чтобы даже приступить к описанию последствий… И вот…

Он прервался, но по тону его голоса было ясно, что король просто обдумывает дальнейшие слова, поэтому ни один из гостей даже не шевельнулся.

— Когда вы, сир Гуг, и ваши друзья впервые попали в поле моего зрения, я не ожидал от вас ничего, кроме излишних хлопот и всяческих неприятностей… — Балдуин протестующе поднял руку, словно и вправду верил, что гости осмелятся его прервать или разом выскажут свои возражения. — С тех пор мое мнение в корне изменилось благодаря тому, что весьма скоро проявился ваш вклад в дела нашего государства — несмотря на нападки самых злобных ваших хулителей. Я никогда не входил в их число, хотя вначале не отставал от прочих в стремлении высмеять вас. Тем не менее в качестве монарха Иерусалимского — и мне известно, что вы прекрасно об этом осведомлены, — я не знал покоя с того самого дня, как принял корону и взошел на трон. Меня мучила та же напасть, на которую вы решили ополчиться, — разбой, ныне грозящий подорвать сами основы нашего королевства. Я оказался в незавидном положении, из которого не видел никакого приемлемого для меня выхода… Мы, то есть наше королевство, окружены силами мусульман — вполне боеспособными и готовящимися вот-вот нас атаковать. Вначале это были турки-сельджуки; эти мало нас заботили, поскольку в тысяча девяносто девятом году мы уже нанесли им поражение и заставили убраться из Иерусалима. Но с тех пор прошло двадцать лет; новый век свел нас с новой породой неприятелей — воинственными племенами, именующими себя сарацинами. Сейчас мы знаем о них немногое, но я убежден, что скоро нам предстоит познакомиться с ними поближе — в основном себе на беду. На данный момент мне известны лишь донесения моих лазутчиков, утверждающих, что сарацины скрываются где-то неподалеку, в сирийской пустыне. Они выжидают прямо у наших границ, оттягивают время. Их отпугивает и действительно удерживает от немедленного выступления только полная боеготовность и постоянная бдительность моей армии. Однако, по моему мнению, ее боеспособность будет непоправимо ослаблена, стоит мне вовлечь личный состав в бесполезную, как мне кажется, попытку сдерживать и отлавливать в высшей степени ловкого и быстро передвигающегося врага — бандитские шайки. Самые дерзкие из них, насколько мне видится, возможно, вовсе не разбойники, а подстрекатели, посланные сарацинами. Их задача — докучать нам и вынудить меня как раз на такие меры… на дробление войска с целью дать им отпор. Потом появились вы. Вы обратились к де Пикиньи, а он, в свою очередь, хоть и духовное лицо, но, однако же, и мудрый стратег, прагматик, не боящийся дать врагу достойный отпор. Как вам известно, он передал мне вашу просьбу, отметив при этом, что я могу извлечь из нее немало пользы, ничего не потратив или потеряв лишь малую толику. Мне нужно было лишь освободить вас от рыцарских обетов по отношению к вашим сеньорам и предать полномочиям патриарха-архиепископа — при условии, что вы не забудете свое боевое искусство и примените его для несения дозора на дорогах. Поначалу я был до крайности возмущен таким предложением, поскольку оно явилось — и является — явно подстрекательским и доселе неслыханным. Боевые рыцари? Сколько угодно. Это и уместно, и богоугодно. Но боевые монахи? Слово Божье на сей счет весьма ясно и недвусмысленно. На скрижалях, принесенных Моисеем с горы, значилось: «Не убий». Однако наш патриарх, набожный, глубоко религиозный человек, оказался достаточно благочестивым и просветленным, чтобы проницать волю Господню там, где появляется угроза Его учению и Церкви. Я много раздумывал, прежде чем пришел к выводу, что Вармунд прав, и только после этого я последовал его совету. Впрочем, меня сильно утешало соображение, что ваша служба ничего не будет мне стоить. Открыто признаюсь, что, будь это иначе, я бы никогда не согласился избавить вас от ваших былых обязательств. Теперь я вижу — повторяю и подчеркиваю, что без настояний со стороны моей супруги, — я ошибался на ваш счет… — Тут монарх покачал головой. — Даже слова не подберу для своего промаха: маловерие? жадность? Вероятно, и то и другое.

Балдуин распрямился и протянул руку жене, которую она тут же сжала в ладонях. Король продолжил:

— Я слышал, что вы не требуете никакой награды, и также, что вы собираетесь принести обет нестяжания. Моя королева недвусмысленно высказала мне свои уверения, что вы абсолютно искренни в вашем намерении. Я уважаю ваши взгляды и стремления, но смею предположить, что все же мог бы некоторым образом вам посодействовать, совершить практический вклад в дело, которому вы намерены себя посвятить, — помочь оружием, снаряжением или лошадьми. В том числе я обещаю вам отныне свою защиту и покровительство и скреплю свое обещание письменно. — Он снова улыбнулся. — Пусть оно не добавит вам денег или иных удобств, зато, по крайней мере, избавит от открытых насмешек. Начиная с сегодняшнего дня и впредь я постараюсь уберечь вас от греха кровопролития для защиты собственной чести, когда речь идет всего лишь о болванах и олухах под именем христиан. — Он смерил гостей изучающим взглядом, и его лицо стало серьезным. — Итак, каким образом я могу отблагодарить вас за то, что вы вчера сделали лично для меня?

Де Пайен покосился на Сент-Омера, а тот, в свою очередь, — на Гуга. Годфрей едва заметно пожал плечами и с сомнением покачал головой. Король немедленно воскликнул:

— Что? Что такое? В чем ваши разногласия? Скажите мне.

— Ваша светлость, это наше внутреннее дело, — ответствовал де Пайен, — и из-за него мы спорим уже не первый месяц.

— Внутреннее дело? Какое же это дело?

Его собеседник вновь нерешительно скосил взгляд на своего товарища.

— Оно касается конюшен, в которых мы разместились, мессир король.

— Ага! Да, да, все понятно, жить там невозможно. Я немедленно подыщу вам что-нибудь другое.

— О нет! — Де Пайен сам поразился собственной горячности и поспешил склонить голову: — Простите, мессир, мы вполне довольны нашим жилищем, так что некоторые наши собратья даже считают его роскошным.

Король почувствовал, что женины пальцы все сильнее сдавливают ему ладонь, и взглянул на Морфию. Та неотрывно смотрела на него, и приподнятая бровь придавала ее лицу выражение, ставшее столь хорошо знакомым Балдуину за долгие годы семейной жизни. Оно яснее всяких слов призывало продолжить расспросы.

Король гулко откашлялся и обернулся к де Пайену:

— Роскошным… — повторил он. — Боюсь, я не совсем улавливаю суть сказанного, сир Гуг, поэтому предлагаю вам еще раз все взвесить и объяснить мне наконец, что вы имели в виду. Вас это не затруднит?

— Отнюдь, мессир.

Де Пайен действительно ненадолго смолк, видимо собираясь с мыслями, и лишь затем начал говорить:

— Мы лишь недавно стали монахами, мессир. По сути, мы — новички, и наш единственный наставник — архиепископ де Пикиньи… Мы прожили жизнь… далекую от совершенства, во всех смыслах, и начисто лишенную многих христианских добродетелей. Поэтому часть нашей братии — как вы знаете, нас всего семь, но скоро к нам присоединится восьмой — так вот, часть нашей братии считает, что следует прилагать больше рвения на пути к просветлению и спасению. Они полагают, что наше нынешнее жилище в конюшнях слишком теплое… слишком удобное, что оно располагает к лени, праздности и нерадению к нашим обязанностям. Вот они-то и пытаются изменить положение.

— Еще более лишить себя удобств? — нахмурился король. — Ради святого имени Господа, скажите мне, дружище, как они хотят этого добиться? Если не ошибаюсь, пол в этих конюшнях — голый камень. Как они собираются сделать его еще тверже?

Гуг де Пайен красноречиво повел плечами, будто и сам не понимал, как это возможно, но тем не менее продолжил:

— Они представили на наше рассмотрение, мессир, воистину покаянный замысел. Он состоит в том, что братья, свободные от службы и иных обязанностей, должны посвятить все оставшееся время сооружению подземного монастыря, выкапывая его под конюшнями, в каменных пластах Храмовой горы.

— Как это понимать — «сооружению подземного монастыря»?

Королева поспешно подалась вперед и вмешалась в разговор:

— Мне кажется, супруг мой, если мне дозволено вставить слово, что сир Гуг подразумевает под этим выдолбленные в камне монашеские кельи. Я верно вас поняла, сир Гуг?

— Верно, сеньора, — вспыхнул де Пайен, — но, да позволится мне обратиться к вам с просьбой, называйте меня лучше братом Гугом, нежели сиром Гугом. В остальном же вы правы; единственно, я должен уточнить, что долбить мы будем пол, а не стены.

— То есть буравить скалу? — Король не мог оправиться от замешательства. — Ради святого имени Господа, зачем вам это?

— Как раз во имя святого имени Господа, мессир. Монахам пристало совершать подобные деяния. Долбя скалу вниз, мы увеличим затрачиваемые усилия, а значит, придадим дополнительный покаянный смысл нашим трудам, поскольку таким образом удалимся от удобств конюшни, где всегда тепло от присутствия лошадей и иного скота. Наверное, нам потребуется на это немало времени, возможно, не один год, но в конце концов мы рассчитываем выкопать большой колодец, ведущий к главной часовне, а уже от нее будут ответвляться проходы к кельям, которые монахи выроют себе сами.

— И вы искренне полагаете, что этот… поступок… это предприятие стоит усилий?

— Видите ли, — улыбнулся королевской чете де Пайен, — у нас появится достойное нашего служения занятие в свободное от дозора или молитвы время. Оно оградит нас от нерадивости и скуки.

— И чем вы собираетесь рыть ваш колодец?

— Не знаю, мессир, — покачал головой де Пайен. — Я ведь воин, а не горнодобытчик, но среди нас есть знающий человек. Он утверждает, что нам нужны зубила, молотки и щипцы, а также подъемники, канаты и тележки для вывоза породы. Вероятно, он уже все продумал как следует.

— А как вы сами считаете — эта идея годится для рассмотрения? Мне вроде бы показалось, что вы не совсем ее одобряете…

— О нет, мессир, отнюдь. Сама задумка в принципе видится мне замечательной. Но даже приступить к ней будет недешево, поэтому я лишь частично одобрил ее на нашем совете, хотя ценность ее для меня не представляет сомнений.

— А если вы наткнетесь на сокровища?

Де Пайену удалось сохранить невозмутимость.

— Сокровища, мессир? Простите, я не совсем вас понял. Мы будем прорубаться сквозь сплошной камень.

— Да, но не все же время. Во время раскопок вы можете обнаружить что угодно, вплоть до клада золотых монет или драгоценных камней. Такое бывает. Как вы поступите с находкой?

— Не знаю, мессир, — покачал головой рыцарь. — Я совсем об этом не думал.

— А я уже подумал, — рассмеялся Балдуин. — Запомните две истины: вы поклялись жить в бедности, а Иерусалим принадлежит мне. Значит, любое сокровище — будь то монеты, слитки или драгоценности — тоже мое. Часть его я по справедливости верну вам как плату за ваш труд. Вы согласны?

— Конечно, мессир король, с радостью, вот только…

— Прекрасно! Да будет так. Поговорите же с вашим знатоком и выясните, какие инструменты необходимы для раскопок. Я сам их закуплю и доставлю вам от имени королевы. Может, припомните о чем-нибудь еще?

— Нет, мессир. Более ни о чем — разве что о потребности горячо поблагодарить вас.

Король встал, все еще удерживая руку супруги в своей и тем самым понуждая Морфию подняться вслед за ним.

— На самом деле мы должны высказать вам нашу благодарность, брат Гуг, и заверить вас в дальнейшей взаимной дружбе. Если вам впоследствии что-либо потребуется, немедля дайте мне знать. — Балдуин вдруг задержался, зорко поглядев на де Пайена. — Что-то еще? У вас такой вид, будто вы вспомнили нечто важное.

— Нет, мессир, — заверил тот, — просто у меня мелькнула мысль о необходимости уединения… Если бы люди услышали удары молотков близ скалы, они наверняка захотели бы узнать, что там происходит. Но они ничего толком не расслышат, поскольку мы будем долбить камень внутри самих конюшен. Тем не менее у меня имеется и побочное соображение. Вам, я уверен, уже известно, что у нас есть помощники, которых мы зовем сержантами. В прошлом это либо наши слуги, либо вассалы, но теперь, когда мы стали монахами, они по-прежнему содействуют нам, хоть и в другом качестве. Они все бывшие воины, и без них нам невозможно было бы осуществить то, за что мы взялись.

Король слушал и кивал, а де Пайен тем временем заключил:

— Но они обычные миряне, а не монахи.

— Я не совсем понял. Что же с того?

— Ничего, мессир, но есть небольшая неувязка. Когда мы окончательно примем обет, им придется переместиться в отдельное жилище, поэтому я хотел бы испросить вашего согласия выстроить для них бараки за пределами конюшен.

Балдуин неопределенно хмыкнул и стряхнул воображаемую соринку с полы своей мантии.

— Я даю вам свое согласие — стройте все, что вам угодно. Что до любопытствующих, пусть думают что им заблагорассудится. Главное, что я сам знаю о ваших намерениях. Впрочем, вы правы, рассудив, что негоже давать пищу слухам, поэтому о нашем разговоре будем знать только мы четверо — ни слова о раскопках и ни малейшего намека на поиск сокровищ. — Тут он символически поднес палец к губам. — Молчание и осторожность, друзья мои, молчание и осторожность. А теперь прощайте.

Оба гостя встали и поклонились Балдуину в пояс, застыв в таком положении, пока не остались одни в зале. Тогда рыцари распрямили спины и покинули королевские покои.

* * *

— Что же это такое?! Что ты задумал?!

Де Пайен обернулся к другу, улыбаясь в ответ на его озлобление:

— Я нарочно гадал, выйдя из дворца, сколько тебе нужно времени, чтоб на меня накинуться. И насчитал двадцать два шага.

— Я еще не лишился рассудка, чтобы орать на тебя под носом у королевских охранников. Они почему-то не понимают шуток, когда речь идет о монаршей персоне. А теперь скажи мне, что за… представление ты там устроил?

— А зачем вообще устраивают представления, а, Гоф? Для развлечения, увеселения, удовольствия и всяких фокусов… да, фокусов! Но мы еще недостаточно отошли от стражников, чтоб вести такие разговоры. Давай поговорим об этом потом, все вместе.

Сент-Омер остановился как вкопанный, но голоса не повысил:

— Нет уж, Гуг, поговорим об этом сейчас, потому что я хочу понять, что на тебя нашло сегодня утром, — и понять до того, как мы примемся обсуждать это все вместе. У меня до сих пор в голове не укладывается то, что ты там наговорил, но я был с тобой и должен верить собственным ушам. Поэтому я намерен прояснить это прямо сейчас — в надежде понять как следует, а не только расслышать.

— Замечательно, только давай пройдем вон туда, через двор, где нас никто не подслушает. А теперь скажи, что же я такого наговорил.

— Тут и говорить нечего. Я сам слышал, как ты выдал наши планы королю.

— А ты, случайно, не ошибся, Годфрей? Что именно я выдал?

— Что мы собирается прорубаться сквозь скалу, к основанию храма.

— Ах вот оно что… Разве я что-то говорил про основание храма?

— Ну… нет, не говорил… Но имел в виду, я-то знаю.

— А король, по-твоему, тоже знает, Гоф? Он понял, что я имел в виду?

Сент-Омер поколебался, потом признал:

— Нет… Он понял из твоих слов, что речь идет о подземном монастыре.

— Вот это действительно странно: я-то сам считал, что как раз о нем и говорю, а ты почему-то услышал совершенно другое. И что, король сильно осердился на мою самонадеянность?

— Нет, но ведь… О проклятье!

Сент-Омер развернулся и упер в друга указующий перст, но не произнес ни слова. Его насупленный вид ничем не выдавал хода его мыслей, хотя Гоф наверняка подбирал доводы для ответа. Вдруг лоб его разгладился, глаза засияли, а сам он рассмеялся.

— Черт тебя побери, Гуг де Пайен, в жизни не встречал я более отъявленного обманщика и бессовестного пройдохи, чем ты! Ведь ты, оказывается, ничего такого не делал и не говорил! И тем не менее обвел вокруг пальца самого короля, да и меня одурачил!

— Э, нет. Никого я не дурачил, друг мой, — ты сам все придумал и сам себя одурачил излишними тревогами, как бы Балдуин не заглянул в мой разум и не прочел там моих истинных намерений. Все это было написано на твоем лице, поэтому я вскоре перестал на тебя смотреть из опасения, что кто-нибудь еще обратит внимание на твою озабоченность.

А что до короля, то я вовсе не обводил его вокруг пальца. И не лгал ему. Собрание, на котором мы обсуждали мнимый подземный монастырь, действительно имело место — о нем я и рассказал… Правда, времени прошло уже достаточно, и про те наши намерения мы как-то позабыли… но ты ведь тоже там присутствовал, поэтому должен помнить. Как раз в ту ночь мы придумали все, что я сегодня описывал Балдуину.

— Верно, верно. Я вспомнил о том собрании, когда ты начал о нем говорить, но никак не мог понять, к чему ты ведешь, и чуть было не запаниковал. Теперь-то я вижу, чего ты в действительности добивался, — ну ты и молодчина! Усыпил бдительность короля, обратил в ничто саму возможность любого подозрения, когда ему понемногу начнут поступать сведения о каких-то странных шумах и перемещениях, а затем вдобавок без излишних стараний убедил его в том, что хорошо бы Балдуину раздобыть и оплатить нам все приспособления, необходимые для раскопок. Я просто отказываюсь верить, что все это тебе удалось за какой-то час.

— Не забудь про сокровища.

— Вот-вот, сокровища! Как только король завел о них речь, я решил, что он уже обо всем догадался и имеет в виду наши сокровища. Я едва не обделался от страха, но потом додумался, что он-то говорит об обычном кладе — золоте и драгоценностях, — а не о том сокровище, которое мы ищем.

— К тому же он сам не очень-то верит, что мы что-нибудь отыщем, потому что отлично знает: внутри сплошного камня кладов не водится.

Сент-Омер вновь нахмурился.

— А что, если среди найденных нами сокровищ и впрямь окажутся золото и драгоценные камни?

— Непременно окажутся. В архивах ясно значится, что там есть ювелирные изделия, церковная утварь и весьма редкие драгоценности. Мы ведь ищем церковный клад, Годфрей. Помимо документов и вещей, необходимых нашему ордену для познания, в нем содержится и денежный запас. Да и где ты слышал о нищем священнике или храме? Но к чему заранее создавать себе трудности? Король ведь не подозревает, что мы что-то ищем. Он с превеликим удовольствием разрешил нам копаться в этой горе, лишь бы мы и дальше исправно несли дозор на дорогах и тропах королевства. Так мы и поступим, Годфрей, так и поступим. Ну, теперь мы можем вернуться и поделиться известиями с остальными?

Сент-Омер улыбнулся и жестом предложил другу идти вперед. Оба направились к юго-западному склону Храмовой горы. Де Пайен что-то тихо и неразборчиво насвистывал себе под нос.