ГЛАВА 1

Гуг де Пайен приостановился на мгновение и тылом облаченной в железо ладони стер катившийся градом со лба пот. По вискам, из-под кольчужного капюшона, надвинутого на самые брови, назойливо стекали целые ручейки, в глазах щипало, а распаренные ладони в тяжелых латных рукавицах стали скользкими. Кожа на груди и спине просто горела — Гуг не мог припомнить, когда в последний раз он так разгорячался. Испарина собиралась в потоки — один стекал на живот, другой щекотал позвоночную ложбинку, струился меж ягодиц. Гуг выругался про себя и отчаянно заморгал, уже зная, что побежден, но отказываясь признавать, что он слишком стар, чтобы биться, не щадя себя, под полуденным жарким солнцем.

Напротив, опираясь на длинный меч, стоял Стефан Сен-Клер и терпеливо ждал, пока его наставник отдышится и снова начнет атаковать. Рыцари в полном боевом облачении, с оружием и в тяжелой броне, мерялись силой уже около часа, но де Пайен, к своему сожалению, заметил, что Сен-Клеру будто нипочем ни жара, ни длительность их поединка.

«Боже, кабы вернуть молодость», — подумал он и неожиданно отбросил в сторону щит. Взявшись за эфес обеими руками, Гуг ринулся на своего молодого противника, надеясь таким образом застать его врасплох и выиграть временное преимущество.

Сен-Клер, видя его приближение, вскинул свой щит над головой, чтобы защититься от мощного удара, нацеленного раскроить ему череп, припал на одно колено и стремительным рывком выбросил вперед лезвие своего меча. Клинок описал в воздухе серебристую дугу, и удар плашмя пришелся по колену его пожилому противнику — достаточно сильный, чтобы сбить того с ног. Сам Сен-Клер уже подобрался, сгруппировался и вскочил — так же быстро, как его соперник оказался на земле. Стефану осталось только шагнуть вперед и упереть острие меча в шею де Пайена, закрытую кольчугой.

— Сдавайтесь.

Тот долго лежал, разглядывая молодого воина, и затем кивнул:

— Охотно. Помоги-ка мне встать.

Вскоре оба, отложив оружие и латные рукавицы и откинув кольчужные капюшоны, раздирали пальцами промокшие от пота волосы. Тонзуры на их головах лоснились и поблескивали на солнце. Кое-как уняв зуд, они бок о бок привалились к валуну размером с добрую лошадь и стали созерцать склон, вверху которого располагались их конюшни. Там, где когда-то, приковывая взгляд, зияли отверстия входов, проделанные в низкой стене на вершине холма, теперь отвлекали на себя внимание бараки и склады. За несколько лет их понастроили немало; там размещались послушники ордена, более известные как сержанты. Эти и теперь сновали туда-сюда, куда бы ни посмотрел Гуг; каждый был занят своим делом, и ни один не обращал внимания на двух рыцарей, жарящихся под палящими лучами. Они сидели на самом солнцепеке, но, оценив расстояние вверх по склону, Гуг рассудил, что карабкаться к сумрачной прохладе конюшен рановато. Сначала надо как следует отдышаться, подождать, пока кожное жжение и зуд немного поутихнут, а затем уже штурмовать подъем.

Никто из них не заговаривал первый, и неожиданно де Пайен заметил, что его товарищ клюет носом, уронив голову себе на грудь, словно от усталости он больше не мог удерживать ее. Гугу это не понравилось, и он уже собирался ткнуть Сен-Клера в бок, как молодой рыцарь вдруг очнулся и снова вскинул подбородок, ошарашенно оглядываясь, а затем сказал:

— Мне бы надо поговорить с вами, магистр Гуг, если у вас найдется время. Дело не терпит отлагательств, и я уже давно хотел обратиться к вам, но каждый раз находил какие-нибудь веские причины, чтобы отсрочить беседу.

Гуг закусил губы, гадая, о чем сейчас пойдет речь, но не слишком удивился словам Стефана. Он давно заподозрил, что не все ладно с младшим членом их общины, а слово «магистр», обращенное к де Пайену, заменяло долгие и пространные речи. Гуг действительно был bona fide магистром их братства: этим титулом его наделил сенешаль ордена Воскрешения в Сионе. Тем не менее его редко так называли в открытую даже среди своих ввиду высокой секретности их сообщества. Несомненно, молодого рыцаря угнетали весьма серьезные заботы, раз он ради них решился искать поддержки у своего верховного наставника. Гуг недоумевал, что могло ему понадобиться, поскольку сам он не был ни священником, ни духовником, а обычным воином, монахом лишь на словах, сделавшимся таковым ради нужд своего ордена.

Он фыркнул и пястью стер со лба нависшие над бровями капли пота:

— Тогда надо идти в конюшни: там прохладно, и мы сможем побеседовать в покое и уединении. К тому же это солнце только размаривает — нас уже и так постыдно развезло. Господь в конце концов нашлет на нас солнечный удар. Ну же, вставай, пойдем отсюда.

Поднявшись на ноги и подобрав оружие и латы, они стали взбираться вверх по склону, к пещере, в которой находились конюшни. У входа рыцари немного задержались, пока глаза у них не привыкли к полумраку, а затем поспешно двинулись дальше.

С тех пор как монахи новой общины обосновались в этой пещере, она претерпела значительные изменения. Там, где восемь лет назад высились до самого полукруглого свода две грубые переборки, теперь имелась только одна — справа от входа. Она, в свою очередь, разделялась на стройные ряды опрятных стойл для лошадей, над которыми располагался надежно сработанный сеновал. К нему взбирались по лестнице, сколоченной из толстых и прочных досок, — немалое достижение, если учесть, что любое дерево в здешних землях было редкостью; его непросто было достать, а пиленый лес считался великой ценностью и весьма ходовым товаром.

Впрочем, наибольшие изменения коснулись пространства слева от входа. То, что раньше было пустой неосвоенной площадкой, теперь было застроено открытыми сверху отсеками. Стенами им служили толстые перегородки, сложенные из каменных обломков, скрепленных известью, а общим потолком — нависающий свод пещеры. Большинство этих помещений использовалось под склады, а часть приходилась под спальни девяти собратьев — по-спартански пустые и лишенные всяческих удобств, как и пристало монашеским кельям.

Здесь также имелись просторная молельня и трапезная, хотя кухня, по понятным причинам, находилась вне пещеры, в каменном строении, сооруженном нарочно для этих целей. В глубине, рядом с молельней и превосходя ее по площади, располагалась зала, вмещающая столы, стулья и полки; здесь магистр и его собратья хранили и переписывали документы ордена. Задняя стена скриптория содержала единственную дверь, сейчас наглухо скрытую плотным войлочным занавесом: шерстяная ткань призвана была приглушать любые звуки, доносившиеся из-за стены. Это и был тот самый проход к раскопкам, начало которым было положено восемь лет назад. С тех пор они велись без малейшей передышки и прочих задержек. Подземные работы в избытке снабжали братию камнями и щебнем, используемыми для постройки стен внутри пещеры и бараков для сержантов на окрестных склонах горы.

Рыцари сразу направились в скрипторий, где обычно обсуждались вопросы, касающиеся их небольшой новой общины, а также многочисленного и древнего ордена, который надзирал за ее деятельностью. В этот час там никого не оказалось, и де Пайен жестом указал молодому собрату на стул, а сам открыл стенной шкаф и достал оттуда объемистый кувшин с водой и две чаши. Он плеснул в них раз, потом еще, и сперва оба просто сидели и с наслаждением пили, смакуя прохладную жидкость. Де Пайен осушил две полные чаши, Сен-Клер — три, и лишь затем Гуг потянулся и расслабленно облокотился на спинку стула.

— Ну, брат мой, теперь говори. Я тебя внимательно слушаю.

Сен-Клер задумался, а потом приподнял голову:

— Я одержим демонами…

— Ты одержим?

От удивления де Пайен смолк, не договорив, поскольку совершенно не был готов к подобному признанию. На всякий случай он переспросил:

— Демонами?

— Бесами… То есть бесом.

— Бесом. Ага… И что это за бес, можно узнать?

— Конечно. Суккуб.

— А! Суккуб… Вот оно что… Это бес известный — в образе женщины.

— Да, я знаю. Даже слишком хорошо знаю. Он овладел мной.

— Стефан, ну, что ты, я бы не сказал, что все обстоит так уж плохо.

Де Пайену стало не по себе. У него не было опыта в подобного рода беседах, но уклониться от этой было невозможно, поэтому он, как мог, попытался приуменьшить важность вопроса и тем самым утешить собрата.

— Всех нас, поскольку мы мужчины и живем вне брака, время от времени навещают суккубы.

— Мне это известно, магистр де Пайен. Такое случается со мной — так же, как и со всеми — с тех пор, как я возмужал. Но это было бы еще ничего… случалось раз или два за месяц и тут же напрочь забывалось. Но сейчас я имею в виду совершенно иную напасть. Она преследует меня.

— Иную? В каком смысле?

— Во всяком… Прежде, пока это не началось, иногда ночью у меня бывали сны, очень смутные и неясные. Я едва ли бы и вспомнил их, если бы не последствия того, что они действительно мне снились. Пролитое семя… Но теперь все стало иначе. Сейчас они повторяются каждую ночь. Еженощно. Эти сны я запоминаю, а некоторые помню очень четко. Я даже узнаю места, где все это происходит, хотя ни в одном из них я никогда не бывал… И ощущения… они такие острые, будто я чувствую их наяву. И так каждую ночь, магистр Гуг. Молитвы мне не помогают, как не помогает и работа до изнеможения, и вечером я борюсь с дремотой до последнего, но потом все-таки засыпаю и опять вижу те же сны. Я близок к отчаянию.

Повисло молчание. Де Пайен, не сводивший глаз с молодого рыцаря, убедился, что тот и вправду находится в полнейшем унынии. Неожиданно на пороге возникла фигура их собрата — Арчибальда Сент-Аньяна. Тот внимательно посмотрел на обоих сидящих и сообразил, что их разговор не предназначен для его ушей. Он еще раз вопросительно взглянул на Гуга, но тот слегка покачал головой и жестом отослал его обратно, а затем опять обернулся к Сен-Клеру:

— Ты сказал: «Пока это не началось». А ты не припомнишь, когда началось? Может быть, какой-нибудь особый день или событие совпадают по времени с твоей напастью?

— Чего уж проще, — вздохнул Сен-Клер. — Все началось после моего… недуга.

— То есть твоего похищения?

— Похищения, недуга — какая разница? Как бы мы это ни прозвали, я не помню ничего, что происходило со мной. Вот здесь-то, на мой взгляд, и кроется самый настоящий недуг. В общем, после этого со мной и приключилась напасть.

— Но ведь прошло почти восемь месяцев. Когда же начались сны?

— Понятия не имею, магистр Гуг, но, думаю, месяца через три или четыре после моего возвращения. Я тогда заметил кое-что… некую неустойчивость функций моего организма… А с течением времени она становилась все более и более очевидной, потому что частота ее проявлений возрастала — от одного-двух раз за месяц к трем-четырем, потом до раза или даже двух в неделю. А теперь, как я уже сказал, они происходят еженощно, и я ничего не могу с этим поделать. Я одержим.

Де Пайен поднялся и принялся шагать туда-сюда, заложив руки за спину и уперев подбородок в грудь. Сен-Клер молча сидел и смотрел прямо перед собой, не обращая внимания на перемещения своего наставника. Наконец де Пайен остановился и в упор посмотрел на молодого монаха:

— Я тебе в этом не помощник, брат Стефан, поскольку у меня нет ни соответствующего опыта, ни особых возможностей. Но я все же сомневаюсь, что ты и вправду одержим. Тебе надо бы пойти к патриарху Вармунду и побеседовать с ним. Расскажи ему все то же, что и мне. Пусть он и христианин, но он получше моего разбирается, чем тут можно помочь. А я всего лишь рыцарь, как и ты сам, я воин, а не священник, поэтому не разбираюсь в одержимостях и тому подобных вещах.

Сен-Клер явно расстроился.

— Вот-вот, магистр Гуг, о его вере и речь. До сих пор я обходился без христианских молитв. Разве теперь, когда уже прошло столько времени, они мне пригодятся?

— Любые молитвы не будут лишними, равно как и участие доброго и благородного человека, который попросит за тебя Бога — между прочим, Того же Самого, что и у тебя. Наш старинный орден никогда не отказывался от этого родства. Все расхождения произрастают из ереси, насажденной среди христиан более тысячелетия назад, согласно которой человек по имени Иисус был назван Сыном Божьим. Вот главная причина нашего несогласия. Тем не менее, как это ни печально, мы имеем основания подозревать, что, когда настанет возможность пролить свет на эти различия, они окажутся просто убийственными. Именно поэтому наше братство научилось жить в неизбежной лжи, примкнув к христианам и следуя законам христианского мира, хотя мы, по сути, далеки от него. Возможно, это отдает гнусностью, но делается ради собственного спасения.

Де Пайен прервался, обдумывая дальнейшие доводы, и затем добавил:

— На самом деле все гораздо серьезнее, хотя многим из братьев подобные мысли даже в голову не приходят. Я сейчас говорю о непременном условии нашего ордена — принимать одного человека от каждого семейства, не больше. — Он взглянул на Сен-Клера в упор. — Сколько за все эти годы — с тех пор как я вступил в орден — провел я ночей в бдениях, но и сейчас еще не до конца уразумел. У каждого в нашем братстве есть в семействах и родные, и друзья — уже не упоминая жен и других родственниц. Все они не принадлежат ордену, а значит, живут, как и все прочие христиане, даже не подозревая, что у нас иная истина. Мы находимся в их кругу, а они понятия не имеют, кто мы на самом деле. Неужели это различие возвышает нас над всеми прочими? Разве от этого они становятся менее достойными восхищения и, вообще, просто менее достойными? Вовсе нет. Орден просветил нас, что их всех обманули, но в том не их вина, поскольку целый свет, весь мир христианский построены на подмене ценностей. Поэтому, не теряя ясности рассудка, мы вынуждены признать, что, несмотря на жестокость и несправедливость, на все бесчинства и отвратительные деяния, творящиеся вокруг нас во имя Иисуса Христа, в мире тут и там не переводятся добросердечные, замечательные люди, для которых совесть, чувство приличия и скромность — не пустые слова.

Он взглянул на Сен-Клера из-под насупленных бровей и заключил:

— Вот такой человек и есть Вармунд де Пикиньи. Я в этом ничуть не сомневаюсь. Заблуждения его веры в данном случае несущественны — в этом я уверен ничуть не меньше. Говорю тебе это как наставник — ты можешь целиком и полностью положиться на меня и отбросить все колебания. Они еще у тебя остались?

— Нет, магистр Гуг.

— Вот и прекрасно. Тогда сегодня же я отправлюсь к нему и уговорю принять тебя так скоро, как только будет возможно. Ты же не теряй времени даром и остаток дня посвяти молитве. Жди, пока я тебя не позову. А теперь иди с миром. Архиепископ Вармунд восстановит твой душевный покой, а если он и обнаружит, что ты действительно одержим, то сумеет изгнать любого беса, какой бы в тебе ни угнездился. Ступай.

 

ГЛАВА 2

Вармунд де Пикиньи, архиепископ Иерусалимский, стоял у открытого окна и размышлял, прислонившись к стене. Правым кулаком он подпирал себе левый локоть и барабанил пальцем по кончику носа, вперив отсутствующий взгляд во дворик патриарших покоев.

За его спиной, в личной часовне Вармунда, преклонив колени перед алтарем, его ожидал рыцарь из общины Гуга де Пайена. Однако архиепископ все медлил с возвращением: он так и эдак взвешивал все, что поведал ему молодой монах, и уже наткнулся на загадку, которая показалась ему неразрешимой. Он ни минуты не сомневался, что юноша вовсе не одержим демонами. Околдован — это пожалуй: такая мысль явилась архиепископу непонятно откуда и вынудила улыбнуться уголком рта. Нет, бесспорно, не об одержимости тут речь.

Накануне днем к нему пожаловал сам Гут де Пайен, и Вармунд, по обыкновению, с радостью принял его, поскольку благоволил своему давнему другу. Тем не менее, выслушав признание старшего рыцаря-монаха общины, он, к своему сожалению, не сразу нашел слова для ответа, поскольку вечером ожидали приема — и, что гораздо важнее, указаний — еще три епископа. Пришлось патриарху отложить встречу с молодым братом Стефаном на следующий день.

Теперь, выслушав все, в чем тот собирался ему признаться, Вармунд хотя и огорчился, но нисколько не удивился, потому что слова Сен-Клера только подтвердили подозрения, возникшие у патриарха сразу после неожиданного возвращения молодого рыцаря. Он задал наводящий вопрос, на который натолкнул его рассказ юноши, — вопрос о цвете — и получил ответ, в точности соответствовавший его ожиданиям. Эта подробность прояснила многие невероятные стороны происшествия — но все же не до конца. Теперь Вармунд де Пикиньи знал, кто похитил Стефана, но был в полном неведении, что послужило причиной этому предприятию и для какой цели оно было осуществлено.

Из неточностей, которыми изобиловали смутные сны юноши, и цветового оттенка, неуверенно названного им в ответ на осторожный вопрос патриарха, тот без труда узнал королевский дворец, бывшую мечеть аль-Акса, и опознал в нем место, где пребывал пленником Сен-Клер. В таком случае, похититель мог быть только один — своевольная и упрямая королевская дочка, принцесса Алиса. Здесь и таился источник растерянности Вармунда: для него давно не была секретом ее тяга к разврату и распущенность, цветущая пышным цветом еще с тех пор, как девчушка стала превращаться в девушку.

Но несмотря на то что архиепископ ничуть не обольщался насчет сути ее личности, он никак не мог уразуметь смысл поступка, о котором узнал только сегодня. Приходилось признать, что похищение не вызвано ничем другим, как безграничной и мстительной похотью. Он ясно помнил тот случай, когда ему довелось вырвать неискушенного молодого монаха из Алисиных когтей. Тогда он увидел, как она разъярилась; но если даже так, патриарх все равно с трудом допускал мысль, что принцесса способна была зайти столь далеко, чтобы по истечении многих месяцев напуститься на невинного агнца.

Де Пикиньи знал, что задолго до того, как Алисе де Бурк исполнилось восемь лет, она прониклась страстью к лошадям, во всеуслышание наделяя их теми достоинствами и красотой, каких были лишены люди, в кругу которых ей приходилось вращаться. Ему было известно, что, проводя почти все свободное время на конюшне, среди своих любимцев, она быстро привыкла к их животной чувственности и, когда у кобыл начиналась очередная течка, не усматривала ничего удивительного или неподобающего в совокуплениях животных. А поскольку у простолюдинов, работавших там, без всякого сомнения, также отсутствовали всякие моральные ограничения, она скоро перестала смущаться, когда видела, как женщины отдавались мужчинам прямо на соломе или среди охапок сена.

От настоящей зрелости Алису отделял не один год, а патриарх уже знал через своих многочисленных поверенных в делах слежки за необузданной младшей дочерью графа Балдуина, что она преуспела во всех без исключения видах обольщения, впав в распутство и невоздержанность. Де Пикиньи понимал, что с ее титулом и положением она могла заполучить — и, надо сказать, все эти годы всегда получала — любого приглянувшегося ей мужчину. Принцессу ничуть не заботило отношение родителей к ее поведению — она даже открыто подняла на смех патриарха, когда он, крайне возмущенный, пригрозил открыть всем глаза на ее греховность, — и не стеснялась ничем в своих поступках. Правды ради стоило признать, что на людях она соблюдала известную осторожность и не допускала скандальных выходок, могущих умалить отцовское величие или каким-либо образом его опорочить. В таком случае ей было бы явно не избежать королевской немилости.

Архиепископ понимал, что Алиса де Бурк потому выросла сластолюбицей и гедонисткой, что не ведала запретов, налагаемых жизнью в христианском мире. Она родилась и была воспитана на Востоке, избалованная преданной челядью и снисходительным отцом, и рано приспособилась к роскоши и эксцентричным удовольствиям, которыми привыкла наслаждаться без стеснения. Таким образом, было непонятно, в высшей степени немыслимо и непостижимо, зачем принцессе, с детства ценившей чистоту и ароматы и, по примеру окружавших ее арабов и турок, без конца нежившейся в ваннах, опускаться до похищения вонючего, покрывшегося коростой аскета, безденежного монаха-рыцаря, пусть даже и прославленного за боевые подвиги — насколько это вообще было возможно при отшельнической жизни. Еще более бессмысленным представлялось, что она проделала это в тайне от всех, а затем неизвестно зачем постаралась — как будто в этом имелась крайняя необходимость — вернуть юношу братии в целости и сохранности, тем не менее подвергнув его пыткам в последние недели пленения.

В этом, по мнению де Пикиньи, и заключалась загадочность всего происшествия. Он сознавал, что Алиса в силу своей натуры без колебаний отдала бы повеление тихо и незаметно убрать неугодного ей человека. Сен-Клер, по многим соображениям, был совершенно вне поля ее зрения и даже много ниже, отталкивающий и отвратительный, словно вшивая полевая крыса; но если Алиса действительно решилась его похитить — по одной ей известным причинам, — впоследствии он превратился бы в помеху, следовательно, был бы уже мертв. Однако же все вышло иначе… Патриарх глубоко и прерывисто вздохнул, выпрямляя ссутулившуюся спину.

Архиепископу без дальнейших объяснений стало ясно, что брат Стефан не может вырваться из обольстительных сетей Алисиных чар. Сам Сен-Клер, конечно, об этом не догадывался и даже одну такую мысль с негодованием отверг бы, но Вармунд знал, что не ошибается. Фиолетовый оттенок, упомянутый рыцарем в связи со своими непотребными снами, мог встретиться ему в единственном месте всего королевства Иерусалимского — в спальне принцессы Алисы, о чем молодой монах никак не мог узнать, если бы сам не побывал в тех покоях. Де Пикиньи не сомневался в этом постольку, поскольку именно он от имени Балдуина производил закупку пигмента в Италии по случаю четырнадцатилетия королевской дочери. Подобную краску было чрезвычайно трудно отыскать, а стоила она уже совершенно невообразимую сумму, поэтому ее и приобрели в количестве, достаточном лишь для отделки одной спальни.

Архиепископа мало смущало, что рыцарь не сохранил осознанных воспоминаний о пребывании в покоях принцессы. Шпионы уже давно уведомили Вармунда, что королевская дочь не гнушается употреблением опиатов и других наркотиков для усиления своих чувственных удовольствий, а личный опыт напомнил ему, сколь поразительным может быть воздействие таких препаратов.

Несколько лет назад патриарх слетел с коня и раздробил себе бедро на левой ноге. Обломок кости впивался в мышечную ткань, отчего рана никак не заживала, не только причиняя Вармунду постоянные мучения, но и грозя перейти в воспаление, приведшее бы в конце концов к печальному исходу.

К счастью, этого не случилось, но придворные лекари-христиане — случай произошел еще в правление Балдуина Первого — оказались бессильны помочь епископу, и тогда его служки от отчаяния пригласили к нему известного мусульманского целителя Ибн Аз-Зазира из Алеппо, надеясь, что он хоть чем-нибудь, пусть ненамного, облегчит неимоверные страдания болящего. Сирийский врач немедленно прописал использование опия, и сводящая с ума боль мгновенно отступила. Вармунд был столь же потрясен, сколь и невероятно благодарен чудодею за спасение. Прекращение боли, вернее, ее отсрочивание, и явилось началом выздоровления.

Духовные сподвижники Вармунда, позабыв прежнюю беспомощность, тут же начали завистливо нашептывать ему о чарах и колдовстве, но он быстро их утихомирил. В те времена он еще был епископом, но не последним среди равных, обладая влиянием и правом голоса. Он растолковал им, что знает об опиатах не первый год, почерпнув сведения о них из разнообразных письменных источников. Вармунд доказывал, что врачи и целители в римской армии столетиями использовали подобные средства, и он неоднократно читал об обезболивающих свойствах этих едва ли не волшебных препаратов. Сам же он не мог даже представить магической болеутоляющей силы опиатов, прежде чем не убедился в этом на собственном опыте. Однако наркотик, как обычно случается, вызвал у него привыкание, и, когда перелом зажил и надо было прекратить прием снадобий, процесс отвыкания стал одним из самых мучительных впечатлений его жизни.

Наблюдая изнуряющий недуг, поразивший молодого монаха сразу после возвращения, Вармунд тут же нашел в нем признаки отлучения от опиатов, которые годами ранее проявлялись у него самого. Он никому не обмолвился и словом, заверив лишь, что будет молиться за рыцаря и тот в скором времени должен будет прийти в себя. Тогда он не решился обнародовать свои подозрения, поскольку не знал, кто ответствен за случившееся, но теперь все стало ясно: архиепископ более не сомневался, что Сен-Клера похитила принцесса для одной ей известной цели и все время пленения усердно пичкала его наркотиками.

Сейчас патриарха-архиепископа терзал единственный вопрос: что же делать? Он не видел особой пользы в раскрытии правды молодому рыцарю или его собратьям, поскольку, зная горячность Сен-Клера, подозревал, что тот, чего доброго, в ярости кинется разыскивать принцессу, чтобы потребовать от нее объяснений, а это не доставит ни ему, ни его друзьям ничего, кроме неприятностей. К тому же Вармунд прекрасно осознавал, что, посвяти он Стефана или кого другого в подробности похищения и выдай имя Алисы, он может заведомо распрощаться с надеждой когда-либо разузнать, что скрывается за этим похищением. Причины поступка Алисы были, вероятно, совершенно особыми и таинственными лишь до поры. Они задели любопытство архиепископа, и он решил во что бы то ни стало эти причины выяснить.

Отойдя от окна, Вармунд еще долгое время сидел за длинным рабочим столом у западной стены, барабаня по нему пальцами. Наконец он поднялся и направился в часовню, где его ждал Сен-Клер.

— Итак, твои сны, сын мой, — войдя, обратился он к юноше. — Я обдумал их и все, что тебя терзает. Ты сказал, что просыпаешься и помнишь некоторые из них чрезвычайно ясно… Ты вспоминаешь о них с удовольствием?

Молодой человек, порывисто вскочивший при появлении архиепископа, в ужасе уставился на него:

— Нет, мессир патриарх, я…

— Хорошо, а предвкушаешь ты их с удовольствием, когда ложишься спать или перед тем, как заснуть?

— Нет, мес…

— Настраиваешься ли ты соответствующим образом для того, чтобы тебе приснились такие сны?

— Нет.

— Я так и думал, и рад, что не ошибся. Но я не мог не спросить об этом, чтобы ты понял, что мои вопросы заданы с некой целью.

Сен-Клер не сводил с патриарха недоуменного взгляда, разинув рот и хмурясь в замешательстве. Вармунд поманил его рукой:

— Будь любезен, следуй за мной.

Они вышли из часовни и оказались в комнате со столом, где только что размышлял патриарх. Вармунд пододвинул Стефану стул и предложил сесть, а сам устроился на уголке стола.

— Ты, должно быть, упустил из виду, — начал он, — а может, и не знал никогда, хотя мне не хотелось бы так думать, что главной составляющей смертного греха, той единственной составляющей, без которой грех — уже не грех, является умысел. Греховный умысел. Этот греховный умысел подразумевает два аспекта: ясное понимание, что данный конкретный поступок повлечет совершение смертного греха — и последующее решение не останавливаться и намеренно грешить, несмотря на свое осознание. Пока тебе все понятно из того, что я объясняю?

Сен-Клер медленно и удрученно кивнул. Вармунд вздохнул и заговорил с расстановкой, потрясая указательным перстом и выделяя голосом каждое из положений:

— Как патриарх-архиепископ Иерусалимский заверяю тебя, что я не обнаружил в тебе никакого греха, брат Стефан. Ты не совершил ничего, заслуживающего наказания. Все, что с тобой происходит, не в твоей власти. Сны приходят к тебе против твоего желания, то есть ты не повинен в умысле, а значит, и в самом грехе. Думаю, что большинство твоих терзаний вызвано уверенностью, будто ты и вправду согрешил, поэтому поверь моему слову, сын мой: это не так. Просто прими на веру, и я искренне убежден, что твои сны не устоят перед этой верой… Пусть не сразу, ты и сам понимаешь, не так скоро, но через некоторое время они должны пропасть. Проси у Бога поддержки и наставления и предай себя Его поручительству. Он не оставит тебя. А теперь ступай с миром и поклонись от меня брату Гугу.

 

ГЛАВА 3

— Брат Гуг, брат Стефан вернулся.

Видя недоумение в глазах магистра, Пейн Мондидье замялся, но потом пояснил:

— Ну, брат Стефан… Ты же просил предупредить, как только он вернется… со встречи с патриархом.

— С патриархом? — Гуг де Пайен никак не мог взять в толк, о чем речь, но, переспросив, вдруг озарился догадкой и уже осмысленно повторил: — Ах, ну да, брат Стефан. Будь добр, брат Пейн, пришли его ко мне сию же минуту.

Тот ушел исполнять повеление, а де Пайен вновь обратился к документу, который только что сосредоточенно изучал. Водя по пергаменту пальцем, он прослеживал линии на старинной карте.

Сегодня утром, едва Сен-Клер успел отбыть в патриарший дворец, известие, которого так давно ждали в ордене, наконец прибыло. Оно пришло не из Анжу, а прямо из-под ног: вопреки всему, двое братьев, работавших под землей в утреннюю смену, пробились в более древний коридор, проходивший выше и немного левее их туннеля. Этот прорыв произошел неожиданно, когда над головой у монахов в камне образовалась трещина. Потолок их туннеля за целые годы не проявлял никаких признаков непрочности, и тем не менее в нем теперь возник пролом, откуда вниз хлынула лавина щебня и пыли. Едва поток мусора иссяк, монахи, соблюдая осторожность, пробрались к месту осыпи и сразу поняли, что ни с чем подобным они ранее не сталкивались.

Изучив карту, Гуг убедился: они действительно обнаружили один из изображенных на ней коридоров. Эту копию со старинного документа, хранящегося в числе прочих в архивах ордена, в один из своих приездов в Иерусалим вручил ему граф Фульк Анжуйский. На ней были обозначены подземные ходы, вырытые под Храмовой горой сразу после исхода евреев из Египта, и древность их не вызывала сомнений.

Граф Фульк Пятый являлся членом высшего совета в ордене Воскрешения. Вместе с тем во Франции он был известен как весьма влиятельный вельможа. Во время своего приезда в Иерусалим во имя мнимой и благородной цели посетить святые места граф проявил явный и недюжинный интерес к деятельности ордена бедных ратников и даже однажды вместе с де Пайеном и Сент-Омером выезжал патрулировать дороги, чтобы воочию убедиться в полезности сего предприятия.

После этого он принялся во всеуслышание возвеличивать рыцарей-монахов и настоял, чтобы его приняли в орден в качестве почетного члена. Взамен граф одарил общину ежегодным пожертвованием в тридцать фунтов серебра, доставляемого из его французских владений. Его одобрение немало поспособствовало доброй славе бедных ратников. Сам Фульк, к которому весьма благоволила королевская семья, оказал несиюминутное внимание принцессе Мелисенде, старшей дочери Балдуина и наследнице Иерусалимского трона.

Гуг с трудом отогнал от себя мысли, связанные с прошлым приездом Фулька, и попытался сосредоточиться на текущих событиях. По счастливой случайности, он был первым, кого обрадованные Гондемар и Жоффрей Биссо встретили по выходе из туннеля. Их распирало от желания поделиться новостями, и де Пайен, хотя и был потрясен не меньше их величием открытия и невероятными последствиями, которые оно должно было повлечь, все же сохранил достаточное присутствие духа, чтобы наскоро успокоить собратьев. Следовало немного умерить их восторги, пока избыток чувств и душевный подъем ненароком не поставили под удар секретность братства, которую до сих пор с таким трудом удавалось сохранить.

Услышав его призыв соблюдать осторожность, оба монаха слегка смутились и притихли, но все равно их веселье лилось через край, поэтому Гугу пришлось отослать их еще немного поработать. Он подумал, а не позвать ли остальных и не объявить ли им об открытии.

Но созывать товарищей ему было недосуг, как некогда и утихомиривать смятение в своей груди. За все восемь лет упорного и изнурительного труда эта находка была первой встреченной на их пути вехой, по сути, доказывающей, что легендарные предания, к которым так стремились монахи, не чей-то вымысел, а надежды и усилия — не напрасны.

Услав собратьев обратно в туннель, де Пайен первым делом вынул из ларца старинную карту, желая сверить по ней направление, в котором монахи продвигались в течение последних пяти месяцев. Изначально они, по расчету Монбара, выдолбили вертикальный колодец на глубину шестидесяти восьми футов, а потом, опираясь на самые скрупулезные математические выкладки, на какие только были способны — двое из собратьев оказались весьма одаренными в этой области, — разработали метод пробных туннелей. Согласно ему работы стали производиться в северо-восточном направлении — на уровне, с их точки зрения наиболее подходящем для пересечения с другим коридором. В глубине души Гуг не сомневался, что никто из них не надеялся на получение каких-либо результатов: все знали, что вероятность такого пересечения была настолько мала, что сводила на нет любые расчеты. Надо было впасть в безумство, чтобы поверить, будто они, продолбив скалу вниз, а потом вдоль, непременно наткнутся на какой-нибудь подземный ход, вырытый тысячелетия назад. И тем не менее так и случилось.

От шороха за спиной Гуг обернулся так стремительно, что вошедший Сен-Клер немного удивился. Молодой монах остановился перед ним и слегка поклонился:

— Вы посылали за мной, брат Гуг?

— Посылал, Стефан, посылал. Как прошла беседа с патриархом?

Тот уныло кивнул:

— Наверное, хорошо. Он не считает меня одержимым.

— Конечно нет. Я сам тебе это говорил, прежде чем посоветовал обратиться к нему. Что же он сказал?

— Немногое. Он внимательно выслушал мой рассказ — все, о чем вы велели ему поведать, а затем попросил повторить все сначала. Слушая во второй раз, он постоянно прерывал меня вопросами, иногда очень странными и, по-моему, совершенно бессмысленными.

— Например, какими? Ты запомнил эти вопросы?

— Некоторые — да… — Сен-Клер глубоко и порывисто вздохнул, — в моем сне его почему-то очень заинтересовали цвета, хотя я о них и думать забыл.

— Цвета?

— Ну да, он таки настаивал, чтобы я их вспомнил, и когда я поднапрягся, то они сами всплыли в моей памяти, эти необычные цвета… Я даже затруднюсь их описать — желтые, фиолетовые, а еще пурпурные и красные… Когда же я их назвал, патриарх, по-видимому, потерял к ним интерес.

А под конец он стал меня убеждать, что, по его мнению, я вовсе не одержим. Он велел мне во всем уповать на Бога, говорил, что Господь меня не покинет, а еще поделился мыслью, что большинство моих мучений происходят от моей уверенности, будто я тяжко согрешил. Патриарх старался внушить мне, что я не мог согрешить, потому что не имел подобного умысла; но я столько раз наблюдал, как воины стояли над раскромсанными телами противников, которых они тоже убили неумышленно, то есть думали, что не хотели убивать. Но война есть война, а грех есть грех.

— Ясно. Говорил он еще что-нибудь?

— Только то, что я должен молиться, и тогда источник мучений, каков бы он ни был, понемногу иссякнет. Он сказал, что не скоро и не сразу, а лишь со временем.

— Значит, он считает, что ты можешь вернуться к патрульным обязанностям?

В голосе Сен-Клера послышалась явная издевка:

— А вы думали иначе, брат Гуг? Я езжу в дозор вчетверо чаще, чем все остальные братья. Разумеется, он не против, чтобы я вернулся к патрульным обязанностям, просто не счел нужным это уточнять.

Де Пайен хмыкнул и подавил в себе желание как следует приструнить младшего собрата за непочтительное обращение, вспомнив, что тому недавно пришлось очень несладко. Он отвернулся и, почесывая ухо, двинулся к столу.

— А по-моему, тебе сейчас не стоит нести дозор, — обернувшись, обратился он к Сен-Клеру, все так же стоявшему посреди скриптория. — На какое-то время. — Жестом Гуг указал Стефану на стулья, выстроившиеся у стола. — Присядь.

Тот нехотя подчинился.

— Мне кажется, — продолжал меж тем де Пайен, — что для твоего же блага тебе не нужно выходить в мир, от которого ты не так уж давно отрекся, поэтому в мои намерения входит пока удерживать тебя здесь, подальше от суетных забот. У меня найдется работа для такого молодца — труд, который старшие братья с удовольствием тебе препоручат.

Добрая и подкупающая улыбка Гуга устранила язвительность его слов. Он сел за стол с другого края и сообщил:

— У нас сегодня великая новость, Стефан… такая, что оправдывает все, над чем мы трудились с тех пор, как пришли сюда. Утром, вскоре после того, как ты отправился к де Пикиньи, Гондемар и Биссо нашли подземный ход. Я его еще не видел, и о нем пока никто не знает: я все скажу братьям, как только мы с тобой договорим. Это, конечно же, очень древний коридор, некогда нарочно засыпанный — здесь у нас мнения с Гондемаром и Биссо сходятся. Проход в него забит мусором, значит, скорее всего, это один из коридоров, замурованных легионерами Тита после взятия Иерусалима. Это было больше тысячи лет назад, Стефан, — а если быть совсем точным, с тех пор истекли тысяча сто пятьдесят лет. Представь-ка!

Гуг на некоторое время примолк, очевидно пытаясь окинуть мысленным взором такой промежуток времени, и затем продолжил:

— Теперь работать станет легче, но расслабляться рано. Более нам не понадобится ударами молота долбить твердый камень, зато придется выгребать больше мусора, чем раньше, — и гораздо быстрее, чем мы успели привыкнуть. Ты хотел о чем-то спросить?

— А как же… Как нам узнать, в какой именно коридор мы попали? Вы как-то говорили, и я запомнил, что этих ходов там, внизу, — десятки, а может, даже сотни.

— Математика, — улыбнулся де Пайен. — Теперь наша главная задача — выйти к пересечению с другим таким коридором. Наша штольня выполнила возложенную на нее миссию, и теперь она будет служить лишь доступом в подземелье. Как только мы отыщем еще один перекресток двух ходов, мы, сообразуясь с данными нашей карты, сможем вычислить, где находимся. На это, возможно, уйдет немалое время и даже не один год, зато теперь мы уверены, что цель действительно реальна и достижима. Итак, не согласен ли ты немного поработать под землей, вдали от солнца?

Сен-Клер, не дрогнув ни единым мускулом на лице, кивнул:

— Согласен, магистр Гуг.

 

ГЛАВА 4

Последующие недели и месяцы работы показали, что в некоторых участках недавно обнаруженной монахами системы подземных ходов воздух чище и лучше, чем в других, что, вероятно, объяснялось изгибами самих коридоров. Туннели не отличались прямизной; порой ветвь на десятки шагов простиралась на одном уровне, а затем, без видимых причин, в каком-либо месте повышалась или понижалась, иногда возвращаясь к прежнему состоянию, иногда — нет. Мондидье первый заметил, что чем ниже уводили такие отклонения, тем более спертым и насыщенным испарениями становился воздух; вверху же все было наоборот. Поделившись подобным наблюдением с собратьями, он вызвал у них настоящую дискуссию, поскольку подземные работы пока доставляли очень мало разнообразия, но после целых месяцев споров и аргументаций в пользу или против этой особенности все наконец признали его правоту.

Всю предыдущую неделю Стефан работал на участке свежего воздуха. Ему стало ясно, что в другом месте он, вероятнее всего, не заметил бы того, что сразу бросилось ему в глаза здесь, поскольку одним из важных преимуществ таких участков был более яркий свет от фонарей и факелов, словно само пламя радовалось чистоте воздушного потока.

В тот день он неторопливо продвигался вперед, без устала нагружая лопатой мусор на небольшие колесные тележки, изготовленные нарочно для очистки подземных туннелей. Наполнив тележку до краев, Стефан дергал за прикрепленную к ней веревку, и тот, кто продвигался по коридору следом за ним, оттаскивал ее назад, а потом возвращал уже опорожненную.

В двадцати-тридцати шагах от места ведения раскопок сбоку в скале пролегала продольная трещина, образовавшаяся от сдвига горных пород уже после того, как там был прорублен коридор. Она круто обрывалась в ущелье, которое оказалось не таким опасным, как сначала решили монахи: с края на край можно было легко перешагнуть. Тем не менее расщелина, по всей видимости, была бездонной, поскольку брошенный в нее камешек не издавал снизу ни малейшего звука. Копатели вот уже несколько месяцев сваливали туда мусор и скол.

Участок в конце туннеля, где в тот момент в одиночку трудился Сен-Клер, был уже обычного, и приходилось сутулиться. Неожиданно ему померещилось, будто среди каменных обломков блеснуло что-то металлическое. Заинтересовавшись, он взял стоявший рядом фонарь и подобрался ближе — от света блеск только усилился. Мерцание исходило от драгоценной вещицы — прозрачного голубого камня, ограненного в форме слезы и довольно большого, размером почти с подушечку большого пальца Стефана. К заостренному концу безделушки была прикреплена серебряная петелька — несомненно, чтоб вдевать в нее цепочку.

Сен-Клер рассмотрел вещицу на свет и поймал себя на том, что улыбается от одного взгляда на такую красоту. Гладкий камень был приятным на вид и на ощупь, сообщая прохладу пальцам. Убрав находку в мешочек, Стефан вернул фонарь на место и принялся снова заполнять тележку. Это была не первая ценность, обнаруженная под землей с тех пор, как монахи вели раскопки. Их набиралось уже около двух десятков, включая воистину великолепные украшения и многочисленные медные, серебряные и даже золотые монеты с выбитыми на них профилями различных кесарей, в основном Августа и Тиберия. Часть из них являла изображение Нерона.

В тот же самый день Сен-Клер, задумчиво обозревая груду извлеченного им щебня и засунув руку себе в сумку, поглаживал большим пальцем гладкую поверхность голубого камня, испытывая при этом стыд от своего безрассудного поступка. Накануне он не отдал драгоценность брату Годфрею, как полагалось поступать после окончания работ, и, пройдя мимо как ни в чем не бывало, подивился сам на себя. Он вовсе не собирался красть украшение: даже мысль об этом казалась Стефану абсурдной. Камень не представлял никакой ценности ни для него, ни для собратьев — разве что они решили бы продать его, нелепее чего и придумать было нельзя. Ни страсть обладать этой драгоценностью, ни даже просто желание любоваться ею не отягощали его: в постоянном полумраке монашеских келий ее красота все равно была не видна. Простая истина заключалась в том, что Стефану почему-то понравилось гладить это украшение, теребить его между пальцами, поэтому он подумал, что было бы жалко расстаться с ним тотчас же. На следующий день, уже привычно потирая камешек, Сен-Клер решил пока оставить безделушку у себя. Избавившись таким образом от сомнений, он спешно взялся за черпак и вонзил его в стену, возвышавшуюся прямо перед ним.

Через неделю, продвинувшись еще на двадцать шагов в глубь туннеля, Стефан заметил, что стена впереди немного просела. Оттащив от нее очередную тележку, груженную щебнем и прочим мусором, он обнаружил брешь между сводом подземного хода и громоздящейся под ним кучей обломков. Не мешкая, Сен-Клер вскарабкался наверх и с предосторожностью, оберегая ладонью пламя свечи, влез в одно из образовавшихся в толще мусора отверстий. Но не успел он немного проползти, как свеча в его руках стала чадить, а ее яркое пламя сократилось до тлеющего фитилька, показывая, что впереди не хватает воздуха.

Стефан развернулся и рванулся обратно, чтоб окончательно не задохнуться, и едва успел выпростать голову и плечи из узкого пролома. Он закашлялся от едкого дыма, исходящего от еле тлеющей свечи, и только тогда осознал, сколь близок он был к обмороку. Лежа лицом вниз на груде обломков, рыцарь судорожно разевал рот, стараясь набрать в легкие побольше воздуха. Наконец, немного справившись с дурнотой, он поднатужился и высвободился из каменных тисков. Соскользнув к подножию кучи, Стефан сначала сел, а потом понемногу встал, опираясь о стену, и еще раз оглядел узкую щель под коридорным потолком.

Теперь он уже предвидел, что, перед тем как кто-нибудь из собратьев доберется до этого участка туннеля, все мусорные завалы будут убраны, свежие потоки беспрепятственно проникнут сюда, и тут вполне можно будет находиться. Тем не менее Стефан не чувствовал никакой настоятельной необходимости немедленно вскочить и поспешить выполнять намеченное: выбираясь из щели, он совсем было запаниковал, преодолевая приступы тошноты и головокружения и борясь за глоток чистого воздуха. Сейчас он был доволен уже тем, что мог просто наслаждаться вкусными живительными струями.

Где-то дальше по подземному коридору раздавались голоса и громыхание колес по камням: напарники Стефана, Мондидье и Россаль, выгружали последнюю отправленную им тележку. Несмотря на потерю ориентации, вызванную его злоключением, Сен-Клер сообразил, что не успел слишком удалиться от места их работы. Желудок рыцаря непроизвольно сжался, и его содержимое рванулось наружу. Сен-Клер свалился на четвереньки и исторг из себя немощь, столь ослабившую его силы. Затем, почувствовав облегчение, он переместился подальше и лег на спину, плечом опершись о стену и то и дело поглядывая вверх, на сводчатый потолок туннеля. Стефан старался дышать глубоко и размеренно, и воздух здесь, чистый и проточный, казался гораздо свежее, чем в других местах. Очевидно, где-то поблизости дул сквозняк с поверхности.

Вскоре его рука сама собой коснулась груди, где теперь, подвешенный на тесемку, покоился голубой камешек. Сен-Клер принялся большим и указательным пальцами нежно растирать гладкую поверхность украшения и тотчас забыл обо всем, что его окружало. Он больше не мучился тем, что не передал находку братьям: за неделю обладания ею рыцарь смог найти оправдание и своему поступку, и этим нежным поглаживаниям. Это украшение являлось сущей безделицей и не имело для него подлинной ценности, но оно несло успокоение, поэтому Сен-Клер уверил себя в том, что нет греха, если он немного подержит камешек у себя. Он не позволил себе задаться вопросом, зачем ему понадобилось успокоение и какая причина могла вызвать подобное желание, и лишь неустанно повторял себе, что не делает ничего дурного.

Тем не менее порой совесть все же мучила его, и разум не мог смириться с подобным поступком, то и дело нашептывая Стефану о данных некогда клятвах и обетах. Напрасно в такие моменты рыцарь пытался оправдаться, объясняя самому себе истинные причины своего недостойного поведения, — беспокойство от этого только усиливалось. Вот и теперь, прислушиваясь к знакомому лающему смеху Россаля в ответ на некую шутку его напарника Мондидье, Сен-Клер не мог отделаться от осаждающих его мыслей.

За годы жизни в Иерусалиме он и восемь его собратьев-монахов, вместе с сержантами-помощниками известные как бедные ратники воинства Иисуса Христа, успели стать символом надежности. Их по праву считали друзьями и верными союзниками церковных властей — преданными, лишенными суетных устремлений, а значит, заслуживающими доверия в мире, где очень мало людей выказывали себя ответственными и обязательными в выполнении долга. Вармунд де Пикиньи, патриарх-архиепископ Иерусалимский, всецело полагался на них в постоянной надобности защищать все возрастающие потоки паломников, стремящихся в Святой город. Сам король Балдуин не скрывал, что деятельность ордена, который он именовал не иначе как «мои монахи», значительно облегчала его задачу обороны государственных границ и поддержания мира Христова в его владениях.

Сен-Клер находил такое положение смехотворным, и ему часто хотелось полюбопытствовать, что думают братья по этому поводу, но в открытую заговорить с кем-либо из них не решался: со времени основания общины среди монахов установился неписаный закон, воспрещающий обсуждать любые вопросы, касающиеся исключительности братства, кроме как на общем совете во время ритуальных собраний ордена Воскрешения. Тем не менее даже там никогда не уделяли внимания двусмысленности существования монашеской общины, да и сами собрания теперь проходили крайне редко, поскольку необходимость соблюдения строжайшей секретности занимала отныне наиглавнейшее место. Все щекотливые, относящиеся к ордену темы старательно игнорировались: кругом было достаточно ушей, и в конюшнях невозможно было как следует уединиться. Собрания не отличались регулярностью, хотя монахи надеялись, что когда-нибудь они построят для себя безопасное и хорошо охраняемое жилище, в котором можно будет свободно осуществлять ритуалы и церемонии. А пока такое время не настало, они мирились с совместным проживанием, которое ежедневно напоминало им о долге и обязанностях. Осознание своей сути вкупе с опасностью быть застигнутыми непосвященными оберегали собратьев от излишних, понятных только им разговоров. Как бы там ни было, Стефан Сен-Клер в глубине души не уставал поражаться противоречивому образу их жизни в целом и немало времени проводил в раздумьях над жестокой действительностью и ужасным двуличием существования монаха-воина.

— Что там с тобой?

Вопрос застал Стефана врасплох. Он открыл глаза и увидел Мондидье, взирающего на него сверху. Сен-Клер кашлянул и приподнялся на локте, указывая на щель над грудой мусора. Он начал было: «Я пробрался…», желая сказать, что обнаружил еще одно ответвление подземной системы, но не справился с дыханием. Язык и губы были густо обложены пылью, поэтому у Стефана вышло только бессвязное бормотание. Он попытался сплюнуть, но во рту пересохло, и Сен-Клер тщетно облизывал вязким языком губы. Наконец из его глотки вырвалось что-то вроде сипа:

— Я забирался туда и чуть не погиб. Воздух там нечистый.

Глядя на узкую темную щель вверху, Мондидье даже крякнул:

— Ну и глупо же ты поступил. На-ка, попей. — Он протянул Стефану бутыль с водой. — А что там? Что ты нашел?

Сен-Клер ополоснул рот и выплюнул грязь, затем глотнул еще воды и, кивнув, вернул Пейну флягу.

— Новая ветка туннеля. Я туда прополз — хотел посмотреть, насколько далеко она тянется, но пришлось повернуть обратно прежде, чем я успел хоть что-нибудь понять. Сначала надо расчистить вход и создать доступ для воздуха, а затем уже исследовать дальше.

— Надо, значит, надо. Но это была дурацкая выходка с твоей стороны, брат. Ты и сам прекрасно знаешь, что негоже показывать свою удаль и идти вперед наугад, не заручившись ничьей поддержкой. Как ты сейчас?

— Понемногу прихожу в себя. Спасибо за участие.

— Хм, мне просто показалось, что ты очень уж долго не присылаешь очередную тележку, вот и решил посмотреть, как у тебя дела. Ты грязный с ног до головы — ты хоть знаешь об этом? Весь извалян в пыли, даже лицо.

Чувствуя, что кожу стянуло от грязи, Сен-Клер провел по щеке тылом ладони:

— Это все мусор… Я заполз в щель, а там — как муки насыпано…

Мондидье равнодушно пожал плечами:

— Я сначала решил, что ты умер — когда увидел, как ты тут лежишь… Ты будто уже окоченел. А потом смотрю, дышишь. Все-таки ты дуралей! Так и ноги протянуть недолго — и охнуть не успеешь. Ты мог бы задохнуться и не дождаться, пока я приду тебя навестить.

— Помоги встать, мне уже лучше.

Пейн поставил Стефана на ноги, и тот сначала немного стряхнул с себя пыль, а затем подобрал черпак и, не дожидаясь, пока собрат уйдет, снова взялся за работу. Врубаясь лопатой в стену мусора, Сен-Клер тут же забыл о найденной им щели и вернулся к вопросу, только что столь его занимавшему, — о великой тайне ордена и о месте их организации в Иерусалимском королевстве. Когда Мондидье отвлек его, Стефан размышлял о двуличии и теперь снова повторял себе, что само учреждение ордена монахов-воинов Храмовой горы пронизано лицемерием. Невзирая на благородные устремления, якобы движущие создателями общины, он сам и его братья жили в постоянной лжи — уже в том, что, находясь здесь, они притворялись христианами, хотя на самом деле тайком от всех искали свидетельства, угрожающие сути христианской веры. Что, кроме лицемерия, с усмешкой вопрошал он сам себя, может подразумевать их положение?

Сен-Клер понимал и не раз себе напоминал, что для своей эпохи и для своего возраста он был редкостной диковиной — грамотным и образованным рыцарем, заботливо воспитанным в добропорядочной и набожной христианской среде. Большую часть юности Стефан провел в небольшой монашеской общине, обосновавшейся на клочке земли во владениях его отца. Трудолюбивые иноки с радостью взяли мальчика на попечение — примерно так же они приветили бы бродячую собаку.

Увидев, что подросток проявляет охоту к усвоению знаний, монахи всерьез принялись его образовывать, поэтому половину свободного времени Стефан слушал их объяснения, впитывая в себя все, что братья могли ему преподать, а оставшуюся половину тратил на воинские упражнения в компании Пахима Арлезианского, который взялся лично проследить за привитием ему ратных навыков. Проходя два курса обучения зараз и черпая из обоих источников, юный Сен-Клер приучился соблюдать нравственность, здравомыслие и сдержанность в любых своих поступках. Теперь, став наконец рыцарем и человеком долга, он не раз невольно возвращался к той поре и не мог понять, почему волшебные краски, расцвечивающие былые дни, угасли. Впрочем, случилось это задолго до его вступления в орден Воскрешения и последующего отплытия в Заморье по личному повелению графа Гуга Шампанского, который и выбрал юношу для этой цели.

Как только подоспел момент носить оружие, Стефан начал служить простым рыцарем у графа Гуга, которого он никогда в глаза не видел. Он с нетерпением предвкушал ратные подвиги, но в действительности все оказалось хуже некуда. Легкомыслие и бездушие братьев по оружию, их безнравственность и продажность повергли Сен-Клера в ужас. Все они, как вскоре стало понятно новичку, не интересовались ничем иным, кроме как погоней за удовольствиями и сытостью. Вся их жизнь была посвящена ратному насилию, в том числе над женщинами, как будто измывательства и грабежи являлись своего рода вознаграждением за воинскую службу.

Утомившись созерцанием всех этих мерзостей, молодой человек стал всерьез подумывать о вступлении в знакомую ему монашескую общину, но, связанный вассальным долгом по отношению к своему сеньору, Сен-Клер, желая быть до конца честным и добросовестным в выполнении данных им обязательств, обратился прямо к графу Гугу и объяснил, почему он намеревается совершить такой неслыханный поступок — отречься от ратных дел ради молитвы.

Граф Гуг удивился, что бывало с ним крайне редко, и немедленно взял на заметку столь необычного юношу, уже зная, что Сен-Клер — первенец в одном из дружественных семейств. Срочно наведя необходимые справки, он обнаружил, что Стефана когда-то рекомендовали для вступления в орден Воскрешения, но не успели принять в его ряды, поскольку тот отправился воевать на чужбину и несколько лет провел в путешествиях. Тогда граф немало постарался убедить руководство ордена в том, что и на стезе рыцарства, и на стезе монашества от несравненных достоинств молодого рыцаря всем будет великая польза. Он предложил найти им применение, послав его в Заморье. В тот момент граф Гуг только что вернулся в свои шампанские владения прямо из Иерусалима, и в целом мире только он да еще горстка людей знали, насколько умножились успехи ордена за последние годы — с тех пор, как Вармунд де Пикиньи своим смелым указом основал орден монахов-ратоборцев, сначала более известный под именем патриаршего дозора.

Испокон веков военные плохо ладили с клириками, и разногласия меж двумя сословиями крепли и ширились день ото дня. Даже в лучшие времена рыцарства носящие это звание воины считались христианами лишь на словах, не зная ни в чем удержу и умеренности. Возможные наказания за провинности их не страшили, поскольку кару можно было применить только после схватки, а бой был для них началом и концом всего существования. Они бродили везде неисчислимыми полчищами, каждый сам себе закон и право, и если бы Папа Урбан не услал их освобождать Святую землю от рук неверных, они поставили бы христианский мир под угрозу полнейшей анархии.

Теперь Святая земля тоже была наводнена рыцарями, и практически все они утратили облик христианина в первоначальном его смысле. Сбросив с себя последние остатки цивилизации — жен, семью и общественный долг, — они превратились в свирепых варваров. Большинство запятнало себя гнуснейшими преступлениями — и на родине, и в Заморье, и практически все были абсолютно неуправляемы. Поэтому раньше, пока Вармунд де Пикиньи не учредил в Иерусалиме новый орден монахов-рыцарей, здравомыслящие и образованные люди сочли бы подобную идею пустой фантазией. До того беспрецедентного решения патриарха-архиепископа ни одному лицу духовного звания не дозволялось носить оружие, тем более лишать других жизни. Об этом недвусмысленно гласила пятая заповедь — «Не убий». Она относилась к любому, но в высшей степени, разумеется, к священнослужителям всех уровней.

Как бы то ни было, Вармунд де Пикиньи был чрезвычайно встревожен. Пожилой прелат понимал, что перед ним стоит неразрешимая задача защититься от повсеместного присутствия враждебных антихристианских элементов, грозящих разрушить само здание созданного им патриархата. Ввиду срочности и неумолимости такой потребности он решился применить к ситуации некоторые свои моральные установки, сочетающие в себе традицию и новаторство и содержащие ту непререкаемую истину, что мужи, поклявшиеся в верности Господу, должны по сути своей и по христианскому долгу защищать своего Бога и Его деяния от нечестивых иноверцев, ищущих погибели Его слугам и Его Царству на земле. Как следствие, патриарх признал правомерность создания новой породы клириков — священников и монахов, которым было бы не только простительно, но даже желательно воевать и убивать во имя Господа и Его святой Церкви. Очевидным являлось то, что архиепископ Иерусалимский, желая подчиниться злободневным политическим требованиям, не усматривал никакой двусмысленности или лицемерия в столь вопиющем искажении вековых устоев, критериев и запретов.

Граф Гуг, будучи сенешалем ордена Воскрешения, с самого начала основания нового ордена рыцарей-монахов не оставался в стороне от его деятельности и являлся одним из тех немногих, от кого зависел успех всего предприятия. Призванный содействовать замыслам и целям ордена, он сразу разглядел выгоды от привлечения на свою сторону рыцаря с такими достоинствами, какими обладал Сен-Клер.

Таким образом, сира Стефана Сен-Клера спешно ввели в круг графских приближенных и немедленно выдвинули кандидатом на вступление в орден — под личное поручительство Гуга Шампанского. На церемонии восхождения молодой рыцарь столь успешно и воодушевленно отвечал на вопросы наставников, что через краткий срок добился полноправного членства. Не прошло и трех лет, как он по личному распоряжению сенешаля был уже направлен в Иерусалим, чтобы там примкнуть к набирающему силы ордену монахов-ратоборцев.

Теперь, будучи уважаемым и прославленным членом общины бедных ратников воинства Христова, в которых все видели поборников святой веры, Сен-Клер часто ловил себя на том, что удрученно и недоверчиво качал головой. Ему казалось, что и его собратья точно так же сознают нелепость всей ситуации. Все они входили в орден Воскрешения в Сионе, что означало ipse facto, что христианами они не являлись.

В этом и заключалась главная тайна их братства, и они охраняли ее буквально ценой собственной жизни, поскольку, если бы кто-либо узнал или даже заподозрил правду, их всех ждала бы скорая смерть. Каждый из них вырос в христианской семье; их родители и прочая родня все были христиане. То же относилось к их слугам и товарищам — братьям-сержантам, обслуживавшим их и несшим на себе основное бремя патрульных выездов. Сами же девять рыцарей на восхождении отреклись от христианства.

Даже по истечении стольких лет подобные мысли все еще терзали Стефана. Для него и для его собратьев акт отречения явился важнейшим и самым далеко идущим разоблачением в жизни. Никто бы не решился на него, если бы форма подачи новой истины была какой-либо иной. Их не просили отвергнуть прежнюю веру или заклеймить ее. Напротив, в обстановке любви и понимания, в окружении ближайших родственников и преданных друзей, в том числе пожилых и уважаемых, давно вступивших в это неведомое братство, новички узнавали, что существуют более древние знания, ведущие к просветлению, чем христианство, главенствующее в ту пору над всеми и вся. Им говорили, что эти знания, переданные далекими предками, произрастают из одного старинного предания, крепко уходящего корнями в иудейские заповеди.

Подобная новость воспринималась новопосвященными как парадокс, но вскоре они приходили к выводу, что, после тысячелетия скрупулезного изучения и пристального внимания к содержанию и форме сохранившихся документов и ритуалов, иудейский базис ордена не должен никого удивлять: в нем не больше еврейства, чем в самих истоках христианства.

Стефан Сен-Клер достиг подобного понимания не без внутренней борьбы. До сих пор его память почти дословно удерживала беседу, которая помогла его перерождению, хотя она, по сути, больше была похожа на аргументированное внушение, чем на равноправное обсуждение. Тот разговор не убедил его окончательно — или ему тогда так показалось.

Сейчас, размеренно и без усилий зачерпывая мусор и нагружая его на тележки, чтобы потом спустить в пропасть, Сен-Клер снова задумался над предметом их спора. Спустя много часов, когда он, изнуренный до предела, наконец опустился на свое дощатое ложе, его мысли все еще осаждали ту же тему, и Стефану оставалось только вертеться с боку на бок ночь напролет. Он столь ясно увидел тот давно канувший в прошлое день, что никакая усталость и сон не могли соперничать с воспоминаниями.

 

ГЛАВА 5

О своем дяде, сире Вильгельме Сен-Клере, Стефан в первую очередь помнил то — и сам в очередной раз подивился, что, по истечении стольких лет, это обстоятельство по-прежнему занимает его, — что тот, по его мнению, был слишком молод, чтобы называться дядей. Дяди, как он справедливо полагал, всегда вровень с отцами, с людьми старшего поколения, до которых племянникам и их ровесникам еще расти и расти. Тем не менее этот самый дядя приходился его отцу сводным младшим братом. Его произвел на свет седовласый дед Стефана, после долгого вдовства взявший молодую жену.

Правда и то, что сир Вильгельм Сен-Клер заслуживал упоминания и всяческого уважения не только из-за своей исключительной молодости, а еще и потому, что был достойным наследником собственного отца — сурового и прославленного сира Стефана Сен-Клера, высадившегося в 1066 году в английском Гастингсе вместе с Вильгельмом Незаконнорожденным. Младший сын был более, нежели другие отпрыски, похож на знаменитого рыцаря — физической силой и могучим телосложением, умом и обаянием, сметливостью и несравненными навыками владения любым видом оружия.

Смолоду он отправился в Заморье воевать с сельджуками и стяжал себе грозную славу за смелость и отвагу, пока в небольшой стычке у стен сирийского Дамаска его не настигла турецкая стрела. Пролежав в пустыне около полутора суток, он, несомненно, умер бы, если бы не Седрик, его верный слуга, сопровождавший сира Вильгельма повсюду на протяжении всей его жизни. На свой страх и риск тот отправился на розыски тела хозяина, чтобы предать его земле.

Никто не может сказать с уверенностью, насколько близок к смерти был Вильгельм, лежа один в песках, зато не подлежит никакому сомнению то, что потом он оказался к ней еще ближе. Серьезная рана в плече осложнилась заражением, и несколько месяцев больной под присмотром арабского врача, приглашенного Седриком, находился на краю могилы. Когда он немного окреп и наконец начал действительно поправляться, целитель убедил Седрика, что его хозяина лучше перевезти в Англию. На остатки денег, привезенных сиром Вильгельмом с собой из дома, Седрик купил для них обоих места на судне, следующем на Кипр, а там они пересели на другой, более надежный корабль и отправились в Марсель.

Плыли они невероятно долго — добирались с Кипра на Крит, затем заходили на Сицилию, Сардинию и Корсику, пока не достигли южной Франции. Из Марселя Вильгельм завернул в Шампань, чтобы навестить своего троюродного брата по материнской линии, графа Гуга, которого ему так редко удавалось повидать. По счастливому стечению обстоятельств он прибыл как раз к церемонии восхождения собственного племянника Стефана, с которым даже не был знаком. Тот оказался всего на три года младше его самого.

Вильгельм не собирался отказываться от своего намерения вернуться в конце концов на родину, в Англию, но пока, заявил он, ему неплохо и во Франции, где сытно и солнечно и где его некогда могучее тело может восстанавливать свои утраченные силы. Стефану он сразу понравился. Юноша заметил, что расположение было взаимным; впрочем, выросши среди людей, редко повышавших голос, он сперва немного терялся от шумливости и чрезмерной откровенности родственника. Опыт воинской службы подсказывал ему, что наилучший способ ладить с такими горлопанами — по мере возможности вовсе их избегать. Как только его собратья по оружию обнаружили его неприязнь к ним, у него более не было недостатка в уединении. Так или иначе, он не собирался полностью игнорировать своего дядю Вильгельма, поэтому пришлось понемногу привыкнуть к кипучим проявлениям его натуры, и вскоре Стефан, к своему удивлению, находил их даже в какой-то мере притягательными.

В день спора, врезавшегося глубоко в память Стефана, сир Вильгельм, упражняясь на мечах, не смог уклониться от удара в раненое плечо и теперь бледный сидел перед жарким очагом, кривя от боли рот и распивая с графом Гугом кувшин вина. Ветреный день, неожиданно холодный для юга Франции, клонился к закату. До ужина в большой зале оставалось еще два часа, и обычно в это время сира Вильгельма можно было застать на ристалище, а графу Гугу вместе с другими наставниками следовало заниматься приготовлениями к торжеству. Но злополучная травма внесла изменения в обычный распорядок, и теперь друзья с удовольствием отдыхали от будничных забот.

Граф кивнул вошедшему в комнату Стефану и указал ему на кресло у камина, предложив угоститься вином. Тот отказался и остался стоять, и тогда граф Гуг с любопытством посмотрел на него и спросил:

— Что-то случилось? У тебя такой несчастный вид… Ты хотел со мной поговорить?

Стефан, слегка смутившись, повел плечом:

— Да, мессир, но не безотлагательно. Я не знал, что у вас сейчас дядя Вильгельм. Я приду позже…

— Нет, нет, давай поговорим прямо сейчас. Я подозреваю, что дело касается твоих штудий о нашем ордене. Если так, то мнение Вильгельма будет тебе так же полезно узнать, как и мое. Ты об этом хотел спросить? Я угадал?

Стефан кивнул, и граф Гуг подбодрил его:

— Хорошо. Так что тебе непонятно?

— Видите ли… — замялся Стефан, — довольно сложно…

— Ничуть. Все преодолимо, если сводится к истине. А ты просто боишься ее. Ну же, говори как есть.

— Мне с трудом верится в то, что я недавно узнал о святом Павле.

Ни один из его собеседников не выказал ни малейшего признака удивления. Граф Гуг хохотнул:

— Еще бы, после того как тебя всю жизнь учили почитать его, этого следовало ожидать. То, что ты услышал от нас, звучит кощунством. Раз тебе с трудом в это верится, значит, ты нормальный и здравомыслящий человек.

— Ну, пусть так…

—: Ничего не «пусть», дружок. Так и есть. То, что ты постигаешь сейчас, вступив в наш орден, и есть истина, записанная в начале времен и неизменная на протяжении целого тысячелетия. А все, что ты учил до сегодняшнего дня, — истина сфабрикованная, неправильно воспринятая людьми, которые и построили мировое христианское сообщество.

— Но Павел — величайший праведник в церковных святцах.

— Верно, верно… и этот факт не оставляет даже намека на то, что Церковь может и ошибаться, а простодушные набожные христиане не смеют усомниться, как же Павел считается столпом христианства, если он сам себя и поставил на это место… — Граф Гуг внимательно посмотрел на Стефана и спросил: — Ты знаешь, кого называли Маккавеями?

— М-м… иудеев, кажется… Впрочем, не знаю.

— А слово «селевкиды» тебе что-нибудь говорит?

— Нет.

— Ладно, еще узнаешь, будет время. До прихода римлян и селевкидов маккавеи были наследственной кастой верховных жрецов Иерусалимского храма. — Он обернулся к Вильгельму: — Расскажи ему о селевкидах, только попроще.

Тот расплылся в улыбке, кивнул и обратился к Стефану, хитро поглядывая на графа Гуга:

— Падок он все-таки на испытания. Что ж… но прежде, чем я начну рассказывать, племянник, я хочу, чтобы ты знал: не ты первый столкнулся с подобной трудностью. Мы все через нее проходили — испытывали те же страхи, мучились теми же противоречиями, делились теми же сомнениями… Каждый из членов ордена Воскрешения боролся с такой же неясностью и задавал подобные же вопросы — так что тут ты не одинок. В общем, пока мы будем тебе объяснять, не упускай это из виду. Ясно тебе? — Стефан кивнул. — Вот и прекрасно. А теперь слушай внимательно. У нас на руках свидетельства — скоро ты сам с ними ознакомишься — подтверждающие все, что я собираюсь тебе поведать, поскольку они были записаны, как сказал Гуг, больше тысячи лет назад. Селевкиды были могущественной династией, королевским родом, берущим начало от одного из предводителей в войске Александра Македонского. Они правили в Сирии не одну сотню лет.

— Александра Македонского… то есть Александра Великого?

— Да, да. А что ты о нем знаешь?

— Что он был греком, завоевал весь мир — примерно за триста лет до рождения Христа.

— Да, был греком — как и все его военачальники. Они-то и раздробили империю после его смерти. Македонцы, или, иначе, эллины. Одного из них звали Птолемей; он стал править в Египте и основал династию, давшую миру Клеопатру. Второй был Селевк — его род потом столетиями узурпировал власть в Малой Азии и на Сицилии. Впоследствии эта раса осквернила себя родственными и смешанными с арабами браками. Впрочем, римляне так не считали. Но потом селевкиды исторгли из своего чрева некоего Ирода, назвавшегося Великим. После женитьбы на Мириам, последней маккавейской царевне, он и сам стал царем над иудеями, после чего развеял по ветру остатки рода Маккавеев, зато продолжил свой собственный. Он дал начало целому выводку потомков, самый известный из которых, с нашей точки зрения, — Ирод Антипа, тетрарх Галилейский. Приспешники Ирода и все, кто ему симпатизировал, так и прозывались по его имени. Евреи, и особенно фанатично настроенные иудеи, иначе, зелоты, ненавидели и тех и других — и за их язычество, и за смешанную в браках с неевреями, оскверненную кровь. Самый же непростительный грех Ирода состоял в том, что он заменил маккавейских жрецов храма на угодных лично ему, то есть на фарисеев. А евреи — настоящие, благочестивые евреи увидели в этом акте худшее из святотатств: мерзкие инородцы и лживые священники оскверняют собою храм…

Он замолк ненадолго, подыскивая слова, и затем продолжил:

— Тебе гораздо легче будет понять все это, племянник, если ты примешь во внимание следующее: лживые священники, оскверняющие храм, не кажутся нам сегодня таким уж святотатством. Это потому, что нынешние христиане привыкли относиться к храму — к любому, будь то базилика, кафедральный собор или просто часовенка — как к Господней обители, но это означает лишь то, что там можно молиться и совершать богослужения. Там люди собираются, чтобы отдать дань уважения и любви Господу. У евреев же были совершенно иные представления. У них был всего один храм, он находился в Иерусалиме и буквально считался обителью Господа. В нем, в святая святых, жил их Бог с невероятно трудным именем Яхве, поэтому даже приближение к этому месту требовало выполнения многочисленных ритуалов. Люди, входившие в храм, по сути, оказывались перед лицом Самого Господа, единого для всех евреев, жившего не на Небесах, не в Раю, а, как я уже сказал, в святая святых того храма. Он пребывал в обители, которую богоизбранный народ построил, чтобы дать Ему пристанище. Поэтому, когда Ирод назначил своих священников — тех самых селевкидов — и велел им отправлять там богослужения, а потом еще пригласил римлян, чтобы они охраняли безопасность новых жрецов, он жестоко оскорбил каждого, у кого сохранилось хоть немного гордости за свое еврейское происхождение. Вот тебе, пожалуй, главная политическая интрига, развивавшаяся в Иудее во времена рождения Христа. У власти мы видим язычника Ирода Антипу и его клику, тылы им обеспечивает римская армия, а против них, под ними и особенно вокруг них — евреи, то есть иудеи и израильтяне, сбившиеся в около полусотни группировок и сект. Большинство из них ждет мессию — царя Иудейского, народного освободителя; все громогласно требуют независимости, самоуправления и отмены римского господства. Их мировоззрение и деятельность, скорее всего, крайне различны, но намерения и цели сплачивает единое устремление — сбросить гнет чужеземных оков. — Вильгельм прищурился, глядя на Стефана: — Ну что, пока все ясно?

— Кажется, ясно.

— Очень хорошо. Теперь идем дальше. — Он лукаво скосил глаза на графа: — Не хочешь ли продолжить?

— Нет уж, — улыбнулся тот и покачал головой, — у тебя прекрасно получается.

— Ну да… — Вильгельм покусал губы, обдумывая ход дальнейшего рассуждения. — В двух словах все не объяснишь, но я сейчас упомянул, что все еврейские секты сплачивало одно устремление, и теперь скажу больше — целое движение. Нам известно, что оно было воистину бунтарским, поскольку вылилось в открытый мятеж против Рима и привело к истреблению еврейского народа. Как бы там ни было, противники подобной… деятельности, то есть фарисеи и их приспешники со стороны Ирода, разглядели в ней мессианское зерно, которое для них означало разжигание войны с последующим низложением действующей еврейской власти и учреждением правительства мятежников-националистов. Таким образом, клика Ирода вынуждена была обратиться к римлянам как к стражам мира и порядка, призванным блюсти устойчивость и незыблемость еврейского государства. Жребий был брошен, и status quo получил проримское понимание… Но все куда больше запутано… инамного сложнее… — От напряжения сир Вильгельм даже нахмурился. — Этим движением управляла сила, не тождественная обычному патриотизму — в римском его понимании. Для римлян патриотизм — вещь довольно простая и понятная; она означает любовь к своей отчизне, то есть к Риму. Но для евреев дело этим не ограничивалось… их патриотизм подразумевал любовь к Господу, ко всему богоизбранному народу и к родине — стране, где пребывает Бог. Все эти причины и привели к дальнейшим осложнениям.

Он замолк, и Стефан нетерпеливо переспросил:

— И что случилось?

— Не так легко объяснить — я уже говорил. Но все же попытаюсь. Все еврейские секты, существовавшие в те времена, были вовлечены в конфликт между богатыми и бедными. Теми, кто не владел ничем, и теми, кто владел всем. Правящим классом Иудеи была клика Ирода. Они загребли себе все богатства — по той простой причине, что опирались на поддержку римлян. А те были только рады видеть у власти своего прислужника, пресмыкающегося перед Римом и охотно держащего в узде мятежных евреев и еще сохранившихся маккавеев.

— Постой. Кого все-таки ты называешь кликой Ирода?

Сир Вильгельм удивленно изогнул бровь и проворчал:

— Эх, молодежь… Семья Ирода удерживала в своих руках всю власть в стране. Они учредили новых священников, поставили своих сборщиков податей и заставили сотни других общественных институций работать на себя. Люди, служащие в них, были обязаны Ироду своим материальным благополучием, следовательно, платили ему верностью, как вассал платит верностью своему сеньору.

Стефан кивнул: этот феодальный аналог был ему понятен как нельзя лучше. Вильгельм продолжал:

— А евреи, кому, казалось бы, принадлежала Иудея, не владели ничем. Более того, по сути, они жили в долг, поскольку находились в постоянной денежной зависимости от ростовщиков Ирода. Государственный строй того времени непосредственным образом вынуждал их все больше и больше влезать в долги, просто чтобы не умереть с голоду. С тех пор, как Ирод пришел к власти, все общество жило по таким законам. Растущие подати, в том числе храмовая десятина, держали людей в страшной нужде. Те брали займы, чтобы заплатить подать, но тут подоспевали очередные налоги — порочный, убийственный круг. Так и появилась традиция — вернее, даже культ — бедности, зиждущейся на величайшей праведности. В числе первых его сторонников были зелоты, а члены другой секты — эбионитов, или ессеев, — называли себя «бедняки», «бедные праведники», или же просто «бедные».

Вильгельм прервался и взглянул на графа Гуга, который внимательно его слушал с совершенно бесстрастным лицом:

— Я ничего не пропустил?

Граф глубоко вздохнул, видимо, не ожидая внимания к себе, и покачал головой:

— Из существенного — ничего. Я поражаюсь, как много ты помнишь и точно излагаешь без всяких подсказок.

Вильгельм снова обратился к племяннику:

— Итак, бедные. Помнишь ли ты слова Иисуса о верблюде, проникающем в игольное ушко?

— Ну конечно. Это так же невозможно, как и богатому человеку заслужить Царствие Небесное.

— Вот-вот. А богатые люди времен Иисуса — это либо слуги Ирода, либо римляне. В любом случае — не евреи, а евреи Иудеи были самой праведной расой во всем мире. Они — богоизбранные. Сейчас нам до этого вроде бы нет дела, но им в ту эпоху казалось нестерпимым, что вся их земля и храм, олицетворяющий их религию, пребывают под пятой полукровок — полуарабов, полугреков, причем обе составляющие неугодны Иегове. К тому же, в силу их упрямства и непреклонности, они еще с меньшей охотой терпели у себя под боком фарисеев, этих лжесвященников Ирода, которыми тот заменил истребленных им маккавейских жрецов. Представь только, в какую ярость вгоняли их бессовестные ростовщики, обосновавшиеся в храме! Ведь с ними приходилось сталкиваться в первую очередь, и ничего поделать с этим было нельзя, потому что всю власть прибрали к рукам богачи вместе с ненавистными римлянами. Эти, в свою очередь, пытались водворить идол своего богохульника-императора в алтарь храма: узурпаторы тоже надеялись на защиту Всевышнего…

Сир Вильгельм ненадолго прервался, дав племяннику возможность осознать все положения своей речи, и продолжал:

— Евреи жили в черно-белом мире, Стефан, в мире света и тьмы, не знающем полутонов. Тот, кто не был евреем, считался язычником и не мог наследовать Царствие Небесное, но даже для евреев путь к милости Божией был тернист и усеян камнями. Среди мессианских сект эбионитов выделилась небольшая группа — ессеи, хотя некоторые называли их назаритами или назареями. Их община, более строго чтящая закон и традиции, нежели даже зелоты, обосновалась в Иерусалиме. В нее входили праведники, сплотившиеся, чтобы вместе ожидать прихода Мессии и торжества евреев и их Господа во всем мире. Один из их духовных вождей звался Иешуа Бен Давид — для нас он Иисус, — Который, судя по документам, имеющимся в нашем распоряжении, никогда не притязал на роль Мессии. Ему и в голову не приходило провозгласить себя Спасителем, Искупителем для всего мира. Он был обычным человеком, хотя и наделенным необычными способностями. Его, однако, втянули в политические распри. Он не поладил с фарисеями, этими новоявленными священниками, которые и выдали Его римлянам, а те уж потом Его распяли.

Вильгельм Сен-Клер встал и подошел к столику у стены, где стоял кувшин с вином. Он наполнил свой кубок и предложил выпить собеседникам. Граф Гуг согласился, а Стефан снова отклонил приглашение, покачав головой. Вильгельм лишь пожал плечами, с удовольствием осушил кубок, опять наполнил его и, наконец оставив кувшин в покое, остался у стола, опершись о его край.

— Во рту сохнет от всей этой говорильни. Причем не важно, складный получается рассказ или путаный, ясный или не очень. Ты-то понял, что я хотел до тебя донести?

— Пока вроде да. Но я таки не возьму в толк, какое отношение все это имеет к святому Павлу.

Сир Вильгельм переглянулся с графом Гугом и пояснил:

— Павел был селевкидом.

Стефан недоуменно заморгал:

— Селевкидом? То есть полугреком, полуарабом? Нет же, он был язычником, римским гражданином, родом из Тарса…

— Селевкиды и были язычниками, и среди них было немало римских граждан. Возможно, что он действительно происходил из Тарса. В этом он и старался позже всех убедить, но по сути никто не может с точностью сказать, кем был Павел на самом деле и где он родился. Ничего не известно также и о его детстве и юности — до того момента, как Бог сшиб его с коня, после чего тот открыто признал, что участвовал в гонениях на христиан. Но ведь в те времена еще не было христиан, Стефан, — были только евреи. Даже самого слова «христианство» еще никто не знал, потому что его пока не придумали. Тем не менее в наших архивах есть свидетельства, что человек, которого теперь называют святым Павлом, был пособником Ирода и, между прочим, судя по его имени — Савл, приходился царю отдаленным родственником. Миротворцы Ирода послали его в стан римской армии, расположившейся у стен Иерусалима, чтобы пригласить войти в город. Тот же самый Савл посылал депешу о развитии событий Нерону, в греческий Коринф, где жил тогда император и куда впоследствии так любил наведываться Павел. Но мы вообще-то начали говорить о распятии. — Он обернулся к графу: — Расскажи ему об этом ты, Гуг. Ты первый просветил меня на этот счет, и твои слова просто засели в моей памяти. Думаю, что и мой племянник должен услышать тот же рассказ.

Граф принялся отнекиваться, дескать, ему больше нравится слушать, чем шевелить мозгами, но Вильгельм был настойчив. Наконец Гуг сдался, вздохнул и обратился к младшему Сен-Клеру:

— Много различных следствий проистекает из идеи креста, Стефан, и из факта, что евреи распяли Христа. Тебе и самому это прекрасно известно.

— Конечно, мессир, — кивнул тот, слегка насупившись. — Это всем известно.

— Вот-вот, именно что всем. Каждому человеку. — Граф Гуг с важностью покачал головой, и голос его посуровел: — Тебе, юный мой Стефан, следует поосторожнее обращаться со словами, потому что иногда — а порой очень часто — они обозначают совершенно противоположное, чем мы привыкли думать. Факты, известные всем и каждому, на поверку редко оказываются истинными, потому что таковыми не являются. Поэтому давай начнем с абсолютной истины, которую хотя бы можно доказать, — что евреи не распинали Христа. Мы можем взять на себя смелость утверждать большее — что евреи не испытывали ненависти к Христу, потому что никогда о Нем не слышали. Этого человека никто не знал под таким именем, пока Савл, то бишь Павел, не заговорил о Нем, спустя годы после смерти Иисуса, назвав Христом — Спасителем. Смысл греческого слова «Христос» до конца не ясен; предположительно, оно означает «искупитель». Савл использовал его применительно к Иисусу, чтобы убедить всех в божественном происхождении Христа. Значит, все доводы, с помощью которых евреи превратились в убийц Иисуса, — чистой воды подлог, бессовестная ложь, измышленная по политическим соображениям. Если забыть на время про идею спасения, то версия, будто евреи ненавидели Иисуса-человека, тоже не выдерживает никакой критики, потому что ненависть сопряжена с усилиями и пылом, а у них не было никаких мотивов для коллективной к Нему неприязни: Иисус был из их числа, Он придерживался тех же взглядов и был в Иудее своим. Несомненно, в те дни ненависти в обществе хватало, но вся она была распределена между двумя группами: селевкидами, то есть семейством Ирода вместе с его приспешниками, — и жителями Иудеи, то есть евреями. И с той и с другой стороны злобы приходилось поровну, но евреи, разумеется, не стали бы изливать ее на Иисуса, христианином Он был или еще кем, поскольку Он был из их среды — из богоизбранного народа. И уж конечно они Его не распинали — просто потому, что это было не в их власти. Распятие — римский вид казни. Толпа, под которой следует понимать евреев, не могла призывать пролить кровь Иисуса, поскольку Его смерть навлекла бы на них и на их детей гнев Господа; безумием было бы не только требовать подобного, но и поверить в это. Подумай-ка сам: можешь ты вообразить группу людей или тем более целую толпу, призывающую кару Господню на свои головы и на головы своих детей — и все это не только осознанно, но слаженно, в едином порыве? Вряд ли это возможно, и все же люди верят. Ты ведь, например, веришь?

— Верю?

Стефан настолько не ожидал подобного вопроса, что так и застыл с открытым ртом, пытаясь выдавить из себя хоть слово, пока граф не сжалился над ним:

— Разумеется, веришь, потому что тебе не оставили выбора: всю свою жизнь, с тех пор как ты научился хоть чтото воспринимать, самые значительные в твоих глазах люди твердили, что это правда, что ты должен в нее верить — потому что, если не поверишь, тебя отлучат от Церкви, и ты будешь осужден гореть в геенне огненной. Так учит Церковь, и так тебе говорили священники. Останови на дороге любого монаха — и он повторит то же самое. Нет никого, кто мог бы позволить тебе усомниться, или просветить на иной манер, или просто объяснить все с других позиций. Никаких признаков инакомыслия. Поэтому что тебе остается делать, как не верить тому, что тебе внушают? — Граф замолк, патетически подняв руку. — Но прежде чем мы двинемся дальше, давай-ка снова вернемся к истории о распятии — обо всем известной казни, призванной развенчать Сына Божия. Ведь именно с этой целью римляне и евреи выставили Его на посмешище, прибив к кресту. Можно подумать, что они нарочно для Иисуса придумали такое позорное действо. Ты ведь немало сведущ в истории?

— Я… — замялся Стефан, неловко взмахнув рукой. — Вы говорите, немало? Раньше я бы согласился, но теперь…

— Вот и хорошо. Хорошо, что ты сомневаешься. Но ближе к сути: все, что касается казни через распятие, не носит каких-либо отличительных черт — разве что для самого осужденного. Раньше это было совершенно заурядным событием. Во времена римлян распятие являлось самой распространенной казнью для любых преступников, будь то воры, злоумышленники, убийцы, бунтовщики, враги империи или дезертиры из римской армии. Если римляне осуждали кого-либо на смерть, то его казнили. Если человек был зажиточный или уважаемый, он мог рассчитывать на быстрое умерщвление — отсечение головы или удушение; но если его гибель была угодна государству в целом, из нее делали настоящее зрелище, служащее для научения и устрашения прочих. Словом, его обрекали на медленную и мучительную смерть. Иисуса осудили как политического преступника, как бунтовщика. Вот истинная история Его гибели, и никому, кроме настоящих Его приверженцев, не было до того никакого дела…

Граф выдержал многозначительную паузу и продолжил:

— Но римский крест для распятия был больше похож на букву «Т», Стефан, — с тремя оконечностями вместо четырех. Одну перекладину ставили вертикально, а другую, поперечную, насаживали на нее сверху. Над местом стыка ничего не выступало. Я понятно объясняю?

— Не очень, мессир, — свел брови Стефан. Граф пояснил:

— Христианский крест — четырехконечный, верно? — Не дожидаясь согласия, он продолжил: — А у римлян он таким не был. У них он был трехконечный, как я уже сказал, в форме буквы «Т». Менять его смысла не было, потому что он прекрасно служил для своих целей на протяжении столетий. Тогда откуда взялся четырехконечный христианский символ, под которым нас вели в сражения? Ты хочешь узнать?

Стефан молча кивнул.

— Это очень древний знак — один из наиболее почитаемых в римской армии. Он был символом Митры, Властелина Света. Его еще называли богом наемников; согласно легендам, передаваемым из уст в уста сотнями тысяч его приверженцев, он некогда родился в конюшне, прямо в яслях.

— Но это кощунство!

— Нет, брат Стефан, это все политика, претворение власти в жизнь… махинации с разумом и поведением толпы путем использования простых и доступных образов. Так ведется с самого сотворения мира, и человек умнеет только тогда, когда начинает понимать, что нет ничего нового под солнцем. Ничего, нигде и никогда. Все уже случалось раньше, люди все однажды видели и делали, все говорили, все уже думали и испытали.

Стефан в ужасе воззрился на своего сеньора, одного из самых влиятельных людей в округе, не в силах поверить услышанному. Он лихорадочно обдумывал, что тут можно возразить, и наконец нужная мысль сама скакнула ему в голову:

— А как же Непорочное Зачатие и рождение Иисуса от Девы?!

Граф, не смигнув, немедленно парировал:

— Уже было такое же непорочное рождение богочеловека Гора, сына египетских Осириса и Исиды. То же самое — с Митрой, которого мы только что обсуждали. Он родился в хлеву и был предназначен умереть за все человечество.

Сир Вильгельм Сен-Клер, до сих пор молча наблюдавший за целой бурей чувств, отражавшейся на лице племянника, покачал головой и мягко вмешался в разговор:

— Стефан, у тебя вся жизнь впереди на то, чтобы проверить, прав Гуг или нет, но я тебя уверяю, что он не погрешил против истины. В христианстве, во всех его атрибутах ты не найдешь того, чего бы в мире не было раньше, задолго до появления Иисуса.

Все трое ненадолго замолчали, поскольку старшим было больше нечего прибавить к сказанному, а Стефан пока не мог подыскать слов для возражения. Вдруг молодой рыцарь встал, подошел к столику, налил себе вина и стал пить маленькими глотками, вперив взгляд в стену. Двое его собеседников молча ждали, наконец он залпом осушил кубок до дна и круто обернулся к дяде и графу. Его замечание прозвучало резко и вызывающе:

— А вы ведь так и не объяснили, какое отношение все это имеет к святому Павлу.

Повисло неловкое молчание. Наконец сир Вильгельм, забывшись, вскинул раненую руку и, перекосившись от боли, ухватился ладонью за плечо.

— Ты неверно ставишь вопрос, Стефан. Как раз Павел и имеет ко всему этому отношение, — прошипел он сквозь сжатые зубы, затем, опустив плечо и расслабившись, шумно выдохнул. — Павел все переиначил: из того, что было тогда, сотворил то, что есть теперь, — еврейское перекроил в нееврейское. Все это дело рук Павла.

— Конечно, это его рук дело, ведь в первую очередь он распространял Благую весть.

— Может, оно и так, но, распространяя ее, он изменил ее до неузнаваемости, извратил самую суть ее. Он лишил события, происходившие тогда в Иерусалиме — общественное движение, которое Иисус и Его сподвижники характеризовали как истинный путь, — еврейской подоплеки, следовательно, отнял у него истинное значение и обратил в нечто безвредное и безобидное — как раз по вкусу римлянам. Он счистил с него всю строгую, непримиримую, ненужную им еврейскую нравственность и пересказал всю историю в духе своих древнегреческих предков, падких до дешевых чудес, до броских выдумок и невероятных побасенок. Вот и получилось, что Иисус у него — не обычный еврей, проникнутый высокими идеями и патриотическим духом, а Сын Божий, непорочно зачатый и рожденный от Девы, что, кстати, означает полное отсутствие у него родни, то есть родителей и братьев. «Но у Иисуса и не было братьев, — скажешь ты. — Если бы они существовали, о них бы упомянули в Библии». Так вот тебе мой ответ — впрочем, не только мой: они все-таки существовали, но Евангелия позже были переписаны. Обработчики все, что не надо, из них выкинули, а оставили то, что требовалось, иначе возникли бы вопросы, откуда у Иисуса старшие братья, если Его Мать — девственница? — Вильгельм значительно поглядел на племянника: — У Иисуса были братья, Стефан. Ты ведь уже слышал об этом, признайся!

Тот только покачал головой, и Вильгельм фыркнул, а затем приосанился, и голос его зазвенел:

— Братья были — по крайней мере, один: о нем говорил сам Павел в Евангелиях и в Книге Деяний, называя его Иаковом, братом Иисуса. Благодаря своим несгибаемым принципам и высоконравственным устремлениям он был также известен как Иаков Праведный. После смерти Иисуса Иаков занял Его место. Когда брата распяли, он встал во главу их движения, приняв духовное руководство в общине, у которой тогда не было названия. Мы в ордене зовем ее просто: Иерусалимское собрание. Это сообщество — если угодно, можешь назвать его церковью или течением, — было изначально образовано Иисусом и Его сподвижниками, значит, оно и являлось истинной Церковью. И после гибели Иисуса ее первым наставником стал Иаков, Его родной брат. Не Симон, известный под именем Петра, а именно Иаков…

В конце концов граф решительно вмешался и положил конец беседе. Он подытожил все, что Стефан узнал в тот день, и умело суммировал все сведения, так что если бы юноша захотел позже над ними поразмыслить, он без труда вспомнил бы все положения их спора.

— А теперь ты так напичкан новостями, что впору голове пойти кругом, — пошутил граф. — Слишком много всего, да еще так врасплох, с налету. Мы с Вильгельмом, конечно, все понимаем, но не забудь его слова о том, что у тебя вся жизнь впереди, чтобы выяснить и перепроверить, правы мы или нет. В твоем распоряжении целый архив, а также помощь самых сведущих из наших собратьев — они с радостью поделятся с тобой знаниями и почтут за честь пособить тебе в учении. Все, что от тебя требуется, — не запирать разум на замок и помнить, что по любому вопросу есть точки зрения, с которыми трудно смириться. В данном случае речь идет о человеке, известном как святой Павел. Тебе еще предстоит узнать, что из далекого прошлого — из времен, когда жил этот человек, — до нас доходят голоса, недвусмысленно утверждающие, что он был не таков, каким его считают сейчас, и совсем не таким добродетельным — во всех смыслах, включая и его правдивость. Среди них раздаются те — не менее громкие и убедительные, — которые настаивают, что его хваленое пристрастие ко всему римскому в конце концов превратило его в лизоблюда, доносчика и шпиона императора Нерона. Другие свидетельствуют — тут я не хочу никого очернять, поэтому просто скажу, что есть свидетельства, — что он мог быть непосредственно замешан в убийстве Иакова. Иакову не было до Павла никакого дела, и он не скрывал своей неприязни к этому человеку, тогда как Павел открыто признавался в своих письмах, что видит в Иакове угрозу, помеху и даже препятствие для распространения слова Божия среди язычников. Вполне вероятно, что он оклеветал и выдал Иакова властям, видя в его аресте и казни явную пользу. Что касается препятствия, то тут он нисколько не ошибся, потому что Иаков был евреем — одним из тех, кого Всевышний призвал для служения Себе, поэтому в Его мире язычникам не нашлось бы места. Многое еще можно сказать из того, что и так всем известно, но мы в ордене, прямые потомки ессеев, бедняков Иерусалимского собрания, придерживаемся намеченного ими пути. Ему они следовали всю свою жизнь, и наша задача — сохранять незамутненным взгляд на события эпохи, когда все только начиналось. Помни об этом отныне и навсегда и будь верен обетам, данным тобою при восхождении. — Граф сочувственно посмотрел на Стефана. — Я вижу, ты в смущении и недоумении — этого следовало ожидать. Теперь тебе лучше побыть одному и обдумать то, о чем мы сегодня говорили. Взвесь все и, если у тебя снова возникнут вопросы, приходи и спрашивай нас обоих без стеснения. А теперь иди с миром.

 

ГЛАВА 6

Зерна нового мировоззрения, запавшие в голову Стефана, прочно укоренились, и в последующие два года, еще до отплытия в Иерусалим для вступления в новое братство, молодой Сен-Клер с ненасытным рвением гонялся за любой крупицей сведений об Иерусалимском собрании, о пути ессеев и о тех изначальных устремлениях, которые, благодаря Павлу, двенадцать столетий спустя мир уже знал под именем христианства.

Скоро он потерял счет поездкам, путешествуя по всей стране, встречаясь со старшими собратьями — архивариусами ордена Воскрешения, систематизирующими и толкующими сохраняемое ими учение. Стефан не уставал изумляться, глядя на эти архивы — весьма обширные по заключенным в них знаниям, но незначительные внешне. Чаще всего документы представляли собой свитки, гораздо более легкие и менее объемные, чем внушительные фолианты Священного Писания. Они хранились в разных местах, распределенные по влиятельным домам дружественных семейств, под неотступным присмотром старшей братии, которой было поручено сберегать и изучать их. Стефан обнаружил, что части общей коллекции документов удивительно удобны для перевозки. Поскольку оригиналы были слишком ценны и хрупки для частого к ним обращения, архивариусы составляли подробные копии и часто обменивались ими, чтобы составить полное представление об учении в целом.

Вскоре Сен-Клер уже хорошо разбирался в политической жизни Иудеи времен Ирода, а также в верованиях и устремлениях различных сект и полусект, входивших в обширное мессианское движение. Вследствие вдумчивого чтения и скрупулезного изучения различного рода документов, он быстро научился доверять только своим суждениям и в первую очередь полагаться на собственную интуицию.

Так, в одном из архивов старинного города Каркассона в Лангедоке он обнаружил копии хроник, записанных еврейским историком Иосифом. Пристально изучив их — не без помощи наставников, которые десятилетиями штудировали эти пергаменты, — Стефан смог по достоинству оценить содержащиеся в них любопытные факты. В тех свитках он нашел замечательное по своему подробному подходу изложение политической и военной расстановки сил в современных Иосифу Иудее и Палестине. Сравнивая точку зрения забытого историка и жизнеописания, приведенные в «Иудейской войне» и «Древностях», с христианской доктриной, содержащейся в многочисленных современных манускриптах, Сен-Клер понемногу пришел к пониманию, а потом и к твердой уверенности, каким образом проповеднику Павлу удалось выхолостить учение Иерусалимского собрания. Взяв те изначальные верования за основу, Павел лишил их антиримского духа, царившего в еврейской среде, изъял из них запрет на язычество и потом, сразу после разрушения Иерусалима, создал из них христианство по своему собственному вкусу и для собственных целей — новую религию, политически приемлемую для тогдашних властей и для многоязычного населения Римской империи.

Не меньший интерес у него вызвал расцвет государственного христианства, начавшийся столетия спустя, в четвертом веке, когда император Константин подверг Церковь романизации. В первую очередь внимание императора привлекла содержащаяся в ней угроза бунтовщичества, которую он поспешил искоренить. Старейшины ордена сходились на том, что, бесспорно, этим актом Константин явил беспримерную политическую прозорливость, поскольку при нем Церковь стала неотъемлемой частью имперской власти. Сей стратег раздал Папе и кардиналам титулы князей, но венцом его маневра стало предоставление слугам Царя Небесного вполне земного дворца, который отныне должен был свидетельствовать о ее мировом значении и — для тех, кому это еще было важно и нужно, — об окончательной смерти общественного движения, начатого Иисусом, Иаковом и прочими истинными зачинателями Иерусалимского братства.

Сен-Клер живо припомнил, какое возбуждение охватывало его при прочтении или обсуждении таких фактов. Новые сведения будоражили и пугали одновременно и при первом приближении попахивали вероотступничеством и ересью. Позже наставники разъяснили ему, что все эти несообразности тщательно задокументированы орденом Воскрешения. Хранящиеся в архивах пергаменты, некогда тайно вывезенные из Иудеи беглыми священниками и их семьями, впечатляют и разнообразием доказательств, и их древностью, и несомненной подлинностью. Как убедился сам Стефан, материала для исследования в них хватило бы на несколько жизней, и многие из его предшественников, архивариусов и антикваров за тысячу лет существования ордена посвятили себя изучению, переводу и толкованию тех старинных текстов.

Теперь Стефан неколебимо верил, что старинный орден Воскрешения в Сионе — единственный в мире прямой наследник Иерусалимского братства, и если его существование будет раскрыто, то ему грозит немедленное истребление от рук детища святого Павла, то есть христианской Церкви, которая за двенадцать столетий уничтожила всю оппозицию. Ее непрерывные и безжалостные усилия всегда были нацелены на защиту собственных интересов и достижений и на подчинение всего мира своей воле — той воле, которую, без всякого сомнения, сформулировали и распропагандировали обычные люди. Последнее положение заслуживало особого внимания, поскольку те, кого именовали представителями Господа, как-то: епископы, архиепископы, кардиналы, папы и патриархи — все они были простыми смертными. В суете мирской они не скрывали, что почти ничего не знают и еще меньше хотят знать о своем якобы бессмертном Предтече — Человеке, жившем в Иудее во время оно и умершем на кресте за подстрекательство к мятежу против Рима.

Теперь Сен-Клер был твердо убежден, что Павла скорее следовало называть своекорыстным пройдохой, нежели святым. У него достало сообразительности и авантюрной жилки, чтобы, столкнувшись с такой великолепной концепцией, распознать ее выгодность, а потом незаконно присвоить, слегка приукрасить и в конце концов превратить в самовоспроизводящийся организм — силу, вполне пригодную, чтобы перевернуть и перестроить весь мир, но использующуюся в основном для сбора пожертвований. Надо сказать, что века спустя император Константин не отстал от Павла в своем оппортунистическом устремлении и общался с Церковью лично и напрямую, перекраивая ее под себя и приспосабливая к собственным нуждам.

Впрочем, ко времени реформ Константина, то есть через три века после разрушения Иерусалима, семьи, изначально составившие орден Воскрешения, насчитывали уже пятнадцать поколений. Некогда прибыв на юг древней Галлии, они там и осели, и никто, включая их самих, даже не мог предположить, что их истоки и земля предков находятся далеко за пределами их нынешних процветающих владений.

Дружественные семейства, как они сами себя называли, незаметно влились в принявшее их сообщество и образовали в нем родственные кланы. Сперва таких семей было тридцать, но потом их численность невероятно увеличилась. Все знали, что причиной такого близкого добрососедства — некие древние и даже священные узы, загадочные и непостижимые, но мало кого это удивляло. Связь между дружественными семействами была данностью, традицией, существовавшей еще до того, как родились их прапрадеды, и ей суждено было продлиться на многие поколения, когда не станет ни их самих, ни их правнуков. Они приняли эту взаимосвязь, наряду с христианством, как нечто само собой разумеющееся, ни разу не поинтересовавшись, что скрепило их всех воедино, к тому же так надолго.

Только в самых заветных тайниках родовой памяти семейств хранилась правда об их происхождении. Ее ревностно и добросовестно оберегал один представитель поколения из каждого клана, и передача тайны сквозь века была равносильна священному долгу. Прочие родственники, узнай они ее суть, не поверили бы, что это возможно.

Их предки, первооснователи дружественных семейств, были священнослужителями Иерусалимской общины, братьями и последователями первой экклезии Иисуса и Иакова Праведного. Гибель Иисуса от рук римлян всколыхнула народ в Иерусалиме и во всей Иудее. Когда же за ней последовала жестокая расправа над Его братом Иаковом, забитым до смерти неизвестными злоумышленниками с помощью чеканной дубинки, она вызвала мощный всплеск недовольства и наконец вылилась в мятеж против Ирода и Рима. В ответ на эти события Веспасиан и его сын Тит вторглись в Иудею во главе римской армии с намерением беспощадно расправиться с еврейскими смутьянами и истребить их раз и навсегда.

Когда стало ясно, что Иерусалим больше не может выдерживать осаду, а значит, разрушения города и храма не миновать, священники братства надежно спрятали все самое ценное — записи и реликвии — глубоко под землей, куда не могли добраться римские захватчики. Только тогда, убедившись, что они сделали все возможное для сохранения святынь, которые они не могли увезти с собой, члены общины примкнули к тысячным толпам, покидающим Иудею.

Долгие годы они шли вдоль Средиземноморского побережья многочисленной и разрозненной, но тем не менее сплоченной самодостаточной группой, пока не достигли южной Иберии. В конце концов путешественники расселились по землям Лангедока, где впоследствии и закрепились, умножая свои состояния и знания, но не забывая древних традиций. Отныне сохранение священной истины было вверено тайному союзу, в который вошли избранные члены от каждого семейства. Этот союз стали называть орденом Воскрешения в Сионе.

Сен-Клер не мог без горькой усмешки думать о том, что он, взращенный в основном монахами и воинами и некогда тоже стремившийся примкнуть к христианской монашеской общине в Анжу, на родине предков, теперь, вместе с восемью собратьями, входил в самое несуразное образование в анналах христианства — в орден монахов-ратоборцев, бедных ратников воинства Иисуса Христа. Еще более смехотворным представлялось ему то, что его истовое увлечение историей христианства не прошло даром: теперь Стефан чувствовал в себе силы если не разрушить эту твердыню, то хотя бы посеять сомнения в подлинности ее догматов и тем самым подорвать ее устои.