Пролог

Будучи маленькой девочкой, я верила в то, что была частью тайной магии этого мира.

Когда мы приходили на берег реки, мама элегантно оборачивала волосы белым платком и собирала в песке камушки, мелкие растения и выгоревшие кости. Я упрашивала и умоляла её сделать тоже и с моими волосами, она улыбалась и повязывала мне такой же. Я плескалась у берега или каталась на бегемотихе моей тётки Таурт — богине-покровительнице рождения и материнства, если она была с нами.

Но больше всего я любила быть в одном месте, и это было даже не сверкающее отражение солнца от вод Нила. Это место было рядом с отцом. Когда я уже достаточно выросла, чтобы самой перемещаться по крутым исхоженным ступенькам, я была там каждую минуту, когда мама разрешала мне. Как только я заканчивала свой утренний ритуал, я тут же спускалась туда, раскрашивала пол возле коленей отца, пока он кивал и смотрел на то, что я видеть не могла. Он улыбался, пока я бегала между неподвижными ногами бегемота и львиными лапами Амата. Я запоминала рисунки вдоль стен и придумывала истории для людей, которые были изображены на них.

Мама вручила мне мои собственные краски, а отец с гордостью предоставил комнату. Я была счастлива, как никогда. Я проводила там бесчисленное количество часов; разукрашивала, делала эскизы и фантазировала. На стенах я рисовала истории из своей жизни, наполняла их людьми и местами, которые любила. Моей мамой, красивой и сильной. Моим папой, добрым и спокойным. Бабушкой Нут, растянувшейся на небе, чтобы присматривать за всеми нами. Они были моей семьёй; они были моей историей.

Иногда приходила туда и моя старая капризная кошка Юбести, хотя ей были больше по душе тёплые, освещавшиеся солнцем камни под стеклянной крышей в нашем доме. Так было до моих почти тринадцати лет. Однажды утром я решила, что мне нужна живая модель для нового портрета на стене. Юбести была на своём привычном месте, но её мех потускнел и не блестел даже на свету. Я подошла, чтобы поднять её и ожидала вопль протеста, но вместо этого нашла безвольное, безжизненное тело.

Мама нашла меня в слезах, когда зашла ко мне и сразу поняла, что что-то случилось. Она обняла меня и поцеловала, от чего моя голова перестала болеть от плача и я больше не вздрагивала от всхлипываний.

— Не переживай, сердечко, — сказала она. — Тебе бы хотелось, чтобы Юбести всегда была твоей?

Я кивнула от безысходности. Я видела, как мама лечила больных соседей, даже стала очевидцем, как она спасла ребёнка, когда остальные потеряли всякую надежду. Она была волшебницей. Конечно, она могла бы вернуть к жизни мою немолодую кошку, по крайней мере, она воскресила моего отца. Смерть не была преградой для Исиды.

Она взяла из моих рук тельце Юбести и велела встретить её внизу в моей комнате. Я чуть не упала, пока спешила быстрее туда попасть. Даже несмотря на то, что я помогала ей со всеми зельями и амулетами, она никогда не проделывала заклинания при мне, и в тот момент я любила её даже больше, чем как мне казалось, было возможно.

Вошёл папа, он улыбался своей мягкой, отстранённой улыбкой, и мама последовала за ним с большим кувшином в руках. На нём были вырезаны иероглифы, а крышка была сделана в форме головы кошки, полностью выполненной из драгоценного алебастра.

— Что это? — Спросила я, в надежде увидеть, что же требуется для воскрешения.

— Это лодочка, которая повезёт Юбести на другой берег, на котором она будет ждать тебя. — Осирис торжественно кивнул, в то время, когда мама передавала ему кувшин, и он поместил его на большой каменный блок, который я использовала как стол посередине комнаты.

— Постой, на другую сторону? Какую другую сторону?

— Жизнь после смерти, — сказал отец, и посмотрел на меня взглядом полным гордости. — Я рад, что ты выбрала её своей спутницей для путешествия сквозь смерть.

Я отшатнулась назад и в ужасе посмотрела на кувшин, только сейчас осознав, что в нём была моя кошка.

— Вы… Она не будет жить снова?

— Нет, сердечко, не здесь.

Мир перевернулся. Моё детство само переписало истины, всё изменилось, когда я поняла, чем была эта комната, чем была эта персонализированная прямоугольная каменная коробка. Это гробница. Это моя гробница. Я едва могла видеть своих родителей сквозь слёзы, но их улыбки не исчезли.

— Конечно, — сказала мама.

— Я умру?

— Всё умирает. — Мама сделала несколько шагов ко мне, но я выставила руки вперёд, не пуская её ближе.

— Ты не умрёшь! Он не умрёт!

— Нет, сердечко, но ты…

— Вы просто собираетесь позволить мне умереть? И положить сюда, совсем одну, навсегда?

— Ты не будешь одна. Ты будешь со своим папой и всеми своими братьями и сёстрами, кто ушёл до тебя.

— Но меня не будет здесь!

— Нет.

— Вам наплевать? И вам нисколько не жаль? Вы не собираетесь сделать что-нибудь, чтобы не допустить этого?

Выражение маминого лица смягчилось, когда она всё поняла.

— О, Айседора, когда ты поймёшь….

И я побежала. Я бежала из этой ужасной комнаты, впервые в жизни действительно понимала всё. Мои родители принесли меня в мир, в котором я умру. Они не делали вид, как раньше, когда воспитывали меня на всех этих историях и рассказах. Они не любили меня настолько, чтобы остаться со мной навечно. Я не была их частью. Всё моё детство, наполненное теплотой и любовью — всего лишь временный рисунок на хрупком песке, исчезнувшем от одного дыхания ветра.

Как и я.

 

Глава 1

Нут, богиня неба, ослушалась бога солнца Амон-Ра и вступила в любовную связь с богом земли. Амон-Ра опасался, что, если в мире станет больше богов, то это создаст дисбаланс власти.

Амон-Ра наложил на неё проклятие, из-за которого она не могла зачать ребёнка ни в один из дней в году. Но Амон-Ра недооценил Тата, доброго бога мудрости и письма, который вызвал саму Луну на поединок и выиграл достаточно света, чтобы создать новые дни. И так как те дни не были прокляты, Нут смогла родить Осириса, Исиду, Сета и Нефтиду. Новые боги продолжали совершать кражи, прелюбодеяния, братоубийства, и даже покушение на убийство и шантаж самого бога солнца. Заглянув в прошлое, Амон-Ра, вероятно, имел веские доводы в отношении всей этой темы про «чем больше богов, тем больше хаоса».

Я не учитываю время года, когда включаю кран, чтобы смыть с шампуров обугленные остатки приготовленного мной ягнёнка. Внезапно, поток воды отскакивает от противня и обливает меня с ног до головы.

— Хаос! — Кричу я в гневе.

Мне просто не следует готовить ужин. Мы ждём в гости семью, так что мама хочет, чтобы всё было чудесно. Вот тогда ей и надо было готовить! Но нет. Сейчас лето и Исида снова оплакивает смерть своего дорогого мужа, и из её глаз вытекает весь Нил. Обычно, вода затапливала всю страну и тогда люди пошли дальше и перегородили всю эту большую реку. Всё это, в сочетании с отсутствием верующих, теперь означает, что когда моя мать вступает в свой период траура, существенно увеличивается водяное давление — единственное заметное отличие. Классно, когда принимаешь душ, а в остальном — бессмысленно.

Но она до сих пор оправдывает себя этим. Вчера я спросила её.

— Что на ужин? — И услышала в ответ только траурные завывания по мужу.

Более нелепой эту ситуацию сделало то, что отец сидел за обеденным столом, обёрнутый как мумия в халат и читал газету. Потому что да, его убили и это отстой, но, догадались уже? Он больше не труп!

Я снова швыряю противень на плиту и бросаю на него новые шампуры. Предполагалось, что эта кухня будет декоративной. Когда я обдумывала её дизайн в прошлом году, то никогда не догадывалась, что мне и в самом деле придётся ей воспользоваться. Я даже не знаю, для чего нужна половина из купленных приборов. Они все подбирались лишь по цвету. Несмотря на вторую попытку, шампуры получаются больше обугленными, чем коричневыми — все мамины старания воспитать из меня хозяйку снова терпят неудачу.

Я всё кидаю в одну кучу, и, балансируя противнем в руках, выхожу из кухни (стены цвета баклажана, блестящие чёрные кухонные стойки из гранита, гладкий чёрный холодильник, очевидно, бесполезная чёрная плита, встроенная в стойку) и прохожу в столовую. Эта комната выполнена в бледно-жёлтом цвете с белыми деревянными панелями и чёрным столом, чтобы продолжить цветовую тему кухни. Стол идеален: гладкий, с современными линиями, на нём ни царапины, одна из самых лучших моих покупок за всю жизнь. В ней также находятся два мною ненавистных родственника: Гор — самый старший брат, а также невыносимый всезнайка и Хаткор — его пьяная потаскушка-жена.

С грохотом бросая блюдо с углём, соусом и гарниром в центр стола, я сажусь, чтобы поужинать. Мать чопорно прокашливается. Она выглядит странно. Обычно едва ли встаёт с постели во время её траура, но, за исключением случайного приступа, как вчера, Исида кажется откровенно весёлой.

— Произнесёшь молитву? — Спрашивает она.

— В последний раз, — говорю я, сужая на неё подведённые чёрные глаза. — Я отказываюсь молиться своим же родителям. Это глупо.

— Осирис? — Мама смотрит на него, словно разрешая ему вмешаться, в этот раз.

Папа медленно переворачивает страницу газеты. Она на тагальском языке. Вся семья благословлена даром знания языков, и даже я; у него хобби читать каждую газету, которую только можно найти на любом вообразимом языке. Без сомнений, он осознаёт, что газеты — вымирающая форма. У Осириса вызывает симпатию всё, что устаревает и умирает. В конце концов, он бог подземного мира.

Я ухмыляюсь ей, зная, что в эту секунду, когда Исида обратилась к нему, я выигрываю спор.

— Отлично. — Она отрезает лакомый кусочек от почерневшего блюда, жуёт его, и её рот постепенно растягивается в крайне несоответствующей сезону улыбке. Моя мама по-своему прекрасна, излучает теплоту и комфорт: широкие бёдра, полные губы и бюст, который вдохновлял художников на протяжении тысяч лет. Я бы предпочла не наследовать этого от неё, но, по большому счёту это не то, на что стоит жаловаться. У меня её густые и чёрные, как смоль волосы, а также её большие миндалевидные глаза, правда, у меня ещё густая чёлка, касающаяся ресниц и каскадная стрижка, смягчающая мой подбородок, тяжёлый, как у Осириса. Тем не менее, никто не лепит из меня статуи.

И никогда не будет.

Хаткор разок откусывает и давится, запивая съеденное стаканом пива, который волшебным образом наполняется снова. Она богиня пива. И секса. Любимый сын моей матери женился на беспробудной пьянице. Она могла бы быть забавной, если бы не дотрагивалась до всех исподтишка, подкрадываясь и подолгу рассматривая всё, что движется.

Её театральный взгляд, подведённый а-ля «кошачьи глазки», прикован ко мне.

— Подруга! — Воркует Хаткор. — Это прекрасно!

— Меня зовут Айседора.

— Ну, конечно! — Богиня смеётся, низко и глубоко. — После всего, что было, я не могу всё упомнить! Если бы только твоя мать хоть немного проявила фантазию.

Иногда это больно, когда тебя забывают, пока ты ещё жива. Но она знает, о чём говорит. Все без исключения из сотен маминых отпрысков придумывали свои вариации имени моих родителей. И почти все, даже не пытались вспомнить моё имя.

— Как всегда, приятно повидаться. — Хаткор улыбается моей матери. Хотя улыбка больше похоже на оскал.

— Такой приятный сюрприз, когда я приглашаю своего сына на семейный ужин, и ты тоже тащишься следом. — Мамина улыбка обнажает ещё больше зубов.

После нескольких напряжённых моментов между ними двумя, мама властно разрывает зрительный контакт. Затем она лучезарно нам улыбается, прокашливается снова и снова, пока, в конце концов, Осирис не сворачивает газету и обращает на неё своё внимание.

— Я позвала тебя к нам на ужин, чтобы сделать объявление. Я беременна!

Отец медленно моргает, глаза черны, как его кожа. Затем снова поднимает газету.

— Немного раньше, чем планировалось. Что насчёт этой? — Он кивает в моём направлении.

Я слишком шокирована словом «этой», чтобы ответить. Мне шестнадцать. Она рожает ребёнка каждые двадцать лет. Двадцать! Не шестнадцать! Из всех традиций, что богиня материнства и плодородия может выбросить в окно, это та, которую она выбирает?

Исида пожимает плечами, пытаясь выглядеть виноватой за своей довольной улыбкой.

— Я подумала, что мы могли бы всё встряхнуть немного. Кроме того, Айседора так выросла.

— Что? Раз у меня скачок в росте, меня теперь в расход?

Я не могу поверить, что мама уже меня заменяет. Могла хотя бы сделать вид, что я что-то значу, даже если она и не собирается делать меня вечной, как этого кретина Гора.

Я просто в бешенстве из-за этого… Я… Я в ярости! Единственная причина, по которой у меня в глазах слёзы — это потому, что я положила в еду слишком много лука.

— Кроме того, — говорю я, пытаясь не шмыгать носом. — Ты единственная, кто придерживается расписаний и традиций, и кто всё и всегда делает по одному и тому же сценарию, чтобы не допустить хаоса, который бы всё испортил!

— Думаю, это замечательно! — Произносит Гор, с удовольствием продолжая есть. — Держи семью в тонусе!

Я бросаю на него взгляд, зная точно, что он получит от своей матери, рожающей ещё больше детей. Что они все получат. Я не буду притворяться.

— Что, батареи на исходе? Пришло время появиться новому маленькому идолопоклоннику, который будет более послушным?

От маминого взгляда я замолкаю, борясь со знакомым приступом боли. Она качает головой, и боль немного стихает.

— Не драматизируй, Айседора. Ты сможешь помогать мне с ребёнком! Это будет хорошая практика перед тем, как через несколько лет у тебя появится свой собственный!

О, это мой конец! Всё что угодно, только не это. Есть достаточно статуй, изображающих её кормящей миниатюрных фараонов, куда бы я ни пришла. Я уже давно поклялась, что никогда у меня не будет собственных детей. Никаких визжащих малюток, сосущих моих девочек. Большое-пребольшое спасибо. Я быстро вытираю слёзы. Идиотский лук.

— Ты будешь отличной помощницей для мамы, — говорит Гор, сверкая на меня своими озорными соколиными глазами и холодной улыбкой.

— Ух ты, спасибо, Горшок. — Он не может услышать, какое я добавляю окончание, но от осознания этого я чувствую себя лучше.

— Когда ожидается пополнение? — Спрашивает он нашу маму, и она озаряет его улыбкой в ответ. Она практически сияет, подтверждая то, что находится в режиме абсолютного триумфа материнства.

— Через два месяца.

Я задыхаюсь.

— Через два месяца? Разве детям не требуется больше времени, например, в четыре раза больше? — Я откидываюсь назад и смотрю на её живот. И сейчас, когда я пялюсь туда, там определённо есть выпуклость. И в последнее время она одевается в свои самые лёгкие церемониальные одежды. Я даже не задумывалась над этим.

— Я дожидалась нужного момента, чтобы сказать тебе. Я не хотела тебя расстраивать.

— Превосходно сработано в этот раз.

— Айседора…

Я выставляю вперёд руки, защищаясь.

— Прекрасно! Класс! Через два месяца.

— Ещё кое-что, — говорит Исида и её голос становится холодным и строгим.

Я издаю стон.

— Если скажешь, что это близнецы, я воткну себе вилку в глаз.

— Я хочу спросить, может кто-то видел сны в последнее время?

Все боги качают головами, а потом поворачиваются ко мне.

— Кучу снов. — Говорю я. — Каждую ночь, вообще-то. Это что-то! — Исида прищуривается, и я выставляю руки. — Прости! Тебе придётся уточнить вопрос.

На её лице появляется беспокойство.

— Тёмные сны. Сны об опасности.

Я пожимаю плечами.

— Неа. Ничего, кроме солнца и весёлых игр в Ниле со стадом фиолетовых бегемотов.

— Фиолетовых, хм.

Её лицо становится сильно задумчивым. Никогда недооценивайте древнеегипетский задвиг о способности с помощью снов предсказывать будущее. Насколько я могу судить, то, что сон — это сон, является всего лишь сном.

Осирис пользуется тем, что мама отвлекается, чтобы встать и переместиться в подземную часть дома, так как все остальные продолжают обсуждать новость о ребёнке.

Меня захлестывает волна мрачной грусти, какого-то отчаянного, перехватывающего дыхание ужаса. То, что в наш дом скоро ворвётся новая жизнь, заставляет меня смотреть в лицо своей собственной временности — того, что я пыталась избежать любой ценой. Я заменяема. Совершенно и абсолютно.

Когда выпал мой первый молочный зуб, а это было во время обеда в руинах храма, мама держала его в своей неразлинеенной [1]У бессмертных богов отсутствуют линии на ладонях рук ( прим. пер .)
ладони и улыбалась; её глаза блестели от слёз, и я решила, что в чём-то провинилась.

— Он такой маленький, — сказала она, аккуратно укладывая его в свою сумку. — Когда он появился самым первым, то казался таким большим, сидя в одиночестве в твоей малюсенькой розовой десне. И он был очень-очень острым.

Она дотянулась, чтобы ловко заплести мои длинные волосы в косу, благодаря чему ветер уже не мог задуть их в моё лицо.

Язык метнулся вокруг свежей лунки, и я ощутила лёгкий привкус крови. Я была в восторге от нового ландшафта в своём рту и гордилась тем, что рассталась с молочным зубом.

— Поскорее доедай, сердечко. Нам нужно кое-кому сегодня помочь.

— Почему? — спросила я, хоть и знала ответ. Мы повторяли, чтобы немного позабавиться.

— Потому что это моя работа, а ты мой особый помощник. Нас определяет то, что мы делаем для других, так что… — Она постучала пальцем по моему носу, и, выжидая, приподняла бровь.

— Так что у нас должны быть счастливые, помогающие руки и тогда у нас будут счастливые, помогающие сердца!

Она лучезарно улыбнулась мне, и солнце стало светить ещё ярче вокруг нас в ответ, согревая меня изнутри.

— Ты моя прелестница! Если ты всегда будешь позволять себе любить других, то получишь в ответ больше, чем дашь сама. Именно поэтому я самая счастливая мать из ныне живущих.

— Потому что ты любишь меня. — Я встала и потёрла руками свои голые узловатые колени.

— Потому что я люблю тебя. — Она поцеловала меня в лоб и направилась к грунтовой дороге, которая вела в город Абидос. — У женщины очень болен ребёнок. Мы поможем им обоим. И когда мы вернёмся домой, ты сможешь помочь мне с одной магией, прежде чем пойдёшь повидаться с отцом.

Она пошла быстро, поэтому я побежала, чтобы догнать её. Но моим коротким ножкам было сложно угнаться за ней, и она всё сильнее отдалялась.

А потом я вспоминаю, что мои ноги уже не короткие, а длинные предлинные и мне не шесть лет, и что всё это уже было, но я всё равно не могу бежать. Мои мышцы не слушаются, и перед моими глазами от горизонта ползёт чёрная тьма, которая клубится и поглощает всё на своём пути, приближаясь к моей маме, красивой и не обращающей внимания на опасность. Она вот-вот поглотит её, а я не могу позволить этому случиться.

Тьма будто насмехается надо мной, подступая всё ближе, делая меня соучастником в своей работе, моё бездействие позволяет ей всё разрушить. Я пособник и она знает, что может рассчитывать на меня, ведь я просто смотрю на то, как погибает моя мать.

Я не могу двигаться.

 

Глава 2

Сколько было богов в Древнем Египте, столько же было версий мифов о них. Чаша терпения Амона-Ра — короля богов, переполнилась от человеческой наглости. Доведённый до ярости, он воззвал к своему Оку, чтобы уничтожить всё человечество. Кем было это Око, способное извести целую расу? Никем иным, как Хаткор, которая в то же время была Сехмет, жестокой и кровожадной богиней разрушения. Она убивала всё, что попадало в её поле зрения, пока Амон-Ра не пожалел о своём гневе. Но Хаткор в лице Сехмет невозможно было остановить. Тогда Амон-Ра собрал всё пиво на земле, окрасил его в красный цвет и оставил там, где, как он знал, она могла его найти. Фокус был в том, чтобы она решила, будто насытилась кровью всего живущего и впала в мирный пьяный угар. Это было больше похоже на Хаткор, которую я знала. Однако история была не их тех, на которых я воспитывалась. Моя мать учила меня на важных примерах. То есть на тех, в которых главной героиней была она сама.

Я издаю стоны, массаж головы нисколько не успокаивает.

— Сколько времени?

— Почти рассвет. Мне нужна твоя помощь с защитными амулетами. Вставай! Быстро, как кролик, сердечко!

Быстро, как кролик. Хотела бы я найти этого кролика, который вдохновил маму на её любимую поговорку и снять с него живьем кожу. Я переворачиваюсь на спину. Моё сердце останавливается, когда я вижу созвездия, изображённые на моём потолке. Несколько лет назад я нарисовала их так, чтобы они поблёскивали чёрным цветом, с помощью мерцающих кристаллов отображая карту звёзд той ночи, когда я родилась. Орион — мой любимец, он всегда прямо над моей кроватью, может наблюдать за мной и защищать. Иногда я пытаюсь вписать себя в созвездие и представляю, как оно будет всегда отражаться в небе.

Я была бы прямо под боком у Ориона. Я улыбаюсь. Я никогда не называю его египетским именем. Это одно из немногих моих удачных восстаний, большей частью потому, что мама не знает об этом.

— Айседора… — Её голос звучит словно песня, но мои мышцы начинают подрагивать, пытаясь изо всех сил подчиниться ей, вопреки моему желанию. С последним вздохом я отбрасываю в сторону своё серебристое одеяло и бреду следом за Исидой.

— Тебе снились сны, о которых мне следует знать? — Её лицо омрачается беспокойством, пока мы движемся к её крылу дома.

Меня бросает в дрожь, когда я вспоминаю свой тревожный сон. Я забыла о том памятном дне, когда у меня выпал зуб. Но так лучше, чем кормить её необоснованной паранойей из сна.

— На этот раз у фиолетовых бегемотов были крылья.

— Хм. Они напугали тебя?

— Только когда они сказали, что злая женщина разбудит меня прямо перед рассветом.

Она строго смотрит на меня.

— Серьёзно? Ты видела, что произойдёт?

Я закатываю глаза.

— Нет. Это шутка. Иногда люди говорят их друг другу.

— Со снами нельзя шутить, Айседора.

— Безусловно. Мой мозг предельно серьёзен, когда выдаёт случайные образы во время сна.

— Значит, договорились.

Мы входим в её мастерскую, где бледно-желтые каменные стены всегда холодные, в комнате мерцают свечи. Весь наш дом находится под землёй, примерно в миле от развалин храма в Абидосе, который до сих пор привлекает туристов. К счастью, у моих родителей ещё хватает сил держать подальше нежелательных посетителей. Даже вход остаётся невидим, если вы не имеете отношения к этому месту. Вряд ли у многих богов ещё остался амулет «моджо» в физической форме, а мои родители умудряются делать какие-то кусочки магии.

Я вздыхаю.

— Какой будем делать?

— Для отвлечения и защиты.

Я нагреваю воск над пламенем одной из свечей, пока он не начинает течь, а затем аккуратно выливаю его в форму грифа. Грифы служат для защиты.

— И бегемот, — говорит Исида, пока выставляет в ряд амулеты из слоновой кости. — Думаю, твои сны говорят правду. — Она рассеянно кладёт руку на свой живот.

Всё верно. Самки бегемотов для Таурт — богини рождения. Наводнения! Мне следовало выдумать другой фальшивый сон. Я отставляю формы в сторону, и хватаю банку со сладким золотистым мёдом. Исида шепчет слова, настоящие имена богов и богинь, которые мне не дозволено знать. Воск быстро остывает, и я вынимаю из форм миниатюрных животных, устанавливаю их рядом друг с другом на каменном столе.

Я осторожно выливаю мёд на фигурки, целиком их покрывая. Сладость должна завлекать злых духов, а затем поймать их в ловушку в защищающих животных.

Ага. Точно. Пчелиный воск и мёд для борьбы с плохими снами. Просто чтобы проводить ещё больше времени ранним утром для укрепления связи между мамой и дочерью в «Доме Жизни».

Исида заканчивает шептать имена на подвеску из слоновой кости, а потом одевает одну из них мне на шею. Я сжимаю челюсти, чувствуя кожей жёсткий кожаный шнурок и слоновую кость, которая теплее, чем должна быть.

— Он мне нужен?

— Конечно, сердце моё. — Она вешает вторую на свою шею, сжимая третью в руке. Восковые фигуры остаются там, где стояли. — Этого должно быть достаточно. Спасибо, Айседора. Не бойся.

Ребёнок — это к счастью. Он станет тем, с кем мы сможем заниматься вместе. — Её голос звучит странно. Почти… уязвимо. И она избегает моего взгляда. Мягкий шум, такой тихий, что я едва могу его расслышать, звучит позади нас. Я поворачиваюсь и обнаруживаю свою тётку Нефтиду, наполовину прячущуюся за дверью. — Заходи, — говорит мама, почти не глядя на сестру. — Айседора может помочь во всём, что тебе нужно. Гор попросил меня приготовить завтрак. — Она улыбается и ускользает из комнаты.

Нефтида вертится вокруг стола маминой мастерской, порхая от каменных сосудов до керамических контейнеров с травами, специями, помётом. Её руки нервно танцуют, как две раненые птицы. Иногда она кивает себе, но не спрашивает меня, для чего то или иное. Она много помогала моей маме, была своего рода её помощницей на протяжении веков. Мне повезло, и я унаследовала эту роль, как только достаточно выросла.

Я опираюсь на стену, желая вернуться обратно в кровать. Тогда Нефтида удивляет меня.

— Как ты? — Спрашивает она. Мне тяжело понять, на что похож её голос. Ей всегда сложно, всю мою жизнь, но мы никогда по-настоящему не общаемся. Она просто есть.

— Э-э-э, устала?

— Ты выглядишь несчастной. — Её голос немного громче шёпота, такой же неуверенный, как и трясущиеся руки, когда она мешает кончиком пальца плотный слой золотистого мёда. — Частенько здесь помогаешь маме?

— Ага, всё время.

— А можешь расшифровывать её почерк? — Она поднимает уголок одного из маминых папирусов, где иероглифы, тесные и плавные, составляют язык и живут сами по себе. Хоть всё и написано языком, придуманным моей матерью, дар знания языков здесь не поможет. Я слегка пожимаю плечами.

— Ага. Ушло много времени на обучение, но я могу читать всё, что она пишет. Очень полезный для жизни навык.

— Хм-м-м. — Она слизывает мёд с пальца. Если бы Хаткор так сделала, то всё смотрелось бы как в музыкальном клипе: с высунутым языком и сексуальным взглядом. Но Нефтида касается языком так, словно мёд может обжечь её и обсасывает палец, словно он кровоточит. — Не думаю, что твоя мать понимает тебя. — Она удостаивает меня слабой улыбки, её глаза увлажняются.

Я в шоке. Никто не замечает меня так, чтобы обратить внимание, как я несчастна и маме всё равно.

— Да, — говорю я, — не понимает.

Нефтида кивает, глядя в угол на потолке.

— Думаю, время и расстояние, должны быть на благо.

Её слова поражают меня. Она на моей стороне? Сможет ли она уговорить маму отослать меня раньше? Мне нужно выбраться сейчас сильнее, чем когда-либо.

— Не могу не согласиться. — Я кусаю губу, а потом продолжаю. — Было бы лучше, если бы кто-то ещё смог убедить в этом маму.

— Ох, о, хорошо. Я не… Исида такая… Возможно, я могла бы что-то сказать? Скоро. Может, когда родится ребёнок. Или после. Это не моё место, и… Я попробую что-то сказать. Скоро.

Я сникаю. Я не могу возлагать какие-либо надежды на такую робкую оболочку от бога. По сравнению с матерью Нефтида просто тень. Я оставляю её одну и выхожу во всё ещё тёмный коридор. Может, пока дорогой Хорохор здесь, у меня появится немного больше времени на сон, прежде чем мама поймёт, что я отлыниваю, и даст мне какое-то полезное занятие.

Или, возможно, я использую свободное время для составления плана побега. Я полностью погружаюсь в мысли о том, как бы улизнуть, пока мама рожает, когда странный, приглушённый шум откуда-то извне доносится с другой стороны, и я оборачиваюсь. Там два человека. Звук… о, боги-идиоты — это звук чавкающих друг о друга ртов. Спасибо вам, Хаткор и Хорохор. Я собираюсь сбежать и ослепить себя, как вдруг понимаю… Те самые острые черты?

Лицо, на котором до сих пор заметен хищнический намёк? Совершенно не лицо гордого сокола, принадлежащее моему брату. Лицо мерзкого шакала — Анубиса, которому запретили входить в основной дом, когда я была ещё ребёнком. И который сейчас засасывает лицо жены Хорохора.

Я пытаюсь проскользнуть по коридору незамеченной, но застываю, когда голос, который как я думаю, что забыла, пронзает прямо между лопаток, и я напрягаюсь. Вспоминается то, почему он был изгнан из нашего дома, что мне в жизни не забыть.

— Доброе утро, малютка. — Я поворачиваюсь и вижу Анубиса прямо позади меня, приближающегося и хитро поглядывающего. — Хотя, не такая уже и маленькая.

Я отступаю на шаг назад. Анубис красив: на его лице черты коварства, в глазах и ухмылке оттенок жестокости. Его уши высоко посажены и немного заострены.

— Ох, ну, привет. Что тут делаешь?

— Обхожу свои владения, имею право.

Когда он приближается, в нос ударяет неприятный запах. От того, что ты бог бальзамирования, приятней пахнуть ты не будешь.

— Ага, клёво. Что же, ты знаешь, где найти моего отца.

— Нашего отца. — Произнося это, он скрежещет зубами, а потом подаётся вперёд; его глаза смотрят совсем не на моё лицо. — Определённо, ты уже совсем не маленькая.

Пипец, Анубис заигрывает со мной?

В этот момент мамин визг радует мой слух, словно музыка.

— Что ты здесь делаешь? Тебе здесь не рады.

Из мастерской в коридор выходит Нефтида. Её глаза расширяются, когда она видит своего сына. Она в панике пищит.

— Ты привела его? — Строго спрашивает мама. У меня начинает раскалываться голова от вздрагиваний её голоса.

— Нет! Нет, я… нет! — Нефтида пятится назад и не смотрит на нас. Хаткор посмеивается из тёмного угла длинного коридора, а затем направляется к нам, покачивая бёдрами.

— Расслабьтесь. Он член семьи, разве нет? — Я могу видеть, как Хаткор проводит пальцем по руке Анубиса.

Но он, по-прежнему, не сводит с меня своих голодных чёрных глаз. Мама тоже, должно быть замечает, поэтому, не глядя на меня, она говорит:

— Айседора, иди в свою комнату. Сейчас же.

Таков и мой план, но теперь я хочу увидеть, что произойдёт дальше. И я действительно хочу увидеть, как Хаткор достанется за то, что она путается с Анубисом.

— Но я…

— Сейчас же! — От её голоса я спотыкаюсь и мчусь по коридору. Забегаю в комнату и закрываю за собой дверь.

Спустя несколько коротких минут ко мне приходит мама. Она выглядит встревоженной и отстранённой.

— Мне нужно точно знать, что тебе снилось.

— Не могу вспомнить. — Я не смотрю на неё. Она поймёт, что я вру, как всегда. Когда я была маленькой, то поняла, что даже если просто подумаю о какой-то шалости, то у меня заболит голова, предвидя её неодобрительный взгляд. Она испускает короткий звук, похожий на гул, потом кладёт руку на живот.

— Мне не нравится то, что Анубис снова появился в нашем доме или то, как он смотрит на тебя. В другое время я бы не беспокоилась, но когда женщина ждёт ребёнка и рожает, она становится как никогда уязвимой. — Она кажется непривычно обеспокоенной.

Я закатываю глаза.

— Ага, но ведь ты не женщина. Ты богиня. — Я еле сдерживаюсь, чтобы не продолжить и затыкаюсь.

— Ты так мало узнала о нашей семейной истории?

— Ты имеешь в виду уроки об инцесте? Предательстве? Ревности? Убийстве? Всё не в счёт, если после смерти ты воскрешаешься к жизни, что каждый всегда может сделать.

— Я беспокоюсь не за себя. — Она приближается и берёт мою руку, странная и напуганная, и вдруг, несмотря на мою уверенность, что сны всего лишь сны, я и в самом деле хочу узнать, о чём они были или не хочу. Я не могу определиться.

— Что ж, думаю, со мной ничего не случится. Кому бы так сильно приспичило досадить мне?

По большому счёту, мне всё равно. Абсолютно.

— Ребёнок скоро родится, я беспокоюсь. Я не смогу присматривать за тобой. Я должна была знать, что Анубис будет в нашем храме, но даже не почувствовала его. — Она дотягивается до моих волос и зажимает длинную чёрную прядь меж своих пальцев. — Я хотела, чтобы мы вместе смогли заботиться о малыше, хотела возвести мост над пропастью, возникшей между нами. Снова сделать нас семьёй.

Мои зубы скрипят. Она такая лгунья. Ей нужен ребёнок, чтобы удовлетворить свои эгоистичные потребности.

Она выпускает мои волосы и кивает, будто приняла решение.

— Я не хочу оставлять тебя в опасности. Именно поэтому я отсылаю тебя.

— Погоди, ты что? Отсылаешь меня? Это не честно! Это… — Именно то, чего я и хотела.

Кусочек надежды поднимается, как комок в горле, угрожая задушить меня. — Хорошо, — только и могу я пропищать.

— Нефтида только что упомянула, когда я поделилась с ней своими тревогами. Она думает, так будет лучше.

Я хочу выбросить вверх кулак в победном жесте и бесконечно прыгать на кровати. Нефтида, сутулая тихоня Нефтида, она и правда выполнила что обещала!

— У Гора ты будешь в безопасности.

— Нет. Ни за что! Я не пойду жить к Гору!

— Мне нужно знать, что с тобой всё в порядке, и мне не стоит беспокоиться за тебя.

— Что ж, с Хорохором я точно не буду в безопасности! Он даже моё имя запомнить не может.

С чего ты решила, будто он будет присматривать за мной? Кроме того, ты хочешь, чтобы я проводила всё своё время с Хаткор?

— Не знаю, — говорит она, а в поникшем голосе слышится тревога.

Я на пути к победе. Боги — глупцы, я точно выиграю. Впервые в своей жизни я могу дожать маму и по-настоящему сдвинуться с места. Я набираю воздуха в грудь, твёрдо решая не выдыхать его.

— Если собираешься отослать меня ради моей же безопасности, тогда, и правда, отсылай меня.

Куда-нибудь подальше, подальше от богов, подальше от Египта. Если никто, за исключением тебя, не будет знать, где я, то это будет самое надёжное место, не так ли?

— Вопрос не обсуждается. Ты слишком молода, чтобы отправляться куда-то одной.

Ну же, у меня ещё есть шанс сделать это. Я должна сделать это.

— Ты совершенно права. — Я стараюсь казаться взволнованной, неуверенной насчёт того, чтобы покинуть её. — Если бы только мы знали кого-нибудь, кто живёт за пределами Египта, и кто не знал бы здесь никого.

Меня забавляет толщина моего намека. Давай же, мама, прими решение. Пожалуйста.

— Хм, тогда — Сириус.

— Сириус? — Мне полагается награда за такое натуральное удивление, которое я изображаю.

— Ты ведь помнишь Сириуса? Он не навещал нас с тех пор, когда ты была совсем маленькой.

Конечно же, я помню Сириуса. Мой любимый брат, самый близкий мне по возрасту и единственный, кто в здравом уме. Когда ему стукнуло двадцать, и он обрёл свободу, то полностью оборвал все связи, переехав жить в Сан-Диего.

— Да, я помню его. Наверное, это сработает, как ты думаешь? Все прочие боги забыли про его существование. К тому же, он ответственный.

Она хмурится.

— Он зарабатывает тем, что водит машины. — Мама думает, будто машины — это что-то мерзкое. Весь этот металл и пластик, они не требуют индивидуальности или ума. Да и не так уж много денег приносит этот бизнес.

Я не отвечаю, а просто задерживаю дыхание в груди вместе с моими надеждами.

Наконец-то она вздыхает.

— Думаю, так будет лучше. Но, только на ближайшие пару месяцев, пока не появится малыш.

Я так громко выдыхаю, что она в испуге подпрыгивает. Внутри себя я кричу, кружусь в головокружительном танце, навсегда прощаясь с моей египетской тюрьмой. Ведь я точно знаю одну вещь — выбравшись отсюда однажды, я никогда и ни за что не вернусь. Я больше никогда не буду временным постояльцем в этом отеле богов.

Когда я заговариваю, мой голос необычно спокойный.

— Хорошо. Только если ты думаешь, что так будет лучше.

— Надеюсь, всё будет во благо. Но тебе сначала нужно спросить разрешения у отца, на всякий случай.

Та часть моего мозга, которая всё ещё прыгает на кровати, крича в триумфе, спотыкается и падает на пол. Ведь от свободы, о которой я мечтала последние года три, меня отделяет лишь одно быстрое погружение в подземный мир.

Я чуть не врезаюсь в старичка Тота в коридоре. Он частенько заходит сюда, перемещаясь тихо, по-старчески чудаковато. Он всегда был моим любимцем.

— Что такая грустная? — Говорит Тот своим дряхлым, мягким голосом. Его шея растянулась посередине, отчего мне вспоминается ибис, в виде которого он часто изображается. Он подмигивает мне своим маленьким, глубоко посаженным глазом, поднимает руку и превращает её в голову птицы, которая тоже подмигивает мне. Он всё время так играл со своими руками, заставляя этих «птичек» рассказывать мне истории из моего наследия, как, например, про то время, когда Земля постучалась в Небо, и родились мои родители. Я любила их. Когда мне было восемь. Я закатываю глаза, но стараюсь натянуть неуверенную улыбку, поощряя его старания.

— Нужно увидеться с Осирисом, — говорю я и Тот пропускает меня, тихо пошаркивая. Я немного задерживаюсь в нерешительности на самом верху избитой каменной лестницы. Давно я сюда не заходила. Есть в этом месте особый запах: не противный и, даже не неприятный, но очень отчётливый. Это запах не разложения, а старости. Бремени. Из-за веков и тысячелетий нахождения под землёй. Солнце приходит и уходит согласно своему вечному циклу, но пыль, воздух, и камни, находящиеся здесь, этого не замечают.

Я провожу рукой вдоль грубого валуна внизу лестницы. Я в шоке от того, каким… маленьким он кажется.

Сейчас от меня до потолка меньше, чем полметра.

Ещё два поворота и вперёд, мимо комнаты, в которой прошла большая часть моего детства. Я даже не заглядываю внутрь, но в груди всё сжимается, когда оставляю её позади себя. И вот конец коридора. Здоровенная комната, с высоким потолком, вся в настенных росписях, выполненных чёрными, красными и синими красками, повествующими о египетской истории. Мне казалось, что это была и моя история, но я даже не примечание к ней.

Папа сидит прямо, словно кол проглотил, на своём искусно вырезанном троне с низкой спинкой. В руках у него по жезлу, на голове возвышается белая корона-атеф. Он осматривает своё царство глазами, не видящими меня сейчас. Меня трясёт, ведь кто-то может именно сейчас быть здесь, перемещаясь в загробный мир. Я прижимаюсь к одной из стен комнаты, на всякий случай. А также, чтобы не привлекать внимание Амат, которая сидит в центре комнаты и выглядит точь-в-точь как эксцентричная статуя: голова крокодила, львиные передние лапы и задняя часть туловища, как у бегемота. Она сохраняет молчание и не шевелится, её челюсти замерли в ожидании сердец умерших грешников.

Я встаю напротив Осириса, он не реагирует. Я прокашливаюсь.

— Отец? Отец!

Ничего не меняется. В груди вспыхивает злоба, и я еле сдерживаюсь от того, чтобы не выхватить один из его идиотских посохов и не сбить им с него глупую корону. Но я не хочу трогать его, не в такой момент, когда он вот такой — настолько далёкий от меня. Такой… мёртвый.

— Осирис!

Наконец он моргает, глаза медленно фокусируются на мне.

— Дитя, ты вернулась?

А, грёбаный потоп! Он думает, что я пришла продолжить работать над своей гробницей. Я распрямляю плечи:

— Я уезжаю. Буду жить с Сириусом, потому что Исида считает, будто оставаться здесь небезопасно для меня, пока она не родит ребёнка. — Я делаю паузу, но он не отзывается. Он ещё может сорвать мне все планы. — Эм, если ты не против.

На минуту мне кажется, что в его глазах мелькает оттенок грусти, но потом, как всегда, он становится серьёзным и скорбным. Отец медленно кивает.

— Если от этого твоя мать будет лучше себя чувствовать, тогда хорошо. Но ты же вернёшься домой, когда придёт время?

Физически больно закатывать глаза и держать их там, но я могу контролировать свои эмоции до тех пор, пока не выберусь отсюда.

— Ага, конечно, я вернусь.

Он удовлетворённо кивает.

— Ладно, малыш.

И всё? Я сейчас сказала ему, что куда-то уезжаю и всё, что я получаю в ответ — это «ладно» ? Я думала, буду прыгать от счастья, но вместо этого я разочарована.

— Ты, вообще, будешь скучать по мне?

Он улыбается, его строгие черты сопротивляются этому движению.

— Впереди у нас вечность. Я могу отпустить тебя на эти пару мгновений.

Нет. Переступив этот порог, я уйду навсегда.

Маленькая, ноющая часть меня уверена, что мои родители, в любом случае, не будут переживать. Они не заметят, что я не вернулась. Скорее всего, они даже забудут моё имя. Папа, наверное, уже забыл.

Я разворачиваюсь и ухожу, оглядываюсь назад и ненавижу себя за это. Его глаза становятся пустыми, видящими только свой настоящий дом, истинный мир, который он любит. Хаос овладел им. С меня довольно.

Я играла с песком на берегах Нила и чертила иероглифы, которые только начала изучать, пока мама была занята поисками лучшего тростника и грунта для наших заклинаний в тот день.

Тень загородила солнце, я подняла глаза вверх и увидела высокого-превысокого Анубиса.

— Здравствуй, Исидово отродье, — сказал он, а я восхитилась его зубами в надежде, что и мои станут острее. Мои новые передние зубы начали прорезаться, но они всё равно просто большие и неровные.

— Привет.

— Умеешь плавать? — Спросил он.

— Нет.

— Самое время научиться! — Он взял меня, поднял высоко-высоко вверх и бросил прямо в середину реки, прежде чем я успела сообразить, что произошло.

Я стала тонуть. Раньше мне никогда не приходилось быть в воде без мамы, но сейчас её не было, и я не знала что делать. Я огляделась вокруг. Вода заливала и жгла глаза, но я знала — если буду ждать, то мама придёт за мной. Она должна прийти. Она всегда приходит.

Когда грудь заныла так сильно, что захотелось заплакать, и я уже не могла сдерживать дыхание, вода стала цвета чернил, жуткого чёрного цвета. Руки так и не вытащили меня. Руки должны были появиться, и они появились, я вспомнила, но…

Всё становится чёрным, и я не могу дышать, не могу дышать, не могу…

 

Глава 3

Амон-Ра правил над всеми другими величественными и наиболее могущественными Богами.

Но кто-то должен был воссесть на трон Бога — короля Египта, где царили война и каннибализм.

Страна нуждалась в мире. Осирису было уготовано место Бога — короля Египта, с Исидой под боком (которая до сих пор не уставала говорить о том, какими сказочными были её наряды в ту эпоху). Вместе они обучали людей правильно поклоняться и провели их в эпоху беспрецедентного порядка. Вероятно, им следовало бы больше переживать о том, как брат Осириса — Сет, бог хаоса, будет чувствовать себя после такого поворота событий.

Я дрожу от чрезмерного кондиционирования в аэропорту Сан-Диего. Всё вокруг блестящее, гладкое и холодное, белое и хромированное, и выглядит безжизненным. Сверкают неоновые вывески о продаже еды, от запаха которой мой желудок выворачивается наизнанку, пока я пересекаю огромный зал и ищу выход. На несколько секунд я сильно хочу оказаться в одной из моих редких поездок на уличный рынок недалеко от дома: в пыли, тепле и кричащем хаосе. Там ощущается энергия города как живого существа. Цвета, звуки, всё как одно сердцебиение, как искусство. А в этом городе ощущаются деньги.

Надеюсь, это не единственное, что можно сказать про Америку.

Но я не хочу возвращаться в Египет, ни за что. Я просто невероятно устала. Я совсем не спала во время перелётов и сейчас на грани помешательства от истощения.

Я рада находиться здесь. Взволнованна. У Америки нет культуры. Здесь не чувствуется вес истории, даже вековой, которая бы тянула людей. Ты можешь быть кем или чем угодно; генеалогия, история и религия настолько же мимолётны и неважны, как последний тренд в стиле, который уходит так же быстро, как появляется.

У Америки нет корней. Ничто здесь не длится долго. Сюда-то я и впишусь.

По моим рукам бегут мурашки, и я жалею, что вместо багажа не взяла с собой мамину сумку. В сумке у неё всегда есть именно то, что кому-либо может вдруг понадобиться: перекус, или кофта, или тампон, или противоядие, и так далее, и тому подобное.

Я захожу за угол, и передо мной открывается аэропорт: эскалаторы, ведущие на нижний уровень с выдачей багажа и огромные окна, за которыми видна только тёмная ночь. Я спускаюсь вниз и оглядываюсь по сторонам, а вот и он.

Волосы Сириуса великолепные, блестящие чёрные, очень коротко постриженные. У него мой строгий прямой нос, правда, он также носит очки поверх тёмных глаз. Вы никогда не поверите, что ему тридцать шесть. Он выглядит на двадцать пять, и то с натяжкой. Моё сердце подпрыгивает от счастья и восторга, от того, что у меня появляется что-то знакомое в этом странном новом месте. Он видит меня, ухмыляется и машет свободной рукой.

Тогда-то я и замечаю, что своей другой рукой он обнимает красивую чёрнокожую женщину, голова которой в диких мелких кудряшках и платье без рукавов. У неё огромный-преогромный беременный живот.

Грёбаный потоп, дети захватывают мир.

Резкая боль от предательства обжигает изнутри, и у меня не получается скрыть хмурую гримасу. О чём только Сириус думает? Вот такой он видит свою свободную и независимую жизнь?

И он даже не сказал мне! Ни единого упоминания о девушке, и тем более, о ребёнке.

Я стираю с лица недовольство и натягиваю улыбку ко времени, когда достигаю самого низа, но внутри меня всю колотит. Здесь нет ничего из того, на что я рассчитывала.

— Сестрёнка! — Сириус поднимает меня и кружит в объятиях, хоть я и почти с него ростом.

Улыбаюсь, несмотря на гнев, в шоке от контакта с человеком больше, чем от чего-либо ещё. Я и правда, не могу вспомнить, когда в последний раз кто-либо обнимал меня. Моя мать годами этого не делала. Странные ощущения. Приятные ощущения.

— Айседора, это Дина — моя жена. — Он ухмыляется от распирающей его гордости, когда возвращает меня на землю и смотрит на неё. Она улыбается, всё её лицо сияет, и к ещё большему моему шоку, принимает меня в неловкие, заполненные животом объятия, они не такие приятные. Её голова едва достаёт до моих плеч. Я не знаю, куда класть руки или что делать, или почему эта женщина, о существовании которой я даже не подозревала, вдруг обнимает меня.

— Я так рада встрече с тобой, Айседора! Сириус так много рассказывал о тебе. И я всегда расстраивалась из-за того, что не могла познакомиться с его семьёй. Теперь я так счастлива, ведь ты смогла приехать к нам!

Я фальшиво улыбаюсь, кидая взгляд на Сириуса в поисках поддержки. Насколько много он ей рассказал?

Он подмигивает.

— Дина знает всё о том, насколько религиозна наша семья и что она не может покинуть Египет, поэтому для тебя же лучше, что ты оказалась здесь прежде, чем поступишь в американский университет через пару лет.

Я выдыхаю.

— Ага. Весь этот задвиг на религии. Богов явно переоценивают.

Дина смеётся и берёт меня за руку.

— Да, я в восторге. У меня никогда не было сестры, которую мне всегда хотелось. К тому же, Сириус говорил мне, что ты декоратор интерьеров.

— Дизайнер, — поправляю я прежде, чем понимаю, как грубо это звучит. — В смысле, я отношусь к этому как, к своего рода, искусству. — Мои идеи в доме стали моим спасением за последние пару лет. Думаю, это именно то, чем я хочу заниматься по жизни. Брать чистые стены и делать их красивыми. Создавать что-то в том месте, где ничего до этого не было, где я смогу контролировать каждую деталь.

— Точно! Так здорово. И я приношу извинения, потому что собираюсь немедленно привлечь тебя к работе, в расплату за проживание. Наш дом отчаянно нуждается в руке дизайнера. — Она тепло улыбается, и я думаю, что она мне понравится. Как только я выясню, какого хрена Сириус вообще женился и не сказал мне об этом ни слова.

Мы пробираемся сквозь толпу людей к месту выдачи багажа. Дина поражается моему безупречному английскому без акцента. Она ещё не слышала мой африканский — вообще полный отпад. Теперь я знаю, что она работает столичным адвокатом, и они женаты уже два года. Я ударяю Сириуса тайком в голень, когда он говорит об этом, в качестве наказания за то, что он большой жирный врун и скрывал всё от меня. Почему он так поступил?

— Так печально, что твои родители не смогли приехать на свадьбу, раз не могут покинуть Египет. — Дина сочувственно качает головой, и я киваю, полагая, будто Сириус посвятит меня в неважно насколько сильно придуманную им легенду, чтобы объяснить особенности нашей семьи.

Ему просто следовало сказать ей, что они все мертвы, хотя в случае с нашим отцом, фактически — это правда.

Лента начинает крутиться, и выискивание моего багажа спасает меня от продолжения разговора. Когда спускаются первые несколько чемоданов, внутри меня всё падает. Они все чёрные.

И среднего размера. И выглядят в точности, как мои. Я отматываю назад запись памяти до моего последнего дня с мамой, когда мы выбирали сумку для вещей. Она предложила не брать чёрную, потому что та будет выглядеть как у всех. Я проигнорировала её замечание, ведь она никогда не летала на самолете.

Откуда она всё знает?

Откуда она всегда всё знает?

После того, как вытягиваю не меньше, чем четыре неправильных чемодана, я наконец-то, нахожу свой. Сириус хватает его, и мы направляемся на улицу. Стемнело, мой желудок не может успокоиться от всех изменений и поразительных откровений. Воздух прохладный, более влажный, чем тот, к которому я привыкла. Я ощущаю его своей кожей, чувствую, как он ползёт по мне и мне это не нравится. Я с надеждой смотрю в небо, мне нужно увидеть мои звёзды.

— Облачно, — говорю я, мой голос звучит слабо и грустно.

— Хмурый июнь, — отвечает Дина. — В Сан-Диего круглый год стоит потрясающая погода, но в июне почти всегда облачно. Зато пляжи не такие переполненные.

Я киваю, мне наплевать на пляжи, мы находим крошечный «Мини Купер» Сириуса. Машина голубого цвета, старая, но в прекрасном состоянии. Она мне нравится. Я бы покрасила её в вишневый цвет и добавила спортивные полосы. Даже несмотря на то, что он обкатал флотилию из лимузинов и такси, я ощущаю прилив счастья от того, что мой брат водит её.

— Прости, здесь мало места, — говорит он, открывая багажник, чтобы впихнуть туда мой чемодан.

— Бедный Сириус, — говорит Дина, её губы растягиваются в улыбке. — Ему всё-таки придётся попрощаться со своей крошкой, раз у нас будет ребёнок.

— Я всё равно говорю, мы поместимся.

— Не представляю, как обращаться с сиденьем для ребёнка в двухдверной машине. Сириус тяжело вздыхает, открывает пассажирскую дверь и откидывает сиденье вперёд, чтобы я могла забраться назад.

— Хочешь машину, Айседора?

Я нервно смеюсь, пока пристёгиваю ремень безопасности и пытаюсь разместить свои длинные ноги так, чтобы они не упирались в водительское кресло.

— Эм… можно сказать, я и не ездила в машинах. Я не совсем уверена, как ими управлять.

— Можно всё уладить. А пока, у Дины есть велосипед, который стоит без дела.

— Спасибо. — Я и на велосипеде не умею ездить, но он представляет меньшую угрозу для жизни невинных прохожих.

Он заводит машину, но задерживается, для того, чтобы взять руку Дины и притянуть к своим губам в неожиданно интимном и нежном поцелуе.

Я смотрю в окно и чувствую себя не в своей тарелке. Не так я себе всё представляла. Я не ощущаю себя свободной, меня всё расстраивает и раздражает, всё кажется неуместным. У Сириуса не должно было быть своей семьи. Я собиралась быть его семьёй. Вместо этого я снова становлюсь сноской к чьей-то истории.

У меня всё будет хорошо. У меня всегда всё хорошо. Но я разочарована. Теперь рядом со мной нет даже Ориона, который заботился бы обо мне.

Полнейшая пустота надо мной отправляет меня в сиюминутную панику. Я в другом кошмаре.

Нет. В доме Сириуса. Я так устала, когда мы приезжаем сюда вечером, что единственное дело, на которое хватает моих сил, прежде чем упасть в постель — это снять ботинки.

Грёбаный потоп, потолок такой белый! Я откидываю тяжёлое одеяло, и меня встречает прохлада, витающая в воздухе. Очевидно, Южная Калифорния не такая тёплая, как я думала. Я провожу ладонями вдоль рук, они кажутся мне влажными, но они просто холодные. Дрожа, я заворачиваюсь в мягкое синее покрывало, висящее по краям кровати. Мои голые ноги выглядывают из-под краешка одеяла, но этого достаточно.

Сириус и Дина живут в районе под названием «Оушен Бич» или «Пасифик Бич», и, как я подозреваю, любой другой район здесь может иметь подобное название. Тут куча домов, построенных внутри гор, а их дом — огромная серая неразбериха, беспорядочно выстроенная из дерева, вместо обычного дома.

Всё, конечно, приятно, но совершенно не продуманно с точки зрения дизайна; всё белое и бежевое, и у меня уже кружится голова от такого потенциала. Я думаю, здесь могла бы быть пляжная комната. Тёмные деревянные полы я трогать не стала бы, они идеальные, но мне хочется маленький ковёр цвета зелёных водорослей, бледно-желтые стены и светлый потолок цвета морской волны.

Все акценты должны быть сделаны из стекла. Я протрясу все местные магазины на наличие мастеров по стеклу, наверняка, у них здесь такие есть. Вазы из выдувного стекла или, в идеале, что-нибудь из абстрактного искусства, что будет смотреться как ламинария. Может быть, картина или две в темно-синей и зеленой палитрах. Постельное бельё я оставлю белым, но с кучкой светлых кораллово-оранжевых подушек.

Уж я точно стану работать за жильё. Мои ноги сильнее пружинят, перемещаясь по холодному деревянному полу. Больше не позволю никакой меланхолии, как вчера, сегодняшний день — мой.

Завтрашний день — мой. Каждый день, начиная с этого момента, до самой смерти. Мой.

* * *

— Что значит, «у тебя есть работа»? — Я в ужасе смотрю на Сириуса.

Он хватается за газету перед ним, как за щит. Когда я вхожу и вижу его сидящим за (ужасным, просто кошмарным кленовым) столом (вместе со стульями эпохи королевы Анны), читающим газету, сходство с нашим отцом просто невероятное. Разве что Сириус не выглядит как мумия. Тем не менее, кратковременный всплеск любви, который я испытывала к нему, полностью исчезает.

— Я думал, она говорила тебе. — Он снимает очки и трёт переносицу. — Когда она спрашивала, возможно ли тебе остановиться у меня, то установила некоторые правила.

— Её здесь нет. Она не может контролировать мою жизнь.

— Айседора. Сядь и выслушай, хорошо?

Я плюхаюсь на стул напротив него и выдыхаю. Мне не стоит кричать на него. Наша мать не понимает, что даже её божественное влияние не простирается от Египта до Сан-Диего. И это не его вина.

— Ладно, ударь меня. А что Королева Небес думает насчёт того, что мне следует сделать?

— Блинчики! — Говорит Дина и медленно вплывает в столовую. Её волосы кажутся утром ещё более дикими, кудри повсюду, и всё в ней, кажется, будто подражает им: она полна движений, и света, и энергии. Если бы в её животе не было этого существа, и если бы она не украла у меня моего брата, я бы считала её потрясной.

Я пинаю Сириуса под столом.

— Надеюсь, всех устраивает. — Дина ставит тарелку на стол и садится с неловким «уф» . — Но не привыкайте. В будни меня не будет до семи, и вы будете всё делать сами.

Я никогда раньше не ела блины. Я жду, наблюдая за тем, как Дина оформляет свои, мой желудок бурчит. Это не та здоровая и основополагающая пища, на которой настаивает мама. Я подцепляю золотистый блинчик и плюхаю его к себе на тарелку, затем поливаю сиропом. Я чую их — чистый сахар и искусственные ароматизаторы. Моя мать говорит, что если не можешь определить все ингредиенты, они не должно попасть в твой желудок.

Я говорю.

— Сахар, й-и-ха!

Здесь всё тоже выкрашено в белый цвет, снова ещё немного белого. Проёмы в стене позволяют видеть кухню. Они мне нравятся. Но я хочу вырезать их сверху, чтобы они стали арками, а не прямоугольниками. Я не думаю, что строгий стиль и модерн подходят для Дины и Сириуса. Им нужен тёплый и мягкий дом, который станет красивым и безопасным, и немного эксцентричным.

Кухня неплохо оборудована, симпатичные тёмные гранитные столешницы. Я хочу нейтральные бледно-зеленые плитки в качестве кухонного фартука на стену, между столешницами и верхними шкафами, которые следует покрасить в вишнёвый или белый цвет. Я думаю — белый, только после того, как мы избавимся от белого в остальном. Мы пройдём по магазинам в поисках ручек и поменяем их на всех шкафах, оловянные или темно-серебристые.

— Ты много работаешь? — Спрашиваю я Дину ртом, полным липкой сладости. Чувствую, как она покрывает моё горло, цепляясь за него, и вообще-то всё несколько чересчур, но я держусь стойко, решительно настраиваясь насладиться едой, которую мама бы не одобрила.

Дина кивает.

— Не так много, как я могла бы, если бы работала в фирме, но дел у меня достаточно.

Я понятия не имею насчёт того, чем занимается столичный адвокат, но звучит круто. И очень… по-рабочему. Не удивительно, что Сириус держал её в секрете. Моя мама всегда вся в работе, но целиком и полностью против замужних женщин в составе рабочей силы. Она бы никогда не одобрила выбор Сириуса, если бы знала, что у Дины есть работа, и она не идеальная домохозяйка.

— Классно. Так что там про работу? — Я тыкаю вилкой в сторону Сириуса. Стоит всё выяснить.

— А, точно. Мама одолжила местному музею кучу вещей к новой выставке. И велела тебе следить за тем, как там всё будет происходить.

Я прыскаю и давлюсь куском блина.

— О, чудно! Я наконец-то сбежала, так она задумала приставить меня на весь день к картинам, чтобы я пялилась на изображения их с отцом?

Сириус округляет на меня глаза, и я смотрю на Дину, которая, к счастью, набирает сообщение на своём телефоне. Фу.

— В смысле, пялилась на картины, которые она пожертвовала? Ха. Можно подумать, я соглашусь. Я хочу поговорить с тобой насчёт того, с какой комнаты я могу начать. Может быть отсюда? Мне нравится то, насколько здесь всё открыто. Что ты думаешь насчёт медленно сменяющейся палитры, которая будет включать движение почти как волна, которая ведёт глаз от входа в семейную комнату до столовой? А ещё, как сильно ты привязан к этому столу? Потому что я думаю о костре.

Сириус трясёт головой, чёрные глаза щурятся от улыбки.

— Хм, никакого огня. Но я серьёзно говорю о твоей работе.

— И я серьёзно говорю о том, что мама слетела с катушек. Её здесь нет, я не буду этого делать.

— Она предупредила, что ты так и скажешь. И она велела мне, чтобы я сказал и пожалуйста, помни, я лишь передаю её слова, потому что ты ещё несовершеннолетняя и у меня нет законных прав на опеку, если ты не будешь работать там, она всё снимет с твоего банковского счёта.

Я играю с оставшимся сиропом на тарелке, размазывая его вилкой.

— И что? Я найду настоящую работу. Я не боюсь работы. — Мне не важно, что это будет. Что бы то ни было, оно будет лучше, чем то, что хочет она.

Дина поднимает глаза от телефона и извиняюще хмурится.

— Ты не можешь получить работу, по крайней мере, легально. У тебя не тот тип визы. Хоть здесь и много работы для нелегалов, я сильно сомневаюсь, что ты хочешь каждый день стоять на углу Хоум Депот и ждать, когда тебя заберут на строительные работы.

Я хмурюсь, пытаясь придумать решение. Я довольно-таки сильная. Возможно, я могу…

— Не говори ей о таком варианте, — шепчет Сириус, жестом руки обозначая перерезанное горло.

— Если нарушить условия визы, — быстро продолжает Дина, — ты рискуешь быть навсегда вышвырнутой из страны. Плюс мы с Сириусом нарушим закон, если станем помогать тебе в поиске нелегальной работы, и что, по правде говоря, плохо отразится на моём резюме.

Я выбрасываю вперёд руки.

— Тогда как я могу работать в музее?

Сириус поводит плечами.

— Технически они не нанимают тебя. Ты будешь волонтёром. С обычным графиком работы. И обязательным посещением, которое будет записываться, и отправляться напрямую маме.

— И это единственный вариант, при котором у меня остаётся доступ хоть к каким-то деньгам.

— Прости, дитя. Мы бы помогли тебе, но…

— Нет, я не желаю… — Я хмурюсь, прослеживая взглядом текстуру деревянного стола. — Я вовсе не хочу быть чем-то вроде бремени для вас. Я пойду на эту тупую работу. — Я встаю и вижу смесь облегчения и сожаления на лице Сириуса. — И да, серьезно. Я собираюсь сжечь стол. А теперь, если вы меня извините, мне нужно подышать воздухом. — Трудно дышать, когда мамины щупальца добираются до тебя через весь мир, чтобы, в конце концов, придушить.

Я рассматривала фреску с моими родителями и бабушкой Нут, которая протянулась через всё небо. Дотронувшись, я встала на носочки, чтобы провести пальцем вдоль всей картины. Я не понимала, почему нельзя навестить её или увидеть так же, как видела множество других тётей и дядей.

Я развернулась и хотела возвратиться к себе в комнату, но врезалась в пару ног, и, посмотрев наверх, я увидела Сета. Я застыла от испуга, как и всегда.

— Привет, ребёнок, — сказал он мягким и спокойным голосом, в то время как наклонился, чтобы оказаться со мной на одном уровне глазами. Он так похож на моего отца, с одним лишь отличием, кожа Сета здоровая и загорелая, а не чёрная как у трупа — Осириса.

Я сглотнула, и, заикаясь, произнесла.

— Привет, — отчего смутилась, ведь мне уже почти девять, и я не заикалась.

— Чего грустишь? — спросил он.

Я не грустила, по крайней мере, сейчас. Теперь мне страшно. Но я ответила.

— Потому что здесь нет бабушки Нут и я не смогу её увидеть. Не понимаю, почему. — Я нахмурила брови и попыталась встать повыше, это не справедливо. — Почему ты ещё здесь, а она нет?

Сет улыбнулся.

— Ты понимаешь, только боги, которых помнят или которым поклоняются даже ненароком, достаточно сильны, чтобы остаться в телесном обличье?

Я кивнула, но не знала, что значит «ненароком».

— Тебе следует быть в курсе текущих событий, — сказал он и снова выпрямился. — Тогда ты узнаешь, почему бог хаоса до сих пор ходит по земле, и ему никогда не придётся бояться забвения. — Он улыбнулся ещё раз, и это напугало меня.

Я повернулась, чтобы побежать по коридору к маме, но вместо него увидела чистое, пустое чёрное место, и я знала, что её там не будет. Я медленно вернулась назад, прошла мимо Сета, мимо фрески, на которой было стёрто изображение моей мамы.

Так не должно быть. Всего этого не должно быть.

 

Глава 4

Сет был недоволен восшествием брата на трон Бога — короля Египта.

— Игра, — объявил Сет, выставляя вперёд прекрасную грудь. — Мы увидим, кто подходит лучше всего.

Осирис подходил идеально. Неудивительно, ведь этот гроб был сделан специально для него.

Сет захватил его, запечатал и обрёк Осириса на медленную смерть. Он бросил гроб в глубины Нила, и Осирис не получил надлежащие похороны и вступление в загробную жизнь. Исида не допустила этого. Она обыскивала реку и море, пока не нашла гроб и не принесла его обратно в Египет, чтобы подготовить для погребения. Но умный и мстительный Сет выяснил, где она прятала Осириса, и расчленил тело брата на четырнадцать частей. После верующая Исида и ее сестра Нефтида обыскали весь Египет, и нашли… тринадцать из них. Четырнадцатая часть — пенис Осириса, была съедена рыбой. Трудолюбиво и без какого-либо смущения Исида сделала ему новый. С помощью этого волшебного пениса был произведён Гор, который продолжал неплохо бороться с Сетом и хаосом. Этот же член создал и Анубиса. А ещё меня, но мы не будем думать об этом.

Сириус подъезжает к центру города, который построен на холмах, выглядывающих из-за гавани. Большинство небоскребов намного южнее, но я люблю смесь высотных зданий и домов, построенных на рубеже веков, сохранившихся в центре. Здесь всё ярко, так много металла и разных знаков. Интересно, как здесь вообще можно что-то найти. Вчера я ходила в продуктовый магазин и так поразилась, что развернулась и пошла обратно. У них можно всё найти в одном месте. И однажды войдя туда, возможно ли оттуда выйти?

Я думала, что просмотр попавшихся на глаза американских фильмов и сериалов подготовит меня к жизни здесь. Я ошибалась. И это отстой. Но я сопротивляюсь тоске по дому, и любое место могу сделать похожим на него. В противном случае у меня совсем не будет дома. Любой вариант лучше, чем жить в прошлом и будущем, в котором нет места для меня.

— Как ты можешь сохранять Дину в секрете от мамы? — Спрашиваю я, пока мы ждём зелёный.

— Хм… А мама знает о ней. Она не в восторге от того, что я завёл семью здесь, а не в Египте, но мы так часто воевали с ней насчёт этого все эти годы, что мне кажется, я наконец-то дожал её.

Я хмурюсь. Нет никакого смысла. Я под впечатлением от того, что Сириус вообще поддерживает связь с Исидой. Может быть, отсутствие видеочатов связано с его болезненной технологической отсталостью, чем с действительным желанием избегать разговора с мамой.

— Почему ты не рассказал мне?

Он пожимает плечами, будто ему неудобна сама тема разговора.

— Думал, важнее говорить о том, что тебе хочется обсуждать со мной. У меня как бы вечно не хватает времени.

Очевидно — это хреновое оправдание. На самом деле, все эти годы он лишь притворялся, что понимает меня, в то время как тайком разговаривал с нашей матерью, хоть и не был обязан, и провернул свои делишки за моей спиной: женился и создал семью. Родители всегда такие эгоисты.

Нет причин приносить ребёнка в мир, кроме как из ваших собственных эгоистичных соображений.

Его соображения не могут быть столь же плохи, как у наших родителей, но всё же.

— И как, Дина устраивает маму? Несмотря на всю эту тему с работой?

— Ага, естественно. То есть, она немного переживает, что Дина не собирается уходить с работы, когда появится ребёнок, но она полагает, мы разберёмся со всем этим.

— Мы говорим про одну и ту же женщину?

Сириус смеётся.

— Знаешь, она совсем не такая сумасшедшая и контролирующая, как ты считаешь.

— Это ты говоришь, она отправляет меня на работу, которую я не просила и не хотела, но меня всё равно заставляют её делать. — С сердитым видом я смотрю в окно. На чьей он стороне?

Мы проезжаем перекресток и попадаем в заросшую травой парковую зону, и проезжая по мосту, попадаем в другой мир. Словно город построен внутри города: здания не высокие, но красивые, всё вокруг как из другого времени и места, скульптуры высечены прямо в стенах. Мы выезжаем на мощёную улицу, а над входом в здание они образовывают собой арку.

— Вот твой музей, — говорит Сириус, указывая на первое строение. Я успеваю увидеть огромные синие двери с замысловатой резьбой в окружении формованных бетонных лестниц, прежде чем мы проезжаем через другой подземный ход и оказываемся на круговой дорожке.

— Мне сейчас нужно торопиться на работу, водителей не хватает. Не возражаешь, если я высажу тебя здесь? — Он останавливает машину на парковочном месте для инвалидов.

Внезапно я начинаю нервничать, и мне это не нравится. На самом деле мне ведь не о чем беспокоиться. Я не просила об этом и меня не волнует, что они подумают обо мне, и я не прочь «случайно» опрокинуть бюст моей матери.

А потом станцевать на осколках.

Но мой желудок всё равно сжимается.

— Они, и правда, ждут меня?

Сириус ухмыляется.

— Думаешь, мама могла забыть проследить за этим? Вернусь в четыре. Грудь вперёд, детка.

Будет весело.

— Прям вечеринка, — бормочу я, выбираясь из машины. Дорога вьётся мимо амфитеатра под открытым небом, выложенного из той же бледной каменной кладки, как и большинство зданий. Всё окружают зеленые насаждения, яркие бутоны цветов и эксцентричный фонтан. Кажется, в архитектуре зданий нет большого смысла, в отличие от широкой пешеходной улочки, ведущей на противоположную сторону музея. Я её ещё потом изучу. Мне нравится то, как это место защищено от автомобилей и бесконечных рядов из домов и зданий.

Хотя, здесь тоже много народа, шатающегося взад-вперёд. Меня охватывает приступ клаустрофобии. Кто же знал, что жизнь в реальном мире подразумевает такую вот кучу людей?

Я иду по крытому тротуару, мимо причудливых современных скульптур в саду и вытягиваю шею, когда крыша заканчивается и видно куполообразную башню на вершине здания музея, отделанную синей и желтой плиткой. Колокол отбивает время. Почти опаздываю.

Мой шаг замедляется.

Но не слишком сильно, даже волоча свои ноги вверх по лестнице, я подхожу к дверям ровно в тот момент, когда они открываются. Крошечная, энергичная брюнетка ослепляет меня сверкающей улыбкой. Её глаза на уровне моей груди. Моя относительная высота в этом городе не перестаёт меня удивлять. Даже после моего болезненного скачка в росте, я всегда оставалась ниже всех, за исключением сутулого Тота.

Здесь же я высокая. Реально высокая. Конечно, не обходится без помощи моих шпилек, которые позволяют вырасти выше своих 180 сантиметров. Я наслаждаюсь этим ощущением. Мне становится легче дышать.

— Ты, должно быть — Айседора!

Не говоря ни слова, я расставляю руки в стороны, изображая ими сюрпризное «та-дам».

— Я — Мишель! Мы так рады, что ты будешь с нами этим летом. В музее будет так много работы, особенно когда в школах через пару недель начнутся каникулы. Всегда приятно иметь помощницу, а с твоим-то опытом, будет совсем здорово! И я, даже не могу сказать тебе, в каком мы восторге от невероятного пожертвования для передвижной выставки от твоих родителей. — Она буквально подпрыгивает на месте.

Теперь я понимаю, почему моя мать её выбрала, под милой блузкой на белых пуговицах она носит ожерелье с коптским крестом.

Я одета в чёрную юбку-карандаш и вишневый топ; волосы выпрямлены и оставлены распущенными, густая чёлка такая длинная, что почти закрывает мне глаза. Всё утро я обдумывала, стоит ли показаться там, в джинсах и футболке, разрываясь между бунтарским вызовом и вариантом сохранения верности дресс-коду, и быть милой. Всё-таки не музей виноват в том, что моя мама помешана на контроле.

Забавно наблюдать, как Мишель жестикулирует руками, пока объясняет план для отдельно расположенного крыла, в котором будет размещаться выставка, и за тем, как она перемешивает многие свои предложения фразой «то есть, в общем». К сожалению, если я сдамся и полюблю всё здесь (в том числе Мишель), моя мать выиграет.

Такая вот головоломка.

Мы проходим мимо вестибюля в форме круга с двойными дверями и входим в массивную главную комнату, в которой открытый потолок до самого верха здания. Балкон второго этажа опоясывает его по всему радиусу и позволяет проникнуть естественному свету из огромных, закруглённых сверху окон, а центр пола внизу демонстрирует массивные резные каменные колонны.

Мишель весело рассказывает мне о выставке, о населении древней Мезоамерики, её истории и о том, как долго она будет экспонироваться. За всю свою жизнь я ни разу не слышала, чтобы кто-то мог также быстро говорить. Она укладывает больше слов в одно дыхание, чем большинство людей делают в пять.

Мы направляемся к лестнице, проходим мимо выставки «О происхождении человечества», и оказываемся в египетском зале. Вход выполнен в тёмно-фиолетовом и зелёном цветах с золотыми буквами. Цвета подобраны неправильно, ну, правда. Я оцениваю их старания придать входу более царственный вид, но сделала бы всё по-другому.

Сама выставка ужасно маленькая — один зал, с витринами по бокам и в центре. Меня встречает картонная версия моего жуткого, развратного сводного брата Анубиса, которая меня сильно веселит.

Мишель поворачивается ко мне и прерывается на полуслове.

— Что?

Я качаю головой.

— А, ничего. Прости. Продолжай. — Карикатурный Анубис указывает рукой на центральное место в зале — обезглавленную мумию. У нас дома, в гробницах, есть и получше. Тем не менее, это приличная коллекция для столь небольшого музея. И целая витрина с вещами из Абидоса, одна из которых, якобы из гробницы Осириса. Довольно мило, они думают, что можно найти гроб Бога.

— Через эти двери попадаешь в зал детских открытий, — говорит Мишель, указывая на двойные двери с табличкой, на которой написано, что выставка закрыта. — Она откроется позже, это один из самых популярных наших залов. Есть также видеопрезентация процесса мумификации, рассказанная Анубисом. Тебе понравится!

— Уверена в этом. — Так и вижу, как Анубис, плотоядно ухмыляется, а его узкие глаза и острые зубы, обращены в улыбку. Потому что он, точно самый любимый детьми Бог. Я знаю, придурок с головой шакала, Бог бальзамирования, но, слушайте — это нужно детям? Им бы лучше показывать Тота с его птичьими руками.

— После того, как ознакомишься с залом, я дам тебе немного дополнительной литературы, чтобы ты могла отвечать на любые вопросы, которые будут возникать у посетителей, но я полагаю, с такими родителями, как у тебя, ты уже что-то вроде эксперта. — Она делает паузу и смотрит на меня, задирая голову. — Знаешь, если на тебя надеть головной убор и белую тунику, то могу поклясться, ты бы выглядела точь-в-точь как один из экспонатов!

— Вот поэтому моя политика — никогда не носить головные уборы.

Мишель смеётся, покачивая головой.

— Я буду с тобой здесь большую часть утра, а затем ты сможешь взять всё на себя. В действительности, пока мы не получим груз от твоей мамы и не установим новые экспонаты в зале, тебе нужно быть поблизости и помогать людям в приобретении самых интересных и доступных знаний из тех, которыми ты владеешь. На территории присутствуют сотрудники охраны, поэтому если когда-либо возникнут проблемы, тут же их вызывай.

— Поняла.

Она прикрепляет на меня временный бейдж и рацию, и я начинаю блуждать по залу и стараться не показывать, как мне будет невероятно скучно с несколькими десятками посетителей, которые должны прибыть через пару часов. Я радуюсь, когда её рация гудит, и она оставляет меня с улыбкой и поднятыми вверх большими пальцами рук. У меня появляется ощущение бессмысленности, пока я стою в углу.

Но теперь я одна в комнате, вместе с артефактами из периода расцвета родителей и мёртвого тела, которое мой отец, вероятно, сопроводил в загробную жизнь. В центре Сан-Диего, в Америке, в которую я собиралась сбежать подальше от своей истории.

Просто феноменально странно. Я рада, что всё происходит медленно, и никто не приходит за время отсутствия Мишель. До сих пор не могу перестать глупо улыбаться при взгляде на обожаемого детьми Анубиса. Если бы только они знали.

— Эй!

Я чуть не выпрыгиваю из своей кожи и, поворачиваясь, вижу долговязую ухмыляющуюся блондинку. Она почти такая же высокая, как и я, в очках прямоугольной формы, с волосами, собранными назад в хвост. Белая рубашка на пуговицах и брюки в тонкую полоску не идут ей, слишком туго обтягивают плечи и бедра, словно не предназначены для её тела. А вдруг у неё есть вопросы? Я не собираюсь выдумывать небылицы, что Анубис такой классный или пытаться выглядеть восторженно по поводу удивительно экспонируемого каменного ножа. Мама требует от меня лишь просто появляться здесь. Я это и делаю.

— Ты новенькая! Айседора, верно? Мишель не шутила, ты выглядишь так, словно сошла с одной из фресок! Вау! Так клёво, что ты и в самом деле египтянка.

Я включаю на лице улыбку.

— Клёво — это то самое слово.

— Я бы убила за то, чтобы иметь что-то вроде настоящего этнического наследия. Вообще-то, я — известная мулатка.

Я хмурюсь.

— Принадлежность к определённой расе отнюдь не единственный способ перенимать культуру. И то, что я родом из Египта не делает меня египтянкой.

Она смеётся резким лающим смехом, который вырывается из её горла. Никогда раньше не слышала подобного смеха. Он вызывает одновременно страх и умиление.

— Да, черт возьми, ты права. Прости, я — Тайлер. — Она протягивает руку, узкую и костлявую. Я неловко пожимаю её, потому что знаю, что так делается, но до сих пор не понимаю смысла рукопожатия.

— Я буду работать здесь всё лето на свою тётю, — говорит она.

— А кто твоя тётя?

— Мишель.

Я сравниваю Тайлер, бледную долговязую блондинку, с малюсенькой брюнеткой Мишель.

— Ты уверена?

— Так говорят мои родители. Так ты собираешься обедать? Знаю одно отличное место, где можно съесть «тако», в нескольких кварталах отсюда. Мы, может, и умрём от такой отравы, но это будет счастливая смерть.

— А нам можно выходить?

Она пренебрежительно машет рукой.

— А, не переживай. Я сказала тётушке Мишель.

Вслед за ней я выхожу на яркий солнечный свет. Она широко шагает, немного подпрыгивая при ходьбе, при этом плечи подаются вперёд и вниз, с засунутыми в карманы руками. Всё в ней кажется неправильным, на грани с неуклюжестью.

Я официально разрешаю себе полюбить Тайлер. Её тоже вынуждают работать в музее. То, что она мне нравится, не позволит моей матери выиграть. Кроме того, я уже могу сказать, что не влюбиться в Тайлер просто невозможно.

Пройдя под аркой, мы выходим на мост. В будущем я решаю проводить обеденные перерывы, прогуливаясь в этом парке, и знакомиться с деревьями. Здесь просто изобилие листвы и меня потрясает, что ни у кого из местных нет постоянных травм шеи от её вытягивания, в желании рассмотреть деревья. Поражает моё сознание и такое невозможное количество листвы. Я думала, что местность будет пустынна, но это место не имеет ничего общего с тем, в котором я выросла.

— Здорово! — Говорю я, останавливаясь, чтобы посмотреть через мост в каньон, он неглубокий, но с крутыми склонами. Я нервничаю, мне ещё ничего не приходилось покупать здесь, и хотя Сириус уверяет, будто моя пластиковая дебетовая карта — то же самое, что и деньги, я не знаю наверняка, сработает ли она на самом деле. А если не сработает? Опять же, мне нужно самой разобраться в этой системе. В моей голове начинает зарождаться план о том, чтобы опустошить свой счёт и снять все наличные. Если я всё сниму с карты, Исида не сможет ограничить мне доступ к моим же деньгам.

— А, точно. Природа офигенная. — Тайлер небрежно машет, прижимаясь ко мне, чтобы тоже посмотреть вниз. Её лицо сияет. — Эй! Э-эй!

Я удивлённо к ней поворачиваюсь. Она машет руками над своей головой.

— Эй! Рио! Я здесь!

Я слежу за её взглядом и вижу парня, сидящего в изогнутой впадине в месте слияния двух стволов дерева, и яростно строчившего что-то в чёрном блокноте. Его волосы уступают полуночи на один оттенок, и настолько сильно отросли, что вьются чуть выше глаз. Он одет в брюки цвета хаки и бледно-голубую рубашку на пуговицах с короткими рукавами, немного обнажающую по-настоящему красивые загорелые руки. Видны свисающие провода от наушников, и он так и не посмотрел наверх, чтобы увидеть нас.

— Твой парень? — Спрашиваю я и надеюсь, что она не захочет теперь обедать с ним. Я определённо не чувствую в себе достаточной смелости, чтобы самой что-либо себе покупать.

Тайлер смеётся.

— Нет. Вообще-то, я чувствую себя немножко грязной из-за своих случайных похотливых мыслей c тех пор, как мы познакомились. Я же могу ценить красоту, так? — Она наклоняется вперёд и так далеко, что я переживаю, вдруг она потеряет равновесие и рухнет прямо с моста. — Эй, Рио!

Наконец, он смотрит наверх.

Грёбаный потоп! Мне ещё никогда не доводилось видеть такие глаза!

Они кристально-голубого оттенка, которому не следует присутствовать в человеческом теле; оттенка, которого я тут же жажду; оттенка, который заставляет моё сердце биться чуть быстрее. Я хочу украсть его, покрасить им, использовать в каждой комнате, которую мне когда-либо случится украшать. Это самый совершенный голубой цвет за всю мою жизнь. Даже с такого расстояния его глаза выглядят просто потрясающе.

Он вытаскивает наушники и улыбается, ямочка только на одной щеке, хотя, похоже, он не особо на нас сосредоточен, его глаза смотрят сквозь нас. Он машет, и я вынуждена признать правоту Тайлер насчёт «ценности красоты».

— Что такое, Тайлер? — У него приятный тенор.

— Мы собираемся пообедать. Хочешь с нами?

Его взгляд скользит по мне, снова не совсем фокусируясь. Может быть, у него плохое зрение, зато я вижу его просто отлично.

— Ой, — кричит Тайлер. — Это Айседора. Она с сегодняшнего дня работает в музее. Она из Египта!

Он снова смотрит в свой блокнот, постукивая ручкой по странице.

— Из какой его части? — Отзывается он на безупречном арабском.

Я щурюсь. Такого я никак не ожидала.

— Ты её не знаешь, — отвечаю на английском. Он, вероятно, хочет похвастаться своим знанием арабского языка, но мне не нравится мысль о том, что он полагает, будто я не знаю английского. Я в совершенстве говорю на английском и идеально говорю на любом языке.

Он улыбается, так и не поднимая глаз, и Тайлер всё-таки откидывается назад, и я перестаю беспокоиться о том, что она может свалиться с моста.

— Идёшь или нет?

Только бы не пошёл. Если пойдёт, то мне придётся провести всё время за размышлениями о том, как вытянуть его цветовую палитру для интерьера. Чёрный, бриллиантовый голубой, оливковый загар. И ещё его губы, чтобы сделать акцент. Возможно в спальне.

Я разрумяниваюсь. Никаких спален. Тупица. Мне следует возвратиться в музей. Не такая уж я и голодная. Тайлер уж точно вовлечена в социальную жизнь, и не нуждается во мне. У меня же нет навыков по заведению друзей.

— Давай в другой раз? — Его взгляд поднимается наверх и потом снова падает вниз, и меня накрывает облегчением. При нём я чувствую себя некомфортно, не знаю почему.

— Конечно. Позднее!

Он машет нам, но его глаза всё так же прикованы к блокноту.

Я следую за Тайлер до окончания моста.

— Рио клёвый, — говорит она. — Мы должны потусоваться все вместе! Рано или поздно ты познакомишься со Скоттом, моим парнем. Он совершеннейший ботан. Не так хорош, как Рио, но к счастью для него, я по большей части сужу о людях не по их внешнему виду.

Я пожимаю плечами и улыбаюсь. Мне всё равно, так же красив её парень, как и Рио или нет.

Плевать мне на Рио. Но это не останавливает меня от одержимого воссоздания в памяти его глаз и попыток выяснять, есть ли какой-то иной разумный способ запечатлеть его.

Просто ради цветовой палитры.

Я пыталась удержать корону с коровьими рогами, хоть моя голова всё ещё маловата для неё, отчего она продолжала съезжать на глаза. Определённо, к одиннадцати годам она будет мне впору.

Я придерживала её, глядя на себя в мамино зеркало с отполированной медной рамой. В размытом изображении, которое пристально смотрело на меня, я практически видела её вместо себя, и от этого чувствовала себя красоткой. Интересно, какой богиней я буду, когда достаточно вырасту? Я думала, что хотела бы быть богиней животных. Может, в этом случае, Юбести сможет больше мурлыкать для меня.

Я встала и прошлась по комнате с максимально выпрямленной спиной, пока удерживала головной убор руками и торжественно смотрела вперёд перед собой.

— Что ты делаешь? — Хлестко прозвучал голос, и я отпрыгнула от испуга уронив корону, которая со звоном ударилась об пол.

— Да я просто… привет, Хаткор. Я просто… мм-м. — Я покраснела, мне стыдно. Мой брат Гор и его жена Хаткор пришли в гости, и даже несмотря на то, что он мой брат, он казался скорее моим дядей, потому что был старый. Хаткор прекрасна, но прекрасна по-другому, не как мама. Мамина красота тёплая и надёжная. А красота Хаткор заставляла почувствовать себя ничтожеством.

— Это моё! — прошептала она.

— Нет! Я бы ни за что не стала трогать твои вещи! Она мамина.

— Глупая девчонка. Твоя мама сразу забрала её. Она была моей. Она моя. Никогда не забуду, что Исида забрала у меня. — Она наклонилась и подняла корону за рога, единственный полированный диск золота между рогами тускло блестел в свете фонаря. — Моя, — прошептала она и одела её себе на голову. Увидев её в той короне, я пришла к осознанию того, как глупо должно быть в ней выглядела.

— Хаткор! — Прозвучал голос моей мамы, его тон злой, отчего у меня заболела голова. Я повернулась в ожидании неприятностей, но на месте дверного проёма, где должна была стоять мама, не было ничего, кроме контура, лишь темнота, чернее, чем ночь, и более густая, чем небо пустыни.

Я закрываю глаза. Я не хочу это видеть. Этого не должно быть там и я не хочу, чтобы оно тоже меня видело.

 

Глава 5

Сет убил Осириса. Исида и Нефтида вернули Осириса к жизни, но после смерти он остался богом подземного мира. Сет убил Гора. Исида прибегла к магии от Тота, чтобы оживить его.

Исида отравила Амона-Ра, но, только вылечив его, он раскрыл своё настоящее имя и дал ей и Гору власть над собой. Гор использовал эту власть, чтобы победить Сета и стать богом — фараоном Египта. Нефтида хотела ребёнка. Сет не мог или не желал дать его ей, тогда она изменила внешность и стала похожа на более красивую версию Исиду, соблазнив Осириса. Сет и Осирис встречались раз в неделю и играли в настольные игры.

— Что ты делаешь? — Я в ужасе смотрю на Сириуса. Сидя за столом с закрытыми глазами, он шевелит губами, словно шепчет что-то про себя. Напротив него лежит блокнот, в который он записывает иероглифы с именами наших родителей.

Когда он заканчивает, то смотрит на меня и пожимает плечами.

— Освежаю память.

— Ты всё ещё молишься? Ты молишься нашим родителям? — Я не могу скрыть в голосе своего отвращения. — Да ты же поклоняешься им. Грёбаный потоп! Сириус, что с тобой?

— Я не поклоняюсь. Я вспоминаю.

— Точно так же Исида заставляет тебя!

— Ты предпочитаешь, чтобы я делал вид, будто не имею никакого наследия? Притворялся, словно пришёл из ниоткуда, из ничего? Множество культур почитают своих предков, Айседора. Это не поклонение. Это уважение и благодарность.

— Это хрень моржовая! Это единственная причина, по которой они рожают нас! Ты даёшь им именно то, чего они и хотят.

Он встаёт, подбирая свой блокнот.

— У тебя такие отношения с мамой и папой, которые ты сама выбрала. Пожалуйста, не критикуй мои.

Моя челюсть падает в тот момент, когда он проходит мимо меня прочь из комнаты. Я думала, что приехав сюда, оставлю всё это позади, но Сириус, очевидно, прихватил всё это с собой. Я поворачиваюсь и застываю в движении, пока не осознаю, что это лишь моё отражение в зеркале, висящем на стене.

На секунду мне кажется, что там моя мать.

Моё отражение улыбается, в то время как идея укореняется. Я тереблю свои волосы, густые и длинные, как у Исиды. Она любит мои волосы.

Моя улыбка становится всё шире.

* * *

— Ты уверена? — Эмберлин с сомнением смотрит на меня. Мощная заколка с цветком из ткани занимает половину её головы. Пурпурный и леопардовый принт с пластиковым глазным яблоком в центре. Я поняла, что она однозначно подходит для такой работы, в ту секунду, когда положила на неё глаз.

— Абсолютно.

— Хорошо. Потому что я думаю, как мы можем обыграть это. Я, правда, так думаю, но я хочу, чтобы ты была уверена. Ненавижу, когда девушки говорят мне, будто хотят что-то, а потом ревут.

— Руби, — я смотрю на себя в зеркало. Довольно. «Господи, ты выглядишь так, словно тебя рисовали на фреске!» — Так говорили в музее. Хватит. Одной недели с ними достаточно на всю жизнь. Я не экспонат с выставки, и никогда им не буду.

Ненавижу этот день. Прошлой ночью я сломалась и написала маме электронное письмо.

Просто убедиться, что с ней всё в порядке, даже несмотря на то, что клялась самой себе так не делать. Естественно, она ответила, причём ответ я получила сразу после той странной ссоры с Сириусом.

«Сердечко, я тоже скучаю. Постарайся завести друзей. Перестань есть слишком много сладкого. Я застукала Хаткор в моей мастерской во время их последнего визита, мы правильно сделали, что не отправили тебя жить к Гору. Сны продолжают досаждать, хотя тебе больше ничего в них не угрожает, теперь я спокойна. Они всё ещё снятся тебе? Нефтида здесь, чтобы помочь мне в приготовлениях к рождению малыша, а также созданию амулетов для борьбы с тёмными силами. Твой отец шлёт тебе свою любовь. Не беспокойся за нас. Твоя мать. P.S. Я серьёзно насчёт сладкого».

Я сую леденец обратно в рот, намеренно проводя сладкой палочкой вокруг всех зубов. От одного воспоминания о её письме внутри меня всё кипит. «Я тоже по тебе скучаю» . Я не писала, будто скучаю по ней и уверена, что она не скучает по мне. А это ещё что про посланную любовь от отца? Какую любовь? Сомневаюсь, будто он вообще заметил, что меня нет.

И все эти плохие сны, которые я вижу, без сомнения, являются результатом работы моего мозга, пытающегося разобраться с моим глупым детством. Уверена, что после того, как я устроюсь и действительно почувствую, что у меня есть своя жизнь за гранью всего этого, мой мозг перестанет интерпретировать странные воспоминания из детства.

Я делаю глубокий вдох и прищуриваюсь, глядя в зеркало. Мне стоит отправить фото Исиде, когда всё будет сделано. У неё будет сердечный приступ. Ухмылка расплывается на моём лице, вместе с тем, как Эмберлин берёт передние пряди и наносит на них вязкую массу, а затем оборачивает их в фольгу.

Спустя полтора часа Эмберлин разворачивает меня к зеркалу. Она явно нервничает.

Я смеюсь. Мои чёрные волосы теперь короче, чем были, когда я была совсем крохой, женский вариант причёски «пикси» с длинными верхними прядями. Прядь волос рядом со лбом окрашена в тёмно-зелёный цвет.

— То, что надо! — С подведёнными глазами, в тёмно-фиолетовом топе и тёмных джинсах — я выгляжу круто. Я выгляжу интересно. И во мне не остаётся ничего от моей матери.

Эмберлин облегчённо выдыхает и подробно инструктирует меня о том, как следует заботиться о волосах, чтобы дольше сохранился цвет. Я с радостью плачу ей, прежде чем уйти; я просмотрела расценки за услуги стилистов, поэтому оставляю восемьдесят процентов чаевых. Тот факт, что моя мать платит за то, что она сочтёт убийственным видом, лишь становится вишенкой на праздничном торте. Ну и кто по кому сейчас скучает?

Я беру велосипед Дины и качу его по тротуару; день тёплый, несмотря на облака, которые не собираются уходить. Холмы Сан-Диего быстренько вынуждают меня раскаяться в первоначальном экстазе касательно такого вида транспорта. Кто обустраивал этот город? Хорошо ещё, что Сириус поблизости, чтобы отвезти меня на работу и привезти обратно домой. Я бы, наверное, умерла, если бы мне всюду пришлось крутить педали.

Я замираю, наблюдая за каким-то человеком за банкоматом. Интересно. Карточка вставляется внутрь, но вместо магической оплаты за что-либо, появляются настоящие деньги. Похоже, мне есть над чем поразмыслить по возвращении домой.

Магазин смузи-коктейлей на углу тёмного потрёпанного торгового комплекса манит меня, и я оставляю свой велосипед у фонарного столба. Внутри пахнет божественно — запах цитруса и сахара.

Я заказываю какую-то смесь из клубники, манго и банана, загустевшую в шербет. Когда я выхожу оттуда, то искренне надеюсь, что теперь у меня появится кариес. У меня ведь никогда раньше не было проблем с зубами, и хоть я могу не пользоваться зубной нитью, и не чистить зубы три раза в день (я пробовала забивать на всё это, но от остаточной вины перед Исидой у меня страшно болит голова), может быть, массовый наплыв сахара исправит положение.

Ближайший зелёный пластиковый столик занят парнем, склоняющимся над блокнотом, поэтому я сажусь за следующий свободный за ним, и начинаю замораживать себе челюсти.

Единственная вещь, которая может улучшить настоящий момент — если облака улетят прочь. Мне нравится чувствовать солнце в свой выходной, и я ещё не видела звёзд. От отсутствия контакта с ними я начинаю нервничать. Возможно, вечером небо прояснится.

— Айседора?

Я подпрыгиваю, опрокидывая свой смузи.

— Грёбаный потоп! — Бормочу я, ставя обратно свой стакан и прикрепляя сверху крышку.

Замороженный розовый напиток медленно растекается по столу. Я смотрю наверх, чтобы увидеть виновника, и встречаю пару идеально голубых глаз. Рио.

Он пристально смотрит на меня, словно видит привидение. Даже его оливковый загар бледнеет. Спустя несколько секунд он качает головой, приходя в себя.

— Прости! Я не хотел тебя напугать. — Он хватает кипу салфеток и пропитывает ими лужу.

— Да, ерунда! Не переживай.

Он заканчивает убирать и выбрасывает салфетки в урну, стоящую рядом со мной, берёт свою сумку и садится за мой столик.

— Твои волосы. Я не узнал тебя.

Я сознательно поднимаю палец к обрезанным локонам.

— А, точно. У тебя хорошая память.

— Нет, я имею в виду, что не узнал тебя, когда мы встречались раньше. Но теперь я узнаю.

Я хмурюсь.

— Хм, что? — Почему он не смог узнать меня раньше? Сомневаюсь, что он проводил лето в Абидосе.

— Прости. — Он улыбается, и я вижу его большие, белые и очень ровные зубы. — В смысле, конечно же, я помню тебя. Я помню интересные лица.

— Интересные? Вау. Ты мне льстишь.

Он смеётся.

— У тебя идеальные, классические черты лица. Мне нравится. Ты не похожа на местного жителя.

— Как мне повезло! — Я делаю долгий глоток через трубочку, не представляя точно, о чём нам теперь говорить. Мы ведь не друзья. Я его даже не знаю. Почему он сидит со мной?

Он продолжает смотреть с каким-то странным выражением на его лице. Наконец-то его прекрасные губы снова изгибаются в улыбке, будто он знает шутку, которую не знаю я. Он вытягивает ручку из-за уха, и, возвращаясь к своему чёрному истрёпанному блокноту, начинает быстро писать, словно меня рядом и нет. От чего снова напрашивается вопрос, зачем он вообще здесь сидит.

— Прости, — говорит он, не поднимая глаз. — Просто надо записать описание, прежде чем оно уйдёт. Внезапно появился срок сдачи.

— Конечно. — У меня нет ни малейшего понятия, о чём он говорит, но я пью свой смузи так быстро, что моё горло, будто само превращается в лёд. Чем скорее я допью, тем раньше мои ноги будут крутить педали отсюда. Он слишком красив. Уж как есть. Он слишком прекрасен. И то, как он стоит с откинутыми плечами, то, как улыбка меняет его лицо, то, как она говорит, что его всё веселит, и всегда будет веселить, потому что он настолько красив, что может смеяться над чем угодно и выходить сухим из воды. Да, это было именно тем, что мне никогда не будет нравиться в нём.

Не знаю почему, но мне крайне необходимо найти причину, почему он не должен мне нравиться. Это важно. Я чувствую что-то странное, зарождающееся внутри меня. Но я не позволю перерасти этому во что-то большее.

А он всё так же пишет в своём тупом блокноте. Он грубый и высокомерный. И мне не нравится то, как одна из кудряшек падает на его лоб. Это глупо. Я хочу зачесать её обратно к остальным волосам.

Нет, не хочу. Я не хочу его трогать. Мне всё равно, такие же мягкие его волосы, какими кажутся. Почему я не могу выпить свой коктейль быстрее?

— Так. — Он многозначительно кладёт ручку и смотрит на меня, улыбаясь. — Мне постоянно приходится записывать разные вещи, когда я думаю о них. Даже если потом всё оказывается отстоем, но никогда не знаешь наверняка, правда?

— Хм, ага.

Он ждёт несколько секунд.

— Ты не будешь спрашивать меня о том, что я пишу, да?

Я пожимаю плечами.

— Не-а.

— Мне нравится. И твои волосы мне нравятся. Зелёный годится для контраста.

— Захотелось чего-то нового.

— Заявляю — полный успех.

Я закатываю глаза.

— Моя жизнь закончена. — Я делаю несколько последних отчаянных глотков, пока он сидит здесь, откинувшись назад, совершенно налегке, наблюдая за мной и улыбаясь своей раздражающей таинственной улыбкой. Вероятно, он всегда так уверен в себе. Он пытается флиртовать со мной? Не знаю. Когда я с мамой выходила на редкую экскурсию, мне довольно легко удавалось отшивать надеющихся флиртёров, притворяясь, что я не знаю арабского. (Хотя частенько, они пытались флиртовать и с моей мамой. Фу!)

К сожалению, сейчас я не могу прикинуться, будто не говорю по-английски.

— Что же, было приятно снова встретиться, — я встаю, и к моему огорчению, он тоже поднимается.

— Что будешь делать?

— Выброшу пустой стакан.

Он смеётся. Много же он смеётся.

— Я имею в виду сегодня. Давай я покажу тебе окрестности. Я — ходячая карта «Гугл», если дело касается лучших ресторанов в Сан-Диего.

— Так вот чем исписан твой блокнот? Обзорами ресторанов и картами?

Он снова смеётся. Задирает голову назад и его горло двигается необычным образом. Клянусь, он практикуется так делать перед зеркалом.

— Нет. Возможно, в следующем блокноте. Ты уже была на пристани? Там есть необыкновенно впечатляющая скульптура, которую нужно увидеть, чтобы поверить.

— Спасибо, но у меня велосипед. Мне нужно его вернуть.

— Да, не проблема! — Он указывает на парковочное место, где стоит грузовик. Не какой-то грузовик. Полностью восстановленный грузовик прямо из пятидесятых годов, выкрашенный в синий цвет с белой полосой, кричащий об индивидуальности, о которой другие современные грузовики могут только мечтать. Здесь двадцать разновидностей офигенности.

— Грёбаный потоп, — шепчу я еле слышно.

— Что?

Я качаю головой.

— Прости, я просто влюбилась в твой грузовик.

Он сияет, а я внутренне съёживаюсь. Как я допускаю такое?

— Он довольно классный, не правда ли?

Я поднимаю велик. Дело совсем выходит из-под контроля. Не понимаю, почему он так сильно хочет погулять со мной сегодня. Да мне и неважно. Меня не интересуют мальчики, ни сейчас, никогда. Но я не могу перестать на него смотреть. О, боги-идиоты, я определённо влюбляюсь. Так всё и начинается. Вот так я готовлюсь к боли и трагедии, и концу в том, в чём ищу вечности.

Я отказываюсь. Я отвергаю всё это. Никогда я не буду привязываться к кому-то ещё. И я могу закончить то, что так ещё и не началось — могу быть свободной и одинокой, и абсолютно счастливой.

— Может в другой раз. Брат ждёт меня.

— Я могу подбросить тебя до дома.

— Прости, моя мать велела мне никогда не ездить с незнакомцами. — Неправда, это никогда не было проблемой. Будучи ребенком, я никогда не была настолько далеко от неё, чтобы она могла переживать. Но она могла бы так сказать мне. Хм… В общем, я рада, что она никогда не говорила мне такого, потому что в этом случае, мне пришлось бы поехать с ним, лишь бы пойти ей наперекор.

— Тогда мне придётся поработать над тем, чтобы быть менее незнакомым. Приятно было наконец-то увидеть тебя. — Снова та таинственная улыбка. Я хочу сплющить его щёки вместе, чтобы избавиться от неё.

Я машу, взбираюсь на велосипед и качу прочь. На светофоре я рискую и оборачиваюсь, чтобы посмотреть, смотрит ли он на меня. Он сидит, безумно строча в своём блокноте. Хорошо. Я не хочу, чтобы он смотрел на меня.

Парни — отстой.

Даже если у них совершенные голубые глаза и нелепо клёвые грузовики. Возможно, особенно в таких случаях.

Я набираю код от гаража, и прислоняю велик к стене. Голубой, голубой, голубой… Мне нужно убрать этот цвет из моей цветовой гаммы. Я что-нибудь придумаю, куда…

Я останавливаюсь у двери, ведущей из гаража в прачечную.

Что-то не так.

По обнажённой коже шеи идут покалывания, когда я смотрю в пустой дом. Сириус сегодня должен быть в Лос-Анжелесе. Дина ещё на работе.

Я глубоко вдыхаю и вот оно снова, что-то не так. В доме всегда отчётливо пахнет стиральным порошком и морской солью для ванны, но сейчас в воздухе слишком много соли. Соли и… хлорки?

Может они сегодня пригласили кого-то очистить бассейн и не сообщили мне.

Я прохожу вперёд, тихо и осторожно. Через кухню в столовую, где под ногами что-то хрустит. Стекло, сотни осколков стекла. Дует ветер, и я вижу, что раздвижные стеклянные двери во внутренний дворик с бассейном разбиты, там огромная дыра с острыми краями.

Я медленно отступаю в кухню и вытаскиваю длинный нож с зазубринами из подставки на столе. Прижимаясь спиной к стене, я прокрадываюсь мимо столовой в гостиную. Здесь всё в порядке. Телевизор и электроника на своих местах, даже крутой ноутбук Дины всё так же лежит на диване.

Я продолжаю идти, единственный звук исходит от музыкальной подвески из патио, её бодрый звон контрастирует с напряжённой атмосферой в доме. Я резко останавливаюсь, когда подхожу к входу.

Входная дверь открыта настежь.

Я знаю, я знаю, она была закрыта, когда я приехала на велосипеде двумя минутами раньше.

Кто бы здесь ни был, они ушли.

А может они ещё здесь. Я смотрю на второй этаж, видна только половина лестничного пролёта, до поворота за острый угол. Крепко сжимаю нож и поднимаюсь по лестнице, контролируя каждый шаг, чтобы сохранить тишину. Если они ещё здесь, то знают, что и я тоже, потому что открывалась гаражная дверь. Надеюсь, они услышали и сбежали. А если нет…

Моё дыхание учащается, как и сердцебиение. Я дохожу до самого верха лестницы, передо мной простирается весь коридор второго этажа. Первая дверь справа уже открыта. Я оглядываю дверную раму и затем отклоняю голову назад так, чтобы оценить увиденное. Пусто. Комната будет детской, в ней ничего нет, кроме россыпи квадратов с образцами красок и нескольких пустых коробок.

Следующая дверь ведёт в шкаф. Я открываю её, сжимаясь от скрипа дверных петель, и наношу ножом удар внутрь него.

Ничего.

Ещё три комнаты. Ванная, моя комната и хозяйская спальня. Ванная комната хорошо просматривается, к счастью у неё стеклянная дверь, вместо занавески. Я прокрадываюсь через коридор в свою комнату, беспокоясь о том, что дверные ручки громко щёлкают, если открывать быстро. Я толкаю дверь, и…

Грёбаный потоп!

Ящики вынуты из комода и разбросаны повсюду. В стене вмятина, ровно над тем местом на полу, где лежит совершенно разбитый ящик. Моя одежда разбросана по комнате. Блокнот, в который я записываю идеи дизайна, разорван в клочья, а отдельные листы разбросаны среди одежды.

Мой чемодан стоит посреди комнаты, буквально вскрытый: карманы порезаны и зияют подобно ранам. Дверь в мой шкаф широко распахнута, всё вышвырнуто. Вся комната пахнет странной смесью из запахов с лестницы, только сильнее.

Я делаю один шаг внутрь и слышу, что ещё больше стекла хрустит под ногами. Я наклоняюсь и поднимаю единственную фотографию, которую я привезла с собой: снимок меня с матерью в рамке, на берегах Нила, когда мне было десять. Я оставляла его в чемодане, вместе с амулетами, которые она заставила меня взять с собой. Они тоже под ногами, каждый разрезан пополам.

Я не… Я даже не могу… Что? Почему?

Слышится шум с первого этажа, и я резко разворачиваюсь, размахивая ножом.

— Айседора? — Зовёт Сириус голосом, полным ужаса. — Айседора? Ты дома?

Выдыхая, я остаюсь на месте чересчур долго, потом закрываю дверь в спальню и отвечаю ему.

Дина всё ещё на улице, разговаривает с полицейскими. Пока она находит время между составлением перечня похищенных из дома вещей и наблюдением за тем, как полиция собирает отпечатки пальцев, она успевает сказать мне, как ей нравится моя причёска. Каким-то образом я думаю, что она оказывает хорошее впечатление на правоохранительные органы. Со мной беседуют четыре раза, большинство вопросов вращаются вокруг того, есть ли у меня предположения, кто мог это сделать.

Я знаю всего троих людей отсюда, не считая родственников, и почему-то я сомневаюсь, что Тайлер может быть человеком, способным на выбивание стеклянных дверей и уничтожение комнат.

— Почему ты не позвонила в полицию? — Спрашивает Сириус, качая головой, в то время как я собираю в совок осколки стекла. Отпечатков так и не нашли и всё, что остаётся делать сейчас — убирать беспорядок.

— Не подумала об этом.

— Айседора, ну, правда, ты уже не посреди пустыни живёшь, с кучкой богов. Здесь много опасных людей. Тебе следовало сразу же покинуть дом.

Конечно же, он прав. Мне и в голову не пришло.

— Если бы что-то с тобой случилось… Я так рад, что никого не было дома!

— А они думают, будто это сделал кто-то из обиды на Дину? — Она знает почти всех полицейских, которые приезжали на вызов, к тому же она работает на правительство.

— Она никогда не была вовлечена в уголовные расследования. Психи, с которыми она работает, обычно богаты, но это уравновешенные психи. Они могут лишь довести дело до суда, но никак не до насилия.

Он всё ещё выглядит обеспокоенным. Как и все мы. Осознавая, что кто-то может вот так запросто проникнуть в дом! Теперь всё воспринимается по-другому.

Входная дверь закрывается. Дина проходит и прислоняется к стене, осматривая сломанную дверь с измученным выражением лица, рассеянно почёсывая рукой живот.

— Они думают, что это может быть кто-то, кому нужен рецепт на сильные лекарства.

Вероятно, ты спугнула его прежде, чем он успел пройти по всем комнатам.

— Я могу сильно напугать, — говорю я, сбрасывая целый совок осколков в мусорное ведро с неприятным звоном.

— Я помогу тебе, — говорит она. — Когда закончим с осколками и заделаем чем-нибудь дверь, я помогу с твоей комнатой.

— Да всё нормально. Там мои вещи, я сама всё приберу.

— Мне очень жаль. Ничего подобного раньше не происходило.

— Это не твоя вина, — говорю я. — Просто случайность, верно? — Но мне кажется, что дело личное. Кажется, будто хаос добрался до меня и так он сообщил, что уже здесь и готов мстить.

Я поднимаюсь по лестнице и встаю на пороге своей комнаты. Гладя на разрушения, я не могу перестать дрожать. Поднимаю фотографию в рамке. Трещина на стекле проходит ровно между мной и матерью.

 

Глава 6

В истории мифологии древнего Египта Исида была не только матерью Гора, но иногда и его женой. Хотя моя глубокая тревога по этому поводу была связана не столько с соответствующими отношениями, сколько с балансом власти и поклонения. Так как Хаткор впала в немилость, моя мать с удовольствием вмешалась и узурпировала её последователей, тем самым переняв её функции, её домены и даже её мужа. В конце концов, боги пришли к наиболее распространённым формам поклонения: в данном случае, Исида стала матерью, а не женой, а Хаткор очень раздражающей женой, всё ещё сердитой из-за потери своих последователей и любимой короны с коровьими рогами. Исида никогда не извинялась. Большое число последователей означало больше поклонения, большее количество языков, которые шептали её имя, больше сердец, готовых повернуться к ней в тяжёлые времена. Как одному из членов постоянно изменяющегося пантеона богов, отчаянно отстаивающих свою актуальность, порой ей стоило вмешаться в дела людей в качестве церемониальной жены любимого сына. Поклонение было всем. А если серьёзно — глупостью.

Во вторник впервые после пятничного вторжения я остаюсь дома одна. Я жду на обочине перед домом Сириуса. Подъезжает незнакомый автомобиль, за рулём женщина, которую я не знаю.

Тайлер выглядывает из окна и машет мне с переднего пассажирского сиденья, поэтому я забираюсь на заднее.

— Огромное спасибо за то, что подвозите, — говорю я. — Сириус застрял в аэропорту из-за опоздавшего рейса. Вы спасаете меня. — Вообще-то, я сидела там и ждала их целый час. Заднюю дверь заменили и установили систему сигнализации, но мне всё равно… не по себе, когда остаюсь дома одна.

— Не вопрос! Скажи спасибо маме Джули. Или как я люблю её называть, пока мой драндулет в ремонте — мой личный шофёр.

Джули лишь немногим меньше, чем Тайлер и я понимаю, почему вся красивая одежда Тайлер выглядит так, будто сшита для другого человека. Так оно и есть. Её голос звучит почти так же, как и у дочери.

— Если ты и дальше будешь обращаться ко мне, как к своему шофёру, то я начну требовать с тебя плату.

— Волонтёрство приносит мне огромные деньги. Только лишь вопрос времени, когда я начну всех выручать. Что более предпочтительно: воображаемые чеки или воображаемые кредитные карты?

— Приму не воображаемое мытьё посуды.

— Ой, прости. Боюсь, мой счёт по мытью посуды закрыт за превышение лимита.

Они смеются, подкалывая друг друга всю дорогу, это так легко и приятно. Но, по какой-то причине, я чувствую себя некомфортно.

— Итак, Айседора, Тайлер сказала мне, что ты из Египта?

— Родилась там и выросла.

— Скучаешь?

— Только по пустыне. И по тишине. Здесь очень много людей.

— В этом недостаток Сан-Диего. После того, как поживёшь здесь, ты ни за что не захочешь жить где-либо ещё. К сожалению, кто-то ещё уже живет здесь. — Она улыбается мне в зеркало заднего вида. — Приходи к нам как-нибудь на ужин!

— С радостью. — Я хочу больше узнать о Тайлер, увидеть, что делает её такой классной. Она самое прекрасное, что у меня есть в музее, и я жажду вписать её в остальные сферы моей здешней жизни.

Тайлер протягивает зажатый кулак, и только спустя несколько секунд я вспоминаю, что мне нужно ударить его своим кулаком.

— Мило, — говорит она. — Это значит, что нам всё-таки придётся однажды готовить ужин.

— Мы приготовим что-нибудь восточное, чтобы ты смогла почувствовать себя как дома, — говорит мама Тайлер. Я улыбаюсь, но то, что есть у них, не имеет ничего общего с моим домом и от этого мне становится грустно.

Когда она высаживает нас, нам с Тайлер приходится практически расчищать себе дорогу до вестибюля. Сегодня третий вторник месяца, а значит — бесплатное посещение музея для жителей Сан-Диего. Мишель упоминала об этом раньше, но я и понятия не имела, насколько серьёзно местные жители принимают такой бесплатный день в музее. Он просто забит. Мы с Тайлер работаем вместе за передней стойкой, проверяя документы. Я благодарна за то, что нахожусь не наверху, по крайней мере, мне не приходится нервничать, присматривая за огромной кучей людей на выставке, или, не дай бог, за залом детских открытий.

С того дня, когда взломали дом, я плохо сплю. У меня постоянно болит голова от того запаха, который я никак не могу выветрить из моей комнаты. И уж тем более этот наплыв людей, не способствует хорошему самочувствию.

Головная боль напоминает мне о новом письме от мамы прошлой ночью, ведь именно с мамой я постоянно ассоциирую боль в висках. Она сообщает мне о наличии лимита на снятие средств с дебетовой карты в пятьдесят пять долларов. Я даже не снимала ещё с неё денег. Я только начала планировать, как сделать это, когда шла куда-нибудь, где она не сможет меня найти.

Как она узнала? Как она всегда узнаёт?

— Ты в порядке? — Кричит Тайлер с другого конца вестибюля.

Я пропускаю семейную пару, после того, как они предъявляют свои водительские удостоверения.

— Превосходно, — говорю я сквозь толпу. — А что?

Она пожимает плечами.

— Не знаю. Ты кажешься… уставшей.

Высокий парень, лет девятнадцати, в солнечных очках-авиаторах и джинсах, которые висят так низко на бёдрах, что только чудом гравитации остаются на нём, встаёт прямо передо мной.

— Привет, — говорит он, ухмыляясь, что как я полагаю, должно быть сексуальным, но на самом деле выглядит так, будто ему сложно контролировать мышцы лица. — Как тебя зовут?

— Водительское удостоверение Сан-Диего или оплачивайте за той стойкой, — бросаю я.

Парень растерянно вытаскивает свой кошелёк и роняет на пол. Он ругается, поднимает его и идёт к группе друзей, которые давятся от смеха в дверях.

Тайлер смеётся.

— Ладно, ты не выглядишь усталой. Ты выглядишь злой.

— Я выгляжу злой?

— Только когда парни пытаются приударить за тобой. Но ты отлично отшиваешь. Ты вся такая непробиваемо злая. Если бы я пыталась быть злой, то выглядела бы так, будто у меня запор или типа того.

Я качаю головой, но не могу сдержать улыбку.

— Что ж, приятно знать, что если мне что-то не нравится, то, по крайней мере, я при этом хорошо выгляжу.

— Точно! Остальным, как и мне, приходится быть милыми, выглядя второсортно.

— А, заткнись. — Я уже вовсю улыбаюсь. Тайлер так действует на людей.

Я чувствую на себе чей-то взгляд и поворачиваюсь, успевая мельком увидеть очень высокую и тёмную фигуру человека, когда он заворачивает за угол и поднимается по лестнице. Это не тот идиот, в солнечных очках, но у меня чувство, будто я вижу что-то знакомое, хоть толком и не разглядела его.

Напротив меня уже ожидает женщина с документом в руках. У меня нет времени гнаться за кем-то, кто может или не может прокрадываться незамеченным. Возможно, мы просто забыли проверить его документы, что вполне объяснимо в таком-то столпотворении.

Когда я уже перестану так нервничать и дёргаться? Прошлой ночью, когда я выходила из ванной, неожиданное появление Сириуса напугало меня, и я практически схватила его, прежде чем поняла, что он не был каким-то призрачным злоумышленником.

Я выбрасываю всё из головы, как только появляется парень с крупным торсом низкого роста, одетый в разрисованную футболку и шорты цвета хаки. Подойдя к нам, он скрещивает руки и смотрит, как группы людей входят в музей и выходят. Его чёрные волосы уложены а-ля «творческий беспорядок», на глазах очки в толстой оправе.

— Что нужно сделать парню, чтобы его обслужили?

Тайлер хмурится при виде его.

— Слушай, малыш, зал детских открытий закрылся пять минут назад. Теперь тебе лучше отправляться в парк.

— Я хожу в парк только со своей девушкой. — Его лицо расплывается в глупой улыбке, а Тайлер ржёт как лошадь, хлопая его по плечу, пока он заключает её в объятия. Его нос упирается в её подбородок. Вместе они представляют собой такую невыносимо неуклюжую пару, что должно быть, они самое наимилейшее явление, которое мне приходилось когда-либо видеть.

Словно песчаной бурей меня накрывает осознание того, насколько жестока временность всего сущего. Они любят друг друга прямо сейчас, но именно это прямо сейчас — всё, что у них есть. Мы не вечны, как и наши отношения.

Скотт (по крайней мере, предположительно, это неуловимый Скотт, иначе Тайлер придётся объясняться) делает вид, что кусает её шею, а потом целует в щёку.

— Поздний обед?

— Скоро заканчиваем. — Тайлер разворачивает его и указывает на меня. — Это Айседора.

— А, загадочная Айседора. — Скотт ухмыляется и машет мне. — Она высокая и ужасно симпатичная. Ты была права. Идёшь есть с нами?

Я пожимаю плечами.

— Я…

— Конечно, идёт. — Тайлер придвигает его к себе. — А теперь иди поиграйся. Кому-то из нас нужно работать.

— Ужасно? — Я поднимаю одну бровь.

— Ужасно симпатичная. Ужасно — не то, что описывает, а то, что придаёт оттенок.

Через двадцать минут, наконец, приходит смена, и, закончив на сегодня с музеем, мы с Тайлер выходим на яркое солнце. Я глубоко вздыхаю, радуясь тому, что выбираюсь из этого дурдома. Я всё ещё не привыкла к тому, что меня окружают огромные толпы людей. Как-то мы отправились в Каир и другие города Египта, но по большей части моё детство прошло практически в изоляции. Они словно специально растили меня нелюдимой или вроде того.

Я с нетерпением жду, когда же доставят груз с вещами моей мамы. Он задержан на таможне, поэтому я делаю обычную музейную работу. По крайней мере, когда весь её хлам прибудет, я смогу заниматься его организацией и обустройством. И больше не придётся проверять документы, или стоять в египетском зале, пытаясь выглядеть отчуждённо и пугающе, чтобы люди не стали задавать мне вопросы, а также, чтобы студенты из местного колледжа перестали пытаться меня клеить.

Я тру глаза, отвыкшие от яркости за несколько часов, проведённых в музее. И тогда до меня доходит — солнечный свет! Сегодня тучи рано рассеялись! Я закидываю голову назад и закрываю глаза, нежась в солнечных лучах, касающихся моей кожи.

— А вот и они, — говорит Тайлер и тянет меня за руку. Я поворачиваюсь и вижу Скотта, развалившегося на ступеньках, ведущих к музею, оживлённо беседующего с… Рио, который кивает, улыбается и продолжает строчить в своём блокноте. Я так и не видела его с того нелепого столкновения за коктейлем.

— Ребят! — Тайлер показывает длинной рукой прямо наверх. — Солнце!

— Неужели это тот странный шар яркого света и тепла там, где были мои любимые облака? — спрашивает Скотт, почёсывая голову.

— И ты знаешь, что это значит? — Тайлер тыкает вверх.

— Взойдут семена, будут петь дети, и земля возрадуется? — Предлагаю я.

— Да! А ещё, моя кожа сгорит. Сгорит, сгорит, сгорит! И если я собираюсь сгореть, то я собираюсь делать это на пляже. Пошли!

Я планировала зависнуть в парке на пару часов, прежде чем Сириус заедет за мной. Я в чёрной юбке «карандаш», из кожзаменителя и ярко синей блузке без рукавов и сандалях «гладиаторах». Одежда не совсем для пляжа.

— У меня всё есть в машине Скотта. Могу и тебе одолжить, — говорит Тайлер, читая мои мысли.

— Не знаю, я хочу поболтаться здесь. — Интересно, а Рио собирается? Если да, хочу ли я этого больше или может меньше. Вероятно, меньше. Всё равно он так и строчит, не отрывая глаз от блокнота.

— А, да ладно! — Тайлер обхватывает меня руками. — Ты ведь ещё не была на пляже?

— Я проезжала мимо него пару раз, и…

— Ха! Нет! Ты всё ещё девственница по части познания океана и сегодня ты потеряешь свою невинность!

— У меня самая странная девушка на свете, — задумчиво произносит Скотт, глядя в небо.

Тайлер сжимает мою руку.

— Никаких отмазок. Ты здесь две недели и всё, что ты делаешь — это работаешь, и потом идёшь домой. Идём с нами на пляж! Мы прихватим пиццу, поиграем в игру «у кого самый дурацкий купальник» и сможем полюбоваться закатом. Закаты потрясающие, а звёзды над океаном…

— Звёзды? — Оживляюсь я. Она права! Если облака так рано рассеялись, то возможно сегодняшней ночью появятся звёзды.

— Да! О, господи! Я так рада, что ты идёшь! — Она направляется к парковке по лестнице вниз и потом через сад, организованный в геометрическом стиле, где всем растениям придали какую-то форму и установлены фонтаны, выложенные жёлтой и синей плиткой. Она набирает побольше воздуха, и выдаёт серию предложений так быстро, что только после того, как она садится в машину и закрывает дверь, я понимаю, что она сказала.

— В машине Скотта нам всем не хватит места, поэтому ты едешь с Рио, идёт? Увидимся там! — Скотт тоже садится в машину, и они срываются с места, словно сбегают с места преступления.

Я поворачиваюсь и вижу Рая, стоящего рядом со мной и улыбающегося.

— Тогда едем со мной? Отлично!

Грёбаный потоп! Тайлер что, подставила меня?

Только из-за того, что его грузовик такой прекрасный. Я запрокидываю назад голову и закрываю глаза, позволяя ветерку из открытого окна обдувать моё лицо. Амон-Ра, я люблю этот грузовик!

— Так что ты думаешь про Сан-Диего? — Спрашивает Рио на беглом арабском, дополняя его египетским акцентом. Он постукивает по рулю, глаза смотрят вперёд на дорогу, но ямочка на щеке намекает, что он хочет улыбаться своей глупой улыбкой и это всё, что он может не делать.

Борюсь с соблазном ответить ему на языке урду и предпочитаю говорить на английском.

— Прекрасное место. — Если не вспоминать мерзких наркозависимых воров, которые нанесли ущерб моим личным вещам. — Почему ты не оставляешь попытку разговаривать со мной на арабском?

— Не знаю, наверное, думаю, что ты скучаешь по дому.

— Поверь мне, не скучаю. Наоборот. Меня тошнит от дома. Поэтому-то я и здесь. — Он — показушник, уж такова его натура. Не дам и мумифицированной кошки за то, чтобы выяснить, знает он арабский язык или нет. Добавляю позёрство в список причин, почему мне никогда не понравится Рай настолько сильно, что ситуация может принять опасный оборот. И потом я злюсь, что я вообще чувствую необходимость в составлении подобного списка, что также стоит сделать пунктом в списке того, что мне не стоит иметь.

— Ну что, я уже не незнакомец? — Спрашивает он.

— Чего?

— Ты едешь в моей машине, что должно быть означает, что я уже не незнакомец.

— Вообще-то, чем больше времени я провожу с тобой, тем большем незнакомцем ты становишься.

Рио смеётся, но звонит его телефон, и он достаёт его.

— Ага?… Совсем негде припарковаться?… Ну да, давайте встретимся там… Да без проблем.

Пока.

Он сворачивает с главной дороги. Мы петляем по холмам, и дразнящие проблески океана ослепляют меня. Он по-прежнему шокирует меня каждый раз, когда я приезжаю на какой-нибудь холм и вижу, как океан простирается до горизонта. Мне становится не по себе от такого количества воды. Мои глаза всё время пытаются превратить его в песок, мерцание потоков тепла, во что-то, что имеет значение.

Я не узнаю окрестности, дома большие и находятся близко друг к другу. На такой маленький клочок земли они втиснули столько домов, сколько смогли. Автомобили припаркованы вдоль всей узкой улочки, а ребята, несущие доски для сёрфинга, идут босиком по асфальту.

В этом городе не хватает пространства. Куда ни посмотри. Мне нужно свободное пространство. Я хочу в пустыню. Я хочу иметь возможность смотреть в единственном направлении и ничего там не видеть.

Вот же дерьмо! Я скучаю по дому. Нет, не скучаю, нет!

Рио тормозит, и я вижу машину Скотта (цвет блевотины, скрещенной с ржавчиной), стоящую на подъездной дорожке к огромному дому, декорированному огромными греческими колоннами и фонтаном. В целом всё выглядит так нарочито, что граничит со смехотворностью. Ладно, немного посмеюсь.

— А мы можем парковаться здесь? — Спрашиваю я.

— Всё нормально, мы знаем хозяев.

Я показываю головой на уродливое здание.

— А архитекторов ты знаешь? Потому что их следует пристрелить.

— Ну да, согласен. — Его рот снова кривится в этой его улыбке, что меня просто бесит. Вечно он выглядит так, будто живёт в своём собственном мирке, его голубые глаза никогда до конца не фокусируются на этом мире, за исключением того короткого времени, у кафе со смузи. Не то, что я хочу, чтобы они фокусировались на мне, но всё же.

Рио припарковывается за машиной Скотта. Тайлер уже выбралась из машины и теперь вытаскивает из багажника полотенца и большую хлопчатобумажную сумку.

— Вы, ребят, сгоняйте за пиццей и приходите сюда. Так, Айседора, какой хочешь купальник в маргаритках или розовый?

Кто эта девушка и как я оказалась здесь?

Спустя полчаса мы с ней одни сидим на песке. Ну, как одни, вместе с порядка четырьмястами миллиардами других людей. К счастью, у Тайлер есть чёрная накидка для этого болезненно пастельного цвета бикини на мне. Всего семь минут мне требуется, чтобы набрать смс Сириусу о том, что меня не нужно забирать домой, и я чувствую себя лучше. Он отвечает, заодно напоминая о новой системе безопасности. Хотя в этом нет нужды. Я провела несколько бессонных часов прошлой ночью за чтением руководства и запоминанием принципа её работы.

Тайлер вытягивает ноги за края огромного полотенца и закапывает пальцы ног в песок, опираясь сзади на локти.

— Если парни не вернутся с нашей пиццей через пять минут, я умру от голода.

— Скотт кажется приятным человеком, — говорю я, осторожно поглядывая на воду. Мне хочется, чтобы по её другую сторону тоже был берег. И никаких волн. Тогда мне бы она понравилась.

Тайлер улыбается и счастливо смотрит на воду.

— Он такой. А ещё он — огромный-преогромный придурок. Я люблю его. Но серьёзно, если он не вернётся в ближайшее время, всё кончено. Я сделаю предложение следующему парню, который пройдёт мимо с чем-то съедобным.

— Изменщица, — говорит Скотт из-за спины, элегантным жестом укладывая коробку с пиццей.

Рио ставит другую поверх первой и передаёт мне бутылку «Кока-Колы».

О, слава, слава кофеину и сахару! Я готова на всё, пока у меня есть что-либо из этой парочки.

Моя мать никогда не разрешала мне пить соду, теперь у меня есть столько, сколько я могу иметь, с тех пор как я здесь. Она права — я зависима и от этого у меня болит голова, но мне плевать.

— Спасибо. Сколько я тебе должна?

Он небрежно машет рукой и плюхается в песок рядом со мной.

— Ничего, не переживай насчёт этого.

Я хмурюсь.

— Я верну деньги.

— Принесёшь счёт в следующий раз.

Что значит «в следующий раз»? Он думает, что так будет постоянно? Хоть это и не звучит как приглашение на свидание, ведь не американские ли парни должны всегда платить за девушек?

Грёбаный потоп! Так глупо. Бесплатная еда всегда бесплатная еда. Я делаю длинный глоток и беру кусок пиццы, на который свалена куча из овощей. Куски сыра толстые, корочка не сильно крепкая, чтобы выдерживать вес начинки. Мне приходилось есть пиццу пару раз, но эта — самая лучшая.

Скотт вздрагивает, и вытягивает кусочек сыра из другой коробки.

— Как вы можете есть всё это? Тут так грязно. Вы не чувствуете всю чистоту идеального сочетания соуса, хлеба и сыра.

Я снова откусываю и пожимаю плечами.

— Как интересно, это же самая лучшая пицца из того, что я когда-либо ела.

Рио сияет.

— Я же говорил, что я — ресторанный путеводитель. Тебе следует доверять мне.

— Учту, — говорю я, безуспешно стараясь сдерживать улыбку.

Скотт всё также в смятении смотрит на мой кусок.

— Но — лук! От одной только мысли о том, чтобы впиваться в него зубами… — он вздрагивает.

— Я могу есть лук, как яблоки, — утверждаю я.

— Иди ты! — Говорит Тайлер.

— Я всё время его ела, сколько себя помню. Было не сложно. — Древние египтяне обожают лук, и моя мать никогда бы не прошла мимо. Запах от него не из приятных, но они добавляют нужное количество запаха и фактуры почти во всё. Некоторые блюда невозможно приготовить без обилия лука, насколько я знаю. Исида постоянно режет его так же мелко, каким я представляю себе снег.

— Это самая противная вещь, которую я слышал. — Глаза Скотта округляются от обожания и ужаса.

Я выбираю кусок лука побольше, и кладу между сомкнутых губ, медленно всасывая ртом и жуя, пародируя Хаткор.

Тайлер смеётся.

— Сексуально!

— Даже не думай о том, чтобы когда-либо это повторять, — говорит Скотт. — Отказываюсь целовать тебя, если ты будешь есть лук.

— Можно подумать, ты сможешь устоять! — Тайлер заканчивает есть свой сыр, и берёт кусок с овощами, вызывающе вскидывая брови.

— Ты оказываешь дурное влияние на мою девушку. — Скотт надувает губы, когда покрытый луком кусок исчезает во рту Тайлер. — Рио, скажи им, что это отвратительно.

Мы все смотрим на Рио, и видим его отстранённо жующим свою пиццу, пока он записывает что-то в один из своих блокнотов. Естественно. Что за странный человек!

Он продолжает писать в блокноте, даже пока мы плаваем. Тот, кто говорит, что в Сан-Диего чудесный океан, в действительности имеет в виду, что вода доставляется сюда прямо из Арктики.

Волны бесят меня, но я напоминаю себе об их самом большом достоинстве — в них нет бегемотов.

Мы доедаем пиццу и от души веселимся, играя в «самый дурацкий купальник». Даже занявшая первое место женщина в мини-бикини на последнем месяце беременности удостоена всего одного взгляда Блокнотного Мальчика.

Я не понимаю, почему Скотт и Тайлер любят проводить с ним время. Какой интерес? Он же может заменять мебель или типа того. Правда, очень красивую мебель, но всё же.

Возле меня в песок падает волейбольный мяч, я смотрю наверх и вижу двух парней в пляжных шортах на бёдрах, которые стеснительно улыбаются.

— Привет, прости. Хочешь играть?

— Нет, спасибо.

— Идём!

— И снова нет, спасибо. — Я даже не напрягаюсь и не поднимаю мяч, чтобы им бросить, и они уходят что-то бурча.

— У, а у них был клёвый пресс. Тебе надо было соглашаться, — говорит Тайлер.

— Тела — просто тела. Мне нет до них дела.

— Говоря о телах, — произносит Скотт. Его голова лежит на животе Тайлер. — Брюс Ли мог бы обойти Чака Норриса, если бы они были в расцвете сил.

Понятия не имею, о чём они говорят. Я смотрю на то, какие следы мои стопы оставляют на песке, осторожно наблюдая за горизонтом, когда солнце начинает опускаться. Нет ни облачка. О, прошу, никаких облаков!

Тайлер убирает с себя его голову.

— Не мог бы! Рио, скажи ему, что он не прав.

Рио поднимает палец, и мы ждём, пока он пишет… и пишет… и пишет. Тайлер и Скотт хихикают, просто наблюдая за ним, будто это игра «как долго он будет писать». Зная этих двоих, скорее всего — это и есть игра. И вот, спустя две минуты, когда солнце уже почти заходит, он кладёт ручку и закрывает блокнот.

— О чём мы говорим?

— Сейчас? Или вообще в последние три часа? — Острю я, удивляясь тому, насколько озлоблённо это звучит. Меня совершенно не напрягает, что находясь с нами, он нас игнорирует.

Он улыбается, смотрит мне прямо в глаза и у меня перехватывает дыхание, когда я понимаю, что он наконец-то здесь, обращается ко мне и только ко мне.

— Сейчас.

— Тебе следует извинить Рио, — говорит Скотт. — Он у нас поэт.

— Как-то так. — Рио закатывает глаза и обрывает ту связь, и я ощущаю, что снова могу дышать.

— Спроси его, какие стихи он пишет, — лицо Скотта преображается от глупой улыбки. Тайлер наклоняется через меня и сочувственно гладит Рио по ноге.

— Что за стихи ты пишешь? — Спрашиваю я ровным голосом.

— Поэму! — кричит Скотт. — Он сочиняет поэму!

Рио пожимает плечами.

— Всё так.

— Поэма? Что это значит?

Он кладёт свой блокнот в сумку, снова поворачивается ко мне, и клянусь, я физически ощущаю на себе его взгляд. Его глаза настолько прекрасные и я надеюсь, что он начнёт смотреть на кого-нибудь другого.

— Длинная-предлинная. По всем обычаям. Начинается с кульминации истории, в ней всегда есть загадка и такой строгий размер, что приходится взывать к музе. В моём случае — это Каллиопа.

Получается немного схоже с сюжетом «Иллиады» . Знакома с ней?

— Конечно. Я читала её по ночам, пока никто не видел, на своём ноутбуке.

Все окидывают меня странным взглядом.

— Почему? — спрашивает Тайлер.

— А, мама не очень-то симпатизирует грекам.

— Серьёзно?

— Ну да. Не поклонница. Поэтому мне приходилось тайком читать «Иллиаду» и «Одиссея».

— Я-то думала, что у меня странная мама, запрещающая мне читать книги о вампирах, — говорит Тайлер. — Тогда не рассказывай ей о том, что знакома с Рио.

— Почему?

— Полнокровный грек, — он смеётся, показывая свою ямочку и свою кожу, которая тоже совершенство. Может со мной что-то не так, раз я хочу видеться с ним ещё больше, просто потому что он грек и это убьёт мою мать?

Тайлер что-то шепчет Скотту на ухо, и они оба подпрыгивают.

— Сейчас вернёмся! — Говорит она, и, взявшись за руку, они устремляются куда-то вдоль берега.

— Они ведь уходят, чтобы вдоволь нацеловаться? — Спрашиваю я, хмурясь.

— Возможно.

— Не круто.

Я и Рио сидим, глядя на океан, в то время как солнце ускоряет своё погружение. Я чувствую, что мне следует продолжать смотреть на воду. Она мерцает своим блестящим, темнеющим синим цветом. Это потрясающе. Мне стоит приходить сюда в это время каждый вечер. Теперь меня не беспокоит близость с водой.

— Итак, — спрашиваю я, ощущая его справа от себя, и желая поговорить о чём-нибудь нормальном, — почему поэма?

— Знаю, тебе покажется странным, но это не то, что каждый хотел бы прочесть. Я вырос на подобных историях, на мифологии и поэма — красивый способ придать миру значимости. К тому же, я питаю большие надежды, что моя поэзия принесёт именно то, что я действительно хочу. — Он нарочно делает паузу. Он хочет, чтобы я спрашивала его об этом.

Но я спрашиваю о другом.

— Разве не всех героев в греческой мифологии всегда ждёт печальный финал?

Он смеётся.

— Очень многих. Но кто-то скажет, будто то, что я пишу — это трагедия сама по себе. Так что я восстанавливаю культурную справедливость. А чем тебе нравится заниматься, Айси?

— Вот уж нет, я — не Айси.

— Прости, я решил, что ты — точно не Дора.

— Нет, я — Айседора.

— И никаких прозвищ?

— Меня зовут Айседора. Это то, кем я являюсь. Ненавижу прозвища.

— Прости. Не знал, что это так важно. — Его слова кажутся искренними.

Я вздыхаю.

— Не совсем. Ну, или ты прав. Просто это… связано с культурой. Твоё имя определяет твою суть, оно определяет тебя. Древние египтяне верили в то, что имена имели сильное влияние. Если ты отнимаешь чьё-то имя или меняешь его, то ты отнимаешь частицу этого человека. Ты — это твоё имя.

— Я хмурюсь, думая обо всех своих глупых родственниках, которые, даже не потрудились запомнить моё имя. Мама, которая постоянно называет меня именами животных, не особо заинтересована в том, чтобы видеть во мне меня — Айседору. Я просто ещё один ребёнок, просто очередной ребёнок, который станет прославлять её, когда вырастет, а потом его можно будет заменить.

— Это имеет большое значение, — говорит он.

— Это не круто и мы оба это знаем. Но не смей больше даже думать о том, чтобы называть меня Дорой.

— По рукам. Значит, Айседора и никак иначе.

Я рискую взглянуть на него, а он смотрит на меня со своей очаровательной таинственной улыбкой. Я быстро отворачиваюсь и решительно устремляю свой взгляд за горизонт. Вода уже меньше мерцает. Я лежу на спине, ожидая появления созвездий.

Рио делает то же самое, ложится рядом и кладёт руки под голову. Он только начинает что-то говорить, как его прерывает мой визг от того, что я вижу первые звёзды.

— Йе-й!

— Что?

— Я так соскучилась по ним! Вот бы и Орион показался!

— Хм, а о чём это мы?

— Мои звёзды! — Я указываю наверх. Теперь, когда я их вижу, то всё, что всегда было внутри меня, но покинуло, снова встало на свои места. Моё сердце порхает в груди, и я в полном восторге.

Не хватает единственной вещи, от которой всё было бы идеально — мне нужен Орион. Мне придётся подождать его ещё несколько месяцев и тогда я снова смогу его увидеть.

— Твои звёзды? И Орион?

— В ту ночь, когда я родилась, Орион сиял ярче остальных на небе, и он всегда был моим самым любимым созвездием. Не могу дождаться зимы. Орион был, наверное, самым постоянным моим спутником, на которого я всегда могу рассчитывать, когда нуждаюсь в комфорте. — Меня как прорывает, не следует мне рассказывать всё это, но мне становится так легко, что даже кружится голова.

Он снова смеётся.

— Ну, это странно.

Я поворачиваюсь и показываю ему язык.

— А как же иначе, мальчик, пишущий поэмы.

— Нет-нет, я не имею в виду звёзды. Я имею в виду то, что ты сказала про имена, и про то, как они важны.

— И какая связь?

— Ну, Айседора, которая не Айси, и не Дора, моё имя — Рио, звучит также, как в слове Орион. — Его улыбка сияет в темноте подобно маяку. Как и мои звёзды.

Меня охватывает хаос.

— Кого ты вспоминала сегодня? — Спросила мама, излучая собой свет, пока я стояла на коленях напротив маленького каменного алтаря в своей комнате.

— Я вспоминала Тота. — Он мой любимец. Мне нравилось, когда он приходил ко мне.

Мама кивнула в знак одобрения.

— Благодаря Тоту родилась я. И он помог мне, когда Сет отравил твоего брата Гора.

Знала я эти истории, но они — часть моего поклонения, часть воспоминаний. В моей голове и сердце был перечень вещей, богом чего являлся Тот, и тогда я вспомнила истории, которым меня учили. Наконец я повторила про себя его имя и начертила его на алтаре.

Конечно же, я всегда писала имена Исиды и Осириса первыми. Думаю, маме бы понравилось, если бы я чаще писала имя Гора, но он игнорировал меня, поэтому мне приятнее вспомнить Тота.

Раз в месяц я быстренько перечисляла и остальных: Нефтиду, Хаткор, Анубиса, Сета, Амита, бабушку Нут, дедушку Муна, и, конечно же, Амона-Ра. Правда, я всегда дрожала, когда мне приходилось вспоминать всё, что сделал Сет.

— Ты поздновато начала сегодня, — сказала мама.

Я прошептала имя Тота, старательно начертила его и не смотрела на неё. В моём желудке всё виновато перевернулось. Я проспала и встала спустя пять минут после рассвета.

— Прости меня.

— В нашем доме должен быть порядок. Для всего есть своё время и назначение. Если мы будем поддерживать порядок…

— Хаос не сможет найти способ, чтобы пробраться к нам. — Я закончила и подняла на неё глаза.

Но её нет. Я посмотрела в сторону двери, но за дверями темно. Темнее, чем сама тьма, кружась в вихре и наполняясь ещё большей чернотой. Чернота забрала мою мать.

Я отползала назад от неё и хрустела осколками битого стекла, которого не должно было там быть.

Я замираю. Если я шевельнусь, если издам звук, тьма придёт и за мной.

 

Глава 7

Осирис был в подземном мире, и Исида понимала, что ей нужен другой претендент на трон Бога — правителя Египта. Она представила другим Богам Гора, магически зачатого после смерти Осириса. Несмотря на молодость, он был сильным и готовым занять отцовское место. Да ещё с поддержкой такой матери, которая могла пойти на всё ради него. Нефтида тоже хотела сына.

Но Сет не разделял её желания. Поэтому, переодевшись и приняв внешность Исиды, она совратила пьяного Осириса. Так появился Анубис. И Нефтида затаилась, упросив сестру защитить их от гнева Осириса и принять Анубиса как собственного сына. Вот так Анубис стал мне сводным братом и двоюродным братом одновременно. Мыльные оперы не идут ни в какое сравнение с историей моей семьи.

Я машу Сириусу, и ещё раз машу, потом останавливаюсь и упираю руки в бока, пока он медленно проезжает по круговой дорожке и уезжает прочь. В последнее время он чересчур опекает Дину и меня, и, несмотря на то, что я ценю его участие, думаю, что ему не стоит беспокоиться насчёт меня в рабочее время. Я даже застала его вчера крутящимся неподалёку. Он заявил, что ему просто нечего делать, а денёк погожий. Но, в конце концов, он признался, что Дина прогнала его из своего офиса, потому что его присутствие вызывает у неё приступы клаустрофобии.

Я устала, у меня болит голова, и к моему счастью, сегодня у меня появляются дела здесь. Во-первых, взлом, а теперь ещё нелепое совпадение Рио с Орионом. Мой мозг кипит, и я никак не могу успокоить его. Но меня радует тот факт, что наконец-то прибыл мамин хлам для новой выставки.

Наблюдать за тем, как распаковывается куча потрескавшихся, облупившихся изображений того, как моя мать заменяет потерянное мужское достоинство отца вместе с его глиняным образцом, или кормит миниатюрных фараонов, или отравляет Бога солнца?

Это странно, но приятно.

В моём кармане вибрирует телефон, пока я спешно выхожу из-под крытой дорожки к главному входу в музей, который окружён полицейскими машинами с включёнными мигалками.

Четыре из них припаркованы на тротуаре по обе стороны от лестницы.

Грёбаный потоп! Что случилось-то? Я проскальзываю через маленький проход между двумя машинами и поднимаюсь по лестнице через три ступеньки, на своих-то шпильках. Как только я прохожу через синюю дверь, полицейский подходит ко мне и блокирует путь.

— Всё нормально, — говорит Мишель, но произносит это так, будто как раз наоборот. Её сопровождают двое полицейских, оба делают какие-то записи. — Айседора работает здесь.

— Что произошло? — Спрашиваю я, с подозрением оглядывая скопление людей в униформе.

Что они здесь делают?

— Прошлой ночью совершена попытка ограбления, — отвечает Мишель.

Если бы я только знала, что Сан-Диего такой криминальный город, то, наверное, выбрала бы вариант остаться у пожилой сестры Эссы, работающей в библиотеке Каира.

— Что они взяли? — Спрашиваю я.

— Ничего, но серьёзно пострадал водитель.

— Постойте, водитель? Напали на груз от мамы?

Она кивает.

— Сразу, как прибыл грузовик с артефактами. Один из охранников открывал заднюю дверь, когда на водителя напали. К счастью, в то время на посту было много охранников. Они вышли и грабитель сбежал.

— Это хорошо. То есть плохо, — я трясу головой. — На прошлой неделе вломились в дом моего брата. — Я замолкаю, растирая плечи от холода, который начинает меня пробирать. — Подождите, вы ведь не думаете, что эти случаи как-то связаны?

Один из полицейских рядом с ней, с добрым лицом и бритой головой, хмурится.

— У вас было что-то, имеющее отношение к данной выставке? Что-то, что связывало вас с артефактами?

— Нет. — Ну, кроме Сириуса и меня, и нашей генетической с ними связи. И моих теперь уже раздавленных амулетов. Но, очевидно, никто не станет рассматривать их как ценные, достойные кражи, объекты. — Они ничего не взяли. Полиция думает, что это был какой-то наркоман, рассчитывающий найти рецепт на сильнодействующие лекарства.

— Тогда никакой связи, видимо. В любом случае, с этого момента будьте внимательны, и если увидите что-либо странное здесь или дома, немедленно сообщите нам. — Он вручает мне визитку и уходит, когда другой офицер полиции ему машет.

Я кладу визитку в свой бумажник, а потом смотрю на Мишель.

— Как грабитель узнал, что мы ожидаем этот грузовик? — Мы даже не знали, что он приедет сегодня. Мишель позвонила мне прошлой ночью после того, как узнала время, в которое он прибудет, чтобы предупредить заранее.

— Это мы и пытаемся выяснить. На данный момент рассматривается версия, что кто бы это ни был, он хотел что-то найти.

— Кому мог понадобиться этот старый хлам?

Мишель вскидывает брови.

— Айседора, ты же должна понимать, что эта выставка бесценна, так?

Я подавляю в себе желание закатить глаза. Сложно бросить в мой дом камень так, чтобы он не задел «бесценный» артефакт.

— А водитель в порядке?

Она отводит взгляд, словно не желает отвечать на этот вопрос.

— Он в больнице.

Я сглатываю моим тут же пересохшим горлом.

— Так он будет в порядке?

— В этом пока нет уверенности. Отказывают жизненно важные органы.

— В него стреляли?

— Нет. Они полагают, что он был отравлен, но непонятно чем.

По позвоночнику бегут мурашки. Это не к добру. Всё это не к добру. Бесит то, что теперь музей кажется таким же незащищённым и уязвимым, как и дом Сириуса, и я не могу выкинуть из головы мысль, что здесь есть только одна связь, хоть она и не имеет значения — я. Но почему грабитель думает, что мы станем хранить подобные вещи в нашем доме?

Мишель качает головой, словно пытаясь стряхнуть тот же холод, что пронизывает мои руки.

— Что бы ни было, мы сегодня закрыты, может и завтра тоже.

— Я могу чем-то помочь?

— Когда мы откроемся, поможешь мне оформить большой зал, который мы переделаем в новое крыло для новой выставки. Твоя мама сказала, что ты — хороший дизайнер.

Странное тёплое чувство растекается внутри меня. Оно очень похоже на гордость. Это моя мама сказала?

— Какого чёрта здесь происходит? — Кричит Тайлер с того места, где полицейские перегораживают ей путь.

Устало махая, Мишель говорит.

— Вводи её в курс дела. Я напишу подробности и то, когда откроемся, в письме.

Я киваю, потом подхожу к Тайлер. Она позволяет мне взять себя под локоть и вывести её на улицу. Мы садимся через дорогу и смотрим на мигалки полицейских машин.

— Что ж, этого я никак не ожидала, — произносит она после того, как я ей всё выкладываю. — И это действительно вещи твоей мамы? То, что в грузовике, принадлежит ей? Откуда у людей вообще могут быть древнеегипетские артефакты?

Я пожимаю плечами, не зная, что ответить.

— Полагаю, есть откуда.

— Вы, ребят, по всей видимости, неприлично богаты. Вы, наверное, бывали в разных странах пока ты росла?

— Мы ездили в Каир время от времени, посещали города поблизости, но чаще всего, мы ездили на день к Нилу.

— Крутые машины?

— Машины вообще не было.

— Ну, может тогда частный самолёт?

— Не думаю, что мои родители вообще когда-нибудь летали куда-то. Перелёт сюда был первым за всю мою жизнь.

— О, Бога ради! Некоторым людям надо запрещать быть богатыми.

Я пожимаю плечами.

— И, очевидно, кто-то может убить, чтобы стать богатым. — Я снова смотрю на двери. Сегодня здание, возвышающееся над нами, кажется довольно зловещим. Кто ещё караулит его, в ожидании?

Может, они до сих пор где-то здесь? Может, они следят и за мной?

— Да уж, водителю хреново теперь. Что ж, буду думать о нём, всё равно не работаем. — Она вытаскивает свой телефон и строчит сообщение, пока я откидываюсь на спину и позволяю солнцу играть на моём лице. Облака сегодня маленькие, удивительно, что небо не полностью затянуто ими.

Я скучаю по сухой жаре. Я скучаю по тому, как чувствую воздух, когда вдыхаю его, подобно тому, как ландшафт делает тебя частью себя, впуская с каждым новым вдохом.

Сириус сказал мне, что осенью приходят падающие ветра Санта-Ана, напоминающие ветер в пустыни. Это его любимое время в году. Не могу дождаться.

Я смотрю на Тайлер.

— Хочешь, поедем домой к брату? У него есть… телевизор. И бассейн.

Тайлер встаёт, предлагая мне свою руку.

— Да, я очень хочу поехать. Но сегодня Скотт у Рио дома. Что-то насчёт видеоигр. Моя машина вот тут.

Она уже идёт, а я сомневаюсь и стою на ступеньках.

— Знаешь, думаю… Лучше пойду домой. — Я нервничаю и мысль о том, что снова увижу Рио, не обещает изменений к лучшему.

— Почему? У нас выходной!

— Я вспомнила, что должна помочь жене мужа с перепланировкой. — Дина хочет, чтобы я сделала им детскую комнату. От работы с пастелью мне хочется задушить себя бледно-розовыми шторами, но она говорит, что у неё есть и другие идеи. Вообще-то, мы собирались обсудить план сегодня вечером, так как она будет весь день на работе. Впрочем, Тайлер не обязательно знать об этом.

— Ага, но она не может рассчитывать на тебя сегодня, раз ты на работе! Так что ты ничего не пропускаешь, все думают, что ты в музее.

Я ругаюсь про себя. Она не должна догадаться до этого. Я не могу признаться, что просто не хочу видеть Рио. Это было бы слишком странно. А ещё более странно, что я не могу перестать думать, что это странно. И его имя не должно иметь значение. Не должно.

Всё же имеет.

— Можешь просто подвезти меня домой, пожалуйста!

Она вздыхает.

— Конечно. Но я этому не рада.

Тайлер уезжает после того, как берёт с меня обещание позвонить, если я закончу раньше. Мне по-настоящему тяжело от того, что я лгу ей, поэтому я скидываю шпильки и поднимаюсь наверх в пустую комнату. Если я и в самом деле буду работать над ней, тогда это не ложь.

Комната абсолютно чистая, нет даже оконных занавесок. В голове крутятся идеи на тему горошка в стиле ретро. Большие круги на стенах, нарисованные в контрастирующих цветах. Круги, вырезанные из пенопласта и приклеенные к потолку, выкрашены в тот же цвет, но с акцентом на фактуру. Кресло-качалка с круглой спинкой и круглый пуфик.

Здесь столько всего можно сделать и мне не терпится начать работу. Поскольку я ненавижу идею траты сил на ребёнка, значит, буду получать удовольствие от этого. Что докажет Сириусу и Дине, что мне можно доверить и остальную часть их дома.

Я вытаскиваю телефон и звоню Дине.

— Привет, я дома и хочу взяться за комнату. Ты говорила, что у тебя есть папка с образцами.

— Да! Она в коробке, на которой написано «тампоны и вещи для ванной». Не хочу, чтобы Сириус её видел.

Я смеюсь, зажимая телефон между ухом и плечом. Все коробки открыты, и та, про которую она говорит — пустая.

— Ты уверена? В ней ничего нет. Что мне искать?

— Это простая чёрная папка, один из детских альбомов Сириуса. В ней много картинок с фресками и образцами древнеегипетского искусства.

Грёбаный потоп! Она хочет, чтобы я создала такую же комнату, как та, которую я сама украшала всё своё детство.

Нет. Это не гробница и не моя. Для неё я могу это сделать.

Я снова поднимаю коробку и трясу.

— Я её нигде не вижу. Все коробки открыты. Ты уверена, что Сириус никуда её не переставлял?

— Нет, я вообще запрещаю ему заходить в ту комнату, он бы не стал. В ней никого не было.

И тогда до меня доходит, и я физически ощущаю, как воспоминания ползут по моим рукам, будто кто-то наблюдает за мной. Дверь в эту комнату была открыта. Она была открыта в день вторжения. Я никогда не видела, чтобы она была открытой. Дина всегда держала её закрытой.

— Это первая комната по коридору, — говорю я мягким голосом. — Возможно, здесь был взломщик.

— Зачем кому-то брать эту папку? — Спрашивает она в растерянности.

Я не знаю ответ.

Я просыпаюсь, задыхаясь от сна, в который только что погрузилась. Каждый шум в доме кажется мне подозрительным. Слава Богу, проблема с папкой оказалась надуманной, и мы найдём её потом, в каком-нибудь неожиданном месте, но я ощущаю на себе глаза, следящие за мной. Кроме того, я не перестаю думать о том, что на водителя напали и отравили. Почему-то это пугает меня сильнее, чем, если бы его застрелили. Выстрел — это что-то безличное; стреляют только в кино.

А вот яд в моей семье воспринимается как нечто интимное.

Тёмные углы в доме кажутся мне живыми, зловещими и я чувствую, что начинаю сходить с ума. Не хочу оставаться одной. Я хочу быть с тем, с кем общение приносит мне облегчение. Я выхожу на крыльцо и достаю телефон.

— Я знала, что ты позвонишь, — говорит Тайлер, даже не здороваясь.

— Недополучила сегодня в музее суточную дозы Тайлер.

— Дефицит Тайлер может привести к летальному исходу, знаешь ли. Буду у тебя через секунду.

— Спасибо. — Я так благодарна, что даже не знаю, как выразить. Однако к дому подъезжает вовсе не маленькая «Тойота» Тайлер, а красивый грузовик Рио. Я разрываюсь между благодарностью и недовольством.

— Привет, — говорит он, выбираясь из грузовика и проходя по короткому, треснувшему тротуару к крыльцу, на котором я сижу. — Тайлер велела забрать тебя.

— Естественно. — Игнорируя его протянутую руку, я отталкиваюсь от крыльца, чтобы подняться. Рио умудряется быть на пару дюймов выше меня, хоть я и на каблуках. Хм. Я надеялась, что буду выше его. Мне, действительно, нравится быть выше людей.

Я следую за ним до грузовика.

— Ушиб ногу? — Спрашиваю я. Он немного прихрамывает, чего я раньше не замечала. Не то, что я замечаю за ним разные вещи, как например, то, как его тёмные волосы переливаются на солнце золотыми частицами, или как его плечи создают прямую крепкую линию спины. Или выраженный бугорок мозоли на среднем пальце правой руки.

— Нет, я всегда хромаю. Это у нас семейное.

Что ж, он не идеален. В смысле, физически. То есть совсем. Он совсем не идеален.

Ненавижу Тайлер.

Рио пытается усадить меня на мою сторону, но я быстро проскальзываю внутрь, прежде чем он открывает мне дверь. Он садится, и двигатель грузовика заводится очень тихо. Я хочу, чтобы он взревел. Я хочу, чтобы она так громко зарычала, чтобы я не слышала собственных мыслей.

Ненавижу то, что меня пугает место, в котором я должна чувствовать себя спокойно. Ненавижу, что теперь это распространяется и на мою работу. Ненавижу, что я настолько зациклена на себе, что мне кажется, будто всё происходящее вращается вокруг меня.

Я хочу позвонить маме.

Не буду звонить.

Рио уверенно ведёт машину, глаза смотрят на дорогу, и я смотрю, как он меняет передачи, чтобы понять принцип. Наверное, мне стоит научиться вождению.

— Ты так и не рассказала, какое у тебя хобби.

— Дизайн интерьера. — Если он засмеётся, я выпотрошу его. И даже не стану класть его внутренности в церемониальные чаши для бальзамирования. Я разбросаю их в грязь. Я выброшу их в мусорный бак.

— Так ты художник.

Ого. Что ж, неожиданно.

— Полагаю.

— Круто, в самом деле. Я бы с удовольствием как-нибудь посмотрел на твои работы.

Вновь я не готова к такому повороту. Я не знаю, что и ответить, поэтому меняю тему.

— Куда мы едем?

— Ко мне домой. Тайлер и Скотт уже там.

Я пытаюсь усмирить свою заинтригованность. Людские дома многое говорят о своих хозяевах. Даже если его дом расскажет лишь о его родителях, мне всё равно интересно.

— Как ты познакомился с Тайлер и Скоттом? Ходили в одну школу?

— Вообще-то, Тайлер я встретил прошлым летом в парке. Мы не ходили в одну школу, но они мне нравятся. Никто из них не заморачивается тем, что у меня есть стремление к уединённости, и Тайлер никогда не пытается флиртовать со мной. Скотт тоже.

Я закатываю глаза.

— Таково твоё главное требование для заведения друзей? Чтобы они на тебя не западали? От этого, обычно, в твоей жизни случаются проблемы?

Он уклончиво пожимает плечами.

— А у тебя разве не от этого?

Я хмурюсь, думая обо всех парнях, с которыми приходится пересекаться. Многие в музее пытаются познакомиться, просто мне это не интересно. Мне лишь хочется, чтобы меня поскорее оставили в покое.

После моего молчания, он улыбается.

— Большую часть времени трудно оставаться друзьями с девчонками.

О, заткнись! Он не говорит, что слишком привлекателен для дружбы с девушками. Но всё равно, вчера на пляже был высокий процент пляжных красоток, сидящих слишком близко к нам или неустанно фланирующих мимо. И он ни разу не взглянул на них. Я фыркаю.

— Ты — бедненький красавчик. Если бы только ты был уродлив, тогда девушки не стали бы бросаться на тебя каждый раз. Хочешь, сломаю твой идеальный нос, если это сделает твою жизнь проще?

Он приподнимает брови, будто рассматривая этот вариант, потом вертит головой.

— Думаю, мама расстроится, — говорит он, наконец, в его голосе слышится неподдельная нотка сожаления.

— Тогда, может, в другой раз. — Что, если он и в самом деле попросит меня так сделать? Мне становится смешно. Могу себе представить — делаю попытку и промазываю мимо его носа. Вообще-то, я — не жестокий человек, несмотря на то, что перед сном мне всегда читали истории о войне, соперничестве и убийствах. Меня, правда, воспитывали и на историях о сексе, только мне они тоже по барабану.

Мы съезжаем с главной дороги, проезжаем через районы, казавшиеся знакомыми, хоть я и не помню почему. Отсюда я могу видеть блеск океана, и вот мы останавливаемся на подъезде к дому.

Этот дом я уже знаю.

О, только не это! В голове проносится моя вчерашняя издёвка. Ну, конечно. Конечно же, это рядом с его домом мы вчера припарковались, когда шли на пляж.

— Твой? — Спрашиваю я, и мой голос звучит как жалкий писк.

Он кивает, улыбка раскрывает его полные губы. Я борюсь со стыдом, сжигающим моё лицо.

Да, мои комментарии были грубыми, но Рио следовало бы сказать мне, что это его дом, вместо того, чтобы позволять мне выглядеть, как идиотке.

Мы выходим из грузовика и взбираемся по широким ступеням. Рио толкает одну из массивных резных белых дверей, и она открывается. Похоже на то, что мы попадаем в древнегреческий музей. Пол мраморный, чёрная плитка с узором окаймляет пространство прихожей.

На самом обозримом месте, на пьедестале, установлен женский бюст, чистейший образец красоты. Почти смехотворно и не к месту на стене висит единственная огромная фотография в рамке с улыбающимся, пухлым розовощёким мальчиком, измазанным в торте.

— Мои родители очень серьёзно принимают наше наследие, — говорит он. Его лицо серьёзное, но его глаза мерцают, когда он смотрит на меня в ожидании моей реакции.

— Правда? Не знаю. А так — не особо заметно.

Он смеётся, оценивая мой подкол, и я расслабляюсь, раз он относится к этому с юмором.

— Плитка впечатляет, — говорю я, заглаживая вину за ту издёвку и потому, что это правда. Пол выглядит потрясающе.

Тайлер высовывает голову из-за угла коридора.

— Вот и ты! У тебя всё хорошо, Айседора? По телефону ты казалась напуганной.

Я пренебрежительно машу рукой.

— Всё прекрасно. — Нет никакого бугимена. Переживу.

— Хорошо! Я рада, что ты пришла. Пошли, — говорит она. Мы идём за ней по коридору, обшитому тёмными панелями. Пол в нём выложен той же мраморной плиткой, но покрыт сверху дорогим ковром с орнаментом.

Меня доводят до ТВ-зала, и Тайлер сбегает, чтобы воспользоваться ванной комнатой.

Кажется, что здесь кто-то отставил формальность остальных комнат в доме, на стене преобладают постеры из фильмов, а одну из стен занимает самый большой телевизор, который мне доводилось видеть. Противоположная стена представляет собой набитый до отказа бар.

Я не стала бы здесь много менять. Постеры из фильмов смотрелись прикольно. Хотя, я бы использовала для них рамку с высокими краями и подсветку. Поменяла бы диван в форме буквы «Г» на комплект из длинного дивана и кресел, как в кинотеатре. Тяжёлые шторы лучше бы заслоняли дневной свет, а эти белые жалюзи выглядят неуместно. Перекрасила бы бежевые стены в тусклый золотой цвет, оставила бы плинтуса с их насыщенным вишневым цветом, и повесила бы бордовые вельветовые шторы, чтобы закрыть не только это широкое окно, но и всю стену. Отделила бы развлекательную часть комнаты, подняв на ступеньку или две. И ещё поставила бы над баром аппарат для приготовления поп-корна, тогда аромат в комнате дополнил бы нужную атмосферу. Но меня никто об этом не просит.

Нереально жирная белая кошка персидской породы пробирается в комнату. Продолжая размышлять над тем, что тут изменить, я опускаюсь на колени и чешу её за ушками, пока она трётся об мои ноги и мурлыкает, как мотоцикл.

— Ого!

— Ого, что? — Спрашиваю я. Рио смотрит на кошку в изумлении.

— Гера никого не любит.

— Аа, — я смотрю на неё. Пронзительные умные глаза изучают меня с чем-то вроде игривого поклонения, словно мы на одной волне. Кошки почитаются в Древнем Египте почти как божества и тому есть причины. Собаки могут быть преданными, но кошки всегда умны. Эта, наверное, признала нашу с ней связь. Можно увезти кошку из Египта, но нельзя увезти Египет из кошки. Ух ты, мне следует вышить это на подушке или где-нибудь ещё.

Это напоминает мне о Юбести и моей боли. После неё я всегда запрещала родителям заводить другое домашнее животное. Это была бы очередная вещь, которую я бы полюбила и потеряла. Я осторожно прогоняю ногой кошку Рио. Она укоризненно мяукает и медленно выходит из комнаты.

Рио следит за тем, как она уходит, его глаза сужаются, а потом он качает головой.

— Чего-нибудь хочешь? — Спрашивает он Скотта, который поглощён видеоигрой. Она занимает так много места на экране, что я даже не знаю, как он умудряется за всем следить.

— Не, ничего.

— Колу, Айседора?

— Да, пожалуйста.

Он вытаскивает холодную банку из скрытого в баре холодильника и передаёт мне.

— Итак.

— Итак?

— Вход в дом хуже некуда, но что бы ты сделала с этой комнатой?

— Почему ты решил, что я бы что-то в ней сделала?

Его ямочка вновь показывается.

— Ты разглядывала жалюзи.

— Комната классная! Правда. Но… — Мой рот изгибается в вынужденной улыбке. Я подробно описываю ему свои планы, и Рио кивает, следуя за моим пальцем, когда я показываю на то, что должно уйти и то, что может остаться.

— … И мне нравится потолочное освещение, только вот оно не подходит для этой комнаты.

Сюда не подходит ни одна лампа, зато нужны встроенные в потолок светильники по краям комнаты и пульт для регулирования яркости.

— Пожалуй, моей маме стоит поговорить с тобой, — произносит он, раздумывая над тем, куда можно поставить аппарат для поп-корна.

— А она дома? — Скотт выпрямляется, неожиданно вовлёкаясь в разговор.

— Не думаю.

— Вот чёрт.

— Накрылись твои планы на соблазнение Диди? — Спрашивает Тайлер, входя в комнату и садясь рядом со Скоттом.

— Да, грустно.

— Постой, что ты хочешь сделать с его мамой? — Фу! Какая мерзость! Люди просто отвратительны. — Тайлер, и ты не против?

Тайлер пожимает плечами, её острые плечи и уголки рта одновременно поднимаются.

— Ну да. Но только потому, что я, наверное, и сама бы с ней позажигала, если бы представился шанс. Её нужно видеть.

Я в ужасе смотрю на Рио, чувствуя неловкость за него, но он качает головой.

— Уже привык.

— Ну, в самом деле, тебе нужно её увидеть, — настаивает Тайлер.

— Серьёзно, я вам обещаю, что ни при каких обстоятельствах у меня не возникнет желания соблазнять маму Рио, если и когда я её увижу. Никогда.

Тайлер и Скотт фыркают своим тайным смешком.

— Ну-ну. Если ты думаешь, что Рио великолепен, то что-то не верится.

— Кто сказал, что я думаю, что Рио великолепен? — Спрашиваю я, поднимая бровь.

— Такова наша природа. Или, может, ты… робот? — Скотт хлопает себя по лбу. — Ну, конечно!

Тайлер серьёзно кивает.

— Мы должно были и раньше это заметить. Эта длинная элегантная шея, эти глаза, бёдра, волосы всегда идеально уложены. Точно робот.

— Лишь одно остаётся выяснить, хороший робот или злой.

— То, что Гера тебя полюбила, означает, что злой, — говорит Рио. — Но с другой стороны, никакое зло не было бы в таком восторге от моего грузовика, как ты. Кстати, я могу предложить тебе прокатиться куда-нибудь на нём в оставшиеся дни лета в качестве расплаты за переустройство моей спальни?

— Нам пора идти! — Говорит Тайлер, вставая так быстро, что сбрасывает Скотта на пол, который положил ноги к ней на колени. — Только что вспомнила, что у нас есть дело! Позвоню попозже! — Она практически вылетает из комнаты, тоща за руку своего молодого человека.

Что за блондинка! Зло. Мне придётся заставить её брать все смены в зале детских открытий целый месяц.

— Итак, — говорит Рио, поворачиваясь ко мне. Его лицо изображает саму невинность, но его глаза смотрят так, что я не вижу ничего больше, кроме них. — Думаешь, они хотят, чтобы мы были парой?

Я давлюсь от глотка «Колы», аккуратно избегая пролить её себе на одежду, потом смотрю на Рио. Если он думает, что я буду стесняться этой темы, он ошибается. Не буду я флиртовать.

— Ага, вообще, я думаю, что она пытается нас подставить.

Он кивает.

— У Тайлер есть такая манера — переключаться в режим мамы-курицы. Она думает, что я частенько один, и очевидно, думает то же про тебя, что в её мозгу превращается в идею свести нас.

— Не собираюсь я встречаться с тобой.

Он имеет наглость выглядеть озадаченно, и… О, грёбаный потоп! Прикалываешься? Грустно.

— Я что-то тебе сделал?

— Я… нет. Не в тебе дело. Я ни с кем не собираюсь встречаться. Никогда.

— Серьёзно? — Он садится на диван так, будто ожидает, что и я последую его примеру. Я продолжаю стоять.

— Серьёзно. У меня нет желания встречаться, выходить замуж и рожать детей.

На его губах появляется улыбка.

— Не обязательно одно сразу следует за другим, знаешь ли. Как я слышал, между ними есть стадии, или что-то типа того. Хотя, возможно — это слухи.

Я закатываю глаза.

— Неважно. Нужна причина? Ничто не длится вечно. Отношения приносят только боль.

Иногда мне хочется узнать, любили ли когда-нибудь друг друга мои родители? Они почти и не бывают в одной плоскости. Отец изменял маме с её сестрой, неважно, с её согласия или без, а она по-прежнему идёт на всё, лишь бы воскресить его. Ради чего? Ради мужа, который предпочитает подземный мир нашему.

И, несмотря на всё это, они есть друг у друга, навечно. Они всегда будут, их брак всегда будет. Они ничего не теряют, не разводятся. Им не понять неизбежности смерти. Я думаю, что если и влюблюсь в кого-то, то просто не смогу дышать, и от страха уже никогда не смогу нормально функционировать.

Я начинаю сходить с ума. Больше не хочу никого терять.

— Что-то слишком мрачно, — говорит Рио. — По-моему, ты ошибаешься.

— Что ты об этом знаешь? — Резко отвечаю я.

Рио пожимает плечами.

— Мои родители развелись.

— Ой, прости. — От растерянности я осторожно сажусь на край дивана. Браво, Айседора!

Блестяще! Высмеиваю его дом, потом заставляю его вспомнить о его собственных переживаниях.

Серьёзно! Иногда я забываю, что я не единственный человек, у которого есть прошлое. Рио тоже реальный человек.

— Ладно, всё нормально. Это было давно. Мама решила, что хочет чего-то другого и отец не смог ей это простить. Какое-то время они жили отдельно, несчастливо, а потом снова стали жить вместе. С тех пор они, довольно неплохо поживают.

— Это, наверное, было очень тяжёлое время для тебя.

— Я ещё не родился. Но никто ведь не идеален, так? И если любишь кого-то, приходится с этим сталкиваться. Для меня любовь — то, что наделяет всё смыслом. Иначе, для чего всё это? Кроме того, я рад, что они помирились. Ведь теперь есть я, и мне нравится быть. — Он слегка толкает меня локтём и улыбается, и мне приходится улыбаться в ответ.

— Прекрасно. Но должна сказать, если не влюбляться, то и не придётся с этим сталкиваться.

Он не отводит взгляд от моих глаз, приглашая меня в совершенную голубизну своих, потом хлопает ладонями, будто принимает какое-то решение.

— Может, ты и против дружбы из моральных принципов? Она тоже может загадочным образом привести к немедленному появлению детей?

Моё сердце трепещет, чуть-чуть, будто знает, что я влипла, будто ему лучше приготовиться, а мне лучше показать ему средний палец, или засмеяться ему в лицо, или отмахнуться от него. Но он сейчас — реальный человек для меня, со своей болью и странностями, и душевными страданиями, вплетёнными в историю его жизни. И он кажется искренним и возможно, нет ничего плохого в том, что у меня появится ещё один друг, помимо Тайлер.

— Полагаю, нет, — наконец отвечаю я, хорошо понимая, что пауза слишком затягивается. Но дружба — это не что-то, что вот так запросто заводится, не так ли? — Хоть Тайлер станет намного счастливее от этого, чем заслуживает.

— Думаю, она заслуживает быть счастливой. И раз теперь мы друзья, не можешь помочь мне с моей комнатой? Она требует изменений.

— Насколько много изменений?

— Два слова: спортивная тема.

— Грёбаный потоп! Давай приниматься за дело. Какие у тебя идеи?

Он долго смотрит на меня, прежде чем улыбнуться.

— Думаю, что цветовая гамма будет коричневой с тёмно-зелёными акцентами. — Он протягивает руку, чтобы помочь мне подняться с дивана, и как только я беру её и чувствую, как она обвивает мою, будучи в шоке от человеческого контакта и чего-то ещё, та часть меня, которая предупреждала о проблемах, оказывается совершенно права.

Меня всю трясло от рыданий, когда я захлопнула за собой дверь.

Я не нужна им.

Я не нужна им.

Это могила! Я умру! Всё это время они знали об этом!

Измождённая от ярости и горя, я сделала то, что всегда делала, когда хотела успокоиться — встала на колени напротив алтаря в своей комнате.

— Нет, — сказала я, меня переполнил ужас. Потому что, когда я смотрела на алтарь, то обнаруживала, что на нём нет ни одной молитвы для меня. Никто не молился за моего брата Сириуса или сестру Эссу или кого-то из нашей семьи. Потому что мы не нужны.

Я упала назад с ощущением того, как алтарь проткнёт дыру в моей груди. Конечно, они не хотели, чтобы я была вечной. Моя мать рожала каждые двадцать лет. Каждый новый ребёнок был нужен для обучения поклонению ей и её семье.

Мы не дети. Мы лишь источники энергии.

Я закричала, встала и пнула алтарь. Он не сдвинулся с места. Я бросилась к стене и пнула её что было сил, и она медленно наклонилась, пока земным притяжением её не разбило об пол на три части.

Я всхлипнула и вытерла глаза. Чернильная темнота, словно масляный туман вытекла из разбитых кусков, стала больше, шире, темнее. Она медленно текла до дверей, к тому месту, где мама ждала с другой стороны и спрашивала, можно ли ей войти.

— Мама? — Прошептала я, и вся моя злость застыла в страхе.

Она не ответила.

 

Глава 8

— Возьми моего сына, — умоляет Нефтида шёпотом, глаза её опущены. — Убереги от гнева Осириса. — Исида смотрит на мальчика, сына её мужа и сестры. Она смотрит на сестру. Она протягивает руки. Анубис сын Осириса и Исида защищает его так, как Нефтида не сможет, а потом отправляет его в подземный мир занять место возле отца. Она находит для него то, что он может наследовать, определяет роль и территорию владений, чьим Богом ему стать. Но большего она желает для Гора. Гор может заполучить корону всего Египта. Наверное, она израсходовала на него всю свою материнскую силу, потому что всем остальным достаются только дохлые кошки в кувшинах.

— У этого ресторана самое очевидное название из тех, что я когда-либо встречала. — Я таращусь на вывеску, заявляющую, что мы скоро начнём «Незаурядные Десерты». Снаружи одноэтажного здания красуется яркая модная решётка из полированного металла, и я сразу влюбляюсь в это здание.

Сегодня второй день нашей официальной дружбы с Рио. Думаю, такие вещи должны всегда официально объявляться. Это всё упрощает, когда он приглашает меня вместе обедать. Друзья делают это, и я знаю, что мы друзья. И ничего не надо додумывать.

— И они не обманывают, — говорит Рио. Мы входим через огромную чёрную дверь, и нас встречают изображения вариантов десертов, которые, действительно, выглядят незаурядно.

Я наклоняюсь над стеклом. Даже названия десертов звучат подобно сахару у меня на языке.

Лепестки цветов украшают самые прекрасные тарелки с едой, что я видела за всю мою жизнь. На отдельных блюдах сделаны акценты из золотой стружки. Я оставлю здесь всё своё суточное довольствие.

— Я хочу всё.

— Хлебный пудинг, — говорит Рио.

Я поднимаю бровь, выражая сомнение.

— Хлебный пудинг. Мы рассматриваем ряд из чизкейков, шоколадных и фруктовых тартов и тортов, а ты предлагаешь мне есть хлеб… вперемешку с пудингом.

Рио кивает.

— Поверь мне. Мы и другое возьмём, но, попробовав хлебный пудинг, ты уже ничего из этого не захочешь.

Я сильно сомневаюсь на этот счёт. Мы садимся на улице и делаем заказ. Я беру себе чайник с чаем, дневная прохлада от облаков едва ли его оправдывает.

— Как насчёт индийской еды? — Спрашивает Рио, играя с салфеткой. Сегодня на нём серая футболка. Она нравится мне, тем не менее, синий цвет на нём мне нравится больше.

В смысле, мне всё равно. Мне не важно, во что он одет. Чисто с эстетической точки зрения, ничего больше.

— Можно попробовать. Я выросла примерно на пяти вариантах блюд, которые сменяли друг друга по вечному кругу, так что мне подходит любая кухня.

— Тебе повезло, что мы друзья. — Его ямочка служит вроде восклицательного знака к его самоуверенной ухмылке.

Я качаю головой, но тоже улыбаюсь.

— Я могу и сама найти ресторан. Я знаю, как пользоваться интернетом.

— А-а, но ты, ни за что бы, ни заказала хлебный пудинг. Я нужен тебе.

Я барабаню пальцами по столу, потом щёлкаю ими.

— Чуть не забыла! Вот. — Я вытаскиваю свою большую чёрную сумку. — Мне нужна была тетрадь в клетку, и я также заметила, что ты почти исписал свой блокнот, поэтому… — Я вытаскиваю и протягиваю ему тёмно-синюю тетрадь в кожаном переплете. Хотя, на самом деле, дневник. Он лучше, чем тот, который у него был. Дневник такой красивый, что, когда я увидела цвет, то тут же подумала о Рио.

— Серьёзно? — Его лицо оживляется, оно выражает такое искреннее восхищение, что меня это смешит. Что-то трепещет в моём животе, и я решаю, что это просто от голода.

— Я облегчаю твою антисоциальную жизнь. — Отчасти это подарок для заглаживания вины, но я, ни за что не скажу об этом вслух. Вчера я поняла, что он не смеялся надо мной, когда я сказала, что моей страстью является дизайн интерьера, зато я вела себя по-идиотски, когда мы говорили про его поэму. На самом деле мне нравилось это в нём, его странная манера концентрации и времяпровождения.

Рио берёт в руки тетрадь, пролистывает, нежно проводит пальцами по её страницам.

— Не такой уж я и антисоциальный сегодня, — говорит он.

То же я могу сказать про себя. Подходит официантка, и я топлю свои порхания в травяном чае. А потом в хлебном пудинге, тёплом и мягком, в котором гармонично сочетаются горький шоколад и сладкий крем.

Рио смеётся, потому что ему, даже не приходится спрашивать меня, нравится ли он мне или нет. Я практически заглатываю его целиком и сразу планирую, как бы поскорее вернуться сюда за следующей порцией.

— Итак, — говорит Тайлер, подкрадываясь ко мне с заговорщическим видом, пока рядом с нами Мишель заканчивает телефонный звонок. — Вы с Рио проводите много времени вместе за последние два дня.

— Ммм, — отвечаю я.

— Как всё проходит? — Она водит бровями в нескрываемом ликовании.

— Более вероятно то, что я начну романтические отношения с его кошкой, чем с ним.

Ликование сходит с её лицо.

— Ты что? Господи, если бы я знала, что ты западаешь на длинношёрстных персов, то лучше бы свела тебя с хозяином квартиры моих родителей.

Я фыркаю и толкаю её в плечо.

— Я серьёзно. Мы с Рио друзья. Вот и всё.

— Хо-о-о-о-рошо. Конечно. Как скажешь. Говоря о друзьях, что ты делаешь в эти выходные?

Думаю устроить марафон по просмотру фильмов. Пока несколько часов напролёт прижиманий к Рио на диване в тёмной комнате не закончит всю эту муть про дружбу, которую ты придумала…

— Не проблема. Но, может, пригласим того хозяина квартиры, раз он уж точно больше мне подходит.

Тайлер подпрыгивает от неожиданности, когда рядом со мной Мишель выдаёт взрывную тираду брани. Такой поток грязи, вырывающийся из её маленького тела, не перестаёт веселить меня, особенно потому, что это так редко случается.

— Страховщики не разрешают нам устанавливать экспонаты раньше ночи перед открытием выставки. Они хотят, чтобы всё оставалось в хранилище под охраной до последнего момента. И как мы тогда всё успеем подготовить, когда мы, даже не можем расположить артефакты?

Пыхтя, она топает по лестнице в направлении крыла, которое мы планируем использовать. Я его ещё не видела.

Хоть я и, правда, не могу винить их за паранойю в отношении безопасности. Бедный охранник всё ещё находится в реанимации в больнице, его имя есть в нескольких списках на донорские органы. У них нет ни малейшего представления того, что с ним произошло, отчего вся ситуация кажется ещё более жуткой. И я благодарна, что Мишель слишком возбуждена, чтобы сообщать моей матери о попытке ограбления. В противном случае, я уверена, что уже следующим рейсом я отправилась бы в Каир. Всё равно, со мной это никак не связано.

Кроме того, в дневное время не чувствуется, что тебе что-то угрожает. Ободряющее приятное тепло выталкивает из памяти весь мрак июня и всю прочую его темноту и тоску.

Ночью всё по-другому. Но есть солнечный свет! Буду думать о нём.

В зале, который открывает Мишель, солнечного света, о котором я собираюсь думать, почти нет. Я, даже прихожу в недоумение, как они вообще рассчитывают на него. Это не зал, скорее огромный коридор. В нём чересчур высокие потолки, думаю, где-то 3,7 метров, при лишь 2,5 метрах в ширину, протягиваются на две трети всей длины здания.

На половине стены сохранились остатки какой-то низкопробной росписи в честь прославления культур коренных народов Центральной Америки, а остальные стены покрыты пятнами белой краски. Крошечный ряд из окон, выстроившихся справа под потолком, впускает пыльные струйки дневного света.

И вот ярость Мишель испаряется, будто и не было, и она изучает зал, словно её рациональный, бизнес-ориенированный взгляд может всё это привести в порядок одной только силой мысли.

— И, всё-таки, я думаю, что нам следует разобрать одну из наших выставок и перенести сюда.

Используем главный зал.

— Я не буду разбирать то гигантское дерево эволюции, — говорит Тайлер, кладёт швабру и прислоняется к стене.

Мишель кивает.

— Наверное, ты права. Нам стоит открыть все выставки во избежание проблем с этой. — Она показывает рукой на стену. — Мы можем продолжить цветовую палитру из крыла с Египетской экспозицией — это зелёный и фиолетовый цвета, и возможно роспись, потом…

— Ради всех этих идиотских богов, только не это!

Мишель и Тайлер смотрят на меня в шоке. Я сконфуженно пожимаю плечами.

— Не думала, что скажу это вслух. Без обид, но Египетский зал требует изменений. Давайте придумаем что-нибудь другое.

Поднимая бровь, Мишель смеётся.

— Ну, и что же нам тогда делать?

Я окидываю взглядом всю длину зала и закрываю глаза. В моём сознании непроизвольно появляется образ папиного зала: резной камень, узоры, фрески, Амат на своём вечном посту и в конце его низкий трон. Тяжесть веков и серьёзность смерти.

Нет.

Тогда может Нил? Сине-зелёный пол, стены жёлтые с нарисованным рядом камышом. Ветерок, выдержанный, но приятный аромат влажных вещей. Всё равно не совсем то. Залу не хватает солнца. Может, если бы мы смогли установить тепловые лампы, чтобы оставить воздух сухим и жарким, но я почему-то сомневаюсь, что это сработает.

За тёмнотой моих век свет как обычно чертит ленивые узоры, и я вспоминаю о своих звёздах.

Я прогоняю эту идею, потому что она слишком сильно напоминает мне дом. Но нет. Я уже прошла через это. Я предложу эту идею. Я собираюсь изменить своё прошлое, чтобы оно больше не грызло меня. Как и детская комната, которую я сделаю для Дины. В моих силах избавиться от боли при виде всех этих вещей вместо того, чтобы вечно носить их внутри себя.

— Есть! — Я открываю глаза, идеи обстановки зала кружатся у меня перед глазами, начиная заменять собой грустное зрелище. — Звёзды.

— Звёзды? — Тайлер выпрямляется и хмурится.

— Звёзды. Очень многое из Древнего Египта было сосредоточено на жизни извне, на наших мечтах, наших душах, наших смертях, нашей загробной жизни. Они знали больше об астрономии, чем любая другая культура, всегда смотря вперёд и назад и за пределы своего мира. Поэтому мы выкрасим зал в чёрный цвет и… нет, это нам даже не придётся делать.

Я прохаживаюсь туда и обратно, выискивая розетки, изучая потолок.

— Всё, что нам нужно — огромные листы фанеры. Они прибавят стенам несколько дюймов с обеих сторон, но мы можем позволить себе потерю этого пространства. А немного опустив потолок, мы усилим эффект. Окна должны быть полностью закрыты. Мы выкрасим листы фанеры в чёрный цвет и просверлим в них отверстия для светодиодных лампочек. Я могу начертить карту звёздного неба. Вещи моей матери мы расставим в хаотичном порядке вдоль стен и в середине, осветим их снизу и у пьедесталов, так они словно будут выступать из вечности.

Мишель смотрит на зал с прищуром.

— Звучит сложновато. И дороговато.

— Купить нужно только материалы и не обязательно дорогие.

— А сколько потребуется времени? У нас его немного. Мне придётся утвердить план прежде, чем мы сможем приступить, и на расчистку может уйти неделя или две.

— Я могу это сделать. Я знаю, что могу. — Я кусаю губу в надежде, что она согласится. Сейчас, когда я решила, какой должна быть эта комната, я сильно расстроюсь, если от моей помощи откажутся.

И всё-таки она кивает.

— Хорошо. Докажи, что можешь это сделать. И если у тебя получится, то, возможно, я разрешу тебя переоформлять ряд наших старых выставок, которые, как ты считаешь, нуждаются в переделке.

— Спасибо! — Говорю я. По крови уже бежит адреналин, я готова приниматься за работу. Это будет мой зал. Это будет моё прошлое. Это будет моё будущее.

* * *

— Айседора!

— Мама! — Я резко сажусь на кровати, моё сердце быстро бьётся. Это не гроб и не моя кровать, и не мой дом.

* * *

Дина стоит в дверях, одной рукой опираясь на почти несуществующий бок. Клянусь, этот ребёнок скоро завладеет всем её маленьким тельцем. Как она до сих пор не раскололась по центру, остаётся для меня загадкой.

— Встречай гостя.

— Гостя? — Я провожу по волосам, которые торчат в разные стороны по всей голове. — Тайлер?

— Так зовут парня? — Она заговорщически пробирается в комнату. — Невероятно, фантастически сексуального парня?

Я хлопаю себя по лбу и падаю снова на кровать.

— Сколько времени?

— Одиннадцать.

— Потоп, ну кто встаёт раньше полудня в тот день, когда ничего не надо делать? — Я не могла спать в первые несколько дней, мой хорошо натренированный внутренний будильник сразу же подбрасывал меня. Поэтому я стала ложиться спать настолько поздно, насколько это было физически возможно, чтобы заставить своё тело требовать дополнительный сон по утрам. Кто ж знал, что быть ленивой так трудно?

— Он уже в комнате, грунтует. Он здесь уже больше часа, сказал, чтобы я тебя не будила.

Полагаю, уже слишком много времени прошло.

С рычанием я скидываю с себя одеяло и топаю через коридор в детскую комнату.

Рио одет в голубую футболку и потёртые джинсы. Три четверти комнаты уже загрунтованы. iPod, стоящий на подставке в углу, тихо играет. Когда я требую его помощь в ответ на совет по дизайну его карикатурной спальни, я не ожидаю, что он примется за это с таким желанием или так… быстро.

— Что случилось-то? — Спрашиваю я, щурясь от ослепительного света, струящегося сквозь пустое не завешанное окно.

— Ммм? — Он оглядывается и его лицо… О, хаос! Как он это делает?! Словно всё его тело сияет. Это убивает во мне утреннюю брюзгливость, и я чувствую, как подобное свечение согревает меня тоже.

— А разве ты не ждёшь моей помощи?

— Ну, да, но я думала, что мне придётся тебя тащить сюда или как-то так.

Он пожимает плечами и поворачивается к стене.

— Не, это даже весело. Прости, что вот так припёрся, но мне больше нечем заняться сегодня.

— И писать нечего? Твоя муза не говорит с тобой?

— Редко. Международные звонки дорого обходятся и всё такое. Кроме того, она такая взбалмошная и её очень сложно понять. А ещё она говорит, что я всегда неправильно интерпретирую то, что она задумывает.

— Музы. Как с ними справляться, да? — Я снова провожу пальцами сквозь волосы, вперёд-назад, пытаясь придать им нормальную форму. Мне не помешает душ. Но тогда, если я собираюсь красить, то, по всей видимости, придётся подождать. И это вовсе не означает, что меня волнует, что думает Рио о моих волосах. Или о моём запахе.

Я потягиваюсь и незаметно обнюхиваю себя, на всякий случай.

Не то, чтобы можно унюхать ещё что-то помимо химического запаха краски, просто не стоит вонять перед кем-то, если ты не должен. Я могу обойтись без макияжа в этот раз, но я отказываюсь плохо пахнуть, ни при каких обстоятельствах.

— Тогда ладно, — говорю я, вздыхая, — давай сделаем это.

Полотно неровное, скопилось под ногами, и я бегу к себе в комнату, чтобы переодеваться во что-нибудь, что не жалко. Я смогла почти всё разложить по местам после взлома, но некоторые из ящиков были сломаны и теперь не открывались, поэтому я пользовалась своим чемоданом в качестве ящика для хранения. Добравшись до уголка одного из раскрытых карманов, я хмурюсь. Мешочек? Я вытаскиваю крошечный мешочек и молча рассматриваю его, пока из него не высыпается содержимое.

Ингредиенты. Подвески. Мама положила мне набор для создания амулетов на экстренный случай. Подвески не были сломаны. По какой-то причине я чувствую себя счастливой и в безопасности. И это меня немного бесит.

Быстренько возвращаюсь в детскую и хватаю валик, приступаю к противоположному концу оставшейся стены. Я рада, что Рио работает быстро, ненавижу грунтовать стены. После грунтовки всё тело ноет, при этом она ничего не завершает, а наоборот лишь готовит почву для ещё большей работы. Рио не говорит, только тихонько подпевает музыке с закрытым ртом, в то время как тщательно и методично красит.

— Что это? — Спрашиваю я. Мы оба продолжаем смотреть на наши валики, двигаясь медленно, но уверенно навстречу друг к другу.

— Хмм?

— Эта песня. «Оу, привет, не обижайся, что я переспал с тобой и утром ушёл, ни слова не говоря, потому что однажды кто-то полюбит тебя». Серьёзно?

Он смеётся.

— Не знаю, здесь есть правильный посыл: все мы обязательно найдём свою любовь.

— Что это за посыл?! Это лишь оправдание! Он говорит, что это нормально использовать её просто потому, что однажды кто-то и вправду полюбит её, а не он. Этот крендель заслуживает кастрации, если тебе интересно моё мнение.

Рио давится смехом.

— Почаще напоминай мне никогда тебя не злить.

— Как хочешь. Так о чём я? Он использует её, она плачет и ждёт того дня, когда придёт тот, кто не будет использовать её. Что это будет за жизнь? Да пошло оно всё. Я могу быть целой и без того, чтобы зависеть от кого-то. Большое спасибо.

— В любом случае нельзя полюбить кого-то, в романтическом смысле, пока сам не будешь целым. В этом смысле ты права.

— Но если ты целый, тебе не нужно кого-то любить.

— Но как ты можешь быть целой, если избегаешь этого пласта твоей жизни?

— Романтика — не есть требование для счастливой жизни.

— Целиком и полностью не согласен. Но как бы ты не относилась к романтике, любовь определённо есть требование. Как и твоя семья. Ты не можешь быть целой без неё, так?

Они могут быть целым без меня. Всё, что они делают — это рожают нового ребёнка, новую батарею для промывки мозгов в прославление их. Я гневно прижимаю валик к стене, отчего больше краски, чем нужно выдавливается из его пор и портит мой ровный мазок.

— Семьи создают дыры. Они не заполняют их.

Отлично! Теперь мне приходится ещё раз пройти по этой секции, чтобы выровнять слой краски. Прежде, чем я заканчиваю, Рио приближается и стоит совсем рядом со мной.

— Прости. — Его голос звучит мягко, и он стоит там, в ожидании, пока я не смотрю на него. — Хочешь поговорить об этом?

Я чувствую, как его глаза поглощают меня, их переполняют доброта и понимание. Понимаю, что не могу ему рассказывать. Часть меня хочет ему рассказать, больше, чем что-либо и когда-либо, излить всю свою боль, предательство и годы душевной боли. Выпустить это из себя, вывалить на него и, в конце концов, освободиться от того давления, которое я сдерживаю, пока не почувствую, что вот-вот лопну от приступа боли и не буду сильно стараться не переживать об этом.

Я бросаю валик на полотно.

— Как насчёт похода в ресторан, Рио-волшебник? Мне нужно поесть.

Он улыбается и разглаживает остатки того неудачного пятна.

— Это можно.

 

Глава 9

Сет приложил слишком много усилий для расправы с Осирисом, чтобы позволять волшебным образом зачатому наследнику воссесть на трон, который он законно украл. Несмотря на то, что Сет старше, сильнее и могущественнее, у него нет того, что имеет Гор — Исиды. Исида выкрала Гора и унесла подальше посреди ночи, скрывая его от опасности, желая выждать время, пока он достигнет возраста, чтобы наследовать трон. Она заручилась поддержкой семи скорпионов, чтобы защитить её сына. Когда местные деревни отказывались приютить их, скорпионы были в ярости. Объединив свой яд, они ужалили младшего сына одного из жителей деревни. Он был на грани жизни и смерти, его мать вне себя от горя, когда на арене появилась Исида, чтобы спасти мальчика, находящегося уже у самых врат смерти. Его мать была вне себя от радости и отдала Исиде всё, что у неё было. Естественно, никто не решился заявлять, что всё началось по вине Исиды, и это её скорпионы крутились неподалеку.

— О, иди ты! — Смеюсь я с полным ртом сэндвича. Вчера Рио водил меня в место с «лучшими» суши во всей окрестности. Меня не впечатляет угорь, но ролл «Калифорния» мне нравится. Правда, я не оценила водоросли. С точки зрения фактуры и вкуса, они не имеют большого значения.

Зато сегодняшней едой я наслаждаюсь без каких-либо усилий.

— Нет, правда, — говорит он.

— Тебе не может нравиться эта статуя. Она же отвратительна.

— Она мне, действительно, очень нравится. — Лицо Рио серьёзное, но его глаза подводят его — это весело пляшущие сапфиры. — Она выполнена со вкусом, но недооценена. Как бюст в натуральную величину, который мама поставила в нашей прихожей.

Я фыркаю, едва сдерживаясь от того, чтобы не выплеснуть то, что во рту. Мы сидим на траве в заливе, вокруг нас деревья, напротив одной из самых странных статуй, что я когда-либо видела.

Это моряк, откинувший назад женщину в страстном поцелуе, она огромная. Поглощающая, я бы сказала.

— Я, наверное, достаю до верха её туфли. Издалека статуя смотрится нормально. Пока не подходишь ближе, как сразу — бам! Огромные гиганты, целующиеся на траве. Вообще, я думаю, так можно называть эту скульптуру.

— Если ещё не назвали, то стоит так назвать, — Рио довольно откидывается назад, когда мы наблюдаем, как туристы фотографируются на фоне этих бегемотов.

— И почему такая поза? У неё спина, наверное, отваливается уже после стольких лет, пока она так выгнута.

— Эта поза взята с по-настоящему знаменитой фотографии.

— Ха. Наверное, она лучше на фотографии смотрится.

— Да. Как твой сэндвич?

— А, ну, знаешь, так себе.

— Честно?

Я пожимаю плечами.

— Ела и получше.

— Это поэтому ты так быстро проглотила его.

Я слизываю остатки огуречного соуса с обёртки.

— Не люблю, когда еда пропадает.

— Ммм… хмм. — Он смотрит на меня с подозрением, и я пытаюсь избегать признаваться в том, насколько прекрасный тот сэндвич. Он не шутит — это лучшая греческая еда в моей жизни, что не о многом говорит. Вообще, мама никогда не даст согласие на её приготовление, но всё же.

— Ладно, хорошо, — говорю я. — Мне он так понравился, что, даже откажусь от прошлых друзей, от свиданий, чтобы завести таких вот маленький сэндвичных малышей. В любом случае, не стоит верить в то, что эта еда — заслуга греков.

— Нет?

— Неа. Перчёное мясо? Клёвый огуречный соус? Точно украдено. Вы — греки, и ваша культура — воры.

— Разве, если брать что-то и улучшать, считается воровством?

— Давай добавлять заблуждения о превосходстве к списку того, что не так с тобой.

— Со мной или всеми греками?

— С тобой. Я стараюсь не настраивать тебя против своих же.

— Довольно справедливо. Ты ведь знаешь, что твоё имя греческое?

Я резко выдыхаю.

— Оно не греческое.

— Греческое. Посмотри в интернете. Айседора означает дар луны.

— Нет, оно означает дар Исиды, которая также Богиня луны. И поэтому греки пошли дальше и украли поклонение египетским Богам, так что технически имя египетское, а не греческое.

А также оно доказательство того, в каком отчаянии потом находилась моя мать, когда обнаружила, что есть версии её имени и Осириса после того, как они наделали такое жуткое количество детей. Спустя двести лет она бы не тронула ничего, что, даже мельком напоминало бы греческое по происхождению.

Так, постойте. Рио специально искал значение моего имени. Он не мог просто знать его. Это то, что друг станет делать. Правильно? Правильно.

Откуда-то доносится странный приглушённый звук, напоминающий жужжание, и я не думаю о нём, пока Рио не поддевает меня локтём.

— Это не твой телефон?

— А, да, — хмурюсь я, доставая его. Я всё ещё не привыкла принимать звонки. Когда я вижу имя звонящего, мой желудок сжимается. Кстати, о Богине луны.

— Грёбаный потоп, — бурчу я, нажимая на «ответить». — Что?

— Привет, сердечко.

— Мама? Связь плохая. Говори громче. — Я едва слышу её. Её голос звучит очень слабо.

— Прости, дорогая. Я сейчас так устаю. Ты не писала мне.

Я закатываю глаза, радуясь, что она не может видеть меня через телефон. Мне запрещается закатывать глаза дома. Поэтому я ещё раз так делаю в качестве бонуса.

— Я не писала, потому что не о чем писать.

На несколько секунд в телефоне наступает гробовая тишина. Ну да, она звонит мне и, даже не хочет говорить. Мне следует говорить ей, что я гуляю в парке с греком, ем греческую еду. Она сразу разговорится.

— Мама? Ты ещё здесь?

— Да.

Что-то и в самом деле не так с её голосом.

— У тебя всё хорошо?

— Не знаю. В этот раз мне тяжело. Не так, как раньше. Я хочу, чтобы ты вернулась домой и помогала мне. Но сны не прекращаются и я не стану звать тебя обратно, здесь опасно.

Я хочу злиться на неё за то, что она хочет, чтобы я чувствовала себя виноватой, но я, и правда, никогда не слышала её такой.

— А что Осирис? Пусть он помогает тебе. И тебе стоит позвать сестру. — Нефтида выручила меня, и, наверное, она знает большинство заклинаний и амулетов, которые делает мама.

— Она уже здесь. Она меня здорово успокаивает и помогает, не то, что Хаткор, которая даже не позволяет Гору приходить ко мне. Она странно ведёт себя в последнее время.

— Что ж, я рада, что с тобой Нефтида. С тобой всё будет хорошо. Так?

— О, уверена, что так и будет. Я не хочу, чтобы ты волновалась из-за меня.

Она Богиня. С чего мне волноваться из-за неё? Мне не нравится её голос, он такой… нормальный. И я не могу не вспоминать те вплетённые в мои сны воспоминания, то, что происходило в них с ней. Но нет. Она бессмертна.

Я никогда не видела её беременной, вот и всё. Так, наверное, у неё всегда.

— Пусть Нефтида сделает тебе тот медовый чай. В кладовке есть всё, что нужно. Я напишу тебе сегодня, хорошо?

— Хорошо. Пока, сердечко.

— Пока. — Я захлопываю телефон и вздыхаю. Мне не нужно беспокоиться за неё. Она же Богиня. А её сестра — другая Богиня и помогает ей.

— Всё в порядке? — Спрашивает Рио.

— Всё прекрасно.

Он одаряет меня взглядом, в котором читается, что он знает, что это не так, и хочет узнать почему. Потом выражение его лица меняется, и он откидывается назад, самоуверенно улыбаясь.

— Я знаю, что тебе нужно. Пошли. — Он берёт мой мусор, выбрасывает, и мы идём обратно. С одного края гавань окаймлена старым, заросшим слизисто-зеленым бетоном, сдерживающим воду, а с другого старыми, но не слизистыми, людьми, продающими всякие безделушки, преимущественно связанные с идеей того, что разноцветная майка — это то, что всем необходимо купить на отдыхе.

Массивный авианосец возвышается над нами, словно плавающий небоскрёб. Ещё несколько кораблей плавно подскакивают где-то вдали, они все теперь музеи. Мы подходим к ресторану из тёмной, высушенной древесины, встроенный в пирс над водой. Вне сомнений, он кишит людьми.

— Хорошая еда? Я уже наелась.

— Жди здесь, — торжественно предупреждает Рио.

Складывая руки и награждая грозным взглядом, дающим ему понять, что я не собираюсь ждать долго, я отворачиваюсь и смотрю на проезжавших мимо велорикш. Их водители разговаривают между собой на восточных языках, в основном жалуясь на жару и на то, что люди не оставляют им чаевые.

Мой телефон вибрирует в кармане и, задерживая дыхание, я вынимаю его, ожидая, что это снова мама. Вместо мамы приходит сообщение от Тайлер. Она спрашивает, в силе ли просмотр фильмов сегодня вечером. Я даже могу правильно расставлять знаки препинания в своём ответном сообщении. Я отвечаю, что «да» и что я очень хочу её видеть. Мы всё ещё ждём одобрения плана для зала, и наши смены частенько не совпадают. Я заканчиваю писать ответ, когда Рио выходит с двумя стаканами.

— Итак, — говорит он, сияя, — с каким вкусом ты хочешь? Ярко-синий сахар или ярко-оранжевый сахар? У них ещё есть розовый сахар, но мне думается, что это не в твоём стиле.

Я протягиваю руку к стакану с синей жидкостью. Мои пальцы касаются его руки, и у меня появляется такое странное ощущение, что я чуть не переворачиваю стакан, одёргивая руку.

— Что это?

— Никогда не пила слуши?

— Неа.

— Пожалуй, самое лучшее из того, что создано. Пробуй. Давай!

Я делаю глоток, и мельчайшие частички сладкого льда бегут по моему языку и покрывают горло замороженной сладостью, пока все они не оседают в желудке со странным, обжигающим чувством холода. Я смеюсь от удовольствия. Я делала всё возможное, чтобы убедить Исиду в необходимости покупки холодильника с морозилкой на кухню, когда я переделывала её. Она до сих пор убеждена, что если есть что-то холоднее комнатной температуры, то обязательно заболеешь.

Лёд, даже не обсуждался.

— Это самый страшный кошмар моей матери! Я пью ледяной сахар в компании с греком!

Лицо Рио сияет. Так, общаясь и замораживая свои челюсти, мы идём в сторону парковки в нескольких кварталах от гавани.

— А, эй! — Он останавливается и вытаскивает свой телефон, потом встаёт рядом со мной и вытягивает его вперёд перед нами. — Высовывай язык.

— Что ты делаешь?

— Фотографирую!

— Зачем?

— Тебя точно нет в Фейсбуке. Это то, что тинэйджеры обычно делают. Мы фотографируемся.

— Это… прикольно?

Он смеётся.

— Просто высовывай язык.

Подозрительно поднимая на него бровь, я делаю то, о чём он просит, и вижу, что мой язык становится не естественного синего цвета. Он прижимается ко мне, вытягивая камеру на расстояние руки, и делает фото, на котором мы оба высовываем языки. Он подносит камеру ближе и показывает мне фотографию, и…

Я выгляжу там такой счастливой. Просто поразительно! Я давно не видела своих фотографий, но на этой, я выгляжу… о, потоп, Тайлер права. Я всегда выгляжу злой. И если я выгляжу счастливой на этой фотке, то Рио сияет подобно целому созвездию радости.

— Хочешь, я тебе тоже пришлю? — Спрашивает он, и я киваю. Он живо водит пальцем по телефону, и я могу сделать пару шагов, чтобы отдалиться от его плеча, которое трётся об меня.

— А, да, точно. Тайлер устраивает просмотр фильмов вечером. — Он смотрит на меня, ожидая ответ, и его лицо такое открытое и счастливое, отчего мне становится не по себе.

Я так много времени провела в злобе. Я устала от этого. Я хочу всегда быть счастливой, как Рио.

— Я приду.

— Здорово! Я не говорил тебе, но моя мама полностью переделала комнату по твоему совету. Я записал всё, что ты говорила. Ей очень нравятся твои идеи. Поэтому ты должна прийти и увидеть плоды своей гениальности.

— И машина для приготовления поп-корна есть?

— Появилась самой первой.

— Не стану и мечтать о другом месте.

Вот так, спустя три часа я устраиваюсь поудобнее на диване в тёмной комнате, для которой планировала дизайн, абсолютно счастливая.

И вот так, спустя три часа и пятнадцать минут, я чувствую, как рука Рио скользит в мою.

Та секунда перед тем, как я отвожу руку в сторону, перед тем, как включается мой мозг, воля и решительность — волшебная. Настоящее волшебство, не как эти тупые священные амулеты, требующие специальных заклинаний, которые Айседоре, даже не известны. Это электричество, и бабочки, и чувство, что вся вселенная вдруг выстраивается в нужном порядке, и открывается в новом виде и качестве.

Я одёргиваю руку. Это слишком. Я не… Я не могу чувствовать этого. Я не могу делать это. Я встаю и вылетаю из комнаты, прежде чем он может закончить говорить моё имя, выбегаю из дома и пускаюсь в долгий путь домой со слезами в глазах.

Бабочки — это глупые, хрупкие существа, у которых прекрасная, но короткая жизнь.

Электричество убивает людей. Мне не нужен кто-то, кто вдруг забирается ко мне в душу и выталкивает оттуда то, кем была я, того человека, которым я уже решила быть. Этим чувствам нет места в моей жизни, и я не позволю себе влюбляться без памяти, любить и позволить любви захватывать и разрушать меня.

Любовь — не волшебство. Как и моя семья, как моё место во вселенной — это что-то, что я не могу сохранять, то, что не может длиться вечно.

Уж лучше я потеряю Рио до того, как когда-либо обрету.

Я стою напротив фрески, глядя на изображение матери, склонившейся над мёртвым телом отца, со всей любовью собирающей его по кускам, чтобы снова оживить.

— Айседора, — говорит она из-за спины, но я не поворачиваюсь. И не буду. Она так и продолжает попытки говорить со мной, объясняться, но я ей не позволяю. Я не хочу слышать, как она притворяется, будто любит меня, будто я что-то большее, чем умное решение проблемы пополнения рядов почитателей.

— Айседора, — повторяет она и на этот раз её голос твёрдый и резкий, отчего за моим правым глазом начинает формироваться головная боль. Я по-прежнему стою к ней спиной, поэтому она обходит меня, вставая между мной и той фреской.

— Пожалуйста, — говорит она, и я не могу узнать тон её голоса. Я слышу, как она говорит нежно и приятно, но сейчас в её голосе слышится… отчаяние. — Пожалуйста, поговори со мной.

Позволь мне помочь тебе.

Я делаю шаг назад, сужаю глаза, складываю руки на груди.

— Я не могу сделать так, чтобы ты замолчала, но мне никогда не придётся снова слушать тебя.

В её глазах загорается ярость, но он быстро гаснет от какой-то внутренней грусти, от чего-то, что на долю секунду заставляет меня захотеть шагнуть к ней и заключить в объятия.

Утешать её.

Нет. С чего это мне нужно утешать её? Я делаю ещё один шаг назад.

Именно тогда я замечаю, что фреска за ней становится чёрной. История моих родителей, триумф моей матери — всё исчезает, темнота поглощает их. Фигура, темнее, чем чернота, появляется позади Исиды, протягивает руки и обнимает ими её так, как я не решаюсь.

Оно тащит её с собой в темноту, а я смотрю.

Я просто смотрю, боясь шевелиться.

Я ничего не делаю.

 

Глава 10

Амон-Ра, возглавлявший суд Богов, никак не мог сделать выбор между Сетом и Гором. На протяжении восьмидесяти лет они яростно сражались с переменным успехом. Боги вставали на сторону то одного, то другого, но ни Сет, ни Гор не стали чистыми победителями схватки за трон. Исида, известная своей материнской ревностью, была отстранена от участия в суде. Тогда она изменила свой облик, превратившись в старую вдову, и попросила приюта в доме Сета. Сетуя на судьбу, она рассказала ему о том, насколько несправедливо обращаются с её сыном по вине узурпатора, пытавшегося украсть отцовское наследство. Разъярённый Сет заявил, что нельзя допускать такое поведение. Он сделал это перед судом Богов, невольно уличив себя. Очевидно, он так и не извлёк урока, который я уясняю со дня, когда начинаю ходить — моя мама побеждает в любом споре.

— Разве он не красавчик?

— Мне нет никакого дела до этого.

Тайлер самодовольно улыбается.

— Так, значит, ты согласна, что он красавчик, и просто избегаешь мыслей об этом.

— У меня в руках гвоздострел. Всё ещё хочешь продолжать этот разговор?

Она поднимает руки, словно сдаваясь.

— Вернёмся к нему, когда ты будешь безоружна.

Со свирепым взглядом я возвращаюсь к прибиванию к стене рам, крепившихся к фанере.

Самые важные части конструкции — те, которые люди никогда не увидят. И так как мы, наконец, получаем одобрение, я провожу последние две ночи без сна, рассчитывая и перерассчитывая, делая эскизы и рисунки.

Плюс, раз я не сплю, то и не вижу снов. А без сновидений я и не переживаю. Я позволяю этой выставке поглощать меня с головой и вытеснять лишние мысли.

Включая чернильную черноту, каждую ночь, проглатывающую моё трагическое прошлое во сне.

Включая покрытые сахаром языки, и смех, и синие глаза, и Рио.

Особенно Рио.

Он знает. Он знает, как я отношусь к нему, что я всего лишь хочу дружбы. И что самое плохое — я действительно хочу дружбы. Больше, чем я могу представлять, пока он её не портит, и теперь мы не можем оставаться друзьями. И я скучаю по нему. Но он всё разрушает. Он знает, и всё равно разрушает.

— Ого, Айседора, эта доска объявляется прибитой. — Мишель оглядывает мою работу с приподнятыми бровями. Ладно. Может, кому-то другому следует сегодня браться за гвоздострел. Но это доставляет мне такое наслаждение.

— Я всё утро пишу тебе, — говорит она. Хоть всё это время она и не отходит от лестницы подо мной.

— Мой телефон сел. — Нет телефона, нет невыносимо бодрых сообщений от Рио, искавшего встречи со мной, чтобы всё объяснять. Телефоны дают людям возможность как лениться, так и беситься. Ну, правда, это ужасное изобретение. Нам стоит возвращаться к гонцам. Или дымовым сигналам. Гораздо легче станет игнорировать.

— Много ли ещё остаётся? — Она осматривает зал с обеспокоенным взглядом. И это справедливо. Я начинаю жалеть о скоропалительном заявлении, что могу делать это. Я очень хочу проявить себя, доказать ей и себе, что могу. Это самый крупный проект, за который мне приходится браться, и он должен получаться. Мне нужно показать, что я могу заниматься не только подбором цветовой гаммы и мебели.

Но из-за задержки одобрения плана нам приходится начинать работать над конструкцией без чертежей, поэтому все мои старания до вчерашнего дня довольно бессмысленны. Как только Мишель выясняет для меня параметры зала, мне приходится возмещать их дополнительными креплениями, потому что нет достаточно шпилек в гипсокартоне, чтобы выдерживать вес фанерных листов и навесных потолков.

Единственный человек, кого радует эта ситуация — Тайлер, со своими бесконечными шутками, типа «если бы только у нас было больше шпилек». Я кладу гвоздострел и, не будучи даже уверенной в том, что делаю, приобнимаю её одной рукой.

— Я рада, что ты здесь, — говорю я. Она сохраняет меня в здравом уме.

— Ещё бы, — отвечает она, обнимая меня в ответ. — Я просто хочу…

— Если скажешь «чтобы у меня было больше шпилек», я пинками вышвырну тебя отсюда.

Она смеется, и я возвращаюсь к своему гвоздострелу. Открытие состоится через неделю.

Газеты уже осведомлены, полноцветные глянцевые листовки уже разосланы. Это означает, что у меня максимум два дня на завершение обрамления, хоть и работы на неделю, и потом четыре дня на сверление звёздной карты, которую я уже намечаю на гипсокартоне, покраску, прокладку проводов, установку и оформление.

И у меня остаётся только один день, день до вечера открытия выставки, чтобы всё вычищать и расставлять сами экспонаты.

Это нереально.

Либо я делаю это, либо умираю, пока делаю это.

Я не осознаю, что последнюю фразу произношу вслух, пока не замечаю перепуганное лицо Мишель.

— Мы можем привлечь ещё кого-нибудь, — говорит Тайлер с места с законченной секцией, где она подкрашивает чёрной краской цементный пол.

— «Кто-нибудь» не подходит, — говорю я. — Можно привести, скажем, Линдси из-за стойки регистрации, и уйдёт больше времени на объяснение ей того, что нужно делать, чем мне делать это самой.

— Мы можем привлечь ещё кого-нибудь квалифицированного, — поправляется Тайлер.

Мишель закусывает губу.

— Из-за стоимости хранения и дополнительной охраны, у нас не остаётся средств на…

— Я могу сделать это. Хватит и Тайлер.

— Во сколько ты пришла сюда сегодня? — Спрашивает Мишель.

— В пять, — отвечаю я. Вру, я была здесь с 3:30 ч. После попытки ограбления, охрана отобрала у всех ключи, кроме Мишель, но она отдала мне единственную копию ключей, чтобы я могла завозить материалы и работать в любое время.

— Сейчас четыре тридцать. Ты делала перерыв?

— Не могу. — Я поворачиваюсь к стене и направляю гвоздострел на новую доску. Но когда я нажимаю на курок, ничего не происходит. Я нажимаю на него ещё раз, и ещё раз.

— Грёбаный потоп, что за…

Мишель стоит возле меня, тряся вынутым из розетки шнуром.

— Обед. Сейчас же. Если возвращаешься раньше шести тридцати вечера, то мне придётся предупредить охрану, чтобы они не впускали тебя.

Мой рот раскрывается и становится шире, чем у бегемота, но каждая линия маленькой фигуры Мишель жёсткая и неуступчивая. Я могу поднять её и вынести из зала, затем запереть дверь… но, я не могу быть уверенной, что после этого она не вызовет охрану.

— Отлично, — отрезаю я. — Мне всё равно нужно отвезти образцы краски тем ребятам, которые делают выставочные витрины.

— Я проверю твоё дыхание, когда вернёшься, и пусть лучше это будет запах еды.

— Это отвратительно!

— А мне всё равно!

Тайлер выпрямляется и роняет свой валик.

— Ты, — я тыкаю длинным пальцем с потрескавшимся чёрным лаком в её сторону, — уже обедала. Остаёшься работать.

При каждом шаге, пока я спускаюсь по лестнице и иду по полупустому музею, мои ботинки издают звук, подобный выстрелу. В самом низу я чувствую, как кто-то смотрит на меня, и я резко оборачиваюсь, чтобы успеть уличить Тайлер в попытке побега. Но я не вижу её угловатой фигуры среди кучки людей, несущихся вверх по лестнице.

От странного запаха у меня пересыхает и покалывает во рту; я не могу понять, откуда он исходит, но его точно не должно здесь быть. Он напоминает мне о взломе в доме Сириуса, но это никак не может с ним связываться, потому что в музее нет морской соли для ванны.

Борясь с желанием содрогнуться, я шествую прочь из музея. Я успевю пробежать по трём местам за два часа, если и в самом деле побегу.

Гружёная сумками, я осушаю банку с Колой. Вместо того чтобы есть, я выпиваю три такие банки. Так быстрее, к тому же я никак не могу избавиться от этой сухости во рту. Да, ещё Мишель будет стоять на стремянке, чтобы обнюхивать меня, так что думаю, что пройду тест. Правда, уже

6:24 ч., и я аккуратно обхожу протянутые ленты с надписями «вход запрещён», перегораживающими крыло, готовящееся к выставке. Она же не станет ругаться, если я приду на шесть минут раньше.

Пластиковые ручки сумок угрожают порваться и жгут в местах, где они врезаются в мои голые предплечья.

Я ныряю под верёвку и слышу эхо смеха за закрытыми двойными дверями, отчего на душе инстинктивно становится тепло.

Потом я понимаю, кому принадлежит смех.

— Амон-Ра, я убью его, — рычу я, пиная ногой дверь. Тайлер, даже не соизволила выглядеть так, будто ей стыдно за себя, она сидит на полу в углу, что-то громко зачитывая со своего телефона. Рио снова смеётся, даже не поднимая глаз с того места, где он пролистывает планы. Мои планы. Для моего зала.

Я отпускаю поток самых гнусных проклятий, которые только приходят мне в голову, с языка срываются хорватские выражения, что обычно случается в такие моменты.

— Руки прочь от моих бумаг! — Срываюсь я, когда, наконец, у меня заканчиваются обзывательства для него. С его губ сходит улыбка, а под оливковым загаром его лицо совершенно теряет цвет.

Глаза Тайлер округляются, но она всё равно выглядит так, словно её веселит происходящее.

— Это арабский?

— Нет, это волшебный язык. Что он здесь делает?

Рио качает головой, словно выходит из тумана.

— Я помогаю.

— Ты не… — мой рот замирает, как только я оглядываю стены зала. Установлены три четверти всех креплений, всё выполнено идеально, аккуратная, качественная работа. Когда я выходила два часа назад, то сделала только третью часть, а я работала с 3:30 ч утра.

О, нет.

— Но… Мишель говорила, что у них нет денег на помощников, — говорю я, запинаясь.

— А я бесплатно, — отвечает он со своей ослепительной улыбкой. — Очень ценится при поступлении в колледж.

— Как ты…? — Я кладу руку на одно из креплений.

— Я работал в мастеровой бригаде при театре со времен средней школы. Я построил десятки таких. Плюс, мой отец художник. Я в ладах с металлом, и мне не составляет особого труда делать всё это и электропроводку.

Электропроводка. Насчёт неё я переживала больше всего с самого начала. Мне никогда раньше не приходилось работать с проводкой, и хотя я знаю, как я хочу, чтобы это работало, я всё время надеюсь, что провода как-нибудь сами проведутся. Лампочки, сделанные на заказ, и оборудование стоят в коробках у стены в моей комнате в доме Сириуса. От одного взгляда на них мне уже становится плохо.

Если лампочки не будут идеальны, то всё оформление зала не станет иметь значения. Если я пролетаю с этим залом, то доказываю Мишель, да и себе, что крупные проекты мне не по зубам.

— Ты и вправду думаешь, что можешь сделать освещение?

— Я в этом уверен.

Я закрываю глаза и кладу руку на свой ноющий лоб. Я не хочу, чтобы он был здесь. Из-за него всё кажется странным и сложным, и я ненавижу то, что запоминаю его лицо, и могу точно вспомнить то, какие ощущения испытала, когда его рука скользнула в мою ладонь.

И самое ужасное то, что настоящей причиной, по которой я избегаю его звонков то, что теперь я его боюсь.

Часть меня хочет узнать, насколько плохо всё могло кончиться, если я позволю себе чувствовать то, что я хочу чувствовать, и увидеть, к чему может привести то соединение наших рук.

Я не могу делать это. Я не могу допускать новые потери. Я не могу хотеть что-либо, что не может длиться вечность, либо быть реальным.

Но этот зал реальный и, да завладей мной хаос, он мне нужен.

— Беру тебя в подчинение, — говорю я.

Рио вопросительно вскидывает тёмные брови.

— Всю следующую неделю ты забываешь про жизнь вне этого зала. Мне нужно твоё время, твоя голова, и особенно твой пикап. Будешь делать всё, что я тебе говорю, без вопросов. Это мой зал и ты здесь останешься так долго, сколько мне нужно. Понятно?

Рио кивает, улыбаясь от счастья, для которого нет причин.

— Хорошо, что Скотта здесь нет, — говорит Тайлер, продолжая строчить в телефоне. — После такой речи он точно запал бы на тебя.

— Ты, — я указываю на нее, и она поднимает взгляд на меня с усталым выражением. Я смягчаюсь и улыбаюсь ей. — Иди за едой для всех, потому что мы здесь сегодня надолго. Бери мою карточку и можешь не торопиться.

— Как скажете, сэр! — подпрыгивает Тайлер, отдавая честь. — Мне нравится, когда ты начинаешь командовать. Ты просто прелесть. — Роясь в моей сумке, она находит мой бумажник и убегает.

Я глубоко вздыхаю и берусь за следующее крепление. В мгновение ока Рио оказывается рядом со мной, помогая устанавливать его на нужное место. Он двигается уверенно и легко. Мы с Тайлер обращаемся с ними неумело, никто из нас особо не знает, как это делается правильно. Он держит неудобную по длине доску на месте, пока я навожу гвоздострел.

Он ждёт, когда я ловлю ритм, прежде чем говорить.

— Итак.

Дуф.

— Насчёт того вечера.

Дуф.

— У меня такое ощущение и, поправляй меня, если я ошибаюсь, потому что я не говорю на языке девушек, хоть и отчаянно пытаюсь его выучить, что ты была…

Дуф.

— … немного расстроена.

Дуф, дуф, дуф, дуф.

— По крайней мере, ты делаешь успехи с языком девушек, — отвечаю я сквозь зубы.

— Что я сделал?

Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на него. Он всё разрушил, вот что он сделал.

— Какую часть темы о том, что мы просто друзья, ты не понимаешь?

Его улыбка — просто шедевр, чистый и прекрасный, но что-то ещё поблёскивает в его синих-пресиних глазах.

— Друзья держатся за руки.

— А, да ладно?

— Всё время.

— Поэтому вы со Скоттом частенько за руки держитесь.

— Приходится завязывать с этим. У него потные ладони.

— С Тайлер?

— Слишком костлявые. Сразу вспоминаются кошмары из детства про танцующие скелеты.

— Может каким-то другим друзьям, кого я не знаю, ты регулярно сжимаешь пальцы, если это такое нормальное проявление дружбы?

— Нет, не особо.

— Значит, говоря о «друзьях» и «всё время», ты имеешь ввиду «никого» и «никогда».

— Я разве не упоминал, что английский не мой первый язык? Также как и с языком девушек, иногда я упускаю из виду детали.

— Тогда хорошо, что ты пишешь стихи.

Он смеётся, запрокидывая голову так, словно сила радости чересчур велика, чтобы шея могла её держать. Это прямо лавина смеха, тёплый ветер, проносившийся мимо меня, и я поздно осознаю, что улыбаюсь и смеюсь вместе с ним.

Потом его глаза встречаются с моими, и тёплый ветер пустыни резко улетает, оставляя после себя вакуум, и в зале не остаётся воздуха, между нами не остаётся воздуха. Я не могу отвести глаз.

Он наклоняется ближе и его притягательный взгляд переключается на мои губы, потом снова возвращается к моим глазам, связывая меня, маня меня, пугая меня.

— Айседора?

— Да? — Отвечаю я, но что-то не так с моим горлом, поэтому мой голос звучит, странно и хрипло. Я и не знала, что моё имя звучит так мелодично.

— Ты не можешь убрать от моей груди гвоздострел?

И вот он воздух, которого мне не хватает. Я благодарю идиотских Богов за свою тёмную кожу, так как лицо горит, и я направляю гвоздострел снова на рабочую область. Этот зал не получится сделать быстро.

* * *

— Как ты делаешь это? — Я спрашиваю Тайлер, не поднимая глаз от маникюра, который я ей делаю. Она остаётся у меня на ночь, чтобы мы могли пораньше завтра начать красить панели из фанеры. И потому что Тайлер убеждает меня в том, что нам обеим нужен девичник или она сойдёт с ума. Я так устала, что у меня закрываются глаза.

— Как я делаю что?

— Как ты можешь любить Скотта?

— Ого, так сильно ненавидишь моего парня?

Я смотрю на неё в панике, что обижаю её, но она по-прежнему улыбается.

— Нет, нет, я не это имею ввиду. Скотт клёвый. Я в смысле, как ты… как ты позволяешь себе любить кого-то, когда знаешь, что это закончится? Ты не чувствуешь себя плохо постоянно от этого?

Не переживаешь? Что будешь делать, когда потеряешь его? Даже если вы не расстанетесь, вы умрёте. Не важно, как это произойдёт.

Она берёт кисточку с лаком из моих рук и закручивает её во флакончик.

— Айседора, дорогая, это самая грустная история их тех, что я слышала. Мне нелегко это говорить, потому что моя мама работает терапевтом, и она сводит меня с ума своими лекциями, а как ты относишься к терапии?

Я качаю головой, избегая её взгляда.

— Я не страдаю депрессией. Я просто… всегда думала, что я живу в мире, в котором всё длится вечность, понимаешь? И это оказалось не так. А я не хочу чего-то, что не длится вечность, потому что это кажется таким пустым. Не хочу, чтобы меня снова использовали.

Она облокачивается на край кровати и обнимает меня за плечо, прижимая ближе к себе.

— Не знаю про вечность. Меня это не беспокоит. И, может, мы со Скоттом поженимся и заведём пятьдесят детей, состаримся и сморщимся вместе. Или может, мы разобьёмся и сгорим в огне, или расстанемся, и если это случится — это будет разрушительно, но я счастлива от того, что у меня есть сейчас. И я могу жить в этом счастливом состоянии и чувствовать себя спокойно в нём, зная, что, даже если что-то изменится, у меня всегда будет это. Понимаешь?

Я киваю, задевая головой её плечо. Но это ложь. Я не понимаю. Хочу, чтобы так было.

* * *

Небо болезненно синее, воздух болезненно сладкий, моя рука болезненно болит. Я заканчиваю сверлить последние звёзды на моей секции из огромных пластов тонкой фанеры, которые станут новыми стенами и потолком. Мои звёзды так чётко расчерчены, что даже корабли могут по ним ориентироваться. Если, конечно, кому-то нужно проплывать на корабле через музейную выставку.

Звук сверла, завывающего то выше, то ниже, пока Рио работает над уже размеченными кусками, заглушает практически всё остальное, включая смех с брезента у бассейна, где красят Дина, Сириус, Тайлер и Скотт.

Я вожу шеей, поднимая руки наверх, чтобы успокоить боль в спине от проведения согнувшись слишком многих часов. Приятно работать на улице, по крайней мере, я рада, что у Сириуса и Дины большой крытый внутренний дворик и бассейн вместо простого двора.

Рио работает как быстро, так и аккуратно, и лишь спустя несколько минут после того, как я заканчиваю, он уже заканчивает свою, намного большую, секцию. Мы подходим к остальным, чтобы им помочь. Остаётся ещё так много дел. Я постоянно прокручиваю этот список в голове. Так я ничего не забуду. Всё будет идеально.

— Честно? Не понимаю. — Скотт поднимает один из кусков пластика, один из тысячи, которые будут вставлены в просверленные дыры для поддержки крошечных лампочек. — Они чёрные. Тогда зачем нам красить их… в чёрный цвет?

— В другой оттенок чёрного. Они должны быть абсолютно такими же.

— Давайте смотреть на вещи здраво. — Он добавляет еще один свежее выкрашенный кусок к той части брезента, где лежат готовые части. — Они не должны быть точно такими же. Вы хотите, чтобы они стали такими.

Сириус смеётся.

— И Айседора этого хочет. Ты, видимо, не очень хорошо её знаешь?

Я еле удерживаюсь от свирепого взгляда в его сторону. Я стараюсь держать себя в руках.

Поэтому я довольствуюсь тем, что показываю ему язык.

Дина хлопает мужа по плечу.

— Эй, а, по-моему, немножко перфекционизма достойно восхищения. Мне хочется, чтобы это и тебе перешло по части, допустим, складывания белья.

— Если ты восхищаешься перфекционизмом, то ты должна поклоняться Айседоре, — говорит Скотт, — потому что тут он явно переходит границу в «немножко».

В этот раз Тайлер шлёпает Скотта по плечу, отчего кисть выпрыгивает из его руки, оставляя на ней чёрное пятно краски.

— Ладно, это всё, что мои беременные суставы могут выдерживать, — охая, Дина заставляет себя подниматься. — Пойду, вздремну, как полагается по субботам.

Сириус идёт за ней.

— Долг зовёт. Знаете ведь, как говорится, семья, в которой все спят вместе… ммм…

— Болеют гонореей вместе? — Предлагает Скотт.

Сириус гневно смотрит на него.

— Наверное, мне стоит запрещать тебе общаться с моей невинной сестрёнкой?

— Нет, сэр! В смысле, э, весело играют вместе. Оговорился.

Строго кивая, Сириус уходит. Я перемещаюсь на его место, но, в любом случае, работа здесь почти доделана и мы больше ничего не можем делать, пока они не высохнут. Мы проверяем, что лучше, вставить их, а после покрасить панели или красить панели, а затем вставить их.

— Так ты собираешься идти в школу здесь осенью? — Спрашивает Скотт, заканчивая свою кучу, потом рисуя длинную полосу на бледной руке Тайлер. Она сконцентрирована на своей работе и даже не смотрит на него.

— Нет, я уже сдала экзамены.

— Так рано закончила? Или, постой, может это нормально для Египта? — Он рисует на длинной и тощей руке Тайлер причудливый узор.

— Я не ходила в обычную школу. Это как бы домашняя школа, хотя большую часть времени я была предоставлена самой себе. — Потеряв интерес к изучению истории Богов, я составила собственный курс обучения, довольно жёсткий. Я не хотела остаться отсталой в чём-либо, когда бы вылетела из родительского гнезда.

— А, скукотища! Тогда неудивительно, что ты стала дружить с нами. Ты не знала других.

— Хочу быть на домашнем обучении, — говорит Рио, откидываясь назад и разворачиваясь к солнцу лицом с закрытыми глазами.

— Почему? — Тайлер всё также красит, хотя Скотт начинает играть в крестики-нолики, неряшливо разукрашивая её голую голень чёрными линиями.

Рио чешет шею и не смотрит на нас.

— А, ну знаешь. Школы бывают… странными.

— Как так? — Всё, что я знаю про американские средние школы, это то, что я видела в кино, и не уверена, что всё так и в жизни. Слишком много спонтанно срежессированных телодвижений для реальной жизни. У них серьёзные проблемы с этим, а может и со всей американской системой образования.

— Хочешь, закончу твой кусок? — Рио берёт у Тайлер остаток почти законченной плитки.

— Не меняй тему. В чём странность?

— Мне неловко об этом говорить.

Тайлер останавливается, наклоняется вперёд, отчего у Скотта не получается закончить «Х».

— Из-за тебя я проигрываю! — Он разгневанно перечеркивает игру.

— Да помолчи ты. Рио рассказывает нам какую-то неловкую историю.

— Да не о чем особо рассказывать. Знал одну девушку, она была несколько… агрессивной.

— Тебе избила девчонка? — Глаза Скотта оживляются от удивления и азарта.

— Нет! Она думала… мне обязательно об этом рассказывать? Мы встречались некоторое время и потом расстались, из-за чего она очень расстроилась. Дошло до того, что каждый день последних двух месяцев школы мне приходилось обедать в туалете, лишь бы не встречаться с ней.

— О, это так грустно! — Сказала Тайлер.

— Она была уродлива? — Спрашивает Скотт, выписывая своё имя под решёткой с крестиками и ноликами.

— Нет, просто не мой тип. Она довольно симпатичная. Невысокая. Блондинка. Очень…оранжевая.

Тайлер заканчивает последний кусок.

— Тоже вариант, когда нет возможности загорать. А какой твой тип, если не коротышка с фальшивым загаром?

Он улыбается так, что хоть он и не смотрит в мою сторону, у меня возникает острое ощущение, что он смотрит прямо на меня. Он поворачивается к Тайлер, при этом наклоняясь ближе ко мне, почти касаясь моего плеча своим.

— Это очень, очень специфический тип. И он не включает в себя оранжевый цвет.

Скотт подносит свою кисть к лицу Тайлер, проводя ею вдоль подбородка.

— А каков твой тип, Тайлер?

— Чтоб наполовину тайванец, противный и мокрый. — Рыча, она хватает Скотта за подмышки и тащит к бассейну. Он встаёт, и они начинают драться, пока оба не оказываются на краю и не падают в воду с брызгами во все стороны.

Я смотрю на них и смеюсь, совершенно измотанная, но довольная тем, что брезент находится достаточно далеко от того края, поэтому они не могут его замочить. Тайлер и Скотт кричат, толкают друг друга под водой.

— Нам нужно устроить вечеринку в бассейне или что-то в этом духе, когда мы покончим с этим, — рассуждаю я вслух, но больше для себя. Я хочу купить набор с подвесными фонарями для Дины и Сириуса в знак благодарности. Они станут очень мило освещать эту часть двора по ночам.

— Так что, мы заканчиваем с этим? — Спрашивает Рио.

Я киваю.

— Спасибо. Можешь идти домой. Я позвоню, когда мы соберёмся красить следующую партию.

— Кто сказал, что я хочу домой?

Я слишком поздно замечаю тот изгиб его улыбки. С рычанием, гораздо более низким, чем Тайлер, он перебрасывает меня через плечо, бежит и прыгает в бассейн. Я отталкиваю его, всплываю из воды с разъярёнными брызгами, в то время как с волос в глаза стекает вода. Рио прыгает рядом со мной, смеётся и трясёт головой, забрызгивая меня ещё сильнее.

— Подлый мошенник! Зачем ты сделал это?

Он перестаёт смеяться и смотрит на меня глазами, полными искренности.

— Ты выглядишь невероятно сексуальной. Думал, это поможет. Не помогло.

— Ха. Ха. — Я цепляюсь ногой за его лодыжку, дёргаю её из-под него и толкаю его голову под воду. Когда я, наконец, отпускаю его, Скотт прыгает мне на спину с криком.

— Мальчики против девочек!

Тайлер прыгает на Скотта, который висит на моей спине, и мы все идём ко дну. Скотт смертельной хваткой цепляется за мою майку. Когда я всё-таки вырываюсь из неё, то всплываю на поверхность, чтобы глотнуть воздуха. Последний раз, когда я не могла выбраться из воды… я помню.

Тот сон. Но это не сон.

Исида берёт меня с собой на берега Нила, и я играю с песком, пока она ищет что-то, что ей нужно для наших заклинаний. Тень закрывает мне солнце, и я поднимаю голову наверх, где вижу высокого-превысокого Анубиса.

— Привет, — говорит он, и я вижу его острые зубы.

— Привет.

— Умеешь плавать? — спрашивает он.

— Нет.

— Что ж, пора учиться! — Он поднимает меня и забрасывает прямо в середину реки, прежде чем я могу понять, что происходит.

Я тону. Я раньше никогда не была в воде без мамы, и рядом её нет, и я не знаю, что делать без неё. Вода тёмная, жжёт глаза, но я знаю, что если я подожду, мама придёт за мной.

Она должна прийти. Она всегда приходила за мной.

И когда в моей груди появляется сильная боль, что я хочу плакать, но я не могу, потому что не могу больше задерживать дыхание, вместо чернильной черноты из сна, подбиравшейся ко мне, меня хватают те самые руки, которые я знаю лучше всего на свете. Они вытаскивают меня из воды.

Это единственный раз, когда я видела свою мать плачущей. Мне было очень грустно, я плакала вместе с ней. Она также кричала на Анубиса, который смеялся и говорил ей, чтобы она успокоилась, что это всего лишь шутка.

Поэтому ему и запрещают приходить в наш дом! Я не могу поверить, что я вычеркнула это из памяти. Я также не могу поверить, что когда в следующий раз я увидела его, перед отъездом сюда, он искренне не узнал меня и, даже не помнил, что он сделал. Настолько я незначительная.

Я вытираю глаза, вспоминая всё это. Забавно, как что-то может вызывать старые воспоминания. Я даже могу вспомнить вкус воды, песок, прилипший к моей коже. Могу вспомнить то, насколько была уверена, пока тонула, что мама обязательно спасёт меня.

Я не могу поверить, что позволила этому кошмару заменить настоящие воспоминания. Моя мать спасла меня. Конечно же, она спасла меня. Она бы ни за что не позволила случиться чему-то, подобно этому. Может, она и использовала меня, может, она и нашла мне замену сейчас, но она действительно заботилась обо мне.

Мне нужно ей позвонить. Позвоню вечером, просто узнать, как у неё дела.

Кто-то смеётся позади меня, возвращая меня в настоящее. Я оборачиваюсь и вижу Рио, снимающего свою футболку.

Моё предательское сердце сильно бьётся. Я уже не думаю ни о Ниле, ни об Анубисе, ни о звонке маме. Потому что Рио снял майку.

Это просто кожа.

Это всего лишь кожа.

Это всего лишь кожа.

Я настолько загружена мыслями о том, чтобы не смотреть на Рио, что Тайлер хватает меня сзади, и я позволяю ей топить меня, чтобы сидеть на дне. Внизу тихо, в стороне от дёргающихся ног моих борющихся друзей. Я могу ясно видеть, хоть всё и искажено. Здесь нет ничего общего с Нилом.

Теперь я сама могу себя спасать.

Потом Рио тоже опускается на дно и садится рядом, его волосы всплывают кверху, обвивая его лицо, когда он улыбается и подмигивает. Я не могу отвести от него глаз, всё таких же синих, несмотря на проходящий сквозь воду свет.

Моё предательское сердце бьётся.

В мозгу тоже стучит.

И Скотт ударяется о дно, падая рядом с нами, в то время как на его плечах танцует Тайлер.

Это и разрушает чары неземных синих глаз. Я выныриваю из воды.

И чувствую, что снова тону.

 

Глава 11

Исида желала большей власти. Она постоянно переживала за безопасность Гора и завидовала Амону-Ра, ведь он далёк от проблем и распрей других Богов. Поэтому она наблюдала и выжидала, и придумала отличный способ доставки яда. Как-то, когда Амон-Ра гулял по земле, его укусила змея. Причём, змея, созданная не им, поэтому он не мог назвать её по имени и извлечь яд.

Бог солнца Амон-Ра умирал. Он позвал Исиду, способную на великую магию и известную также за свои навыки исцелять. Исида ждала, ведь она была там с тех пор, как подложила змею на его путь.

Она хотела вылечить Амона-Ра в обмен на его настоящее имя — имя, к которому она могла бы взывать, чтобы использовать его силу. Амон-Ра перечислял имя за именем, пытаясь запутать её, но это не сдерживало её. И, зная Исиду, Амон-Ра боялся, что если она будет знать его имя, то и Гор будет его знать. И, зная Исиду, Амон-Ра не сомневался, что она может позволить ему умереть.

Короче говоря, у него не было выбора. Мама могла бы допустить его смерть прежде, чем она допустила бы какой-либо вред Гору. А я всё ещё украшала свою собственную могилу.

— Расслабься, — Рио облокотился на потрескавшуюся стойку. Длинные сухощавые линии его тела изображают расслабление, которое, как он рассчитывает, я повторяю за ним.

— Мы опережаем график. Всё равно мы не можем устанавливать лампочки, пока краска полностью не высохнет.

Я киваю, крутя между пальцами наш чек. Кажется странным то, что мы приходим есть в кафе, а не ждём, когда Тайлер и Скотт завезут нам ужин. Но у Рио есть повод, нам надо подождать. И благодаря его работе за последние четыре дня, мы можем себе это позволить.

К тому же, если я потеряю ещё немного клеток мозга из-за паров краски, то, скорее всего, не смогу вспомнить и собственное имя.

Тайлер несказанно рада возможности передохнуть, даже больше, чем я, когда я даю им со Скоттом билеты Сириуса на бейсбол. Они заслуживают веселый вечер на двоих, к тому же Скотт помешан на игре в бейсбол, что Тайлер почему-то находит очень милым. Мне не нравится сама мысль о том, чтобы находиться среди толпы людей, тихий вечер с Рио гораздо больше по душе.

Рио передаёт мне стакан, до краёв наполненный колой со льдом.

— Тебе это нужно.

— О, потоп, да. Спасибо.

— Всё идёт хорошо. — Он толкает меня локтём, и я улыбаюсь в свой стакан. — Ты определённо заработала этот вечер.

— А нам действительно надо сюда приходить? — Я не сноб и Рио научил меня, что самую лучшую еду здесь обычно можно найти в местах, выглядевших сомнительно, но эта жалкая потрёпанная мексиканская забегаловка выглядит совсем ничего не обещающе.

— Поверь мне. Как только ты попробуешь Карни Эсада Фрайс, ты уже отсюда никуда не уйдёшь. Это что-то вроде бурито, брошенного на тарелку с дешёвой картошкой фри.

— Ты же понимаешь, что подобное описание звучит крайне непривлекательно, хуже, даже нечего представить.

— Терпение, мой юный кузнечик. Скоро ты всё поймёшь.

Девушка по другую сторону стойки прислоняется к открытому окну между кассой и кухонной зоной, чтобы взять нашу еду.

— Этот парень самый красивый из тех, что я когда-либо видела, — говорит она приятным низким голосом на испанском языке девушке, передающей ей подносы.

Девушка с кухни улыбается, её тёмные глаза загораются.

— Может, стоит что-нибудь напутать в его заказе, чтобы ему пришлось возвращаться к стойке?

— Точно! Хочу посмотреть на него подольше. А не слишком поздно? — Её руки порхают над пенопластовыми крышками, словно она не может решиться на то, чтобы отдать нам наш полный заказ.

Я фыркаю в свой напиток от щекочущих пузырьков с газом. Если бы только Рио знал, о чём они говорят. На меня, конечно, тоже западают, но оно не идёт ни в какое сравнение с тем, с чем Рио приходится иметь дело каждый день. Чем больше я общаюсь с ним, тем больше понимаю, что его красота — не преувеличение.

Девушка за стойкой нервно смотрит на меня.

— Будете заказывать что-то ещё? — спрашивает она по-английски.

Я отвечаю на испанском.

— Нет, спасибо, но если вы хотите, то мы можем сесть так, чтобы вы могли получше его рассматривать.

— А это твой, э, парень?

— А, нет. Он друг. Но ведь нет же ничего плохого в том, чтобы смотреть на друзей, так?

Она ухмыляется мне и кивает.

— Приходите к нам ещё, — говорит она на английском и задерживается глазами на Рио. Всё это время он внимательно смотрит через переднее окно.

— Эй, я забыл свой блокнот в музее. Может, тогда и поедим там? Или устроим пикник.

— Конечно. — Я прихватываю приборы и стреляю извиняющейся улыбкой на девушку за стойкой, пока мы выходим на тёплый, влажный из-за океана, почти вечерний воздух.

— Ты говоришь по-испански? — Рио придерживает для меня дверь, пока я забираюсь в его пикап, и он передаёт мне еду.

— А, да. У меня очень разностороннее обучение.

— Хммм. — Он закрывает дверь и залезает в машину с другой стороны.

У меня появляется неприятное предчувствие.

— А ты говоришь по-испански?

— Я говорю по-гречески, по-английски, по-арабски и немного на языке девушек.

От облегчения я откидываю голову на сиденье, еда ощущается слишком горячей на моих бёдрах. Потом я понимаю, что он так и не ответил на мой вопрос.

— Hablas español? — Спрашиваю я, взглядывая на него.

Он ухмыляется, но ничего не говорит.

— Иди ты! — Как он может знать так много языков? По всей видимости, не стоит верить разговорам про американскую систему образования. Они серьёзно подходят к своей работе.

— Эй, не моя вина, что вы вечно обсуждаете меня на языке, который, как вы полагаете, я не знаю. И полагать так довольно неуместно, учитывая, что здесь почти каждый хотя бы мало-мальски, но говорит по-испански.

— Так ты же сам поощряешь девушек полагаться на это!

— Я не хотел вгонять кассиршу в краску. Плюс, теперь я знаю, что тебя не смущает тот факт, что я наслаждаюсь, когда смотрю на тебя.

— Я… ты не… я этого не говорила.

— Тогда цитирую: «Но ведь нет же ничего плохого в том, чтобы смотреть на друзей».

Не покраснею. Не покраснею. Не покраснею.

— Я могу участвовать в клинической оценке физических особенностей. Я же могу признавать привлекательность человека, не увлекаясь им.

— Что плохого в том, чтобы увлекаться кем-то? Это естественное явление.

— Да, и рак тоже естественное явление, и мы всеми силами стараемся побороть его.

— Ты сравниваешь любовь с раком. Это неправильно.

— Вообще-то, мы говорим об увлечении. И ты подтверждаешь мою точку зрения о том, что надо избегать увлечения, потому что оно тут же приводит к влюблённости. Но да, рак — неплохая аналогия любви. Что-то, что растёт внутри нас вопреки нашим желаниям и без нашего согласия, медленно и верно завладевает жизненными органами, пока не убивает. Всё совпадает. — Я улыбаюсь от удовлетворения.

— Так, всё, — говорит Рио, нахмуриваясь. Глубокая складка образовывается между его бровей. — Это не смешно.

Это повергает меня в шок. Я так много грязи вылила на Рио, особенно за последние несколько бессонных дней, пока мы так тесно работали. Обычно он смеётся. О, нет! Нет-нет!

— Прости меня. Ты потерял кого-то из-за рака? Прости мою бестактность.

— Нет, дело не в этом. Это просто… нельзя так относиться к любви. Я серьёзно.

Я пожимаю плечами, между лопатками, глубоко в душе, начинает зудеть.

— От неё боль даже сильнее, — говорю я, наконец, когда мы вылезаем из пикапа, потому что только это я могу честно заявлять Рио, прямо сейчас и здесь, насчёт любви. Если бы я не любила родителей, что уж говорить, я поклонялась им, то правда о том, что они лишь использовали меня, не стала бы для меня таким страшным ударом.

Мы останавливаемся рядом с моим любимым деревом под пешеходным мостом, и Рио забирается под ступеньки в корни. Я следую за ним, и мы открываем нашу еду, ни слова не говоря.

Кроме… о, глупые Боги, почему вы не выбрали эту часть мира в качестве своих маленьких грустных резиденций? Потому что Карни Эсада Фрайс, вне сомнений, самая вкусная и отвратительная пища за всю мою жизнь. Я сгребаю её в свой рот. Сметана с гуакамоле, свежий соус пико-де-гальо, мягкая картошка, плавленый сыр, нежное мясо. Каждый кусочек подобен раскрытию тайны того, насколько идеально могут сочетаться эти ингредиенты.

— Думаю, они придумали эту штуку после амброзии, — говорит Рио, наблюдая за мной с неуверенной улыбкой.

— Я чувствую, как еда засоряет мои сосуды, но мне плевать. Это будет приятная смерть. — Я доедаю раньше него и опираюсь на корни, постанывая и держась за живот. — Слишком много. Но можно ещё.

Он смеется, и я пристально смотрю на кусочки неба, чересчур обрывочные, чтобы прорываться через плотные, запутанные сплетения ветвей. Мне не помешают сейчас мятные леденцы. В горле начинает покалывать от сухости, появляется странный химический вкус, который забирает всю влагу, отчего мой язык ощущается толстым и покрытым мелом.

От покалываний в шее я резко оборачиваюсь.

— Что-то не так? — Спрашивает Рио, вытирая рот салфеткой.

— Ты чувствуешь этот странный запах? — Я никого не вижу, но и не хочу верить в паранойю.

Должна быть какая-то причина этому запаху, такому же, как в день взлома в дом Сириуса.

— Нет, а что?

Прежде чем я успеваю ему отвечать, звонит мой телефон. На дисплее светится мамин номер.

Древний египтянин внутри меня задаётся вопросом, возможна ли связь между странным запахом и страхом с мамой, а также со спутанными воспоминаниями, которые снятся мне каждую ночь.

— Это мама. Я отвечу.

— Конечно. Сбегаю за тетрадью и сразу вернусь. — Он берёт наш мусор и уходит. Его хромота смотрится необычайно изящной, почти как развязность, но без высокомерия. Мне нравится, благодаря такому изъяну в его физическом совершенстве, он выглядит интересным, а без него он станет совсем нереальным.

О, грёбаный потоп, я не смотрю за тем, как он уходит.

Я отвечаю на звонок отстранённо.

— Алло.

— Сердечко, — говорит мама, её голос звучит устало. Может это и в порядке вещей для мамы, но она всегда такая энергичная, Исида никогда не устаёт. Я снова начинаю волноваться. В своих письмах она говорит, что Нефтида круглые сутки проводит с ней. Как бы и я хотела быть там с ней.

Нет, не хочу.

— Что-то случилось? Ты в порядке?

— Было тяжеловато. Но сейчас мне становится лучше. Как твои дела?

— Уже лучше? Это хорошо. У меня всё отлично. Вся в делах.

— Это хорошо. На работе всё в порядке? Друзья не обижают?

Я пыталась рассказывать ей побольше о своей жизни в письмах. Мне это даже… нравится.

Мне нравится то, что я могу с ней общаться немного больше. Она никогда не слушала меня, когда я была дома, но она не может игнорировать напечатанные слова, на которые следует отвечать.

— Да, здесь всё, в самом деле, хорошо.

— Я рада. Я хочу спросить твоего мнения насчёт цвета для детской комнаты. Ты намного лучше меня разбираешься в этом.

Я выпрямляюсь.

— Да, конечно. А какие у тебя идеи?

— Мне хочется чего-то нейтрального, при этом тёплого и приятного для глаз. Может синий с жёлтым?

Я закусываю губу, пробегая мыслями через палитру цветов.

— Не стоит делать детскую в жёлтом цвете, он не очень-то успокаивает. Можно поэкспериментировать с коричневым и зелёным, если будет девочка и, если ты хочешь добавить розовых акцентов. Если использовать яркий зелёный, то это тоже тёплый цвет без присущей энергии жёлтого цвета.

— Да, думаю, ты права.

Я улыбаюсь. Она действительно ценит моё мнение в этом деле и сказала об этом Мишель.

— А ещё, как думаешь, сколько слоёв нам потребуется, чтобы закрасить чёрные стены?

— Я бы сказала… постой-ка, чёрные? А какую комнату вы собираетесь красить? — Моё сердце стремительно бьётся. Нет, она не станет. Она не станет.

— Твою старую комнату.

— Мою комнату? Вы будете перекрашивать мою комнату для какого-то идиотского ребёнка?

— Айседора! Не думала, что ты будешь возражать. Я всегда использовала эту комнату в качестве детской.

— У меня ушло несколько месяцев на её оформление! Она МОЯ. Конечно, я возражаю! Ты вообще переживала о том, что я уехала? По всей видимости, ты совсем не думаешь обо мне! Я знала, что Осирис не думает, но уж ты-то хотя бы делала вид, что я имела для тебя значение. — Я встаю, всерьёз сердясь, почти крича в телефон. Я знаю, что не вернусь домой, но она не знает этого. Как смеет она разрушать мою работу, отдавать моё место в семье и мою комнату моей замене.

— Довольно! — включает она командира, и даже через телефон от её голоса у меня начинает стучать в висках. — Если бы я знала, что ты будешь такой эгоисткой, то не стала бы обращаться к тебе за советом. Я очень разочарована в тебе. Ты знала, что эта комната твоя не навсегда. Эта комната никогда не будет иметь другого значения, и я не могла и предположить, что ты будешь вкладывать в неё своё время и силы.

— Мой… Амон-Ра, мама! Ты действительно считаешь, что уничтожить единственную вещь, которая была моей, это нормально, ведь у меня по-прежнему есть моя могила? Ты ведь никак не дождёшься, когда я умру, да? Потрясающе. Это просто потрясающе, что Богиня материнства может быть настолько ужасной матерью! А вообще, знаешь что? Отдавай обе комнаты своей новой жертве, потому что я никогда не вернусь домой. Никогда. НИКОГДА! — Прокричав последнее слово, я бросаю телефон об землю в надежде, что так я могу ударить её, причинить физическую боль. Я хочу, чтобы она поняла мои чувства, хочу показать ей, наконец, как болит моя душа.

Потом, не понятно как, моя ярость стала вытекать из глаз, я резко сажусь на корни, ударяясь копчиком, и обнимаю ноги руками.

Я ненавижу своих родителей. Я ненавижу их. И я ненавижу ненавидеть их, потому что это означает, что меня волнует это. Я хочу чувствовать то же, что, очевидно, они чувствуют ко мне, я хочу, чтобы они ничего не значили для меня, как и я для них.

Неожиданно моё плечо обвивает рука Рио. Я всё ещё не могу привыкнуть к прикосновениям, хоть это и приятно.

— Твой брат здесь? — спрашивает он. — Кажется, я видел его.

Я пожимаю плечами, не поднимая головы.

— Может быть. В последнее время он ведёт себя как параноик. Не помню, говорила ли я ему, что буду здесь сегодня или нет. Напишу ему и скажу, что собираюсь ехать домой.

— У меня есть идея получше. Пиши ему, что будешь дома поздно. Я знаю, куда нам нужно ехать.

Млечный путь прямо надо мной, каждая звезда — идеальная точка на фоне чёрного ночного неба. Я так привыкла к световому загрязнению Сан Диего, что даже забыла, как звёзды в действительности должны выглядеть.

Но, даже пока я вдыхаю их, пока насыщаюсь ими, в то время как пустынный ночной воздух щекочет мою кожу, я не могу избавиться от ощущения, что что-то не так. Они больше не притягивают меня. Как и прежде, они мои и моя душа поёт при виде их, но… Не знаю. Что-то невидимое, та душевная связь, которая всегда соединяет меня и мои путеводные звёзды, теперь другая. Она сместилась, непонятно куда и почему. Может это из-за Ориона, звёзд Ориона, их не было?

Я трясу ногами, пытаясь расслаблять спину, лежа на полу металлического кузова пикапа Рио.

— Мне следует принести подушки, — говорит он, лёжа на спине, рядом со мной.

— Нет, всё идеально.

Мы уезжаем строго на восток, где городские джунгли внезапно заканчиваются ничем.

Проезжаем сквозь это ничто, потом по горе с такими большими ветровыми турбинами, что кажется, будто их там установили боги из одного из мифов Рио. Потом мы спускаемся с горы к волнам и гребням песчаных дюн, и оставляем за собой долгие километры сровнявшихся с горизонтом фермерских полей. Непонятно где.

Хоть у воздуха всё также другой запах, песок и звёзды окружают меня так, как если бы они были домашним одеялом, клочком комфорта и родства в новом, странном, незнакомом для меня месте. Рио находит его для меня, когда мне так это нужно.

Я поворачиваюсь и смотрю на его тёмный профиль, пока он изучает небо — его длинный прямой нос, угловатый подбородок, полные губы. Он мог бы быть греческой статуей, сошедшей с пьедестала. Я улыбаюсь, представляя, и маленькая ниточка в моей груди, ниточка, которая притягивала меня, которая связывала меня с моим Орионом, вдруг натягивается.

Она тянется к этому Ориону.

Я закрываю глаза и совершенно не двигаюсь. И вот он, импульс, двигаться поближе, чтобы заполнить пространство между нашими телами, чтобы класть голову в то место, между его плечом и грудью, где я знаю, я знаю, ей будет так удобно, пропускать пальцы сквозь его ладонь…

Я не хочу этого. И не захочу. Я не могу принимать, что он важен для меня. Он мой друг. Я и понятия не имела, насколько сильно нуждалась в друзьях, пока не встретила Тайлера и Рио. И я так уязвима сейчас, когда я пытаюсь найти для себя это новое место, пытаюсь заполнить дыры в душе. Я не смогу удержать своё сердце, если оно начнёт просачиваться через трещины, как песок, зажатый в кулаке.

Но я не стану заполнять эти дыры им. Я не могу. Не могу делать то, что наносит новые удары и создаёт другие дыры, рядом с теми, которые сделали мои родители.

Я наполняю себя этой пустыней и этим небом. Я стану камнем и звёздами, никогда не меняющимися, сильными, непробиваемыми. Пустыня идеальна, она никем не занята, у неё нет спутников, но она совершенна в своём одиночестве. Я стану пустыней.

Я открываю глаза и вижу Рио, пристально смотрящего на меня, и мою пустынную душу прорывает бирюзовая вода, волны, каскады и водопады, омывающие мой камень, закручиваясь и кружась вокруг моих скалистых берегов, толкая, и перекраивая, и заполняя собой каждый скрытый и тёмный уголок.

— Прекрати это! — У меня перехватывает дыхание.

— Что?

— Перестань делать это! Своими глазами!

— Э, перестать открывать их? Или моргать? Мне нельзя моргать?

— Просто… делай их менее синими, ну или ещё что-то.

Он смеётся, не обращая внимания на утопающую во мне пустыню.

— Сейчас они чёрные как смоль. Ты не может разглядеть их цвет.

— Но я же знаю, и они знают, что я знаю. Так что… направляй их куда-нибудь в другое место.

Он медленно моргает и линия тёмных ресниц, выступающая на фоне его кожи в полукруге, будто улыбаясь, издевается надо мной, прежде чем он снова открывает их.

— Но это же нормально, смотреть на друзей, помнишь?

— Заткнись. — Я хлопаю рукой в его грудь, и она остаётся там. Мне нужно оттянуть её назад, я не могу оставить её там. Почему моя рука не оттягивается обратно и, о, глупые Боги, я чувствую, как бьётся его сердце, и ничто не чувствуется так просто, и чисто, и честно, и правильно за всю мою долгую жизнь.

Уноси ноги отсюда, кричит мой разум. Убирай свою руку, Айседора. Убирай её. Убирай её.

Но эта ниточка, этот предательский якорь, который ошибается направлением и выбирает не того Ориона… она кричит: «Останься!».

Рио приближается, очень медленно. Кладёт свою руку поверх моей. Его сердцебиение под ней, а его кожа сверху. И я не могу дышать. Я задерживаю дыхание, потому что, если снова вдохну, мне придётся делать выбор между тонуть или спасаться бегством, а я не могу его сделать.

Мне нравится человек, который рядом со мной. Я никогда не ощущала такой кожи, как у него.

Каждая частица меня, каждая молекула, в этих нескольких квадратных дюймах моей ладони и пальца, связывающего меня с ним. Я погибаю. И мне всё равно.

— Айседора?

Слышу своё имя из его уст, и у меня словно открываются глаза на то, какой он видит и чувствует меня, и то, какой я была бы, если бы он до скончания веков называл меня моим именем.

Наконец, я понимаю силу имён, ту силу, которую мы даём людям, когда сообщаем им наши имена.

— Орион, — шепчу я, и вот он. Орион. Он заменил мне моего Ориона навеки.

Он поднимает свободную руку к моему лицу, поворачивается сам, чтобы между нами не оставалось и дюйма, и…

Я в панике. За всю жизнь я не испытывала такого страха, как сейчас. Это начало, и значит, что будет конец, а я не могу… Не могу позволять себе то, что может иметь такой конец.

— Я не могу. — Я сажусь, забирая у него свою руку. Она холодная, такая холодная, холоднее, чем я сама, и я хочу сама держать её, чтобы отогреть и вернуть то ощущение. Вместо этого я складываю руки на груди, обрезая сбившуюся с пути ниточку, соединявшую меня с ним.

— Прости. Я не хочу. Я не могу. Отвези меня сейчас же обратно, пожалуйста.

Кажется, он хочет что-то сказать, но я встаю и перепрыгиваю через край кузова, потом сажусь на пассажирское место. Много времени проходит, прежде чем Орион- Рио садится за руль и заводит свой пикап.

Сегодня я не сломаюсь.

И не только сегодня.

Я пустыня. Я пустыня. Я камень.

 

Глава 12

Сет и Гор продолжали бросать друг другу вызов перед судом Богов. Они воевали, нелепо проявляя свою силу и хитрость, как, например, во время зрелищного номера, включавшего выяснение, кто сможет оставаться под водой также долго, как бегемот. Это состязание привело к тому, что мама была свергнута с трона. Но, очевидно, ненадолго. Богов ужасно трудно убить. В конечном счёте, именно Осирис положил конец соревнованиям между Сетом и Гором, угрожая затащить всех в преисподнюю, если они не перестанут соперничать. Правда, отец сказал немного иначе.

— Прекращайте или обоих посажу под домашний арест.

Мы едем молча, пока показываются горы и не принимают нас в свои извилистые объятия.

— Так не можешь или не хочешь? — Спрашивает Рио.

— Что? — Отвечаю я, прижимаясь лбом к оконному стеклу. Я пытаюсь втягивать его холод в голову, позволяя ему высушивать всю воду, оставшуюся в моей душе.

— Ты говоришь, что не можешь, потом говоришь, что не хочешь. Так что из этого?

— Не могу. Не буду. Не хочу. Всё равно что. Давай помолчим, хорошо? — Если так тяжело обрывать всё в зачатке, то я, даже боюсь представлять, что со мной позже может сделать конец всего этого. Я просто хочу домой и спать.

В последнее время спать не особо и получается.

— Нет, вообще-то, не всё равно что. Если ты не хочешь, в смысле, если я искренне не привлекаю тебя, не можешь думать обо мне иначе, чем о друге, и тебе противна мысль о прикосновении ко мне, тогда я бы понял, и я бы больше не стал поднимать этот вопрос. Но ты же не думаешь так.

— Откуда тебе знать? — Резко спрашиваю я.

— Потому что я симпатичный.

Я быстро поворачиваю голову, чтобы посмотреть на него. Он улыбается так, будто чрезвычайно доволен собой.

— Не такой уж ты симпатичный.

— Я симпатичен тебе. Я вижу всё так. Дело в том, что ты не хочешь, чтобы я целовал тебя бессмысленно. Идея бессмысленности пугает тебя.

— Ты невероятен.

— Конечно, а как иначе?

— Невероятно высокомерен.

— Не высокомерен. Уверен в себе. Это разные вещи.

— Но разницу ты точно не усёкаешь. Давай ещё раз. Не важно, какие у меня причины, потому что они мои, и они не изменятся. Так что ты можешь либо стать моим другом, либо проваливай из моей жизни.

— Хмм. — Он уклончиво поднимает брови. — Что говорила твоя мама?

— Что?

— Днём, по телефону. Что она говорила, из-за чего ты так расстраиваешься?

— Не твоего ума дело.

— Друзья. Моего ума, если кто-то доводит моего друга до слёз. Я беспокоюсь. Она… ты приехала сюда, потому что оставаться с ней небезопасно? — Он спрашивает аккуратно, словно разговаривает с раненым животным, о том, что не знает, как правильно формулировать.

— Нет! Не так. Она отослала меня сюда, потому что беспокоилась обо мне.

— Трудная любовь?

— Нет, она боялась, что что-то страшное может случиться, если я останусь в Египте. Она… как бы верит в мистику. И ей снились плохие сны. Всё это глупо звучит.

— Нет, — говорит он серьёзным тоном. — Я понимаю. Я думаю, что людям стоит уделять больше внимания своим снам. Мы получаем отовсюду разного рода сигналы и прочую информацию, которую наш мозг не успевает обрабатывать, тогда за это дело берётся наше подсознание.

— Думаешь, плохие сны — это достаточное основание для принятия серьёзных решений?

— И хорошие сны тоже. Особенно хорошие сны. Ты так не думаешь?

— Нет. — Я задумываюсь о всех тех снах, что видела за последнее время. Сны о поглощающей темноте и о том, как всё вокруг рушится, пока я… бездействую. Правда ли, что я чувствую себя виноватой, что не поклоняюсь родителям так, как они хотят того от меня? Не думаю. Я думаю, что всё, что я чувствую — злость. Но… Может быть. Я не знаю. Надеюсь, что нет.

— Хорошо, не сердись, но мне кажется, что твои родители переживают за тебя. Они пытаются максимально защищать тебя.

— Ну, да, только им нет дела до меня. Это самое простое решение, и они его приняли.

— С чего ты так уверена, что им нет до тебя дела?

— Не могу объяснить. Да и не имеет значения. Но, уж верь мне. Вся папина работа, вся его жизнь связана с тем, чтобы заботиться о людях, и он настолько погряз в этом, что ничего не знает обо мне. Он, даже не живёт в моём мире. А моя мама, вся такая мать-героиня, но когда доходит до дела, она ничего не делает для меня. Я для них лишь средство к достижению своих целей. На время.

Они не любят меня. И никогда не любили.

— Я не думаю, что ты знаешь, о чём говоришь, когда рассуждаешь про любовь. Что это для тебя?

— Ну, из твоих слов следует, что я не знаю, что это.

Он улыбается.

— Моя семья делает из любви особую науку. Она стала нашей фишкой. Я говорил тебе, что моя мама — профессиональная сваха?

Ну, естественно.

— В любом случае, мы, поэты-греки, тоже много думаем о любви. И, наконец, опережаем всех, делая три отдельных определения и слова для любви, просто чтобы объяснять её. Так что, может, твои родители любят тебя по-своему, и тебе сложно разглядеть в этом любовь, или ты не понимаешь их языка любви.

— Это чушь, Рио, — я могу говорить на любом языке мира. И на каждом из них им плевать на меня.

— Хорошо, может, они не любят тебя так, как тебе нужно. Но я не могу представить, что они совсем не любят тебя. Это же невозможно.

— Ты их не знаешь. Они способны на всё. — Прелюбодеяние, шантаж, попытка убийства, рождение детей для увеличения толпы почитателей. Почему бы не добавлять к списку их грехов и недостатков нелюбовь к одной глупой и неуместной смертной дочери?

— Нет, я говорю о том, что невозможно не любить тебя. Даже если они и самые плохие родители в мире. Если бы они не любили тебя, тебя бы здесь не было.

— Как скажешь, — бормочу я, беря в руки его телефон, чтобы включить какую-нибудь музыку и тем самым заставить его молчать. Он не знает их. Он не может понять. Уж если Сириус не понимает, то куда Рио до этого.

Я пролистываю плэйлисты и останавливаюсь.

— Почему у тебя есть плэйлист, который называется «Айседора»?

Он выхватывает из моих рук телефон, смущённо улыбаясь.

— Не желая выводить тебя из себя ещё сильнее, советую не включать этот плэйлист. — Игнорируя мой взгляд (почему, а, ну почему мне не передался по наследству взгляд, мгновенно вызывающий головную боль?), он выбирает какую-то инструментальщину. — Так что, если бы ты могла примириться со своими родителями и получить то, что тебе от них нужно, захотела бы ты встречаться с кем-нибудь? В этом причина?

— Что ты пристал ко мне с этим? Любовь приводит к разочарованию и боли, и все мы, так или иначе, остаёмся одни. Ничто, ничто в моей жизни не длится вечно.

— Давай рассмотрим проблему, беря во внимание все её аспекты. Любовь — это вопрос сам по себе. Но корень твоих доводов только то, что отношения бессмысленны из-за того, что длятся недолго, так?

— Ну да.

— Тогда почему ты занимаешься дизайном комнат? В смысле, они хороши сейчас, но стили и вкусы меняются. Ты не в силах создавать что-то на века. Музейное крыло, из-за которого ты выматываешь себя лишь ради того, чтобы оно находилось там несколько месяцев. Тогда зачем тратить так много времени и сил, вкладывая всю себя во что-то, что не вечно?

— Это другое.

— Как так?

— Ну, во-первых, комнаты не могут предавать. Я ещё не встречала такую, которая бы втайне от своей комнаты-сестры спала с её мужем.

Рио фыркает.

— Что ж, большинство людей, тоже не сделало бы этого. И в отличие от комнат, люди могут делать что-то в ответ. Жертвовать также как и ты или, даже больше.

— Людей нельзя сравнивать с дизайном. Я не могу тщательно выбирать всё, что входит в них, и я не могу представить кого-то, выбирающим то, что выбираю я.

— Тогда у тебя ужасное воображение. Но, что я понимаю, так это то, что мы имеем дело с проблемой контроля. Ты боишься, потому что другой человек находится вне зоны твоего контроля, как и то, что люди заставляют тебя чувствовать.

— У тебя плохо получается анализировать. Дизайн не имеет ничего общего с любовью. Глупые Боги, ты, должно быть, самый худший поэт на свете, если таковы твои метафоры.

Он смеётся.

— Видишь? Как я вообще могу быть высокомерным после общения с тобой? Однажды я дам тебе почитать мои стихи и решить самой. Но я не собираюсь менять тему. Ты трусишь?

— Нет.

— Тогда перестань так бояться потенциальной боли. Если именно так ты собираешься прожить свою жизнь, то, может, ты сама — это пустая комната. Ты мне нравишься. Я хочу быть твоим другом, но я, также хочу тебя в другом, совсем не дружеском качестве. И я не собираюсь извиняться или делать вид, что это не так.

Я отклоняю голову назад и зажмуриваюсь. Почему он постоянно заводит эту песню? Нам хорошо вместе. Мы хорошо проводим время. Мне нравится. Так надёжнее.

Он останавливает машину и я шокирована тем фактом, что мы уже приехали к дому Сириуса.

— Я понимаю, что ты напугана и что тебе пришлось пройти через боль. Но делать то, что легко и надёжно, не значит жить. Жизнь без страсти и любви — это не то, чего ты достойна.

Его слова ранят меня в самые кишки, у меня кружится голова. Он прав. Я выбрала путь одиночества, потому что он безопасный и лёгкий. Это не значит, что я сильнее или умнее, чем кто-либо ещё. Просто я… боюсь. Я позволяю боли, которую я вынесла за последние несколько лет, сдерживать меня от движения вперёд.

Я вылезаю из пикапа «на автомате», когда Рио открывает дверь. Я стараюсь не смотреть ему в глаза. Я трушу.

— Надеюсь, сегодня тебе приснятся хорошие сны, Айседора, — говорит он, и то, как моё имя слетает с его губ, звучит так, будто мне следует быть такой же сильной и смелой, как я считаю себя.

Звучит так, словно часть меня, которую я оставляю запертой в моей могиле, не погребена, как я думаю. Звучит так, словно есть возможность для Айседоры, сильной и смелой, но не твёрдой и закрытой. Сильной, смелой и полной надежд, и открытой. Той, кому присущ оптимизм, наполненный любовью, и всепрощением.

Звучит cтрашно.

Мне хочется ещё раз его услышать.

Сириус сидит на диване, когда я, смущённая и вымотанная, вплываю в дом.

Сейчас середина ночи, но он сидит там, складывая крошечную одежонку, которая не может быть рассчитана на человека, даже на ребёнка. Он разглаживает складки молочно-белого сатинового одеяла. В выражении его лица смешались задумчивость и нежность.

Я прислоняюсь к стене. Я так устала, что хочу провалиться в неё и проспать там вечность.

Через три часа мне нужно в музей. Через три часа мне снова придётся увидеть Рио. Не знаю, что делать. Сегодняшний вечер словно изменяет что-то. Может всё. А может ничего.

Сириус смотрит на меня и улыбается.

— Как ты уже можешь любить его? — Спрашиваю я. — В смысле, ребёнка. Ты, даже не знаешь, каким он будет и, уж точно, не знаешь, кто у вас будет. Но ты любишь его.

Он поправляет очки с толстой оправой, съезжающие на нос.

— Не знаю. Забавно, не правда ли? Но я думаю, что мама была права, когда говорила мне, что я не смогу понять того, как сильно она любит меня, пока не заведу собственного.

— Грёбаный потоп, прошу, больше никогда не произноси слов «мама была права».

Он смеётся, я прохожу через комнату и сворачиваюсь на диване, останавливая взгляд на полу.

— У тебя всё в порядке, малыш?

— Как так получается, что тебя всё устраивает в наших родителях? Как они могут тебя устраивать после всего того, что они нам сделали?

Он глубоко выдыхает.

— Ты говоришь про смерть?

Я вытираю под глазами. Слова Рио крутятся в моей голове, о том, что они, возможно, любят меня, но не так, как мне нужно.

— Как они могут любить нас, если могут вот так отпускать? Разве они не должны желать нам бессмертия? Они могут нам его дать. Я знаю, что могут. Глупый Хорохор бессмертен, и Анубис.

Почему они поменяли правила? Разве я… разве мы не достаточно хороши для них?

— Ох, Айседора. — Он садится рядом со мной и кладёт руку мне на плечи. — Ты когда-нибудь давала маме возможность объяснить тебе это?

— Последние три года я делала всё возможное, лишь бы ни о чём с ней не говорить.

— Тебе следует выслушать её. Она очень много говорила со мной об этом. Но я думаю, у меня никогда не было такого стресса, как у тебя. Изо всех этих историй ты решила, что тоже можешь быть бессмертна. Я решил, что могу упасть замертво в любой момент, но я не придавал этому большое значение.

— Почему смерть не имеет большого значения?

— Потому что это не конец. У нас есть эта жизнь, и мы проживаем её так, как пожелаем, и потом мы переходим в следующую жизнь.

— Мама никогда не умирала. Почему мы должны умирать, если она нет?

— Ты никогда не задумывалась над тем, почему никто из нас не живёт рядом, и мы не часто навещаем друг друга?

— Потому что у мамы крыша слетела на почве контроля, и невозможно дождаться, чтобы поскорее свалить.

— Нет. Потому что когда мы становимся достаточно взрослыми, мама понимает, что дала нам все инструменты, чтобы мы могли хорошо устраиваться в жизни, и она хочет, чтобы мы делали именно это. Жили. Создавали собственную мифологию, а не поглощались её историями. Проживали счастливую смертную жизнь без драм, но с горестями и радостями, которых нет у неё, и в конце жизни приходили домой, чтобы эти два человека, которые изначально создали нас, провели нас в следующую жизнь. Знаю, ты думаешь, что смертность доказывает, что мы для них пустое место, но как же то, что они дали нам способность расти, меняться и прогрессировать, а потом закончиться?

Это же самый прекрасный дар, который могли дать два безвозрастных вечноживущих очень-очень увязших Бога, любящих нас больше, чем что-либо ещё.

— Если смертность — такой классный подарок, почему жизнь причиняет так много боли?

— Может, потому что ты неправильно живёшь?

Я смотрю на него сквозь свои слипшиеся от слёз ресницы, и Сириус смеётся.

— Боюсь ли я того, что ужасные вещи могут произойти с моим ребёнком, отчего ему будет тяжело? Конечно. Но стал бы я останавливать эти вещи при риске отнять у него радость, и взросление, и всё, что заключает в себе жизнь? Никогда. Потому что я люблю этого ребёнка за то, что он мой, но я также люблю его за то, кем он будет. И как же мне хочется увидеть то, как он сам найдёт для себя дорогу.

— Или сама.

— Я, э… взглянул краем глаза во время УЗИ…

— Дина тебя убьёт.

— Поэтому это останется нашим маленьким секретом. И что я ещё могу говорить, после проведённых с тобой последних недель, мне немного легче оттого, что у моего мальчишки не будет девчачьих гормонов.

— Нет, нельзя так говорить, если не хочешь, чтобы жизнь тебя била. — Вдобавок я толкаю его в плечо, а потом встаю, чтобы отправляться спать. Никогда я ещё не была в таком смятении. Всё ещё, кажется, что всё скатывается грязным оползнем в моей душе, моя пустыня безнадёжно разрушена, и я не знаю, как география станет меняться, когда всё окончательно утрясётся. Надеюсь, всё скоро утрясётся. — Так значит ты, и правда, не думаешь, что они родили нас, чтобы мы прославляли их?

— Существует множество других, намного более лёгких способов расширять круг почитателей.

Они родили нас, потому что хотели нас. Потому что они любят нас.

Я вздыхаю.

— Знаешь, за последний месяц моя жизнь, кажется намного легче, ведь я могу ненавидеть наших родителей, могу быть яростно настроена против идеи романа.

— Ага, да, это… подожди, романа? Что?

— Спокойной ночи! — Я бегу наверх и плюхаюсь в кровать, но слова Рио и Сириуса вертятся в моей голове, кружа и меняя кусочки меня, которые, как я думала, невозможно сдвинуть с места. А часы отсчитывают время до моей следующей встречи с Орионом.

Рио.

Орионом.

Звёзды Ориона кружатся в танце надо мной и подмигивают, приглашая присоединяться к ним. Я поднимаю пальцы, двигая ими вслед звёздам сквозь черноту неба, оставляя рябь из искр, напоминающую рябь от воды. Звёзды остаются недосягаемыми для меня, каждый дюйм моего тела трепещет в их свете. На небе появляются две новые звёзды. Две звезды, такие идеальные и потрясающе синие, что от них колет в моём сердце. Я чувствую боль и разбитость, но я бы рискнула надеяться на эти две идеально синие звёзды.

У мамы есть своё собственное созвездие, новое, и оно прекрасно, хоть к нему примешивается и мой гнев. Она вечна и бессмертна, а я остаюсь на земле, остаюсь, чтобы жить на ней и уснуть под ней в самом конце.

Потом я замечаю, что есть область на небе, не тёмная, но пустая, бесконечная дыра в небе. Она движется вперёд, поглощая звёзды мамы одну за другой.

Я наблюдаю.

Нет. Я не стану просто наблюдать. Я смотрю, как это постоянно происходит, но в этот раз не стану.

— Стой! — кричу я, ударяя кулаком наверх, чтобы изменить её курс.

И он меняется.

Она покрывает мою руку, заползая на запястье, двигается по руке. Она холодная и горячая, и ни то, ни другое. От этого я хочу стряхивать её с моей кожи, бежать с криками, сворачиваться в шар, позволяя ей нагонять меня. Разбирать по частям, разбрасывая всё, из чего я состою, и так оказаться в космосе, чтобы накормить его собственный бесконечный энтропийный голод. Я в отчаянии.

Нет никого, кто поможет мне, некому защищать меня. Когда меня не станет, она закончит начатое со звёздами мамы.

Всё напрасно.

 

Глава 13

И вот, наконец, за Богами закрепились роли, которые они будут исполнять до того, как потеряют власть и забудутся. Осирис — Бог подземного мира. Исида — доминирующая королева магии и материнства. Гор — Бог-правитель Египта. Хаткор — спивающаяся, похотливая жена. Сет — укрощённый бог хаоса. Нефтида — компаньон Исиды. Анубис — помощник в подземном мире. Тот — добрый бог мудрости. Остальные потерялись в пути, их владения отвоёваны более сильными Богами. Но такова природа времени. Царство менялось, оставляя позади постоянные распри и конфликты. Вместе с изменениями пришло постепенное увядание. Оно ускользало прочь, в то время как люди отошли от беспокойных эпох, полных насилия, и требовавших воинственных, жестоких богов. А Исида снова доказала свою неистовую приспособляемость к любой ситуации. Некоторые женщины рожали детей, чтобы сохранить брак. А моя мать заводила детей, чтобы буквально спасать жизнь своей семьи.

— Нет, нет, нет, нет, нет, нет, — стону я, дёргаю себя за волосы и смотрю на новый потолок. Мы тщательно распланировали верхний свет, и лампочки висят прекрасно, высвечивая те места, где располагаются отдельно стоящие пьедесталы с экспонатами. Звезды установлены идеально, даже электричество отлично подведено. Но я рассчитывала на опущенный потолок, опиравшийся на верхушки новых стен и закрывающий свет и… этого не случилось.

Они подходят друг другу. Почти идеально.

Почти.

Из-за этого «почти» зал выглядит так, словно его оформляют не профессионалы, а дилетанты.

Тут и там виднеются маленькие просветы из загороженных окон, отчего всё смотрится дёшево, словно делается в спешке.

— Мы это исправим, — говорит Рио.

— Ага, это ведь несложно? — отвечает Тайлер, к концу фразы её голос практически выражает мольбу.

— Мы не сможем этого сделать. Нам нужно заканчивать через двадцать минут, чтобы грузчики и охрана устанавливали экспонаты. Только мы с Мишель можем находиться здесь, пока они будут это делать. На то, чтобы установить всё на места и подсоединить провода для сигнализации необходимо время до завтрашнего утра.

— Значит, у нас есть восемь часов до открытия? — спрашивает Рио. — Можно много всего сделать за восемь часов.

— Не стоит надеяться на то, что они закончат вовремя. И, кроме того, мне нужны часы, чтобы исправить всё то, что могут напортить грузчики. И разобраться со всем, что может требовать внимания в последнюю минуту! Ты помог нам выиграть это время, Рио. — Я качаю головой, ощущая неприятную боль в желудке. Всё так хорошо шло. — Оно было рассчитано на непредвиденные обстоятельства. Это время нужно мне на непредвиденные обстоятельства.

— Что ж, приветствуй свои непредвиденные обстоятельства, — Тайлер щурится. — Мы можем закрыть их чёрной изолентой или чем-то ещё?

— Они будут заметны. Если бы его замазать, и потом…

Рио качает головой.

— Он не успеет высохнуть для покраски.

— Что если мы наклеиваем изоленту и красим сверху? — спрашивает Тайлер, проходя в центр зала и запрокидывая руку за голову. — Если мы делаем чёрной краской ровную линию, то никто не увидит ленту, так ведь?

Я закусываю губу. Это не окончательное решение. Если хотя бы одна из стен сместится, то всё порвётся и повредится краска, что вызовет ещё большие проблемы. И завтра здесь наступит просто кошмар потому, что всё будет установлено, и у нас не остаётся места для маневрирования, и мы получаем ноль мест на погрешности с краской.

— Не обязательно делать это на века, — Рио кладёт руку на моё голое плечо, и я закрываю глаза от ощущения прикосновения его кожи с моей, моментально теряясь в ощущении его тепла и близости. Амон-Ра, сосредоточься, Айседора. — На сейчас этого достаточно, и если нам придётся переделывать это потом, то мы переделаем это потом.

— Мне не нравится твоё «этого достаточно».

— Из «достаточно» всегда можно сделать что-то лучшее. Позднее. Сейчас мы станем заниматься тем, чего будет достаточно, и успокоимся на этом.

Я киваю, не упуская из внимания тот факт, что его рука всё ещё на моём плече. Весь день мы работаем бок о бок, и он ни разу ни заикается о вчерашнем разговоре. Но его глаза кажутся ещё синее, и я не могу игнорировать то, что даже катастрофы кажутся с ним не такими уж непоправимыми. И когда он рядом, моё предательское тело реагирует так, как я определённо ему не разрешаю, и я не знаю, что делать с этими чувствами, или куда их засунуть, или,… а может, я хочу их, или почему я должна или почему не должна.

Это сложный день.

— Достаточно, значит достаточно. — Я набираю побольше воздуха в грудь. — Мне придётся оставаться здесь, чтобы удостовериться, что они поставят всё туда, куда нужно. Вы — двое, занимайтесь поиском ленты.

— Я! Я! Я одна хочу заниматься поиском ленты. — Тайлер прыгает на своих ногах-пружинках, её плечи двигаются в такт чему-то, что я не слышу.

Я улыбаюсь.

— Хорошо! И да — это хорошая идея. Я бы ни за что сама не догадалась. Ты — гений.

— Все мои идеи хорошие, Айседора. — Она многозначительно смотрит на руку Рио, и я хочу стряхнуть её с себя, я так растерялась. Но тогда это означает, что я и сама замечаю это, и что мне важно, что рука там, и…

Я не знаю. Не знаю, что делать и от этого я схожу с ума. Ухмыляясь, Тайлер выбегает из зала, оставляя нас одних. В зале. Одних.

— Этой ночью я думал, — говорит Рио.

Ну да, я тоже. Так много думала, что моя голова чуть не лопнула. Но я так и не пришла к заключению, и я не хочу знать, о чём он думал. Но я очень-очень хочу. Разрази меня гром, я ненавижу его.

— Оу?

— Ты же знаешь историю о Персефоне, так?

Хо-о-орошо, это не то, что я думаю, о чём он думает. Уж точно не греческая мифология не даёт мне заснуть.

— Э, угу.

— Я думал про обрамление, в смысле о том, как многое из того, что мы думаем о нашей жизни и наших личных историях зависит от того, как мы их обрамляем. От линзы, через которую смотрим на них, и того, как рассказываем про нашу жизнь. Мы мифологизируем себя. Поэтому я вспоминаю историю про Персефону, и то, насколько по-разному она воспринимается, если рассказывать её только со слов Деметры или только с точки зрения Аида. Одна и та же история, скорее всего, станет совершенно неузнаваема. Версия Деметры связана с утратой и опустошением, а версия Аида рассказывает о любви.

Я хмурюсь.

— Да, думаю, я понимаю, о чём ты. — Только мне непонятно, зачем ты мне это говоришь, ты — раздражающий своим психозом юноша.

— Здесь всё зависит от того, как смотреть. И возможно мы думаем, что мы проживаем одну историю, и когда смотрим на неё с немного другого ракурса, то можем обрамлять всё в ней по-другому: все наши воспоминания, атрибуты и переживания, и видеть, что на самом деле мы проживаем другую историю.

Я скрещиваю руки и отхожу от него.

— Ты снова читаешь мне лекции, Орион? Я правильно думаю?

Он ухмыляется, сверкая белизной зубов.

— Я не мог и мечтать о том, чтобы читать тебе лекции. Я просто думаю, что это интересная тема для размышлений.

— Мм-м, хм-м. И сколько раз тебе приходится заново формулировать этот маленький гранит мудрости, прежде чем рассказывать мне?

Он проводит рукой по своим жёстким тёмным локонам.

— А, мм-м… кто говорит, что мне приходится заново формулировать?

Я поднимаю одну бровь.

— Два. Может, три. Пять. Не больше пяти.

Звонит мой телефон и Рио сразу расслабляется.

— Мне нужно идти, пока они не начали разгружать вещи. К тому же, я так далеко забросил свою поэзию, что даже не верится.

— Да вообще не верится, — говорю я, прежде чем отвечать на звонок. Я машу Рио вслед, и моё сердце делает забавный, и не такой уж и неприятный кувырок, когда он улыбается, и потом говорю:

— Привет, мама.

Не знаю, что думать о наших с ней разговорах. Не после моих снов прошлой ночью и разговоров с Рио и Сириусом. Может быть, действительно я обрамляю всю свою жизнь не в ту рамку. Может, она совсем и не злодей. Может, я слишком упряма.

— Айседора, ты собираешься домой. С этой же секунды.

Ну, вот опять…

Я гневно машу невысокому коренастому мужчине с густыми усами, вкатывающему коробку.

— Туда! Нет, не туда. Туда! Под большую лампу. Да. И тот узкий пьедестал должен стоять строго напротив.

— Прекрати игнорировать меня, барышня!

— Я не игнорирую тебя, мама. — Я отхожу, уступая дорогу тележке, маневрирующей при выкатывании в зал другого огромного ящика. — Я, вообще-то, выполняю работу, на которую ты меня устроила.

— Нет. Сейчас же возвращаешься в дом Сириуса, он бронирует тебе билет на самолёт. Сегодня. Немедленно.

Я закатываю глаза, потом трясу головой на бедного грузчика, который решает, что раздражает меня.

— Я не приду сегодня домой. С чего ты так бесишься?

— Прошлой ночью изменились сны. Ты снова появляешься в них. Что-то происходит, что-то изменяется, раз тьма переключается и на тебя.

Я невольно содрогаюсь, вспоминая свои сны. Она права. С тех пор, как я приехала сюда, мои сны только о том, что она в опасности, не я. Что изменилось? О, в этот раз это имеет для меня значение. Я изменилась. Я не просто стою там и смотрю, как тьма поедает мою мать. Но если я признаюсь ей, что вижу те же самые сны, то она признает, что они реальные. И я не удивлюсь, если она станет обращаться в посольство. Пошлёт кого-то, чтобы похитить меня и насильно вернуть домой. Сама приедет…

Я снова содрогаюсь. Моя мать, здесь? К слову о кошмаре.

— Нет, мама, слушай. — Я пробираюсь через деревянные ящики и людей, входящих и выходящих из зала, пока не выхожу в коридор и не нахожу там тихий уголок. — Я много думала в последнее время. Много о чём. И… мне здесь лучше. Я пока не готова возвращаться домой.

— Я думала, ты говорила, что никогда не собираешься возвращаться домой, — отвечает она, и в её голосе злость и печаль одновременно.

— Знаю. И, если честно, я так и собиралась. Но сейчас… Я не знаю. Я всё ещё пытаюсь разобраться в этом, и мне нужно время. Плюс, я совершенно выматываюсь на этой выставке, и я не могу уехать, пока не закончу. Помимо этого, никто в Египте не знает, где я — только Сириус, и ты знаешь, что с ним я в безопасности. Я думаю, что буду в гораздо большей этой мистической опасности, если останусь с тобой. Так что, — я глубоко вдыхаю, — я прошу тебя. Пожалуйста.

Позволь мне остаться.

Она надолго затихает на другом конце связи. Слишком надолго.

— Я думаю — это первый раз за все годы, когда ты искренне просишь меня о чём-то. — Кажется, что она готова заплакать и вдруг до меня доходит, какими тяжелыми и для неё стали последние годы.

Это так глупо и тяжело, и меня тошнит от этого. Я ненавижу Сириуса, ненавижу Рио, и ненавижу то, что начав меняться, я осознаю, что ошибалась. Ошибаться — отстой.

— Знаю, мам.

— Хорошо. Ты можешь оставаться, чтобы открыть выставку. Но я хочу, чтобы ты вернулась, как только я рожу ребёнка. Потом, когда я перестану быть уязвимой, мы вместе сможем добраться до сути этой мистики.

— Я… Я по-настоящему счастлива здесь. Я хочу вернуться сюда.

— Мы поговорим об этом… Айседора! Это из-за молодого человека, не так ли?

— Что? Я… нет… я не… нет, нет никакого молодого человека!

Я могу чувствовать её самодовольную улыбку.

— Он добрый? Из хорошей семьи? Он хорошо с тобой обращается?

— Мама. Мне нужно идти. Они вносят твой бюст, и я буду в ярости, если они испортят его. — Вообще-то, наверное, я могу убедить их случайно оббить один из её сосков. А лучше оба. — Поговорим позже.

— Очень хорошо. Будь осторожна, сердечко.

Я уже собираюсь отключаться, но задерживаюсь.

— И ты.

Что-то падает, и ругательства грузчиков спасают меня от беспомощных чувств, хлынувших на меня. Думай о работе. Эмоции потом.

На следующее утро Рио пишет мне в шесть утра, чтобы я спустилась и впустила его. Всю ночь я провожу в музее, подкрашивая там, где получаются выемки, подправляя расстановку экспонатов, и так далее, и так далее. Да и непросто работать с этой рухлядью, потому что, хоть я и знаю, что у нас целые тонны подобного хлама дома, это всё-таки неоценимый, бесценный хлам. Так что всё нужно делать в перчатках и с предельной осторожностью, под бдительным надзором двух охранников.

Я толкаю заднюю дверь, там стоит Рио, освещённый бледным утренним светом и верхней лампой, которая ещё не выключается. Он одет в синюю толстовку с капюшоном на голове, отчего его глаза приобретают новый невозможный оттенок. Если бы я была художником, то провела бы целый день, смешивая краски в надежде уловить его. Если бы я была обычной девушкой, я бы хотела шагнуть вперёд, провести пальцем по его лицу и потеряться в этой синеве.

О, идиотские боги, вот, что значит, кого-то желать. Наконец-то, я понимаю.

— Думаю, что тебе это понадобится, — говорит он и поднимает руку с бутылкой «Колы».

Сейчас я и в самом деле хочу прыгнуть на него. Я совсем влипла, и честно говоря, я не знаю, заботит ли меня это теперь. С каждым часом я ощущаю себя всё смелее.

— Спасибо, — говорю я, беру её и не переживаю за то, что мои пальцы проводят в этот момент по его пальцам.

— У меня и изолента есть. Тайлер сказала, что приедет позже, потому что ей придётся, потом остаться, чтобы ставить столы. Поэтому у неё не останется времени на то, чтобы вернуться домой и переодеться.

— А, хорошо. Плохая новость — у нас есть время на переделку лишь до 10 утра. Нам нужно убираться отсюда, когда они придут для завершения установки сигнализации и проверки работы всей системы.

— Тогда быстрее заканчивай с «Колой» и принимаемся за работу.

Следующие четыре часа мы проводим в бурной деятельности. К счастью, мы оба достаточно высокие, чтобы пользоваться низкой лестницей для заклеивания линии между потолком и стеной, но даже это требует немалой креативной растяжки, так как некоторые куски располагаются вплотную к стене. Больше времени, чем нужно уходит на аккуратное прикрепление ленты, так как нам приходится работать вместе, вместо того, чтобы заниматься противоположными концами зала, как мы планировали.

Для последнего угла мне приходится вставать на самый верх лестницы и вытягиваться, избегая давления на ложные стены. Рио кладёт руки мне на талию, чтобы удерживать меня, и я осознаю, что совсем не боюсь упасть.

Может, он всё-таки разбирается в этих красивых метафорах.

Я разглаживаю последний кусочек ленты, и удача, наконец, улыбается нам. Зал достаточно тускло освещается наверху, так что ко времени окончания заклеивания, его почти не видно. Нужно присматриваться к отдельным кускам оформления, чтобы заметить, а я сомневаюсь, что кто-то станет это делать.

— И подкрашивать не надо, — говорю я, смеюсь и верчусь от облегчения и истощения.

— Может, стоит выключить лишние лампочки и включить звёзды? Посмотрим, как станет смотреться?

Мы пользуемся прожекторами, пока работаем, которые заберут через несколько часов, и мы ещё не видим полного эффекта. Но… я и не хочу видеть.

— Подождём. Я хочу увидеть это впервые сегодня вечером. К тому же, если что-то не так, я не смогу это исправить. Лучше не знать.

Он смеётся.

— Всё выглядит идеально. Это же классно.

Я улыбаюсь и киваю, в последний раз осматриваю зал и представляю себе то, как он станет выглядеть, когда с экспонатов снимут завесы и включат все световые эффекты. Всё получится.

Должно получиться.

— Теперь я отвезу тебя домой, чтобы ты могла поспать и подготовиться к своему великому дебюту.

Я не спорю. Каждая частица меня болит, и если я до вечера не посплю, стану совершенно измотана. Я хочу насладиться этим. Мы выходим, закрываем за собой дверь и киваем охранникам.

— Эй! — машет Тайлер. Она поднимается по лестнице, где мы и встречаемся. На ней чёрные брюки в обтяжку, красные шпильки и белая рубашка с пуговицами. Её волосы затянуты в тугой высокий хвост. Она кивает в сторону охраны.

— Труляля и Труляля на своём посту?

— Ага.

— Стойте, а вы закончили?

Я киваю, перспектива кровати манит и утяжеляет мой мозг.

— Закончили.

Она пищит и бросается ко мне с объятиями.

— Не думала, что ты сделаешь это.

— И я ценю твою веру.

— Что ж, ладно, я здесь на целый день. Увидимся вечером?

Я сильнее обнимаю её.

— Ты мне нужна, и ты всегда помогала мне на каждом этапе этого пути. Ты потрясающая.

Спасибо.

— Боже. Не заставляй меня плакать, мой макияж рассчитан до конца вечера. — Она отталкивает меня.

Я машу и поворачиваюсь, чтобы продолжать спускаться по лестнице.

— А! Кстати, там какой-то парень спрашивал про тебя у стойки регистрации, когда я входила, но он ушёл, когда ему сказали, что ты занята.

— Он спрашивал меня, в смысле меня? Моё имя?

— Ну да.

— Сириус?

— Ну, я знаю, как твой брат выглядит. Это не он. Смуглый парень, наверное, такой же, как Сириус, очень высокий, красивый. Я бы сказала, пугающе красивый.

Я хмурюсь.

— Таких не припоминаю. — Странно, у меня появляется ощущение, что я снова не могу глотать.

После сегодняшнего вечера мне и правда следует ехать домой, как мама хочет. Что-то не так и я не знаю что, но я знаю, что моя мать может это выяснить.

А пока я стараюсь не волноваться. Сегодня так много людей входит и выходит из музея, и они могут знать меня или им нужно со мной поговорить: грузчики, охранники и так далее, и тому подобное. Но всё же, выходя из музея, я рада, что со мной Рио.

Я входила на выставку. Вокруг темно, даже звёзды не горели. Все экспонаты исчезли, кроме одного — статуи моей матери посреди зала, освещённой изнутри.

Я не помнила этой статуи. Её не должно быть здесь. А где фрески? Где звёзды? Всё не так!

Всё это закончится моим фиаско, меня будут обвинять. Я всё испортила.

Потом я поняла, что это не статуя. Эта настоящая Исида.

— Мама?

Она улыбалась и протягивала одну руку ко мне.

— Привет, Айседора.

— Ты приехала ради открытия выставки? — Сначала я ощутила короткую вспышку гордости и счастья, потом её сменило смущение. — Мы совсем не так задумывали этот зал. Я сделала гораздо больше… Я сделала… Я не знаю, что произошло.

— Ты кое-что изменила, — сказала она мягким, грустным голосом.

Моя рука сознательно взлетела к волосам.

— Э, я, хм-м…

— Во снах. Во тьме. Ты что-то поменяла.

— Я не могла позволить ей… Я не могла больше просто смотреть на это.

— Ты знаешь, я бы предпочла, чтобы ты была в безопасности, — сказала она.

Я открыла рот, чтобы сказать что-то, но… я не знаю. Она бы тысячу раз предпочла погибнуть самой, чем позволить чему-то случиться со мной. Такова её правда. Моя правда. Правда, которую я отталкивала от себя и погребла под всеми этими годами злости и непонимания.

— Я люблю тебя, — сказала она, и слеза скатилась по её лицу.

— Мама, прости меня, я…

Но было слишком поздно. Я была права. Она была всего лишь статуей, и пока я смотрела, она рассыпалась в пыль. Я осталась одна в темноте.

 

Глава 14

Исида стала той, кем хотела быть. С помощью магии, коварства и железной силы воли она защищала то, что ей принадлежало. Она выживала. Она изменялась, захватывая роли других богов, забирала почитателей там, где только могла, и использовала их для своей поддержки. Она переживала поколения, выходила за рамки культур, распространяла своё влияние и поклонение себе за границы земли и неба, которые её создали. Она создала огромную сферу поклонения и власти, а потом создала крошечный, защищённый мирок, чтобы кормить себя и тех, кого любила. Возможно, что она изменится и ослабнет. Но всё же всегда будет вечной. Но если я и вынесла что-то из своей семьи, то только то, что иногда даже те вещи, которые длятся вечность — не длятся вечность.

Без паники. Без паники. Всё хорошо.

Перед выходом из дома я пишу маме, и в этот раз честно описываю в деталях мои сны. Тьма близко. Слишком близко. Я делаю несколько глубоких вдохов и смотрю на себя в зеркало солнцезащитного козырька машины. Я стараюсь не выглядеть испуганной, что уже хорошо.

— Сириус, купи мне билет на самолёт домой.

Он останавливается на светофоре и недоверчиво на меня смотрит.

— Серьёзно?

— Я хочу вернуться сюда. В смысле, если вы не против. Но скоро случится что-то плохое, и… это странно, но я беспокоюсь за маму.

Он улыбается.

— Да уж, немного странно. Мама может сама о себе позаботиться. Но она точно это оценит. И, конечно же, ты можешь вернуться. Мы купим билет туда и обратно, если тебе так станет спокойнее.

Я улыбаюсь. Это меня успокаивает. Всё получится.

Когда машина Сириуса переезжает «лежачего полицейского», я вдеваю во второе ухо серьгу, и теперь оба чеканных золотых диска свисают из моих ушей, и щекочут шею. Эти серьги подходят к моему поясу из квадратных звеньев золотой цепочки на бёдрах, а мои золотые сандалии завершает ансамбль из аксессуаров. Я хотела надеть что-то и на запястья, но не нашла ничего подходящего.

И… я одета в белое. На мне платье без рукавов, с вырезом в виде ниспадающих на грудь складок. Подол доходит до пола, но с разрезом, который доходит до середины бедра. Моя мать подарила его мне на последний день рождения, но я никогда не одевала его. Я бросила его в чемодан из прихоти, когда уезжала. Никогда не хотела его носить, потому что думала, что стану выглядеть как Исида. В своих украшениях и с подведённым макияжем «кошачьи глаза» я смотрюсь как египетская богиня. Но это по-прежнему я, только египетская богиня, что соответствует теме сегодняшнего вечера.

— Мы приедем с Диной через час, — говорит Сириус и останавливает машину в неположенном месте напротив музея. Дина нехорошо себя чувствовала и не пошла сегодня на работу, чего раньше не случалось. — Нам не терпится посмотреть на твоё творение. — Он гордо улыбается, и я улыбаюсь в ответ. — Надеюсь, оно нам понравится, а то из-за него ты была так занята, что даже ничего не делала в детской комнате.

— Согласно моим подсчётам у меня есть ещё месяц, — я виновато склоняю голову. Только если я не поеду в Египет.

— Что ж, у меня хорошие помощники. Мы всё доделаем.

Я выхожу из машины и делаю глубокий вдох. Расправляю плечи, шагаю по лестнице и стучу в синие двери. Они заперты до начала торжественного открытия выставки, войти могут только приглашённые лица. Дверь открывает один из охранников, и его глаза широко раскрываются, прежде чем он отходит в сторону, чтобы дать мне пройти.

Я вхожу и поднимаюсь по красной лестнице. Тайлер визжит, когда видит меня, она наводит порядок на столах, стоящих вдоль стен. Они покрыты белыми скатертями, а стоящие за ними бармены расставляют в ряд бутылки с вином. Придирчивая половина моего мозга думает, что в действительности они обязаны иметь дорогое тёмное пиво, если хотят воспевать древний Египет. Но полагаю — оно не такое элегантное.

— Итак… — Тайлер машет рукой на столы. На каждом из них стоит высокая каменная ваза с тростником.

— Супер! Ты сделала это!

— Ты уже видела зал?

— Нет! А ты? — Мой желудок нервно сводит.

— Ещё никто не видел.

Я глубоко вздыхаю, потом морщу нос.

— Нам надо дождаться Рио. Без него мы бы этого не сделали.

— Только лучше ему этого не слышать, иначе он никогда не даст тебе об этом забыть, — говорит она, её глаза блестят, когда она переводит взгляд куда-то за моё плечо.

— Так и есть. Он классный. Если только… — Вдруг до меня доходит на что она, скорее всего, смотрит, и что так её забавляет. — Беру слова назад. Всё сделала я. А вам с Рио лишь разрешала помочь из доброты сердечной. Я бы сама закончила несколькими днями раньше, если бы вы двое не мешались под ногами.

— В самом деле? — спрашивает Рио, и я оборачиваюсь. Как же хорошо, что я заранее сделала гримасу на лице, потому что иначе у меня бы отвалилась челюсть, и это было бы непростительно. Он одет в тёмно-синюю рубашку с расстёгнутой верхней пуговицей и чёрные брюки в тонкую полоску.

Никто не может выглядеть так одинаково хорошо в джинсах и футболке, и парадной одежде.

— Ты выглядишь, — говорит он, и его глаза восторженно оглядывают меня также, как я восторгаюсь им, — совершенно потрясающе.

Я ухмыляюсь.

— Ты и сам довольно красив.

— И Тайлер выглядит убийственно сногсшибательно, — говорит Тайлер. — Не стоит, спасибо, Тайлер!

Я отвожу свой взгляд от Рио, и дёргаю пепельно-блондинистый хвост Тайлер.

— Это и так понятно. Кстати, мне очень нравится твоя причёска. Пойдёмте смотреть, как там наш зал.

Набирая воздуха в грудь, я настежь открываю двойные двери. Прожекторы убрали, и зал стал абсолютно чёрным, если исключить свет, просачивающийся из-за моей спины.

— Вот, — шепчу я, дотягиваюсь и включаю кнопку на удлинителе, спрятанном рядом с дверью.

Тайлер резко вдыхает, и я закрываю глаза, выжидаю несколько секунд, перед тем как выпрямиться и открыть их.

Вокруг нас мерцают звёзды, создавая иллюзию космоса, погружённого в темноту. Все витрины купаются в тёплом свечении, выступая подобно островкам света на фоне вечности. Именно так, как я рисовала это в своём воображении.

Рио берёт меня за руку и сжимает её.

И я пожимаю его руку.

Кто-то прокашливается позади нас, и я резко оборачиваюсь. Это Мишель. Она рассматривает зал с улыбкой на лице, но напряжение в её карих глазах готовит меня к тому, что что-то не так.

— Мишель? — Дело не в зале. Не может быть в зале. Амон-Ра, зал выглядит идеально. Ей придётся понять, что зал идеален. Мы сделали всё, что могли в рекордные сроки, и он выглядит потрясающе. Она не может ненавидеть меня. Не может.

— У нас проблема, — хрипит она. Ей тяжело говорить, а её голос звучит так, словно по её голосовым связкам скоблят наждачной бумагой. — Я не могу провести экскурсию по выставке для гостей.

Тайлер поднимает руки вверх, словно кто-то приставил к ней пистолет.

— Я не могу! Я даже ничего не репетировала! О, боже, всё закончится тем, что я стану что-то тараторить и наговорю невесть что, и забуду всё, что когда-либо знала о древнем Египте. Я забываю всё, даже когда начинаю думать о том, как буду это делать. Я увольняюсь прямо сейчас, до того, как начну выдумывать речь для гостей.

Рука Рио до сих в моей ладони, и что-то в этом контакте с кожей совершенно необъяснимое, и непонятный электрический ток посылает гудение по всему телу, отчего я чувствую себя живой и непобедимой. Этим вечером я должна еле стоять на ногах, но это мой вечер, и я возьму от него всё.

— Я могу это сделать.

Проходит чуть больше часа и вся смелость от самовыдвижения волонтёром рушится и оседает, испорченная и хлюпающая, подобно умирающей рыбе в моём животе. Я стою в углу коридора рядом с до сих пор закрытым залом, прислоняюсь к стене и разглядываю всех этих людей.

Их так много. Почему они все здесь? Им не надо находиться здесь. Меня ждёт провал. Почему я вообще должна что-то говорить? Зал сам всё за себя расскажет.

Хочу, чтобы Мишель не предупреждала барменов о том, что я, Рио и Тайлер слишком молоды для спиртного. Ненавижу вино, но прямо сейчас я рада любому его сорту.

— Эй, — говорит Рио, и я вздрагиваю, потому что не знала, что он пробрался сквозь толпу людей ради того, чтобы встать рядом со мной. — Нервничаешь?

— Нет, — говорю я, но вместо голоса получается шёпот.

— Ты всё сделаешь великолепно. Я знаю. У меня для тебя подарок.

Я поднимаю бровь. Я рада тому, что могу переключить своё внимание с предстоящего смущения на что-то другое.

— Оу?

— Я не успел его обернуть, но… — Он вынимает из кармана золотой браслет «манжет» с едва заметной расстёгнутой петлёй. На нём выгравирован узор — жуки-скарабеи, толкающие солнце по краям браслета, а овальные нефритовые камни по центру окаймлены золотом так, чтобы они служили телом скарабеев. Он берёт мою руку и надевает браслет мне на запястье, застёгивая его с небольшим щелчком. Кажется, что он сделан специально на меня.

— Скарабеи, — говорю я и не могу отвести глаз от браслета.

— Да, знаю — это жуки, и странно, но я подумал о том, что они символизируют…

— Надежду и перерождение. — Я провожу пальцем по гладкому и прохладному нефриту, потом смотрю ему в глаза. — Он прекрасен.

— Да?

— Да.

Его улыбка как солнечный свет. Он поднимает свою руку и проводит пальцами по моей зелёной пряди.

— Плюс, он отлично подходит к твоим волосам.

— Учитываешь всё.

— Ты — это всё, о чём я думаю всё последнее время.

Моё сердце порхает, и я и понятия не имею, как отвечать на его слова или на подарок. Тот же головокружительный ток опустошительно пробегает по моим венам.

— Орион, я…

Мишель стучит по бокалу и хрипит о том, что зал сейчас открывается, и что гидом по выставке станет дизайнер зала и дочь коллекционеров. В своём немного мучительном предисловии она рассказывает о Древнем Египте и его неоценимом месте в истории, а также о науке и культуре египтян. Когда она заканчивает, я понимаю, что наступает мой черёд.

Прежде, чем я могу отговорить себя от этого, я поднимаюсь на носки и целую Рио в щёку, потом резко срываюсь с места, не успевая увидеть его реакцию.

Я стою напротив по-прежнему закрытых дверей.

— Мы можем узнать многое о культуре через изучение того, что было важным для людей. А в мире Древнего Египта люди прославляли жизнь и смерть в равной степени. Исида и Осирис, центральные фигуры нашей выставки, являли собой противоположные, — я останавливаюсь, осознавая то, что собираюсь говорить дальше, — но в равной степени прекрасные и необходимые составляющие истории человечества. — Я открываю двери и вхожу.

Все следуют за мной, теснятся в дверном проёме, и тишина вызвана либо благоговением, либо скукой. Я очень, очень надеюсь, что это благоговение. Стоя перед первым экспонатом — удивительно хорошо сохранившейся скульптуре моей матери с фараоном Тутмосом II, ещё младенцем на её коленях, я говорю.

— Перед вами Исида — мать Богов, Дарующая Небесный Свет, Хозяйка Дома Жизни, Царица Заговоров, Богиня Материнства, Магии и Плодородия. Первая дочь Земли и Неба. Покровительница истоков. — Я делаю паузу, потом улыбаюсь. — Возможно, самым мощным доказательством магии Исиды является способность её груди оставаться такой круглой и бойкой несмотря на вскармливание сотен фараонов.

Возникает пауза, но потом Скотт, стоявший в первом ряду, начинает хрипло хохотать, и его смех подхватывают в зале. Я понимаю, что покорила их. Спасибо тебе, материнская нагота. Кто бы мог подумать, что ты спасёшь меня! Сириус, стоящий вместе с Диной ближе к выходу, ухмыляется и закатывает глаза.

Я двигаюсь к следующему экспонату — статуе сидящего на троне отца, в короне-атеф, со своим посохом и бичом. От его вида я чувствую странную боль ностальгии.

— Исида не была бы Исидой без своего мужа и коллеги — Осириса, Предводителя Запада, Повелителя Мёртвых, Властелина Молчания, Владыки Любви. Осирис — Бог подземного мира и загробной жизни, но в отличие от подземных божеств многих других культур, которые господствовали над проклятыми и оказавшимися в ловушке духами, Осирис также почитался как бог реинкарнации. Посещение его домена тщательно планировалось и оптимистично ожидалось.

Я направляюсь к большой вазе с изображением их обоих: моей мамы в головном уборе с рогами коровы и огромными расправленными крыльями, и моего отца с зелёной кожей — кожей цвета перерождения.

— Материнство и рождаемость Исиды производили жизнь, а Осирис управлял переходом этой жизни в другую. Они были рождением, смертью и перерождением — вечным циклом, не полным при отсутствии одного из элементов. — Я улыбаюсь. — Конечно, как у всех пар, у них были свои «ограничители скорости»: споры о том, чья очередь мыть гончарную посуду; ссоры о том, что Осирис оставлял свой посох и бич возле кровати, а Исида постоянно запиналась об них; выяснение отношений из-за зачатия Анубиса сестрой Исиды Нефтидой, женой Сета, от Осириса. В семьях легко не бывает, и древнеегипетские боги не были исключением.

Я указываю на настенную фреску с моей мамой, опять в короне с рогами, стоящей рядом с Хорохором во всей своей ястребоголовой славе и богом солнца Амоном-Ра. Фреска покрыта прорисованными иероглифами. Я сразу понимаю, что они написаны маминой рукой, её секретным языком. Эти иероглифы она написала сама. Мне даже не нужно подходить ближе, чтобы их рассмотреть.

О, глупые боги, помогите, я так по ней скучаю!

— Гор, чудо-ребёнок, зачатый после того, как Исида вернула Осириса к жизни, занял трон отца в качестве Бога-правителя Египта. Он был гордостью и радостью своей матери. Однажды она зашла так далеко, что отравила бога солнца, чтобы заставить его назвать своё имя, которое давало ей и её сыну власть над наиболее могущественными богами. Отчего вся концепция о чересчур конкурентоспособной маме футболиста перешла на совершенно новый уровень.

Я улыбаюсь и жду, когда уляжется смех.

— Итак, представьте себе её отчаяние, после всего того, что она сделала, чтобы посадить Гора на трон, и потом обеспечить ему прочные позиции среди богов, когда он вдруг женился на Хаткор — богине секса и пива. А вы-то думали, что это вам не повезло с избранницей сына…

Всё продолжается в том же духе, когда я описываю историю моей семьи, смешивая мифологию с такими личными качествами, о которых слушатели и не подозревали. Я даже вспоминаю историю про старого Тота, как он добавил дней к календарному году, чтобы обмануть Бога-Солнце ради того, чтобы богиня Неба могла иметь детей. К концу экскурсии я совершенно без сил, но довольная собой. Когда я рассказываю об убийстве Осириса и прикалываюсь над довольно ошеломляющим изображением жизненно важных органов, которые Исида волшебным образом создала из глины для оживления Осириса, я чувствую странное чувство нежности к моим родителям.

Несмотря на то, какие они замороченные, я не могу отрицать того влияния, которое они оказали на целую культуру, и которое даже тысячи лет не смогли полностью стереть. Неожиданно, говоря о их двойных ролях я смогла соотнести своих родителей с их божественными атрибутами.

И когда я закончила, все аплодируют мне, а потом разбиваются на группы, чтобы рассмотреть экспонаты. Я наблюдаю за всем с переполняющей меня гордостью, зная, что я создала этот зал, а мои родители создали истории, которые наполнили его. Даже если он здесь недолго, я всё равно часть него, потому что это — часть меня.

Подходят Сириус и Дина.

— Ты словно знаешь их лично! — Восклицает Дина.

Мы с Сириусом смеёмся. Она смотрит на нас с подозрением, как вдруг покачивается на своих ногах.

— Ты такая бледная. Езжайте домой. Рио подвезёт меня, когда всё закончится. — Я обнимаю их, и мы прощаемся.

Кстати, о Рио… Я оглядываю зал, и вновь благодарю богов за свой рост, который даёт мне прекрасный обзор. Как вообще низкие люди могут находить кого-то в толпе?

Я вижу его, он разговаривает в углу с какой-то парой. У мужчины чрезвычайно серьёзный вид, все его черты такие жёсткие, словно он небрежно вырезан из грубого известняка. Только когда он направляется ко мне, и я вижу его хромоту, я понимаю, что он — отец Рио. Значит женщина рядом с ним — его мать. Она оборачивается, и я не могу отвести от неё глаз, как и закрыть отвисшую челюсть. Скотт и Тайлер не шутили: она такая одна — самая красивая женщина, которую я когда-либо видела. У неё такие же тёмные волосы, как у Рио; они спадают ей на спину густыми, роскошными локонами. Все места её фигуры, которые должны изгибаться, мягкие и совершенные, а те места, которые должны быть маленькими — подчёркнуто изящные. Бюст, который она установила у них в прихожей, не идёт с её фигурой ни в какое сравнение.

Я чувствую себя не в своей тарелке, находясь с ней в одном помещении. Но когда она берёт руку мужа в свою, когда улыбается ему, то становится так очевидно, что она его любит — его всего, что мне даже становится лучше. Они подходят ко мне, и я понятия не имею, что им говорить. Что мне им говорить?

— Очень мило, — произносит мама Рио, и улыбается. Знаете, почему греки стали писать стихи?

Из-за неё.

— Я бы не осилила это без помощи Рио. Спасибо за то, что позволили мне тратить его время всю прошедшую неделю.

Она смеются, и отец Рио кривит своё лицо в улыбке. Он не красив, но настолько крепкий, и что-то такое в его лице, отчего оно выглядит и величественным, и добрым. Он уже нравится мне. В них есть что-то знакомое, родное. Может только потому, что я была у них дома, и сейчас это значит даже больше.

— Я никогда раньше не видела его таким счастливым, — говорит она.

— Эй, ну. — Рио встаёт рядом с нами, ёрзая, словно он не хочет, чтобы я разговаривала с его родителями. — Э, мам, пап, а вы не хотите прогуляться вон до туда?

Они смеются и потом обнимают Рио, мы прощаемся. После того, как они отходят, его мама оборачивается и смотрит мне в глаза, таинственно улыбаясь. Вот откуда он унаследовал этот взгляд!

Ох, уж эти скрытые ямочные гены!

Народ понемногу рассеивается, обменивается друг с другом множественными рукопожатиями и поздравлениями, и даже визитками от агента по недвижимости, и предложением сотрудничества по дизайну домов, которые он продаёт. Тайлер и Скотт выходят в коридор с Мишель, чтобы проследить за уборкой столов, и я смотрю через весь наш звёздный зал вечности, и вижу Рио. Он весь светится, глядя на меня.

Мы подходим друг другу навстречу и встречаемся в самом центре. Да пошло всё! Я хочу этого! Я хочу его.

— Ты сделала это, — говорит он.

— Мы сделали это, — отвечаю я.

Я обвиваю руками его шею и прижимаюсь губами к его губам, они тёплые и мягкие, и сразу же отвечают мне. Тысяча разных ощущений просыпаются внутри меня. Ощущений, которых я не знала и даже не знала, что такие бывают, и я плыву среди звёзд с Орионом, моим Орионом, и я хочу больше, больше и больше познавать его. Я хочу нарисовать новую карту звёзд, в своей душе, звёзд, которые впустят его.

Я целую его. И я перерождаюсь.

Наконец мы отрываемся друг от друга, оставляя одни объятия.

— Орион, — шепчу я, его имя звучит словно песня, словно молитва.

— Айседора, — говорит он, — столько лет я ждал этого.

— Что значит — столько лет? Мы же лишь… — начинаю я, и только потом осознаю, что каждое слово того предложения он сказал на разных, мало известных языках. Языках, которые он не мог знать. Языках, о существовании которых нормальный человек даже не догадывается, уж тем более не может на них говорить. Если он не…

Что за ерунда!

 

Глава 15

Осирис убит. Гора отравил скорпион. Амона-Ра до смерти закусала змея. Боги могли умереть. Боги умерли. Но Исида — Повелительница Магии, всегда была рядом, чтобы это исправить. Без Исиды даже бог мог умереть на веки вечные.

— Нет, — шепчу я, отступая на шаг от Рио.

— Я хотел тебе сказать! И сейчас, точнее здесь… я хочу прочитать тебе кое-что. — Он вынимает тонкую пачку сложенных листов из кармана. Его лицо разрумянивается от волнения. Он говорит всё — вообще всё, на древнем египетском языке. На этом же языке мама пела мне перед сном. Никто не умеет говорить на этом языке.

Грёбаный потоп! Моя семья не единственная, в которой есть боги. Мой мир переворачивается на теперь ещё и сместившейся оси. Это меняет всё, в чём я была уверена. И он может говорить на всех языках…

О, нет. О, нет, нет, нет! Рио — тоже бог. Он — бог. Но это невозможно. Не может быть других.

Мама сказала бы мне. Она всегда говорила, что другие мифологии, другие истории… она говорила, что они были дешёвыми подделками. Может, она знала, что где-то там есть другие боги?

Нет, не где-то там, а прямо здесь. И он знает, кто я такая.

— И давно? — шепчу я.

Он поднимает глаза от своих бумаг.

— Что?

— Давно ты знаешь? Ты специально искал меня? — Я так ясно вспоминаю, что он говорил мне после того, как я постриглась — что он узнал меня. Он искал меня.

Когда он видит моё выражение лица, то с его лица, наконец, сходит улыбка.

— Нет, я…

Я горько смеюсь.

— Боги. Что ж вы сами не разберётесь между собой! Когда оставите меня в покое?! Вы подставили меня. — Затем я вспоминаю то немногое, что знаю из греческой мифологии про Ориона.

Его второе имя — Охотник.

Внутри меня всё падает, и я пячусь назад, подальше от него. Каждую ночь я кричала во сне.

А что, если угроза исходит не из Египта? Что, если она всегда была здесь? Всё это время он прокладывал себе дорогу в моё доверие, все эти дни он пытался разузнать побольше о моих родителях.

Я ведь уже была готова на многое ради него.

Нет. Я выпрямляюсь, моя спина становится напряжённой, как стальной стержень.

— Мне всё равно, кто ты или как давно ты живёшь, или насколько бессмертным себя считаешь.

Я убью тебя прежде, чем ты причинишь боль моим родителям.

Его красивое лицо белеет от шока.

— Пожалуйста, позволь всё объяснить, Айседора!

— И не смей произносить моё имя!

— Я не Орион! То есть — не тот самый Орион! — Он проводит пальцами по волосам. Его голос сдавливается от отчаяния. — Его уже давно нет. Мои родители… это они назвали меня… мой отец знал его и… Послушай, ты просто нравишься мне! Мне семнадцать лет! Я не бог. Но мои родители — да.

Та невероятно красивая женщина, которая специализировалась на любви. Тот прихрамывающий мужчина, работающий с металлом. Не удивительно, что они казались мне знакомыми. Ведь они напоминали мне мою собственную семью. Афродита и Гефест.

— Да! И я не хотел лгать тебе. Я так долго ждал, чтобы, наконец, встретиться с тобой, и я не знал, как сказать это! Как я мог сказать девушке из своих снов, что являюсь сыном древнегреческих богов?

— Ты же знал, кто я.

Он виновато пожимает плечами.

— Не сразу, но я это вычислил. Когда ты ругалась на меня на хорватском.

— Как я узнаю? Как я пойму, что хоть что-то из того, что ты говоришь — правда? Амон-Ра, моя мать права. Не стоит доверять грекам. — Я отступаю от него, увеличивая пространство между нами.

— Пожалуйста, подожди. Я всё объясню! Я искал тебя. Но не для того, о чём ты думаешь. Я… уф, не так я хотел тебе это рассказать. Когда мы говорили про сны — я говорил серьёзно. Мне снилась ты. Каждую ночь. Несколько лет. Я всегда знал, что ты предназначена для меня, и каждую ночь я видел тебя. Такую каменную, самую сильную и самую прекрасную девушку, которую я видел за всю жизнь. И я разговаривал с тобой стихами, и вдыхал жизнь в твой камень, пока он не согрелся и не раскрасился, и ты была там, и… — Он закрывает лицо руками. — Я всё испортил. В тот день, когда я увидел тебя с короткими волосами, то понял кто ты. Это был самый лучший день моей жизни, потому что я наконец-то нашёл тебя. И сейчас… Всё должно было быть не так. Я никогда не причиню тебе боль. Я люблю тебя.

Моё каменное сердце рассыпается на крошки, пыль от которых заполняет лёгкие, перекрывает кислород, и я не могу дышать. Он лгал мне всё время и теперь это?

— Ты любишь меня из-за глупых снов? Ты даже не знаешь меня! Я доверяла тебе, Орион. — Я шиплю его имя, словно проклятие, и оно больше не звучит на моём языке как надежда и защита. — Я не знаю кто или что ты. Но я клянусь, что сдержу своё слово. Если ты или кто-то ещё из твоих дешёвых копий богов приблизиться к моей семье, я своими руками скормлю твоё сердце пожирательнице душ Амит.

Его глаза полны боли. Я сильнее стягиваю каменные глыбы вокруг своего сердца. Я не сломаюсь, не здесь, не сейчас.

Я разворачиваюсь и выхожу из зала с моим наследием и моим прошлым, и оставляю парня, которому хотела отдать моё перерождённое будущее, одного там стоять. Сдерживая слёзы, я бегу вниз по лестнице через главный вход мимо шокированной Тайлер, и выбегаю в ночь. Парк пуст, если не считать бездомных, которыми усеяны тротуары, уже уснувшие под разодранными одеялами.

Я нахожу наше огромное дерево рядом с лестницей, и забираюсь в корни, желая провалиться в них. Моё сердце — не камень. Моё сердце — песок и его смыло жёсткой волной Ориона, разбросав и растеряв.

Трясущимися руками я достаю свой телефон. Моя мать должна знать об этом. Ей нужно знать, что есть и другие боги, и они знают о нас. Возможно, это было оно. Скорее всего — это было оно. Угроза может скрываться где угодно.

— Вот ты где, — говорит острый, как нож, гортанный голос, и только тогда я, наконец, ощущаю солёную, набухшую сухость в задней части горла, которая преследовала меня.

Так же пахнет забальзамированное тело.

— Анубис, — шепчу я и смотрю наверх, встречаюсь со светящимися в темноте глазами шакала. — Что ты здесь делаешь? — Я не думала, что что-то ещё может шокировать меня сегодня, но обнажившиеся в улыбке острые клыки Анубиса доказывают обратное. — Моя мать прислала тебя?

— Исида не знает, что я здесь.

— Если она не посылала, тогда почему ты…

— Всему своё время. — Он наклоняется, берёт мой телефон и раздавливает его между своими мощными лапообразными ладонями. — Не хочу, чтобы ты звонила мамочке и портила сюрприз. А теперь — я слишком надолго застрял в этой бездушной стране, и сегодня я получу то, за чем пришёл.

Хаткор была не права — твоё существование не такое уж и бесполезное.

Он хватает мою руку и тянет так сильно, что у меня перехватывает дыхание от боли.

— Айседора?

Мы оба оборачиваемся. Тайлер стоит на мосту и перегибается через перила, пытаясь разглядеть нас в темноте.

— Всё в порядке? — Спрашивает она неуверенным голосом.

Анубис сжимает руку ещё сильнее и шепчет низким голосом мне в ухо.

— Ты ведь знаешь, что я сделал с водителем? Я забальзамировал его органы, когда они ещё были в нём. Если дорожишь жизнью подруги — скажи, чтобы ушла.

Я глубоко сглатываю, чтобы подавить растущую во мне панику. Я никому не позволю причинить боль Тайлер.

— Всё прекрасно.

— Кто это?

— Мой брат, — я запинаюсь. — Сводный брат.

— А-а, — нотка сомнения присутствует в её голосе.

— Он подвезёт меня до дома. Увидимся завтра.

— Хорошо. — Она колеблется. — Ты молодчина!

— Спасибо. — Я с трудом выталкиваю слова из-за пересохшего горла от запаха Анубиса.

Она задерживается, словно хочет урвать ещё несколько болезненно долгих секунд, затем машет и идёт на парковку. Анубис тащит меня вверх по деревянной лестнице и через дорогу. Я настолько привыкла к тому, что была здесь очень высокой; он же возвышается надо мной, и я чувствую себя бессильной, как ребёнок.

Мы обходим музей и подходим к задней двери.

— Я знаю, у тебя есть ключи, — говорит он.

Я даже не притворяюсь, что это не так. Моя голова слишком занята выяснением того, чего он хочет. Я всегда воспринимала его только как похотливого слизняка, но я недооценила коварства под его лицом шакала.

Я открываю дверь, и мы проходим через теперь уже пустой музей. Охранник, тот, что с козлиной бородкой и добрыми глазами, смотрит на нас со своего стула у лестницы. Я улыбаюсь.

Хоть моя улыбка больше напоминает посмертную маску, она действует, потому что я вижу, как в его фигуре пропадает напряжение.

— Забыла сумочку.

Он машет нам и пропускает, и вот мы оказываемся в чёрном как смоль зале — моём зале, где лишь несколькими минутами ранее Рио разбил мне сердце.

Я смеюсь задыхающимся от отчаяния смехом.

— Что смешного? — Огрызается Анубис, пытаясь отыскать выключатель.

— Думаю, мне следовало бы позволить ему дочитать его глупую поэму. — Потому что, каким бы греческим вруном он не был, он бы ни за что не заставил мою душу сжиматься от холодного, высушенного солью ужаса, как это делает Анубис. Я чувствую, как из него тянутся щупальца темноты, хватаясь за меня.

— Где свет? — Рычит он. Его челюсти лязгают, когда он «отгрызает» конец предложения.

Я наклоняюсь и щёлкаю выключатель.

— Ты ничего не можешь взять отсюда. Тронешь что-либо, и раздастся вой сигнализации. — Я недолго размышляю над тем, чтобы самой включить сигнализацию, но не хочу, чтобы пострадал охранник. Он этого не заслуживает.

Теперь понятно, что всё это время Анубис гонялся за чем-то, что находилось в этом зале.

Погром в доме Сириуса, нападение на водителя, глаза, которые я чувствовала повсюду на себе; он ждал подходящего момента, чтобы подобраться к маминым артефактам. И я понятия не имею зачем.

Он был в нашем доме в Абидосе бесчисленное количество раз, и подобный хлам всегда был на виду.

— Мне ничего и не надо. — Он дотаскивает меня до самой большой фрески, к той, на которой моя мать, Гор и бог солнца. И тогда он начинает таращиться на неё, исследуя, словно пожирая её своими глазами.

— Что ты ищешь? — Я стараюсь увидеть то, во что он всматривается.

Низкое рычание в глубине его горла и его рука крепче сжимает мою руку, теперь ноющую и трескавшуюся от сухости.

Решаю больше ничего не спрашивать.

Почему эта фреска? Он что, покинул свои владения в Египте, чтобы пялиться на эту тупую картину, в которой рассказывается история, которая всем известна? Я смотрю на изображение матери, на ястребоголового Гора, на лежащего Амона-Ра. Ничего больше нет!

Потом я замечаю, как губы Анубиса еле заметно шевелятся, словно он пытается что-то прочесть. Я смотрела не туда. Его внимание приковано к иероглифам, которые окружают фигуры — тем, которые только я могу прочитать, потому что только я знаю, как расшифровать мамины рукописи.

Это история о том, как моя мать узнала самое могущественное имя бога, которое Исида написала. Хаос. Он здесь, чтобы добраться до настоящего имени Амона-Ра. И если кто-то вроде Анубиса сможет контролировать бога солнца…

— Вот, — говорит он и тычет своим пальцем в начало того текста, которое написала Исида. — Читай.

— Я не могу.

— Не пытайся обманывать меня. Ты сможешь долго прожить с работающими лишь сердцем и лёгкими, но тебе будет очень, очень больно. — Он так близко наклоняется ко мне, что я чувствую, как его дыхание выпивает влагу с моего лица. Лишь от одного его взгляда я начинаю трескаться. — Ты можешь прочитать то, что написала твоя мать. Читай!

Я не хочу умирать. Не здесь, не так. Не таким образом, чтобы не оставить своей душе обратной дороги к отцу.

О, папа. Прости меня.

Я смотрю на фреску.

— Это… это всего лишь история. Ты же её знаешь.

— Прочти каждое слово.

Трясясь, я читаю с самого начала.

— Исида защищала Гора, охраняя его от гнева Сета. Но коварная Исида знала, что недостаточно просто прятать Гора. Она хотела узнать настоящее имя Амона-Ра, бога солнца, бога богов. Только завладев им, Гор будет готов оказать отпор Сету в борьбе за Египет. Она выманила Амона-Ра с неба на землю, где ребёнок… я не знаю это слово.

— Произнеси его, — говорит он, стискивая мою руку так крепко, что я совсем перестаю чувствовать свою ладонь.

— А-пеп. Где ребёнок А-пепа ждал, чтобы укусить его. Амон-Ра, отравленный и умирающий, умолял Исиду использовать свою магию и спасти его. Она сделала это только после того, как он сказал её сыну своё настоящее имя.

— В каком это месте? Где ты читаешь?

Я указываю на место в тексте. Он сужает глаза, потом отстраняется назад. Довольная ухмылка появляется на его тонких губах.

— То, что нужно.

— Для чего тебе это? Ты знаешь эту историю! Амон-Ра, змея. Имя. — Я смотрю на него, в отчаянии от того, что только что прочитала. Он, должно быть, понял что-то, что я не могу понять, что-то спрятанное в словах матери.

Он крутанул меня и повёл прочь из зала. Я надеюсь, что молитва сработает, потому что мне больше не на что надеяться.

— А мои вещи? Ты испортил мои вещи. И ты взял альбом Сириуса.

— Я не подозревал, что они будут иметь такую ценность по сравнению с вещами Исиды.

Представь моё разочарование, когда я не нашёл их в доме твоего брата. Я надеялся, что, по крайней мере, у тебя был ключ к глупым каракулям твоей матери, но нет. Мне пришлось ждать так долго.

Он сжимает мою руку, когда мы покидаем зал.

— Ты мне нравишься. Видишь, какой невыносимый червь твоя мать! И ты, наконец, дала мне то, что все эти тягостные годы мне было нужно. — Он любезно кивает охраннику, а я оцепенело плетусь рядом с ним, когда мы выходим из музея.

Он тащит меня с лестницы, и потом ведёт в ущелье. Становится темно, темнее, чем должно быть, низкие облака стирают звёзды, которые обычно охраняют меня.

Я отказываюсь умирать под облачным небом. Я делаю вид, что запинаюсь и бросаюсь в расползшуюся кучу грязи на земле. Рука Анубиса почти вырывает мою руку из сустава, и моё плечо больно ударяется об грязь, в то время как острый камень врезается мне в колено.

Анубис рычит, его голос сменяется с человеческого на более грубый, низкий звук.

— Прости, — всхлипываю я, закрываю руками камень, когда поднимаюсь снова на ноги. Я встаю, и прежде, чем Анубис может вернуть былую хватку, я врезаю камнем ему в голову, и бегу так быстро, как могу, к лестнице у начала ущелья.

Я почти добегаю до неё, когда руки сзади толкают меня вперёд. Асфальт у основания лестницы раздирает ладони раньше, чем моя голова ударяется об самую первую ступеньку. Из глаз сыплются искры, и я ничего не могу видеть из-за дикой боли в черепе.

— Ты думаешь, что можешь сбежать от меня, ты — тупое смертное создание? — Его голос как имитация голоса из мучительного кошмара. — Я — Бог.

— Только в Египте, — говорит Рио, моё зрение на время проясняется, и я вижу, как Анубис смотрит наверх, его лицо кривится от ярости, после чего чей-то кулак бьёт в его челюсть. Он отступает назад и рычит. Потом какое-то шипение прорезается в ночи, и у меня жжёт глаза и нос.

Крик Анубиса превращается в пронзительное, отчаянное скуление животного, он хватается за свои глаза и кружится на месте.

— Бежим! — Кричит Тайлер и тянет меня наверх. У меня кружится голова, и я запинаюсь о ступеньки. Рука Рио тут же подхватывает меня, и мы втроём бежим от сухой, трескающейся, солёной смерти, по-прежнему воющей в ущелье позади нас.

 

Глава 16

Амон-Ра возглавлял пантеон богов. Не имея начала и конца, он создавал себя сам, из ничего.

Он — Бог солнца, Бог созидания, был таким могущественным, ведь он был Царем Богов. У него было несчётное количество имён и безграничный перечень титулов, но только одно имя оставалось в секрете. Только одно имя позволяло тем, кто его знал, требовать для себя места рядом с его троном. Только одно имя позволяло тем, кто его знал, обращаться без препятствий к нему, чтобы использовать его в собственных целях. К чему бы это ни привело.

— Тебе нужно в больницу! — Вскрикивает Тайлер. Её голос такой высокий от адреналина, когда она впрыгивает на сиденье в пикап Рио, и захлопывает дверь. Я теперь сижу между ними совершенно отрешённо.

— Со мной всё хорошо. — Это ложь. В моей голове играет симфония боли, и маэстро дирижёр-садист дирижирует опус мучимому, разрушающему меня совершенству. Я не могу вспомнить, как мы дошли до пикапа, и как долго мы едем. Приборная панель Рио медленно поднимается и опускается, словно мы плывём по волнам океана, а не трясёмся по уличному асфальту.

Положительным моментом является то, что я едва ли чувствую свои ладони, хотя при мимолётном освещении от фонарей, они выглядят так, словно их натирали на сырной тёрке. Кроме того, я по-прежнему вижу другие блики света, которых на самом деле нет.

— Нам надо позвонить в 911, - говорит Тайлер.

— Как, этот номер действительно существует? — Спрашиваю я.

— О чём ты?

— Я думала — это лишь номер из кино. Они же всегда называют три пятёрки в начале телефонных номеров. Чтобы люди случайно не позвонили на чей-то настоящий номер, вызывая полицию.

Тайлер выдавливает смешок.

— Нет, этот настоящий. И я не понимаю, почему мы до сих пор туда не позвонили. Нам надо заявить на него в полицию!

— Нельзя арестовать бога.

Рио резко кашляет.

— Сильно же ты головой ударилась.

— Серьёзно! — Тайлер наклоняется вперёд и смотрит в мои глаза. Я шлёпаю её, чтобы она отодвинулась от меня. — Он собирался что-то сделать с тобой! Он сделал тебе больно! И вполне вероятно, что у тебя сотрясение.

Он собирался сделать что-то гораздо более ужасное, чем просто сделать мне больно. И он ещё сделает это.

— Полиция не поможет. Скорее всего, его там уже нет. И он мой сводный брат.

— Серьёзно?

— Серьёзно. — У меня нет телефона, и я не помню номеров. Мне надо вернуться домой, чтобы позвонить маме. Предупредить её. Живот крутит, и он угрожает взбунтоваться. Меня мутит не только из-за боли и тошноты. Если Анубис действительно всё выяснил…если не дайте боги, он узнал истинное имя бога солнца из этой фрески… Меня тошнит от мысли об Анубисе со всей этой властью. Но я осталась жива. Я ещё могу всё исправить.

— Спасибо, ребята. Если бы вы не пришли… спасибо вам.

Тайлер держит меня за запястье.

— Айседора, ты это уже говорила. Четыре раза. Нам нужно ехать в больницу.

— Нет! Мне нужно домой и позвонить родителям. Как вы узнали, что мне нужна помощь?

Она говорит со мной как доктор с пациентом, тот же тон она применяла в зале детских открытий.

— Как я уже три раза объясняла тебе, девушка, у которой нет сотрясения: как только я поняла, что тот же парень спрашивал насчёт тебя днём раньше, то почуяла неладное. Я так рада, что моя мама всегда заставляет меня носить с собой газовый баллончик. И что я увидела Рио.

Рио, которому немногим ранее я угрожала расправой, и который, тем не менее, без раздумий помогает мне, когда это так нужно. Рио, который не тот, кто есть. Рио, чьё предательство почему-то жалит меня глубже, чем предательство Анубиса. И я никак не могу понять, почему мне так больно от этого. Ведь не должно. Но он как мои родители — строит основание, а потом переворачивает его, меняя правила.

Уу-у-х, я ненавижу его. Ненавижу его грузовик. Ненавижу горы Сан-Диего и то, как они вызывают у меня желание наклониться и стошнить на родные колени Тайлер. Мне нужно домой.

Сейчас же. Я должна предупредить маму.

Звонит телефон Тайлер, и она отвечает на одном дыхании, выдавая Скотту свою версию случившегося. Когда она кладёт трубку, то говорит Рио, что Скотт заберёт её от моего дома.

— А я останусь там, — отвечает Рио.

— Прошу прощения? — Я держу себя за голову, словно так я могу удержать боль при сильной тряске.

— Я не оставлю тебя одну.

— Во-первых, тебя в мой дом никто не приглашал. Во-вторых, у меня есть брат с его женой.

— А ещё у тебя есть сотрясение. — Тайлер оттягивает мою руку, чтобы снова пытаться рассмотреть мои глаза. Она продолжает бормотать что-то про зрачки. — А откуда вообще у тебя такой потрясный браслет? Из настоящего золота?

— Не хочу говорить об этом, — мямлю я. Я хочу сорвать его с себя, но не могу сообразить, как его расстегнуть. Очередной подлый и коварный поступок Рио.

Мне больно, болит всё, и особенно больно от его лжи. То, что он всегда понимал меня даже больше, чем я думала. Он мог, но он не сказал мне, что понимал. Не думаю, что он есть зло. Не сейчас, когда нарисовался Анубис, но всё же.

Рио — сын богов. Это всё меняет.

— Нет, серьёзно, это настоящее золото или нет? Может, из-за него твой чокнутый сводный брат приставал к тебе! Такой браслет можно продать за немалые деньги.

— Ага, может быть. — В действительности, золото в нашем доме было не в ходу. Хотя, имя бога солнца…

Рио останавливается напротив дома Сириуса. Машина Скотта уже припаркована там, и Тайлер выпрыгивает из пикапа, бежит к нему и бросается на шею. Моё каменное сердце сиротливо бьётся в груди, пока я смотрю на них, а моё предательское тело тоскует по человеческим объятиям.

Тогда я вылезаю из пикапа, хромая и шатаясь, иду к тёмному дому. Наверное, так себя чувствуешь, когда перепьёшь, думала я, в то время как земля плывёт и прыгает под ногами.

— Такое ощущение, что никого нет дома.

Я пугаюсь, такая потерянная в своей боли и уверенности позвонить маме, что не замечаю, как Рио идёт вслед за мной.

— Они, наверное, спят.

— Я подожду, пока не буду знать наверняка, что они дома, и что ты расскажешь Сириусу, что произошло. Полагаю, это был Анубис. Что ему нужно на самом деле?

— Это касается только моей семьи. — Мои зубы так сильно скрежещут, что я могу ощущать свой пульс, как врезающуюся в лоб боль. — Езжай домой.

— Уверена, что в порядке? — выкрикивает с дороги Тайлер. Я отмахиваюсь. — Утром первым делом позвони мне. Я только что прогуглила про сотрясения. Не принимай «Ибупрофен», прими «Тиленол».

Скотт открывает ей дверь.

— И когда в следующий раз соберётесь драться, делайте это, когда я поблизости. Я хорошо дерусь.

Я слишком устала, чтобы что-то отвечать. Я открываю дверь, в доме темно. Сириус — сова. В это время он не спит. Может, что-то случилось и здесь. В панике от того, что Анубис мог добраться до них, я глубоко вдыхаю.

Чувствуется запах «Тайда». Я облегчённо опираюсь на дверной косяк. Анубиса здесь не было.

Рио проходит вперёд, словно собирается войти вместе со мной.

— Пожалуйста, — говорю я. Мне больно говорить. — Спасибо за вечер. Правда. Ты спас мне жизнь. Но я не могу… не могу сейчас ничего обсуждать. Я в растерянности и не знаю, как всё изменилось. Но всё точно изменилось. И пока я не узнаю, какие изменения произошли, я просто… хочу, чтобы ты оставался где-нибудь, но не здесь.

Он сглатывает, потом кивает. Я закрываю за собой дверь. Мне хочется, чтобы он был подальше. И хочется, чтобы был рядом. Я не знаю, что я хочу больше. Но моя мать. Мне нужно поговорить с мамой.

Включаю свет, пока иду по дому, и нахожу на столе записку. Я еле разбираю поспешные каракули Сириуса.

«Айседора. Не дозвонился до тебя, Дине плохо, поехали в больницу, позвони мне. С.»

Нет! Я хватаю телефон и набираю номер мобильного Сириуса. Лишь с третьей попытки попадаю на нужные цифры, потом вызов уходит на автоответчик, поэтому я прошу его, чтобы он позвонил на этот номер, потому что я осталась без телефона. Во мне усиливается паника и дрожь. Я не хочу, чтобы что-то случилось с Диной или их ребенком. Они должны быть в порядке. Мне нужно, чтобы они были в порядке, чтобы они были счастливой парой придурков и вырастили своего счастливого придурка-ребёнка.

Пожалуйста, пусть с ней всё будет хорошо!

К счастью, мама берёт трубку со второго гудка.

— Кто это? — Отвечает она уставшим голосом. Я не помню, какая у нас разница во времени, может, у неё середина ночи, а может, нет.

— Это Айседора.

— Что случилось? Ты в порядке? Тебе больно!

Я прерываю её.

— Всё в порядке. Но произошло что-то плохое. Анубис здесь.

— Что? Зачем ему понадобилось приезжать к вам?

Я поведаю ей всю историю, включая нападение на водителя и те моменты, когда ощущала на себе чей-то взгляд. Я также не последовательно рассказываю другие детали, потому что не могу собрать мысли в голове так, как следует.

— Мама, мне пришлось прочитать ему. Прости меня. Я думаю… думаю, что он выяснил настоящее имя Амона-Ра. — Я задерживаю дыхание, ожидая её реакцию. Насколько тяжёлыми будут последствия? Много ли власти я помогла заполучить этому шакалообразному монстру?

Тогда моя мать смеётся. Это усталый, измученный смех: больше воздуха, чем радости.

— О, сердечко. Можешь даже не переживать об этом.

— Он теперь может контролировать бога солнца!

— Нет, не может. Он, наверное, решил, что нашёл что-то там, но я могу уверить тебя, что настоящее имя Амона-Ра нигде не записано. Уж не думаешь ли ты, что я пошла бы на все те сложности, чтобы добыть его для себя и Гора, и потом записала его там, где какой-то неопрятный божок бальзамирования сможет его найти?

Я плюхаюсь на стул от облегчения и смятения.

— Тогда что же он нашёл? Он выглядел довольным.

— Анубис — дурак, и как все дураки легко верит в то, во что хочет верить. Возможно, он нашёл что-то в том тексте, что, по его мнению, было настоящим именем бога. Он вернётся и попытается использовать его, и тогда его прогонят с поджатым между ног хвостом. И я могу уверить тебя, что после этого ребёнка, ему придётся ответить за всё, что он сделал с тобой.

— Значит, ты в безопасности, — говорю я, и впервые с момента, как я поцеловала Рио (о — нет! я поцеловала Рио), и потом он сказал мне правду; и казалось, что я вспомнила об этом в первый раз только сейчас, что с моей головой, с моих лёгких падают стальные оковы.

— Я в безопасности. И я рада, что ты тоже. Как ты сбежала от Анубиса?

— Мне помогли друзья.

— Я рада, что у тебя есть хорошие друзья.

Я думаю о Рио, его родителях, о правде. Мне следует рассказать ей о том, кем… чем… он был.

Ей стоит знать, что есть и другие боги. Но если я скажу ей, вне сомнений, я больше никогда не увижу Рио.

Мне следует хотеть этого.

— Я тоже рада, — только и говорю я. — Хорошо. Эй, отбой концу света! — Мои ладони дико жжёт, пока я держу телефон, и я хочу утонуть в диване и уснуть в забытьи. — Пойду приму что-нибудь для головы. Позвоню тебе завтра.

— С нетерпением буду ждать звонка. Айседора?

— Да?

— Я бы хотела услышать всё про открытие выставки прежде, чем явится твой сводный брат-ублюдок.

— Хорошо. — Я улыбаюсь. Она помнит. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, сердечко.

Я кладу трубку, и теперь, когда проходит моё первоначальное облегчение, я возвращаюсь к беспокойству о Дине. Мою руки, и вынимаю из них мелкие кусочки гравия. Потом я переодеваюсь из своего изодранного платья в пижаму, и заклеиваю пластырем множественные царапины. И никак не могу снять с себя этот идиотский браслет. Завтра же заставлю Рио снять его с меня.

В шкафу я нахожу набор из болеутоляющих препаратов. Что там Тайлер сказала про «Ибупрофен»? Не помню. Да и неважно. Звонит телефон, и я таращусь на него несколько секунд, прежде чем осознаю, что надо ответить.

— Что?

— Эй, малыш.

— Сириус! Что у вас? Что случилось с Диной? С ней всё в порядке? А с ребёнком?

— С ними обоими всё хорошо. Прости, если записка напугала тебя. Этот вечер изрядно потрепал всем нам нервы. — Он сухо смеётся, и я не могу не согласиться с ним, хотя сейчас явно не то время, чтобы рассказывать ему о моём маленьком семейном воссоединении. — После того, как мы ушли из музея, Дину стало серьёзно мутить, у неё болел живот. Мы сразу отправились в больницу, и теперь с ней всё прекрасно, постельный режим, пока они не решат, стоит ли вызывать роды или можно подождать.

— Но ей же ещё рано!

— Она уже достаточно долго ходит с животом, так что безопаснее для них обоих было бы родить его здесь. — Он тихо ругается. — О, слава Богу, она спит. Она не слышит, как я сказал «его».

Ладно. Это называется — преэклампсия, и когда мы узнали, что так или иначе это проблема, мы столкнулись с ней и сохраним их идеально здоровыми. Но мы пока не собираемся домой. Ты в порядке? Тебе что-нибудь нужно?

— Всё нормально! Не беспокойся за меня. Но я не поняла, как это произошло. Дина же была совершенно здорова в последние дни. — Может, Анубис что-то сделал с ней?

— Такое бывает. Беременность делает женщин во многом уязвимыми. Но я серьёзно — переживать не о чем. Единственная проблема, которая скоро встанет перед нами — это то, что у ребёнка нет детской, что по большому счёту не такая уж и большая проблема.

Я вздыхаю и успокаиваюсь. По крайней мере, одна часть моей семьи защищена от Анубиса.

— Здорово. Спасибо, Сириус, за чувство вины.

Вновь настояв на том, что всё чудесно, он кладёт трубку.

Я падаю на диван, не утруждая себя подниматься наверх, и моя больная голова кружится от всего того, что случилось за этот вечер. Слишком много информации. Дина, Анубис, Рио. Я думала, что после завершения этого грёбаного музейного зала всё встанет на свои места.

Я фыркаю сонным смешком, как только представляю лицо Анубиса, когда он вернётся в Египет и поймёт, что имени он так и не узнал. Ну и идиот!

Радостная от этой мысли, я уже совсем близка ко сну, когда вспоминаю слова Сириуса, такие похожие на слова матери: «Женщина наиболее уязвима, когда беременна». Что-то щекочет меня в онемевшем затылке, что-то, что я никак не могу ухватить, но знаю, что это нужно сделать.

— О, нет, — я сажусь и выпрямляюсь в ужасе от очевидности того, что только сейчас осознала.

Для контроля над богом Анубису нужно совсем не имя.

Он искал яд, чтобы убить его.

 

Глава 17

В тот день, когда Амон-Ра спустился на землю, его укусила змея. Но та змея была не его творением, поэтому он не мог назвать её имя и вытянуть яд. Амон-Ра, Бог солнца, умирал. В мифах всегда говорилось только о змее. Но в версии, написанной рукой Исиды, было одно отличие: не змея, а ребёнок А-пепа. Огромная змея, найденная в подземелье. Только Осирис и Анубис вхожи в подземный мир и могут его посещать.

— Возьми трубку! — Кричу я в телефон, когда слышу в ответ только длинные гудки. От крика моя голова пульсирует, но я не могу молчать. Спотыкаясь, я несусь на второй этаж. Я вышвыриваю всё из своих ящиков в поисках паспорта. Моя рука оказывается на маленькой сумочке с защитными амулетами, которые положила мама, теми, которые пережили погром Анубиса в моей комнате. Я сую их в карман своих фланелевых пижамных штанов.

Паспорт, паспорт, где же мой паспорт… Отвечай на звонок, мама, отвечай, отвечай!!!

Паспорт находится в ящике ночного столика.

Она не отвечает на звонок.

Я натягиваю пару туфель и бегу вниз по лестнице. Теперь я звоню Сириусу.

Он тоже не отвечает.

Почта! Она станет проверять почту. Я пишу ей письмо так быстро, что уверена — оно совершенно бессвязное, но это не имеет значения, потому что она должна знать. Мне нужно знать, что она знает.

Телефон, прижатый к моему уху, по-прежнему звонит, звонит, звонит… Почему она не берёт трубку? Он ещё не может быть там. Он ещё должен быть на пути в Египет. Где и мне надо быть. Где и мне стоит быть. Те образы (о, как же их много!), образы моей матери, разрушаемой тьмой, проигрываются на повторе в моей стучащей голове, и я не могу допустить это. И я этого не допущу.

Зачем Анубису это делать? Что он получит в случае убийства моей матери? Что он сказал мне… что-то про Хаткор, считающую меня бесполезной. Коридор. Они целовались тогда в коридоре.

Хаткор. Уж если у кого и есть повод ненавидеть мою мать и желать ей смерти, то это — Хаткор. Она, должно быть, соблазнила Анубиса, и теперь он с ней заодно. Как давно она планировала это, выжидая напасть в момент, когда моя мать станет наиболее уязвимой?

— Отвечай! — Кричу я в телефон, потом бросаю его об стену.

Аэропорт. Я поеду в аэропорт и полечу следующим же рейсом в Египет. Глупый план, и часть меня знает это, но я не могу просто сидеть здесь. Проверит мама почту или нет, но я не могу сидеть здесь и ждать. Ждать, чтобы узнать, жива или нет моя мать, которая звала меня домой.

Да, и как я доберусь до аэропорта? Я горько усмехаюсь от ироничности ситуации: жила с братом, зарабатывающим на организации трансфера в аэропорт, но понятия не имею, как добраться туда самой. Да пошло всё, я поеду туда. Хватаю со стойки ключи от «Мини», бегу в гараж и открываю его.

Ключ подходит к зажиганию, но ничего не происходит. Я вставляю ключ. Почему ничего не происходит? Я кручу его, и включается радио и фары, но двигатель так и не заводится.

— Давай же! Заводись! Почему ты не заводишься? — Всхлипываю я, разбивая свои окровавленные ладони об руль.

Даже если я и заведу её, я совершенно не представляю, как её водить или как отсюда добраться до аэропорта. Я падаю на руль лбом и плачу от собственной беспомощности. Я всегда чувствую себя беспомощной, и я ненавижу, ненавижу, ненавижу это! Как у меня может быть счастливое сердце и добрые руки, когда я не могу помочь женщине, посвятившей мне всю свою жизнь, помогавшей мне; женщине, которую я только и делала, что ненавидела последние три года?

Рука мягко ложится мне на плечо, и я вскрикиваю, выпрямляясь в кресле.

— Это я! Прости. Я не хотел тебя напугать. — Рио протягивает руку, чтобы помочь мне выйти из машины.

Я смотрю на него в упор.

— Что ты до сих пор здесь делаешь?

— Я сказал, что никуда не уйду, пока ты не скажешь мне, что Сириус дома и всё в порядке. Я говорил серьёзно. Я сидел в своём пикапе и читал о сотрясениях.

Я беру его руку и почти падаю, пока вылезаю из машины.

— Мне нужно в аэропорт. Я должна немедленно вылетать в Египет.

— Почему?

— Потому что они убьют мою маму! Хаткор и Анубис собираются её убить, и она не отвечает на телефон, и, если она умрёт, не будет никого такого же сильного, чтобы оживить её.

— Поехали! — Говорит он, берёт меня за руку, и мы вместе бежим к пикапу. Машина срывается с места, а Рио уже набирает номер на телефоне.

— Мам, нам нужен Лир. Семье Айседоры нужна помощь.

— Я не знаю, как купить билет на самолёт, — говорю я, меня переполняют отчаяние и безысходность.

Рио смотрит на меня с телефоном у уха.

— Он тебе и не нужен. Мы полетим вместе в Египет. У моей семьи есть самолёт, он заправлен и готов к полёту. Родители собирались полететь завтра.

— Но…

— Это будет гораздо быстрее, чем лететь на обычном самолёте. Я доставлю тебя туда, и мы спасём твою маму. Я обещаю.

Он возвращается к разговору по телефону и кивает.

— Ладно… ага… скажи тёте Ириде, что нам нужно, чтобы она была там сейчас. Спасибо, мам.

Люблю тебя.

— Спасибо. — Мой голос срывается. — Спасибо. — Я набираю номер, который теперь могу вспомнить, и слушаю: каждый гудок, кажется длиннее и дальше предыдущего. Он звонит, и звонит, и звонит.

Качка выводит меня из сна. Не знаю, где я и почему всё вокруг смутное и трясущееся. Здесь кожаные сиденья, которые выглядят как кресла, и деревянные панели, но тесно и…

Моя мать. Реактивный самолёт. Рио. Я протираю глаза, желудок крутит от укачивания. От сочетания сотрясения (но я ни за что не признаюсь Тайлер, что это было оно) с болеутоляющими, которые я приняла, ощущаю полную дезориентацию. Рио доблестно пытается удерживать меня в сознании, но несколько раз я проваливаюсь в сон.

— Мы приближаемся, — говорит Рио, открывает завес, чтобы посмотреть в иллюминатор. От новой череды турбулентностей мои зубы начинают стучать.

— Всегда такая тряска?

Он проводит рукой по волосам и застенчиво улыбается.

— Ну, нам немного помогают. Ирида, пилот и моя… э… тётя. Она замужем за Зефиром. Он что-то вроде западного ветра. Он нас всю дорогу так ускоряет.

Я не могу не отметить про себя, как странно то, что у него тот же тип семьи, как и у меня. У него, должно быть, столько же сумасшедших историй, как у меня. Думаю, как-нибудь мне захочется услышать их.

— Моя мама звонила?

— Нет. Я пытался дозвониться, каждые пятнадцать минут. Никто не берёт.

Я киваю, поджимаю губы и стискиваю зубы.

— У тебя есть план?

— Добраться до дома. Предупредить маму. Что дальше пока не знаю.

— А если Анубис и Хаткор будут там?

Я нащупываю амулеты в кармане, потираю пальцами их края, словно могу так направить маме их магию.

— Я что-нибудь придумаю.

Он выглядит так, словно хочет сказать что-то ещё, но просто кивает.

— Хорошо.

Хочу снова уснуть. Сидеть здесь, в небе, ничего не делая, в то время как моя мама может умереть, или может, уже мертва…

— Мы можем лететь быстрее?

— Рискуя разбить весь самолёт — да.

Я хватаю свои волосы руками и тяну: я так расстроена и напугана, что чувствую, что морально ломаюсь.

— Прости меня. — Его голос звучит так искренне, что с моего каменного сердца слетает ещё один кусочек, ударяя по рёбрам. Так глупо с моей стороны думать, что он может причинить вред мне или моей семье. Что бы ещё я не узнала о нём, я знаю это наверняка.

— Не стоит извиняться. Ты уже и так мне очень помог. Я была бы сейчас где-нибудь на пересадке, если бы вообще выяснила, как добраться до аэропорта. Ты… находился там ради меня.

Снова. Спасибо. — Я пялюсь в потолок, чтобы не смотреть ему в глаза.

— Я всегда буду рядом, чтобы тебе помочь, чем смогу. — Повисает долгая пауза. — Раз уж тебе сейчас деваться некуда, я хочу объяснить тебе что-то. Знаю, сейчас не лучшее время, но возможно у меня есть только оно, и мне нужно, чтобы ты поняла.

Я опускаюсь ниже в кожаное сиденье, больше похожее на кресло, чем на обычное сиденье самолёта.

— Я не могу сделать это сейчас.

— Тебе ничего не придётся делать. Просто слушай. Тебе не обязательно отвечать, или говорить «прости, что не сказала тебе о своих родителях». Клянусь, что всё остальное было правдой, по-настоящему, и мне всего семнадцать лет. Я не бог и никогда им не буду. Мне следовало сказать тебе об этом раньше, и мне следовало предвидеть, что это не будет для тебя радостным открытием. Когда я убедился, что ты была такой же, как и я, всё казалось даже более правильным, но было глупо и эгоистично с моей стороны полагать, что ты будешь чувствовать то же самое. А, да! Я забыл. — Он встаёт и, держась за сиденья и стену, чтобы не упасть в дико трясущемся воздухе, открывает маленький холодильник и достаёт из него «Колу».

— Подкуп? — Я всё равно беру её, отчаянно нуждаясь в сахаре и кофеине. Моя мать права — всё это вызывает жуткую зависимость. Конечно же, она права. О, мама. Будь в порядке!

— Знаешь, стихи сказали всё это намного лучше. Я даже предал Каллиопу и пошёл с Эрато, моей музой, и смог сделать их лирическими вместо поэмы. Каллиопа тоже была в гневе. Э… Так что… — Его длинные загорелые пальцы нервно поправляют брюки, которые остались на нём с прошлого вечера. — Полагаю, мы — противоположности, потому что ты провела последние годы в убеждении, что никого не полюбишь, а я провёл последние годы в убеждении, что найду тебя.

Я хочу закричать на него, сказать ему, что сны — это всего лишь ужасный метод принятия решений, когда вспоминаю мою странную одержимость Орионом. Не тем, который рядом со мной, а звёздами, и тем, как они создают у меня ощущение защищённости и того, что я любима, когда у меня больше ничего нет. Тем, как это чувство словно перепрыгнуло на Рио вопреки моему желанию.

— Только идиот, может влюбиться в кого-то из-за снов, — говорю я после раздумий.

— Но всё так и было! Я не влюблялся в тебя из-за снов. Все сны говорили мне лишь то, что ты есть, где-то там. Они заставляли меня искать тебя. И когда я нашёл тебя, то не влюбился в тебя.

Какого хрена? Я поднимаю на него одну бровь, и он усмехается.

— Я не влюбился в тебя. Я вошёл с тобой в любовь с широко открытыми глазами, продумывая каждый шаг на своём пути. Я, правда, верю в судьбу и предназначение, но я также считаю, что нам суждено делать только то, что мы выбираем сами. И я выбираю тебя; спустя сто жизней, через сто миров, в любой версии реальности, я бы нашёл тебя, я бы выбрал тебя.

Я не могу смотреть в его глаза, потому что они слишком синие, слишком искренние, слишком наводнённые, а я не умею плавать.

— Я не знаю. Я не… ты даже не знаешь меня, тебе не следует меня любить. Я вредная и холодная, и я не знаю, смогу ли вообще кого-то полюбить или захочу этого, и…

— Айседора. — Наводнение и разрушительные волны успокаиваются. — Ты не вредная и не холодная. Ты сильная и смешная, и умная, и красивая. И ладно, может иногда ты немного вредная, но как ты говоришь, между уверенностью и высокомерием очень тонкая грань, и кто-то должен помочь мне её нащупать, так? Я нашёл свой путь и не собираюсь с него сворачивать. Я хочу, чтобы ты знала, что я чувствую, и также знала, что хорошо чувствовать так, как ты чувствуешь, потому что я очень-очень терпеливый.

— А если я решу, что мне предназначен кто-то другой?

— Что ж, это будет твоё решение, и я стану его уважать. К тому же я знаком с целой ватагой богов, чтобы покарать того, кого ты выберешь вместо меня.

— Ты…

— Прикалываюсь! Исключительно! Преимущественно. Хорошо, не совсем прикалываюсь.

Я смеюсь, отчего моя голова начинает болеть, но смех освобождает немного боли из моей груди.

— Мы можем закончить говорить об этом после того, как я спасу маму?

— Естественно. — Он откидывается назад, улыбается и явно расслабляется. — Прошло даже лучше, чем я думал. Ты не кричала на меня. Но хочу заметить, в поэме есть действительно удачные образы пустыни и океана, и готовых распуститься цветов.

— Вот где я, скорее всего, закричу на тебя.

— Идём на посадку, — бодрый голос потрескивает через колонки. — Здесь нет взлётной полосы, поэтому посадка будет жёсткой.

Не такой жёсткой по сравнению с тем, с чем придётся иметь дело после приземления. Я пристёгиваю ремень и начинаю молиться каждому богу, которого могу вспомнить, чтобы мама ещё была в порядке.

 

Глава 18

Уаджит — Богиня Нижнего Египта. Непри — Бог зерна. Монту — Бог войны. Таурт — Богиня дома и родов. Баби — Бог агрессии и мужественности. Хонсу — Бог Луны. Таит — Богиня ткачества.

Сиа — Бог божественной мудрости. Шаи — Бог судьбы. Этим богам молились, поклонялись, их боялись. У этих богов были алтари, храмы, и священнослужители. Имена этих богов, произносимые шёпотом, чтили и помнили. Но ничто в действительности не вечно. Никто не помнит их сегодня. А у них есть загробная жизнь?

Я бегу по открытой пустыне. Позади меня вздымаются облака пыли, которые выбил из песка реактивный самолёт. Засушливый ветер очистил мой нос, прочистил мою неясную голову, наполнил и направил меня. Рио тоже бежит, но я бегу быстрее и не жду его. Я не могу.

Я добегаю до каменных ступеней, которые ведут к моему дому, и потом ругаюсь. Рио не может увидеть лестницу. Я оборачиваюсь — Рио всё ещё в ста ярдах позади, хромота замедляет его бег.

Грёбаный потоп! Я срываю с себя пижамную майку с длинными рукавами, довольная тем, что на мне спортивный бюстгальтер; и вешаю её так, чтобы одна половина находилась внутри, а вторая выходила на лестничную площадку. Может, эта волшебным образом исчезнувшая половина подскажет Рио вход через мамин магический барьер. Это всё, что я могу сделать.

Я бегу вниз по каменным ступеням и врываюсь через дверь в мою пустую-пустую семейную комнату.

— Мама! — Кричу я. — Мама! Папа! — Я пробегаю через комнату, по коридору в крыло из старого камня, ведущее к её спальне.

Кто-то выходит из кладовой комнаты в коридор, и я врезаюсь в него, потом отступаю назад.

— Нефтида? — Если она здесь, то моя мама, скорее всего, ещё в порядке! Я успела!

Она выглядит шокированной, когда видит меня.

— Дитя! Что ты здесь делаешь?

— Мама в беде! Анубис и Хаткор пытаются её убить!

Её лицо — такое похожее на мамино, но мягче, словно она всегда немного «не в себе», белеет.

— О, нет.

— Где она? Нам нужно ей сказать.

— Хаткор… я не знала… она ушла в ту часть дома, где гробницы. С Исидой.

— Нет! — Я поворачиваюсь в другой конец коридора, к двери, которую я избегала все эти годы.

Кажется, что лестница вытянулась до бесконечности, в самые недра земли, и я чуть не бросаюсь вниз, лишь бы быстрее туда добежать. Гробницы и картины кажутся одним размытым пятном, когда я бегу и кричу имя матери.

Наконец запыхаясь от страха и окружённая только тихой смертью, я врываюсь в дверь главной комнаты — папиного тронного зала. Там стоит его трон, напротив которого неподвижная статуя Амит.

Кроме неё в зале никого нет.

— Мама! — Выкрикиваю я. Должно быть, я пропустила их. Гробницы, одна из гробниц, их так много. Я оглядываюсь вокруг и обнаруживаю Нефтиду позади себя у входа.

— Я не видела их! А ты?

Она наклоняет голову набок, её чёрные глаза спокойны и собраны, яснее, чем когда-либо. И тогда до меня доходит, что за всю жизнь я не видела, чтобы она долго кому-нибудь смотрела в глаза.

До этого момента.

— Что же мне с тобой делать? — Спрашивает она.

Я поворачиваюсь, чтобы выбежать обратно в коридор, но она преграждает мне путь. Я встряхиваю в отчаянии головой. Она не понимает, как мало у меня времени.

— Что ты… а-а-а. — Всё моё тело слабеет, отражая состояние души. — Не Хаткор, — шепчу я.

Она стучит пальцами по подбородку в раздумьях, и пристально смотрит на меня.

— Почему? — Мой голос прерывается, я задыхаюсь от того, что ошиблась. От того, что не смогла защитить свою мать так, как она бы защитила меня.

— У тебя такой сильный характер, ты полна решимости создать саму себя без участия Исиды.

Всем бы такой характер. Мне бы такой. Я провела тысячелетия, искупая грех за желание большего, чем мне дано; большего, чем бессильный и презренный муж, который никогда не любил меня, и даже не опустился бы до того, чтобы подарить мне ребёнка. Желая большего для моего сына, который получил при рождении столько же прав, сколько и её сын. Мы — Боги, которых забыли, но я буду требовать того, что всегда должно было принадлежать мне. Наконец хаос даёт мне шанс. Я прикончу сестру и займу её место. Я стану Исидой.

— Она любит тебя!

— Не будь наивной. Исида любит только своё собственное величие. Весь мир — лишь её отражение, и если он не отражает её собственный искажённый взгляд на её великолепие, она разрушает его до тех пор, пока он не станет отражать.

Я выпрямляюсь.

— Она любит меня.

На что тётя отстранённо машет.

— Ты — игрушка. Больше говорить нечего.

— Я не понимаю! — Мне нужно задержать её здесь, заговорить. Если моя мать уже мертва, Нефтида не стала бы посылать меня сюда. Время ещё есть. — Зачем тебе нужен Анубис?

Наконец, она переводит взгляд на коридор за её спиной, на что-то, чего я не вижу.

— Моих сил и средств недостаточно, чтобы справиться с Исидой. — Всё это время мама казалась такой уставшей, и говорила о том, как Нефтида помогает ей. Мне плохо. Я должна была быть здесь.

Я бы помогла. Я бы знала.

Неправда. Меня не заботило это так, чтобы я могла разглядеть. Но теперь я могу.

Нефтида кивает в мою сторону, продолжая смотреть на что-то ещё.

— Нам нужен точно такой же яд, чтобы убить бога, который Исида очень любезно записала.

Не какая-то там змея. А-пеп.

— Ты не можешь, — шепчу я, умоляя.

— Могу. — Она оборачивается ко мне и улыбается, но в её улыбке нет ни капельки тепла улыбки мамы. — Прощай, дитя.

Она поворачивается, и я прыгаю, чтобы схватить её, но другое тело — сухощавое, с жёсткими сухожилиями и отдающее сухостью, цепляется за меня.

— Твоя мать вот-вот родит своего последнего ноющего щенка, — говорит Анубис. — И потом моя мать отправит их обоих в подземный мир.

Я кричу и впиваюсь ему в лицо ногтями, оставляя длинные пунцовые следы, прежде чем он бросает меня на землю. Он говорит слово, которого я не знаю, и оно отзывается эхом сквозь меня и по всей комнате подобно резкому раскату грома из раскалённой молнии.

Что-то шевелится позади меня.

— Познакомься с милым демоном Амит. — Его зубы оскаливаются в порочной улыбке. — Ей нет никакого дела до этого мира, но я разбудил её специально для тебя. А мне теперь надо подготовить гробницы.

Я стою и дрожу, слишком напуганная, чтобы оборачиваться. Заливаясь рычащим смехом, Анубис выходит из зала и кричит через плечо.

— Надеюсь, ты не вызовешь у неё расстройства желудка.

Я медленно разворачиваюсь и вижу все пожелтевшие зубы крокодила Амит; её рот — зияющая чёрная дыра. Меня обдаёт её дыханием, которое пахнет кровью, наказанием и смертью.

Амит защёлкивает свою длинную чешуйчатую серо-зеленую пасть, поворачивает голову и фокусирует один огромный разрез желтого глаза на моей груди, прямо над сердцем. Как я хочу быть сейчас в майке. Я хочу носить рубашку. А ещё лучше доспехи.

— Не ешь его, не ешь его, не ешь его. — Я зажмуриваю глаза и думаю о тех временах, когда ребёнком я играла между её ног, о тех пикниках, что устраивала здесь, прислонившись к её сильным бегемотовым ногам, цветах пустыни, которые я приносила ей. Неужели она не узнаёт меня?

Голос, такой же старый и голодный, как время, звенит в моей голове. «Теперь это не твоё сердце. Я пожираю неверные сердца».

Я сжимаю закрытые глаза так крепко, что становится больно. Моё сердце — камень. Моё сердце — пустыня. Моё сердце — горизонт, протянувшийся в вечность, оно — песок, небо и пустое прекрасное совершенство.

«Неверное сердце», так она провозгласила, и я чувствую тёплое, липкое дыхание смерти. И я не хочу умирать, и будет больно, и без сердца я не смогу быть полной в подземелье, и неважно, что сделает мой отец.

— Айседора! — Голос Рио отскакивает от стен, и моё сердце подпрыгивает от того, что он зовёт меня. Он здесь, но он не найдёт этот зал в лабиринте гробниц, поэтому он будет в безопасности и сможет помочь маме после моей смерти. Вздохнув от облегчения, я держусь за своё имя, сказанное Орионом, держусь за яркую прочную надежду, что мои звезды создали человека, наполняющего меня.

«Вот твоя правда». Её смех — смесь рычания льва, рёва бегемот и крокодильего шипения проносится через мою голову. Я в шоке открываю глаза, а она сидит на своих бегемотовых корточках.

— Ты не будешь меня есть?

Она зевает, и от нового вида зубов, чуть не вырвавших из меня нынешнюю жизнь и загробную, я спешу выбраться из зала и сразу врезаюсь в Рио.

— Айседора! Там? — Он смотрит в сторону тронного зала.

— Нет! Она съест твоё… — я делаю паузу, потом закатываю глаза. — Хотя ты, по всей видимости, будешь в порядке. Здесь нет мамы. Обратно наверх!

Я бегу по извивающемуся коридору и вбегаю по лестнице, перескакивая через три ступени за раз.

— Остерегайся Анубиса и Нефтиду!

— Я думал Хаткор. — Он пыхтит позади, когда мы добираемся до главной прихожей.

— Нет! Только… чёрные волосы, не беременна, скрытое зло.

— Понял!

С лестницы позади нас раздаётся рычание. Я поворачиваюсь и вижу Анубиса, несущегося вверх по лестнице за нами в след. Должно быть, он был в одной из соседних гробниц. Рио захлопывает дверь и подпирает её собой, упираясь одной ногой в стену под углом.

— Беги! Я держу!

— Не давай ему касаться тебя! Беги, когда он прорвётся! — Я бегу по коридору, со всей силы толкаю плечом тяжёлую деревянную мамину дверь, и врываюсь в её спальню.

С одного взгляда я вижу всё. Моего отца у постели матери, такого спокойного и держащего её за руку. Мою мать в постели, её поднятые колени очерчиваются под белой простынёй, её лицо, раскрасневшееся и потное. И Нефтиду, склонившуюся в углу над покрытой плетёной корзиной в углу.

Наши глаза встречаются. Её взгляд наполнен тысячелетней злобой. Она хватает корзинку, срывает с неё крышку и вытряхивает корзину в сторону мамы, выбрасывая в воздух длинного золотого змея-демона.

— Нет! — Кричу я и бросаюсь к передней части кровати с поднятыми руками.

Змей с извивающимся в спирали телом и обнажёнными клыками падает вниз.

На моё запястье.

 

Глава 19

Что отличало древних египтян — это то, что они были очень умными. Они додумались до многих вещей веками раньше, чем кто-либо из их современников. Они воздвигли памятники, которые до сих пор стоят и продолжают удивлять всех, кто видел их. Их искусство не перестаёт очаровывать спустя поколения. Их религия была сложной, и развивались вместе с ними. Но иногда они были настолько погружены в процесс изучения и подготовки к загробной жизни, что у них просто не получалось жить. Смерть так сильно маячила в их сознании, что они не могли видеть ничего, кроме этой финальной загадки, этого последнего аспекта жизни, который они не могли постичь, а значит — и контролировать. Боязнь смерти может стать такой сильной, что может мешать нам жить. Жизнь и перерождение. Хаос и порядок. Жизнь и смерть. Баланс.

Время ускользает из своего постоянного, вечного течения, замедляясь подобно свисту моего сердца.

Змей, ядовитый настолько, что способен убить бога, обхватывает своими челюстями моё запястье. Почему же мне не больно? Должно же.

В этот момент я понимаю, что его ядовитые клыки не вонзились в кожу, один клык попадает в нефритового жука-скарабея на моём браслете и застревает там. Широкое золото браслета не даёт свободному клыку дотянуться до кожи. Я не умру! Я не умру!

Змей извивается, и его гибкое чешуйчатое тело хлещет в воздухе, в то время как он пытается высвободить свой клык.

— Айседора! — Кричит моя мать. А, да. Надо скинуть змея с запястья. Я бешено трясу рукой, и змей, потеряв хватку, проплывает по воздуху и приземляется со шлепком на пол у подножия маминой кровати.

Он поднимается, шипит и открывает рот до невозможности широко. Кажется, что он продолжает расти, пока я смотрю, разматываясь и растягиваясь. Я уверена, что он не перерастёт комнату целиком и проглотит нас всех. Я не могу справиться с ним, не могу защитить свою мать. Я тянусь и беру её за руку.

Отец ударяет своим посохом по хвосту змея. Тот замирает и на глазах ссыхается в пыль, пока совсем не исчезает.

Нефтида опускается на колени, её глаза приклеены к тому месту, где теперь уже ничего не остаётся от змея-демона.

— Нет, — шепчет она, трясясь. — Нет. — Она не поднимает глаз, она не смотрит на нас.

В комнату вбегает Рио, оглядываясь через плечо.

— Там Анубис! Я больше не мог сдерживать дверь, поэтому я убежал.

Он поворачивается, чтобы оценить ситуацию в комнате. Нефтиду, съёжившуюся в углу. Отца с его чёрной кожей, обёрнутого в мумию и невероятно высокого, и его посох, источающий силу. И маму в крайне неловкой позе на кровати.

— Я лучше подожду в другом углу, — Рио проскальзывает вдоль стены, глядя в пол.

— Айседора? Нефтида? Что происходит? — Голос Исиды напряжённый, её лицо покрывают капли пота. Она выглядит ужасно: тёмные круги под глазами, кожа пожелтела вместо её обычно здорового цвета. Видимо, Нефтида поработала с проклятиями даже лучше, чем я думала.

На маминой шее висит кулон.

— Нефтида сделала его для тебя? — спрашиваю я. Она кивает, и я стягиваю его и швыряю в другой конец комнаты. Вынимаю один из по-настоящему защищающих амулетов из своего кармана, и надеваю его ей через голову, потом, наклоняюсь к ней и прижимаюсь к её лбу губами, как обычно делала она, когда я плохо себя чувствовала.

Она глубоко вздыхает, и её взгляд обостряется, словно к комнате возвращается резкость, хотя её цвет лица по-прежнему остаётся слишком не естественным.

— Нефтида, — говорит она, в её голосе нет злости, когда она смотрит на то, как сестра рыдает в углу.

— Дорогая сестра, прости меня.

— Это она, — говорю я. — Всё это время. Сны… всё… это всегда была она. Она и есть тот чёрный яд, который охотился на нас, угрожая всё разрушить!

— Сердечко, — она улыбается мне, и в моей груди рассветает солнце. — Спасибо тебе. Я так рада, что ты здесь.

— А что насчёт неё? — Я бросаю мельком взгляд в сторону тёти. — Что ты сделаешь с ней?

— Ничего.

У меня отвисает челюсть.

— Но… она… мама, она пыталась убить тебя! Она и меня пыталась убить!

Я сжимаю кулаки. Нефтида заслуживает смерти. Таким изворотливым и озлоблённым людям, как она, нельзя давать право на вечную жизнь. Это неправильно, несправедливо.

На долю секунды я замечаю, как чернота скручивается и уползает из поля моего зрения, но когда я моргаю, она совсем исчезает. Мой гнев стихает, как потухающий костёр. Я не буду питать эту черноту. Я не допущу, чтобы у неё была душа моей матери; я также не допущу, чтобы у неё была моя душа.

Мама вздыхает, её голос грустнеет.

— Мы ничего не станем делать. Мы забудем её имя.

— Ты не можешь, — говорит Нефтида, подползая к кровати. — Ты не можешь!

Отец немного пододвигается, чтобы преградить ей путь. Что нарушило его спокойствие, я не могу сказать наверняка. Но что-то в его глазах, когда он смотрит на Нефтиду, говорит мне, что в своих больших планах она не учла, какой гнев мог обрушиться на неё, если бы ей всё удалось.

— Я хранила твоё имя как сокровище, — говорит моя мать, глядя на Нефтиду, и потом не спеша отводит от неё взгляд. — Я записала его на своём сердце. Я больше не буду поддерживать его.

Тихо плача, Нефтида встаёт и, запинаясь, выходит из комнаты. Кажется, она стала ниже, тусклее, и уже уменьшившейся. Интересно, сколько времени пройдёт, прежде чем она исчезнет после того, как она утратила любовь и магию моей матери. Моя ярость проходит, я чувствую жалость к ней, жалость за те непостижимые промежутки времени, которые у неё были, но были растрачены впустую.

Я поворачиваюсь к маме и приглаживаю назад с её лба прядь волос.

Она улыбается мне сухими губами, натянувшимися над зубами.

— Моя смелая умница-дочка. Как только я поправлюсь, отправимся на Нил, устроим пикник.

— С радостью. — Да, я хочу этого. Я готова узнать её без яда, которому я позволила разрушить наши отношения, без ноток недопонимания между нами. По правде говоря, мне не терпится провести с ней вместе время.

— Дорогая?

— Да?

— Это с чего за три египетских царства ты сделала со своими волосами? Ты под домашним арестом.

Что ж, новый план. Возвращаюсь в Сан-Диего и узнаю её по телефону и письмам.

— О-о! Осирис! Началось. Принеси родовое кресло. — Она улыбается, потом кладёт руку поверх живота. Потоп, началось! — Айседора, ты сделала всё это возможным. Я хочу, чтобы ты приняла ребёнка.

Вероятно то, что я сказала Нефтиде о том, что мама любит меня, всё же неправда, потому что вот это — ну полный маразм.

— Мам, я лучше откушу кусочек змея-демона для тебя, к тому же меня станет тошнить, пока эта штука не выйдет из тебя и кто-нибудь не вымоет её.

Я поворачиваюсь в сторону двери. Рио засунул руки в карманы, широкие плечи расправлены.

— Эм-м-м, мстительная богиня и сумасшедший бог бальзамирования ещё там.

— Ребёнок, которого выжимает из себя мамин родовой канал, вот здесь.

Он выбегает в коридор впереди меня.

— У тебя есть какое-нибудь оружие? — спрашивает он.

Мы оба вскрикиваем, когда чуть не тараним человека, стоящего в коридоре.

— Тот? — Я всматриваюсь в его маленькие добрые глаза. — Пожалуйста, не говори мне, что ты тоже скрытое зло. Думаю, этого я не переживу.

Он улыбается, превращая обе свои руки в птичек.

— Какие проблемы? — спрашивает одна из них.

— Сумасшедший Анубис и Нефтида пытались убить маму. И меня. Они всё ещё могут быть где-то здесь.

Глаза другой руки-птички убийственно сужаются. Именно так, намного угрожающе, чем я когда-либо представляла театр с кукольными птицами-руками.

— Я позабочусь об этом, — каркает она.

— Хорошо…

Улыбка не сходит с лица Тота, но он стоит выше, и я замечаю силу, исходящую от него, которая всегда была скрыта под его добротой.

— Я присматривал за твоей мамой с её рождения. Теперь буду присматривать за тобой, малыш.

Сияя, я поднимаюсь на пальцах ног и целую его морщинистую щеку.

— Я рада тому, что всегда помнила о тебе. И я обещаю, что всегда буду. — Тот кивает, и я смотрю за тем, как его узкая ссутулившаяся фигура исчезает за углом коридора.

Сомневаюсь, что мы ещё увидим здесь Анубиса или Нефтиду. Не знаю, как Сет отнесётся к тому, что сделала его жена или к её отвержению. Не знаю, что произойдёт, если такая постоянная часть их семьи исчезнет навсегда. Но я довольна тем, что позволила родителям решить их собственные проблемы самим.

— Пошли, — говорю я и беру Рио за руку. — Мы можем спрятаться в моей комнате.

Прежде чем запереть за нами дверь, я проверяю все углы на наличие прячущихся там богов, но с Тотом неподалёку я чувствую себя спокойно. В безопасности.

— Что-то в этом есть, — говорит Рио, оглядывая комнату, которую мама ещё не разрушила. К великому счастью. Я не планирую оставаться здесь. Слова Сириуса о том, что вдали от нашей матери мы узнаём, кто мы есть, кажутся верными и своевременными. Сейчас, когда я, наконец, приняла её и осознала, что она всегда меня любила, я думаю, что могу докопаться до того кем являюсь, вместо того, чтобы занимать не своё место. По-моему, Сан-Диего отлично для этого подходит.

Я плюхаюсь на серебристое покрывало кровати и смотрю в потолок. Рио прыгает на место рядом со мной, отчего меня подкидывает так сильно, что я чуть не сваливаюсь на пол.

— Эй! А вон и я. — Он ухмыляется на то, как на потолке размещён Орион.

— Ты вроде сказал, что ты не тот самый Орион.

— Не-а, я просто твой Орион.

Я закатываю глаза, но не поднимаюсь, и не отодвигаюсь, когда он беспечно подсаживается ещё ближе ко мне.

— Айседора?

— Орион?

— Если мы собираемся двигаться в том темпе, который ты выбрала, то будет лучше, если ты наденешь кофту поверх бюстгальтера.

Я драматично вздыхаю.

— Ты такой требовательный. — Но он прав. Убегая в спешке от надвигавшейся материнской наготы (к закрытию темы обо всей этой материнской наготе), я совсем забыла, что так и не нашла замену своей пижамной кофте.

Я встаю и копаюсь по ящикам с одеждой, которую я оставила здесь, пока не останавливаюсь на простой чёрной футболке.

— Тебе придётся представить меня своим родителям должным образом, — говорит Рио. — Ну, понимаешь, когда не надо будет спасать их жизни. И после того, как твоя мама родит.

— Что бы ты ни делал, не говори ей, что ты — грек. Она пинками выпроводит тебя из дома и больше никогда не разрешит мне с тобой встречаться.

Я оборачиваюсь и вижу его пристальный взгляд. Его синие глаза как два бассейна счастья.

— Так ты встречаешься со мной?

Я глажу пальцами нефритовый овал скарабея на своём браслете; браслете, который спас сегодня не одну жизнь. Возрождение. Надежду.

— Может быть, — уголок моего рта изгибается в улыбке. — На данный момент. Но не думай, что это значит, что я повелась на всю эту чепуху про судьбу. Я ничего не обещаю. — Ничего, кроме того, что стану счастливой, смелой и готовой принимать временные вещи за постоянные до тех пор, пока они, возможно, только возможно, станут постоянными.

Он встаёт и обвивает меня руками за талию, и меня захлестывает чувство шока и радости ощущения его рук на мне. Интересно, может ли случиться так, что в какой-то момент прикосновений, это больше со мной не произойдёт. Надеюсь, что нет.

— К счастью для нас обоих, я — настойчивый и убедительный. — Он наклоняется, и я улыбаюсь его губам, наконец, сдаюсь и позволяю его любви вливаться в меня и придавать последнему камню моего сердца новую форму, которую я только сейчас обнаружила.

Почему-то это не похоже на капитуляцию.

Это похоже на победу.

Я брела по тёмному ландшафту, с радостью наблюдая новые созвездия на моём ночном небе.

Там были Исида — по-прежнему в бешенстве, но всё равно любимая; Дора на её руках — первая дочь, названная в честь кого-то другого, а не её. В отдалении, дальше, чем я могла сейчас достать, но в моём будущем — звёзды отца. Между нами звёзды Сириуса и Дины, и даже Тайлер и Скотта. Все эти звёзды и направляющие пункты моей жизни находились на своём месте.

И конечно, прямо надо мной — Орион, со своими новыми сверкающими синими звёздами. Я дотянулась и провела пальцами вдоль молочных вихрей галактики; решая, где на небе я нарисую свои собственные звёзды среди всех этих людей, которых так люблю.

Есть вещи и они самые прекрасные из вещей, которые длятся вечность.

 

ВНИМАНИЕ!

Текст предназначен только для предварительного и ознакомительного чтения.

Любая публикация данного материала без ссылки на группу и указания переводчика строго запрещена.

Любое коммерческое и иное использование материала кроме предварительного ознакомления запрещено.

Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей.