Глава двенадцатая

Свободу обрести, чтоб новый долг принять

7

Пока наша с Жюстиной лодка медленно скользила по гладкому озеру, я вспоминала свой первый день здесь. Я была так напугана. Дом казался мне хищником, готовым меня сожрать. Теперь же дом как будто бесконечно сжался в размерах. Торчащие шпили напоминали не зубы, а надгробные камни. Ворота раскачивались на ветру, не пытаясь нас поймать, а скорее устало приглашая внутрь.

В своем сознании я рисовала картины своего триумфального возвращения. Но теперь я просто неподвижно сидела и смотрела, как впереди вырастает дом. Я поняла наконец одну вещь: все мои усилия, все надежды, страхи и путешествия были направлены на то, чтобы всю жизнь оставаться в одном месте.

Солнце почти село, день клонился к вечеру. Возвращение домой и встреча с родной постелью не вызывали во мне ожидаемого энтузиазма. Жюстина радостно вздохнула и взяла меня за руку.

– Смотрите! Это Уильям! Он встречает нас на пристани!

Она замахала своему юному воспитаннику так оживленно, что лодка закачалась.

Я тоже улыбнулась и помахала. Судья Франкенштейн, по счастью, еще не вернулся из своей загадочной поездки; это снижало риск, что он захочет поговорить с Жюстиной и узнает о моем несогласованном отъезде. Не то чтобы он когда-нибудь разговаривал с Жюстиной – за два с лишним года, что она провела в доме, я не могла припомнить ни одного случая, – но все-таки на душе у меня полегчало. Я не хотела, чтобы Жюстина узнала, как я обманом увезла ее с собой, не получив на это позволения.

Итак, судья был в отъезде, а я точно знала, что меня не выставят на улицу, и потому перемещалась по дому с самоуверенностью законной хозяйки. Возможно, кто-то в моем положении, обретя наконец какое-то подобие стабильности после долгих месяцев тревоги, упал бы без сил в постель, проводил время за книгами или рисованием или попросту отдыхал. Но живопись давно стала для меня спектаклем, способом убедить Франкенштейнов, что я – ценное приобретение. Теперь убеждать было некого. Живопись не приносила мне удовольствия, и холсты оставались пустыми.

Я бродила из комнаты в комнату так, будто невидимый кукольник водил меня за ниточку. Знакомые вещи – кровать с пологом, оконные стекла в свинцовой окантовке, даже мои собственные картины – вызывали у меня странное беспокойство. Я двигалась, словно во сне, по иллюзии жизни, и мне казалось, что стоит мне быстро обернуться, и я узнаю правду об этом сне, увижу, как стена плавится, обнажая кости дома, которые стонут и рассыпаются под нашей тяжестью. Увижу призраки мадам Франкенштейн и ее давно почившего второго сына, которые наблюдают из могилы за тем, как я выполняю возложенные на меня обязанности. Увижу иссохшие трупы родителей – безжизненные оболочки людей, которых я никогда не знала.

Но сколько бы я ни бродила по комнатам, сколько бы раз ни оборачивалась, уверенная, что за мной кто-то наблюдает, вокруг не было ничего необычного.

Дом был прежний.

Домочадцы были прежние.

Виктор вернется домой, и между нами все будет по-прежнему.

Что же изменилось?

Под моим свежим критическим взглядом поместье как будто сжалось и подешевело. Теперь, когда я больше не боялась потерять эту гостиную, я видела, что обитая бархатом софа совершенно не вписывается в обстановку и слишком велика для этого помещения. Эту мебель создавали для комнаты побольше. Своей элегантностью она не улучшала общее впечатление, а подчеркивала тесноту гостиной, низкие потолки, громоздкость камина.

Так было везде. Бездушные картины, слишком большие для стен, на которых висят. Обеденный стол на двадцать персон, за которым в лучшие годы сидело четыре человека. Все эти тщеславные ухищрения служили одной цели: скрыть правду.

Дом умирал.

Теперь я это видела: пыль в углах. Облупившаяся, выцветшая краска. Провисшие двери, которые или не закрывались до конца, или закрывались так туго, что я боялась случайно оказаться запертой в комнате. Половина каминов была заколочена. Остальные или нагоняли невыносимую духоту, или с трудом справлялись с вездесущими сквозняками. Комнаты, которые могли бы посещать гости, были набиты аляповатой резной мебелью, позолотой и бархатом. Остальные комнаты или пустовали, или становились кладбищем сломанных, бесполезных вещей.

Единственной комнатой, в которой по-прежнему кипела жизнь, была детская. Я все больше времени проводила там в компании Жюстины, Эрнеста и Уильяма. И хотя все эти годы я, как могла, избегала младших Франкенштейнов, предпочитая отвечать за одного Виктора, я не могла не признать, что их общество мне… нравилось. Наверное, меня заразила пылкая любовь Жюстины, но Эрнест был в том возрасте, когда дети пытаются подражать речи взрослых, а Уильям, в свою очередь, пытался подражать Эрнесту, и они были такие смешные и наивные, и им так просто было угодить.

– На самом деле, – сказал Уильям как-то утром, глядя, как Эрнест собирается в школу, – я тоже скоро пойду в школу.

– «На самом деле» используется по-другому, – сказала я. – Ты ведь не поправляешь его, а просто сообщаешь факт.

Жюстина недовольно шикнула.

– Если вы еще раз его поправите, я вас выставлю! И, Уильям, ты еще не скоро пойдешь в школу. Еще несколько лет ты будешь только мой.

Уильям подарил ей слюнявый поцелуй. От одного этого зрелища мне захотелось вытереть щеку. Мы с Эрнестом обменялись понимающими взглядами, полными отвращения, и рассмеялись.

Виктор никогда не был таким даже в детстве. Братья были совершенной его противоположностью. Может быть, потому, что у них была Жюстина, а не я. Действительно ли я помогла Виктору или только сделала его еще необычнее? Безумие, свидетельницей которого я стала в Ингольштадте, вселило в меня сомнения.

И все же он сошел с ума в мое отсутствие, а не в моем присутствии.

Отбросив тревогу, я вызвалась проводить Эрнеста на причал, откуда его должны были увезти в школу. Я боролась с искушением отправиться в город с ним и проверить, нет ли для меня писем, но тогда я бы совсем потеряла покой. Прошло не так много времени. Нужно подождать.

Виктор обязательно напишет.

– Привезти тебе цветок? – спросил Эрнест, когда лодка отчалила.

– Нет! Привези мне уравнение. Самое красивое уравнение, какое сможешь найти!

Он захихикал, и я улыбнулась. Улыбка была искренней. Обрадовать этих мальчишек не стоило никакого труда. Они напомнили мне Анри, и настроение у меня снова испортилось. Я вернулась в дом и направилась в кухню, чтобы захватить для Уильяма какое-нибудь угощение. Еще немного, и я начну баловать их, как Жюстина. Я делала это, чтобы отвлечься от печальных мыслей, но это помогало.

Я остановилась в вестибюле, уставившись на огромную двустворчатую дверь, ведущую в столовую. На дереве красовалась выполненная больше века назад резьба – фамильный герб Франкенштейнов. Сколько раз я обводила пальцем эти линии, мечтая занять место на этом щите? Сколько раз представляла, как прикрываюсь этим щитом, обращаюсь за защитой к имени Франкенштейнов – имени, которое мне не принадлежало?

Кто-то забарабанил по входной двери, и я испуганно подпрыгнула. Мы никого не ждали. У нас редко бывали гости. Возможно, это письмо!

Служанка была в дальнем крыле дома. Шурша юбками, я кинулась к двери, почти готовая увидеть судью Франкенштейна, возмущенного тем, что его заставляют ждать на пороге собственного дома. Вместо этого я увидела Фредерика Клерваля, отца Анри.

– Месье Клерваль? – Я недоуменно улыбнулась. – Чем обязаны такой честью?

Он посмотрел мимо меня, выискивая кого-то у меня за спиной. Анри гораздо больше был похож на мать. Черты лица у Клерваля-старшего были жесткие, невыразительные, глаза косили из-за постоянного хмурого взгляда. Он был похож на человека, который ведет счета и вечно недоволен результатами.

– Где судья Франкенштейн?

– К сожалению, он в отъезде. Не желаете чаю?

– Не желаю! – Он сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться. Но тут его недобрый взгляд остановился на мне, и лицо его стало еще мрачнее. – Мой сын тебе что-нибудь писал?

Мне вспомнилось письмо, спрятанное в глубине моего туалетного столика. Все-таки нужно его сжечь!

– Увы, я уже шесть месяцев не получала от него писем. Когда он писал мне в последний раз, он собирался в Англию, чтобы продолжить обучение.

Месье Клерваль издевательски фыркнул.

– Обучение! Он уехал гоняться за поэтами! Не могу придумать более бессмысленной траты времени и таланта. – Он навис надо мной. – Не надейся, что я не понимаю, какую роль ты в этом сыграла. Я знаю, что отчасти это твое влияние. Я проклинаю день, когда привел его в вашу компанию. Вы с Виктором испортили его, заставили его ненавидеть жизнь, которая ему дана.

Мне хотелось отшатнуться. Хотелось согласиться, попросить прощения. Но я вздернула подбородок и подняла брови в оскорбленном недоумении:

– Мне очень жаль, месье Клерваль. Боюсь, я вас не понимаю. Мы всегда считали Анри нашим дорогим другом и желали ему только добра.

– В этой семье добра желают только для себя. – Он бросил мне под ноги пачку бумаг. – Передай это судье Франкенштейну. И скажи ему, что я больше не стану тянуть с требованием долгов. Он растоптал судьбу моего сына. Я растопчу его состояние.

Он развернулся, чтобы уйти, – и обнаружил у себя за спиной судью Франкенштейна. Надо было взять на себя роль хозяйки и пригласить их в гостиную. Судья Франкенштейн посмотрел на меня, а потом на бумаги, которые швырнул отец Анри. Его некрасивое красное лицо исказилось смесью ярости и страха.

Я присела в глубоком реверансе и, шелестя юбками, поспешила в детскую.

– Пойдемте! – выпалила я, влетая туда. – Давайте погуляем!

Жюстина согласилась, чувствуя мою невысказанную мольбу. Уильям, которого уговаривать было не нужно, носился вокруг нас, то и дело забегая вперед. Мы держались рядом с домом. Затылок у меня кололо от ощущения, что за нами наблюдают. Я быстро оборачивалась, но видела в окнах лишь отражения деревьев. Если кто-то и наблюдал за нами, то не из дома.

Ветер уныло завывал в кронах, встряхивая ветви. Где-то справа, в утренней тени, которую отбрасывал дом, хрустнула ветка. Я догнала Уильяма и ухватилась за его горячую ладошку, как за якорь, пытаясь впитать немного его беспечности, пока он показывал мне интересные камешки и деревья, на которые ему хотелось залезть.

– Элизабет раньше здорово лазила по деревьям, – с улыбкой заметила Жюстина.

Я рассеянно кивнула. Мыслями я все еще была в вестибюле и выслушивала обвинения месье Клерваля.

Неужели мы и впрямь разрушили судьбу Анри?

Спустя всего две недели после отъезда Анри я получила от него письмо.

Сказать, что я терпеливо ждала, было бы ужасной ложью. Я не отходила от окон и не сводила глаз с противоположного берега, словно могла силой воли ускорить появление вестей.

Вся моя жизнь зависела от поездки Анри в Ингольштадт. За это я ненавидела его, Виктора и весь мир. Как так вышло, что мое будущее было во власти двух мальчишек, один из которых не озаботился написать мне пару строк, а другой хотел провести со мной всю оставшуюся жизнь, не зная, кто я на самом деле?

Наверное, в каком-нибудь дешевом романе из тех, что мне запрещалось читать, но которые я все равно таскала у мадам Франкенштейн, я бы разрывалась между двумя возлюбленными и чахла в муках выбора.

В реальности мне хотелось разорвать их.

Я была к ним несправедлива. Вот только в моей жизни не было ничего справедливого, и я не могла найти в себе жалости ни для Виктора, который то ли хотел жениться на мне сам, то ли готов был уступить меня другому, ни для Анри, которого я использовала как кнут, чтобы подстегнуть Виктора к действию.

Я смотрела на письмо, которое сжимала в руках. Виктор или Анри? Все уже было решено без меня.

Хотя я мечтала разорвать конверт в ту же секунду, как он попадет ко мне в руки, сначала я все же ушла в густой лес за домом. На горизонте виднелись горы. Я провела у их подножия много радостных дней и даже однажды побывала на ледниковой равнине. Теперь их безмолвная мощь не приносила мне покоя. Я свернула в самую чащу, пробираясь по колючкам и кустам, пока не нашла дуплистое поваленное дерево.

Словно вернувшись к первобытным корням, я забралась внутрь и свернулась клубком. Я выглянула наружу. Нельзя ли мне жить здесь? Свить гнездо, обустроить дом. Зимой впадать в спячку. А ночами рыскать по подлеску в поисках добычи.

Подобные фантазии поддерживали меня до появления в моей жизни Франкенштейнов. Теперь я знала, что из этого ничего не выйдет. Я умру от голода или замерзну до смерти. В диком лесу, который я любила больше всего, мне не было места. Мне придется довольствоваться тем, чего мне удастся добиться самой.

Я вскрыла конверт.

Буквы, которые Анри всегда щедро украшал уверенными, вальяжными завитками, прыгали. По краям бумага была покрыта пятнами, чернила местами смазались, как будто он сложил письмо, не дожидаясь, пока оно высохнет.

«Дорогая Элизабет», – прочла я и поняла, каким будет ответ. Не «Милая Элизабет», не «Отрада моего сердца», не «Мечта о будущем счастье». Анри мог писать так просто лишь в одном случае: сердце его было разбито.

«Я поговорил с Виктором и рассказал ему о своем намерении взять тебя в жены. Боюсь, я нанес нашей дружбе непоправимый урон. Я видел двух близких людей, выросших вместе и любящих друг друга нежной дружеской любовью, и не понимал истинной глубины вашей связи. Полагать, что я могу встать между вами, было предательством. Это было покушение, на которое он не может – и не должен – закрывать глаза.

Размышляя о своих чувствах к тебе, я пришел к выводу, что они родились из зависти. Я всегда завидовал Виктору. Я хотел быть им. И вместо того, чтобы им быть, я хотел получить то, что принадлежит ему. В том числе тебя. Пожалуйста, прости мне мою самонадеянность».

Следующие несколько слов были смазаны. Мне удалось разобрать только последние строки: «…в Англию, чтобы привести в порядок мысли и восстановить душевные силы. Не жди от меня новых писем. Будет лучше, если я оставлю мою фальшивую дружбу в прошлом и попытаюсь начать жизнь заново. Прости меня. Анри Клерваль».

Даже подпись Анри была совсем простой, без украшений. Я едва ее узнала, хотя, конечно же, это была его рука. Кто-то будто вселился в него и заставил написать это письмо. Впрочем, наверное, так оно и было.

Анри, которого я знала, всегда восхищался Виктором и смотрел на него с жадностью, которая почти заставляла меня ревновать. Неужели это было притворство? Неужели Анри оказался куда лучшим, чем я, актером, раз смог убедить меня, закоренелую лгунью, в своей непогрешимой искренности?

Что-то было не так. Может быть, Анри действительно верил в свою любовь ко мне и лишь в разговоре с Виктором наконец осмыслил свои истинные мотивы?

Иногда мы были незнакомцами даже для самих себя.

Итак, моя судьба была решена. Анри уехал, а Виктор все еще хотел видеть меня рядом. Но почему он мне не написал? Действительно ли Виктор хотел быть со мной, или же он просто не желал отдавать меня Анри?

Я глубже забилась в свою временную берлогу. Внутри у меня было так же пусто и неприютно, как в этом дереве. Я буду ждать письма от Виктора.

Больше мне ничего не оставалось.

Жюстина застала меня у окна, когда я смотрела на вечерний пейзаж. Я сидела так с тех пор, как месье Клерваль ушел и мы наконец набрались смелости вернуться в дом. Ждала ли я чего-то или боялась, что, если отвернусь, упущу какую-то страшную угрозу?

– Где вы витаете? – спросила она, ласково положив мне на плечо руку.

Я вздохнула.

– В прошлом.

Она подвела меня к софе, усадила и села сама – так близко, что мы задевали друг друга ногами.

– Я думала, вы будете счастливы. Вы ведь сделали, что собирались!

Я заставила себя улыбнуться. Скоро мне предстоит ужин с судьей Франкенштейном. Пора возвращаться в роль.

– Ты права. Боюсь, поездка вымотала меня больше, чем я думала. Я еще не вполне пришла в себя.

– Слава богу, нам больше не придется этого делать! Эти решения… Все это время я была так напугана.

– Я тоже, – солгала я. – Наверное, дело в том, что здесь, дома, я еще больше скучаю по Виктору. И по Анри. Как жаль, что он уехал в Англию без отцовского благословения.

Жюстина не видела месье Клерваля, а я не упоминала о его визите и бумагах, которые он оставил для судьи Франкенштейна, хотя и то и другое усугубляло мою тревогу. Неудивительно, что судья Франкенштейн хотел сократить за мой счет список расходов. Очевидно, он погряз в долгах. Что, если я заполучила Виктора только для того, чтобы увидеть, как он превращается в нищего?

Я не верила, что это произойдет. Состояние, подобное состоянию его семьи, имело свойство преумножаться. А Виктор был гением. Я знала, что он позаботится обо мне.

Жюстина сочувственно зацокала языком:

– Мужчины вечно действуют, не думая, как их поступки повлияют на окружающих. Только сердце женщины может вместить чувства другого человека. Нам будет не хватать Анри, но все будет хорошо.

– Я всегда представляла его частью нашей жизни. Нашим другом. Иногда даже твоим мужем.

Или моим. Я не предполагала, что он может уехать навсегда. Если бы я предвидела такое развитие событий, может, я бы действовала иначе?

Жюстина рассмеялась:

– О, я бы никогда не смогла выйти за Анри!

Я повернулась к ней.

– Значит, ты не огорчена? Я боялась, что ты жалеешь об утраченных возможностях.

– Боже мой, ну конечно нет. Я никогда не хотела выйти замуж. Я хочу остаться здесь и воспитывать моих милых Уильяма и Эрнеста. И заботиться о ваших детях.

О моих детях. Какая ужасная мысль.

– Но тогда у тебя никогда не будет собственных детей!

Жюстина кивнула, и ее лицо омрачилось.

– Я не хочу детей.

– Но из тебя выйдет самая любящая мать на свете.

– Моя мать была любящей.

Я нахмурилась.

– Мы точно говорим об одной женщине?

Жюстина опустила глаза под тяжестью воспоминаний.

– Честное слово. Она была любящей, нежной и доброй. К трем моим младшим сестрам и брату. Я не знаю, чем заслужила ее ненависть и враждебность. Может, в ней был какой-то внутренний изъян. Или изъян во мне – просто я пока не знаю какой.

Я схватила ее за плечи и развернула лицом к себе. Мой голос задрожал от гнева.

– В тебе нет никаких изъянов, Жюстина. И никогда не было.

Я знала, что такое гнилое нутро, – острые зубы за невинной улыбкой. Жюстина никогда ничего не скрывала.

– Разве вы не понимаете? Откуда мне знать, что я не унаследовала безумие матери? Откуда мне знать, что я не превращу жизнь своего ребенка в ад? – Она высвободилась из моих рук и откинулась на спинку софы. – Я счастлива здесь, с вами. Мне не нужно ничего, кроме того, что у меня уже есть и на что я могу надеяться в будущем, с возвращением Виктора. Я счастлива, что все наконец разрешилось.

Я была рада это услышать, была рада за Жюстину. Но что-то во мне сжалось от ее слов, и я поняла наконец, что за призрак преследовал меня со дня возвращения.

Это были мысли об упущенной возможности, о другом варианте моего будущего. Долгое время я держала Анри в рукаве, как козырь. Теперь этот козырь был для меня потерян, а ведь я планировала так или иначе оставить его при себе – или своим мужем, или мужем Жюстины. Как и всегда, этот выбор был сделан за меня.

– Как же хорошо дома. – Жюстина радостно вздохнула, глядя на потрескивающий огонь.

– Хорошо, – повторила я, прикрывая глаза и вспоминая восторг и удовлетворение, вызванные во мне другим пламенем. Я доказала, что моя смекалка и предприимчивость сильны как никогда. Я получила свой приз.

Я вздрогнула, когда по спине у меня вдруг пробежали призрачные мурашки.

***

Я тихонько скользнула в дверь и заняла свое место за обеденным столом. Судья Франкенштейн даже не поднял глаз при моем появлении.

– У меня чудесные новости, – сказала я, когда служанка поставила передо мной тарелку супа. Мальчики уже поели. Эрнест был уже достаточно большой, чтобы ужинать с нами, но предпочитал есть с Уильямом и Жюстиной. Я бы тоже предпочла их компанию, но у меня не было выбора. Мне нужно было вести себя соответственно своему положению в доме.

Судья Франкенштейн не спросил, что за новости я принесла, так что я продолжила:

– Виктор написал, что он вернется домой меньше, чем через месяц. Ему не терпится снова меня увидеть. – Я нагнала на щеки девичьего румянца и опустила голову. – То есть всех нас.

– Хорошо, – сказал судья Франкенштейн. Сила его голоса удивил меня, и, подняв глаза, я обнаружила, что он изучает меня поверх бумаг, принесенных месье Клервалем. Он растянул губы в подобии улыбки. – Это хорошо.

Я с трудом подавила желание отодвинуться подальше от его искусственной радости. Неужели я выглядела так же, когда притворялась счастливой? Нет. У меня было куда больше практики. В его улыбке сквозило отчаяние. Это было лицо уличного артиста, который надеется на успех и излучает энтузиазм, в действительности терпеливо обдумывая каждый свой ход.

Думал ли он о том, что Виктор может попросить Анри списать семейные долги? Анри бежал с континента, только бы оказаться подальше от нас. Он бы не стал делать нам подобные одолжения. Или, возможно, судья Франкенштейн полагал, что сможет посоветоваться с сыном и решить, как лучше разобраться с единственным в доме излишеством, от которого можно избавиться в одно мгновение: со мной.

Он не знал, что я уже победила. Возвращение Виктора навсегда определит мою судьбу и защитит меня от судьи Франкенштейна. Я улыбнулась ему в ответ, и остаток ужина мы провели в неловкой тишине – товарищи по обману и недомолвкам, навсегда запертые под одной крышей.

Я определенно победила.

 

Глава тринадцатая

О, благодать, без меры и границ, от зла родить способная добро

– Нам нужно устроить праздник в честь возвращения Виктора! – сказала Жюстина, склонившись к Уильяму, который корпел над прописями. – Чудесно! Если повернуть «Е» в другую сторону, получится совсем замечательно! Ты такой молодец.

Эрнест, развалившийся на софе с книгой, посвященной военным победам Швейцарии, поднял на нее глаза и скривил тонкие губы:

– Я бы предпочел устроить праздник в честь его очередного отъезда.

– Эрнест! – сказала Жюстина. В одном этом слове прозвучало столько осуждения, что он виновато вздрогнул.

– Прошло два года. – Облокотившись на холодный камин, я побарабанила пальцами по каминной полке. – Ты, наверное, уже и не помнишь его!

Было начало мая; с нашего отъезда из Ингольштадта прошло три недели. В кармане у меня лежало короткое письмо от Виктора, в котором он обещал вернуться через неделю. Он сдержал слово. Возможно, когда он будет дома, мне наконец станет спокойнее.

За окном детской мне почудилось движение. Я кинулась посмотреть, но я ошиблась. Это были всего лишь обугленные корявые ветви того самого дерева, уничтоженного молнией много лет назад. Я не понимала, почему его до сих пор не выкорчевали. Почему-то оно вдруг показалось мне омерзительным. Как труп, оставленный в качестве памятника.

– Как думаешь, я теперь больше, чем он? – Эрнест поднялся и расправил плечи.

– Больше его, – рассеянно поправила я. – Нет, не больше.

Я отвернулась от окна и его ложных угроз. С визита месье Клерваля меня преследовало ощущение, что за мной кто-то наблюдает. Возможно, дело было в том, что судья Франкенштейн завел обыкновение каждый вечер ужинать в моей компании, чего никогда не делал прежде. Или в том, как пристально он смотрел на меня всякий раз, когда я поднимала голову. Но было и ощущение, что если я повернусь достаточно быстро, то увижу в окне лицо, которое смотрит прямо на меня.

Я никогда не поворачивалась.

– Думаю, когда-нибудь ты будешь выше его, – сказала Жюстина. Очевидно, сказав правду, я ранила чувства Эрнеста.

– Хорошо, – сказал Эрнест. – Я точно знаю, что буду сильнее. И еще я умею драться. А Виктор никогда этому не учился.

– Ты хочешь вызвать его на дуэль? – засмеялась я и осеклась, когда увидела, как Эрнест потирает шрам на предплечье. Делал ли он это сознательно или нет, я не знала.

Эрнест посмотрел на меня пристально, почти как его отец.

– Ты проводишь с нами столько времени. Раньше ты этого не делала.

– Может, за время нашей поездки я по вам соскучилась. – Я скосила глаза к переносице и высунула язык, словно он все еще был маленьким мальчиком. – А может, мне просто скучно.

– Не представляю, как нужно заскучать, чтобы целыми днями торчать в детской. – Он плюхнулся обратно на софу. – Не могу дождаться, когда наконец уеду отсюда. Из этого дурацкого дома, где нет соседей и совершенно нечем заняться. Я переправлюсь на другой берег и никогда больше не вернусь.

– Не говори так, – с мягкой печалью укорила его Жюстина.

Эрнест вздохнул, снова встал и подошел к ней. Все-таки он был еще ребенок: он уселся к ней на колени, и Жюстина, крепко обняв его, взъерошила ему волосы. Когда его мать умерла, он был еще маленьким, но уже достаточно взрослым, чтобы ее помнить. Интересно, кто из них ему нравился больше. Мои симпатии определенно были на стороне Жюстины.

– Я буду приезжать и навещать тебя, – сказал он. – Обещаю. И писать тебе буду каждую неделю.

– Уж ты постарайся, не зря же мы столько трудились над твоим почерком, – поддразнила она, но я видела, как она прячет грусть, рвущуюся наружу при одной мысли о разлуке. – Но пока ты никуда не едешь! Армии придется подождать, пока ты подрастешь. Дай нам еще немного времени, милый.

– А я не буду солдатом, – заявил Уильям, продолжая одну за другой вырисовывать на пергаменте корявые «Е». Жюстина слишком баловала его, позволяя расходовать хорошие чернила и бумагу.

– А кем ты будешь? – Жюстина отпустила Эрнеста и снова переключила внимание на Уильяма.

– Драконом.

– Очень достойное стремление, – сухо заметила я. – С такими амбициями ты далеко пойдешь.

Уильям захлопал длинными пушистыми ресницами.

– Что?

– Кузина Элизабет хочет сказать, что ты можешь стать кем пожелаешь. – Жюстина погладила его по кудряшкам. На его щеках появились ямочки.

Дурно ли завидовать пятилетнему мальчишке? У него, третьего ребенка в семье, будут возможности и не будет давления. Он действительно сможет стать кем захочет. Может быть, даже огнедышащим чудищем. В конце концов, богатые мужчины всегда могли делать что хотят.

– Я хочу пойти пострелять, – сказала я Эрнесту; он смерил меня удивленным взглядом.

– Правда?

– Да. Я хочу попробовать. И, думаю, ты достаточно взрослый, чтобы меня поучить.

– И я пойду! – сказал Уильям. Жюстина кинула на меня суровый взгляд и торопливо замотала головой. Она схватила Уильяма поперек живота и вернула его на место.

Но Эрнест, ничуть не смутившись, оживленно вскочил с софы.

– Я сейчас…

В дверь постучали, и в комнату робко заглянула служанка.

– Письмо для вас, мисс.

Я шагнула вперед, но она покачала головой:

– Для мисс Жюстины.

Жюстина никогда не получала писем и удивилась не меньше моего. Возможно, подумала я, это письмо от Анри. Я почувствовала укол ревности, но только отмахнулась. Раньше я хотела, чтобы и Виктор, и Анри принадлежали мне. Потеря одного из них была неизбежна. Я могла лишь порадоваться, что дела у Анри в Англии идут хорошо.

Жюстина развернула письмо с рассеянной улыбкой, мыслями оставаясь с каракулями Уильяма. Но когда она приступила к чтению, румянец схлынул с ее щек. Она подняла глаза на меня. Я кинулась к ней и в последний момент подхватила ее под руки, когда она, пошатнувшись, упала без чувств.

– Что случилось? – испуганно пискнул Эрнест.

Я кивнула на софу, и Эрнест помог мне уложить Жюстину. Я подобрала упавшее на пол письмо и пробежала его глазами.

– Ах! Умерла ее мать. На прошлой неделе.

– Упокой Господь ее душу, – грустно сказал Эрнест и перекрестился, подражая Жюстине.

«Если у Бога есть хоть капля здравого смысла, он отправит ее пропащую душу в ад за то, как она обращалась с Жюстиной», – подумала я.

Когда Виктор уехал в Ингольштадт, а Анри занялся торговлей, Жюстина осталась моим единственным другом. К своей роли гувернантки она отнеслась с той же ответственностью, с какой Виктор относился к учебе. Может, я и привела ее в дом в порыве жалости, но ее появление было лучшим, что могло случиться с младшими Франкенштейнами. Смерть матери печалила их. Но красивая, светлая и беззаветно преданная Жюстина подарила им больше материнской любви, чем они когда-либо знали.

Однажды, вскоре после отъезда Виктора, повар заболел. Я вызвалась съездить за продуктами в город вместо него и уговорила Жюстину составить мне компанию.

Она неуверенно мялась, ломая руки.

– А как же мальчики?

– Жюстина, ты не выходила из дома с тех пор, как сюда приехала! Ты заслужила выходной. Служанка присмотрит за ними, а Эрнест уже взрослый и может несколько часов побыть за старшего. Правда, Эрнест?

Он оторвал взгляд от шахмат, в которые играл сам с собой.

– Конечно, могу, если Жюстина этого хочет! Поезжайте в город и… – Он помолчал и поджал губы, пытаясь придумать что-нибудь, что должно понравиться женщине. – Поезжайте в город и купите каких-нибудь лент!

– Три ленты! – добавил Уильям. Недавно ему исполнилось три, и он обожал это число.

Жюстина рассмеялась. Она поцеловала Эрнеста, а потом поцеловала и обняла малыша Уильяма так, словно уходила не на несколько часов, а по меньшей мере на неделю. После этого мы наконец покинули дом и переправились через озеро.

Из последней своей поездки в Женеву я вернулась с Жюстиной. Я не надеялась, что эта поездка будет такой же удачной, но провести время вне дома было приятно. На днях Виктор написал, что обустроился в Ингольштадте, и рассказал о профессорах и доме, в котором поселился. Я представляла его комнаты в таких подробностях, что, казалось, сама успела там побывать.

Но я была здесь, а не там.

Женева по крайней мере привносила в мою жизнь немного разнообразия. Добросовестная Жюстина купила три красных ленты, чтобы показать Эрнесту, что его идея была хороша, и сосчитать их вместе с Уильямом. Потом она купила мальчикам леденцов. Чем они заслужили дополнительный подарок от девушки, которая и без того всегда была к ним добра, я решительно не понимала.

Мы стояли посреди рынка и выбирали овощи, когда визжащая гарпия налетела на Жюстину и сбила ее с ног.

– Чудовище! – завопила гарпия, и я узнала в ней мать Жюстины. – Ты их убила!

Жюстина отбивалась от женщины, которая пыталась ногтями расцарапать ей лицо и порвать одежду. Я побросала покупки и оттащила ее от Жюстины.

– Мадам! – закричала я. – Успокойтесь!

Женщина, брызжа слюной, продолжала выкрикивать абсурднейшие обвинения:

– Ты продала себя ведьмам! Дьявол пометил тебя в день, когда ты родилась! Я знала! Я чувствовала! Я старалась выбить из тебя зло, но ты победила! Ты победила, дьяволово отродье! Будь ты проклята!

Жюстина сидела на земле и рыдала.

– Что я сделала?

– Ничего! – ответила я.

– Ты их убила! – завизжала ее мать. – Моих деток, моих любимых малышей. Ты их убила!

Она попыталась прорваться мимо меня, и я с трудом ее удержала. Но она подняла такой шум, что несколько мужчин поспешили мне на помощь. Она извивалась, стремясь вырваться, и бросалась то в одну, то в другую сторону, пока наконец не упала без сил.

– Мои детки! – рыдала мать Жюстины. – Ты их убила. Они мертвы, и это твоя вина. Ты нас бросила. Ты ушла, и они умерли. Бог ничего не забывает, Жюстина. Бог припомнит тебе, что ты предала родную кровь и стала шлюхой богача, чтобы воспитывать чужих детей. Бог ничего не забывает! Твоя душа проклята! Ты шагнула на дорогу в ад в тот день, когда появилась на свет!

К месту суматохи поспешил констебль, который велел мужчинам отвести мать Жюстины в городскую ратушу, чтобы решить, что с ней делать.

– Сочувствую, мадемуазель, – обратился он ко мне с поклоном.

Я помогла Жюстине подняться.

– Что она такое говорила? – Жюстина дрожала и цеплялась за меня обеими руками.

– Не бери в голову. Она безумна.

Я хотела увести Жюстину, вернуться с ней домой. Не надо было брать ее с собой. Неудивительно, что она не хотела покидать наш уединенный берег озера.

– Бедная женщина, – сказал констебль. – На прошлой неделе все трое ее детей подхватили лихорадку и умерли. Не знаем теперь, что с ней и делать.

Он снова кивнул и последовал за мужчинами, которые увели мать Жюстины.

– Бригитта, Хейди и Мартен, – прошептала Жюстина. Она качнулась в мою сторону, и мне пришлось ее поддержать. – Они не могли умереть. Это неправда. Когда я уходила, они были здоровы. Если бы я знала, я ни за что бы не ушла. Я могла бы им помочь. Я бы осталась и помогла. Боже, она права. Я пропащая, испорченная дрянь. Я поставила свое благополучие выше семьи. Мать всегда знала, всегда видела и…

– Нет, – сказала я жестко. Я притянула Жюстину к себе и крепко обняла ее. Я не собиралась ее утешать – только не в этот раз. В этот раз я готова была спорить с ней до конца. – Твоя мать чудовище. Если бы ты осталась, она бы забила тебя до смерти. Ты бы умерла вместе с братом и сестрами. Я не могу представить мир без тебя. Ты не пропащая и правильно сделала, что ушла. Бог уберег тебя, чтобы ты нас не оставила.

Жюстина всхлипывала у меня на плече. Я развернула ее к озеру, и мы медленно побрели к ожидающей нас лодке, а прелестные красные ленты остались лежать на мостовой алыми ручейками крови.

Мысль о сиротстве Жюстины тяготила меня, потому что я помнила о ее прошлом и думала о ее будущем. В письме, извещающем о смерти ее матери, была записка, в которой объяснялась причина задержки. Ее мать распорядилась, чтобы Жюстине не сообщали о ее кончине до окончания похорон. Ее предсмертным желанием стало отказать Жюстине даже в скорби. Подумать только: хотеть оплакать женщину, которая этого не заслуживала!

Я настояла, чтобы Жюстина взяла себе пару дней отдыха и провела их лежа в постели или гуляя по окрестностям наедине со своими мыслями. Я знала, что ей нужно побыть одной, чтобы залечить последнюю из нанесенных ей матерью ран.

К сожалению, Уильямом в это время пришлось заниматься мне. Эрнест был достаточно взрослым, чтобы развлекать себя самостоятельно, однако отсутствие Жюстины тревожило его, и он ходил за мной хвостом, докучая и путаясь под ногами, но не вызывая, впрочем, особых проблем.

В первый день мы с Уильямом бродили по дому, заглядывая во все двери. Он уговорил меня показать ему мою комнату, куда ему запрещалось входить, а потом начал выпрашивать у меня каждую блестящую вещь, которую замечал. Этот ребенок был настоящей сорокой. Чтобы увести его, я согласилась дать ему золотой медальон с портретом его матери. Я никогда особо его не любила и уж точно не просила о таком подарке. Вещь была слишком дорогая, чтобы доверить ее пятилетнему ребенку, но я бы отдала куда больше за десять минут покоя и тишины. До приезда Виктора оставалось всего несколько дней, но легче мне от этого не становилось. Я могла умиляться детям несколько минут, но заботиться о них постоянно было слишком утомительно. Я не могла представить, чтобы Виктор по доброй воле взял на себя присмотр за детьми.

На второй день, исчерпав все средства для развлечения Уильяма, я предложила Эрнесту составить нам компанию на прогулке. Очень, очень долгой прогулке, которая уморит Уильяма настолько, что к вечеру он впадет в летаргический сон. К моему удивлению, когда мы заканчивали приготовления – корзина для пикника была собрана, а ботинки зашнурованы, – пришел судья Франкенштейн.

– Сегодня прекрасный день, – провозгласил он степенно, как будто выносил погоде приговор. Я за нее порадовалась: приговор был оправдательный.

– Да. Мы с мальчиками хотим подышать свежим воздухом и немного размяться, пока Жюстина отдыхает.

– Отличная мысль. – Он раздвинул губы, и его усы приподнялись, как занавес. Его зубы, которые он являл миру исключительно редко, потемнели от вина и чая – хотя я подозревала, что в основном это была заслуга вина. – Я к вам присоединюсь. Приятно будет прогуляться вместе. Как семья. – Последнее слово он отчеканил так, словно в руке у него был молоток судьи.

Я настороженно, но со сдержанным удовольствием улыбнулась ему лучшей своей улыбкой. В отличие от его улыбки моя заслуживала восторженных оваций.

– Это было бы восхитительно.

Итак, я отправилась в лес с тремя Франкенштейнами, от которых мне не было никакой пользы. И… это оказалось не так уж плохо. Судья Франкенштейн по большей части отмалчивался, изредка комментируя особенности того или иного дерева, величественную форму того или иного камня или бесполезность того или иного цветка.

Эрнест в присутствии отца старался идти чинно, как взрослый. Но даже он не способен был сопротивляться теплым чарам великолепного весеннего дня. Вскоре он уже с визгом и хихиканьем гонялся за братом, подначивая его.

Я смеялась, наблюдая за ними. Все-таки, подумала я, в детях что-то есть. В том, как создание вроде Уильяма открывает для себя мир, было какое-то воодушевляющее, спокойное счастье. Казалось, весь он состоит из любопытства и радости. В нем не было ни страха, ни тревоги. Неужели и я когда-то была такой? Я в этом сомневалась.

Мадам Франкенштейн мною гордилась бы. Ее дети выросли в мире и согласии. Виктору я помогла преодолеть его сложности. Я даже нашла для Уильяма и Эрнеста Жюстину, которая куда лучше меня подходила на роль приемной матери.

Я и сама могла бы гордиться и испытывать удовлетворение от жизни. Я знала, что буду гордиться и испытывать удовлетворение. Я была в этом уверена. Меня грело яркое солнце и легкий смех. Я была готова наконец сбросить с плеч напряжение и страх, в которые куталась до сих пор.

Мы нашли прелестную поляну на границе леса и соседских земель и устроили пикник. После того, как мы поели, я достала книгу, а судья Франкенштейн лег и прикрыл глаза, намереваясь вздремнуть. В своей непринужденной позе он выглядел поразительно уязвимым.

И это ужасно раздражало. Не будь здесь его, я бы сделала то же самое. Но я не могла позволить себе расслабляться на людях. Что ж, по крайней мере, у меня была книга. Я прогнала мальчиков гулять, наказав им вернуться до темноты.

Когда день начал клониться к вечеру, а я с тревогой стала размышлять о том, как мне развлекать Уильяма завтра, на поляну вернулся Эрнест. Пот лил с него ручьем, дыхание сбилось, а надежда на лице вспыхнула и угасла, когда он обвел глазами нашу маленькую поляну.

– Уильям не с вами? – спросил он.

Я захлопнула книгу и встревоженно встала. Судья Франкенштейн, который проснулся несколько минут назад, тоже поднялся.

– Что значит «не с нами»? Он был с тобой.

Эрнест помотал головой.

– Мы играли в прятки. Была очередь Уильяма прятаться. Я досчитал до пятидесяти, как он и просил. Я искал, искал – я весь лес обыскал! – но не смог его найти. Я надеялся, что он вернулся сюда, чтобы меня обмануть.

Я с досадой вздохнула. Если мы задержимся здесь еще немного, домой придется возвращаться в темноте. На горизонте собирались тяжелые тучи, обещающие грандиозную грозу. Великолепие дня развеялось. Я устала и сердилась, а кости ломило от долгого сидения на земле.

– Уильям! Игра окончена!

Мой голос звучал слишком раздраженно. Нет, так Уильяма не выманить. Я сменила тактику, и мы с Эрнестом и судьей Франкенштейном разбрелись по лесу.

– Уильям! Уильям! У меня в кармане целая куча леденцов для того, кто первым меня найдет!

Эрнест прибегнул к схожей уловке. Судья Франкенштейн просто выкрикивал имя Уильяма. Наверное, просить большего от человека, который за всю жизнь и пальцем не шевельнул ради своих детей, было бессмысленно.

Эрнест повернул назад, чтобы проверить поляну, а мы с судьей Франкенштейном, увеличивая радиус поиска, кружили вокруг места, где в последний раз видели Уильяма. Я охрипла и окончательно решила, что весь следующий день Уильям проведет в детской без всяких развлечений.

Солнце уже касалось горизонта, а дождевые облака на глазах затягивали небо, когда откуда-то сзади раздался вой, полный боли и ужаса.

Я кинулась на звук, продираясь через кусты и цепкие ветви, загораживающие мне путь. Вылетев на поляну, все еще хранившую следы нашего пикника, я увидела Эрнеста, который стоял на коленях, опустив голову. Перед ним на покрывале крепко спал маленький Уильям.

Я не знала, как ему удалось вернуться сюда раньше нас и заснуть, но…

Почему Эрнест так кричал?

Почему он просто не позвал нас?

Почему Уильям лежит так неподвижно?

Спотыкаясь, я бросилась вперед.

– Он спит, – шептала я себе, словно заклинание, отчаянно желая, чтобы это была правда. – Он спит.

Темные синяки кольцом охватывали его шею, а на лице застыло безмятежное выражение.

Я упала на колени рядом с Эрнестом. Он привалился ко мне; из его горла вырывались животные всхлипы. Я не могла плакать, не могла пошевелиться – я могла только смотреть на маленького Уильяма. Он спал, и ему уже не суждено было проснуться.

 

Глава четырнадцатая

Помыслить можно ли жесточе пытку?

8

Я не знаю, как меня оттащили от Уильяма и доставили домой. Оказавшись в своей комнате – ибо смертью всегда занимались мужчины, – я осталась наедине со своим отупляющим горем. Эрнест, который в свои одиннадцать вдруг резко повзрослел, и судья Франкенштейн вместе с местными жителями ушли прочесывать лес в поисках убийцы Уильяма.

Кто мог так поступить? Почему?

Или убийца нашел Уильяма после того, как тот вернулся на поляну, и прежде, чем мы его нашли, и убил его там…

Или, что куда хуже, если в аду бывают сравнительные степени…

Кто-то задушил его, а потом перенес тело на покрывало, чтобы мы его нашли.

Перед глазами у меня до сих пор стояли чернильные синяки на его шее – свидетельство того, что он покинул этот мир. «Конец», – отпечатали пальцы на его нежной коже. Но почему? Зачем убивать ребенка? На поляне были мы с судьей Франкенштейном, сонные и уязвимые. Почему Уильям?

Моя рука скользнула к горлу, и ужас острыми когтями впился мне в душу.

Медальон.

На малыше был золотой медальон, который я дала ему в эгоистичной надежде его отвлечь.

Я могла бы усомниться, что ради такой вещицы кто-то решится на убийство ребенка, но это было бы лукавством. Моя опекунша с озера Комо не задумываясь убила бы меня, если бы это принесло ей выгоду. Нет, я не сомневалась. Где-то в лесу прятался такой же бездушный убийца, для которого жизнь по сравнению с золотом не стоила ничего.

К горлу подступила желчь. Я знала такого человека. Я проткнула ему руку булавкой.

Воспоминания о всех моментах после нашего возвращения, когда мне казалось, что за мной наблюдают, нахлынули на меня, и я, выбежав из гостиной, кинулась к амбару. На страже под проливным дождем стояли двое мокрых до нитки мужчин. Они попытались меня не впустить, но я оттолкнула их и влетела внутрь.

Судья Франкенштейн повернулся, а с ним констебль и несколько мужчин, которых я видела впервые. Они зашевелились, загораживая от меня аккуратно помещенное на пол тело Уильяма. Как будто я его не видела. Как будто я когда-нибудь смогу забыть это зрелище.

– Это я его убила! – выкрикнула я, и вина мельничным жерновом сдавила мне шею. Дитя, которому я никогда не уделяла должного внимания, хотя забота о нем была возложена на меня его умирающей матерью, – было бы лучше, если бы он никогда меня не встречал.

– Что ты такое говоришь, Элизабет? – Судья Франкенштейн схватил меня за плечи и потряс. – Ты все время была со мной.

Мне хотелось ударить его по щеке.

– Медальон! На Уильяме был медальон. Золотой медальон с портретом его матери. Это я дала его Уильяму. Это моя вина.

Мужчины развернулись и со всей возможной деликатностью обыскали крошечное тело.

– Медальона здесь нет, – сказал один.

Констебль мрачно кивнул.

– Я распоряжусь, чтобы его поискали там, где нашли тело. Нужно убедиться, что он не свалился в траву. Мы предупредим местных торговцев – пусть сообщат, если кто-то захочет продать нечто подобное.

Судья Франкенштейн вывел меня из амбара и проводил обратно в дом.

– Не вини себя, – сказал он глухо и слабо.

– Но это моя вина.

Я не боялась ему возражать. Я не могла рассказать ему всю правду, хотя думала, что под тяжестью вины вот-вот провалюсь в сырую землю. Я не сомневалась, что Уильяма убил дьявол из мертвецкой. Он каким-то образом выследил меня. Ведомый алчностью или жаждой мести, он убил невинное дитя и забрал себе золотой трофей.

Но я не могла об этом рассказать! Я была обречена на чудовищное молчание! Если бы я описала им убийцу, мне пришлось бы объяснить, почему я подумала на этого человека. Судья Франкенштейн не знал о моей поездке в Ингольштадт. Но я бы призналась, будь это единственная беда, которую я тем самым навлеку.

Я беспокоилась за Виктора. Каждую секунду. Ведь если я выведу их на этого негодяя, сторожа мертвецкой, они выяснят, почему я с ним встречалась. Они узнают о его делах с Виктором. О безумии Виктора станет известно. Его великолепное будущее будет безжалостно растоптано, как жизнь юного Уильяма. А если его отправят в лечебницу, моему будущему тоже настанет конец.

Мне оставалось только молиться, что они найдут убийцу и казнят его до того, как он успеет что-то рассказать.

Мои размышления прервал судья Франкенштейн: – Это не ты убила моего сына.

– С тем же успехом я могла повесить ему на шею мишень. Вы ведь знаете, что делает с людьми жадность.

Он вздохнул и опустил голову. Я никогда не считала его старым, но годы внезапно обрушились на него и теперь выдавали себя в каждом его движении, как будто за эту ночь он разом постарел на двадцать лет. Он проводил меня в мою комнату и похлопал по руке.

– Я напишу Виктору. Тебе нет нужды пересказывать ему весь этот ужас. Переоденься в сухое и постарайся поспать.

Он зашаркал прочь. Затем попытался тихо закрыть дверь моей комнаты, но она со скрипом приоткрылась снова. Дерево со стоном заелозило по раме, пока наконец дверь не закрылась.

И тут я поняла, что мое наказание только начинается. Потому что я еще не рассказала Жюстине, что ее Уильяма – ее драгоценного подопечного, которого она любила больше, чем родная мать, – больше нет. Мысль об этом была невыносима, но представлять, как она мирно спит, пока ее Уильяма уносят из дома, было еще хуже. Она должна была знать.

Задыхаясь, я дошла до крыла, где жила прислуга. Я остановилась у комнаты Жюстины и постучала; ответа не было. Я открыла дверь и увидела, что кровать убрана, а покрывало не смято. Но на улице уже стемнело и шел дождь. Где же она?

Как ни эгоистично это было с моей стороны, но я почувствовала облегчение. Я сделала, что могла: попыталась поступить правильно. У нее будет эта последняя мирная ночь, последняя счастливая ночь. Я побрела в другое крыло и, вместо того чтобы вернуться к себе, шмыгнула в комнату Виктора. Я свернулась на его кровати, и погрузилась в долгожданный сон, свободный от ужасов яви.

Я лежала, не в силах пошевелиться. Один глаз, прижатый к земле, был закрыт. Другой дико вращался, но видно мне было лишь кусок неба, проглядывающий между ярко-красных листьев. Я издала странный, высокий, скулящий крик без слов. Я не могла говорить, не могла пошевелиться, не видела ничего, кроме безразличного неба и умирающих листьев.

А потом я услышала другой звук.

Звук чего-то рвущегося. Ужасный скрежет металла по чему-то твердому. Взвизги пилы и чье-то затрудненное дыхание. А потом – влажное хлюпанье и стук чего-то об землю.

Только тогда я поняла: звуки исходили от меня.

Я все так же не могла пошевелиться, не могла кричать, не могла ничего – только неподвижно лежать и слушать, как меня препарируют.

Я просыпалась в холодном поту, со скачущим сердцем, но всегда – молча. Я боялась открыть рот, боялась, что смогу издать только предсмертный олений крик.

В такие ночи я тихонько пересекала коридор и ныряла в комнату Виктора. Он сонно сдвигался на край и вытягивал вперед одну руку, позволяя мне свернуться у него под мышкой. Я ощупывала свой живот, пробегала руками по ребрам. Я была жива. Я была цела. Виктор был рядом, готовый меня защищать.

Когда я спала рядом с ним, мне не снились кошмары.

Солнце почти достигло зенита, когда меня выдернуло из сна. Я зажала рот, заглушая странный вопль, который рвался у меня с губ.

Я ощупала живот, торопливо провела руками по ребрам.

Я цела.

Я цела.

Я попыталась выровнять дыхание, но события прошлого дня захлестнули меня, и панический страх из моего кошмара превратился в панический страх перед реальностью.

Вялая и отупевшая от горя, я спустилась в столовую. На мне все еще было вчерашнее платье; чулки остались где-то в постели Виктора. Никогда еще я не входила в столовую с босыми ногами. Пол был холодный и твердый, зернистый от пыли и грязи.

Судья Франкенштейн сидел за столом, закрыв лицо руками; перед ним стояла нетронутая тарелка с едой. Я заняла свое место напротив.

Он удивленно поднял голову.

– Элизабет.

– Вы не знаете, где сейчас Жюстина? – Я с трудом могла находиться в этой комнате. Мне нужно было покончить с самым страшным делом. – Я еще не рассказала ей. Я должна ей рассказать. Вчера вечером ее не было в комнате.

Он нахмурился. Вошла служанка, чтобы узнать, не голодна ли я. Я не могла даже представить, чтобы мне когда-нибудь захотелось что-то съесть.

– Зайди в комнату Жюстины, – велел ей судья Франкенштейн. – Посмотри, не вернулась ли она.

Служанка поклонилась и вышла. Мне хотелось спросить судью Франкенштейна, нет ли новостей. Не пойман ли сторож мертвецкой. Но я была уверена, что в таком случае он бы уже об этом упомянул. Он бы не сидел тут один.

– Проклятая девчонка снует повсюду и подслушивает, – сказал он, хмуро глядя на дверь, в которую вышла служанка. – Надо ее рассчитать. Кто знает, какие сплетни она унесет в город. А мой мальчик… мой крошка… – У него затряслись плечи, и он снова уронил голову на руки.

Хотя я долгое время считала его своим врагом, сейчас я видела только человека, который за свою жизнь познал слишком много потерь. Он уже похоронил ребенка, рожденного после Виктора и до Эрнеста, похоронил жену. Теперь ему предстояло выкопать на семейном кладбище новую могилу, хотя он, несомненно, рассчитывал, что следующим под могильный камень ляжет он.

– Судья Франкенштейн, я…

– Зови меня дядей. – Он поднял голову и вытер глаза. – Пожалуйста. У меня так мало осталось. Все мои надежды теперь связаны с тобой.

– Дядя, – сказала я. Слово прозвучало непривычно и фальшиво. – Могу я…

– Господи боже! – Служанка вбежала в столовую, хватая воздух ртом и распахнув глаза, в которых читалась какая-то извращенная смесь паники и радостного возбуждения. – Господь милосердный, я нашла убийцу!

Судья Франкенштейн нахмурился, но она не уходила, поэтому он поднялся и вышел за ней из комнаты. Я с трепещущим сердцем последовала за ними. Неужели сторож мертвецкой вернулся, чтобы поживиться еще? Но когда она остановилась перед комнатой Жюстины, я застыла, пораженная страшной мыслью. Неужели он убил Жюстину? Неужели он все еще был там, с ней?

– Сюда, – сказала служанка и распахнула дверь.

Жюстина – в уличном пальто, подол юбки заляпан грязью – распростерлась на кровати. Я обмякла от облегчения, но меня смутил ее вид и то, что служанка привела нас сюда. Я пощупала ее лоб. Жюстину слегка лихорадило, волосы у нее были влажные.

– Смотрите! – Служанка торжествующе вытянула палец.

На кровати рядом с Жюстиной поблескивал обвинительный приговор.

Мой медальон.

***

– Как вы можете в это верить? Это же абсурд!

Я вцепилась в руку Жюстины, притягивая ее к себе. Констебль, схвативший другую ее руку, упорно смотрел в пол.

– Прошу вас, мадемуазель, я обязан ее задержать. Жюстина плакала.

– Я не понимаю. Элизабет, что происходит? Что это они говорят про моего Уильяма?

– Ты убила моего брата! – Эрнест, вжавшись в дальнюю стену, с ужасом и ненавистью смотрел на женщину, которая любила его больше жизни. – Ты убила его! – Он сполз на пол, не переставая всхлипывать. – Зачем ты это сделала?

Жюстина попыталась броситься к нему, пошатнулась и едва не упала. Констебль воспользовался моментом и выдернул у меня ее руку. Между нами поспешно встал еще один незнакомый мне полицейский.

– Она этого не делала! – завопила я, пытаясь обойти мужчину.

Пока меня удерживали на месте, констебль потащил Жюстину через холл.

– Она не в состоянии объяснить, где находилась прошлым вечером, – сказал он.

– Она нездорова! Она едва стоит на ногах! – Я вывернулась из хватки и кинулась за ними. – Это абсурд! Она любила его!

– Уильям, – всхлипнула Жюстина и, растеряв остатки сил, осела на пол, вывернув руку, которую продолжал сжимать констебль. Другой полицейский – откуда только они взялись? Где они были, когда Уильям был в опасности? Почему их собралось здесь не меньше дюжины, словно Жюстина была опасной преступницей? – схватил Жюстину за локоть, и ее потащили дальше.

Кто-то взял меня за плечо, и я повернулась, занеся руку для удара.

Это был Эрнест. Моя ладонь застыла в воздухе. Он продолжал плакать, и в его свирепом взгляде я увидела сходство с Виктором.

– Она украла медальон! Это доказывает ее вину!

– Это ничего не доказывает, глупый мальчишка. – Я поморщилась, увидев, как боль исказила его лицо. Я опустилась на колени и подняла на него взгляд. Он был всего лишь ребенком, но почему-то мне казалось, что если он поверит в Жюстину, то это станет доказательством ее невиновности. И я знала, как больно ей будет услышать, что Эрнест поверил в эти чудовищные, лживые обвинения. – Она знает, что я бы с радостью подарила медальон ей, стоило ей попросить! У нее не было причин воровать! Она живет в этом доме. Она могла взять его в любой момент.

– Тогда откуда он у нее?

– Может быть, служанка его подкинула, – огрызнулась я.

Мужчины в вестибюле замешкались, и я поднялась на ноги, догнала их и остановилась, лишь когда один из них преградил мне дорогу.

– Зачем? – спросил судья Франкенштейн. – Зачем служанке это делать? Она любила Жюстину, как и все мы. И потом, весь день она была здесь, с поваром. У них нет причин опасаться обвинений или отводить от себя подозрения.

Эрнест подскочил ко мне, повторяя то, что услышал от констебля, который уже видел в Жюстине преступницу.

– И почему она провела ночь в фермерском амбаре всего в миле от того места, где был убит Уильям?

– Она была не в себе, оплакивая мать! Кто из нас посмеет заявить, что будет действовать разумно, столкнувшись со смертью близкого человека? Никто!

Эрнест отвернулся от меня, дрожа от ярости.

– Ты защищаешь убийцу. Она убила моего брата. Она и меня могла убить.

– Эрнест! – позвала Жюстина. Он кинулся прочь из комнаты. Всхлипывания Жюстины усилились. – Эрнест, пожалуйста! Он так огорчен. Где Уильям? Я нужна Уильяму. Элизабет, прошу вас. Где Уильям? Я позабочусь о Уильяме, а вы помогите Эрнесту, хорошо? Пожалуйста, приведите ко мне Уильяма. Он в порядке, я знаю, что он в порядке. Иначе и быть не может.

Я помотала головой, зажимая рот рукой, чтобы не зарыдать.

– Элизабет. – Ее широко распахнутые глаза лихорадочно сверкали. – Пожалуйста. Помогите мне. Скажите, где Уильям. Скажите, почему они говорят, что… скажите, что это неправда.

Я могла лишь молча смотреть на нее. Наконец в ее взгляде промелькнуло понимание. Наконец она осознала, что Уильям больше никогда не познает ее заботы. Отчаянный свет в ее глазах потух. Она опустила голову и упала на мраморный пол.

– Позвольте мне ей помочь! – закричала я. Судья Франкенштейн крепко взял меня за локоть, и мне оставалось только наблюдать, как Жюстину поднимают и выносят на улицу. – Позвольте мне ей помочь! Она невиновна!

Я повернулась к своему тюремщику и яростно сверкнула на него глазами, из которых струились слезы.

– Вы ведь знаете, что она невиновна.

Судья Франкенштейн покачал головой.

– Улики свидетельствуют как за, так и против нее. Мы должны верить, что суд будет справедлив. Больше мы ничего не можем сделать. Если она невиновна, судьи это выяснят. А если виновна… – Он поднял свободную руку, а потом опустил ее. Возможно, он просто отмахнулся, но жест напоминал движение ужасного рычага, открывающего люк под виселицей. – Тогда суд и Бог проследят, чтобы она получила по заслугам.

Я вырвалась из его хватки, выбежала на улицу, но было уже поздно. Жюстину уже положили в лодку, которая успела отчалить.

Я должна была последовать за ней. Я побежала на причал, но в единственной оставшейся лодке сидел мужчина, которого мы иногда нанимали, чтобы переправиться на другую сторону.

– Прошу прощения, – сказал он, сочувственно глядя на меня. – Они сказали, что вам нельзя на тот берег.

У меня вырвался звериный вопль, и он отшатнулся. Я кинулась в лес. Я знала, чего хотела бы Жюстина. Она хотела бы, чтобы я нашла Эрнеста и позаботилась о нем.

Какое мне было до него дело? Он поверил в ее виновность из-за жалкого подобия улики! Как он мог? Как они все могли!

Деревья цеплялись за меня; сучья и ветки, как когти, полосовали платье; моя прическа совсем растрепалась. Я бежала, пока не добралась до полого дупла ивы, сидя в котором читала последнее письмо Анри. Как бы все обернулось, если бы Анри не уехал из-за меня? Как бы все обернулось, если бы я в своем эгоистичном порыве не отправилась в Ингольштадт, чтобы найти Виктора и обезопасить свое будущее?

Я свернулась внутри дерева, пылая от ненависти, чувства вины и горечи своих секретов. Судья Франкенштейн сказал, что суд докопается до правды. Но разве это было возможно, когда я приложила столько усилий, чтобы ее скрыть?

***

Я вздрогнула и проснулась. Я выкарабкалась из дерева, цепляясь за кору. Как я могла заснуть? Ночь – ибо день вдруг подошел к концу – была голодна и полна злобы, и очередная гроза наказывала землю за то, что нам не удалось защитить невинных.

Молнии освещали мне путь, дождь хлестал в лицо. Я бежала, как я надеялась, по направлению к дому, хотя давно перестала понимать, где нахожусь. Я споткнулась и упала. Ладони и колени ударились о землю. Я бессильно уронила голову. Это я навлекла на нас беду. А теперь еще и заснула, пока моя Жюстина томится где-то в клетке! Я должна была ее найти. Я не могла помочь Уильяму, но я все еще могла помочь Жюстине. Я должна была все исправить, потому что мне было ясно: если этого не сделаю я, не сделает никто.

Сверкнула молния. Прокатился гром. Я подняла голову.

– Будь ты проклят! – закричала я в небеса. – Будь ты проклят за то, что смотришь и не помогаешь! Проклинаю тебя! Я проклинаю тебя за то, что ты создал человека только для того, чтобы он раз за разом губил невинных!

Мое внимание привлекло движение, и я резко обернулась, уверенная, что это судья Франкенштейн и что он слышал мое богохульство. Я дерзко вздернула подбородок.

Но фигура чернее ночи принадлежала не моему благодетелю. Я бросилась к ней. Это был сторож мертвецкой. Я готова была убить его своими руками, чтобы сохранить секреты Виктора, отомстить за Уильяма и освободить Жюстину!

Какой-то животный инстинкт остановил мое жестокое намерение, и я замерла.

Это был не скользкий старик, которого я встретила в Ингольштадте.

Я со страхом ждала новой вспышки молнии, которая могла осветить того, кто наблюдал за мной из-за деревьев. Массивное, нечеловечески сложенное создание ростом не меньше семи футов. Моя ярость сменилась ужасом.

– Что ты такое? – выкрикнула я.

Я уже видела его раньше. Возможно, это было воплощение моей вины? Моя порочность, материализованная моим же разумом? Мог ли это быть сторож мертвецкой, раздувшийся в своей злобе до чудовищных пропорций?

А потом в белоснежной вспышке я увидела монстра. Он не был порождением моего разума. Но и порождением Господа он тоже не был. Ни мой, ни божественный разум не могли создать подобную насмешку над человечеством.

Я закричала и бросилась бежать. Нога зацепилась за корень, и я, споткнувшись, ударилась головой о камень.

Вокруг меня сомкнулась темнота.

 

Глава пятнадцатая

Ведь мне сулят, равно любовь и ненависть, одно

Я улыбнулась, выныривая из глубокого сна навстречу запаху, который успокаивал меня лучше всего: чернила, кожаные книжные переплеты и пыльный пергамент.

– Виктор? – позвала я и попыталась сесть.

Это была ошибка. По телу волной прокатилась боль. Желудок сжался, и я застыла, чтобы сдержать новый мучительный приступ.

Почему у меня так болит голова? Что…

Уильям.

Жюстина.

И чудовище.

– Виктор? – прошептала я.

– Я здесь.

Я услышала, как захлопывается тяжелый том. Я с трудом раскрыла глаза и увидела над собой Виктора, который встревоженно щурился и хмурил брови.

– И снова нас сводит болезнь. Мне кажется, этой традиции пора положить конец.

– Когда ты…

– Две ночи назад. Этот разговор у нас уже был. – Он взял меня за запястье, чтобы пощупать пульс, а потом коснулся моей щеки тыльной стороной ладони. – Три раза.

Я подняла руку, чтобы потрогать лоб, но он перехватил ее.

– У тебя большой синяк и мелкий порез, который я, к счастью, смог зашить самостоятельно. Его можно будет прикрыть волосами. Что на тебя нашло? Гулять по лесу в грозу!

– Жюстина. – Я снова попыталась сесть. Виктор с досадой вздохнул, но поправил подушки у меня за спиной и помог мне выпрямиться. Выждав, пока боль утихнет до терпимого уровня, я продолжила: – Эрнест считает ее виновной, а твой отец не хочет вмешиваться! Но теперь ты здесь.

Я облегченно прикрыла глаза. Виктор приехал. Он со всем разберется.

– Доказательства довольно веские.

Но по его голосу я поняла, что он не считает ее виновной.

– Это совпадение! Она заночевала в сарае, чтобы укрыться от грозы.

– А медальон?

Я без улыбки посмотрела на него.

– Мы с тобой оба знаем, как просто свалить вину на невинного, подложив вещь в нужное место.

Виктор не обиделся, а только грустно улыбнулся.

– Это была игра. Мы были детьми. И потом, кто мог желать Жюстине зла? Ты сама говорила, что она ангел во плоти. У нее есть враги?

– Нет! Ни одного. Единственным человеком, который питал к ней недобрые чувства, была ее мать, злобная гарпия, которая умерла на прошлой неделе.

– Что ж, это снимает с нее подозрения.

– Виктор!

Он слегка смутился.

– Прости. Я знаю, тебе сейчас тяжело. Но я не буду скрывать, что рад нашей встрече. Пусть и при таких обстоятельствах.

Я вздохнула, снова закрыла глаза, поднесла его руку к губам и поцеловала его в ладонь.

– Я… я рассказала тебе не всё.

– Что?

– В Ингольштадте. Я прошлась по адресам, которые нашла в… – Я осеклась. Я ведь притворилась, что не знаю о его лаборатории. Оставалось надеяться, что тогда он был не в себе и теперь поверит моей лжи. – Которые нашла у тебя на столе. В списке была мертвецкая. Тамошний сторож…

– Господи, ты что, ходила туда? – В голосе Виктора прорезались нотки ужаса. – Но зачем?

– Он кошмарный человек! И он сказал, что ты должен ему денег. Он попытался меня схватить. Я проткнула ему запястье булавкой. Может, он поехал за мной, увидел у Уильяма золотой медальон и…

– Когда я уезжал, он был еще в Ингольштадте, – перебил меня Виктор.

– Откуда ты знаешь?

Виктор наклонился и оттянул мне веки, чтобы осмотреть глаза.

– Зрачки возвращаются в норму. Это хорошо. Я знаю, что он был там, из-за одного из долгов, с которыми мне предстояло разобраться. Как я и сказал тебе перед твоим отъездом. Так что его здесь не было, а я больше ничего ему не должен.

Я не знала, радоваться ли, что это не я привела сюда убийцу, или огорчаться, что не смогла предъявить суду другого подозреваемого.

Виктор прижал палец к моему подбородку и наклонил мне голову, чтобы проверить рану.

– А теперь расскажи, что произошло в лесу. Что ты там делала? Почему упала?

Я вздохнула и пожалела, что проснулась.

– Я убежала в лес, потому что злилась на твоего отца и Эрнеста за то, что они отказались защищать Жюстину. А я не хотела упоминать сторожа мертвецкой в качестве подозреваемого, пока не поговорю про него с тобой.

– Ты молодец, что подождала. Это бы только запутало расследование.

Я кивнула и в ту же секунду об этом пожалела. В глазах заискрило.

– Я не собиралась там оставаться. Но я заснула, а когда проснулась, бушевала гроза. Я побежала домой и увидела кого-то… что-то.

Его рука вздрогнула, и, открыв глаза, я увидела, как он сверлит меня напряженным взглядом.

– Что ты видела?

– Ты решишь, что я сошла с ума.

– Я видел сумасшедших, Элизабет. Ты не такая. Рассказывай.

– Я видела чудовище. Внешне оно напоминало человека, но Бог не мог создать ничего подобного. Как будто ребенок вылепил из глины фигурку – слишком большую, непропорциональную, с неестественными движениями. Оно было неправильное. Я не знаю, как еще его описать. И, по-моему, я уже видела его раньше.

– Чудовище, – повторил он. Он говорил медленно и размеренно, как тикающие часы. – Должно быть, ты очень сильно ударилась головой.

Я насупилась.

– После того, как его увидела! Могу поклясться, что в Ингольштадте оно за мной наблюдало. И потом еще по дороге домой.

– И ты ничего не сказала?

– Я думала, мне это приснилось.

Если сторожа мертвецкой здесь никогда не было, значит, я ощущала присутствие кого-то другого, кто неотвязно следовал за мной с самого Ингольштадта.

– Разве не логично предположить, что и на этот раз это был сон? Результат травмы и душевного смятения. Возможно, вызванный чем-то, что ты могла видеть, – каким-то изображением? Ночным кошмаром?

Он говорил очень осторожно. Он что-то от меня скрывал. Я видела, как упорно он избегает смотреть мне в глаза.

– Это не я регулярно впадаю в беспамятство! Ничего подобного мне никогда не снилось. Как, по-твоему, я вообще могла придумать такую… – Я осеклась. У меня не было времени над этим подумать, но теперь, избавившись от паники и ужаса, которые я испытывала рядом с чудовищем, я вдруг поняла, что действительно видела нечто подобное раньше.

Рисунок.

В дневнике Виктора.

Знал ли он, что я видела его записи? Не потому ли он предположил, что порождение моего измученного разума было вдохновлено изображением?

Или причины его поведения кроются в другом?

– Когда ты был болен, когда я нашла тебя, – начала я неуверенно, пытаясь на ходу определиться, что я хочу рассказать, а что скрыть, – ты сказал: «У меня получилось». Твой эксперимент прошел успешно. Чем именно ты занимался?

На секунду его лицо исказилось гневом. Я отпрянула, а он отвернулся, подобрал книгу и положил ее себе на колени. Когда он наконец заговорил, его голос звучал так взвешенно и спокойно, что я живо вспомнила, как часами учила его контролировать эмоции.

– Это не имеет значения. Что бы я тогда ни сказал, я был не в себе. Мои эксперименты в Ингольштадте закончились провалом.

Я не хотела на него давить. Я не хотела провоцировать очередной приступ ярости теперь, когда он только-только вернулся ко мне. Но я не могла оставить этот вопрос без ответа: под угрозой была жизнь Жюстины.

– Ты уверен? Иногда из-за лихорадки ты забываешь некоторые вещи. Те, что происходят непосредственно перед болезнью. Те, что происходят до того, как ты оказываешься в постели. Не может ли быть, что…

Виктор со вздохом отложил книгу.

– Я хочу, чтобы ты отдохнула. Я верю тебе и верю, что Жюстина невиновна. Я во всем разберусь и не оставлю судей в покое, пока ее не освободят. Процесс начался сегодня утром. И, раз уж ты проснулась, мне пора вернуться в зал суда.

– Сегодня утром!

Я вскочила с кровати, но у меня тут же закружилась голова. Я не могла стоять: комната ходила ходуном. Виктор мягко, но настойчиво помог мне вернуться в постель.

– Ты не в том состоянии, чтобы присутствовать на заседании. Ты только сделаешь себе хуже.

– Но я должна свидетельствовать в ее пользу.

Он сел за стол, достал перо и окунул его в чернильницу.

– Расскажи мне, что хочешь сказать, а я зачитаю твои показания перед судом.

Лучше бы я присутствовала в суде лично. Я представила, как буду выглядеть в роли свидетеля: облако золотых волос сияет вокруг головы. На мне будет белое. В нужные моменты я буду плакать и улыбаться. Никто не сможет усомниться в моих словах.

Но если я покажусь там в моем нынешнем состоянии, меня посчитают сумасшедшей. Виктор был прав. Сейчас я Жюстине помочь не могла.

Так что я излила свое сердце на бумагу. Жюстина была любимой, самой преданной моей подругой. Она полюбила Уильяма, как родное дитя, со дня их знакомства. Ни одна гувернантка не пеклась о своих воспитанниках с такой радостью и самоотдачей. После смерти мадам Франкенштейн Жюстина заняла ее место и стала для Уильяма самой любящей приемной матерью, какую только можно представить.

– О, Виктор, – сказала я. Печаль во мне боролась с болью. – Мы ведь так и не поговорили об Уильяме. Мне так жаль.

Он закончил писать, аккуратно промокнул перо и отложил его в сторону.

– Я сожалею, что он умер. Бессмысленная смерть в таком юном возрасте. Но меня не оставляет ощущение, что это произошло с кем-то другим. Я едва его знал. – Он повернулся, выискивая на моем лице реакцию или намек на то, как следует реагировать ему. – Это неправильно?

Я долго учила его правильно себя вести, подбирать выражение лица, выказывать сочувствие. Но теперь мне нечего было ему предложить.

– Неправильной реакции на событие насколько жестокое и страшное быть не может, – сказала я.

Ничего удивительного, что Жюстина упала без чувств. Осознание трагедии обрушилось на нее с такой силой, что произошедшее казалось… нереальным.

– Смерть касается нас всех по-разному, – произнесла я наконец. Я закрыла глаза; голова раскалывалась, и мне ужасно хотелось снова провалиться в сон. Наверное, Виктор прав. Должно быть, гроза, мои душевные терзания и удар по голове все вместе пробудили в памяти кошмарный рисунок Виктора и, увеличив в размерах, подсунули его моему мозгу. В конце концов, кошмары преследовали меня всю жизнь.

Хотя прежде я никогда не видела, как эти кошмары обретают плоть.

– Тебя смерти касаться запрещено. – Виктор провел пальцами по моим локонам, рассыпавшимся по подушке, и вышел из комнаты.

Когда другие дети с их ободранными коленями, стучащими зубами и ледяными ступнями засыпали, я выскальзывала из нашей лачуги и выходила на берег озера.

Там у меня была собственноручно обустроенная берлога в углублении под переплетающимися корнями огромного дерева. Когда я заползала внутрь и сворачивалась в клубок, никто не мог меня найти. Разумеется, никто и не пытался. Останься я там навсегда, моего исчезновения бы никто не заметил.

В некоторые ночи, когда даже мое детское сердце понимало, что на меня возложено слишком много, я подходила к самой воде, запрокидывала голову к звездам и кричала.

Ответа не было. Даже в окружении обитателей ночного озера я была одна.

Пока у меня не появился Виктор.

На следующее утро я проснулась пораньше, готовая идти в суд. Виктор вернулся со смешанными новостями. Улики оставались косвенными, но общественное мнение было настроено против Жюстины. Кто-то упомянул о безумии ее матери. Наследственность выставляла Жюстину в дурном свете, составляя конкуренцию моей характеристике.

– Что думает твой отец? – спросила я Виктора.

– Он продолжает настаивать, что закон будет справедлив. Думаю, он слишком поглощен смертью Уильяма и мыслями о предательстве Жюстины, чтобы выбрать одну из сторон.

В отличие от него, я таких сложностей не испытывала. Я была готова выступить перед всеми – перед судьей, присяжными, проклятыми горожанами – и заставить их понять, что Жюстина не способна на такое злодеяние. Если бы только я могла дать им подозреваемого! Но у меня было только чудовище из моих кошмаров. Я хотела, чтобы оно было настоящим, хотела найти хоть какое-то доказательство того, что оно реально.

Поистине настали темные дни, если я надеялась, что чудовище существует на самом деле!

Я открыла дверь комнаты и обнаружила за ней Виктора с замершей в воздухе рукой: он как раз собирался постучать.

– Я готова, – сказала я. Голова все еще отчаянно болела, но я держалась на ногах и могла идти самостоятельно. Моя бледность должна была подчеркнуть румянец на щеках и синеву глаз. Из меня выйдет прекрасный свидетель. – Отведи меня в суд.

Виктор посмотрел на меня мрачно и сочувственно.

– Суд закончился.

– Как так? Они не могли так быстро вынести решение!

– Им не пришлось этого делать. Жюстина созналась.

Я отшатнулась.

– Что?

– Вчера вечером. Она призналась в убийстве. Завтра ее повесят.

– Нет! Этого не может быть. Она невиновна. Я знаю, что она невиновна.

Виктор кивнул. Я говорила все громче и жарче; его голос оставался спокойным и сдержанным.

– Я тебе верю. Но мы больше ничего не можем сделать.

– Мы можем с ней поговорить! Убедить ее отказаться от своих слов!

– Я уже говорил с отцом. Суд не примет отказа. Признание считается неопровержимым доказательством.

Из груди у меня вырвался всхлип, и я кинулась Виктору на шею. Я представляла лишь, как буду бороться за чистоту ее имени. К такому я не готовилась.

– Я не могу ее потерять, – сказала я. – Почему она призналась? Я должна ее увидеть. Сейчас же.

Виктор отправился со мной и помог мне сесть в лодку. Дорога была мучительна; лодка покачивалась на волнах, и моя головная боль с каждой секундой усиливалась. Я могла бы поклясться, что из каждого окна в Женеве, мимо которого мы проезжали, выглядывают лица, желающие посмотреть, как Жюстина расплачивается за преступление, которого не могла совершить. Мне хотелось швырять в окна камни. Срывать с подоконников ящики со лживыми пестрыми цветами. Мне хотелось сжечь весь город дотла. Неужели они не видят, что она невиновна?

Как она могла взять на себя вину?

Добравшись наконец до камеры Жюстины, мы обнаружили ее в печальном состоянии. На ней было черное траурное платье, а каштановые волосы, которые она всегда тщательно причесывала, спутанной массой падали на плечи. Она лежала на соломенном тюфяке, а ее лодыжки и запястья были скованы длинными цепями.

– Жюстина! – воскликнула я.

В ту же секунду она поднялась и кинулась мне в ноги. Я упала на холодный каменный пол и прижала ее к себе. Я гладила ее по волосам, путаясь пальцами в колтунах.

– Зачем, Жюстина? Зачем ты призналась?

– Простите меня. Я знала, что вам будет больно, и мне очень, очень жаль. Но я должна была это сделать.

– Но почему?

– Исповедник… он находился здесь постоянно, когда я была не в суде, не отставал от меня ни на секунду, грозился, выкрикивал вещи, которые говорила моя мать. За меня некому было заступиться. В отчаянии я начала думать, что мать все это время была права. Что я порождение дьявола, что я обречена на адские муки. Исповедник сказал, что если я не признаюсь в преступлении, то меня отлучат от церкви, а моя душа вечно будет гореть в аду! Он сказал, что мой единственный шанс – получить прощение Господа. И я призналась. Это была ложь – единственный грех, который лежит на моей душе. Чтобы спастись от вечных мук, я совершила единственное в своей жизни преступление. О, Элизабет! Элизабет, простите меня, – всхлипнула она, и я обняла ее крепче.

– Виктор, – сказала я, поднимая голову. – Ее признание не может иметь силы, это же очевидно.

Он стоял спиной, чтобы нам не мешать. Не поворачивая головы, он негромко ответил:

– Мне очень жаль. Здесь уже ничего не поделаешь.

– Тогда я буду бороться! Я сделаю все, что необходимо! Я не позволю им тебя повесить. Слышишь меня, Жюстина?

Она немного успокоилась и подняла лицо. Щеки ее были исчерчены дорожками слез, но глаза смотрели ясно.

– Я не боюсь смерти. Я не хочу жить в мире, где дьявол безнаказанно забирает таких совершенных, прекрасных и невинных созданий. Наверное, так будет лучше – я отправлюсь к моему милому Уильяму, чтобы ему не было одиноко.

Моя душа горела от ее нелепого смирения. Она была настолько убеждена в собственной порочности, что признала за собой вину ради блага какой-то неуловимой души!

Я потеряю Жюстину ни за что. Потеряю единственного человека, которого я пыталась спасти за свою жизнь, полную эгоистичных попыток устроить собственное будущее. Единственного человека, которого я любила потому, что она делала меня счастливой, а не потому, что от нее зависело мое благополучие. И теперь ей предстояло умереть, потому что я решила помочь ей в тот день на улицах Женевы.

– Я не могу жить в этом мире страданий, – сказала я, чувствуя, как слова царапают горло.

– Нет! – Жюстина взяла мое лицо в ладони, и холодные оковы скользнули по моим скулам. – Милая, дорогая Элизабет. Моя любовь. Моя единственная подруга. Живите и будьте счастливы. Окажите мне эту услугу. Если вы хотите почтить мою память, живите той жизнью, которой я для вас хотела и которой вы заслуживаете.

Я не заслуживала ничего подобного.

– Нам пора. – Виктор кивнул на замершего в ожидании тюремщика.

– Нет, – прорычала я.

– Идите. – Жюстина, улыбаясь, отступила на шаг. Луч света из окошка упал на нее и осветил ее со спины, придавая ей сходство с ангелом, которым она всегда для меня была. – Я не боюсь. Пожалуйста, не приходите завтра. Я не хочу, чтобы вы это видели. Обещайте.

– Обещаю, что я не позволю этому случиться. Я их остановлю.

Жюстина задрожала.

– Пожалуйста. Это все, чего я прошу. Пожалуйста, обещайте, что не придете на казнь.

– Казни не будет. – Я не хотела давать ей этого обещания; я не могла этого обещать. Сделав это, я тем самым принимала тот факт, что это произойдет. Я не могла этого сделать. Но боль и страстная мольба на лице Жюстины были так сильны, что я не сумела ей отказать.

– Обещаю, – прошептала я.

– Спасибо. Вы спасли меня.

Она улыбнулась, и я, то и дело оглядываясь, вышла из камеры вслед за Виктором и охранником. Наконец мы свернули за угол, и мой ангел пропал из виду.

В суде меня не стали слушать.

Судья Франкенштейн не стал вмешиваться.

Волнение мое было столь велико, что на следующее утро Франкенштейны переправились на другой берег двумя лодками, чтобы я не могла добраться до города и совершить какой-нибудь «достойный сожаления» поступок. Виктор хотел было остаться со мной, но я закричала, что если он не может ее спасти, то он должен быть там. Если они не могли ее спасти, они должны были стать свидетелями ее гибели.

***

Я была одна.

Я добрела до самой воды и упала на колени. Потом я подняла лицо к небесам и закричала. Я кричала, выпуская наружу всю свою ярость, отчаяние и невыносимое одиночество.

Где-то рядом на мой крик ответило какое-то существо. Я была не одна. В том, втором крике звучало раздирающее душу чувство утраты, от которого у меня перехватило дыхание.

Я свернулась в клубок и зарыдала, и плакала, пока не потеряла сознание.

 

Глава шестнадцатая

Прощай, надежда

Всю следующую неделю я была погружена в пучину скорби. Я не хотела никого видеть, ни с кем не разговаривала. Я ненавидела всех за то, что они живы, а Жюстина мертва. За то, что они, мужчины, не сумели ее спасти.

Смерть Уильяма была трагедией.

Смерть Жюстины была насмешкой.

Когда я наконец вышла из комнаты, достаточно восстановившись для того, чтобы по крайней мере сделать вид, будто я не испытываю ненависть к каждому из обитателей этого дома, то обнаружила, что Эрнест собирает вещи.

– Куда ты едешь? – спросила я, хотя мне было все равно.

– В Париж, учиться. Отец считает, что мне лучше уехать на какое-то время.

У него задрожала губа, как будто он с трудом сдерживал страх. В таком юном возрасте он потерял так много – мать, младшего брата, а теперь и гувернантку, которую любил и которой доверял. Мне хотелось утешить его, в очередной раз сказать, что она была невиновна, но я сомневалась, что это поможет. Он мог или злиться на предполагаемое предательство той, кому доверял, или страдать от предательства целого мира, неспособного защитить Жюстину в ее невиновности.

Злиться было проще.

– Где Виктор?

– Как будто мне есть до него дело, – огрызнулся Эрнест, и на глаза у него навернулись слезы.

Будь я как Жюстина, я бы кинулась к нему. Я бы обняла его и утешила, как настоящая мать.

Будь я как Жюстина, я бы тоже была сейчас мертва?

Я тихонько вышла, оставив Эрнеста наедине с его горем. Я не способна была его утешить, потому что мое собственное горе следовало за мной по пятам, угрожая навалиться на меня со спины и задушить.

Виктора я нашла в его спальне. Он мерил комнату шагами и что-то бормотал себе под нос. Прежде чем заметить меня, он открыл, захлопнул и отшвырнул несколько книг. Он был взволнован, а вокруг покрасневших глаз залегли темные круги.

– Виктор? – позвала я.

Он обернулся, подскочив, словно ожидал нападения.

– Элизабет. – С глубоким вздохом он закрыл глаза и попытался сбросить с себя напряжение, которое до сих пор пронизывало все его тело. Он содрогнулся, встряхнул руки. Потом открыл глаза и взглянул на меня уже по-настоящему. – Сожалею.

Мы не разговаривали со дня казни Жюстины.

– Я знаю. – Я действительно это знала. Он один остался со мной и поверил в невиновность Жюстины, хотя едва ее знал. – Сходишь со мной сегодня на ее могилу?

Он вздрогнул.

– Могилы нет.

– Что?

– Я предложил им денег. Но ее признали убийцей. Ее отказались хоронить в освященной земле.

Мое сердце разбилось снова. Я понимала, что это могло значить для Жюстины. Всю свою жизнь она стремилась быть ближе к Богу. Она умерла ради этого.

– Что они сделали с телом?

– Сожгли. Они отказались выдать мне прах.

Я закрыла глаза и кивнула, мысленно добавляя новую несправедливость к морю ужасов, в котором я тонула.

– Я пытался размышлять, – сказал он. Провел пальцами по волосам. Его глаза то и дело возвращались к окну – он то ли выискивал что-то снаружи, то ли страстно желал там оказаться. – Но здесь, в доме, думать не получается. Я хочу отправиться в горы. На пару дней. Пожалуйста, не беспокойся обо мне. Надеюсь, в величии их объятий мне удастся обрести какую-то ясность.

Я хотела, чтобы он остался и утешил меня, но сама не знала, как меня можно утешить. Так что я кивнула и, шагнув в сторону, пропустила его. С собой он взял кожаную сумку.

От него не пахло чернилами и бумагой.

***

Позже в этот день я кружила вокруг поместья, с ненавистью поглядывая на него. Я привела сюда Жюстину, чтобы подарить ей дом. А он ее предал.

Я ее предала.

Под окном Виктора росли фиалки. Жюстина всегда любила фиалки. Я зашагала к ним, наступая на другие цветы. Сорвать ли их или просто полюбоваться, я еще не решила. Но на полпути я остановилась: кое-что привлекло мое внимание. Под окном Виктора я увидела следы. Я приложила к отпечатку свою обутую в ботинок ногу.

Нога, оставившая след, вдвое превосходила мою в размерах и была крупнее всех ног, какие мне доводилось видеть. Это не были следы ботинок или сапог, но и отпечатков пальцев я не видела. Я бы скорее решила, что здесь что-то упало на землю, но расположение следов четко указывало на то, что кто-то стоял под окном, заглядывая в него, совсем как я сейчас.

Это были отпечатки ног, но они были слишком велики. Огромны.

Чудовищны.

Я кинулась в дом. Судья Франкенштейн бродил по первому этажу. Рубашка его была не заправлена, а волосы на затылке топорщились во все стороны.

– Ты не видела мой пистолет? – спросил он. – Я хотел пойти пострелять, но никак не могу его найти.

Виктор. Сумка, с которой он ушел из дома.

Тревога сдавила меня мертвой хваткой. Чудовище в лесу мне не привиделось. Виктор тоже его видел. Он не сказал – не мог сказать! Но если чудовище было там…

Уильям.

Неудивительно, что Виктор был так уверен в невиновности Жюстины! Я ненавидела его за это и жалела. Я скрыла свои подозрения, чтобы не выдать его секретов. А ведь мои подозрения касались конкретного человека. Кто мог перед судьей и присяжными заявить, что ребенка убило чудовище? Разумеется, Виктор не мог сказать правду. Даже я, зная о его гениальности, сочла Виктора безумцем, когда увидела его записи. Я сожгла целое здание, чтобы мир его не осудил.

И если даже я испытывала вину, невозможно было представить, что, должно быть, чувствует он. Потому что если я была права, если чудовище существовало на самом деле, то я знала, как оно появилось на свет. Почему оно оказалось здесь. Почему из всех людей оно решило причинить боль нам.

Преследовало ли оно меня все это время? Я вспомнила, как что-то прокатилось по желобу, когда я подожгла дом. Вспомнила открытую дверь. Я едва не убила его; в этом я не сомневалась. Ах, если бы мне тогда это удалось!

Но как оно нашло пансион, я не…

Визитная карточка! Я указала на карточках адрес пансиона. Одна из них выпала на пороге лаборатории Виктора, а я слишком спешила, чтобы ее поднять. Возможно ли, что существо умело читать, при том, что так много людей оставались безграмотными? Если да, то я сама привела чудовище к себе.

А потом оно последовало за мной сюда.

Может, создал его Виктор, но это я привела его в наш дом. А теперь Виктор ушел в горы один. С пистолетом. Он пытался покончить с этим, пытался защитить нас. Но я видела чудовище. Виктору его не одолеть.

Я потеряю еще и Виктора. Этого я вынести не могла. Я схватила плащ – плащ Мэри, еще одно напоминание об Ингольштадте и трагедии, которую он обрушил на наши головы, – взяла с кухни самый острый нож и бросилась к дороге, ведущей от дома к горным тропам.

Я не колебалась ни секунды. Я знала, что могу ошибаться. Я молилась о том, чтобы я ошиблась. Надеялась, что я найду Виктора в горах одного. Что моя травма привела меня к нелепым и даже смехотворным выводам. Что я в своей жажде мести выдумала чудовище там, где действовал всего лишь неизвестный мне человек.

Неважно. Я не собиралась рисковать.

Чудовище – если оно действительно существует – никогда больше не отберет у меня тех, кого я люблю.

Несмотря на летнее солнце, было обжигающе холодно. Чем дальше мы углублялись в горы, тем ближе были ледниковые равнины. Огромные пласты льда раскинулись на целые мили – древние и такие плотные, что трещины в них светились насыщенным голубым. Местность была опасной, поверхность – скользкой, и неосторожные туристы легко могли расстаться здесь с жизнью. В детстве нам с Виктором запрещалось заходить так далеко.

Но мы больше не были детьми. Мне скоро должно было исполниться пятнадцать, Виктору и Анри – семнадцать. Жюстине, которая была с нами уже месяц, семнадцать исполнилось днем раньше. Хотя она старалась не делать из своего дня рождения событие, я не желала проводить всю неделю так, как мы делали это обычно. После переговоров с мадам Франкенштейн я получила разрешение устроить поход к ледникам на весь день.

Мы поднялись до рассвета и отправились в дорогу вчетвером. Анри и Жюстина хорошо ладили. Жюстина была тихой и застенчивой, но непринужденные манеры Анри и его веселая болтовня вытащили Жюстину из ее раковины, и скоро они вместе над чем-то смеялись.

Я внимательно следила за развитием их отношений, ни на минуту не прекращая думать о будущем.

Виктор шагал быстро и уверенно, как будто ему нужно было достичь какой-то цели, а не насладиться дневным походом. Я хохотала над ним, брала его за руку и, раскачивая ею, радостно скакала рядом вприпрыжку, пока он с вымученным видом не покачал головой. И все же мне удалось заставить его улыбнуться, и его лицо посветлело.

Поход через долины к ледникам занял все утро и часть дня. Мы часто останавливались, чтобы полюбоваться маленькими водопадами, перекусить или отдохнуть. Я не помнила других настолько красивых дней. Голубое небо, синие ледники и огромные величественные горы позволяли мне забыть ненадолго о своих постоянных тревогах и просто быть. Впервые в жизни я по-настоящему поняла значение слова «возвышенное».

Хотя мы должны были вернуться домой к вечеру, мы тянули время, не желая думать о том, что веселье и свобода когда-нибудь закончатся.

Это было ошибкой. Ночь наступала быстрее, чем мы рассчитывали, и, глядя, как солнце опускается за горизонт, мы поняли, что в темноте коварную ледниковую равнину нам не преодолеть.

– Смотрите! – воскликнула Жюстина.

На фоне белой равнины темнело что-то большое. Мы, поскальзываясь на льду, подошли ближе. Может, нам и следовало беспокоиться, но беспокоиться почему-то не выходило. С Виктором, Анри и Жюстиной я чувствовала себя в безопасности. Я знала, что с нами ничего не случится.

Темный объект оказался старой хижиной, назначение которой осталось для нас загадкой. Внутри обнаружилась пыльная поленница и выщербленная печь. Мы с восторгом встретили этот подарок судьбы – провидения, как выразилась Жюстина, – и принялись устраиваться на ночь.

Никто из нас не спал. Мы сидели плечом к плечу, вытянув ноги почти до противоположной стены. Жюстина была слева от меня, Виктор справа, Анри – рядом с Виктором. Меня окружали три человека, которых я любила больше всего.

Единственные три человека, которых я когда-либо любила, если уж быть откровенной.

Ночь была холодной и долгой, но одновременно каким-то загадочным образом самой светлой и теплой из всех, что у меня были.

Утром мы, голодные и усталые после бессонной ночи, спустились с горы, посмеиваясь над своими злоключениями. Это был день без страха, день без учебы. День без притворства. Я хранила этот день в сердце, надежно запрятав его там, где никто не мог до него добраться.

День медленно клонился к вечеру, и надежда догнать Виктора таяла на глазах. Мне мучительно не хотелось подниматься в горы в одиночестве ради такой мрачной и неприятной миссии. Все мои счастливые воспоминания о проведенном здесь дне были вытеснены ледяным ужасом и кипящей внутри меня злостью.

Время шло, а я до сих пор не нашла ни единого следа. Я уже собиралась повернуть назад, когда далеко впереди, на леднике, увидела фигуру, которая бежала быстрее, чем возможно было передвигаться по этой опасной местности. Я пригнулась, спрятавшись за вмерзшим в лед валуном. Сердце грозило вырваться из груди. Мне хотелось кричать от ужаса и смеяться. Я с трудом сдерживала эмоции.

Это было чудовище.

Другого объяснения быть не могло. И хотя моя душа сжималась от ужаса при мысли о подобном создании, это означало также, что оно не было плодом моего воображения, а все сомнения в невинности Жюстины были беспочвенны. Потому что я была абсолютно уверена, что это существо, это порождение дьявола и убило Уильяма.

Я сжала нож покрепче – и ликование от осознания своей правоты растаяло, как кусок льда в печи. Если чудовище могло двигаться с такой скоростью – и было таким высоким и сильным, – что я могла против него со своим кухонным ножом?

В своем стремлении защитить Виктора я совершенно забыла о здравом смысле. Надо было рассказать обо всем его отцу. Надо было поднять тревогу в городе, собрать ополчение с оружием и факелами. Даже вилы были бы лучше моего жалкого ножика.

Я выглянула из-за валуна; чудовище подошло ближе и остановилось. Несмотря на его скорость, в том, как оно двигалось, было что-то несуразное. Ступни сгибались не так, как положено ступням. Оно бежало на подушечках пальцев, как животное. Коленные суставы располагались слишком высоко, из-за чего бедра были слишком коротки. Руки во время бега не шевелились, как у нормальных людей, – двигались только ноги.

Я представила, каким чудовище было вблизи, при дневном свете, и меня передернуло. Какую правду я увижу, если взгляну ему в лицо? Виктор… Как он мог создать нечто подобное? Насколько глубоко нужно погрузиться в истерзанный разум, чтобы только помыслить о таком?

Словно призванный моими мыслями, впереди показался Виктор. Чудовище ждало, не двигаясь с места, пока Виктор с трудом пробирался к нему по льду. Мне хотелось выскочить из своего укрытия. Закричать, чтобы Виктор стрелял с того места, где находится сейчас. Но он был мудрее меня. Пистолеты были хороши на небольшом расстоянии: ради удобства и скрытности приходилось жертвовать точностью и силой.

Я дрожала, ожидая, когда чудовище нападет. Чем я смогу помочь, когда оно это сделает?

Но оно стояло на месте и чего-то ждало. Виктор выкрикнул что-то, но его слова снесло ветром. Я видела, как он вопит, в ярости бросаясь на чудовище. Почему же он не стреляет?

Впрочем… что может пуля против этого великана? Даже раненое, чудовище будет куда сильнее Виктора. Все-таки он был не умнее меня с моим ножиком. Очевидно, Виктор пришел к тому же безнадежному выводу. Он перестал кричать и шагнул в сторону, отворачиваясь от чудовища. Наверное, он был не в силах на него смотреть.

Несколько минут они как будто разговаривали – Виктор время от времени взмахивал рукой, кивал или мотал головой, – а потом плечи Виктора поникли. Он провел ладонью по лицу, взъерошил темные кудри. Затем он указал куда-то в сторону гор и опустил голову.

Чудовище… ушло.

Оно развернулось и широкими прыжками понеслось по ледяной равнине, за считаные минуты преодолев расстояние, на которое у меня ушел бы час.

Виктор, не поднимая головы, медленно побрел к дому. Что я только что наблюдала? Что произошло между человеком и чудовищем?

Что бы это ни было, я знала, что Виктор не победил.

***

Я даже не пыталась вернуться с гор раньше Виктора. Понадеявшись, что он не станет сегодня заходить ко мне, я дала ему достаточно времени, прежде чем двинуться вслед за ним. Меня трясло от холода и усталости. Но мой мозг разрывался от вопросов. Утром нам с Виктором предстоит серьезный разговор.

Я узнаю правду.

Никогда раньше я не давила на него и не требовала ответов. Я позволяла ему сохранять достоинство и была достаточно милосердна, чтобы дать ему жить спокойно. На этот раз – после того, что я видела, – я не могла себе этого позволить. Чтобы защитить его, мне нужно было знать всю правду.

Я выясню, какую власть имеет над ним чудовище и как лишить его этой власти, и освобожу Виктора.

А потом я убью чудовище.

***

Я упала на кровать незадолго до рассвета, измученная до полусмерти. Проснувшись после обеда, оделась в белое. Это была моя униформа. Костюм Элизабет Виктора. Я хотела напомнить ему, кто я, – что я принадлежу ему, что я всегда принадлежала ему, и что мне можно доверить любые секреты, от которых он пытался меня уберечь.

Когда я спустилась в столовую, я увидела только судью Франкенштейна.

– А где Виктор? – спросила я.

Он поднял взгляд от бумаг. Я узнала несколько листов месье Клерваля. Судья Франкенштейн сунул их под книгу в кожаном переплете.

– Он просил передать тебе это. – Он протянул мне запечатанное письмо, подписанное убористым, уверенным почерком Виктора.

Я вскрыла письмо и, потрясенная новым ударом, без сил опустилась на стул.

Виктор уехал.