Трудовые приключения ковбоя-добровольца в австралийских кустарниках.

Очерки

В № 6 «Всемирного Следопыта» за 1925 г. уже был помещен отрывок из очерков Стефана Коце под названием «Австралийские охоты», в котором, между прочим, описывалась охота на кенгуру. Редакция «Следопыта», давая ныне полный текст этих интересных очерков, включает и рассказ об этой охоте в новой обработке, имея в виду расширившийся круг читателей нашего журнала и из соображений полноты описания природы и быта этой части Австралии (Квинсленда). Окончание этих очерков, вместе с картой Квинсленда, мы дадим в следующем номере.

I. Путешествие вглубь страны и бой с москитами.

Мне предложили место рабочего-волонтера (без содержания) на большом скотоводческом ранчо (ферме), а так как я сгорал желанием познакомиться с жизнью австралийских колонистов, то немедленно собрал свои пожитки и отправился на станцию железной дороги.

Через пять часов езды я очутился на конечном пункте дороги, который состоял из досчатого станционного здания и полуразрушенного трактира, где я впервые познакомился с диетой кустарниковой жизни. Обед при 45° Цельсия в тени состоял из очень старой, жесткой солонины, нескольких огромных кумала (род сладкого картофеля) и горячего, черною как смола, чая.

Громоздкая карета британской почты стояла у дверей, готовая к от езду. Она была запряжена четверкой самых тощих, каких я когда-либо видел, кляч. Положительно невероятно, до какой степени может исхудать в период засухи австралийская лошадь, теряя при этом лишь незначительную долю своей трудоспособности. Усталые глаза, грязная шерсть, резко обозначившиеся ребра, торчащий, острый, как лезвие ножа, позвоночник, при этом старая, во многих местах зачиненная сбруя и невозможно расшатанный экипаж под командой бородатого загорелого хромого человека, — нет, британская почта совсем не вызывала во мне восторга!

Подражая кучеру, я оделся, как полагается в кустарниках: надел пеструю шерстяную рубашку, открытую на шее, английские кожаные штаны, первоначальная окраска которых переменила последовательно все цвета, пока не стала коричневой, широкополую шляпу и сапоги на босу ногу. По праздникам такой наряд дополняется пестрым платком вокруг шеи, а в дождь надевают пиджак. Вообще же, жители кустарников никогда пиджаков не носят.

Нам предстояло проехать в нашем отвратительном экипаже пятьдесят миль до Майтауна, находившегося по ту сторону водораздела, в центре старого золотого прииска. У меня, наверное, сердце выскочило бы на ухабах, не догадайся я пройти значительную часть дороги пешком. Я взобрался на козлы рядом с возницей, и мы исчезли в огромном облаке пыли, поднявшемся вслед за нами на извилистой дороге.

По обе стороны, насколько хватает глаз, расстилался степной ландшафт, — высохшие пастбища, на которых там и сям стояли корявые деревца, изуродованные безжалостным солнцем, истрепанные неумолимыми степными ветрами. Это были эвкалипты; их скудная листва не давала никакой тени: и не прикрывала уродства словно вывихнутых ветвей. Они были похожи на толпу призраков, ломающих в отчаянии руки, а вся степь казалась мне какой-то долиной ужасов. Душная знойная тишина, отсутствие всяких голосов животных, яркое, жутко-белое освещение, сожженная жаждущая земля и вдали голые холмы, усеянные черными гранитными глыбами, — все это сливалось в какой-то жуткой гармонии, основным тоном которой была безнадежная, бездушная дряхлость.

Термометр показывал 50° Цельсия, но унылый ландшафт вызывал во мне озноб.

Возница оказался настолько снисходительным, что скрашивал об’яснениями окружавшую нас безмолвную трагедию, в промежутках между ругательствами и проклятиями, которыми он награждал своих спотыкавшихся кляч.

Мы доехали до русла высохшей реки и поехали шагом по рыхлому песку.

— Видите вон это большое дерево, — сказал возница, указывая на огромный ствол, лежавший на земле. — Мы нашли там однажды труп одного бедняги. А вот здесь, — и он указал на холмик под деревом, — мы его похоронили. Вон, смотрите, там стоит число и его имя: «Танталус», 15/ХН — 19 г.

— Видите вон это большое дерево, — сказал возница, указывая на огромный ствол, лежавший на земле. — Мы нашли там однажды труп одного бедняги…

— Танталус! — повторил я удивленно.

— Да, странная фамилия. Но путешественник, который ехал тогда со мной, вырезал ее сам на дереве. Имени погибшего он не знал. Да, ужасный конец был у этого бедняги…

И возница, набив свою трубку, уселся на козлах поудобнее и принялся рассказывать:

— День был такой же жаркий, как сегодня. Едем мы с ним так же вот, как сейчас, и вдруг мои лошади чего-то испугались и бросились в сторону.

«Что такое! Что там!» — закричал вдруг мой пассажир. Я оглянулся, — это был труп молодого человека, которому придавило ноги упавшим деревом. Мы подошли к нему. Недалеко от него лежал винчестер и длинный нож в кожаном футляре. «Охотник на кенгуру», — сказал я про себя. — «Лег в тень отдохнуть, а дерево упало на него». Это было совершенно ясно. Рядом с ним лежало самодельное лассо, связанное из разорванной рубашки. Для чего оно ему было нужно? Мы скоро поняли и это. Бедняга не мог двинуться с места. Ноги сломаны, ни помощи, ни воды. Когда настал полдень, дерево не могло защитить его от солнца. И потом муравьи… о, да! — муравьи… Танталус сделал лассо, чтобы попытаться подтащить к себе либо ружье, либо нож. Я не знаю, зачем! они были ему нужны… Но, видно, не достал. А сколько он времени мучился, пока жажда, боль и муравьи не доканали его, — кто знает! Тело его выглядело ужасно, когда мы нашли его, потому что эти проклятые муравьи… — и рассказчик злобно плюнул в песок.

— Мы стали искать палатку Танталуса и нашли ее. Но бумаг там никаких не оказалось. Мы вытащили тело из-под дерева и похоронили. Я до того не знал, кто он такой, а мой пассажир вырезал вот это чудное имя на дереве. Пассажир сказал, что это — фамилия покойного, но улыбался при этом так, что, я думаю, он меня просто дурачил. Вы слышали когда-нибудь такое имя? — и кучер при этом щелкнул бичом.

Я поспешил схватиться за ручку, чтобы не свалиться с экипажа.

— Да, — ответил я ему тихо. — Это даже очень известная фамилия).

— Чудно. У нас здесь обычно зовут людей просто по именам.

И мы проехали мимо.

* * *

Еще один небольшой под’ем, и мы очутились в Майтауне, разоренном центре разоренного промышленного округа. Мы в’ехали в городок под звуки бича, окруженные густым облаком пыли. Двадцать белых одноэтажных домиков стояли по краям белой пыльной дороги. В тени сарая, на земле спал негр, да бродили три тощих собаки: и неизбежный козел, питавшийся этикетками от разбросанных кругом пивных бутылок. Таков Майтаун.

Ферма, на которую я отправлялся, находилась в стороне от большой дороги. Хозяин ее выслал мне с почтарем верховую лошадь и поручил ему проводить меня до места назначения. Так как почтари в австралийских кустарниках заботы о продовольствии: в пути сводят к надежде на гостеприимство окрестных жителей, а жена почтаря жила в Пальмервиле, то мы и отправились на ферму именно через Пальмервиль. Я привязал свой багаж к седлу, и мы поехали. За нами бежали две мохнатые собаки. Без собак и лошадей обитатель кустарников не может жить; он тратит на них весь запас любви, имеющийся в его сердце и не находящий другого применения у одинокого пастуха…

Начинало светать, но кустарники были еще полны ночной прохлады, и в воздухе пахло ласковой весенней свежестью. Мы беседовали о лошадях. Австралиец боготворит лошадь, но часто дурно обращается с нею.

Когда молодой обитатель кустарников, не видавший на своем веку ничего, кроме скота, лошадей, степей и оград, в первый раз попадает в город, он презрительно проходит мимо всех приманок культуры, в роде трамваев и кино, и спешит прямо на конскую площадь, где может часами стоять у решетки, как завороженный, не отрывая глаз от находящихся там лошадей. После этого он, удовлетворенный, возвращается домой, и сердце его больше недоступно ни для каких страстей.

В сердце Австралии путешествовали раньше на лошадях или пешком, но в последнее время стали употребляться велосипеды и верблюды. Обычный же способ, это — путешествие верхом. Путешественник берет с собой обыкновенно двух лошадей: на одну из них он вьючит багаж, на другой едет сам. По большей части бывает так, что хорошо приученные лошади сами идут друг за другом, а всадник, опустив поводья, посасывает трубку, при чем она совсем не должна быть непременно набита. По большей части лошадь умеет гораздо лучше находить дорогу, чем всадник, да если она иной раз и попадет не на ту тропинку— что за беда! Куда спешить! Быстро ехать — слишком жарко, да в кустарниках и не любят спешить.

Позади нас вдруг послышался топот конских копыт и раздался удар бича. Из тучи пыли появился всадник.

— Чорт возьми, Джек! Зачем вы так рано выехали из Майтауна? Я хотел ехать вместе с вами.

Почтарь слегка кивнул головой в знак приветствия и вежливо ответил:

— Я не знал этого, господин Мусгров.

Слово «господин» удивило меня.

— Кто это? — спросил я тихо.

— Скваттер с фермы Мусгров.

Ага! Скваттер — это то же, что помещик, даже больше.

Наш новый спутник гнал перед собой двух молодых негров. Я внимательно посмотрел на них. Один из них оказался мальчиком лет десяти. Оба были в пыли и в поту, а знаки, видневшиеся у них на спине, заставили меня невольно взглянуть на бич, который скваттер держал в руке.

Поравнявшийся с нами всадник гнал перед собой двух молодых негров. Знаки на их спинах заставили меня взглянуть на бич в руке скваттера.

Мусгров заметил мое удивление и поспешил об’ясниться:

— Эти молодцы убежали с фермы, и я догнал их только за Майтауном. Отправились, видите ли, к своему племени на корроборри, — празднество с танцами. Но я им покажу, как танцовать!

И он грозно щелкнул своим длинным бичом, сделанным из кожи кенгуру. Я содрогнулся. Куда я попал! В арабский караван рабов, или здесь царили давно забытые ужасы «Хижины дяди Тома»?

— Неужели вы погоните этих несчастных до самого Палъмервиля?

Он засмеялся.

— Конечно. А потом еще пятьдесят миль до фермы Мусгров, завтра.

Я замолчал. Во мне боролись негодование и страх показаться! смешным. К стыду своему, должен сказать, что последнее чувство победило. Впоследствии я хорошо познакомился с тем, каково живется в колонии коренному владельцу земли — туземцу. Пришедшие сюда в погоне за наживой белые завоеватели считают ело за животное, назначение которого — обогащать «просвещенных» колонизаторов.

Если скваттеру, который не в силах нанять белых ковбоев, нужны черные, он просто отправляется на охоту и ловит их, сколько ему нужно, тем же простым способом, каким он ловит свой скот. Дикарь, вялый от природы, пойманный в молодости, становится зачастую превосходным наездником, и хотя за ним нужен постоянный надзор, из него вырабатывается очень хороший ковбой. За это хозяин дарит ему изредка рубашку и штаны, дает ему скверный табак и скверную пищу, а если тот ведет себя хорошо, приводит ему туземку-жену, пойманную таким же способом. После этого негр уж не уйдет. Просто, дешево и сообразно с обычаями!

Австралийские негры почти повсеместно вымирают. «Из-за прирожденной лени и неспособности к труду», — поясняют местные колониальные власти…

* * *

В полдень мы остановились у единственного между Майтауном и Пальмервилем источника воды. Обычно путешественники берут с собой запас воды в парусиновом мешке, который привязывается к седлу. Мешок у меня скоро оказался пустым, но мои спутники только посмеялись надо мной. Оказалось, что я должен был следить, чтобы мешок висел с той стороны лошади, которая не освещалась солнцем.

— Вот вам котелок, — сказал мне скваттер, — принесите в нем воды, пока Джек отвязывает багаж. А я разведу костер.

Я пошел, и вскоре передо мной было сухое ложе ручья. В одном месте, вероятно, водоворотом во время разлива, была прорыта в глинистом грунте глубокая яма. В глубине ее виднелась желтая жидкость, напоминавшая больше всего гороховый суп. В этом «супе» лежали два полуразложившихся трупа волов и скелет дикой собаки.

— Нельзя же пить такую воду! — с ужасом сказал я.

— Нельзя пить? Ну, если вы такой привередник, то здесь недалеко уйдете. Это отличная вода. Дайте сюда котелок.

Скваттер спустился в яму, наступил на один из воловьих трупов и зачерпнул воды как раз около него.

Принесенную воду поставили на огонь, вскипятили, сняли с нее тщательно пену, и вода стала довольно прозрачной. Тогда в нее положили горсть чаю, горсть коричневого сахара, — и напиток был готов. Правда, он был совсем черный, сверху с накипью, отливавшей всеми цветами радуги, но прекрасно освежал нас. Известно, что в жаркие дни; ничто так хорошо не утоляет жажду и не подкрепляет измученное тело, как горячий чай.

Неграм скваттер дал по лепешке и по чашке… сырой воды. А остальные ели солонину.

К трем часам мы приехали в Пальмервиль, где должны были переночевать.

«Город» этот состоял из полуразвалившегося трактира, в котором жила жена почтаря, и нескольких рядов спиленных сверху деревьев, которые выглядели очень загадочно и заставили меня вспомнить о каналах на Марсе. Мне об’яснили, что в былые времена здесь стояли дома золотоискателей и должностных лиц, но теперь все исчезло, за исключением этих «свай» — устоев, прежде связанных стенами.

Мы стреножили своих лошадей и, подвесив одной из них на шею колокольчик, пустили их на подножный корм, — скудный корм австралийских кустарников.

Лошадей в кустарниках хозяева совсем не кормят. Днем они работают, а ночью отдыхают, при чем могут есть, если только найдут что-нибудь сами. А по утрам хозяин отправляется искать своих лошадей. Если дело происходит в знакомой местности, то хозяин всегда приблизительно знает, где они пасутся. Но гораздо хуже обстоит дело, если местность незнакомая, — лошадей часто охватывает тоска по дому, и они, руководимые сильно развитой способностью ориентироваться, успевают уйти стреноженными миль за двадцать в течение ночи. По пути они захватывают других лошадей. Известно, что лошади, работающие вместе, охотно об’единяются в табуны и следуют за своим вожаком куда угодно.

В таких случаях хозяину приходится волей-неволей тащиться по их следам. Часто случается, что лошадей вовсе не удается отыскать. У меня у самого гуляют где-то в Квинсленде три хорошие лошади.

По большей части, если хозяин хорошо обращается с лошадью, он не имеет с ней никаких неприятностей. Различие между человеком и животным вовсе не так резко, как обыкновенно думают. Те, кто имеет дело с лошадьми в одиночестве австралийских кустарников, очень скоро узнают, что у лошади есть свой характер, свои хорошие и дурные качества, даже капризы, которые нужно знать, чтобы ими пользоваться. Рекомендуется, например, брать с собой в дорогу кусочек каменной соли и привешивать его при входе в палатку. На заре, когда солнце еще не видно над горизонтом, ваша лошадь разбудит вас звоном своего колокольчика.

* * *

Жена почтаря продавала грог (крепкий горячий напиток), но ночлега в доме она не могла предложить. Поэтому я решил лечь спать под открытым небом, — дождя и даже росы в это время года не бывает. Я набросал на сухую потрескавшуюся землю свежих веток, завалил их сухой травой и накрыл сверху одеялом, а под голову вместо подушки положил свой узелок.

Когда настал вечер, я лег и покрылся вторым одеялом. Но я забыл про москитов.

Мучения, которые причиняют эти крошечные насекомые новичку, вступающему в их пределы и не защищенному сеткой, не поддаются описанию.

Вот он сидит, готовый отойти ко сну, и с довольной улыбкой любуется закатом солнца. В этот момент появляется первый москит. З-з-з-з… слышится в тихом вечернем воздухе, и испуганный созерцатель торопится закурить трубку, но это средство пригодно только против «некурящих» москитов; некоторые виды их, наоборот, очень любят, видимо, запах табачного дыма.

Пока человек курит трубку, кругом все тихо, но едва она погасла, как снова раздается: з-з-з-з… — и начинается состязание. Защищающийся проворен, но нападающий еще проворнее. За долгое время моего знакомства с этими мучителями мне не удалось установить ни одного достоверного случая гибели этих тварей от человеческой руки.

Но борьба не может долго продолжаться в таком духе. Лицо и руки жертвы скоро от укусов покрываются волдырями, и несчастный снова хватается за трубку. Он курит скверный, тяжелый американский табак до тех пор, пока не почувствует приступов морской болезни. Тогда, отбросив трубку, он ожидает новых нападений.

Мучители-москиты очень скоро появляются снова. Человек вскакивает и начинает быстро ходить взад и вперед. Но трудный день утомил его, — он бросается на постель и покрывается с головой одеялом.

Едва только удается задремать, как начинается какой-то кошмар. Человеку снится, что его насильно заперли в горячей бане… и хотят держать там до тех пор, пока он не задохнется от жары и пара. Несчастный с криком просыпается, далеко отбрасывает от себя одеяло и замечает, что он весь в испарине. Нельзя, оказывается, спать с головой под одеялом при 35° жары.

Человек жадно вдыхает в себя свежий воздух, проснувшийся ветерок освежает его мокрое лицо… Но в это время снова начинается адская музыка:

З-з-з-з… хлоп! з-з-з-з… хлоп!

Конечно, мимо. И война продолжается с новой силой. Лицо еще сильнее опухает от соединенных усилий укусов и собственных пощечин.

Наконец, измученный борец вскакивает с криком ярости и начинает бегать взад и вперед, как безумный. Но безжалостное войско неприятеля следует за ним по пятам. Наконец, несчастный падает на свое ложе в полном изнеможении, отдавая тело на с’едение хищникам.

В таком состоянии находился и я, когда передо мной вдруг появился спаситель в лице почтаря в ночном одеянии.

— Пришел посмотреть, как вы тут устроились, — сказал он, ухмыляясь.

Москиты к этому времени высосали у меня всю гордость. Я схватил его за руку и излил ему свое горе.

— Э-о!.. — сочувственно протянул он. — Этому легко помочь. Но вам надо было устроить сетку.

Он облизал свой указательный палец и поднял его кверху.

— Ветер с запада… Значит, так, — и он провел по земле черту по левую сторону от моего ложа. — Положите сюда коровьего навоза и подожгите его с этой стороны.

Стефан Коце, автор очерков «В стране кенгуру», в бытность его в Австралии.

Я не смел ни удивляться, ни расспрашивать. Он помог мне набрать сухого навоза, который лежал в большом количестве на земле, я сложил из него стенку и поджог. Навоз начал тлеть, и от него пошел густой дым, который ветром понесло прямо к моей постели. Не так уж заманчиво, ню — что же делать!

— И он будет так гореть всю ночь? — осведомился я.

Почтарь вынул часы и серьезно заявил:

— Прогорит до четверти седьмого. А в это время мы будем уже завтракать.

Уходя, он провел по земле несколько линий и сказал:

— Вот здесь огонь будет в полночь, здесь — в два часа, здесь — в четыре. Если вы ночью проснетесь, вам нечего смотреть на часы, вы по навозу будете знать который час.

II. На скотоводческой ферме.

«Город» Пальмервиль произвел на меня отвратительное впечатление. Дым, который шел от навоза, совсем задушил меня. Этот род борьбы с москитами подобен изгнанию холеры при помощи эпидемии чумы.

Мы позавтракали и отправились дальше в путь. Но путь этот был так долог и так скучен, что я охотно пропускаю из моего рассказа эти восемь дней и перехожу прямо к описанию скотоводческой фермы, в которой я получил должность.

Ферма занимала 1.000 квадратных миль степей, население же ее состояло лишь из 4 белых, 1 китайца, 20 туземцев, 40 собак, 800 лошадей и 35 тысяч голов рогатого скота.

Разведение овец и рогатого скота составляет и поныне главное занятие жителей Квинсленда. Несмотря на целый ряд неблагоприятных условий, главным образом, засуху, уничтожающую целые стада, из Квинсленда вывозится громадное количество шерсти, мяса, рогов, мясного экстракта, костей, сала, шкур и прочих продуктов скотоводства.

Но разведение овец и рогатого скота представляет собой два совершенно различных промысла: у берегов, на севере и северо-западе преобладает разведение рогатого скота; запад же занимается, главным образом, разведением «обезьян», как австралийские колонисты называют обыкновенно лесных или степных овец. Овцы нуждаются в лучшей траве и очень страдают от растущей, особенно в горах, травы с острыми ланцетовидными семенами, которые, запутываясь в их шерсти, понижают ее ценность и проникают иногда даже под кожу животного, причиняя смерть.

Семена этой травы вообще являются сущим бичом австралийских кустарников. Они пристают к платью, колются, вызывают зуд и заставляют человека то-и-дело садиться на землю и терпеливо вынимать их из одежды одно за другим. Они подстерегают вас повсюду, а проникнув в мускулы, начинают бродить по телу, как иголка, и влекут за собой тяжелые заболевания.

Большие скотоводческие участки сдаются правительством в аренду на 21 год.

Если погода благоприятствует, можно нажить на этом; деле большие деньги. Но, когда солнце месяцами с утра и до ночи жжет раскаленную почву, когда высыхают все растения и трава, когда иссякают последние лужицы застоявшейся воды, — тогда вы целыми днями слышите глухое мычание, поднимающееся к совершенно безоблачному небу, как мольба животных о дожде. И тогда владелец изо дня в день может только считать свои убытки, раз’езжая по пастбищу верхом на полумертвой лошади.

Часто предприниматель вкладывает в дело все, что имеет, надеясь на удачу.

Претерпев голод, жажду и лихорадку, он, наконец, строит дом, устраивается, выписывает к себе семью, растит своих детей, не имеющих сверстников в своем одиночестве. Еще два-три года, и он мог бы вернуться, обогатившись, домой. Но засуха разрушает все его планы; года уходят, жена его стареет и теряет надежды, дети растут тупыми, глупыми, равнодушными. И все это мог бы исправить один хороший дождь… И хозяин все ждет и ждет его…

Постройки скотоводческой фермы сделаны из дерева и коры, как это принято в кустарниках, но ценность имения заключается не в них, а в изгородях, на которые производятся главные затраты арендаторов. Пограничных изгородей обычно не ставят, а, пригнав скот на новый участок, в течение нескольких недель стерегут его. Скот быстро привыкает к местности, избирает себе определенный водопой и причиняет владельцу очень мало хлопот.

После дождей пастухи выезжают верхом на пастбище и загоняют коров с телятами в изгороди, чтобы выжечь молодняку пометку на шкуре, — «тавро». Каждый владелец заявляет о своем тавро властям; кроме того, чтобы различить скот с седла, ему обрезают различным образом уши.

* * *

Заведующий нашей фермой был еще молодой человек. Ферма не принадлежала ему, он был только управляющим.

Другой важной особой на ферме был китаец-повар, который готовил так скверно, как это вряд ли когда удавалось какому-либо самому бездарному повару. Он презирал европейцев за то, что они не курят опиума. Трое белых работников фермы принадлежали к разряду бездомных бродяг, у которых в прошлом была либо тюрьма либо ответственный пост. Вообще — люди с воспоминаниями и без воспоминаний. Но я должен оговориться, что те из них, которые не могут похвастаться темным прошлым, быстро придумывают себе таковое, и так часто и много о нем рассказывают, что под конец сами начинают верить в него.

Бродя по бесконечным тропам кустарников с жалким узелком за спиной и собакой в качестве единственного спутника, они вечно видят перед собой смерть. И чем больше они странствуют, тем больше избегают человеческого общества, тем больше теряют охоту к труду, тем равнодушнее относятся ко всяким соблазнам… Обреченные всю жизнь быть пленниками этой сожженной солнцем степи, они безвольно скитаются по ее просторам. И в такт усталого шага отупевшая мысль по привычке повторяет все одно и то же: «Вот что надо было сделать. Вот что могло из меня выйти»…

Кто представляет себе жизнь на скотоводческой ферме в виде ряда разбойничьих и охотничьих приключений, как это делал я, тот жестоко ошибается. Это — почти непрерывная работа топором и лопатой, бесконечные поездки верхом по палимым солнцем равнинам, постоянные ночные бодрствования и прочие «удовольствия» в таком же роде. Живя на ферме, надо все уметь: чинить заборы, вытаскивать из болота увязнувшего быка, доить коров, травить диких собак, чинить седла и т. д. Только в определенное время года, после периода дождей, ковбой исполняет свои собственные обязанности. Он по две недели кряду раз’езжает верхом по кустарникам, пока не загонит всех намеченных телят и коров.

* * *

Прежде чем приступить к накладыванию тавро на телят, надо было об’ездить несколько молодых лошадей. Вряд ли можно назвать «охотой» загон молодых лошадей в огороженное пространство. Но я не знаю лучшего спорта, чем скакать за табуном несущихся жеребят, заходя им то с левого, то с правого фланга, то наперерез им, чтобы загнать, наконец, в ворота загона, где они, дрожа и фыркая, бьют землю копытами и обнюхивают, тревожно вытягивая головы, столбы загородки.

После этого начинается «обламывание». Один из жеребят отделяется и загоняется в отдельную изгородь, где ему накидывают на шею лассо. После этого его щекочут и гладят длинным шестом. Жеребенок все время с бешенством бросается на своего мучителя, но тот пользуется всякий раз случаем, чтобы опутать ему ноги и шею. Наконец, животное не может больше двигаться, потому что каждое движение все туже затягивает петлю на шее или валит его с ног. Хорошенький способ «учения»!..

Жеребенка загоняют в отдельную изгородь, где ему на шею накидывают лассо, и начинается «обламывание»…　

Когда жеребенок немного успокоится, его седлают, взнуздывают, и об’езжающий взбирается ему на спину. Брыкаться он не может, потому что петля затягивается у него на шее, но он кусается, бросается на землю и катается по ней до тех пор, пока, наконец, измученный, не сдается окончательно… Тогда у него снимают с шеи лассо, отворяют ворота и он мчится на волю, в кустарники. Простор подстрекает его еще раз попытаться освободиться от своего мучителя. Но это ему не удается, и он после долгой скачки возвращается в загородку, покрытый пеной, но послушный поводьям. Огонь строптивости в его глазах уже погас.

На другое утро процедура повторяется. Но худшее уже позади, и через несколько дней жеребенок заносится в книги в рубрику «объезженных лошадей».

* * *

В это время года, ночью, ковбой, пожираемый москитами и муравьями, спит на земле, а утром, еще до рассвета, отправляется по сырой траве, дрожа от холода, ловить лошадей. Потом наступает бесконечный знойный день, почти всегда без воды. С ослепленными ярким солнцем глазами ковбой то мчится галопом по лесу, с опасностью сломать себе шею, то плетется в густом облаке едкой пыли за медленно двигающимся к ночному лагерю стадом, надрывая пересохшую глотку, чтобы подогнать отстающих коров.

Ночью стадо часто приходится сторожить, потому что изгороди есть не везде. Смертельно усталый ходит ковбой кругом стада, и считает себя счастливым, если: скот лежит спокойно. Звезды «Южного Креста» медленно движутся по небу и, наконец, показывают полночь. Смена. Камнем падает ковбой на землю и засыпает…

И вдруг — громкий крик. Спящего трясут за плечо, он вскакивает, протирает глаза… Поздно. Костер почти совсем погас. Издали доносится шум, похожий на гром. Земля дрожит. Стадо исчезло.

«Стампид»!…

Ковбой схватывает обороть и кнут, которые лежат рядом с «подушкой» (полмешка муки), и бросается во мрак. Он ловит первую попавшуюся лошадь, распутывает ей ноги и мчится через лес, доверяя целость своих коленных чашек и даже жизнь разуму животного.

«Стампид»!.. Ковбой схватывает обороть и кнут и бросается во мрак. Он ловит первую попавшуюся лошадь и мчится за обезумевшим стадом, стараясь оттеснять испуганных животных от опасных мест.

Мчится ковбой. Вблизи кто-то падает, конь и всадник лежат на земле, но останавливаться некогда.

Скоро в темноте ковбой различает встревоженное стадо. Пришпорив лошадь, он проносится мимо бегущего стада и об’езжает его с фронта. Лошадь худа, хребет ее остр, как топор, а скакать приходится без седла! Ковбой наклоняется вперед, цепляется за гриву и мчится в темноте. Стволы деревьев мелькают жутко близко, словно телеграфные столбы мимо курьерского поезда. Всадник заходит с фланга обезумевшего стада.

На пути бегущего стада — высохшее ложе реки с подмытыми берегами. Если стадо пронесется туда, — на утро будет только груда трупов. Ковбой оттесняет стадо от опасного места и продолжает гнать его все кругом и кругом, пока уставшие животные не остановятся.

Один из ковбоев, отчаянно смелый юноша, в пылу скачки очутился впереди обезумевшего стада. Чтобы спастись, он погонял свою лошадь изо всех сил, но лошадь была настолько измучена, что бежала все тише и тише… Утром был найден труп ковбоя, раздавленного стадом.

Трудно сказать, что так пугает иногда скот. Совершенно внезапно посреди самой тихой ночи спящим стадом овладевает панический ужас; и не успеет ковбой опомниться, как сотни и тысячи голов скота обращаются в бегство.

Вероятно, начинается с того, что какое-либо животное вздрагивает во сне от укуса насекомого или слабого, но неожиданного звука. Соседним животным передается это движение: какой-нибудь бык шарахается в сторону — и пугает других, сонных, не понимающих, в чем дело.

Опытные люди говорят, что если скот удастся провести благополучно в течение первых двух недель, опасность «стампида» уже исключается.

Когда скот перегоняют на продажу в города или к огромным холодильникам, погонщики по двадцать часов не слезают с седла, а передвижение продолжается часто целый год или даже полтора. Но человек привыкает ко всему. И если дорогой встречается река или пастбище с хорошей травой, то погонщик даже отдыхает. Закон требует, чтобы стада совершали не меньше шести миль в день. Но в обязанности погонщика входит также добывать, где только возможно, траву для своего голодного стада, и он даже крадет ее всюду, где ухитрится.

Если трава не попадается долго, изголодавшиеся животные начинают отставать, и когда кнут не может больше заставить их двигаться, — отставших бросают издыхать в степных песках. Если погонщик носит с собой среди прочего своего имущества еще и сердце, то ему приходится очень тяжело…

Много пишут об ужасах войны. Но вид такой голодной безводной пустыни несравненно страшнее поля битвы. Здесь бой идет о невидимым, неслышным, неосязаемым врагом. Немые страдальцы-животные защищаются от своих мучителей только взглядами, полными упрека. Загнанные костлявые лошади. Спаленная солнцем почва. Отчаянная медленность движения. Жгучий сухой воздух. Жадные черные хищники-вороны… А до ближайшей воды, смотришь, целых двадцать пять миль!

Однажды из 900 голов скота, перегонявшегося из центральных степей в Бурке, дорогой погибло от жажды 600. В другом стаде в 1.000 голов, которое гнали в Сидней, 785 голов погибло от ядовитого растения, росшего в изобилии вокруг места стоянки скота. Скот, который выращивается в местностях, где встречаются ядовитые растения, не притрагивается к ним, но чужой скот часто погибает от неведения.

III. Охота на кенгуру.

Рождество прошло, и мы стали думать о том, будет ли дождь или не будет. На этот раз дождь пошел, и все сразу изменилось, как будто на экране кинотеатра. Голые песчаные дюны, в которых никто не мог подозревать и зародыша жизни, пустынные равнины с растрескавшейся почвой, мертвые гранитные холмы, безжизненные кустарники, — все зазеленело, оделось в весенние, вернее, летние одежды.

Во внутренней Австралии! весны нет так же, как нет сумерек. И вскоре скот оказался по самые уши в сочной траве, над которой проносилось влажное теплое оплодотворяющее дыхание. Всюду появились цветы и молодая листва, всюду разлилось довольство и радость. Никто, глядя на эту цветущую равнину, не поверил бы, что каких-нибудь две недели тому назад здесь была скорбная пустыня, высасывающая жизнь из всякою живого существа.

* * *

— Пока не началось наводнение, нам надо поохотиться на кенгуру, — сказал мне однажды управляющий фермой.

Скот еще недостаточно оправился после голодовки и его нельзя еще было гнать в город. Почва после долгой жажды вволю напилась воды и приобрела упругость, которая чувствовалась теперь всадником даже на самой ленивой лошади.

«Теперь, по крайней мере, не так жестко будет падать», — говорил я себе, ухмыляясь от удовольствия.

На ферме имелось несколько охотничьих собак, внешностью похожих на борзых, только грубее, костлявее и крупнее их. С такими собаками здесь охотятся на кенгуру. Выбрав себе лучших скакунов из табуна в 800 голов, мы выехали; в одно прекрасное утро с фермы еще до рассвета, преисполненные давно неиспытанного чувства бодрости.

Вначале мы поехали вдоль прямолинейной изгороди, тянувшейся на целых сорок миль и разделявшей землю фермы на две половины: на одной половине откармливались быки, предназначенные на убой, на другой — пасся племенной скот. В конце ограды находилась так называемая внешняя ферма, — небольшое строение, соединенное телефоном с главным зданием. Провод телефона шел прямо по изгороди, и это устройство давало возможность не держать пограничного сторожа, так как порча телефона сейчас же дала бы знать о прорыве изгороди. Посредине изгороди и под прямым углом к ней равнину пересекала река Митчель, впадающая в залив Карпентария.

Когда мы пересекали эту реку, я заметил, что в об’емистом русле ее, свыше 500 метров в ширину, протекала лишь по самому дну его тоненькая струйка воды. Я высказал свое удивление по поводу несоответствия величины русла и количества воды, но управляющий засмеялся и сказал:

— Вот подождите — увидите.

Вскоре после этого мы заметили первых кенгуру. В здешней местности сумчатых сравнительно мало. В других местах — напротив, их так много, что они являются настоящим бичом скотоводов. С тех пор, как охотившиеся на кенгуру негры исчезли под напором колонизации, эти животные начали сильно размножаться. Почти каждый округ обложен налогом, исчисляемым по количеству скота, и собираемые от налога суммы идут специально на образование фонда борьбы против этих губителей пастбищ. Сотни людей живут исключительно охотой на кенгуру, получая известную плату за каждый скальп убитого животного и, кроме того, продавая шкуры по нескольку марок за штуку.

Охотник за кенгуру должен быть хорошим стрелком и хорошим следопытом. Верхом на лошади преследует он семейство кенгуру, убивая одно животное за другим прямо с седла. При этом он должен, щадя шкуру, употреблять только пули. Проскакав миль десять, охотник возвращается по своим следам обратно, сдирает шкуры с убитых перед тем животных и нагружает их на лошадь, оставляя самые трупы на с’едение коршунам, воронам и диким собакам. Вернувшись в лагерь, охотник распяливает добытые шкуры на солнце, внутренней стороной вверх, и посыпает их солью с золой, подготовляя к отправке.

Головы диких собак, которые часто производят среди скота большие опустошения, ценятся еще дороже. В Южной Австралии власти одно время платили по 20 марок за каждый скальп дикой собаки, в то время как в соседней Западной Австралии, платили по 10 марок, но в качестве доказательства требовали хвост собаки. Между охотниками обеих областей возник оживленный обмен вышеназванными предметами; которым из них эта мена была выгоднее— неизвестно, но, во всяком случае, правительству каждая убитая дикая собака обходилась в 30 марок: 10—за хвост и 20—за скальп.

* * *

Поднявшись по крутому берегу реки, мы очутились на обширной равнине, поросшей деревьями. Наши охотничьи собаки вдруг залаяли, и в ста шагах от нас поднялось целое стадо кенгуру, рассыпавшееся по всем направлениям. Собаки выбрали самое крупное животное, повидимому, вожака стада, серого, ростом в два метра, «старика». Огромными прыжками, выпрямив хвост, как руль, «старик» бросился в кусты, а за ним — вся свора собак. Пригнувшись к седлу, забывая о деревьях и низко нависших ветвях, мы неслись за ними на свежем утреннем воздухе, одушевленные радостью охотников…

Миля пролетела за милей, но «старик» не выказывал и признаков утомления. Условия охоты тем временем изменялись к худшему, — мы приближались к холмам. Лошади начали спотыкаться о камни, неподкованные копыта их все чаще и чаще ударяли о каменистую почву. Дорога шла в гору, но «старик»-кенгуру мчался попрежнему далеко впереди. Мы пришпорили лошадей, собаки, задыхаясь, напрягали все свои силы…

Наконец, мы, добравшись до гребня горы, стали спускаться. Кенгуру сделал два-три громадных скачка, потом вдруг упал и кубарем покатился под откос. Он, правда, сейчас же поднялся на ноги, но, сделав прыжок, опять покатился. Кенгуру вообще плохо бегают с гор, они при этом теряют равновесие: им мешает хвост.

— Он встал! — крикнул вдруг управляющий, у которого лошадь была лучше всех и который скакал сейчас же вслед за собаками. И правда, бросив тщетные попытки убежать от своих врагов, «старик» встал спиной к огромной скале и ждал нашего приближения, готовый к бою. Он, видимо, не был еще утомлен, но понял, что ему не уйти.

Собаки с визгом набросились, было, на него, но тут же с воем отскочили, а одна из них, раненая ужасными когтями задней ноги кенгуру, завертелась по земле, испуская дух…

Управляющий подоспел собакам на помощь. На всем скаку он отстегнул от седла стремя, взмахнув им над головой, нацелился в голову кенгуру, — и промахнулся…

Управляющий подоспел собакам на помощь. На всем скаку он отстегнул от седла стремя, взмахнув им над головой, нацелился в голову кенгуру, — и промахнулся…

Все последующее произошло так быстро, что я не успел ничего сообразить. Вероятно, сила взмаха заставила его потерять равновесие, и он упал с лошади прямо в лапы стоявшего кенгуру. Как медведь, облапил его «старик», и одна из его задних лап уже; поднялась, чтобы разодрать свою жертву так же, как только-что была разодрана собака. Но в это мгновение мимо кенгуру, размахивая стременем на длинном ремне, промчался старший ковбой… Как сраженный пулей, «старик» рухнул на землю, все еще держа в лапах управляющего.

Собаки бросились на свою жертву, а управляющий, весь изодранный, в крови, поднялся на ноги, крепко ругаясь: он призывал проклятия на кенгуру и весь его род до четвертого поколения, проклинал всех его предков, и затем обратил свой гнев на окружавший нас ландшафт. Неодобрительно отозвавшись о гранитных скалах, он еще более непочтительно выразился о климате, обругал управление колонии и доверчивых поселенцев, клялся, что сейчас же застрелит лошадь, которая его, якобы, сбросила, и, наконец, добросовестно отколотил всех собак, оставшихся в живых, и единственного сопровождавшего нас негра, — благо, разница между неграми и собаками, на его взгляд, равна нулю… После этого ему, видимо, стало легче.

Он заявил, что охота на кенгуру годится только для новичков и городских франтов, а он, мол, сейчас же вернется домой. Нам же управляющий предложил не стесняться и продолжать охоту, которая всем очень нравилась. Но дурное настроение охотника-неудачника подействовало и на остальных, только старший ковбой ехидно улыбался, пристегивая стремя к седлу.

Стремя — очень простое, но очень опасное оружие в руках человека, умеющею с ним обращаться. В одном из городов Квинсленда однажды произошло восстание негров — рабочих сахарных плантаций — против хозяев-эксплоататоров. Рабочих было в десять раз больше, чем хозяев, и они были вооружены охотничьими ножами и копьями. Однако, хозяева вскочили на лошадей и, атаковав негров, вооруженные одними только стременами, легко одержали над ними верх.

Правда, с тех пор негры стали умнее. Они поняли, что бороться с белыми эксплоататорами нужно их же оружием. И при последующих восстаниях у негров появились и винтовки…

Молча направились мы обратно к реке, где перед тем оставили другого негра, поручив ему приготовить завтрак. Лошадь управляющего скрылась где-то за горизонтом, но так как ее всегда кормили на ферме (особая роскошь, которую позволял себе управляющий) и она очень хорошо знала свои ясли, то нечего было беспокоиться за нее. Негру, уступившему свою лошадь управляющему, пришлось итти пешком, — только и всего. Никто не обратил на это внимания — так и следует; не может же какой-то «грязный негр» ехать верхом, в та время как рядом «белый джентльмен» идет пешком!

Сев на лошадь негра, управляющий бешено шпорил ее, и я мог наблюдать все прелести скачки на полудикой австралийской лошади.

Австралийское седло устроено, как английское, но имеет по обе стороны спереди предохранители для колен. Эти предохранители дают возможность очень крепко держаться в седле, но фокусы, которые, может проделывать здешняя лошадь, когда ей что-нибудь не нравится, возбудили бы зависть в самом лучшем акробате.

Поджав хвост и спрятав голову между ногами, австралийская лошадь выгибает дугой спину, подпрыгивает сразу на всех четырех ногах и снова опускается на землю, при чем прыжок жестоко трясет позвоночник всадника. Если лошади не удалось освободиться от всадника при помощи подобных искусных приемов, — она взвивается на дыбы, старается ухватить зубами за ноги всадника, и, наконец, в порыве бешеного гнева, бросается на землю. В такой момент всаднику приходится только не зевать и думать о спасении своей жизни.

Дело в том, что лошади на австралийских скотоводческих фермах по окончании тяжелых работ отпускаются на волю до следующего года, и за это время совершенно дичают. Случается, впрочем, что наисмирнейший скакун вдруг, ни с того ни с сего, испытывает непреодолимое желание потанцовать на левой задней ноге, и тогда горе всаднику, который не умеет справиться с лошадью.

Управляющий всегда уверял, что лошадь, на которой ездил негр, была смирна, как овца, но, мол, негр сам испортил ее своим неумением, с ней обращаться… Поэтому мы с величайшим интересом увидели, как по прошествии не более полуминуты воздушная гимнастика кончилась тем, что управляющий взлетел вверх метра на три, а затем грохнулся на землю. Он сидел, тяжело отдуваясь, довольно долго, и молча смотрел в небо. Тем временем лошадь поймали, и она успела успокоиться. Когда ее вновь подвели к управляющему, он молча взобрался на седло и поехал впереди всех…

Мы с величайшим интересом следили за воздушной гимнастикой управляющего, после которой «смирную, как овечка», лошадь поймали, и она успокоилась.

(Окончание следует).