Когда летом 1945 года Дональд и Одри Синклер переехали из дома 23 на Киркгейт в «Саутвудс-Холл», Альф с семьей вернулись из Соуэрби в старый дом в Тирске и прожили там восемь лет. Вместе с ними переехала теща Альфа Лаура Дэнбери. Его тесть, Хорас Дэнбери, умер в январе того же года, и Лаура не хотела оставаться одна в «Блейки Вью». Следующие тридцать лет «Лап», как все ее называли, будет жить с нами.

Лал не была типичной сварливой тещей из анекдотов. Это была спокойная, доброжелательная дама, с которой мы ни разу не ссорились. Она не доставляла никаких хлопот напротив, оказалась ценным приобретением, поскольку всегда охотно выполняла обязанности няньки, когда Альф с Джоан куда-нибудь уходили. Она также очень помогала Джоан управляться с большим домом — вместе с дочерью занималась готовкой и уборкой.

Несмотря на помощь Лал, содержать дом на Киркгейт в чистоте оказалось тяжелой ношей для Джоан. Альф постоянно переживал, видя, как жена днем и ночью надрывается в этом огромном доме. Она была просто одержима домашней работой и упрямо боролась, стараясь, чтобы все в доме сверкало и было в идеальном порядке. «Ради всего святого, Джоан! Перестань скрести эти каменные полы!» — этот крик мы слышали почти каждый день. Видя, что его мольбы остаются без ответа, Альф понял, что единственный способ остановить саморазрушение жены — это найти другой дом и уехать с Киркгейт. «Домомания» матери станет главной причиной нашего переезда из старого дома в 1953 году.

Все три этажа были в распоряжении семьи. Верхний этаж, где сначала жили Альф и Джоан, почти не использовался. На втором этаже располагались три спальни и ванная, а внизу — гостиная, столовая, кухня и кладовая.

В те дни работы с собаками и кошками было очень мало, и приемных и кабинетов врача попросту не существовало. Клиенты заходили прямо в дом, где их животных осматривали на маленьком деревянном столике.

Просторные и прекрасно оборудованные кабинеты, показанные в сериале и фильмах по книгам Хэрриота, были сильным преувеличением. Настоящий «Скелдейл-хаус» никогда не выглядел столь внушительно, и наши комнаты часто превращались в своего рода приемные и кабинеты. Дом с его длинными извилистыми коридорами и прелестным садом, безусловно, обладал определенным шармом, но, в общем-то, в нем не было ничего особенного. К тому же он был ужасно холодный.

Жизнь современных специалистов по крупным животным остается нелегкой, им приходится сражаться со сложными случаями в мороз и холод, но они, по крайней мере, возвращаются в теплые помещения с центральным отоплением. Молодой Альф Уайт был лишен этой роскоши. Он возвращался на Киркгейт, 23. Мы провели там много счастливых лет, но старый дом никогда не отличался комфортом. Зимние ветра пробирались в каждую щель, сквозняки гуляли по коридорам, выложенным каменными плитами. В детстве я ходил в коротких штанишках и часто мерз. Отец в ответ на мои жалобы обычно советовал: «Бегай, Джимми, бегай!» — и я носился по всему дому, чтобы согреться.

Сейчас зимы в Йоркшире кажутся тропическими по сравнению с суровыми морозами моего детства. Снег шел почти каждый день, и с водосточной трубы свисали огромные сосульки. Окна покрывались ледяной коркой, и в моей памяти сохранились красивые зимние узоры на стеклах, — сегодня в наших теплых домах с центральным отоплением такое нечасто увидишь. Единственными источниками тепла в доме были два камина на первом этаже, топившихся углем, и жутко своенравная печь в кабинете.

Все приходилось делать очень быстро: любое промедление приводило к гипотермии. Зимой по утрам, выбравшись из-под теплого одеяла в промерзшей комнате, отец бежал вниз на кухню, чтобы разжечь камин. Его никогда, даже с натяжкой, нельзя было назвать рукастым человеком, и он был совершенно неспособен выполнять какую-либо работу по дому. Если он пытался повесить картину на стену, она неизменно падала на пол. Когда его просили поменять электрическую вилку, он долго и сосредоточенно с ней возился, потом во все стороны летели искры, и дом погружался во тьму. С тем же успехом он разжигал камин, и когда домашние по утрам спускались на кухню в поисках тепла, их ждало разочарование. Я так и вижу эту картину: из глубины камина вырываются черные клубы дыма, среди них изредка вспыхивают крошечные дрожащие языки пламени и через несколько секунд исчезают так же внезапно, как появились.

То ли дело огонь, разведенный матерью в гостиной. Она могла в считаные минуты разжечь адское пламя, и мы сидели в этом оазисе тепла, а гулявшие по комнате сквозняки теребили шторы на окнах.

Конечно, я никогда не забуду пробирающий до костей холод, царивший на Киркгейт, 23, но те морозные снежные дни навевают мне теплые и ностальгические воспоминания. Все дети любят снег, и я не был исключением. Отец относился к нему немного иначе. Для меня снег означал катание на санках и игру в снежки, ему же снег доставлял неприятности, не позволяя добраться на отдаленные фермы. Сильный снегопад 1947 года, когда с января по апрель снег шел почти каждый день, вынуждая отца по несколько дней сидеть дома, означал для него финансовые потери, которые он не мог себе позволить.

Если дома Альф жил без особого комфорта, то в машине удобств было и того меньше. Быстрые современные автомобили с теплыми уютными салонами имеют мало общего с маленькими машинками, на которых ездил Альф. Зимой долгие поездки на фермы требовали от него неимоверной выносливости. В машине не было обогревателя, и в особенно морозную погоду стекла покрывались снежной коркой, поэтому ему приходилось ехать, высунув голову из окна, чтобы не сбиться с дороги. С практически неработающими у машины тормозами и лысыми как коленка покрышками, эти поездки были не только неудобными, они были просто опасными. К счастью, движение в те дни было гораздо менее интенсивным, чем на современных дорогах.

Я вспоминаю, как мальчиком ездил вместе с отцом и мучительно страдал от холода. Я всегда был довольно шумным ребенком, и в ответ на мои возмущенные вопли он советовал пошевелить пальцами в сапогах или хлопать в ладоши, чтобы разогнать кровь.

Отсутствие подогрева лобового стекла создавало огромные неудобства, но, помню, однажды отец с гордостью продемонстрировал мне свое последнее приобретение. Это был кусок проволоки, прикрепленный к лобовому стеклу двумя присосками. Конец проволоки шел к аккумулятору, и стоило щелкнуть переключателем, как на стекле через некоторое время оттаивал небольшой квадратик.

— Смотри, Джимми! — воскликнул он, всматриваясь сквозь крошечное окошко. — Мне все видно! Разве это не чудесно?

Альфу приходилось мириться не только с дискомфортом своих первых автомобилей, но и с недостатком их мощности. Его старенький «Остин-7» разгонялся максимум до 50–55 миль в час, но при этом страшно гремел и вибрировал. На скорости 50 миль в час Альфу казалось, что он преодолевает звуковой барьер.

Эти маломощные двигатели создавали массу неудобств для тех, кто работал в холмистой местности. Одним из самых тяжелых холмов в практике был Саттон-Бэнк, крутой склон которого представлял серьезную преграду для любого, кому надо было подняться на вершину Хэмблтонских холмов. Современный автомобиль спокойно взлетает наверх на высшей передаче, но в те годы требовалось применить инженерную смекалку, чтобы взобраться по склону. Машинам Альфа было не по силам одолеть Саттон-Бэнк, но вскоре он справился с этой задачей, разработав собственную методику. Маленькие автомобили с задним приводом — как его старенький «Остин-7», — назад ехали на первой передаче, поэтому, добравшись до подножия холма, Альф в три приема разворачивал машину и карабкался в гору задним ходом.

Несмотря на все неудобства, Альф был счастлив. Он работал в местности, которую очень любил, и в практике, которую с полным основанием мог называть своей.

В 1946 году произошло радостное событие для Альфа: его старинный друг Алекс Тейлор вернулся с войны и приехал жить в Тирск. Он воевал в африканской пустыне и в горах Джим Уайт Италии и после демобилизации надеялся найти работу в Йоркшире, рядом со старым приятелем. Алекс был помолвлен с американкой по имени Линн. Они познакомились в Риме, и девушка скоро должна была приехать к нему в Тирск.

Альф был счастлив снова видеть Алекса. Он питал особую симпатию к своему лучшему другу из Глазго. Когда родился я, он написал Алексу в Африку и попросил стать моим крестным отцом. Меня назвали Джеймсом Александром в честь человека, которого отец считал своим ближайшим другом.

Когда Алекс вернулся в Британию, он был молод, здоров, собирался жениться и готовился начать новую жизнь дома. Существовали только две маленькие проблемки: у него не было ни гроша в кармане, и он не имел ни малейшего представления, что будет делать. В этот период ему на помощь пришел Альф. Алекс несколько недель жил на Киркгейт, 23 и вместе с Альфом ездил по вызовам на фермы. Ему так понравилась жизнь на свежем воздухе, что он решил заняться фермерством.

Альф поговорил с местными фермерами, и Алекс с Линн, которые поженились в мае того же года, в скором времени поселились в Олдстеде у Томми Бэнкса, славного, уважаемого фермера с большим стадом молочных коров. Работникам на фермах платили очень мало, но Алекс получал средства к существованию и к тому же приобретал ценный практический опыт.

До внедрения механизации, когда большую часть работы выполняли вручную, каждая ферма нанимала работников. Им приходилось косить траву, собирать урожай и чистить загоны для скота, — все это требовало тяжелого физического труда. Старое слово «батрак» имело именно такое значение. Тело у работников становилось крепким, как тиковое дерево, и хотя Алекс считал себя сильным и здоровым — за пять лет службы в армии он прошел много километров по горам Италии, — он был не готов к типичному рабочему дню йоркширского фермера.

Для начала Томми Бэнкс поручил ему перетаскать стокилограммовые мешки с зерном к дверям амбара. Сыновья Томми, Фред и Артур, легко взбегали по лестнице с тюками на плечах, но когда Алексу на плечи взгромоздили первый мешок, у него подогнулись колени, и он рухнул на пол, дрыгая руками и ногами под своей огромной ношей, будто придавленный жук. Парни на ферме повеселились от души.

После ухода с фермы Бэнкса Алекс и Линн сняли жилье в Тирске, где провели три года. Альф сумел подыскать для Алекса работу еще у нескольких фермеров, которые были хорошими клиентами ветеринарной практики.

После Томми Бэнкса Алекс устроился на работу к Бертраму Бозомуорту. Эта работа оказалась не легче, чем в Олдстеде. Она была тяжелее. В пору расцвета Берт — он жив до сих пор, — был воплощением жесткого йоркширского фермера, человека, вся жизнь которого проходит в тяжелом труде. Он работал «от заката до рассвета» и ждал того же от своих работников. Строгий, но справедливый человек.

Алекс с оттенком сухой иронии вспоминает, как в колючий мороз вставал в шесть утра и ехал за пять километров на ферму Берта на старом проржавевшем велосипеде Джоан. Там, помимо обычного каторжного труда — дойки коров, кормления животных и чистки коровника, он часами выдергивал свеклу из мерзлой земли. Каждый вечер Алекс возвращался домой в состоянии полного истощения. Он, еле волоча ноги, вваливался в дом и падал на стул, и так сидел, уронив голову и бессильно свесив руки. Когда Альф смотрел на его обмякшее тело, на потрескавшиеся руки с окровавленными пальцами, то часто думал, хорошую ли услугу оказал другу, познакомив его с жизнью фермера.

Однажды Альф приехал по вызову на ферму Берта Бозомуорта, и тот сказал ему:

— Мне нравится Алекс. Отличный малый. Знаете, я не думаю о нем как о работнике, он скорее компаньон!

Алекс Тейлор, «компаньон» Берта, от души смеется, когда мы вспоминаем те старые времена, но пятьдесят лет назад ему было не до смеха.

Есть старая поговорка: «Тяжелая работа еще никого не убивала». С этим можно поспорить. Тяжелая работа искалечила многих фермеров и ветеринаров, но такие люди, как Берт Бозомуорт, пожалуй, служат подтверждением этой поговорки. Неудивительно, что отец глубоко уважал йоркширских фермеров своего времени; некоторые из них казались ему несокрушимыми.

Хотя изнуряющий труд на йоркширских фермах едва не сломал Алекса Тейлора, он стал первым шагом молодого человека на пути к успешной карьере в области управления недвижимостью. Он никогда не забудет, какую помощь ему оказал его друг Альф Уайт в те тяжелые, суровые дни в Тирске.

9 мая 1947 года стал памятным днем для Альфа и Джоан. В тот день на свет появился их второй ребенок — дочь Рози. Альф, Дональд, Алекс и еще несколько друзей решили с размахом отметить ее рождение. Они собрались в тирском пабе «Черный конь» (питейное заведение, которого, как и многих других, больше не существует), и Альф впоследствии описал эту бурную вечеринку в своей седьмой книге «Всех их создал Бог».

Продажа спиртных напитков после определенного часа была строго запрещена, и пирушку грубо прервал местный полицейский, который внезапно ворвался в паб, угрожая всех вызвать утром к магистрату. Однако под воздействием тонкой дипломатии Альфа и его друзей служитель закона решил поучаствовать в празднике и спустя несколько часов все еще сидел в пабе. Только на рассвете компания отправилась по домам в машине Альфа, зигзагами катившей по рыночной площади Тирска. Алекс сидел сзади, отчаянно пытаясь утихомирить пьяного полицейского, выкрикивавшего непристойные ругательства в адрес машины полицейского инспектора, припаркованной под городскими часами.

Рождение Рози ознаменовало начало периода, в течение которого Альф все больше времени проводил с семьей. Несмотря на напряженный рабочий ритм, он всегда находил время для нас, особенно летом, когда в практике наступало относительное затишье. Он возил нас на море, ходил с нами в походы по холмам в окрестностях Тирска, а еще мы много ездили вместе с ним на фермы. Этот период он часто называл «одним из самых счастливых в своей жизни». Альф Уайт был не только прекрасным ветеринаром, он был любящим мужем и отцом.

С 1945-го по 1950 год в его жизни, однако, доминировала работа. Став полноправным партнером, Альф все силы отдавал практике. То были годы не только тяжелого труда, но и колоссальных перемен в его профессии, когда новые технологии и лекарства постепенно вытесняли старые методы лечения. Хотя жизнь ветеринара стала чуточку легче, это все равно была работа не для слабака.

Однажды — я тогда еще учился в начальной школе, — отец сидел напротив меня за столом. Глаза его запали от усталости. Он полночи провозился с тяжелым отелом и выглядел более изможденным, чем обычно.

— У тебя измученный вид, Альф, — заметила мать.

Он откинул голову, посмотрел в потолок и глубоко вздохнул.

— Так и есть, — ответил он. — Утром мы попали в настоящую мясорубку!

Неудивительно, что он устал. После тяжелой ночи в коровнике они с Дональдом пережили мощный стресс, который так часто случается в жизни ветеринара. Их вызвали на ферму близ Бидейла кастрировать огромного коня. В те дни Дональд и Альф делали эту работу «стоя» — оперировали животное под местной анестезией. Этот метод требовал большой осторожности и сноровки. Многие ветеринары получали серьезные увечья и даже погибали от жестоких ударов, нанесенных пациентом.

Потеря семенника, естественно, не входила в планы этого животного, и он оказался трудным пациентом. Дональд только приступил к делу, как почувствовал легкое дуновение ветерка у своего лица. Нож, который он держал в руке, волшебным образом испарился. Молниеносный удар, выбивший нож из рук Дональда, прошел всего в нескольких сантиметрах от его головы. Вот тогда и началось настоящее представление.

Альф с Дональдом, благодарившим Бога за то, что остался жив, вывели коня на поле и надели ему намордник с хлороформом, — было решено провести операцию под общим наркозом. Конь бурно отреагировал на эти манипуляции, взвился на дыбы и пулей понесся по полю, потащив за собой Альфа, мертвой хваткой вцепившегося в веревку. Зрелище, по-видимому, было занятным, но вскоре услуги Альфа оказались ненужными. Хлороформ начал действовать, и огромный конь проломил забор, огораживающий сад, разровняв в процессе цветочную клумбу. Наконец все было кончено: Альф сидел на голове коня, а Дональд быстро оперировал среди смятых цветов.

За этим увлекательным спектаклем наблюдал хмурый хозяин сада, — судебное разбирательство вполне могло стать еще одним пунктом повестки дня.

Помню, отец говорил мне, когда я был еще очень молод:

— Удалить тестикулы у коня очень просто. Настоящее искусство — убедить его с ними расстаться! — Помолчав несколько секунд, он добавил: — Однажды — не знаю когда, — кто-нибудь придумает препарат, который будет помещаться в небольшой шприц. Одна инъекция — и конь мирно падает на землю. К нему подходит ветеринар и делает свое дело, — никаких криков, никаких мелькающих перед лицом копыт, просто спокойная, профессиональная операция!

Пророческие слова! Сейчас в нашей практике мы вводим пациенту небольшую дозу анестетика, а потом благополучно выполняем свою работу. Какой контраст с теми захватывающими приключениями, которыми «наслаждался» Альф в свои лучшие годы! Часто цитируют его слова, сказанные в 1992 году: «Мне нравится писать о моей работе, потому что я ее любил, и во времена моей молодости она была особенно интересной. Для меня она была чем-то вроде оплачиваемого отпуска. Мы много смеялись. Сейчас в ней больше науки, но меньше смеха». Как известно читателям Джеймса Хэрриота, смеха действительно было много, и было забавно вспоминать разные веселые случаи, — но в то время они не казались такими уж смешными. Помню, мальчиком я громко смеялся, когда мне рассказали о приключении с конем, но я не помню, чтобы отец разделял мой восторг.

Огромные перемены в профессии ветеринара происходили на глазах Альфа Уайта. Проработав больше сорока лет, он, как никто другой, имел полное право писать об изменившемся облике ветеринарной практики. В те времена работа требовала больших физических усилий. Ее мог выполнять только мужчина, и чем сильнее он был, тем лучше. Помимо принятия родов у коров и лошадей, день ветеринара был заполнен такими процедурами, как обрезка копыт, туберкулинизация и удаление рогов, и хотя многие задачи сегодняшних ветеринарных врачей тоже требуют тяжелого физического труда, они располагают более эффективными лекарствами и современным оборудованием.

В 1950-х сельскохозяйственная промышленность решила, что крупному скоту лучше будет без рогов, и Альф провел много часов, отпиливая их или отрубая с помощью так называемой гильотины. Это была тяжелая работа. Рога часто были твердыми, как гранит, и обезроживание больше напоминало бойню, чем хирургическую операцию. Однако эта процедура требовала определенных навыков, и многие ветеринары гордились хорошо и профессионально выполненной работой. Альф урчал от удовольствия, когда через шесть-восемь недель видел плоды своего труда — гладкие ровные бугорки на голове в том месте, где раньше красовалась пара зловещего вида рогов.

Ампутация рогов была грубой и трудной работой, но роды у коровы и лошади иногда проходили еще тяжелее. Сельскохозяйственные животные, которые никогда не отличались склонностью к сотрудничеству с ветеринаром, почему-то предпочитают рожать в темное время суток. Соответственно, в начале своей ветеринарной карьеры Альф работал в те часы, когда большая часть страны спала. Помимо прочих неудобств, ему часто приходилось раздеваться до пояса. Колючий ветер набрасывался на обнаженное тело, и работа в столь жестких условиях сыграла свою роль. Дыхательная система Альфа давала сбои с цикличной закономерностью: он начинал кашлять в ноябре и переставал только в следующем мае.

Его самая первая книга неслучайно начинается с отела. Некоторые впечатления, полученные в холодных коровниках, сохранились в его наиболее ярких воспоминаниях о трудных старых временах.

Один из самых тяжких моментов карьеры Альфа случился утром в первый день нового года. В два часа ночи он забрался в постель, бурно отпраздновав Хогманей, — не зря же он столько лет прожил в Шотландии! Ровно в шесть утра тишину прорезал пронзительный телефонный звонок. Альф нащупал трубку и услышал резкий голос йоркширского фермера. Новый год мало значил для этих людей, и они не тратили времени на поздравления.

— Говорит Стэнли Даффилд из Килбурн-Паркса. У меня корова телится. Приезжайте скорей!

Стэн Даффилд, верный клиент практики, олицетворял собой честных трудолюбивых йоркширцев, которых любил и уважал Альф, но в то утро у него не было никакого желания с ним встречаться.

Помимо физической нагрузки на организм, одной из главных проблем ветеринара в те дни было ограниченное число лекарств для борьбы с инфекциями. Единственным средством были сульфаниламиды химической компании «Мей и Бейкер», появившиеся в начале 1940-х годов, и записи в старых журналах Синклера и Уайта свидетельствуют о широком использовании сульфаниламидов. Их производили в форме порошка, который смешивали с водой и вливали животным в глотку. Много жизней было спасено с помощью этого препарата.

Огромным шагом вперед стало появление сульфамидных препаратов для инъекций. Один, известный под названием «Пронтозил», был намного эффективнее вливаний, но настоящий переворот в лечении инфекций произошел через пару лет, когда изобрели антибиотики. В первые годы их использования результаты часто превосходили ожидания: на следующее утро после одного укола в крестец животное с высокой температурой чудесным образом выздоравливало. В период с конца 1940-х до начала 1950-х Альф испытывал колоссальное удовлетворение от своей работы, к тому же ему удавалось произвести грандиозное впечатление на клиентов. Вооруженный шприцем ветеринар приобрел статус волшебника в глазах некоторых пожилых фермеров.

Интенсивное сельскохозяйственное производство в наши дни привело к появлению болезней, о которых много лет назад даже не слышали, — эти болезни часто плохо поддаются лечению антибиотиками. Ветеринара больше не считают «волшебником с иголкой», но Альфу посчастливилось работать в золотые годы антибиотиков, наслаждаясь удивительными результатами после простого «укола в зад».

Дональд Синклер не замедлил воспользоваться ситуацией. Однажды его вызвали к свинье с рожистым воспалением — острым инфекционным заболеванием, бурнореагирующим на инъекцию пенициллина. Хозяином свиньи был мелкий фермер Томми Барр, и Дональд решил немного покрасоваться. Каждый случай он всегда «представлял в черном свете». «Никогда не говорите, что животному станет лучше, — обычно наставлял он молодых помощников. — Скажешь, что оно поправится, а оно умрет — все, ты влип! Скажешь, что оно умрет, и оно действительно умрет — что ж, значит, ты был прав. Но если оно выживет, ты — герой!» Та свинья была очень больна. Сплошь покрытая багровыми пятнами, она безжизненно лежала на боку, но Дональд знал, что после его инъекции она станет как новенькая. Он сделал мрачный прогноз, но на следующий день свинья, как и следовало ожидать, с аппетитом жевала все подряд. Томми Барр был потрясен.

Неделю спустя Томми пришел оплатить свой счет. Когда Альф выдал ему расписку, он, широко открыв глаза, с глубоким почтением произнес:

— Мистер Уайт, говорю вам, это было чудо!

Альф был доволен и немного удивлен. Он не привык слышать, чтобы работу ветеринара описывали в столь пылких выражениях.

— Рад за вас, мистер Барр, — ответил он.

Но Томми еще не закончил.

— Ага, мистер Синклер зашел в свинарник, а она там, бедняжка, вся в пятнах. Я думал, она умрет, и он тоже. — Томми перевел дыхание. — Он посмотрел на меня, и я посмотрел на него, потом он посмотрел на свинью. Я видел по его лицу, что дело плохо. Потом он покачал головой и сказал: «Эх, Томми! Боюсь, мы опоздали!» — Глаза Томми открылись еще шире. — Но мы не опоздали, мистер Уайт! Он вколол свинье лекарство! Это чудо, говорю вам!

После того случая применения искусства и науки в повседневной работе ветеринара Томми Барр смотрел на Дональда как на бога.

Кроме появления антибиотиков, помощи отец получал мало. Но, по крайней мере, он объезжал фермы не один. Я с двух лет сопровождал его, и моей основной работой было открывать ворота и подавать инструменты. Я считал эти обязанности чрезвычайно важными. Уверен, те дни, когда я «помогал» отцу, повлияли на мое решение пойти по его стопам. Его любовь к работе не могла не произвести впечатления на такого мальчика, как я.

Моя сестра Рози тоже скоро стала его сезонным компаньоном. Как и я, она потом выразила желание стать ветеринарным врачом, но отец не разделял ее энтузиазма. Он считал, что эта работа слишком тяжела для женщины. В те времена среди ветеринаров было очень мало женщин, хотя сейчас все изменилось. Большинство выпускников — женщины, и те из них, кто специализируется на крупных животных, прекрасно справляются, но я понимаю чувства отца. Его отнюдь не привлекала мысль, что дочь будет в одиночестве ездить по далеким фермам и лечить какую-нибудь норовистую корову весом в полтонны в заляпанном навозом коровнике. Он прекрасно знал — по собственному опыту, — что коровы не питают особого уважения к людям, будь то мужчина или женщина.

По поводу меня отец не испытывал беспокойства и был рад, что я в столь раннем возрасте проявляю интерес к его работе, но ему приходилось быть очень терпеливым. Моя «помощь» в машине была весьма сомнительного свойства. Я в буквальном смысле не умолкал ни на минуту, засыпая его глубокомысленными вопросами, к примеру?

— Папа, что быстрее — скорый поезд или гоночная машина?.. Пап?.. Пап?.. ПАП?!

Вероятно, необходимость отвечать на эти сложные вопросы ему мешала, так как голова у него была занята совсем другим. Помню, как он ехал по холмам с остекленевшим взглядом, прокручивая в голове детали тяжелых случаев и разные другие проблемы, к примеру, как дальше развивать практику, или как скопить денег на покупку собственного дома? Думаю, он уставал от громких рассуждений своего шумного маленького сына, прерывавших его мысли, но обычно ему удавалось найти удовлетворительный ответ, за которым, правда, следовал новый залп вопросов.

Рози и я много ездили с отцом, но был еще один пассажир, который редко пропускал визиты на ферму. Верный товарищ, больше десяти лет сопровождавший его днем и ночью, — заядлый путешественник, который дулся несколько дней, если отец опрометчиво оставлял его дома. Звали его Дэнни.