ГЛАВА 1

— Этот рыцарь, по-видимому, не ведает устали.

Услышав замечание Вармунда де Пикиньи, патриарха-архиепископа Иерусалимского, Гуг де Пайен, не отрывавший взгляда от развернувшегося перед ними зрелища, скупо улыбнулся.

— По-видимому, да, — согласился он. — Но вы, пожалуй, лучше, чем кто-либо, знаете, что никогда нельзя доверять видимости. Он устает точно так же, как и все остальные, но выгодно отличается от других своей крайней молодостью, которая придает ему дополнительную силу и выносливость. Ха! Вы только посмотрите! Он проворен, как кошка. Мне бы еще четверых таких молодцов.

Они наблюдали турнир, учебный бой, где сошлись пять рыцарей — четверо против одного, и этот один, младший из всех, выставлял своих противников безмозглыми увальнями с игрушечными сабельками. Юноша с поистине блестящим мастерством владел длинным двуручным мечом; он вращал клинок во все стороны так, что, казалось, был окружен непроницаемой стальной пеленой.

Вот двое соперников одновременно ринулись на молодого рыцаря; один подцепил его клинок своим, а другой, воспользовавшись заминкой, устремился вперед, чтобы оказаться вплотную с юношей. Тот тем не менее ловко вывернулся и отскочил, носком ноги нащупывая сзади подходящую опору. Ею оказался невысокий барьер; на мгновение рыцарь застыл над ним, согнув колени, словно удерживая равновесие, а затем отпрыгнул вбок, вдвое увеличив расстояние до своих противников. Никто не успел предупредить его маневр, а юноша меж тем рассмеялся и коснулся земли острием меча, оповещая о передышке. Запыхавшиеся конкуренты с радостью ее приняли.

— Молодец, Стефан! — прокричал де Пайен, когда участники немного успокоились и перевели дух.

Патриарх с улыбкой повернулся к нему:

— Понимаю ваше восхищение, но, в самом деле, почему бы вам и не заполучить еще четверых таких же, как он? И почему только четверых, а, к примеру, не два десятка?

— Почему? — от души рассмеялся де Пайен. — Неплохо было бы привлечь и два десятка, как вы советуете, но это невозможно: этот рыцарь — уникум. Он… за рамками вероятия. Я до сих пор не могу поверить, что он с нами и один из нас. Мой дорогой архиепископ, говоря так, я ничуть не преувеличиваю. Мало кто из юношей его возраста — может быть, один из пяти или даже десяти тысяч — с такой легкостью и совершенством владеет боевым мастерством, но даже из тысячи таких — юных, сильных, пышущих здоровьем и молодым задором — вряд ли найдется хоть один, помышляющий отказаться от жизненных наслаждений, а вместо этого принять постриг и посвятить жизнь монашеству.

— Что ж, допускаю… Светские и плотские утехи весьма притягательны для молодежи. Тогда откуда взялся вот этот? Вы привели меня сюда взглянуть на него, но ни словом не обмолвились ни кто он, ни как его имя. Где же вы отыскали такого молодца?

— Скажем, унаследовал. — На губах де Пайена, следящего за ходом сражения, играла едва заметная улыбка. На патриарха он не смотрел. — Его дед, прославленный сир Стефан Сен-Клер, был моим крестным — тот самый сир Стефан Сен-Клер, кто в тысяча шестьдесят шестом году ходил завоевывать Англию с нормандцами, а потом сделался доверенным другом и ближайшим помощником Вильгельма Незаконнорожденного, герцога Нормандского и короля Английского. Вы, несомненно, слышали о нем?

Он оглянулся на патриарха и увидел, что тот вежливо покачал головой.

— Неужели ни разу не слыхали? О сире Стефане Сен-Клере? Невероятно. А ведь именно ему приписывают победу над Гарольдом, сыном Годвина, короля Англии, во время похода тысяча шестьдесят шестого года. Я говорю — приписывают, потому что сам Сен-Клер всегда отрекался от нее, но король Вильгельм клялся, что видел все собственными глазами. Он уверял, что и корона ему досталась благодаря этому случаю, а уж его слова были куда весомее протестов сира Стефана.

— Но как все это связано с внуком Сен-Клера, приехавшим в Заморье, чтобы стать монахом?

— Связи особой нет, но я и отец юного Стефана в молодости были друзьями — не закадычными, но достаточно близкими, чтобы питать друг к другу уважение, хотя он на пять лет старше меня. Вышло так, что Роберт рано женился — на одной из моих кузин. Она родила ему единственного сына, вот этого Стефана, и вскоре умерла от заразной болезни, унесшей кроме нее семерых служанок. Тогда их семья жила на северо-востоке Англии, в одном из замков, выстроенных по повелению короля Вильгельма, чтобы удержать в подчинении местных саксонцев и заставить их уважать новый уклад. Кругом простирались враждебные земли, за поддержкой пришлось бы скакать не один день, поэтому мальчика вырастили и воспитали не няньки, а монахи и проповедники, которых его отец привез с собой, чтоб обращать саксонцев в христианскую веру. Мальчуган вызывал всеобщие симпатии, но жизнь среди монахов, как вы и догадываетесь, оставила на нем неизгладимый отпечаток. Со временем он оказался еще и способным воином — вот вам два достоинства, столь редко сочетающиеся в одном человеке. Занимался им и прививал ему боевое мастерство сам отцовский наставник, а также друзья Роберта — когда увидели, насколько одарен юноша по этой части. Отец Стефана всего себя посвятил ратным делам, и его служба не оставляла ему времени заниматься поисками — а тем более завести себе новую супругу. Не мог он уделять достаточно внимания и воспитанию сына, поэтому когда Роберт однажды сподобился его навестить, то застал Стефана уже взрослым человеком. Отцу сразу стало ясно, что характер юноши… скажем так, своеобычен, и не вдруг смог придумать, куда определить наследника. Молодой рыцарь был непобедим и в одиночном сражении, и на турнирах, но каждую минуту, свободную от ратных упражнений, проводил в молитвах. Роберт счел это противоестественным — и многие отцы с ним согласились бы, — но вскоре неожиданная встреча повернула ситуацию мне на пользу. Вы, вероятно, помните графа Фулька Анжуйского, нанесшего нам визит два года назад?

Патриарх кивнул, и де Пайен продолжил:

— Так вот, по возвращении в Анжу он застал там отца и сына Сен-Клеров, приехавших навестить тамошние семейные владения. Фульк рассказал — и, вероятно, в самых восторженных выражениях — о нашем братстве своему доброму другу Роберту, и тот вспомнил мое имя, хотя мы не виделись с ним более двух десятков лет. Он предположил, что наша деятельность может тем или иным образом увлечь его сына, и юный Стефан с ним согласился. Через несколько месяцев он уже направлялся кораблем на Кипр, премного наслышанный и о нас, и о наших деяниях. Он, конечно, весьма молод, но, по-моему, вполне годится…

Патриарх, заметив возникшую паузу, нетерпеливо переспросил:

— Для чего он вполне годится?

Де Пайен, глядевший куда-то в сторону, лишь досадливо отмахнулся, призывая архиепископа к молчанию. Патриарх недоуменно заморгал, выпрямился и, едва скрывая возмущение, вымолвил:

— Что такое? Что это значит? Почему вы меня прерываете?

Не успев закончить вопрос, Вармунд сам увидел причину заминки: группа, состоящая из богато наряженного предводителя и трех менее значимых его сопровождающих, неожиданно возникла из-за спин собеседников и теперь направлялась, осторожно ступая по неровной каменистой осыпи, к пятерым спокойно беседующим участникам турнира. Ярко-голубые накидки с вытканными на них золотыми желудями выдавали в прибывших королевских стражников, и пятеро рыцарей, также облаченных в одинаковые накидки, но обычные, коричневого цвета, без геральдических знаков, сразу их заметили. Едва отряд приблизился, участники турнира развернулись к нему лицом, всем своим видом демонстрируя настороженность и готовность принять вызов.

Стражники молодцевато остановились всего в двух шагах от них; де Пайен с патриархом находились слишком далеко, чтобы расслышать весь разговор, но отчетливо различали слова капитана, обратившегося к младшему рыцарю. Гуг начал озираться и наконец заметил закрытую карету с наглухо занавешенными окнами, запряженную парой лошадей и сопровождаемую усиленным эскортом.

— Придворный экипаж, — тихо произнес он, указывая на карету Вармунду де Пикиньи. — К тому же закрытый. Наверное, королева.

Патриарх, оглянувшись и присмотревшись, покачал головой:

— Нет, не королева. Сегодня ее светлость не выходит. Вот уже несколько дней ей нездоровится. Какая-то хворь к ней прицепилась… ничего страшного, но королева предпочитает не покидать своих покоев. Но это и не король — в противном случае он бы вышел поздороваться с нами. Скорее всего, там кто-то из дочерей… одна или несколько. Карета с легкостью вместила бы всех четверых, но, по моему мнению, ни одна из них не согласилась бы составить компанию остальным.

Он оглянулся через левое плечо — молодой рыцарь с товарищами медленно направлялись к закрытой карете в сопровождении начальника стражи. Остальные трое, образовав полукруг, не слишком отставали от процессии. Все участники турнира уже убрали мечи в ножны, только молодой Сен-Клер все еще сжимал в руке эфес. Длинный блестящий клинок время от времени при ходьбе отклонялся назад и касался плеча юноши.

Они приблизились к карете, и один из стражников отпер задвижку на дверце, придержав створку, а рыцарь, которого де Пайен называл Стефаном, склонился и заглянул внутрь.

— Алиса, — произнес Вармунд де Пикиньи со странной обреченностью в голосе. — Никто другой, как Алиса. Только она может так в открытую насмехаться над приличиями. Вашему рыцарю, де Пайен, стоит поберечься.

— От принцессы-то? — рассмеялся Гуг. — Да ведь она просто пигалица, вдесятеро меньше его!

— Я говорю не о физическом превосходстве… а о соблазне. Над ним нависла смертельная опасность, и нам бы сейчас лучше подойти туда и приложить все усилия для спасения его души. Без сомнения, принцесса будет… рада меня видеть.

От де Пайена не укрылся сарказм, скрытый в словах патриарха, но, не имея представления, какая причина его вызвала, он подумал, что предпочтительнее в данном случае будет попридержать язык. Гуг решил помалкивать, пока его не спросят, и поспешил следом за де Пикиньи, уже направлявшимся к карете.

Алиса, скрытая полумраком экипажа, издали заметила двух приближавшихся мужчин, но они шли медленно, поэтому она успела окинуть их быстрым взглядом и тут же потеряла к ним интерес, сочтя слишком пожилыми для ее внимания. С гораздо большим увлечением она разглядывала появившегося поблизости молодого рыцаря, тоже шедшего к карете. Даже на расстоянии было видно, что глаза на его серьезном лице отливают синевой, а широкий лоб изрезали тонкие морщинки. Вот он взялся за открытую дверцу и наклонился, стараясь разглядеть принцессу, сидящую в полутьме.

— Сеньора, вы желали говорить со мной?

Его взгляд скользнул по Алисе, не замечая ее, а она промолчала, пользуясь его временной слепотой, вызванной ярким солнцем. Пока глаза рыцаря привыкали к резкому переходу меж светом и тенью, принцесса могла рассматривать его сколь угодно пристально. Она видела, что, прежде чем подойти к карете, он остановился и упер острие широкого и длинного меча в землю у своих ног, даже не подозревая, что она наблюдает за ним в узкую щель меж кожаными шторками. Затем он обеими руками ослабил под подбородком ремешок, удерживавший плотно пригнанный капюшон кольчуги, стащил его через голову и откинул за спину, высвободив необычайно длинные золотистые локоны. Встряхнувшись, словно пес, рыцарь растрепал волосы, запустив в них пальцы и разделяя мокрые от пота пряди, обрамлявшие его лицо. Затем он пятерней наспех расчесал роскошную влажную шевелюру, убрал локоны за уши и снова подхватил меч. Крепко зажав клинок под мышкой, юноша решительно зашагал прямо к карете.

Алиса поспешно отпрянула от зашторенного окошка и спряталась в дальнем углу экипажа, услышав, что один из подошедших стражников как раз собирается открыть дверцу. Внутрь хлынул поток яркого света, в нем возник незнакомец и, приблизившись вплотную, загородил собой выход.

Склонившись, он всматривался внутрь, но не видел ее и хмурился из-за внезапной потери зрения. Принцесса же была рада неожиданной световой перемене, обратив ее, насколько было возможно, себе на пользу и беззастенчиво изучая совершенную внешность юноши: необыкновенно синие глаза под бледно-золотистыми бровями, окаймленные густыми ресницами; крупный, созданный для поцелуев рот с безупречным очертанием полных губ и белыми, идеальной формы зубами; длинные шелковистые пряди золотого цвета, разметавшиеся завитками по плечам рыцаря и обрамлявшие его сильную, могучую шею.

Большинство воинов в Заморье носили длинные окладистые бороды, но начисто состригали растительность с головы из соображений удобства и опрятности: немалую часть времени они проводили в кольчуге с плотно прилегающим к черепу капюшоном. Этот же поступает совершенно наоборот: скоблит подбородок, зато отпустил длинные локоны. Любит покрасоваться? Алиса ненадолго призадумалась, но вскоре отмела свои догадки как не стоящие внимания. Если он тщеславен, этим можно впоследствии воспользоваться, поскольку он наверняка обожает лесть, но сейчас пока загадывать рано.

То, что принцесса заметила его, можно было приписать чистой случайности. Она направлялась домой от подруги в самом дурном расположении духа, поскольку та вздумала заболеть, как и большинство Алисиных знакомых, чем обрекла ее на нескончаемо скучный вечер незапланированного одиночества. В отместку Алиса двинулась на прогулку по улицам города, нарочно обособившись от всех в своей карете и предаваясь унынию за плотно зашнурованными кожаными шторами, не пропускавшими надоедливо-яркий солнечный свет.

Где-то поблизости раздавалось оружейное бряцание, до Алисы доносились веселые возбужденные крики: вероятно, она миновала еще один праздный отряд стражников. Сегодня принцесса уже вдоволь наслушалась подобного шума, поэтому никакого интереса выглядывать из-за шторок не было. Иерусалим — пограничное государство; ему отовсюду угрожает вражеское вторжение, и Алисин отец держит в постоянной боеготовности огромное войско. Лязг мечей, грубые окрики и мужской смех давно стали привычными на городских улицах — как и сами воины, чья жизнь сплошь состояла из бесконечных ратных упражнений, учебных сражений и шумных потасовок.

Тем не менее что-то в этом шуме, производимом очередной кучкой бездельников, окончательно раздражило принцессу. Она откинула шторку и приникла к окну, готовая уже под каким-нибудь предлогом излить на них свой гнев, но едва она успела открыть рот, чтоб позвать стражников эскорта, как заметила человека, от одного вида которого все остальное вдруг вылетело у нее из головы. Даже с приличного расстояния безликий незнакомец, с головы до пят облаченный в тяжелую боевую кольчугу, сразу же поразил Алису своей непохожестью на остальных мужланов. Вероятно, все дело было в его манере двигаться, весьма примечательной, поскольку, едва принцесса увидела его стремительные движения, проворные и легкие, словно у стального леопарда, она уже не могла отвести от него глаз.

Первое впечатление невесомо-воздушного изящества глубоко запало ей в душу, и принцесса знала, что забыть о нем будет нелегко, настолько чудесным оно ей показалось. Все рыцари обладали колоссальной силой. Люди уже настолько привыкли к этому, что почти не обращали внимания; ведь если сражаться и упражняться в ратном мастерстве с воистину рыцарским упорством, вертя и размахивая длинными и тяжелыми стальными мечами, не зная и часа передышки, каждый день, то неминуемо на теле нарастут огромные мускулы и появятся мощь и выносливость, которые нарабатываются только длительными и целеустремленными занятиями. О легкости же, изяществе и ловкости движений почемуто заботились мало. Стремясь нарастить побольше мускулов, рыцари в пешем бою были медлительны и неповоротливы. Они поневоле выбирали такую постановку корпуса — сгорбленная спина в полуприсяде — которая диктовала единственный известный им вид противоборства: нос к носу, клинок к клинку, пока сильнейший не уходил с поля боя победителем.

Этот был другой породы. Вначале он показался Алисе расплывчатым мелькающим пятном, но, получше приглядевшись к ходу сражения, она различила четыре согбенные фигуры, одновременно разворачивающиеся, чтоб достать противника, и каждый раз неминуемо опаздывающие. Он же наскакивал и разил их, используя в качестве опоры невысокий барьерчик, отталкивался и выпрыгивал вверх, совершая проворные кувырки через головы соперников. Вот рыцарь пружинисто приземлился на ноги за их спинами, ловко извернулся и плашмя шлепнул мечом по заду одного из четверки, оказавшегося рядом, снова обернулся, подпрыгнул и сдернул с крыши ближнего строения шест, который тут же использовал как опору, чтобы вознестись на высоту подоконника. Укрепившись на окне, он со смехом помахал рукой четырем своим соратникам и юркнул в проем. Все произошло за считанные мгновения, и, когда Алиса сообразила окликнуть своего кучера и приказала остановить карету, воитель уже пропал из глаз.

Начальник эскорта незамедлительно явился на ее зов. Принцесса велела ему спешиться, а затем указала на четырех рыцарей, беспомощно взиравших на опустевший подоконник и призывавших исчезнувшего товарища занять свое место. Алиса пояснила, что с ними был и пятый, повыше их ростом, и заявила, что желает немедленно с ним переговорить. Пока она излагала свое требование, пропавший воин появился из-за угла, вероятно, выйдя из здания на противоположной стороне, и снова ринулся в атаку с тыла, не дав другим возможности опомниться.

— Вот он, тот воин, — произнесла она и для вящей убедительности указала на рыцаря. — Приведите его сюда, и немедленно.

Начальник эскорта, хорошо знакомый с ее причудами, ничего не сказал, а только поклонился в знак повиновения и тут же пешком отправился исполнять повеление принцессы, на ходу махнув трем младшим стражникам, чтобы они тоже спешились и следовали за ним. Алиса же снова сдвинула шторки и сквозь узкую щель стала наблюдать, как предводитель подошел к рыцарям — те сразу прекратили учебный бой — и обратился к ним. Теперь, разглядывая приглашенного ею незнакомого юношу, Алиса была довольна, что прихоть заставила ее выглянуть наружу.

Молодой рыцарь усиленно щурился, затем даже протер глаза и, открыв их, наконец смог различить, где сидит принцесса. Он снова проморгался и, приподняв, насколько возможно, веки, обратился к ней:

— Простите, сеньора, здесь так темно, и после яркого света я вас не сразу разглядел. Стражник говорит, что вы желали говорить со мной. Верно ли это?

— Верно, сир. Могу я узнать ваше имя?

— Имя? Мое имя Стефан, сеньора… сир Стефан Сен-Клер, Йоркский и Анжуйский.

— Рада познакомиться, сир Стефан. Вы знаете, кто я?

Молодой рыцарь покачал головой. Он уже хорошо разглядел принцессу: его зрачки заметно расширились.

— Я — Алиса де Бурк. — Он кивнул. Алиса поняла, что это имя ему незнакомо, и нахмурилась. — Вы недавно здесь? Почему я раньше вас не видела?

— Не знаю, сеньора, — покачал головой Сен-Клер. — Не сказать, что я здесь недавно, но уверять, что давно, тоже было бы неправдой. Я прибыл сюда около трех месяцев назад, чтобы вступить в братство патриаршего дозора.

Алиса расширила глаза от изумления:

— Братство? Так вы монах?

— Я надеюсь вскорости им стать, сеньора. А пока я просто послушник, изучаю устав.

— Устав? Что за устав?

— Устав бенедиктинцев, сеньора. Образ жизни, предписанный монашествующей братии самим святым Бенедиктом.

— Ах! Ну конечно.

Присмотревшись к юноше повнимательнее, Алиса поняла, что, несмотря на внешнюю привлекательность, он был слишком простодушен, без особого воображения и даже без зачатков чувства юмора.

В карету ворвалось облачко пыли, и мельчайшие ее крупицы засветились под косыми солнечными лучами в проеме, перегороженном силуэтом рыцаря. Алиса деликатно кашлянула в холстяной платочек, который комкала в руке.

— Пожалуйста, войдите и прикройте дверцу. Я хотела бы кое о чем вас расспросить, но мне желательно при этом не глотать пыль всякий раз, как я открываю рот.

— Расспросить, сеньора? Какие же у вас могут быть ко мне вопросы? Вы ведь меня совсем не знаете.

Он был воистину бесподобен со своими широко распахнутыми глазами и чистосердечным удивлением, и Алиса изогнула уголок губ в неприметной иронической усмешке.

— Это можно скоро поправить, поверьте мне, — пробормотала она так тихо, что рыцарю пришлось склониться еще ниже, чтобы расслышать ее. — Зато я знаю ваших собратьев. Однажды они спасли жизнь моей матери, и, хотя это было несколько лет назад, она до сих пор испытывает к ним признательность и живо интересуется их делами. Я же, помимо всего прочего, хотела бы выяснить, где вы научились так порхать во время сражения, в полном боевом облачении, кольчуге и крагах, поэтому прошу, зайдите и расскажите мне. Вот, садитесь здесь, наискось от меня, и прикройте дверцу от пыли и яркого света.

Сен-Клер явно растерялся, не зная, как воспринять это приглашение. Он еще сильнее нахмурился, но затем кивнул, вынул клинок из-под мышки и просунул внутрь кареты, надежно прислонив к скамейке справа. Однако едва юноша ухватился обеими руками за дверные скобы, чтобы и самому влезть в экипаж, как кто-то сзади зычно окликнул его по имени. Алиса увидела, как от удивления глаза у рыцаря полезли на лоб, и он отступил вбок, обернувшись на голос. Взбешенная, что кто-то осмелился вмешиваться и останавливать ее, Алиса рывком поднялась и сердито высунулась в дверной проем — чтобы тут же нос к носу оказаться с архиепископом Вармундом де Пикиньи.

— Принцесса Алиса, — воскликнул он тоном, весьма отличным от недавнего окрика, обращенного к Сен-Клеру. — Какая приятная и неожиданная удача — встретиться с вами здесь, вдали от дворца. Дозволите ли полюбопытствовать, что привело вас сюда? Могу ли я быть чем-нибудь вам полезен?

Он ступил на порожек кареты и ударом ноги сбросил вниз раскладную лесенку, сам тем временем протягивая принцессе руку и понуждая ее выйти из экипажа. Алисе ничего не оставалось, как подчиниться. Она неторопливо сошла по ступенькам, все время глядя себе под ноги и с осторожностью переступая маленькими башмачками. Принцесса заметила, как разинул рот юный рыцарь при упоминании патриархом ее титула, и пришла в бешенство от того, что теперь он будет трепетать перед ее именем и положением. Таким образом и это вполне вероятно — его будет гораздо труднее соблазнить. Алисе хотелось плюнуть глупому старому хрычу прямо в лицо, но она заставила себя мило улыбнуться.

— Благодарю вас, мессир патриарх, но мне помощь не требуется. Я всего лишь спросила сира Стефана, когда увидела его здесь, нравится ли ему жизнь среди братии вашего дозора.

— Ах, моего дозора… Простите, принцесса, я только сейчас сообразил, что вы, вероятно, не помните моего спутника, хотя, насколько мне известно, вы уже встречались. Разрешите представить вам брата Гуга де Пайена, основателя той самой общины, к которой принадлежит и брат Стефан. Вы познакомились с братом Гугом несколько лет назад, день спустя после нападения на вашу мать сарацинских разбойников и ее счастливого избавления.

Пока Алиса снизу вверх разглядывала де Пайена, архиепископ сунулся в экипаж за мечом Сен-Клера, заботливо прислоненным к одной из скамеек, и достал его, небрежно ухватив за ножны, а затем обернулся к собеседникам. Алиса вложила в улыбку, обращенную к брату Гугу, все мыслимое радушие, а тот, приветствуя ее, прижал к сердцу руку в стальной перчатке. Губы его дрогнули, и на них наметилась ответная улыбка.

— Я очень хорошо запомнила тот случай, брат Гуг, хотя была еще мала, — скромно потупившись, произнесла Алиса. — Я и сиру Стефану рассказала о нем. Правда, сир Стефан?

— Просто брат Стефан, сеньора.

Сквозь загар у Сен-Клера проступил багровый румянец — вероятно от стыда, подумалось Алисе, что она так нагло лжет и бросает на него тень.

— Брат Стефан, — кивнула она. — Ну конечно, вы ведь отреклись от мира. Я забыла.

— Не совсем так, принцесса, — пробормотал патриарх, протянув юноше его меч, отчего тот зарделся еще ярче. — Брат Стефан пока только послушник, но очень скоро он принесет окончательный обет, подразумевающий отречение от мира и не только. В сущности же, он тем самым отрекается от дьявола, мирских и плотских соблазнов, посвятив всю свою жизнь Господу. Достойное предначертание для любого мужчины.

Алиса улыбалась как ни в чем не бывало, хотя несколько месяцев спустя она сама удивлялась, каким образом ей удалось тогда утаить кипящую в ней злобу, вызванную плохо прикрытой дерзостью старого лицемера. Она поняла, что он находит ее поведение безнравственным, но его осуждение не могло принести ей ощутимого вреда, поскольку, несмотря на его патриарший и архиепископский титул, а также прямое влияние на мнение ее отца, он не имел никаких доказательств, чтобы ее обвинить. Прослышав о его подозрениях насчет ее распутства, Алиса стала предпринимать немалые усилия, чтобы патриарху нечего было нашептывать ее отцу. Она вела себя сверхосмотрительно и даже, в последнее время, весьма воздержанно. Не укрылось от нее и то, что архиепископ выведывает подробности о ее деятельности в других сферах, где их дороги уже не раз пересекались. Алиса с возмущением реагировала на подобные действия патриарха, невзирая на то, что для них вполне имелись основания, признавая, впрочем, что ничего не может им противопоставить — пока не может, потому что остается беспомощной принцессой. Как только она станет королевой — а Алиса собиралась приложить все силы, чтоб добиться этого статуса, — все в корне изменится. Тогда она укажет этому старому извращенцу его истинное место — а вместе с ним и всякому, кто разделяет его мнение о ней.

А пока, столкнувшись с ситуацией, из которой невозможно было выйти победительницей, принцесса смирилась с неизбежным и подчинилась. Не выказав ни малейшего признака озлобления или разочарования, она любезно кивнула старшему монаху, де Пайену, а затем молодому Сен-Клеру и сердечно с ними распрощалась. К патриарху она обратила улыбку, исполненную истинной любви и обожания, поблагодарив его за заботу и заверив, что она непременно передаст матери его пожелания скорейшего выздоровления. Проговорив все это, она вернулась к карете и быстро взобралась по лесенке, снова опершись на подставленную архиепископом руку.

Проследив, чтобы она удобно устроилась в экипаже, де Пикиньи отступил в сторону и подал знак кучеру трогаться. Лошади ступили в колею, карета накренилась и покатила вперед, а Стефан Сен-Клер не сводил глаз с удаляющегося экипажа, словно мог сквозь его стенки разглядеть молодую женщину, скрытую внутри его. В жизни не видал он никого прекраснее, и ее образ запечатлелся в его памяти. Вот она склоняется к нему, собрав в горсть свисающую ей на грудь длинную массивную цепь, и переливчатое золото медленно, звено за звеном, стекает в подставленную чашечкой ладонь. Сен-Клер понимал, что слишком опасно позволять себе думать о такой красоте — напротив, нужно молиться, чтобы Господь дал силы бороться с искушением, тем более что суровый голос наставника уже напомнил ему об его обязанностях. Однако понимал рыцарь и то, что, без всякого сомнения, это улыбчивое лицо будет преследовать его весь день до тех пор, пока сон не одолеет его.

 

ГЛАВА 2

Укрывшись в полумраке кареты, Алиса велела кучеру немедленно доставить ее во дворец, где весь оставшийся день прорыдала от злости и разочарования. Из-за вмешательства архиепископа все в ней горело и кипело — от краха надежд и унижения, словно ее прилюдно высекли, пусть и на словах. Алисе хотелось завопить, швырнуть что-нибудь о стену, но она довольствовалась тем, что в ярости грызла клочок полотна, оторванный от головного покрова и скрученный в жгут. Она понимала, что позволить своему раздражению выйти наружу — значит, дать пищу для пересудов среди слуг и придворных, которые не преминут потом всячески прохаживаться насчет ее дурного нрава. Напряженная, словно натянутая кожа на барабане, принцесса молча сидела, жестоко терзая в руке клочок материи и изобретая всевозможные наказания, которым она с удовольствием и собственными руками подвергла бы старого архиепископа.

В жизни Алисы де Бурк было мало ситуаций и еще меньше людей, которых она не могла бы себе подчинить и управлять ими по своему усмотрению. Одним из них был Вармунд де Пикиньи, и это до крайности ее раздражало. Однажды, два года назад, когда его навязчивость стала совсем уж несносной, она попыталась поставить его на место, но навлекла на себя целую бурю, вызвав у отца невиданную вспышку гнева. Тогда Балдуин отругал ее в присутствии множества людей, и впредь Алиса соблюдала крайнюю осмотрительность в общении с архиепископом, стараясь по возможности вообще с ним не сталкиваться, а если все же приходилось встретиться, как можно менее замечать его присутствие.

Ее отец также принадлежал к числу тех, над кем она не имела власти, несмотря на обманчивое впечатление, будто Балдуин слишком снисходителен к дочери. Но Алиса-то знала, знала с самого детства, что он не потерпит излишнего нажима или открытого неповиновения. Король был деспотом, подотчетным только самому себе, и его приступы бешенства, пусть редкие и тщательно скрываемые от посторонних глаз, были непредсказуемы, зато запоминались своей жестокостью и опасными последствиями. В глубине души Алиса де Бурк не сомневалась, что в состоянии гнева ее отец был способен на убийство, поэтому выверяла каждый шаг, предпринятый в его отношении.

По грохоту обитых железом колес экипажа на булыжной мостовой Алиса поняла, что карета уже поднимается по скату, ведущему к главным воротам королевской резиденции. Она поспешно отерла с глаз слезы и предусмотрительно спрятала лицо в складки длинного шелкового шарфа, накинутого на плечи. Когда капитан эскорта распахнул перед принцессой дверцу, она молча и недвижно дождалась, пока он сбросит вниз раскладную лесенку, и быстро спорхнула по ней, отклонив предложенную ей руку и тщательно кутая голову в шарф, одним концом которого, по мусульманскому обычаю, она закрывала лицо.

Алиса сразу проследовала прямо во дворец, в свои покои, ни с кем не обмолвившись ни словом и беззвучно рыдая всю дорогу, пока шла по долгим переходам с высокими потолками и по главной лестнице, ведущей на верхний этаж. Увидев, что двери покоев ее матери распахнуты, она помедлила и заколебалась, набраться ли смелости пройти мимо в надежде, что в приемной королевы никого не окажется, или повернуться и снова спуститься на нижний этаж, чтобы добраться до своей комнаты с другой стороны по заднему коридору. Выбрав первое, принцесса храбро двинулась вперед, высоко вскинув голову, но, едва она поравнялась с дверьми материнских покоев, ее тут же окликнула королева, словно нарочно поджидавшая дочь.

— Алиса? Бога ради, Алиса, дитя мое, скажи, что с тобой? У тебя такой вид, будто ты побывала на поле боя и сражалась с бандитами. Иди скорей сюда.

Алиса помертвела и остановилась, сквозь зубы шепча слова, которые удивили и возмутили бы королеву, услышь она их. Принцесса обернулась и увидела в открытые дверные створки, что в комнате матери полно прислуги, а сама королева стоит и повелительно смотрит на нее.

— Я думала, что вы нездоровы и лежите в постели.

— Я и лежала, — сухим голосом неодобрительно отозвалась мать, — но уже встаю, потому что мне гораздо лучше, чего не скажешь о тебе. Где ты была, дитя мое, и что тебя так раздражило?

— Слезы, мама. Я плакала от злости и унижения.

Голос Алисы, начисто лишенный модуляций, мог посоперничать в бесстрастии с материнским.

— Плакала? Отчего же, позволь спросить?

— От жизни, мама, и довольно, больше ничего не спрашивайте.

Лицо Морфии застыло от гнева, и она еще выше вскинула голову.

— Ты говоришь дерзости, и, хотя твои слова для меня не внове, они даром тебе не пройдут. А пока я предлагаю тебе пойти и хорошенько умыться, пока отец не заметил твоих заплаканных глаз. Когда избавишься от капризов и станешь немного полюбезней, можешь вернуться в наш круг.

Алиса круто развернулась и прошествовала в свои покои, прекрасно зная, что ни одна из королевских служанок не подняла на нее глаз во время всей пикировки. Принцессе для этого не требовалось за ними наблюдать: они бы ни за что не осмелились глазеть, понимая, что им жить с ней под одной крышей, поэтому не в их интересах было восстанавливать принцессу против себя. Конечно, они служили королеве, но Морфия, какой бы вездесущей и всезнающей она порой ни казалась, не всегда могла оградить их своим присутствием. Она не спасла бы их от Алисиной мести, вздумай они шушукаться об отношениях матери и дочери, пусть даже истинно родственных.

Морфия Мелитенская была для своей дочери Немезидой, неустанно отравлявшей ей жизнь. Сама Алиса признавала, пусть с неохотой и даже недовольством, что питает к матери особое уважение. Дело в том, что она считала королеву вдесятеро больше мужчиной, чем собственного отца, хотя, бесспорно, Балдуин, случалось, являл железную волю при управлении Эдесским графством. Но Алиса с детства убедилась, что ее грозная родительница управляла самим графом с не меньшей суровостью. За одно это достижение принцесса питала к Морфии почтение с тех пор, как достаточно выросла, чтобы понимать все последствия такого отношения. Но уважение не могло заменить любовь, и их материнско-дочерние чувства никогда не свидетельствовали о взаимном расположении. Королева и принцесса никогда не были настолько близки друг другу, чтобы подружиться, и как только Алиса поняла, чем это вызвано, она перестала мучиться.

В возрасте десяти-одиннадцати лет принцесса каждый свой поступок подвергала тщательному анализу, стараясь выяснить, какое влияние она оказывает на окружающих — будь то ее внешность, поведение или характер, — но неизменно вызывала материнское неудовольствие и неодобрение. Алисе никак не удавалось установить, что было тому причиной, и наконец она пришла к выводу, что объяснение кроется в ее наружной схожести с отцом.

Алиса унаследовала от Балдуина черты и цвет лица, золотистые волосы и светло-карие глаза. Она единственная из всех принцесс хоть немного напоминала графа. Остальные три пошли в Морфию, которая и поныне, будучи матерью четырех дочерей на выданье, славилась редкой красотой. Безупречные черты лица и нежное телосложение выдавали в королеве наследницу армянского аристократического рода.

Родив первеницу Мелисенду, как позже выяснила Алиса, Морфия сочла ее полным совершенством и пришла в неописуемый восторг, когда все в один голос подтвердили, что дочь является ее крошечной копией. К тому времени, как появилась на свет вторая дочь, то есть восемнадцать месяцев спустя, уже и речи не шло, чтобы новорожденная могла оспорить у сестры право на материнскую привязанность. Задолго до того, как Алиса начала разбираться в подобных тонкостях, Мелисенда превратилась в уменьшенный, но точный слепок с материнского образа. Ее даже одевали в те же самые тона — миниатюрное, удивительно хорошенькое создание, вызывавшее восхищенные охи и ахи у каждого, кому доводилось полюбоваться ею.

В отличие от нее, Алиса ничем не выделялась среди прочих. Ее внешность не была отталкивающей, но на фоне сестриной красоты казалась неинтересной и заурядной. Тем не менее вторая принцесса была, вослед отцу, сообразительной, весьма смышленой и неглупой. Со временем она многое для себя уяснила и, в частности, не раз убедилась в том, что ее привлекательная сестрица Мелисенда блистала красотой, но отнюдь не умом или понятливостью, и, в сущности, являлась бесцветной и скучной особой.

Впервые сделав подобное открытие, десятилетняя Алиса, еще не достигшая возраста, когда такого рода наблюдения могут натолкнуть на размышления об их будущем практическом использовании, обратила развивающийся дар критического анализа на других людей своего окружения, а более конкретно — на мать-графиню. Решение не было нарочитым: Алиса случайно выбрала ее среди прочих и, однажды предавшись этому упражнению, осознала его неимоверную притягательность. Постепенно, после годичных планомерных наблюдений, она обнаружила, что ее мать — занимательнейшая в своем роде личность, заслуживающая самого пристального внимания, в особенности когда выступает отдельно от мужа, преследуя некие собственные замыслы. Вскоре выяснилось, что замыслов у Морфии великое множество, равно как и широкий арсенал средств для их достижения.

Впрочем, наблюдать, как мать претворяет свои намерения в жизнь, оказалось делом гораздо более сложным и секретным, чем просто подглядывание. Уже давно, много лет назад, Морфия Мелитенская приняла решение, что ее личные проблемы, ее личное время должны касаться только ее самой. С тех пор она неукоснительно и очень ревностно защищала собственную неприкосновенность. На людях, рядом с Балдуином, она послушно играла роль супруги и графини Эдесской, воплощение величия и благопристойности; в более близком окружении, с семьей и друзьями, она с успехом перевоплощалась в добрую приятельницу и заботливую мать, заслужив тем самым прижизненную репутацию святой, чье существование на земле целиком направлено на благополучие мужа и дочерей. Но наедине с собой Морфия оставалась Морфией. Она отклоняла попытки нарушить ее уединение, порой похожее на затворничество, и те, кто не привык видеть королеву в подобной ипостаси, с трудом узнал бы ее.

Очень скоро Алиса пришла к осознанию, что, если она хочет продолжать наблюдения за матерью в часы ее уединения, ей придется делать это скрытно, из засады, потому что Морфия не потерпела бы ее явного присутствия. Справедливости ради принцессе пришлось признать, что подобная нетерпимость распространяется не только на нее, но и на всех прочих. Если Морфии в это время было угодно кого-либо видеть, она за ним посылала; если же нет — тогда графиня Эдесская затворялась одна, всецело предаваясь занятиям, которыми она на тот момент была поглощена.

В таком поведении матери Алиса не находила ничего странного или эксцентричного — напротив, оно виделось ей вполне обычным, поскольку и сама она, будь у нее выбор, предпочла бы жить именно так. В очень короткое время облазив весь замок сверху донизу, исследовав все его потайные уголки и альковы, а в особенности покои, где чаще всего бывала ее мать, принцесса научилась становиться невидимой, сидя скрючившись или лежа без движения, без малейшего шороха где-нибудь в закоулках графского замка, некогда служившего резиденцией римскому наместнику. Время шло, а Алиса слушала и наблюдала, с удовлетворением отмечая, что у матери есть чему поучиться — несмотря на то обстоятельство, что Морфия прилагала ничтожно мало усилий, чтобы ее чему-нибудь обучить. Принцесса раболепно подражала материнским манерам, впитывая в себя мастерство Морфии в достижении собственных целей.

Долгие годы Алисиного детства были отравлены завистью к старшей сестре Мелисенде, которой доставалось все материнское внимание, когда та ненадолго отвлекалась от забот о собственной персоне. Когда же подросли две младшие, Морфия заметила, что и они очень на нее похожи, и с тех пор тоже целенаправленно ими занималась, перегружая их своей опекой и непременно проча в жены богатым и знатным вельможам. Про Мелисенду королева уже давно все решила и не сомневалась, что, когда наступит час, она без труда отыщет ей мужа. Зато за это время Морфия совершенно упустила из поля зрения свою вторую дочь, чему виной было ее явное невнимание к мелочам и неизменный критический настрой в отношении Алисы. Королеве ни разу не пришло в голову, что ее ребенку недостает любви и одобрения, и она не подозревала, что нажила себе непримиримого врага в собственном семействе. Она замечала только, что Алиса постоянно не в духе, ни разу не улыбнется, что она вспыльчива и дерзка, неприветлива и нелюбезна с гостями, одета всегда просто и невзрачно — то есть сама напрашивается на выговоры.

Со своей стороны, достигнув тринадцати лет, Алиса решила, что наиглавнейшая задача ее жизни — смущать своим поведением мать и расстраивать ее планы везде, где только возможно. Поскольку союз Балдуина и Морфии не принес им сыновей, Алисе, как и всякому, было известно, что Мелисенда, будучи старшей по рождению, являлась законной отцовской наследницей, в недалеком будущем предназначенной в жены человеку, которого сочтут достойным титула графа Эдесского. Но даже в тринадцать лет презрение Алисы к прекрасной, но пустоголовой сестре было столь велико, что она почти сразу приняла соответствующее решение. Она не сомневалась, что в подобном состязании Мелисенда не сможет с ней тягаться и, когда придет время, с легкостью уступит место будущей графини Эдесской. Алиса пока не вполне представляла, каким образом достигнет своей цели, зато сама цель была вполне определена, и, раз задавшись ею, принцесса твердо знала, что, едва представится возможность, она без особого труда потеснит Мелисенду на пути к ней.

Забрав эту идею себе в голову, Алиса уже рассматривала ее как некую неизбежность и бесчисленные часы проводила в мысленном созерцании будущего гнева и отчаяния Морфии, от души им наслаждаясь. Все задуманное непременно должно было свершиться, поскольку королева, сама не желая того и не прилагая к тому никаких усилий, нечаянно раскрыла второй дочери секрет, которому ее любимица Мелисенда не нашла бы применения за отсутствием надобности и достаточной сообразительности, — секрет влияния на мужчин.

Годами Алиса наблюдала, как ведут себя мужчины в присутствии ее матери и как — порой совершенно непредсказуемо — та общается с теми, кого собирается склонить на свою сторону или подчинить своей воле. Алису увлекало решительно все. Она насмотрелась на всяких мужчин — мир Эдессы, да и всего Заморья, был достаточно тесен, — обращающихся к ее матери как к супруге графа Эдесского по внешнеполитическим вопросам. Не важно, как далеко простиралась их реальная власть в других сферах, ведь фактически они являлись вассалами ее мужа. Когда Морфия назначала подобные встречи в приватной обстановке, Алиса подмечала и даже нарочно выслеживала, насколько отлична манера их проведения от публичных мероприятий. Церемониал оставался прежним — формальным, но более нюансированным, богатым глубинными подтекстами и многозначительными недомолвками.

Проводя целые часы в подглядывании за подобными переговорами, Алиса ни разу не смогла уличить мать в малейшем отхождении от приличий и лишь с жадностью глазела, как мужчины обхаживают графиню, словно павлины, то раболепствуя, то чванясь перед ней. Каждый из них явно полагал, что вот-вот подомнет под себя эту высокомерную красавицу, супружницу монарха. Не раз бывало — Алиса всякий раз от возбуждения затаивала дыхание, с нетерпением ожидая развязки и смотря во все глаза, — ее мать встречала подобную инициативу весьма интригующе, с откровенной зазывностью, отчаянно хлопая ресницами и порою так двигая своими пышными прелестями (Морфии в ту пору было никак не более тридцати пяти — тридцати шести лет), что их колыхание безошибочно наталкивало на мысль об эротическом экстазе.

Тем не менее Морфия ни разу не позволила ситуации выйти из-под контроля и не разрешила кому-либо дотронуться до себя. Один — и только один — из гостей завел ухаживание так далеко, что дерзко обнажил бедра и разбухший фаллос и молча, но решительно двинулся на королеву, тем самым побуждая ее к ответным действиям. Алиса, укрывшаяся на верхнем балконе и видевшая, до чего дошел тот мужчина, едва не ойкнула от волнения, но мать пресекла его дальнейшие происки.

— Бесспорно, мессир, — сказала она с улыбкой, глядя прямо в глаза гостю и ничем не выдав испуга перед угрозой своей чести, — я могу исполнить ваше желание. Вам равно известно, что и вы, в свою очередь, можете исполнить мое. Оба наши желания можно удовлетворить без всякого труда — при условии, что ни один из нас не проявит достаточно мудрости; подлинная же трудность состоит в выборе, кто первым позволит себя разоблачить, не правда ли? Вы можете сколько угодно теперь увиливать, и протестовать, и уверять меня в неправоте, но все же в глубине души вы сами это знаете, как знаю и я, что буду законченной дурой, если в данном случае первой поддамся разоблачению.

Мужчина качнулся было в ее сторону, но Морфия уже подняла руку ладонью наружу в знак предостережения, и он остался где был, молча взирая на нее. Его мужественность заметно поникла, и гость вдруг резко кивнул и оправил свой костюм, признав затем, что она права и что впредь он будет больше заботиться о своем поведении. Этим он едва не признался, что надеется все же получить обещанную награду, но Алису уже переполняло восхищение при виде материнской невозмутимости. Она постаралась хорошенько запомнить слово «разоблачение», равно как и его смысл.

Продолжая, таким образом, свою слежку, она узнала еще много полезных подробностей, но все они неминуемо приводили ее к убеждению, что мужчины в предвкушении эротических побед и чувственных удовольствий подобны воску в руках трезвомыслящей, волевой и изобретательной женщины. Алиса прекрасно усвоила этот урок, но лишь в теории, поскольку в тринадцать лет она еще ни разу не удосужилась применить свои знания на практике.

Разумеется, никаких препятствий к этому не было, как не было и недостатка юношей в замке, но они ее совсем не привлекали, точнее, доныне ей не были интересны сами отношения полов. Принцесса уже видела физические сношения во всех их проявлениях — от спаривающихся животных до совокупляющихся людей — и к одиннадцати годам была прекрасно осведомлена, что мальчики и мужчины могут проделывать с собой руками. Она также не раз подслушивала разговоры о том, что телесная близость и соитие несут удовольствие, но ее собственные наблюдения порождали в Алисе сомнения, какая же приятность может быть в столь жестоком и суетливом действе, поэтому у нее до сих пор не возникало желания испробовать его на себе.

Гораздо больше ее привлекала власть, к которой вели физические отношения, а также широкие полномочия, приобретаемые за счет простого обещания чувственных удовольствий. По своему малолетству Алиса пока не понимала смысла слова «вожделение» и не вполне представляла всех тонкостей и приемов, которые в будущем собиралась применять, зато ясно отдавала себе отчет в том, что, если она все же хочет осуществить свою мечту и стать графиней Эдесской, ей потребуется всесторонняя помощь известных ей вельможных правителей. Только тогда Алиса сможет перехитрить и оставить с носом свою тупую и безмозглую сестрицу. Она готова была пойти на любые жертвы, лишь бы заручиться подобной помощью.

Принцесса запомнила, что можно поддаться, а можно и воздержаться, — но не только это. Она давно смекнула, насколько важны осмотрительность и всяческие уловки, поскольку ее отец готов был по любому поводу пролить чью-нибудь кровь, возможно в том числе и собственной супруги, особенно если бы он заподозрил, что творится под крышей его замка. Алиса давно убедилась, какую безграничную власть можно приобрести над мужчиной с помощью умело замаскированного чувственного предложения или косвенного намека. Но гораздо важнее этих двух аксиом были выгоды, доставляемые чувством вины — приложенной, разумеется, не к себе самой, а намеренно обращенной против своего напарника по любовным утехам.

Алисе необходимо было убедиться в правильности своих догадок, и она не ошиблась, сделав упор на сдерживающую мощь чувства вины, когда решила соблазнить одного из близких приятелей своей матери, стареющего епископа Гробека. Тот должен был вскоре возвратиться во французское королевство, в родной Париж, покинутый им несколько десятилетий назад.

Алиса некоторое время приглядывалась к нему, наблюдая, какие жадные взгляды он бросает на ее мать — особенно когда уверен, что графиня их не видит. Впрочем, Алиса вскоре удостоверилась, что Морфия все прекрасно замечает, но не подает вида, используя свое мнимое неведение для воздействия на этого человека. Епископ, несмотря на то что уже готовился покинуть Святую землю навсегда и вернуться во Францию, обладал немалой властью и авторитетом в местной церковной среде. А Морфии как раз в тот момент очень пригодилось бы его влияние, чтобы удержать в своих руках контроль над некоей ситуацией, которую разбирала и исследовала особая комиссия, назначенная молодым и принципиальным епископом Эдесским, Одо Фонтенблоским. Гробек был старейшим и наиболее почтенным духовным лицом в графстве. Все члены созданной комиссии питали к нему уважение и прислушались бы к его мнению, поэтому Морфия на сей раз перешла обычные границы, желая прельстить пожилого епископа и заставить его использовать свою власть ей во благо.

Приметив особенности манер графини в обществе Гробека, Алиса по неопытности далеко не сразу поняла, в чем состояла суть встреч двух конспираторов — иначе их было не назвать, поскольку они всегда виделись в уединенной часовне, примыкающей к покоям Морфии. Во время таких свиданий они говорили мало и как-то беспредметно. Нельзя было утверждать также, что они вместе молились, и Алиса не могла взять в толк, зачем они бесконечно долго то сидят, то стоят бок о бок, столь бесцельно тратя время.

Она в точности знала, чего Морфия хочет добиться от епископа: оба не однажды без обиняков обсуждали эту тему. Шли дни, а Гробек каждый раз уверял, что судебная комиссия пока не вынесла окончательного вердикта по названному вопросу. Тогда они с Морфией усаживались рядом в часовне. Говорили они мало, и Алисе было невдомек, зачем Морфия, не будучи сильно религиозной, проводит столько времени в созерцании алтаря, меж тем как Гробек не сводит с нее глаз. Заинтригованная, но по-прежнему не способная понять суть происходящего, Алиса каждый день забиралась в укромный уголок повыше, позади парочки, и усиленно вглядывалась в полумрак, переводя взгляд с матери на епископа и обратно.

Они всегда встречались в условленное время, в третьем часу пополудни, и проводили вместе от четверти часа до получаса. По истечении этого периода епископ вставал, Морфия склоняла голову для благословения и затем возвращалась к себе в покои, оставляя Гробека в часовне одного.

Однажды в пятницу Гробек нарушил плавное течение их свидания, громко охнув и неожиданно затрясшись всем телом. Он словно забился в судорогах и вдруг пошатнулся, едва успев схватиться за спинку скамьи. Вскоре епископ совладал с собой и остался недвижим на том же месте, с поникшей головой. Перед этим казусом он долго взирал на Морфию, слегка покачиваясь и поводя бедрами, а затем вдруг застыл. Алисе показалось, что Гробек задыхается, и она от испуга едва не выдала себя, но вовремя спохватилась, заметив, что графиня, находившаяся к нему куда ближе, не придала никакого значения его приступу, поскольку на ее лице не отразилось ни озабоченности, ни огорчения. Она просто поднялась — Морфия все это время стояла на коленях перед алтарем на prie-Dieu — и молча обернулась к нему. Графиня долго глядела на епископа со странным выражением, какого Алиса раньше за ней не знала, а затем покорно склонила голову, ожидая его благословения. Получив его, она повернулась и вышла, а Гробек, измученный и усталый, все смотрел ей вслед.

Позже, обстоятельно обдумав все, что случилось в те короткие мгновения, Алиса не только поняла суть происшедшего, но и интуитивно разобралась в динамике взаимоотношений участников спектакля, прежде для нее непостижимого.

Гробек возбуждался подглядыванием, и Алиса уже знала, что подразумевает это слово. Даже в столь юном возрасте она ничуть не поразилась открытию, что епископ снедаем желанием. Это никого не удивило бы: церковники вообще славились распущенностью, она считалась едва ли не обычным делом. Единственной особенностью в данной ситуации было то, что Гробек наблюдал, сам ничего не предпринимая.

Алиса знала и другого «наблюдателя» — юношу из отцовской свиты, двумя или тремя годами старше ее. Однажды Алиса даже застала его за самоудовлетворением, меж тем как у него на виду парочка любила друг друга. Она принялась расспрашивать о нем и выяснила, что его странности уже у всех на слуху. Приятели поднимали юношу на смех и обзывали всякими обидными словечками, но он не обращал на них внимания и по-прежнему с удовольствием подглядывал за чужими соитиями, не пытаясь скрыть своего собственного возбуждения и категорически отказываясь утолить свое желание с женщиной. Алиса немало удивилась, когда увидела, что сами любовники поощряли его к подобным проискам, которые, кажется, даже подогревали их страсть.

Теперь оказалось, что и Гробек был таким же извращенцем, но наибольшую ценность составляла не сама эта новость, а то, что Морфии заранее был известен этот факт, и она использовала свое знание для собственных целей.

Через три дня после вышеупомянутого случая церковная комиссия вынесла свой вердикт так, как хотелось Морфии, и графиня снова встретилась с епископом в часовне после полудня. На этот раз Алиса уже знала, на что обращать особое внимание, и предвкушение предстоящего вгоняло ее в нервный трепет. Она проследила нарастающее напряжение, охватившее всю фигуру Гробека, пристально вглядывавшегося в неподвижно сидящую Морфию. Затем графиня встала и двинулась к алтарю, где поставила несколько свечей. Алиса понимала, что ее действия — показное изъявление благодарности и награда престарелому епископу. Морфия то наклонялась, выбирая подходящие свечи, то тянулась вверх, стараясь поместить их повыше на отроге подсвечника, и все движения ее тела были недвусмысленно вызывающими, производящими на Гробека немедленный и предсказуемый эффект. А потом, стоило епископу выпрямиться и расправить плечи, Алиса с точностью до удара сердца могла угадать момент, когда Морфия обернется. На этот раз графиня открыто улыбнулась старику:

— Благодарю вас, мой друг, за ваши усилия, предпринятые вами ради меня для решения этого вопроса. Они не останутся неоцененными. К сожалению, несмотря на благополучный исход, наш общий замысел требовал недопустимо много моего времени и внимания, чем повредил другим моим заботам. Мне будет очень не хватать приятных минут, проведенных с вами, — я успела привыкнуть к ним за последний месяц — ведь теперь они будут кратки и гораздо более редки. Тем не менее я хотела бы заручиться уверенностью, что мы увидимся еще раз в конце этого месяца, перед вашим отъездом во Францию. А пока примите мою искреннюю благодарность.

Услышав это, епископ снова понурился, но кивнул без единого слова возражения.

Из нескольких последующих месяцев принцесса Алиса де Бурк извлекла немало полезных уроков, повлиявших на все дальнейшее течение ее жизни. Она, как и следовало ожидать, убедилась, что все ранее слышанные ею истории о якобы приятных телесных развлечениях оказались правдой. Вкусив первые плоды успеха в краткосрочной, зато на удивление легкодоступной связи с епископом Гробеком до его отъезда во Францию, Алиса быстро обрела в себе уверенность настолько, чтобы отныне без страха исповедовать новые взгляды. Потворство Морфии развратным страстям епископа Гробека в ее личной часовне натолкнуло Алису на удачную мысль бросить наконец матери вызов, ведь святая с виду графиня была, в сущности, лицемеркой, пассивно, но весьма охотно угождавшей плотским вожделениям старого церковника и добивавшейся таким образом своих целей. Поведение матери стало для Алисы необходимым ручательством в решении вступить в ту же игру, но играть принцесса собиралась в открытую, без тени притворства, исходя из уверенности, что Морфия будет потрясена, когда прослышит о возмутительных выходках своей дочери.

Отныне в семье графа Балдуина установился следующий порядок: Алиса окончательно перестала разыгрывать любезность и послушание, а Морфия в отместку еще сильнее упражнялась в недружелюбии, без стеснения и со всей строгостью отчитывая дочь при каждой возможности. Граф, принужденный жить в атмосфере постоянного раздора между ними двумя, кончил тем, что вообще перестал обращать внимание на их свары и старался избегать находиться в компании обеих одновременно.

Морфия, как и прежде, каждый день блюла часы уединения, а Алиса во всем ей подражала, запираясь в личных покоях и оберегая свое одиночество. Морфия посвящала жизнь собственным замыслам и стратегиям, хитро и жестоко манипулируя другими для своих целей, в то время как ее дочь поступала точно так же, направляя собственные честолюбивые устремления и мысленные усилия на грядущее похищение сестриного права первородства. С помощью плотских ухищрений она стремилась приобрести незыблемую власть над мужчинами, открыто наслаждаясь неповиновением графине.

Впоследствии, когда короля Иерусалимского Балдуина Первого настигла смерть, Алисиному отцу было предложено занять престол. Он стал зваться королем Балдуином Вторым, а его жена, соответственно, получила статус супруги монарха. Новое положение вдохновило юную принцессу мечтать о неведомых ранее вершинах: Алиса возжелала однажды стать королевой Иерусалимской.

Пока Алиса не увидела новоиспеченного монаха брата Стефана, она не могла даже представить, что мужчину можно желать иначе, чем просто ради удовольствия от телесной близости с ним. Но мало того, что этот был монахом, то есть идеалистом, — он был могуч и привлекателен своей силой, и каждый его взгляд и движение дышали мужественностью. Всего этого с избытком хватило, чтобы воспламенить в королевской дочери искру доселе не изведанной ею страсти. Она дала себе слово, что будет обладать им, как несколько лет назад уже обещала себе потеснить сестру на ее троне.

 

ГЛАВА 3

За полтора месяца, прошедшие со дня их первой встречи, Стефан Сен-Клер виделся с принцессой еще трижды — разумеется, каждый раз по чистой случайности. Ему, не искушенному в светских делах, даже в голову не приходило, что Алиса за ним наблюдает и следует за ним по пятам, следовательно, может появиться рядом в любой момент, когда сама пожелает. Он был бы не на шутку удручен, если бы кто-либо намекнул ему, что принцесса питает к нему как к мужчине непраздный интерес. Но даже такой скромный и простодушный юноша, каким был Стефан, должен был удивиться частоте, с которой принцесса попадалась ему на пути, — в особенности потому, что она и так занимала все его мысли и была причиной его смятения. Ему приходилось думать о ней ночами и непроизвольно изливать семя, и, хотя само событие было Стефану не в новинку, юноша не мог упомнить, чтобы раньше оно являлось следствием особенных воспоминаний. Обычно они лишь слегка беспокоили и тревожили юношу, но едва оставляли по себе след в памяти. Теперь же он резко просыпался, и каждый раз у него перед глазами вставал облик принцессы, сопровождаемый гнетущим, острым и невозможным ощущением трения его собственного тела о ее пылающую плоть.

Подобные переживания и невозможность их предотвратить или хотя бы днем выбросить мысль о них из головы вызывали у Стефана серьезную озабоченность, и он постоянно задавал себе вопрос, не следует ли уже обратиться к наставнику и открыть ему то, что сам он считал тягчайшим грехом. Пока он воздерживался от этого, поскольку много времени отнимали задания ордена, но сознание необходимости исповедоваться, то есть очиститься от вины, которую он на себе чувствовал, в целом и объясняли поведение юноши, стоило ему оказаться лицом к лицу с принцессой.

В первый раз, наутро после отчетливого и непривычного воспоминания, он не осмелился поднять на нее глаз, а его замешательство стало препятствием для разговора. Алису его молчание ничуть не обескуражило; она почти от души посмеялась над его глупой стеснительностью, но поспешила завершить встречу, чтобы избавить юношу от дальнейших мучений.

Второе свидание немногим отличалось от первого — с той лишь разницей, что Сен-Клер умудрился выдавить из себя несколько слов в ответ на Алисины вопросы. Впрочем, и в этот раз принцесса решила, что еще рановато испытывать на молодом рыцаре свои уловки. Исподволь, но очень настойчиво она пыталась внушить юноше, что ему в ее обществе легко и непринужденно, усыпляла его бдительность, убаюкивала недоверчивость, притворным интересом к братии и деятельности ордена незаметно привязывая его к себе.

Она была тремя годами моложе — восемнадцать против его двадцати одного, но по богатству жизненного опыта старше на десятки лет. Сен-Клер был девствен; до сих пор он жил вдали от женщин, под опекой и руководством благочестивых и ревностных служителей Церкви. Воспитанный среди однообразия английских болот, Стефан не знал, как вести себя в обществе хорошенькой женщины. Принцесса же выросла в совершенно ином мире, где сладострастие, хоть зачастую и скрытое от посторонних глаз, тем не менее господствовало везде и всюду. Она рано созрела и познала все эротические тонкости задолго до того, как сама стала женщиной.

Это произошло накануне ее четырнадцатилетия — Алиса преднамеренно соблазнила влиятельного политика в отцовском графстве Эдесском. Предварительно она несколько недель водила его за нос, обхаживая и раздразнивая похотливыми взглядами и намеками, телодвижениями и касаниями, достаточно откровенными поглаживаниями, а потом уже и домогательствами, пока наконец он не лишился всякой выдержки и не оказался всецело в ее власти. Принцесса и раньше пыталась очаровывать мужчин своими улыбками и гримасками, но старик Гробек мог бы похвалиться тем, что именно он лишил ее девственности.

С тех пор торжествующая Алиса распространяла свою власть на всех мужчин, к которым она решала втереться в доверие, но сама ни разу не стала объектом соблазнения и была страшно довольна таким самообладанием. Она не собиралась становиться уязвимой из-за кого бы то ни было, невзирая на любые оказываемые ей знаки внимания. Следуя урокам, полученным от матери, Алиса была зодчим и устроительницей своих амурных дел, ни разу не потерпев краха и не встретив сопротивления.

Однако теперь, повстречав притягательного, но дьявольски неловкого монаха, принцесса терялась. Каждый раз она колебалась, что необходимо предпринять далее, как с ним разговаривать, поскольку даже непредвзятое око увидело бы, что стоит ей вступить на неизведанную для него почву беседы, как юноша впадал в панику и его красноречие оборачивалось совершенной немотой. Откуда было знать принцессе, что ужас, лишавший его дара речи, объяснялся похотливыми помыслами, которые рыцарь страшился как-нибудь выдать в своих словах. Впрочем, наитие подсказало Алисе, что Стефану приятно видеться с ней: радость, разливавшаяся по его лицу всякий раз, как принцесса появлялась перед ним, была красноречивее всяких слов. Итак, она с новой силой пошла на штурм крепости, кипя внутри от нетерпения, в то время как осаждаемый корчился и извивался в муках сладострастной вины.

На третий раз в ее игре выпала кость, которая вывела Алису из благостного терпения и ввергла в ярость. Загодя она заслала соглядатаев, чтобы они следили за рыцарем по возвращении его из долгих патрульных рейдов. Результатом такого наблюдения и явилась осведомленность принцессы обо всех делах Сен-Клера после возвращения в жилище монахов, в конюшни Храмовой горы.

Обыкновенно он сразу отчитывался перед наставниками, а потом спал почти сутки, восстанавливая силы, утраченные за долгие дни разъездов под палящим солнцем пустыни. На следующий день рыцарь шел на рынок, расположенный за городскими стенами. Он выходил через юго-западные ворота и целое утро бродил вдоль торговых рядов, предаваясь обильной трапезе и возлияниям, пробуя всевозможные яства и напитки. Вдоволь наевшись в лавках и напившись сладко-тягучей патоки и игристых шербетов, Сен-Клер возвращался к Храмовой горе, в полумрак своего обиталища, где и пропадал все последующие дни, занимаясь со своими приятелями-монахами одним им известными делами, пока не приходило время выезжать в очередной дозор. Он был столь же предсказуем, как закат и восход, и не менял своих привычек, следуя на рынок и обратно каждый раз одной и той же дорогой.

* * *

Сулейман аль-Кариф понимал, что принцессу Алису, одну из самых желанных, но и самых придирчивых покупательниц, большую ценительницу персидских ковров, в которых, несмотря на юный возраст, она знала толк, на этот раз привлекало не качество его изделий. Ей всегда было трудно угодить, но сегодня что-то другое занимало ее ум. Впрочем, почтенный возраст и законы торговли не позволяли аль-Карифу выдать свою наблюдательность, а щедро изливавшаяся на него милость Аллаха в данный момент обернулась очередной благодатью — рассеянностью гостьи. Она уже заплатила непомерную цену за два ковра, на которые в иные дни даже не взглянула бы, и старый купец по ее взгляду, без конца отвлекающемуся на людей, проходящих мимо лавки, давно угадал, что не товары интересуют сегодня принцессу: прикрываясь покупкой ковров, она кого-то ждала.

Смекнув, что он и так неплохо нажился на ее заботах, Сулейман оставил принцессу в одиночестве, а сам взобрался на помост, на хозяйское место, откуда мог обозревать весь прилавок. Там владелец ковров застыл в ожидании дальнейших событий, будто не замечая притворства принцессы, якобы разглядывавшей узоры. С высоты он хорошо видел не только ее, но успевал поглядывать и на вешала с коврами и на многолюдную толчею на улице. Аль-Кариф не мог догадаться, кого именно она ждет, но ни минуты не сомневался, что мужчину. Осматривая людскую массу, торговец думал, что интересно было бы попытаться узнать незнакомца еще до того, как его заметит принцесса, поскольку наблюдательная позиция Сулеймана представлялась ему более выгодной.

Когда в конце улицы показалась рослая фигура на голову выше остальных прохожих, купец понял, что можно больше не искать. К его лавке приближался светловолосый молодой рыцарь исполинского роста, с разворотом плеч во всю улицу и столь яркими синими глазами, что даже Сулейман со своим старческим зрением разглядел их за пятьдесят шагов. Человек пробирался сквозь толпу, и все оглядывались ему вслед.

Аль-Кариф взглянул на принцессу, которая пока не успела, да и не могла заметить незнакомца. Соблазнительная девушка, эта франкская принцесса, причем непостижимым образом почитаемая местными — людьми Сулейманова круга. Многие мусульмане с трудом сносили сам вид наглых ференги — людей с обожженными солнцем лицами, державшихся вызывающе благодаря прочным кольчугам и длинным мечам. А Алиса родилась уже здесь, на земле правоверных. Она, хотя была покрещена в христианство, бегло говорила по-арабски и, чтобы никого не оскорбить, на людях вела себя как пристало мусульманке, скромно прикрывая лицо и накидывая на себя широкое и бесформенное покрывало. До Сулеймана доходили слухи, что среди своих принцессу не очень жаловали, но эти домыслы не были ничем подкреплены, и никто из его знакомых не мог подтвердить наветы.

Сегодня на принцессе было мусульманское покрывало из плотной синей ткани, расшитое зеленой и золотой нитью, скрывавшее всю фигуру девушки с головы до пят. Видны были только глаза — и они просияли, стоило белокурому колоссу появиться в поле ее зрения.

Сулейман с первого взгляда смекнул, что золотоволосый франк даже не подозревал о присутствии здесь принцессы. На молодом воине не было обычных для ференги тяжеловесных лат — напротив, он был облачен в приличествующие случаю одежды жителей пустыни, а из оружия имел при себе лишь длинный прямой меч, висевший на перевязи через плечо. Юноша неторопливо прогуливался по рынку, смачно жуя кусок мяса. Он разглядывал лица прохожих, прилавки торговцев, ничего не пропуская, и не замечал лишь одного — лица девушки, которая тем временем поспешила прильнуть к просвету между висящими коврами в лавке Сулеймана. Аль-Кариф видел, как принцесса повелительно прищелкнула пальцами и выслала слугу навстречу исполину, чтоб остановить его и привести к ней. Рослый франк нахмурился, стиснул ладонью ножны своего длинного меча, висевшего на плече, и направился следом за посланцем, видимс не представляя, с кем ему предстоит встретиться.

Согнувшись, воин вошел в лавку Сулеймана и едва успел распрямиться, как увидел ожидающую его принцессу. Он так растерялся и смутился, что Сулейману стало смешно, и торговец, уже собиравшийся сойти вниз с помоста, остался наверху, приготовившись посмотреть и послушать, что будет дальше.

— Брат Стефан! — воскликнула принцесса, открыв лицо и улыбнувшись незнакомцу. — Какая приятная и нежданная радость! Про кого другого, а про вас я бы никогда не подумала, что вы ходите на рынок. Если бы даже у меня поинтересовались, я бы скорее ответила, что вы сейчас где-то в пустыне вместе с вашими приятелями-рыцарями разъезжаете по дорогам и нагоняете страху на разбойников.

Великану было явно не по себе. Он краснел и мялся, и Сулейман подвинулся ближе, напрягая слух, чтоб не пропустить ответ воина.

— Сеньора принцесса, — пробормотал тот, чуть не заикаясь от робости, — простите, я не… Я даже не думал…

— О чем? Что я тоже здесь? — засмеялась принцесса. — Откуда бы вам знать! Еще час назад я и сама об этом не думала, пока случайно не оказалась здесь. Нашу встречу можно назвать совпадением… или даже счастливым стечением обстоятельств. — Она помедлила. — Я как раз собиралась подкрепиться пирожными и выпить шербету. Вы составите мне компанию? Мне было бы очень приятно.

Нетерпеливо хлопнув в ладоши, принцесса снова призвала слугу и велела принести прохладительных напитков. Тут она будто вспомнила, где находится, и стала озираться в поисках Сулеймана. Тот немедленно явился перед ней, низко кланяясь и приветственно улыбаясь здоровенному франку. Принцесса попросила позволения на трапезу в его лавке, но торговец оборвал ее на полуслове и предложил самолично позаботиться об угощении. Алиса и слышать об этом не желала: достаточно, сказала она, что он и так оказал ей большую привилегию. Она пояснила, что захватила с собой еду и напитки, чтобы подкрепиться во время прогулки, и еще раз поблагодарила за любезность. Тогда Сулейман поклонился ей и оставил наедине с «нежданным» гостем.

В тот краткий промежуток времени, когда аль-Кариф уже удалился, а слуги Алисы еще не подоспели со снедью, Сен-Клер не знал, куда себя деть, рассматривая груды ковров, наваленных на прилавок и развешанных на шестах, что создавало иллюзию стен. Его взгляд останавливался на чем угодно, только не на Алисе.

— Эти ковры прекрасны, вы не находите? — спросила она.

Он насупился, словно не знал, что полагается отвечать в таких случаях, и Алиса не сразу взяла в толк, что он и вправду не знал, что ответить.

— Как же? Вы что, ни разу ковров не видели, брат Стефан?

Он покачал головой. Меж бровей рыцаря залегла глубокая морщинка.

— Нет, сеньора. Таких никогда не видел. Но они действительно прекрасны. А для чего они? Каково их назначение?

— Назначение? — Она засмеялась, изумленная явной нехваткой у него утонченности. — У ковров нет назначения, брат Стефан, а есть сами ковры. Их стелют на пол, чтобы по ним ходить. Ведь у вас там, в христианских землях, они тоже встречаются? Как же без ковров!

Он вдруг повернулся и посмотрел на нее в упор. Лицо его словно закаменело и показалось Алисе рассерженным, хотя она понимала, что не злость тому причиной. Рыцарь выдавил сквозь сжатые зубы:

— Там, где я живу, сеньора, полы не такие чистые, и мы стелем на них сухой тростник, чтобы не разбрызгивать по сторонам воду и грязную жижу. В Англии, принцесса, все время идут дожди, а погода холодная и влажная. Там почти всегда неуютно, лето короткое и мало солнца. Если бы у нас были такие вещи… — он обвел рукой ковровое изобилие, или хотя бы похожие, мы бы лучше развесили их по стенам, чтобы защититься от сквозняков. Обычно мы вешаем на стены шпалеры, но они жесткие и блеклые. Таких красивых и роскошных, как эти, ярких цветом и мягких, приятных на ощупь, у нас нет. Было бы грешно бросить этакое совершенство на грязную землю, чтобы на него наступали ноги латников и гадили собаки. — Сен-Клер откашлялся и продолжил: — Теперь-то я вижу, что в этой стране все по-другому. Здесь теплее. Чище. Просторнее и светлее. Это все от солнца. Когда не надо постоянно спасаться от дождей и холода, можно все устроить иначе. Но в нашем жилище, в конюшнях, полы каменные, и мы также стелем на них тростник, хотя называем его соломой…

Юноша вдруг замолчал, осознав, что не сводит глаз с принцессы, а она в ответ весело ему улыбается. Алиса выждала, не заговорит ли он снова, а затем звонко рассмеялась:

— Да вы умеете говорить! Впервые за все время нашего знакомства вы столько рассказали! Вы сами-то заметили это, брат Стефан?

Сен-Клер смутился:

— Теперь заметил. Но ведь я именно брат Стефан, и мне нельзя быть здесь.

— О, нет-нет, останьтесь, пожалуйста, и поешьте со мной. Вот, смотрите, уже все принесли.

Молодой рыцарь заколебался, но все же уступил Алисиному приглашающему жесту и медленно опустился в одно из трех кресел, предназначенных для посетителей лавки, и Алиса в течение часа старалась рассеивать его неловкость и разрушать выставленные против ее чар преграды. Она накормила рыцаря медовыми пирожками, что слуги принесли нарочно для нее. Начинку этих пирожков составлял толченый миндаль, а также изрядная доля зелья, известного как гашиш, постоянно и в изобилии добываемого принцессой из источников, которыми ее отец серьезно заинтересовался бы, если бы только о них узнал.

О чем Алиса не могла даже подозревать в те дни, так это о крайней неуверенности Сен-Клера в себе самом, проистекающей из весьма простой причины: он сделался настолько одержим ее образом, что уже находил свое влечение к принцессе порочным, поэтому постоянно робел и терялся в ее присутствии. С самой первой встречи он страдал косноязычием в ее присутствии, не зная, что сказать, и Алиса преждевременно возвела такое его поведение в обычай. В ее глазах это даже добавило юноше очарования — застенчивость, заключенная в могучее тело воина — но, поскольку принцесса не имела возможности раскрыть других черт его личности, она не могла представить, как рыцарь поведет себя в иных обстоятельствах, когда она не сможет влиять на него и его поступки. Принцесса могла полагаться только на видимость, но ничего во внешнем облике или манерах юноши не выдавало его склонности к грезам о ней, во сне и наяву, и еще меньше признаков указывало на его угнетенность чувством вины от этих грез. Алиса же продолжала идти напролом, даже не помышляя о том, сколь близка к отчаянию ее жертва. В своих попытках успокоить его бдительность она намеренно избегала соблазнения и заманивания, решив вместо этого обращаться с рыцарем подобно доброй сестре и стараясь сохранить наибольшую естественность во всех своих обращениях к нему. Для принцессы это явилось нелегкой задачей, практически невыполнимой, и привело к результату, обратному тому, что Алиса задумала достичь.

Сен-Клер в простодушии своем иначе истолковал ее нарочитую безыскусственность, увидев гораздо больше, чем она рассчитывала ему показать: как облегали принцессу одежды, как колыхались они при каждом ее движении, а под ними отчетливо обрисовывались выпуклости и впадинки ее тела. Он заметил, как она откидывалась в кресле, свободно вытягиваясь, и тогда ее груди вставали торчком, а окружность бедер, четко обозначавшаяся под тонкой тканью платья, вмиг становилась для него средоточием всей вселенной, и Сен-Клер мысленно корчился от мук вины и отвращения к себе, воображая, что его похоть — проклятие и преступление против невинной и непорочной девушки.

Если бы Алиса хотя бы предположила, что у юноши на уме, она могла бы торжествовать победу и тогда бы выказала свои намерения куда более решительным образом, но она не знала и не могла знать об этом, и продолжала вести себя так, словно эротичность была вовсе не свойственна ее натуре, избегая явно обольщающих жестов и улыбок, которые в обычное время были столь ей присущи. Вообразив себя под надежной защитой тяжелого и плотного парчового платья, принцесса еще больше растравляла пылающее воображение молодого рыцаря, а ее раскованные телодвижения взволновали его настолько, что он не смог более терпеть. Это и спасло Сен-Клера от неминуемого и нежелательного взрыва. Принцесса же, увидев, что юноша вдруг вскочил, бледный как смерть, и выбежал прочь, пришла в смятение и ярость.

Позже, спокойно все обдумав, Алиса так и не уразумела, что послужило причиной бегству. Рыцарь вскочил и удрал от нее — вот все, что было доподлинно известно, и гнев принцессы ничуть не поутих спустя несколько часов после происшествия. Она ломала голову и не находила объяснения ни почему он так поступил, ни что вызвало столь необычное поведение. Никто, ни один мужчина еще не оскорблял ее так жестоко, и Алиса задумала месть.

Она понимала, что Сен-Клер — монах, следовательно, он давал обет целомудрия, но для нее это ничего не меняло, поскольку многие ее любовники были связаны подобными клятвами, и всем им он значительно уступал в статусе. Тем не менее никакие обязательства не отвратили этих священнослужителей от ее ложа. Алиса ничуть не сомневалась в собственной неотразимости: ради нее, во всяком случае, можно было пренебречь каким-то пустяковым обетом.

Итак, она принялась измышлять другие, более прагматические причины поведения рыцаря, начав с предположения, что у него уже есть любовница — совершенно очевидно, знатная и именитая, поскольку в Иерусалиме все христианки были наперечет. Алиса в жизни бы не поверила, что благочестивый христианский монах, тем более такой сухарь, как этот, мог бы вступить в любовную связь с мусульманкой. Ее шпионы неустанно следили за юношей между его дозорными рейдами и буквально ходили за ним по пятам, но лишь в дневное время. Значит, появлялась уверенность хотя бы в том, что днем Сен-Клер ни с кем не занят амурными делами. Алиса решила приставить к нему наблюдение еще и на ночь.

Прошел целый месяц, прежде чем Алиса получила очередное донесение от главного соглядатая — третье по счету. С большим облегчением она выслушала уверение, что брат Стефан решительно не состоит в связи с женщиной — ни с христианкой, ни с мусульманкой. Люди принцессы могли поклясться, что нигде не оставляли его без присмотра. Они брали на заметку всех, с кем ему случалось разговаривать, и даже каждую покупку, сделанную им на рынке. Двое доверенных слуг Алисы даже проследили за ним в пустыне во время дозорного рейда, но не увидели ничего такого, что могло бы возбудить их подозрения.

Подобное уведомление заставило Алису озаботиться вопросом, не мужеложец ли рыцарь. Это, по ее мнению, вполне могло объяснить его странную, более того, беспричинную выходку. Половое отвращение — вот что побудило юношу сбежать от нее. Она призналась себе в этом с большой неохотой, все же не до конца веря в свою догадку, но такая вероятность немного утихомирила раненое самолюбие принцессы.

Еще через месяц усиленных наблюдений и преследований Алисины шпионы так и не смогли новыми сведениями подтвердить или опровергнуть ее подозрения. У Сен-Клера не было других приятелей, кроме братьев по ордену, хотя он выделялся среди них своей молодостью. Каждый ночлег они проводили в конюшнях, скрытые от посторонних глаз, а если и появлялись в поле видимости, то только для молитвы в самое непредсказуемое время суток, полностью подчиняя свою жизнь и распорядок исповедуемому ими уставу святого Бенедикта. Но ни один, даже самый пристальный, взгляд не мог уличить кого-либо из монахов в сластолюбии или неких похотливых привычках.

Отныне Алиса не хотела знать ни жалости, ни пощады. Два месяца прошло, а она себе на горе все еще была не в состоянии выкинуть из головы юного рыцаря-монаха. Не раз, проводя время с каким-нибудь вялым, недостаточно страстным любовником, она предавалась сладострастным фантазиям, представляя, что это Сен-Клер трудится над ней, грубо терзая ее тело.

 

ГЛАВА 4

— Войдите!

Одо Фонтенблоский, некогда епископ Эдесский, а теперь секретарь-переписчик у короля Иерусалимского Балдуина Второго, даже не оглянулся на стук в дверь, но узнал посетителя, проникшего в комнату после оклика, по звуку шагов. Тогда Одо откинулся в кресле, отложил в сторону писчее перо и помассировал глаза ладонью, широко зевнул, а потом сцепил пальцы на затылке.

Перед ним предстал тщедушный непримечательный человечек с глазами-щелками и длинным остреньким носом. В руках он сжимал тяжелый ящичек, сработанный под фолиант в кожаном переплете. Лицо человечка было невыразительным, движения — скупыми, а одежда — скучной до такой степени, что о ней и вовсе нечего было сказать. Если бы в помещении находился еще кто-нибудь, он бы перетянул все внимание на себя, а скромный посетитель превратился бы почти в невидимку.

Одо остановил на человечке долгий взгляд, затем расцепил пальцы и скрестил руки на груди.

— Ну, говори. Что ты узнал?

Тот едва приметно покачал головой.

— О том, что вы велели выяснить, — ничего. Там нечего выяснять. Везде лазутчики принцессы… всякий раз их не меньше шести. Они меняются через четыре часа, но лишь понапрасну тратят время, хотя, вероятно, им хорошо за это платят. Вы послали меня понаблюдать за ними и установить, что они пытаются подглядеть. Ответ таков, мессир епископ: они вовсе не подглядывают, но еще поразительнее — хотя это и не удивительно, если вы улавливаете, к чему я клоню, — шпионы сами не понимают, что должны увидеть. Они приставлены к монаху, молодому рыцарю, то есть воину, и исправно ходят за ним следом, но не могут взять в толк, зачем именно. За эти три дня я говорил с шестерыми соглядатаями, и все они в один голос твердят: ничего не видели, ничего не обнаружили.

— Значит, мои время и деньги, как и Алисины, тоже потрачены впустую? Так следует тебя понимать?

— Нет, совсем не так, мессир. Я только сказал, что не выяснил того, что вы мне поручали.

— Вместо этого ты выяснил что-то другое.

— Пожалуй. Мне так кажется, а решать вам. Подробности прелюбопытные.

— Прелюбопытные подробности, но не те, что мне нужны. Ясно. И мне, наверное, придется выложить за них дополнительную сумму. Ну же, говори, не стесняйся.

Посетителя отнюдь не смутил епископский сарказм. Он открыл ящичек, извлек оттуда грязный платок, утер им нос, а затем, довольно засопев, убрал на место.

— В конюшнях что-то есть.

Епископ вытаращил глаза от изумления:

— Ну, конечно, в конюшнях что-то есть! Там целая монашеская община с лошадьми в придачу!

— Нет, не только. Там что-то странное.

— Странное… ага. Может, монахи открыли там бордель?

— Может. Возможно, они даже блудодействуют с кобылами, откуда мне знать. Мне не удалось приблизиться настолько, чтобы разглядеть, хотя я подобрался ближе, чем многие до меня. Эта компания монахов явно себе на уме. Есть у них некие сержанты, что живут в бараках, построенных прямо у входа в конюшни. Сами же монахи поселились внутри. Эти группы никогда не смешиваются… ну, сержанты и монахи… а по мне, раз уж они все монахи, то должны быть равны. Так мне говорили.

— Ничего-то ты не выяснил, а все, что ты себе навоображал, никуда не годится. Во-первых, это рыцари и их слуги, то есть благородные люди и простолюдины. Что до монахов, есть братия, а есть послушники — вот тебе и причина неравенства. А теперь будь добр, скажи мне, что тебе показалось таким уж подозрительным.

— В общем, я точно не знаю, но что-то явно не так. Думается мне, где-то там внутри есть дверь, в которую запрещено входить всем, кроме тех девяти рыцарей. А еще я слышал, как оттуда доносились стуки, словно кто-то долбил камень.

— Долбил камень… Известно ли тебе, что эти конюшни расположены на вершине Храмовой горы? Что они выдолблены прямо в ней? Давай предположим на минуту, что рыцари возжелали немного улучшить свои жилищные условия. Единственный для них приемлемый способ расширения жилого пространства — вырубить его в скале. Ты согласен?

— Да, возможно, и все же…

— Ясно, ясно… и все же тебе мнится что-то несообразное. Говори прямо — что там такое? Например, та дверь, куда воспрещен вход всем, кроме девяти рыцарей, — где она?

— Внутри… в самой темной части конюшен, где-то в глубине.

— Там, где живут сами рыцари?

— Да, все пространство поделено на две части: одна для лошадей, другая для монахов.

— А сержанты, ты говорил, поселились рядом?

— Да. Некоторые из них работают в стойлах, но не живут там. Они выстроили себе барак прямо под стеной.

— Значит, внутри конюшен обитают только рыцари… Тогда почему ты удивляешься, что они заходят в ту дверь, или в какие там еще есть двери, если кроме них там никто не живет? Тебе не приходило на ум, что они справляют там нужду?

— Нет, мессир епископ, отхожие места у них расположены с другой стороны. К тому же это всего-навсего конюшня, и там все время ходят сержанты, туда-сюда. А у той двери постоянно находится кто-то из рыцарей. Не то чтобы он там на страже, но правды ради замечу, что, стоит кому-то из сержантов подойти к ней слишком близко, тут же из ниоткуда появляется один из монахов и выпроваживает его… очень вежливо, без всякого насилия, но всенепременно, исключений не бывает. Кто станет охранять нужник? Я наблюдаю за этой дверью уже не первую неделю, и подобные случаи повторялись два десятка раз. Зато я ни разу не видел, чтобы туда входил кто-то из сержантов.

— И поэтому ты решил, что все это очень подозрительно. Или ты чего-то недоговариваешь?

Человечек покачал головой:

— Я все сказал.

— Ну-ну. Не знаю, как ты отнесешься к моим словам, но мне не интересны твои домыслы, Грегорио, и я плачу тебе не за это. Я и сам могу измыслить что угодно и про кого угодно — в том числе и про тебя. От тебя же, от ничтожного помощника, требуются достоверные факты, подкрепленные доказательствами, — в обмен на получаемое тобой вознаграждение. Всему, что тебе кажется, нельзя доверять — до тех пор, пока ты сам с уверенностью не можешь сказать, что правда, а что нет, и предоставить тому подтверждение. Понятно ли я говорю, Грегорио?

Человечек кивнул, а епископ хмыкнул, взялся за перо и снова склонился над столом.

— Иди же и не возвращайся, пока не сможешь утверждать наверное, что твои подозрения оправдались.

Не дожидаясь ухода Грегорио, Одо углубился в работу, но, едва дверь за шпионом закрылась, он вскочил, бросив перо на стол, и прошествовал к оконной арке, откуда был виден внутренний двор королевского дворца. Посреди него весело бил фонтан, обложенный мрамором и обсаженный пальметто. Одо злился и — ревновал. Со злостью он успел свыкнуться, а с ревностью столкнулся впервые. Сладить с ней было нелегко.

Одо не заблуждался насчет своих чувств. Ему хотелось бы думать, что во всем виновата принцесса Алиса, и, найди он подходящего собеседника, он бы все растолковал ему в мельчайших подробностях, не пропустил бы ни одного случая или возможности, использованных ею для его обольщения. Увы, разумеется, Одо ни с кем не мог это обсудить; кроме того, в глубине души он знал, где скрывается истина. Алиса была ни при чем. Она не принуждала его спать с ней — ни в первый раз, ни во все последующие. Он сам дал себя опьянить, хотя знал, что принцесса по своему капризу и произволу готова раздвигать ножки для любого. Она казалась ненасытной; она была красива и головокружительно юна — восемнадцать лет против епископских сорока двух. Вот где крылась причина его ревности: ему не хватало молодости, чтобы утолить ее жажду, — не хватало еще четыре года назад, когда ей едва исполнилось четырнадцать.

С самого начала связи с Алисой Одо уже знал точную причину ее благоволения к нему. Много лет он был ее духовником; когда принцесса подросла, епископ уже не мог без трепета и эротического возбуждения выслушивать ее все более пылкие исповеди. Она вплотную занялась своим телом, исследуя его чувственные возможности. Во всех мелочах на протяжении нескольких месяцев излагала она епископу историю своего увлечения молодым придворным ее отца, включая разнообразные сны и фантазии. По мере продвижения дела воодушевленная Алиса потчевала исповедника самыми интимными и мерзостными подробностями обольщения злополучного молодца.

Разумеется, и Одо не избегнул ее чар, и вскоре обнаружилось, что принцесса получает огромное извращенное удовольствие от встреч с духовником, в точности угадывая нюансы ее влияния на человека за ширмой исповедальни и смакуя все непристойности ее приключений, вплоть до мельчайших подробностей. Таким образом, сначала подготовив как следует почву для грехопадения епископа, впоследствии она без труда соблазнила его.

Разумеется, здесь не обходилось без quid pro quo. Алиса ничего не делала, ничего никому не давала без этого quid pro quo. В обмен на удовольствие, предоставляемое ее обворожительным молодым телом, Одо снабжал принцессу разными сведениями — данными щекотливого, конфиденциального свойства, предназначенными для ограниченного круга людей. Он рассказывал ей все, о чем говорят в палатах королевского совета. Договоренность появилась между ними, когда принцессе только исполнилось четырнадцать, но это было малосущественно: Алиса де Бурк, избалованная отцом и выросшая среди властных и влиятельных государственных мужей, душой и умом давно перестала быть ребенком. Рассудительная не по годам, она вполне сошла бы за взрослую женщину проницательного ума, поднаторевшую в разного рода интригах. Пока ее подруги-одногодки играли в детские игры, она давно определила свои амбиции и начала осуществлять их.

Одо все это знал, как понимал и то, что она будет пытаться задобрить его, а потом начнет использовать для собственных целей. Размышляя о ее подстрекательских намерениях, он искренне негодовал, но, когда подошел момент положить на одну чашу весов свою совесть, а на другую — похоть, узнать истинную цену своим принципам, тщетно противостоящим настойчивости ее упругого и податливого бедра, — он своим выбором обратил в ничто все прежние возвышенные идеалы, которыми привык гордиться.

Его теперешнее раздражение проистекало из известия, полученного епископом от одного из многочисленных соглядатаев два месяца назад, — что Алиса без ума от молодого монашествующего рыцаря Сен-Клера. Этим соглядатаем была одна из служанок в покоях Алисы. Ее присутствие там успело стать до того незаметным, что ей вполне можно было доверять. Она-то и подслушала указания, которые Алиса давала своему фактотуму, евнуху по имени Иштар. Принцесса велела приставить наблюдение к монаху Сен-Клеру — тот называл себя братом Стефаном — и доложить ей, сколько у него любовниц и чем он с ними занимается.

Никаких любовниц, разумеется, не нашли, как не обнаружили вообще ничего порочащего относительно Сен-Клера, но это только подстегнуло Алису копнуть глубже и проверить другие версии. Сам Одо не сомневался, что юноша ни в чем не повинен и безгрешен, однако, видя, как день ото дня растет ее одержимость им, епископ приставил к Алисиным шпионам своих собственных, надеясь собрать сведения, каким-либо образом очерняющие пресловутого монаха. Тогда можно было бы превратить его в persona поп grata для всех, в том числе и для самой Алисы.

Сейчас, озирая дворик и обдумывая слова Грегорио — его беспочвенные подозрения и уверенность в том, что в конюшнях творится неладное, — Одо почувствовал первые проблески идеи, которой он подцепит Алису, встряхнет ее как следует и снова даст ей понять, что он еще существует и желает ее. Воодушевившись, Одо принялся приводить в порядок мысли и вскоре уже набросал в уме черновой вариант будущего плана. Он прошел обратно к рабочему столу, неслышно насвистывая, и любой, близко знавший епископа, подтвердил бы, что священник о чем-то напряженно размышляет.

 

ГЛАВА 5

— Одо, какой же ты сегодня скучный! Я-то послала за тобой в надежде, что ты меня развеселишь, развлечешь хоть немного, а ты как пришел, так и ноешь без конца, как старый дурак.

Вздор, дражайшая принцесса! Давайте же говорить начистоту и оставим в покое мое настроение. Вы послали за мной в надежде выведать у меня полезные сведения по теме, которая на данный момент вас больше всего интересует. Разве когда-нибудь было иначе? Но сейчас я совершенно не способен их предоставить — хотя обожаю вас и желаю быть вам приятным — поскольку не понимаю, чего вы хотите. Если вы непременно желаете играть со мной, не задавая прямых вопросов о том, что вас теперь занимает, я снимаю с себя ответственность за то, что не всегда могу проницать ваши истинные намерения.

Алиса надолго замолкла, прищурившись на епископа, и Одо точно угадал мгновение, когда она обратится к нему.

Вы правильно сделали, что улыбнулись, мессир епископ, — наконец произнесла она. — Иначе я могла бы счесть, что вы мне грубите. Что ж, впервые сегодня вам удалось меня позабавить, поэтому подойдите и сядьте рядом. Я кое-что шепну вам на ушко.

В тысячный раз изумляясь, откуда в столь юной особе такая зрелость и практичность, Одо встал и снова улыбнулся Алисе. Не сразу, но послушно и безмолвно двинулся он к ней через комнату. Принцесса полулежала на тахте, целомудренно спрятав ноги под длинными юбками, и наблюдала за ним. Несмотря на искушенность, подумалось епископу, однобокость опыта и молодость все же иногда выдавали себя. Да, она была практична и до самых глубин поднаторела в сложностях отношений мужчин и женщин, но порой ее юность просвечивала сквозь цинизм столь же отчетливо, как сквозь тонкое стекло, и ее подлещивания и поддразнивания вкупе с пылким самовольством были лишним тому свидетельством.

Приблизившись к ней, Одо также подумал, что сегодня он безупречно выдержал свою роль, столь искусно напустив на себя вид человека, едва решившегося отвлечься от своих забот, что немедленно вызвал к себе интерес принцессы и вместе с тем серьезно задел ее самолюбие. Нужно было чем-либо привлечь ее внимание, и потом оставалось только выжидать, поскольку, невзирая на раздражение, Алиса вынуждена была пойти на поводу у собственного любопытства. Ее явно заинтриговало то, что епископ не скрывает своей задумчивости настолько, что даже не боится навлечь на себя ее немилость. Одо знал, что теперь принцесса ни перед чем не остановится, пока не удовлетворит жажду все разузнать и не выжмет у него припасенные им сведения до последней капли — пусть и совершенно ей бесполезные.

Он встал прямо перед принцессой, нависая над ней, так что ей пришлось запрокинуть голову, чтобы поймать его взгляд. Епископу открылась белоснежная безупречность ее длинной шеи, а под ней — гладкий склон, плавно переходящий в выпуклости грудей. Одо почувствовал в чреслах знакомое волнение, вызванное ее близостью. Алиса улыбнулась и томно приподняла руку, поводя пальцами, пока епископ не взял их в свою ладонь. Тогда она стиснула его руку в своей и потянула к себе, понуждая опуститься рядом на диван.

— Ну же, посиди со мной.

Он послушался, и принцесса еще крепче вцепилась в него, привлекая к себе. Она выгнулась, прижавшись к диванной спинке и освободив ему достаточно места в нише своего тела. Присевший на край епископ почувствовал, как Алиса придвинулась к его пояснице, а ее ладонь тем временем легла ему на живот повыше лобка. Она прижималась все теснее, и Одо наконец размягчился и откинулся к ней, положив правую руку ей на бедро. Оттуда его ладонь стремительно спустилась к ее талии, а левым локтем Одо оперся на согнутую ногу принцессы, забравшись пальцами под прозрачное платье и просунув их ей под колено, в нежное тепло.

— Ну вот! Тебе удобно?

Епископ осклабился и кивнул, задержавшись ладонью в ложбинке Алисиного бока и слегка поглаживая ее тело. Она улыбнулась, издав томный стон, и Одо сжал ее сильнее, сдавливая податливую плоть: одной рукой — талию, а пальцами другой ухватив под коленом.

— М-м… скотина… — прошептала принцесса и улыбнулась ему.

Она высоко задрала ногу и уперлась пяткой в диванную спинку, позволив его беспокойным пальцам скользнуть по бедру к сочленению ее тела, тогда как ее собственная ручка с привычной легкостью шарила в епископской мантии.

Одо лишь на минутку позволил себе роскошь наслаждения, а потом резко высвободил руку и ухватил Алису за запястье. Он отлично знал, сколь скоро эти ловкие пальчики выдоят из него семя, а по его извержении епископу может не хватить времени, чтоб восстановить запас сил.

— Постойте, моя милая, будьте же терпеливы.

Стоило ему схватить принцессу за руку, как она немедленно прекратила свои происки и теперь рассматривала епископа со странным выражением, приподняв одну бровь, словно недоумевая, что с ним такое стряслось. Тем не менее ее рука обмякла, хотя и продолжала вяло, но все же приятно ласкать епископа. Сам он также ослабил свою хватку, спокойно и неспешно обращаясь к принцессе.

— Нам предстоит долгий разговор, если, конечно, вы намереваетесь выслушать то, о чем я так упорно размышляю — а я до сих пор взвешиваю все «за» и «против» того, что мне довелось разузнать. Я не сомневаюсь, что вы вслед за мной предпочтете оживленное повествование… чтоб мое внимание и сознание не ослабевало — вы ведь понимаете, о чем я… а иначе я скоро устану, начну путаться, если быстро себя растрачу. Не станете возражать?

Алиса некоторое время пытливо его рассматривала, потом улыбнулась и кивнула. Епископ теперь едва ощущал ее пальцы на своем теле. Их кончики касались его с прелестной неуловимостью, неожиданно перевоплотившись в крылья бабочки, тончайшую паутинку.

— Не стану, — ответила она. — Пусть уж лучше рассказчик бодрствует и видит все, что происходит вокруг, чем прикорнет где-нибудь в уголке оттого, что всех утомило его… повествование.

Она снова улыбнулась и отвернула полы его мантии, отведя их ему за спину.

— Итак, о чем будет рассказ? Я вся внимание.

— Я тоже, принцесса.

За этим последовало долгое молчание, прерываемое глубокими вздохами и медленными, томными выдохами. Наконец принцесса выбралась из-за спины Одо и встала перед ним, расставив ноги и крепко ухватив его за плечи. Алиса налегла на епископа всем телом, и он оказался в плену меж ее колен.

— Ну вот, — прошептала она, — если вы сейчас спокойно поразмыслите, то наверняка вспомните, что собирались мне рассказать. Не дайте же мне заскучать, мессир епископ… пока я слушаю, я обещаю, что ваше блаженство не прервется. Поведайте мне, что вас сегодня так заботит.

Одо прикрыл глаза, силясь собраться с мыслями, а потом начал говорить, то и дело замолкая и едва уловимо шевелясь, но каждый раз Алиса двигалась согласно с ним. Она слегка давила ему на плечи и не сводила глаз с лица Одо, подмечая малейшие оттенки его физического наслаждения и следя за тем, чтобы он не возбудился сверх нужной меры.

— Все из-за этих проклятых монахов, — начал Одо. — Этих выскочек, которых пригрел Вармунд.

— Что же с ними такое? — скучным голосом спросила Алиса с нарочитым равнодушием. — Ты ведь о патриаршем дозоре? Почему же они проклятые? Насколько я понимаю, они не раз оказывались весьма кстати, а потребности у них самые скромные. Чем же они тебе докучают?

— На первый взгляд, ничем, но, если копнуть глубже, они уже порядком мне надоели, потому что отнимают у меня слишком много драгоценного времени, для них совершенно не предназначенного.

— Как так?

Алиса неуловимо сместилась вбок и назад — настолько, чтобы сосредоточить внимание епископа на нужном ей месте.

Он закряхтел и прикрыл глаза, но вскоре вернулся к начатой теме:

— Их скромность давно в прошлом… самоотречение теперь не в их правилах. Это когда-то их называли патриаршим дозором, а нынче они — бедные ратники воинства Иисуса Христа.

Епископ даже не пытался скрыть своей неприязни к монахам-рыцарям и к их новому прозвищу, но ни на минуту не забывал, что ни в коем случае нельзя никого из них называть поименно, и в особенности самого молодого — Сен-Клера. В противном случае принцесса могла догадаться, что от него не укрылось ее пристрастие к этому юноше, и тогда последствия ее действий были бы непредсказуемы. Одо вовсе не хотелось становиться ее личным врагом.

Алиса громко расхохоталась:

— Как-как? До чего же нелепое и смешное название! Бедные ратники воинства Иисуса Христа… Эти бедняги действительно спятили. Но тебе-то что до них?

— Ничего… ровным счетом. Меня не касается, как они себя именуют… Пускай обзовутся хоть дочерьми Пресвятой Девы — меня это ничуть не озаботит. Пусть себе трубят во всеуслышание о своих ересях и заблуждениях. Я же беспокоюсь более об их поступках.

Алиса замерла, глядя епископу прямо в глаза.

— О каких же их поступках ты беспокоишься?

— Я…

Одо вдруг шумно и лихорадочно вздохнул и застыл, крепко сжав зубы и погрузив пальцы в Алисино лоно. Наконец угроза подступающего взрыва миновала, и он отвалился назад, прерывисто дыша.

— Я был близок к…

— Да-да, но все уже прошло. Скажи же, о каких поступках этих монахов ты так беспокоишься?

— О раскопках. — Голос Одо все еще дрожал. — Кажется, они что-то роют.

Алиса отпустила его плечи и откинулась назад, устроившись на его бедрах. Рукой она поглаживала епископскую грудь, а сама тем временем изучающе смотрела ему в глаза, словно ища в них подвоха.

— Роют? Прямо в земле? — Она не скрывала своего скепсиса. — Это же рыцари, Одо. Сейчас, правда, монахи, но воины по воспитанию и опыту. Им так же пристало рыться в земле, как нам с тобой.

— И тем не менее они роются. Они что-то копают… некий лаз. Мне думается, что эти бедные ратники воинства Иисуса Христа в своих конюшнях прокладывают подземный ход.

Принцесса не сразу оправилась от удивления, но потом рассмеялась:

— Лаз в конюшнях? А зачем он им?

— Затем, что они явно что-то ищут. Зачем еще копают подземные ходы: либо когда хотят добраться до чего-то, либо чтобы сбежать. Им же бежать некуда, иначе они могли бы просто взять и уйти… ergo, монахи что-то ищут.

— Но, в конце концов, что они могут там искать? И как ты сам это обнаружил?

Их диалог настолько оживился, что оба на время забыли о другом занятии, совсем недавно целиком их поглощавшем. Одо решительно помотал головой:

— Сразу два вопроса. На какой сначала отвечать?

— На первый. Что они ищут?

— Не знаю, потому меня это и тревожит. Перво-наперво, там и рыть-то некуда — разве что вниз, в твердую скалу. Их конюшни были выдолблены в самом подножии Храмовой горы, в голом камне.

— И что? Что ты на это скажешь?

— Скажу, моя принцесса, что они вполне могли бы углубляться внутрь скалы, но если речь идет о поиске неких сокровищ, то это бессмысленно, потому что в каменных пластах никто не прячет сокровищ.

— Верно. Если, конечно, скала под ними не так тверда, как все думают, а они знают про это и пытаются добраться до менее прочного фундамента…

— Но как же…

— Тс-с! Дай-ка мне подумать. Как ты обнаружил, что они что-то роют — этот ход?

— Верный человек сказал мне.

— Верный человек? А что это за человек? Ты, значит, приставил к монахам своих соглядатаев? — Одо поежился, и Алиса продолжила, решив позже вернуться к этому известию: — Ладно, и что же поведал твой шпион?

Одо придвинулся ближе к ней, но возбуждение уже улеглось, и он ощущал лишь влажное тепло. Тогда он вздохнул и подчинился неизбежности:

— Что в конюшнях творятся подозрительные дела, касающиеся только самих рыцарей-монахов… Насколько ему удалось выяснить, сержанты, то есть послушники, ничего о том не ведают — а если что-то и подозревают, то умеют помалкивать и никому ничего не скажут. Мой человек считает все же, что они и вправду в стороне от главного, а это само по себе примечательно для такой немногочисленной и сплоченной общины.

— И все-таки — что именно узнал твой человек? Что он там видел?

— Ничего не видел… абсолютно ничего. Но он не один месяц наблюдал за монахами и скрупулезно запоминал мельчайшие подробности их жизни.

— А раскопки — он их видел? Хоть что-нибудь, что наталкивало бы на мысль о подземном ходе?

— Нет, то есть не совсем. Он слышал.

— Что слышал?

— Стук молотка. Словно рубят камень. Эти звуки, довольно приглушенные, доносились из конюшен но ночам, когда вокруг тихо, и мой человек утверждает, что это удары молота.

— Твой человек, Одо, возможно, враль и тупица, и я буду последней дурочкой, если поверю тебе на слово, раз уж у тебя нет других доказательств.

— Вы правы, принцесса. У меня нет подтверждающих фактов, зато есть подозрения и полное основание считать эти подозрения небеспочвенными — безотносительно того, какое обличье они в конце концов примут на деле. Я и сам покажу себя полным глупцом, если не познакомлю с моими сомнениями короля, вашего отца. Эти конюшни — его собственность, и разницы нет, что монахи в них вытворяют — роют, прокладывают подземный ход или иным образом нарушают status quo. Они обязаны хранить верность нашему королю, как обязан и я, в свою очередь, без промедления доложить ему о своих подозрениях. Я уверен, что монахи что-то скрывают, поэтому необходимо провести расследование их деятельности. Оно-то и покажет нам, есть ли у них тайны и в чем они состоят.

Алиса внимательно его выслушала и затем задумалась, что-то решая и медленно кивая собственным мыслям. Одо откашлялся, но, прежде чем он успел продолжить, принцесса шикнула на него, призывая к молчанию, и положила одну руку епископу на грудь, а другой пробралась к месту соединения их тел. Ее ловкие пальчики, словно по волшебству, оживили плоть Одо, и он снова вошел в Алисино лоно.

Некоторое время Одо лежал, запрокинув голову, а Алиса парила над ним, медленно подводя его к кульминации, пока епископ не начинал трястись и исступленно дергаться, но каждый раз принцесса вовремя останавливала его, не позволяя достигнуть завершения.

Одо был уже близок к экстазу, подрагивая от растягиваемого удовольствия, тогда как принцесса, не сводящая с него глаз, пребывала в глубоком раздумье. Заметив, что епископ приходит в себя, она вновь задвигалась, зная, что на этот раз он решил во что бы то ни стало получить удовлетворение. Она позволила ему вплотную подойти к оргазму, пока полуулыбка на его лице не сменилась зияющим провалом отверстого рта, и, верно рассчитав мгновение, резко выпрямила ноги и встала, отпихнув Одо и удерживая на месте вытянутой рукой. Тот наконец сдался и, задыхаясь и чертыхаясь, спросил, что это она вытворяет.

Алиса сладко улыбнулась:

— Я растягиваю удовольствие, мессир, продлеваю возбуждение. Вы ведь наслаждаетесь мною, не правда ли? Вам нравится и само удовольствие, и греховность того, что вы проделываете со мной и что я позволяю с собой проделывать. Ваше вожделение ко мне доводит вас до безумия и сохраняет вам молодость, а опасность только пуще подстрекает вас приходить сюда вновь и вновь. Вы — чревоугодник наслаждения от блуда с королевской дочерью, от совращения ее; вы и сами совращены ею, ее нечестивой юностью, несмотря на… или, скорее, вследствие того, что, будучи застигнуты с поличным, вы не минуете смерти. Разве неверно? Я знаю, что говорю, мой дорогой Одо, потому что ты не раз мне это повторял. Поэтому я желаю, чтобы ты очень тщательно взвесил все, что я собираюсь сейчас сказать, и уразумел, что я не шучу. Когда я удостоверюсь, что ты все понял и действительно принимаешь мои слова как должно, мы сможем продолжить, и тогда я, так и быть, объясню, что нынче заботит меня. Договорились?

Оторопевший Одо кивнул, не отводя взгляда от густой волосяной поросли, бесстыдно выставленной напоказ: принцесса подобрала юбки к самой талии.

— Так мы договорились, Одо? Посмотри мне в глаза и ответь.

Он неохотно перевел взгляд на ее лицо и кивнул:

— Договорились.

— Хорошо. Теперь послушай внимательно.

Она согнула колени и понемногу опустилась к нему, оставаясь, впрочем, вне его досягаемости, но притягательно доступной для глаз.

— Взгляни на меня, Одо. Посмотри на все это и реши для себя. Ты больше никогда не увидишь, не потрогаешь, не поцелуешь и не поласкаешь меня, мое тело — никоим образом, ни разу — если шепнешь хотя бы словечко о нашем сегодняшнем разговоре кому бы то ни было — моему отцу ли, или его святейшеству патриарху-архиепископу.

Одо отпрянул настолько, насколько позволял диван. Брови его поползли вверх от изумления и недоверия, но Алиса уже рухнула на него и примостилась сверху, позволив его плоти снова наполнить свое лоно.

— Ощути же меня, Одо, почувствуй и потом спроси себя, правду ли я говорю и можно ли мне верить.

Ее жар отодвинулся от епископа так же стремительно, как и настиг его. Алиса снова встала и отпустила юбки, совершенно скрыв под ними ноги.

— Ты веришь мне?

Одо Фонтенблоский медленно кивнул и с расстановкой произнес:

— Я тебе верю… решительно и безоговорочно. Я не имею представления, почему ты обращаешься ко мне с подобной просьбой и что побуждает тебя выдвигать такую угрозу, но она очень явственная, и у меня нет желания прослеживать ее исполнение. Я ничего не скажу, никому. Но на смертном одре я все еще буду недоумевать о причине.

Алиса, переполнившись радостью, развеселилась, и ее смех был бесконечно милым — редкое свидетельство того, что принцесса совсем недавно была ребенком и еще не успела позабыть прежние проделки и проказы. У Одо в который раз сжалось сердце при виде этого быстротечного волшебства.

Не будешь, — воскликнула она, прокружившись на одной ножке, — не стоит, мессир. Я сейчас вам все объясню, зачем это нужно…

Она застыла, стоя на цыпочках. Глаза у нее все еще по-детски светились от радости.

— Впрочем… расскажу потом… когда мы наконец добудем себе наслаждение.

Алиса снова задрала юбки, подобрав их к самой талии, и медленно подошла к епископу, лениво и распутно облизывая губки. Приблизившись вплотную, она увидела ответ Одо на свои действия. На этот раз не возникло ни ограничений, ни отказов, и их слияние было молниеносным и пламенным и закончилось, едва начавшись.

* * *

Долгое время оба лежали, тесно сплетясь телами, недвижные и обессилевшие. Тени в комнате ощутимо сместились, пока Одо наконец не заговорил:

— Почему вы хотели так строго наказать меня за обращение к вашему отцу? Вы обещали объяснить.

Епископ и принцесса уже снова чинно сидели за столом у окна, угощаясь охлажденным вином и сладостями. По их одежде невозможно было угадать, чему они недавно предавались.

— Я объясню, но сначала скажи-ка мне вот что: ты действительно считаешь, что монахи-рыцари подрывают Храмовую гору?

— Да, считаю.

— Прекрасно. А ты знаешь, что под ней?

— Под Храмовой горой? — улыбнулся Одо. — Думаю, ничего, разве что у горы есть корни.

— Знаешь ли, откуда происходит ее название?

Одо пожал плечами:

— От еврейского храма, который Ирод выстроил на ее вершине.

— На вершине, склонах и в окрестностях. Этот храм был огромен, Одо, гораздо больше, чем ты думаешь, глядя на остатки его руин. Он занимал обширную территорию — я знаю, потому что Вармунд сам мне говорил. Он серьезно интересуется историей Иерусалима и этого храма в частности. Знаешь ли ты, когда его разрушили?

— Знаю, что очень давно.

— Да. И храм, и город, и большинство его жителей были уничтожены более тысячелетия назад римским полководцем Титом, а тех, кто спасся, раскидало по всему свету. Вообрази только, Одо, — больше тысячи лет назад. Город был отстроен заново, уже не евреями, потому что их не осталось никого в живых в целой Иудее, но храм без исконных верующих восстановить было невозможно. С тех пор он так и лежит в руинах, позабытый-позаброшенный… Причина понятна: римляне не оставили от него камня на камне, они окончательно смели его с лица земли.

Одо кивал, размышляя, потом спросил:

— Все это так уж важно?

— Конечно важно, раз уж тебе кажется важным то, что монахи-рыцари подрывают Храмовую гору. Зачем кому-то бесцельно долбить скалу, чтобы в конечном счете наткнуться на обломки строения, разрушенного тысячу лет назад? Что они могут там искать?

— Спрятанные сокровища?

— Тысячелетие спустя? Какие еще сокровища, да и как они прознали про них?

Одо просиял:

— У них есть карта. Должна быть.

— Какая карта, откуда, кто ее рисовал? — В голосе Алисы сквозило недоверие, но она упорно над чем-то размышляла, просто озвучивая свои мысли. — Вармунд говорил мне, что храм Ирода был достроен уже во времена Иисуса и закончен незадолго до своего разрушения… А нам известно, что римляне порылись в нем и вынесли оттуда все, что попалось под руку, — практически все ценное, что можно было обнаружить в самом храме или в его окрестностях. Они ведь этим всегда отличались. Однако Вармунд упоминал также, что, по дошедшим до него слухам, храм Ирода предположительно был воздвигнут на месте другого, более древнего и не такого огромного. Изначально там стоял храм Соломона.

— Вы о царе Соломоне, Законнике?

— Разве ты знаешь другого Соломона, построившего храм?

Одо промолчал, будто не заметив язвительности в ее голосе. Алиса меж тем продолжала:

— Но я не могу понять одного: если монахи, как ты и предполагаешь, действительно ведут раскопки, то почему именно там, в заброшенных конюшнях, тем более в голой скале?

— Потому что там можно рыть.

У Одо, очевидно, не возникало ни малейших сомнений на этот счет. Он скрестил руки на груди и пояснил, покусывая нижнюю губу:

— Подумай сама. Там они могут делать это тайно, тогда как в любом другом месте они своей долбежкой уже привлекли бы всеобщее внимание и у людей возникли бы вопросы. Конюшни сейчас в распоряжении монахов, король сам позаботился поселить их там. И пусть работа от этого становится куда труднее и изнурительнее, причины проведения раскопок именно в конюшнях куда как просты: скрытность, безопасность и удобство — невзирая на неудобства.

— Нет. Я вовсе не оспариваю твои доводы, они вполне разумны, но здесь кроется что-то куда более весомое. Сокровище где-то поблизости. Вряд ли они стали бы рыться в конюшнях, несмотря на логичность твоих умозаключений, если бы до цели пришлось прокопать добрую милю.

— Здравое суждение.

— Стало быть, они узнали нечто такое, что явилось подлинной и достойной причиной для поисков… каких-то спрятанных сокровищ? Они, несомненно, что-то узнали… Имей в виду, Одо, они ведь монахи — монахи-новички, в порыве воодушевления поклявшиеся жить в бедности. Таким образом, разумным будет предположить, что они пока невосприимчивы к пороку стяжания. Тем не менее что бы они там ни обнаружили, этого оказалось достаточно, чтобы отвратить их от недавно принесенных обетов. — Она жестом предупредила любую попытку перебивать себя, хотя Одо и не собирался с ней спорить. — Ты, как благородный и преданный подданный, желаешь передать эти сведения моему отцу, поскольку так велит тебе долг. А мой отец прислушается к твоим словам и дознается правды. Все, что будет обнаружено, немедленно попадет в королевскую сокровищницу — на благо всего государства. И кто знает, может, ценность находки будет столь велика, что и тебе перепадет кусочек за твою верность…

— Ты говоришь так, словно сама не веришь в ее ценность.

— Почему же, верю. Сокровище, вероятно, доставит много радости… моему отцу. Оно станет источником богатства, возможно, бессчетного — такого, о котором он и помыслить не мог. Но он не обязан ни с кем им делиться, потому что он — король, а сокровище будет найдено в его владениях. Оно отойдет к нему… в личную собственность.

— Ясно, — поморщился Одо. Он медленно кивнул и лишь затем отважился на полуулыбку: — А ты бы хотела, чтобы оно отошло лично к тебе?

Алиса захлопала глазами, и на ее щеках обозначились ямочки:

— Конечно хотела бы. А ты бы на моем месте пожелал бы другого? И разумеется, я вознаградила бы тебя куда более щедро, чем мой отец… Мне пришлось бы расщедриться — как считаешь? — после того, как ты узнал мою тайну.

— Здесь уже речь идет о заговоре, принцесса… О преступлении, влекущем смертную казнь.

— Чепуха, дорогой мой епископ. Речь всего лишь о мечтах… о фантазиях бурного воображения, не более… все так неконкретно, ни одной зацепки за действительность.

— Пока что нет…

— Верно, верно.

— Что же вы предпримете, принцесса, когда обстоятельства изменятся, а вместе с ними поменяется и действительность?

— Понятия не имею, но к тому времени, когда все будет иначе, я определюсь. Этих рыцарей-монахов всего девять… Бедные ратники воинства Иисуса Христа скрывают свои деяния даже от низшей братии, поэтому нелегко будет найти способ помешать им, когда настанет срок. — Ее лицо неожиданно расплылось в улыбке. — Не сомневаюсь, что мы отыщем средства для вознаграждения этих бедных монахов, несмотря на их заговорщическую деятельность… Вы поможете мне в осуществлении такого намерения?

— Это опасно. — Епископ изобразил на лице сомнение, нарочито колеблясь. — Если дойдет до короля…

Наконец он несколько раз кивнул — сначала с неохотой, потом все с большим воодушевлением:

— И все-таки — да. Помогу. Я буду с тобой.

— Вот и замечательно, Одо, — едва слышно промурлыкала довольная Алиса. — А теперь подойди ко мне поближе. Посмотрим, может, найдется и другое средство — чтоб скрепить нашу с тобой сделку.

 

ГЛАВА 6

Когда епископ в тот вечер наконец удалился, принцесса снова прилегла на диван, лениво обмахиваясь веером, и начала сосредоточенно размышлять. Одо пробыл в ее покоях около трех часов — неприлично долгий срок для уединения мужчины и женщины, юной или не очень, но Алису это не смущало. Ее личные слуги прекрасно понимали, что их благоразумие в такого рода делах было залогом дальнейшей безбедной и беззаботной жизни. Она знала, что никто из них под страхом смерти не осмелится хотя бы словом обмолвиться, как протекает ее досуг и прочее времяпрепровождение.

Несмотря на заверения, высказанные епископу, Алиса не представляла, как осуществить следующий шаг, который приблизил бы ее к разгадке тайны монахов. Она была лишь поверхностно знакома с Гугом де Пайеном, но даже этого немногого было достаточно, чтобы осознать, что рыцаря не удастся подчинить своей воле и желаниям, а значит, тратить время на него бесполезно. Во-первых, он был слишком суров по натуре и заскорузл в боевых буднях настолько, что никогда не рискнул бы на флирт с женщиной, годящейся ему во внучки. Его ближайший помощник, Годфрей Сент-Омер, был слеплен из того же теста — достаточно привлекательный, но абсолютно неподдающийся, если речь шла об ухаживаниях. Алиса уже встречала в жизни людей подобного сорта и убедилась, что все они без исключения мрачны и неподатливы — самцы, которых ей не удавалось подчинить своей воле.

Оставался только один источник, откуда можно было почерпнуть сведения, — Сен-Клер. Взвешивая свои шансы, Алиса была далеко не уверена в успехе предприятия, поскольку обнаружила, что не может судить объективно об этом человеке. На ее жизненном пути он был первым молодым мужчиной, успешно отразившим ее решительный натиск, и никак нельзя было надеяться, что при следующей попытке что-либо изменится.

Принцесса признала, что во время их последней, провалившейся встречи она пустила в ход все знакомые ей уловки — и все понапрасну. Тогда она пришла в ярость и еще несколько месяцев спустя не могла оправиться от обиды, что он сбежал от нее — улепетнул, словно струхнувший мужлан от чумы. Тем не менее Алиса и пальцем не пошевелила, чтоб ему отомстить. Она объясняла себе, что ею движет человеколюбие, поскольку юноша был монахом, неискушенным и неприспособленным к светской жизни, но сама-то она знала, что отступилась лишь ради собственного спокойствия. Никто пока не знал об ее увлечении, но, если бы она продолжила домогательства, кто-нибудь мог бы прослышать о том происшествии, и ее подняли бы на смех. Алиса де Бурк не желала превращаться в посмешище.

Руководствуясь не более чем необходимостью, принцесса в конечном счете смогла убедить себя, что поведение молодого монаха в тот день было продиктовано некими личными причинами, его собственными внутренними противоречиями, и не подразумевало ничего оскорбительного по отношению именно к ней. Его ужасающая бледность и постыдное бегство прочь с Алисиных глаз могло объясняться, например, его религиозными убеждениями, а также — это пришло ей в голову много времени спустя самого события, по здравом размышлении — могло проистекать от обычной тошноты, вызванной употреблением гашиша, щедро подмешанного в медовые пирожки. Алиса, уже много лет употреблявшая зелье, давно привыкла к его неожиданным последствиям, но для неофита Сен-Клера последствия такого угощения, очевидно, оказались плачевными.

Принцесса ничуть в этом не сомневалась, поскольку взяла за правило во всем дознаваться правды. Теперь, по истечении нескольких месяцев, когда она уже нашла другие развлечения по своему вкусу, ее гнев по отношению к Сен-Клеру поутих, хотя пока и не рассеялся окончательно. Оставив все как есть, Алиса вряд ли вернулась бы к мысли о новом свидании с молодым рыцарем, но теперь оказалось, что их встреча неизбежна. Это была единственная возможность выяснить, чем занимаются монахи в своем жилище, в конюшнях.

Разумеется, Алиса, даже будучи дочерью иерусалимского короля, не могла просто сесть на коня и туда поехать: храмовые конюшни отныне считались священной территорией, пожалованной рыцарям-монахам ее отцом и благословленной для дальнейшего использования самим архиепископом. Женщинам, и принцессе в том числе, путь туда был заказан. Впрочем, как узнала Алиса еще несколько месяцев назад, мужчин, не входящих в их братство, также не допускали в эти конюшни. Только рыцари ордена бедных ратников воинства Иисуса Христа — а их было всего ничего — имели туда доступ. Запрет распространялся даже на их сержантов, слуг-воинов общины.

Вдруг в голове у Алисы промелькнула непрошеная, незваная мысль, побудившая ее призадуматься. Идее пока не хватало четкости и ясности, но стоило вспышке промелькнуть в сознании принцессы, как она уже не сомневалась, что находка была верной. Алиса взяла связку из трех крошечных медных колокольчиков и позвонила. Через мгновение явился на зов Иштар, главный распорядитель в ее покоях.

— Чего пожелаете?

Алиса, глядя на него, хмурилась в раздумье.

— Ты, кажется, говорил вчера, что конеторговец Гассан уже вернулся?

— Верно, принцесса. Он приехал на рынок с новым табуном — очень маленьким. Я сам видел, потому что был там ввечеру.

— Есть ли в том маленьком табуне что-нибудь примечательное?

— Да, сеньора, есть, и даже не одно. Я выделил среди коней двух белых пони — вероятно, единоутробных близнецов. Если глаза не подвели меня, то эти лошадки безупречны.

Покусывая верхнюю губу, Алиса кивнула. Иштар родился и вырос среди табунщиков, и она весьма ценила его мнение, поскольку в своей жизни принцесса могла до конца доверять только лошадям и любила их до самозабвения.

— Пусть придет немедленно. Проводи его сразу ко мне, я буду ждать у себя в покоях.

Иштар низко поклонился и поспешил исполнить ее повеление, а принцесса тем временем встала у окна, плотно обхватив себя руками за локти. Она вглядывалась в сгустившиеся сумерки, но не видела ничего, кроме одной ей ведомых образов.

 

ГЛАВА 7

Конеторговца Гассана и принцессу связывало знакомство, не ограничивавшееся простыми отношениями продавца и покупателя. Оно длилось уже пять лет, с тех пор, как в Эдессе он поставил ее отцу в качестве подарка к тринадцатилетию графской дочери превосходную арабскую вороную кобылку, которую Алиса незамедлительно прозвала Ночкой. С того самого дня и в течение почти трех лет она не раз заглядывала к табунщику и, стоило ему снова появиться в Эдессе, была частой гостьей у него дома и на конюшне.

Когда Алиса стала принцессой и ее родители обосновались в Иерусалиме, она все так же продолжала покровительствовать хозяйству Гассана. За время их знакомства она уже купила у него для своих личных нужд семь великолепных скакунов, но полагалась на него и доверялась ему не только в торговых делах. За два года общения их дружба настолько окрепла, что у их взаимоотношений появилась новая сторона, не имеющая ничего общего с чувственным влечением или прелюбодейством. Несмотря на то что Алиса к тому времени успешно подвизалась на поприще сладострастия, а Гассан был еще не стар, тем не менее его почти аскетические убеждения строго диктовали ему, что позволено в обществе, а что — нет. Общество же, по его разумению, включало и мусульманское, и христианское население. Гассан твердо верил в Бога. Он то и дело поминал имя Аллаха, и принцесса не раз убеждалась, что его религиозные воззрения по своему накалу близки к фанатизму.

По ее шестнадцатому году, когда до дня рождения оставалось всего несколько месяцев, Алисину ближайшую подругу изнасиловали и жестоко избили в пределах города. Мусульманка Фарра была примерно того же возраста, что и принцесса, и являлась единственной дочерью арабского кочевого торговца. Алиса дружила с ней не первый год, еще с Эдессы, когда отец Фарры обосновался в городе и стал преуспевающим купцом. У него было множество поставщиков, и к нему стекались различные товары со всего света — от пряностей до тканей, от благовоний до чужеземных драгоценностей.

Фарру подстерегли, когда она ехала домой из гостей, и потом оставили лежать в проулке неподалеку от отцовской лавки. Там ее нашли тем же вечером, но никто не видел и не слышал подробностей самого происшествия, как не мог и предположить, кому понадобилось совершать подобное злодейство. Единственным ключом к разгадке личности негоняя и его поимке могла послужить серьга, зажатая в кулаке Фарры. Золотая вещица была окровавлена, и это означало, что девушка вырвала ее из мочки насильника.

Алиса пришла в ярость и позаботилась, чтобы об этом узнали все окружающие. Она назначила приличное вознаграждение за любые сведения о разбойнике, но ничего не услышала до тех пор, пока месяц спустя не навестила стоянку Гассана, недавно вернувшегося из Эдессы. Сидя у торговца в шатре и обсуждая с ним достоинства скакуна редких кровей, она получила от него неожиданный подарок — коробочку, внутри которой обнаружился тщательно свернутый лоскуток бархата. Алиса собралась посмотреть, что внутри, но Гассан предостерегающе погрозил пальцем и перевернул коробочку над столом. Из нее выпали два предмета, в которых принцесса не сразу опознала два человеческих уха. Мочка одного из них была порвана и еще хранила следы запекшейся крови, а в другую была вдета массивная золотая серьга — точная копия той, что нашли в кулаке у Фарры.

Первоначальное потрясение Алисы немедленно сменилось приступом тошноты, но она стойко справилась с ним, ощущая, что ее просто распирает изнутри от ликования. На столе, прямо перед ней, лежало свидетельство ее мести, оправдывающее долгие поиски, несмотря на уговоры всех и вся поскорее забыть об этом происшествии.

Стиснув зубы, она сделала над собой усилие и подняла ухо с серьгой. Ничего подобного никогда ранее не доводилось ей брать в руки — столь застывшего и холодного, ничуть не напоминающего живую и мягкую человеческую плоть. Алиса разжала пальцы, и ухо упало на стол, тяжело брякнув металлическим украшением. Затем принцесса откинулась на спинку стула и вопрошающе взглянула на Гассана, лицо которого оставалось непроницаемым.

— Где он? Где ты держишь остальное? — спросила она равнодушно, без всякого выражения в голосе.

Она безупречно изъяснялась на арабском, предпочитая его языку своего отца. Формально Алиса считалась франкской принцессой, но арабский язык был родным для ее матери. Родившись в мусульманском мире, где франки были не более чем ференги — чужеземцы из Франции, она заговорила на местном наречии раньше, чем на языке королевской власти.

Угол рта у Гассана неуловимо дрогнул, словно торговец хотел вымучить у себя улыбку, но затем он покачал головой и совершенно серьезно ответил:

— Я не держу. Этот человек мертв — убит при поимке. Уже давно. — Он указал на отрезанные уши большим пальцем. — Их принесли мне вчера. Были запакованы в лед и соль.

Стараясь не выдать своего волнения, Алиса кивнула:

— Сегодня же вечером я пришлю тебе вознаграждение.

— Не надо. Я не хочу вознаграждения. У меня есть деньги.

— У тебя есть, но, возможно, у того, кто принес это, их нет.

Гассан едва приметно, но решительно мотнул головой:

— Ему уже заплатили. Я вознаградил его, когда он доставил мне доказательство.

— Ясно. Ты хочешь сказать, что он постарался ради тебя, а не ради меня и моих денег. — Принцесса скорее утверждала, чем спрашивала, и мусульманин слегка склонил голову в знак согласия. Она резко распрямилась. — Но зачем они тебе понадобились? Чего ты хочешь от меня?

— Мне ничего от вас не надо, принцесса Алиса… Я просто хотел уведомить.

Гассан все же улыбнулся и замолк, так что его последние слова прозвучали особенно веско и достигли глубин ее сознания. Увидев, что у нее остались вопросы, торговец спокойно закончил свою мысль:

— Вы очень одаренная девушка для своих лет, принцесса Алиса, и я предвижу великие перемены, которые произойдут в этих землях благодаря вам. Они коснутся и мусульман, и христиан, и я убежден, что со временем вы смените у власти вашего даровитого отца. Нигде у франков не сказано, что запрещается правителю быть женщиной… и мне кажется, что вы будете более мудрой и могущественной королевой, нежели даже ваш родитель.

— Непременно буду. Даю тебе слово. — Алиса произнесла свое заверение без тени шутки, а ее собеседник не выказал ни малейшего сомнения по поводу сказанного. — Но почему, для чего ты занимаешься этим — ты, мусульманин и простой конеторговец?

— Потому что это далеко не все, что есть в моей жизни.

Алиса непонимающе сдвинула брови, и Гассан в ответ осклабился:

— Чтобы исполнить то, что требуется от меня ради священного имени Аллаха, я должен преуспеть в постижении человеческих помыслов. Видя, как вы сейчас негодуете, как ваши глаза недавно метали молнии, я с надеждой гляжу в будущее, потому что вы не страшитесь тех деяний, которые, по вашему разумению, неизбежны. — Он вяло шевельнул пальцем в направлении лежащих на столе ушей. — Вы не боитесь говорить правду, не боитесь требовать и брать то, что вам нужно, и то, что вы считаете необходимым. Это выделяет вас среди прочих, большинство из которых лучше снесут стыд и проглотят оскорбления, чем выскажут слово истины, из боязни, как бы оно не вышло им боком и не навредило бы впоследствии. В обществе, где соглашательство и продажность давно вошли в привычку, вы, несмотря на ваши юные годы, похожи на освежающий ветерок. На морской бриз.

Алисе был по вкусу такой обмен мнениями; она чувствовала, что ее разум сейчас трезв и ясен и, к чему бы ни привела их беседа, она отныне всегда сможет защитить свои интересы.

— Но как все это соотносится с твоим желанием уведомить меня?

— Прямо и непосредственно. — Гассан вновь обрел сдержанность, и всякое веселье и шутливость пропали с его лица. — Идя по жизни, вы встретите немало обидчиков и недоброжелателей, докучных и злобных людей; кое-кто из них попытается перечить и мешать вам, вредить вашему доброму имени, сводить на нет ваши планы и замыслы и причинять всяческие неприятности. Со многими из этих людей вы будете разговаривать как сами пожелаете; я не сомневаюсь, что вы и сейчас уже преуспели в умении указывать таким на их место. Но всегда найдутся и те, принцесса, хотя бы один или двое, кто из-за своей неприязни превратится для вас в источник постоянного беспокойства и раздражения, так что само их существование станет для вас несносным… Чаще всего, к сожалению, как вы в этом сами убедитесь, с ними по разным причинам невозможно иметь дело на условиях, которых они по праву заслуживают. Вот как все это соотносится с моим предуведомлением, — он снова указал на отрезанные уши. — Никто и никогда больше не увидит владельца этих украшений. Он стерт с лица земли, и о нем больше никому не ведомо.

Гассан смолк, вперив в Алису немигающий взгляд, и произнес тоном, не допускающим двойного толкования или неопределенности:

— Любого можно стереть с лица земли, принцесса. Кого угодно. Нет среди живых такого человека в этом мире, кого невозможно устранить — внезапно, тайно и окончательно. Зачастую люди, совершенно обычные люди, даже не мыслят, не в состоянии представить себе — уже не говоря о том, чтобы убедиться, — насколько просто устроить такого рода происшествие. По сути, это случается каждый день, у них под носом. У этой истины есть и другая сторона, принцесса, и она, если вдуматься, свидетельствует об огромной силе: ни один из ныне живущих не может избежать насильственной и ужасной смерти — прилюдной, у всех на виду, средь бела дня.

Во рту у Алисы пересохло, и ей пришлось облизать губы, прежде чем она смогла высказать, что все поняла правильно:

— То есть убийство ради зрелища.

— Верно.

— Как у ассасинов. Это они убивают, чтобы посеять страх.

Гассан красноречиво повел плечами:

— Удивительно, что вам известно это название, но пусть. Да, если угодно, как у ассасинов. Гашашинов. Впрочем, не пристало открыто обсуждать гашашинов и их деятельность. К тому же смысла в этом нет. Матери до сих пор пугают ими малышей, чтобы лучше слушались, но люди сейчас уже вряд ли в них верят… Мы же с вами сидим здесь наедине и обсуждаем вопросы возможностей и осведомленности, а не веру в существование той или иной группы людей. Мне бы хотелось, чтобы вы, принцесса Алиса, в качестве подарка от меня приняли убеждение, что происшествия, о которых сегодня у нас шла речь, очень легко подстроить, а последствия их превосходят все ожидания. Вам стоит только дать мне знать, и все будет исполнено. Вы понимаете, что я имею в виду?

Алиса долго молчала, а потом, будто сомневаясь, покачала головой:

— Да, но…

— Не может быть никаких «но», принцесса. Только осведомленность. Помните об этом всегда, но говорить кому-то не обязательно.

* * *

Сейчас, вспоминая о первой такой беседе, Алиса подумала, что ей ни разу так и не довелось воспользоваться особыми услугами Гассана, хотя их отношения стали столь доверительными, что, возникни подобная надобность, она без колебаний обратилась бы к нему за помощью. Гассан не походил ни на кого из ее окружения. С самого первого дня их знакомства он явно вознамерился во всем безоговорочно доверяться Алисе из соображений, ей не ведомых и которые он ей так и не раскрыл: все-таки она была женщина, и к тому же франкская христианка. Этих двух причин было вполне достаточно, чтобы воспрепятствовать совершенно искреннему общению сторон.

Но принцесса прекрасно осознавала, что Гассан оказывает ей особый почет. Сама она весьма ценила и уважала торговца, не подозревая, что ее отец немедленно казнил бы его, узнай он, кем являлся Гассан на самом деле. Даже его имя было ненастоящим — для посвященных оно лишь указывало на его чин и положение в группировке, к которой он принадлежал. Еще с их первой встречи Алиса заподозрила, что Гассан был ассасином — одним из вождей тайной секты, сеющей ужас во франкских владениях Заморья. Этот исмаилит-шиит родился в Йемене, где и получил выучку федаина — фанатика, готового отдать свою жизнь делу, в справедливость которого он верил и за которое сражался.

Сначала Алисе все эти хитросплетения казались чрезвычайно запутанными, но когда Гассан, вопреки всякому здравому смыслу, принялся объяснять ей, что к чему, она вскоре убедилась, что ничего сложного в них нет. Он рассказал ей, что принял имя Гассан в честь аль-Гассана, Гасани Саббаха — аламутского шейха, о котором ныне говорили разве что шепотом, с оглядкой. Его еще называли Старым Горцем, и он был основателем секты ассасинов. Сама группировка существовала с восьмого века, но впоследствии, после падения аламутской твердыни, духовный вождь аль-Гассан воспитал в своих последователях религиозный фанатизм, сугубо нацелив их на уничтожение правящего халифата суннитов Аббасидов.

С тех самых пор ассасины-шииты проводили кампанию массового истребления выдающихся суннитских деятелей, безбоязненно и открыто их убивая. Прочему оружию они предпочитали кинжал, и их возмездие настигало только заранее намеченных представителей. Ассасины совершали убийства у всех на глазах, зачастую в мечетях, неизменно заботясь, чтобы никто из окружающих при этом не пострадал.

Использование кинжалов делало месть особенно жестокой, а ее неожиданность наводила на всех страх, подразумевая приближение к жертве вплотную. Нападения ассасинов всегда означали неумолимость, неизбежность и неотвратимость. Убийца чаще всего переодевался соответствующим образом, чтобы как можно ближе подобраться к жертве, а совершив кровавую и прилюдную расправу где-нибудь в месте наибольшего скопления людей, старался привлечь к себе всеобщее внимание, что вселяло ужас и смятение в ряды его неприятелей. Злоумышленникам, стиснутым среди толпы и застигнутым с поличным, редко удавалось скрыться с места преступления. Впрочем, перед лицом неминуемой смерти ассасины никогда не шли на самоистребление, предпочитая огласку и гибель от чужих рук.

Гассан объяснил Алисе, что их прозвище — «гашашины», которое косноязычные франки переделали в «ассасины», предположительно означает «поедатели гашиша». Считается, что оно досталось им от мусульман-суннитов, их непримиримых врагов. Правоверные якобы утверждали, будто поедатели гашиша оскверняют себя употреблением зелья, вгоняющего их в экстатическое состояние и замутняющего сознание, что и позволяет им совершать беспримерные по жестокости убийства, невзирая на святость этих земель.

Гассан не соглашался, что воззрения суннитов выглядят нелепо; он утверждал, что их цели сугубо политические и несвоекорыстные. Он охотно допускал, что его сообщники употребляют гашиш, но настаивал, что делают они это по религиозным соображениям — сначала как часть ритуала посвящения в ряды их тайной секты, затем — как помощь при медитациях. Он напомнил Алисе о ее собственных опытах с этим наркотиком, регулярно доставляемым принцессе его людьми для личного пользования. Гассан доказывал ей, что гашиш — скорее успокаивающее, чем возбуждающее средство, и его адепты чаще всего впадают в сонливость. Разумеется, ни на какую жестокость такие люди не способны.

Торговец доказывал Алисе, что ассасины никогда не используют гашиш для храбрости или для поднятия боевого духа перед очередной вылазкой, и только тот, кто ни разу не слышал о доблести и аскетизме аль-Гассана, может поверить россказням, будто благочестивый шейх опускался до самоизнурения зельем. Сам Гассан верил в то, что слово «гашашины» на диалекте исмаилитов Йемена некогда обозначало последователей аль-Гассана.

Алиса отнюдь не самообольщалась насчет откровенности ее собеседника: она понимала, что, усердно добиваясь ее расположения, он строит некие планы на будущее — рассчитывает, что когда-нибудь она будет ему полезна в неизвестных пока делах. В мире, где суждено было родиться Алисе, все поступали точно так же, и такой расчет ее ничуть не удивлял. Любой властитель, где бы он ни правил, предпринимал постоянные усилия для удержания и укрепления своей власти. Кроме того, раскрыв тайну личности Гассана, принцесса считала, что отныне предупреждена, а значит, вооружена против его возможных покушений, и знала, что от Гассана не укрылись подобные соображения.

За ее спиной зашелестел занавес из стекляруса, и Алиса обернулась, чтобы встретить гостя.

— Вы посылали за мной, принцесса. Чем могу услужить?

— Тем же, чем и всегда. Садись, Гассан, и выслушай меня. У меня затруднение, и без твоей помощи мне его не разрешить… — Она заметила, как в его глазах вспыхнуло любопытство, и тут же улыбнулась, вскинув руку в знак протеста: — Нет, никого не надо устранять, но есть один человек — это мужчина — ради которого я и прошу особой помощи.

— Неужели вам требуется помощь в делах с мужчиной? — немедленно осклабился Гассан.

Алиса пропустила насмешку мимо ушей и подробно рассказала о монахе-рыцаре: о том, как она безрезультатно пыталась пичкать его гашишем, к которому тот оказался совершенно невосприимчив. Она ни словом не обмолвилась, что ей нужно вытянуть из Сен-Клера некие сведения, и спросила лишь, знает ли Гассан такое средство, или смесь, на какое-то время парализующее сознание человека, так, чтобы он, очнувшись, не мог вспомнить, что с ним происходило. Она с готовностью подкрепила нечестивые выводы, которые сделал для себя Гассан касательно ее просьбы.

Вскоре торговец встал и низко склонился перед принцессой, и его рука плавно совершила салям: со лба к губам и далее на грудь, к сердцу. Он ушел так же бесшумно, как и явился, а Алиса принялась с удовольствием предвкушать, как уже назавтра, в этот самый час, у нее в руках будет способ преодолеть любое мыслимое сопротивление со стороны брата Стефана Сен-Клера.

 

ГЛАВА 8

Сен-Клер крепко спал, и ему снился весьма приятный, хотя и немного тревожный сон. Он изо всех сил пытался проснуться, понимая, что с ним происходит неладное и что лучше бы возвратиться к бодрствованию. В этом сне была женщина, но не она беспокоила его, потому что была практически невидима, полностью закутанная в глухое покрывало. Он не касался ее — она сама больно цеплялась за его запястье и куда-то тащила вслед за собой. Женщина шла очень быстро, и Сен-Клер, не поспевая за ней, то и дело спотыкался. Он откуда-то знал, что она миловидна и смугла, что у нее огромные карие глаза, но не смог бы вразумительно объяснить, почему он так решил.

Женщина из сна пришла к Сен-Клеру в какую-то полутемную комнату и кое-как растолкала от дремоты. Она принялась что-то сбивчиво и непонятно объяснять ему, тормоша и дергая так и эдак, пока он наконец не поднялся с постели. Вероятно, она даже помогала ему одеваться, но он не мог припомнить этого наверняка. Затем женщина повела его по кошмарному лабиринту плохо освещенных петляющих коридоров, похожих друг на друга, словно близнецы. Стоило ему замедлить шаги, как она поторапливала его, дергая за руку. Иногда женщина сама почему-то останавливалась и притискивала его к стене, наваливаясь на него всем телом и зажимая ему рот ладонью, видимо из опасения, что он может закричать, и каждый раз ему казалось, что его запястья жжет, будто огнем.

Затем они вышли в какую-то дверь, и в глаза Сен-Клеру ударил яркий свет, так, что он едва не ослеп и крепко зажмурился, но женщина снова повлекла его дальше, что-то тихо бормоча.

Вдруг она остановилась, и он вместе с ней. Сен-Клеру показалось, что он недвижимо простоял на одном месте несколько часов или даже дней. Его запястья по-прежнему немилосердно саднили, а в груди разливалось такое нестерпимое жжение, что ему не удавалось как следует вдохнуть.

Наконец рыцарь понял, что это вовсе не сон: раны болели слишком сильно. Он теперь расслышал звуки — приглушенные и разрозненные, они доносились откуда-то издалека. Сен-Клер прислушался получше, и явь придвинулась ближе. Женщина больше не держала его за руку, свет уже не так немилосердно резал глаза, и спиной рыцарь ощущал некую поверхность, хотя не помнил, когда он успел привалиться к стене.

Стефан знал, что сны порой бывают чрезвычайно запутанными, и он уже начал понемногу раздражаться. Затаив дыхание, он медленно открыл глаза и плотнее прижался к стене, а затем повернул голову, чтобы посмотреть на женщину рядом с ним. Оказалось, что она исчезла, словно и не бывало — Сен-Клер один стоял в незнакомом проулке, меж высящихся по бокам высоких строений глухой каменной кладки. Поблизости пролегала оживленная улица — источник услышанного им шума. Это немногое успел заметить рыцарь, прежде чем земля стремительно надвинулась на него и он лишился сознания.

* * *

— Брат Стефан!

Чей-то голос опять звал его издалека — пронзительно и настойчиво, так что Сен-Клеру никак не удавалось от него отвязаться, хотя он недовольно мотал головой и старался перевернуться на другой бок, чтобы снова забыться сном.

— Брат Стефан! Сир Сен-Клер, проснитесь же!

Он открыл глаза, щурясь на свет, и увидел над собой неясные очертания какого-то человека. Вспомнив боевую выучку, Сен-Клер молниеносно откатился назад и потянулся за кинжалом. Кинжала не было — как не было и пояса, на котором он обычно висел, а его стремительный бросок на самом деле был ленивым и вялым поворотом, достойным последнего пьянчужки. Рыцарь нахмурился, все еще мучаясь от чрезмерно яркого света, и вгляделся в фигуру, нависающую над ним.

— Брат Стефан? Вы это или нет? Вы ведь брат Стефан, из ордена бедных ратников воинства Христова?

— А ты кто?

Вопрос получился не совсем членораздельным, но на него последовал немедленный ответ:

— Это все-таки вы! Хвала Господу, а мы-то уже вас совсем похоронили.

Сен-Клер сделал над собой невероятное усилие, стараясь прийти в себя. Он снова помотал головой, чтобы прояснить мысли, и попытался сесть. Человек принялся ему помогать, обхватив одной рукой за плечи, а другой поддерживая за колено. У Стефана не хватало сил даже на то, чтобы оттолкнуть незнакомца, и ему не оставалось ничего другого, как привалиться к нему и перевести дух, изнемогая от тревоги и отчаяния.

Вскоре он все же заставил себя выпрямиться, хоть и в сидячем положении, и наконец присмотреться к себе. Взгляд сам собой упал на запястья, на которых алели полоски содранной кожи, так что проступило живое мясо, а затем переместился ниже, на коричневую холстину рубахи, доходившей рыцарю до колен. Сен-Клер никогда не носил подобной одежды.

Стефан хотел расспросить незнакомца, но губы у него запеклись. Он кашлянул и попытался сплюнуть — ничего не вышло. Наконец ему удалось выдавить из себя хрип, совершенно не похожий на его прежний голос:

— Где я… кто ты такой? Сначала это. Кто ты?

— Я — Джакомо Версаче, брат Стефан. Я служу у вас в сержантах… то есть не у вас… но я новенький. Вы меня еще не знаете, а я вас видел несколько раз после того, как меня приняли в братство.

Сен-Клер мучительно пытался собрать во рту побольше слюны, чтобы разговаривать как подобает.

— Может, и так, — просипел он. — Вообще-то я должен бы вспомнить тебя, но ничего не получается. Где я теперь, как я сюда попал?

— Мы в проулке, неподалеку от ювелирных лавок, но я сам не понимаю, как вы здесь оказались и где были раньше. Я шел мимо и увидел, что вы лежите прямо на земле. Я решил, что это какой-то убитый или пьяный, и пошел бы дальше своей дорогой, если бы не ваша бледность. Хвала Господу, что я задержался, потому что воистину узрел чудо — настоящее воскресение Лазаря.

Сен-Клер задумался, силясь понять, к чему клонит сержант, и затем переспросил:

— Лазарь, говоришь? Это ты обо мне?

— Ну конечно о вас. Мы уже больше месяца назад пропели реквием по вашей душе. Мы ждали десять дней, а потом решили, что вас где-то подстерегли и убили, так что не осталось и следа, хотя мы изъездили все вдоль и поперек… Где же вы были? Откуда вы сейчас?

— Что значит, откуда я сейчас? Я все время был тут, гулял по Иерусалиму, когда вернулся из дозора… — Сен-Клер замялся. — Когда же — вчера? Да, наверное. У нас двое убитых: один англичанин — Осберт Йоркский и еще Гримвальд Брюссельский. Попали в заваруху с бандой сарацин.

— Это было больше месяца назад, брат Стефан. Вот тогда вы и пропали, а мы все подумали, что вас и в живых нет.

Сен-Клер долго молчал, а затем протянул сержанту руку.

— Будь добр, помоги мне встать. Думаю, ты правильно сделаешь, если теперь проводишь меня к братьям, и как можно скорее. Мне отчего-то дьявольски неможется, и разум у меня мутится. Отведи меня к Храмовой горе.

* * *

Очнувшись в очередной раз, Сен-Клер уже знал, где он, и помнил, как лег в постель. Правда, он был в совершеннейшем неведении, сколько времени прошло с тех пор, но позже ему рассказали, что он впал в забытье на целых двое суток и просыпался только раз, и то на короткое время, а затем снова утратил сознание на пять дней.

Позже, когда Сен-Клер оправился от болезни, он слышал, как Гуг де Пайен делился с Годфреем Сент-Омером своими мыслями, что, очевидно, тело молодого монаха сильно нуждалось в отдыхе и восстановлении. Придя в себя после богатырского сна, Стефан был столь голоден, что готов был съесть собственного коня. Он заметил, что все приглядываются к нему, все еще беспокоясь за его самочувствие, но никто больше не пытался расспрашивать его, как это было в день его спасения и возвращения.

Его тогдашнее появление в конюшнях Храмовой горы вызвало настоящую суматоху, так что сравнение с воскресшим Лазарем, удачно высказанное его спасителем-сержантом, оказалось вполне оправданным. Друзья Стефана и остальная братия с разинутыми ртами столпились вокруг, трогая его и ощупывая его одежду — для пущей уверенности, что это действительно он, живой и здоровый.

Потом все замучили его расспросами, на которые Стефану нечего было сказать, потому что он абсолютно ничего не помнил из того, что произошло после его мнимого исчезновения. Друзья тщетно напоминали ему, что в тот день он вернулся из долгого и изнурительного патрульного рейда. Погнавшись за бандой сарацинских мародеров, его отряд доехал до самого разбойничьего гнезда — города Аскалона, что в двадцати двух милях к северо-западу от Иерусалима. Разбойники тогда совершили налет и разграбили караван, благополучно прошедший от Эдессы почти до стен Иерусалима. Путникам оставалось дороги всего несколько часов, но тут они и попали в ловушку.

Стефан с отрядом прибыл на место стычки менее чем через час после ее окончания, уже на закате, и решил немедленно пуститься в погоню. Через двое суток, после многих часов преследования банды по каменистой пустыне — разбойники умело заметали за собой следы, — пересекая русло высохшего ручья, отряд попал в засаду. Дозорные разбили противника и даже отвоевали отнятое у каравана добро, зато недосчитались двух собратьев.

Благополучно вернувшись в конюшни, Стефан отчитался братии о происшествии и, поскольку был весьма подавлен, ушел, по своему обыкновению, гулять в город. Ему хотелось побыть одному, подальше от разговоров, чтобы на свой манер оплакать погибших товарищей.

Вечером он не вернулся, и были учинены тщательные поиски, которые показали, что Стефан не был замечен ни в одном из своих излюбленных мест. Розыски продолжались еще три дня; в них принимали участие королевская стража и многие боевые рыцари, высоко ценившие деятельность бедных ратников, и самого Сен-Клера в особенности: молодой монах успел всем полюбиться за свои радушие и доблесть.

В конце концов все вынуждены были признать, что не осталось такого места, куда не заглядывали бы в надежде обнаружить молодого рыцаря, и подтвердили во всеуслышание, что не нашлось ни крупицы сведений о том, куда брат Стефан мог подеваться и что с ним могло приключиться.

Пришлось Гугу де Пайену, после обсуждения с братией и архиепископом, хоть и в отсутствие тела Сен-Клера, но пребывая в полной убежденности, что все возможное и необходимое для его розысков уже предпринято, официально объявить его погибшим по истечении пятнадцати дней после исчезновения. Сен-Клера сочли похищенным и убитым неизвестными личностями — возможно, в отместку за его непримиримость к разбойникам. За упокой души рыцаря были отслужены мессы — все при большом стечении народа; на нескольких даже присутствовал король в сопровождении супруги и дочерей.

И вот теперь Стефан Сен-Клер воротился, чудесным образом воскрес — если не к жизни, то к своему служению наверняка, поскольку его здоровью, по-видимому, ничего не угрожало. Сам патриарх посетил конюшни на следующий день после его возвращения, чтобы увидеться с ним и благословить обретенного братией блудного сына. Он объявил, что самолично отслужит несколько благодарственных месс о счастливом спасении молодого рыцаря.

В тот день Сен-Клеру не давали покоя, но он чувствовал себя бодрым и крепким и вечером наелся до отвала за братским ужином. Потом он удалился к себе на ложе и глубоко заснул, так что молитвенные бдения следующих суток прошли мимо него.

Проснувшись только к следующему вечеру, Сен-Клер вдруг обезумел, так что братья даже вынуждены были связать его, примотав к койке ременными вожжами, взятыми на конюшне. Они попеременно дежурили у его постели более пяти суток, и все это время рыцарь метался, словно раненый зверь, — бредил, стонал и исторгал из себя всякую пищу.

Наконец однажды утром Стефан очнулся — отдохнувший, здоровый и зверски голодный, но тут же обнаружил, что из постели его не выпускают. Пришлось ему поневоле еще немного полежать, в то время как братья приносили ему, чаша за чашей, горячую густую похлебку со свежим хрустящим хлебом.

После обеда к Сен-Клеру явились де Пайен и Сент-Омер, и Стефан немедленно определил, что они пришли к нему как старшие по ордену, потому что они сразу же попросили выйти Гондемара и Роланда, навещавших в этот момент выздоравливающего брата.

Сен-Клер кивнул вошедшим в знак приветствия и зашевелился. Вскоре ему удалось усесться на койке прямо, спиной опираясь о стенку ниши. Он молчал, выжидая, когда они хоть что-нибудь разъяснят, поскольку ему было известно, что на основе тех скудных сведений, которые он сообщил сразу по возвращении, братия снова занялась расследованием его исчезновения.

— Кажется, ты снова стал собой, брат Стефан, — начал де Пайен, — и это замечательно, потому что за прошедшие дни мы уже стали всерьез подумывать, не совершить ли над тобой обряд изгнания нечистых духов. Но патриарх, который навестил тебя во время болезни, счел, что тебе просто необходимо время, чтобы окончательно поправиться. Я с радостью готов признать, что он не ошибся. — Де Пайен помедлил и потом снова обратился к Стефану: — На основе того, что ты рассказал нам после возвращения, мы еще раз навели некоторые справки, и теперь можем подтвердить, что тебя похитили. Тем не менее нам так и не удалось узнать ни где они тебя держали, ни саму причину захвата, поэтому вся эта история до сих пор полна разнообразных загадок.

— Я не совсем понимаю, — нахмурился Сен-Клер.

— Мы понимаем не больше, брат, но тайна остается. — Де Пайен стал на пальцах отсчитывать неясности: — Ты был похищен. Но зачем? Разумеется, не ради выкупа, поскольку никаких требований не поступало и о твоей поимке никого не уведомили. Твое исчезновение никоим образом не касается твоего бывшего положения, потому что ты больше не сир Стефан Сен-Клер, а неимущий монах, недавно давший обет нестяжания. Тогда зачем кому бы то ни было тебя похищать? Опять же не из мести или кары за нанесенное тобою зло, действительное или мнимое, поскольку тогда ты и вправду был бы уже мертв… Меж тем тебя пытали. Несколько ребер сломано, а по всему телу — ожоги, ссадины и кровоподтеки. На запястьях и лодыжках раны от цепей и кандалов, и здесь — новая загадка, поскольку ты не появлялся больше месяца, а все твои повреждения и рубцы, согласно словам обследовавшего тебя лекаря, не старше десяти дней.

И де Пайен покачал головой, усиливая этим непостижимость сказанного.

— Более того, тебя каким-то образом помыли. Помнишь ли ты об этом хоть что-нибудь?

Сен-Клер в изумлении вытаращил глаза, но затем опять насупился — еще больше, чем прежде.

— Помыли? Что значит, помыли? О чем вы говорите?

— Помыли, значит, недавно искупали, отскребли и почистили. Как принято у сарацин.

— Недавно? Но это невозможно. Я мылся на Пасху, то есть вместе со всеми участвовал в обрядах ритуального омовения, но с тех пор больше не купался. Вы ошиблись.

— Я не могу ошибаться, — пожал плечами де Пайен, — потому что не моя забота — проверять подобные сведения. Когда ты вернулся, тобой занимался знахарь — его для этой цели призвал сам архиепископ. Вот он первый и заметил следы пыток у тебя на теле — прекрасно вымытом и… как он там говорил, а, Годфрей? Выхоленном, вот как. Тебя искупали и потом еще несколько недель холили. Когда мы попросили его пояснить, что это значит, он сказал, что ногти у тебя на руках и ногах были искусно подстрижены и подпилены — отполированы, по его собственному выражению, — а всю грязь между пальцев и из прочих телесных складок кто-то удалил… промыл.

— Но этого никак не может быть, брат Гуг! Я бы запомнил, если бы надо мной так надругались, а моя память молчит. Как вы это объясните?

Де Пайен пожал плечами, очевидно, сочувствуя брату Стефану.

— А ты сам как объяснишь очевидное? — Он предостерегающе поднял руку: — Прошу тебя, не сердись. Я верю, что ты ничего не утаиваешь, но учти и то, что твоя память не просто молчит, а не выдает ни единой подробности происшедшего с тобой за все долгое время со дня исчезновения — ни крупицы воспоминания, ни малейшей зацепки. А ведь все это время ты где-то находился живехонек и, по-видимому, все-таки был в сознании… Поэтому я вынужден снова спросить тебя: не припомнишь ли ты хоть что-нибудь, возможно, скрытое в самой глубине твоего сознания, что натолкнуло бы нас на ключ ко всем этим загадкам? Может быть, ничем не примечательную подробность — то, что ты по разным причинам упустил из виду, некую мысль, образ или догадку, которой ты пренебрег, сочтя незначительной или неважной? Прояви тщание в выполнении моей просьбы.

Сен-Клер посидел молча, а потом заговорил, кивая по ходу собственных размышлений:

— Похищение. Да, да, вы правы. Теперь я помню, как это случилось… вернее, немного. Я шел по рынку, прогуливался вдоль прилавков, никуда не спешил… прямо передо мной вор выхватил у торговца кошелек, а потом заметил, что я смотрю. Он так и уставился на меня — в одной руке кошелек, а в другой — короткий нож. Потом он повернулся и побежал, прихрамывая, а я пустился вдогонку и свернул за ним в проулок. Там было сумрачно, но я все-таки различал его впереди — он не останавливался, а затем со всех сторон надвинулись какие-то тени, приблизились, и кто-то сильно ударил меня… Потом я очнулся в другом проулке… а может быть, в том же самом… и сержант привел меня к вам.

— И больше ничего не помнишь? Подумай же еще. Все, что бы ни пришло тебе на ум, может сейчас очень пригодиться.

— Нет, больше ничего, — с сожалением покачал головой Сен-Клер, — только женщину, но она-то была во сне.

— Почему ты так считаешь? Откуда ты взял, что она явилась тебе во сне?

— Потому что, когда я открыл глаза и хотел поблагодарить ее, она уже исчезла. Я был один в проулке.

— Но ведь это она привела тебя туда.

Сен-Клер пожал плечами, не зная, возражать или соглашаться, но де Пайен не отступал:

— Как? Ты еще сомневаешься? Если не она, то как вообще ты там оказался? Или ты всерьез думаешь, что пролежал в том проулке целый месяц, невидимый для всех?

— Постойте, — вскинул руку Сен-Клер и задумчиво сдвинул брови. — Вот еще что… Я помню, что она не однажды приходила ко мне. Первый раз я лежал в какой-то комнате на постели, в темноте, и не мог пошевелиться. Помню, что у меня все ужасно болело… или мне казалось… У нее в руках была лампа. Женщина склонилась надо мной и заглянула прямо в глаза, а затем отерла мне лицо прохладной тканью и исчезла, но я заметил, что, уходя, она кивнула — кому-то, кто тоже был в комнате, но за пределами моей видимости. Я помню, что пытался повернуться и посмотреть, но движение пронзило мне спину такой нестерпимой болью, что сознание покинуло меня.

— И потом она снова приходила к тебе?

— Да, в другой раз она растолкала меня ото сна и куда-то потащила. Никого больше я там не заметил, и все двери были отперты. Она вывела меня оттуда — а откуда, я и сам не знаю. Мы проходили по каким-то запутанным коридорам, а потом очутились в проулке, где меня и нашел сержант. Я чуть не ослеп от яркого солнца, а женщина, вероятно, тут же скрылась — ушла обратной дорогой.

— Ну, раз ты помнишь, где в конце концов оказался, нам не составит труда найти ту обратную дорогу, если мы проверим все входы в тот проулок.

— Да, только вот я запамятовал, что это был за проулок. Когда я очнулся, то заметил, что улочка небольшая, а вообще-то мне тогда было совсем не до того. Но сержант наверняка помнит, так ведь? Он и отведет нас куда надо.

Де Пайен и молчавший в продолжение всей беседы Сент-Омер встали, и Гуг потрепал Сен-Клера по плечу:

— Не беспокойся и поправляйся поскорее. Мы с сержантом Джакомо сходим на то место, а там, глядишь, и твоих похитителей отыщем.

* * *

Они выполнили свое обещание, поскольку сержант действительно хорошо запомнил, где обнаружил молодого рыцаря, но усердные поиски в близлежащих строениях не дали никаких обнадеживающих результатов. По-прежнему ничто не подсказывало ни кто были похитители брата Стефана, ни где они его до сих пор держали.

По мере того как месяц за месяцем шло время и у монахов появлялись другие, более неотложные заботы, загадочная история исчезновения Сен-Клера понемногу забывалась, пока не превратилась в предание новообразованного братства. Если бы не сопутствующие ей странные обстоятельства, о которых иногда вскользь упоминали члены общины, к ней давно бы утратили всякий интерес.