Пятница 8 апреля 1960 года началась чудесно для Альфа Уайта. Вместе со своим другом Гаем Робом он отправился в Глазго на международный футбольный матч между Шотландией и Англией. Матч проходил в Хэмбден-Парке, и с ними собирался пойти отец Альфа. Альф всегда радовался этим поездкам. Он не только снова увидит родителей, но и сможет поговорить о футболе с Папашей, — это всегда была самая любимая тема их разговоров.

Письма, которые Папаша писал Альфу и Джоан, неизменно начинались с формальных вопросов о семье, потом он в одном-двух коротких предложениях рассказывал о себе и бабуле Уайт, а остаток письма посвящал подробным отчетам о футбольных матчах, обзорам о состоянии Футбольной ассоциации Сандерленда или своим последним впечатлениям об английской команде по крикету. Эти послания пестрели спортивным сленгом, и письма Альфа родителям, хоть и не настолько перегруженные терминологией, были написаны в том же духе. Джоан обычно читала первые пару строчек и, дойдя до начала четырехстраничного отчета о матче между «Рейнджерз» и «Селтик», передавала письмо мужу.

Приезд сына в Глазго был для Папаши главным событием года, и Альф тоже всегда радовался встрече с ним. Ему никогда не было скучно в компании отца.

Но тот день 1960 года обернулся трагедией. Приехав к дому родителей на Эннисленд-Роуд, Альф задохнулся от ужаса: перед дверью стоял катафалк. Пока они с Гаем ехали из Тирска, отец скоропостижно умер от сердечного приступа. Вместо того чтобы наслаждаться матчем между Англией и Шотландией, Альф готовился к похоронам, а несчастный Гай Роб следующим поездом вернулся домой.

Этот неожиданный сокрушительный удар сбил Альфа с ног. Он потерял дорогого человека и больше года не мог прийти в себя, скатываясь все ниже в своем отчаянии. В конце концов он погрузился в глубокую и серьезную депрессию.

Моя мать, Рози и я приехали в Глазго на похороны Папаши, и я помню выражение лица моего отца в крематории Марихилл. Он был в полном замешательстве, отчаянно пытался сдержать слезы, а все вокруг, и я в том числе, плакали, скорбя о потере близкого и дорогого для нас человека. В тот момент горе раздавило Альфа.

В письме матери вскоре после смерти отца он, пытаясь утешить ее, рассказывает о своих чувствах: «Я знаю, сейчас ты все время думаешь о нем и ощущаешь ужасную пустоту. Я тоже, как ты понимаешь. Но, знаешь, у меня возникло чувство близости с Папашей. Временами я ловлю себя на мысли, что говорю с ним о футболе или других вещах, которые были нам интересны. Все это теперь в прошлом, но я знаю одно: любовь и воспоминания не умирают никогда и служат утешением для живых».

Неудивительно, что внезапная смерть Папаши нанесла Альфу сокрушительный удар: их связывали крепкая дружба и любовь. Для меня смерть Папаши тоже стала сильным потрясением. Мне тогда исполнилось семнадцать, и в сентябре следующего года мне предстояло переехать к бабушке с дедушкой на Эннисленд-Роуд, так как я поступил на ветеринарное отделение Университета Глазго. Мне ужасно жаль, что Папаши не было со мной в мои университетские годы, но самое печальное — он не дожил до литературных успехов своего сына. Он бы необычайно им гордился, с жадностью проглатывал бы все его книги и был бы самым большим почитателем таланта Джеймса Хэрриота.

Он бы гордился всемирной славой своего сына. Альф тоже жалел, что Папаше не довелось почитать его произведения, но он считал, что один знак отличия доставил бы его отцу особую радость.

Однажды, больше тридцати лет спустя, в то время, когда Альф был в зените славы и популярности, они с Алексом Тейлором гуляли и говорили о последней награде Альфа: ему присвоили титул почетного президента футбольного клуба «Сандерленд».

— Знаешь, Алекс, — сказал он, — Папаша был бы в восторге от моих литературных успехов, но главным моим достижением он бы считал именно это звание!

Внезапная смерть Папаши стала своего рода катализатором: Альф по спирали катился в пропасть и в конце концов вошел в штопор глубокой депрессии, но не только это стало причиной его срыва. Его эмоциональное состояние стало ухудшаться еще до смерти отца. Нервные расстройства очень сложно распознать, а в его случае сказалось влияние многих факторов.

В некоторых отношениях Альф был идеальной «почвой для нервного срыва». Когда он поправился, мне часто говорили: «Странно, что у вашего отца произошел нервный срыв. Он всегда выглядел таким спокойным и, казалось, ничего не принимал близко к сердцу». Этим многое объясняется. Альф действительно производил впечатление человека, который держит ситуацию под контролем, но он всегда скрывал свои чувства; он подавлял эмоции вместо того, чтобы открыто поговорить о них.

Альф вечно о чем-то беспокоился, но при этом был замкнутым человеком, который редко делился своими сокровенными мыслями. Он беспокоился о Джоан и ее каторжной работе по дому. Он беспокоился о нас с Рози, терзаясь сомнениями, что он мало для нас делает. Он переживал из-за родителей: что, если он потеряет работу? Справятся ли они? Ведь Папашина должность в конторе не приносила стабильного дохода. Постепенное, но неуклонное исчезновение пастбищных угодий в окрестностях Тирска вызывало у него тревогу не только за будущее практики, но и за профессию ветеринара в целом. Будут ли люди и через много лет вставать ни свет ни заря, чтобы подоить корову, или какой-нибудь умник запустит в производство искусственное молоко, и это окажется проще и дешевле? Не имея никаких сбережений, Альф полностью зависел от финансовых успехов своего бизнеса. Когда в конце 1950-х возникли трения с помощниками, он сам взялся разобраться с ними, не попросив никого о помощи. Он не обсуждал свои проблемы с семьей: замкнутая натура не позволяла ему делиться с кем-либо своими тайными страхами и надеждами.

В конце 1950-х он очень переживал из-за образования детей. Мы с сестрой ходили в местную школу, но отец страстно мечтал, чтобы мы учились в частном учебном заведении. Его родители многое приносили в жертву, чтобы отправить его в платную школу, и в душе он винил себя в том, что не смог предоставить нам такую же возможность.

Начальное образование мы получили в частной школе Айви Дин, и отец намеревался оплачивать нашу учебу в средней школе, но у матери были другие идеи. Она категорически настаивала, чтобы мы учились в Тирске. В пользу ее доводов говорил тот факт, что Альфу было бы трудно найти деньги на оплату частного обучения. Он мог бы себе это позволить, перейдя на режим строжайшей экономии, и то, что он этого не сделал, лишь усугубляло чувство вины.

В действительности ему не о чем было беспокоиться. Тирская средняя школа под руководством своего директора, приятеля отца Стива Кинга, добилась поразительных результатов для сельской школы. Благодаря высокому уровню обучения в сочетании со строгой дисциплиной, мы с Рози получили прекрасное образование, но, несмотря на наши успехи, отец продолжал терзаться сомнениями: сделал ли он для нас все, что мог?

Его коллеги, Дональд Синклер и Гордон Рэй, отправили детей в платные школы, как и многие другие состоятельные жители Тирска. Ему казалось, что он — едва ли не единственный ветеринар, отдавший детей в местную школу. Что, если они не смогут добиться успеха? Сможет ли он когда-нибудь себе это простить?

Отец внимательно следил за нашей учебой, и когда на втором году я стал хуже учиться, помню, он сурово меня отчитал. Думаю, если бы я не подтянулся и не повысил успеваемость в следующем классе, он бы душу заложил, но отправил меня в платную школу.

Его беспокоило не только образование. В те времена акцент считался чем-то вроде клейма, он мог даже стать препятствием на пути к профессиональному успеху. Я рос в Йоркшире и общался с другими йоркширскими мальчишками, поэтому, естественно, говорил с акцентом, — это так беспокоило отца, что он отправил нас с Рози на занятия риторикой в соседний городок Райпон. Отец был убежден, что занятия приносят мне пользу, а я их ненавидел. У меня ничего не получалось, и в конечном счете он сдался. Сейчас все изменилось, и сельский выговор ни у кого не вызывает осуждения, но тогда отец был уверен, что мой йоркширский акцент будет мне мешать. Это лишь еще один пример его одержимости нашим благополучием, — он был преисполнен решимости во что бы то ни стало поставить нас на ноги.

Его тревоги не ограничивались лишь самыми близкими родственниками. С тех пор, как он окончил Ветеринарный колледж в 1939 году, он нес на своих плечах тяжкое моральное бремя — считал, что он в огромном долгу перед родителями и никогда не сможет его вернуть. С самых первых дней работы ветеринаром, когда он еле-еле сводил концы с концами, он регулярно посылал деньги родителям, добросовестно писал им каждую неделю и обязательно навещал их несколько раз в год. Его преданность родителям вызывала восхищение, но она имела свою цену. Я хорошо помню день окончания Ветеринарного колледжа при университете Глазго в 1966 году. Приехали мои родители. Они остановились у бабушки на Эннисленд-Роуд. Мы отмечали это радостное событие, и бабушка сказала мне:

— Джим, никогда не забывай, что ты в неоплатном долгу перед своим отцом. Он многим жертвовал ради тебя. Ты всем обязан ему.

Я никогда не забуду выражение отцовского лица и его последующие слова. Он вывел меня в другую комнату.

— Ты ничего мне не должен! Понятно? Абсолютно ничего!

Он даже немного напугал меня своей горячностью. Я всегда знал его как сдержанного и мягкого человека, и мне было странно слышать от него такие откровенные слова. Вообще-то я считал, что очень многим ему обязан, о чем и сказал ему.

Он немного помолчал, глядя мне прямо в глаза.

— Ты ничего мне не должен — ни мне, ни твоей матери!

Больше он не сказал ни слова.

С течением 1960 года болезнь прогрессировала, и я заметил незначительные изменения в поведении отца, когда его самые темные воображаемые страхи стали приобретать угрожающие размеры. Один из худших его страхов вызывала мать: он подозревал, что она интересуется другими мужчинами.

В то время моя мать была привлекательной и — под настроение — кокетливой женщиной, которая, несомненно, вызывала восхищение у многих друзей и знакомых отца. С самой первой встречи отец любил ее до безумия, и я уверен, его выдуманные опасения, что она может оставить его ради другого, в значительной мере способствовали ухудшению его состояния. Я помню его неприкрытую враждебность к любому мужчине, который, по его мнению, оказывал ей слишком много внимания. Он не был похож на человека, которого я знал.

Я учился в шестом классе, и тогда, единственный раз в жизни, между нами возникло отчуждение. Отец постоянно давил на меня, предъявлял мне бесконечные требования: я должен причесываться, каждый день бриться, правильно говорить и в целом вести себя так, как он считает правильным. Я чувствовал, что отец следит за каждым моим шагом, и мне это не нравилось. Напряженные занятия в школе отвлекали меня, и он тоже много работал, поэтому мы ни разу открыто не поссорились, но впервые между нами пролегла пропасть. В то время я этого до конца не осознавал, но передо мной был человек, находившийся на грани нервного истощения, несущий на своих плечах все тревоги мира.

В начале лета 1960 года, когда его состояние ухудшалось с каждым днем, Джоан, по совету врача, отвезла его в Йорк к психиатру. Для нее это было очень тяжелое время. Она жила с мужем, у которого происходило постепенное изменение личности, но она поддерживала его — несмотря на неразумное поведение, совершенно не свойственное человеку, за которого она вышла замуж. Он постоянно к ней придирался — как и ко мне, — но она все стойко сносила. Я восхищался ей. Я был достаточно взрослым, чтобы понять: с моим отцом творится что-то неладное, — и пытался представить, в каком напряжении жила она.

В результате электрошоковой терапии отцу стала изменять память. В день рождения Рози мы всей семьей отправились в Райпон на фильм Уолта Диснея «Белая пустошь». Отцу фильм явно понравился, но когда я упомянул о нем следующим утром за завтраком, он посмотрел на меня словно во сне. Его глаза, казалось, были прикованы к какой-то точке в нескольких километрах у меня за спиной.

— Фильм? Какой фильм? — спросил он.

Он забыл предыдущий вечер.

Предполагали, что депрессия Альфа связана с многократными приступами «мальтийской лихорадки». Он заразился, когда лечил коров с бруцеллезом, распространенным в те дни заболеванием молочного скота, — оно вызывало выкидыши и рождение мертвого плода у коров и телок. Как большинство других ветеринаров, Альф сотни раз извлекал послед из зараженных коров, и после этого у него иногда появлялись симптомы лихорадки и бредового состояния. В этих случаях он несколько дней лежал в постели.

Эта болезнь считается депрессивной, но на Альфа она оказывала противоположное действие. Он становился легкомысленным и счастливым, лежал в постели и отпускал шутки, над которыми сам же дико и истерично хохотал. Через много лет он описал свои симптомы в книге «Все живое». Приступы были короткими, и он быстро возвращался к работе. К счастью, болезнь не оказывала на него длительного воздействия — в отличие от его коллег, у которых развивались симптомы артрита и продолжительной депрессии. Не следует полностью сбрасывать со счетов влияние бруцеллеза на болезнь Альфа, но не только бруцеллез виновен в его тяжелом душевном расстройстве. Причины были намного сложнее.

Несмотря на явное ухудшение после смерти Папаши, он умудрялся скрывать свою депрессию от других, и коллеги по работе не догадывались о его состоянии. Он делал вид, что все в порядке, но утаить проявления болезни от семьи ему удавалось не всегда.

В октябре 1960-го он поехал к матери в Глазго и взял с собой Рози. Когда они были уже недалеко от города, он вдруг схватил дочь за руку и прижал ее к рычагу переключения передач. Ей тогда было всего тринадцать, но она до сих пор помнит напряженное лицо отца, мертвой хваткой вцепившегося в ее руку на подступах к дому матери.

Что это было — нахлынули воспоминания о смерти отца? Или вышел на поверхность врожденный страх перед матерью? Когда он пришел в себя после нервного срыва, то стал гораздо спокойнее относиться к матери, но в тот день около своего старого дома он отчаянно сжимал руку Рози, и в его душе, очевидно, бушевали сильные и разрушительные эмоции.

К чести отца, он, насколько мог, скрывал от нас свои чувства, и в письмах к матери нет и намека на царившее в его душе смятение. Он боролся с болезнью единственным известным ему способом — продолжал работать. Практика процветала, и, благодаря увеличению объемов работы по туберкулинизации, в 1960-е в клинике постоянно трудились три помощника. Однако весной 1961-го двое из них ушли. Это был очень тяжелый период для отца, ему снова пришлось выезжать на ночные вызовы, и он работал больше, чем когда-либо. Возможно, это была своего рода терапия, помогавшая ему отвлечься от тревожных мыслей.

В марте 1961 года он писал матери: «Утром я принимал роды у овцы на залитом солнцем склоне холма неподалеку от Эмплфорта и думал, что у меня самая замечательная профессия на свете». Очевидно, в тот трудный период своей жизни он находил утешение в любимой работе.

Несмотря на напряженный график, Альф находил время для своих увлечений — работал в саду, играл в теннис и на скрипке — и никогда не забывал о своей семье. В 1960 году мы отправились в очередной отпуск, как обычно, с Алексом и Линн Тейлорами, которые тогда жили в Гленливете на северо-западе Шотландии. Не забывал Альф и о матери, которой по-прежнему писал раз в неделю, помогая ей справиться с потерей мужа. Он оставался все тем же заботливым отцом и преданным сыном.

В октябре 1960-го Эдди Стрейтон приехал в Тирск на заседание местного ветеринарного клуба и заметил, что его старый друг болен. Шесть месяцев спустя, узнав, что улучшений нет, он предложил Альфу и Джоан отдохнуть в его доме в Баньялбуфаре на острове Майорка, а сам выразил готовность заменить Альфа в практике на время — причем за свой счет. Альф всегда с благодарностью вспоминал этот широкий жест дружбы.

В июне 1961 года Альф с Джоан впервые провели отпуск за границей. Полная смена обстановки, красивая природа и теплое радушие местных жителей пошли отцу на пользу, и этот отпуск стал переломным моментом в его болезни.

Я помню, как встречал родителей на вокзале в Тирске после их возвращения с Майорки. Я не видел отца три недели и был потрясен его видом. Он сильно похудел, — экзотические фрукты и овощи, против которых он не мог устоять, оказали стимулирующее действие на его пищеварительную систему. Его сухопарое тело словно бы съежилось под широкополой белой шляпой от солнца.

Я подошел к нему и пожал руку.

— Рад тебя видеть, папа! Как отдохнул?

С белого лица на меня смотрели запавшие глаза. Должно быть, он думал, как хорошо я выгляжу. В Йоркшире стояла жара, и я играл с Эдди в теннис, а также объезжал с ним фермы в его открытой спортивной машине. Я был больше похож на человека, который отдыхал на залитой солнцем Майорке, чем стоявшая передо мной бледная фигура.

— Превосходно, Джим! — ответил он и широко улыбнулся.

В тот момент я понял, что отец на пути к выздоровлению. Вид у него был изможденный, но тот обращенный внутрь себя взгляд исчез, и в глазах мелькали столь знакомые мне огоньки юмора и любви. Он выглядел ужасно, но я знал, что кризис миновал.

Вернувшись из отпуска, Альф обнаружил, что один помощник болен, и хотя сам еще был очень слаб, немедленно окунулся в работу — испытанное средство от нервных болезней. Однако временами он вновь уходил в себя, и в конце концов мы уговорили его взять еще один отпуск.

Отец мог это себе позволить, так как в практике работали еще два молодых помощника. Мыс Рози и ее школьная подружка отправились вместе с ним в поход по йоркширским холмам. Ему становилось лучше с каждым днем, и этот отпуск навсегда врезался в мою память.

Прогулки на свежем воздухе заметно укрепили его здоровье. Вместо того, чтобы беспокоиться обо всем на свете, ему приходилось напрягать все силы, чтобы не отставать от молодежи. Мы прошли Уэнслидейл, Суэлдейл и Дентдейл. Мы забирались на высокие холмы и шагали по зеленым речным долинам. Останавливались на молодежных турбазах и спали в палатках. После прогулок на свежем воздухе сон был крепким, и просыпались мы бодрые и полные сил. Хотя отец стер ноги до волдырей и разбил колено, спускаясь с горы Грейт-Шаннер-Фелл, но отпуск доставлял ему огромное удовольствие. Его физическое и психическое состояние постепенно улучшалось, словно чистый йоркширский воздух очищал его душу от терзавших ее тревог.

18 августа, когда мы еще бродили по холмам, стали известны результаты моих экзаменов. Отец несколько недель переживал из-за них, зная, что в случае неудачи меня не примут в Университет Глазго. Напряжение достигло апогея, когда я позвонил директору Стиву Кингу из паба «Куропатка» в Гарсдейл-Хед.

Я сдал экзамены лучше, чем ожидал, и когда мы с отцом отмечали это радостное известие за кружкой пива, его лицо светилось от счастья. С тех пор он никогда не беспокоился из-за образования своих детей. Рози добилась еще больших успехов: ей предложили место сразу в двух университетах — Оксфорде и Кембридже. Тирская школа могла нами гордиться.

После отпуска в йоркширских холмах Альф быстро пошел на поправку. Он так и остался замкнутым человеком, но с тех пор редко позволял своим чувствам брать над ним верх. Он побывал в аду и вернулся оттуда более мудрым. Вспоминая те страшные дни, он понимал, что на самом деле ему не о чем было беспокоиться. У него была крепкая семья, прочное финансовое положение, практика процветала, и ничто не омрачало его будущего. Осознав, что ему следовало больше нам доверять, в середине 1960-х отец превратился в доброго самаритянина и выслушивал других людей, позволяя им дать выход своим эмоциям.

Люди помогали ему бороться с болезнью. Моя мать — твердой поддержкой, Эдди Стрейтон — замечательным дружеским жестом, и мы с сестрой, по-своему, тоже помогали ему — хорошей учебой в школе уменьшали его тревоги. Но главная заслуга принадлежит одному человеку — самому Альфреду Уайту.

Было бы проще отказаться от работы, но он этого не сделал. Он почти не брал выходных и, несомненно, жил в постоянном кошмаре, но не сдавался и отважно искал дорогу к свету. Меня всегда восхищало то, как отец боролся с болезнью и победил ее. В конце 1960-х бывали дни, когда мы боялись, что он никогда не станет прежним, но он поправился.

Потом в некоторые периоды его жизни у него появлялись настоящие поводы для беспокойства, но он хорошо усвоил урок. Альфред Уайт больше никогда не позволял тревогам поработить свою душу.