Лето 1945-го — весна 1946 года
1
Колонна американских грузовиков, въехавшая в декабре 1945 года в один из городков на юге Германии, не привлекла ничьего особого внимания. За последние полгода усталые местные жители видели слишком много янки, чтобы всякое любопытство в их отношении иссякло, сменившись более практичным интересом к вещам, которые парни в хаки будут продавать или раздавать. Длинная колонна ехала мимо плакатов тысячелетнего рейха, которого хватило только на двенадцать лет. «Тихо, враг подслушивает!», «Фюрер не знает ничего, кроме работы!», «Колеса крутятся к победе!» — гласили плакаты. Вот автомобили подъехали к центру города. Перед магазинами стояли длинные очереди женщин в черном, ожидавших своего пайка. Повсюду торчали остовы бывших домов без окон и дверей. На всем лежала печать уныния, апатии и поражения — серый город, серый месяц, серый год.
Машины замедлили ход, повернув на улицу, ведущую к тюрьме. Возле бывшей окружной тюрьмы, которая теперь перешла под юрисдикцию американцев и стала «тюрьмой для интернированных лиц номер два», на солдат в стальных касках выжидательно посмотрели несколько длинноволосых девушек в туфлях на деревянной платформе. Но охранники не проявили к шлюхам никакого интереса. За победой и оккупацией последовала естественная вспышка венерических болезней, и теперь каждый из солдат предпочитал завести себе в городе по собственной маленькой шлюшке. Интерес проституток к проезжающим тут же пропал, и теперь в их взглядах на сидевших в грузовиках людей выражалось только презрение. Эти — проиграли войну, и в них не осталось ничего сексуального, в отличие от здоровых и богатых чужаков.
Ворота, на которых висел щит с изображением пламенеющего меча на синем фоне, заскрипели и медленно отворились. В холодном воздухе висел запах мужского пота, прокисшей капусты и безнадежности. Грузовики медленно принялись въезжать в ворота и выстраиваться на площади. Сверху из зарешеченных окон смотрели заключенные, изо всех сил выгибая шеи, чтобы хоть одним глазком взглянуть на «новеньких». Для них приезд пополнения был хоть чем-то новым, чем-то, способным разнообразить холодную монотонность жизни в промерзших камерах, где единственными событиями являются стук обслуги, развозящей еду, да звон ключей охранников, забирающих кого-то на очередной допрос.
Янки вылезали из кабин, лязгая оружием и хлопая по брезентовым бортам грузовиков:
— Вперед, пошли! — Наблюдающим за зрелищем заключенным этот крик был хорошо знаком. — Поднимайте свои задницы!
Дрожа от холода, арестованные неуклюже выбирались из грузовиков под вопли охранников. Их уже встречали.
Возле входа во внутреннюю тюрьму уже ждали две шеренги солдат. Изо рта у них на холодном воздухе шел пар. Сержант, командовавший конвоем, бросил пару фраз сержанту, стоявшему во главе двойной шеренги, а затем повернулся к арестованным и отдал по-английски тот самый приказ, который большинство из них будут вспоминать и через четверть века, забыв к тому времени любые другие иностранные слова:
— Вперед, пошли!
Арестованные боязливо приблизились к двойной шеренге американцев. Как только один из них поравнялся с первой парой охранников, солдат ударил тяжелым ботинком его по ноге. Тот, споткнувшись, полетел вперед, под палку следующего солдата. Солдаты, оставшиеся в грузовиках, лениво отворачивались или закуривали. На арестованных продолжали сыпаться удары.
Было 3 декабря 1945 года. В Швебишхалль прибыли первые из обвиняемых в том, что весь мир вскоре будет знать как «дело Мальмеди».
Всю последнюю весну войны судебный отдел армии Соединенных Штатов неутомимо собирал свидетельства против боевой группы Йохена Пейпера. Солдат «Лейбштандарта», захваченных в плен в Бельгии, выделили в особый лагерь во Франции и постоянно вызывали на перекрестные допросы с целью установления имен тех, кто вместе с Пейпером участвовал в том судьбоносном броске через Арденны. Мак-Кауна попросили написать рапорт для разведки о своем пребывании в плену у Пейпера, а в Брюсселе принц-регент Бельгии учредил специальную комиссию из юристов и университетских преподавателей для расследования предполагаемых массовых убийств мирных жителей в долине Амблева, и особенно — в районе Труа-Пон — Ставло. К апрелю 1945 года расследование было завершено. Медленно создавалось уголовное дело против полковника Пейпера и тех восьмисот человек, которые вместе с ним бежали из Ла-Глез и добрались к своим на Рождество.
Потом кончилась война. «Лейбштандарт» это событие застало в Австрии, под Веной. Пейпер, как помощник командира дивизии, отправился в плен вместе с остатками своего некогда гордого подразделения. Со свойственным немцам романтизмом он ожидал, что теперь, когда война закончилась, можно приступать напрямую к мирной жизни. Но его ожидал жестокий шок. Конец Второй мировой войны никак не был похож на конец романа XIX века, где бывшие противники благородно поздравляют друг друга, «возвращают мечи в ножны», сетуя на судьбу, и расходятся по своим делам. Жестокая реальность первого мирного лета оказалась совсем другой. Пора было платить цену поражения.
Тем летом впервые прозвучали такие названия, как Бельзен и Бухенвальд. Газеты пестрели фотографиями таких немцев, как Ильзе Кох или Йозеф Крамер. Рассказывали об абажурах из человеческой кожи, о мыле из человеческого жира, о садистских оргиях, в ходе которых жертвы умирали, удовлетворяя извращенные сексуальные желания своих хозяев. В заголовках стали все чаще появляться цифры — убито миллион поляков, шесть миллионов евреев, возможно, двадцать миллионов русских.
Победители хотели отмщения. Виновные должны быть наказаны. В Соединенных Штатах к войне решили применить законы, регулирующие наказание за убийство. Каждая война — это убийства. Если противник развязал войну, значит, он убийца, и я могу его за это наказать. В этой стране была совершена попытка сделать невозможное — создать юридическую базу для войны и применить к ней правила гражданского мирного времени.
Но немцев все же оставалось восемьдесят миллионов. Считать ли их всех виновными? Как определить, кто преступник? По мнению победителей, олицетворением преступника был эсэсовец. Он носил черную форму и высокие сапоги с блестящим голенищем. Лицо его было скрыто козырьком щегольской фуражки, на которой под безупречным углом располагался серебряный значок «Мертвой головы», а еще у него были холодные жестокие глаза и дуэльные шрамы на лице. Это был зверь-убийца.
Для среднего человека с улицы в странах, воевавших с немцами, эсэсовец стал общепринятым символом той жестокой власти, которая подмяла под себя всю Европу. Никто не пытался даже разобраться, что за эсэсовец перед ним — сорокалетний доктор, вступивший в партию с самого начала и занимавшийся садизмом в лагерях глубоко в тылу, или семнадцатилетний новобранец, которого наскоро призвали в войска СС для участия в какой-нибудь обреченной последней, битве. Победители жаждали мести, и самой очевидной мишенью для этой мести были эсэсовцы.
К началу декабря 1945 года было опрошено уже одиннадцать сотен солдат «Лейбштандарта», и количество тех, кого еще предстояло подвергнуть перекрестным допросам, сократилось до четырех сотен. Их-то и свозили в первую неделю декабря изо всех лагерей в Швебишхалль. Подготовка к суду в Мальмеди близилась к концу.
Первого из солдат ввели в комнату. Сняли колпак с головы. Жмурясь от внезапно засверкавшего в лицо света, он попытался сфокусировать взгляд на допрашивающих. Стол, за которым они сидели, был задрапирован черным сукном, и в центре его, как символ и предостережение, отчетливо виднелось распятие. Внезапно луч света соскользнул с лица арестованного, который, проследовав взглядом за лучом, увидел свисавшую с потолка петлю. Тень от петли на голой цементной стене покачивалась от легкого ветерка — дверь открылась, и в комнату вошел «священник». Спрятав руки в карманы длинной черной робы, опустив взгляд в подобающем смирении, священник, таковым не являющийся, занял свое место за столом. Теперь все было готово для начала допроса, который вели неутомимый первый лейтенант Перл и господин Тон, начинавший всегда на новоприобретенном английском, но после первых нескольких вопросов переходивший на родной немецкий.
Капрал Хайнц Фридрихс впервые увидел двух самых известных членов комиссии по военным преступлениям, которые занимались делом Мальмеди, в феврале 1946 года. Когда с его головы сняли колпак и в глаза ударил свет, он услышал замечание, от которого мурашки побежали по коже:
— Итак, вы — Фридрихс. Долго же мы вас ждали.
Поприветствовав молодого эсэсовца таким образом, лейтенант сделал паузу, дожидаясь, пока его слова произведут должное впечатление, и продолжил:
— Можете говорить что угодно, мы-то знаем, что вы убивали людей направо и налево!
Не успел Фридрихс возразить, как вошли еще двое американцев. На одном из них была американская армейская форма, на втором — нашивка гражданского сотрудника. Это были лейтенант Перл и господин Тон. Капралу предъявили обвинение в соучастии в убийстве безоружных американских пленных на перекрестке в Бонье. Фридрихс попытался отпираться, но, как он сам расскажет под присягой два года спустя, его ударили по лицу, потом — по животу. Но он продолжал настаивать на своей невиновности:
— Я не убивал пленных. Если бы я участвовал в этом, я бы считал своим долгом понести наказание.
Перл сменил тему:
— Хорошо, давайте перейдем к следующему, — и выдвинул Фридрихсу обвинение в убийстве двух американцев под Стумоном.
И снова немец стал отрицать свою виновность, и снова, по его позднейшему свидетельству, его избили, причем Перл кричал при этом:
— Будешь покрывать своих офицеров — будешь висеть вместе с ними! А если все расскажешь — будешь через пару месяцев дома с родителями!
Фридрихс упрямо продолжал отстаивать свою невиновность, так что Перл сменил тактику.
— Американской демократии, — начал он, — нет смысла убивать молодого парня вроде тебя; но если будешь продолжать настаивать, то мы поставим тебя перед трибуналом и в течение двадцати четырех часов тебя вздернут!
Его голос смягчился, и он повернулся к Тону, который начал бормотать, что распорядится, чтобы у родителей Фридрихса утром отобрали продовольственные карточки (той зимой это было равносильно смертному приговору), и сказал:
— Минуточку, господин верховный прокурор, кажется, Фридрихс готов сделать признание!
Но эсэсовский капрал и не собирался. Лицо Тона покраснело от ярости. Он крикнул Перлу:
— Лейтенант, созывайте трибунал! Я не собираюсь больше тратить на него время. Пора его приговорить и повесить.
Перл снова стал притворяться «добрым следователем» и попросил господина Тона еще немного подождать. Вдруг Фридрихс не столь упрям, как кажется. Тогда, по рассказу Фридрихса, Тон схватил его за горло и стал бить по лицу. В конце концов молодой капрал сдался. Вот как он сам об этом впоследствии писал:
«После часа такого допроса я еле стоял и признался во всех выдвинутых против меня ложных обвинениях. Мне было уже все равно. Я подписал все, что мне сказали. Я написал признание под диктовку неизвестного мне лейтенанта. Это признание стало единственной уликой против меня на суде по делу Мальмеди». [49]
Двадцатичетырехлетний ефрейтор Эдмунд Томчак, приговоренный на суде к пожизненному заключению, тоже впервые встретился с лейтенантом Перлом и мистером Тоном в январе. Последний заявил ему, что если он не признается в убийстве пленного американца, то будет висеть рядом со своим ротным, лейтенантом Хайнцем Томгартом, смертный приговор которому вынесет чуть позже суд в Дахау. В конце перекрестного допроса мистер Тон помахал пальцем перед носом бывшего эсэсовца и выкрикнул:
— Если не признаешься, тебя повесят на закате!
Следующие десять дней Томчак провел, как он понимал, в «камере смертников». В первую же ночь незадолго до полуночи в камеру вошел лейтенант Перл и торжественно заявил:
— Готовься. Сейчас тебя повесят.
Через десять минут лейтенант вернулся и сказал:
— Тебе дали еще двадцать четыре часа. — С этими словами он ушел.
На следующее утро, согласно последующим показаниям Томчака, к нему явился мистер Тон и заявил, что его мать лишили продуктовой карточки и что она прибыла в Швебишхалль, чтобы увидеть казнь сына.
Так продолжалось десять дней, пока однажды не пришли вместе Тон и Перл со словами:
— Готовься. Сейчас тебя наконец-то повесят.
Как сам Томчак вспоминал два года спустя: «Мне на голову надели черный колпак, так что я ничего не видел. Меня вывели из камеры. Судя по поворотам (меня вели двое), меня водили туда-сюда. Когда мы наконец остановились, мне сказали: „Вот ты и на месте казни. Кое-кто уже болтается тут на виселице“. И меня снова принялись допрашивать, не снимая колпака. Но я все равно не мог сознаться в преступлениях, которых не совершал и о которых ничего не знал. Тогда кто-то из них — или лейтенант Перл, или мистер Тон — сказал: „Считаю до трех. Если не признаешься, будешь висеть!“ И через несколько секунд я действительно висел в воздухе, но только я начал задыхаться, как меня опустили обратно и снова стали спрашивать, не готов ли я признаться. Эти ложные повешения повторялись несколько раз».
Наконец Тон и Перл сдались. Один из них сказал Томчаку:
— Майор тебя пожалел. Тебе предоставляется еще двадцать четыре часа. — После чего его отвели в камеру, где уже находились пятеро его бывших товарищей.
Сержант Роман Клоттен, которого обвиняли в соучастии в бойне на перекрестке, попал в «камеру смертников», как ее называл мистер Тон, в январе 1946 года. 6-го числа в 8 часов в камере «приговоренного» появился следователь и… нет, предоставим лучше слово самому Клоттену:
«Он нецензурно ругал меня и несколько раз ударил кулаком по лицу и по животу, требуя, чтобы я немедленно признался в соучастии в событиях на вышеупомянутых перекрестках, утверждая, что только немедленное признание может спасти меня от немедленной же казни.
Испугавшись угроз, я в тот же вечер написал рапорт, где описал все, что знал о случившемся. Но следователя этот рапорт не удовлетворил. Он снова стал грязно оскорблять меня и угрожать, что я не выйду отсюда живым, если не признаюсь, и что только присутствие господина Тона не дает ему меня избить. Господин Тон казался дружелюбно настроенным. Он спросил, откуда я родом и где живет моя семья. Услышав ответ, он сказал, что сам из тех же краев, и пообещал мне разузнать о моей семье, о которой я ничего не слышал уже больше года.
Через несколько дней — в течение этого времени меня не допрашивали — появился господин Перл и сообщил, что моя жена и дети погибли в последние дни войны. Мне пришлось поверить, потому что я знал, что в моем родном городе шли жестокие бои. В тот же день меня привели к господину Перлу, который сказал, что мое признание надо переписать под его диктовку.
В результате обработки всех предыдущих недель и под влиянием услышанного о судьбе своей семьи (лишь много месяцев спустя я узнал, что это ложь, выдуманная ими в своих целях) я пришел в такое состояние полной апатии, что без возражений записал все, что мне диктовал господин Перл… Так я написал признание, которое стало основным доказательством моей вины. Это признание стало единственной уликой против меня на суде. Никакими другими свидетельствами против меня оно подтверждено не было». [51]
Так продолжалось весь январь, февраль и март, пока старики умирали на улицах, а девушки отдавались за пачку сигарет. Бывшему эсэсовскому капитану Отто Эбеле «священник, таковым не являвшийся» заявил, что лучше бы тому сделать последнее признание. Капитан ответил, что он десять лет не делал признаний и что все происходящее — фарс и шантаж. Тогда его связали, надели на шею петлю и повесили. В себя он пришел уже на полу камеры от того, что солдаты обливали его холодной водой.
Бывшего сержанта СС Эриха Мауте поместили в «камеру смертников» 6 марта 1946 года раздетым догола. Потом вошли лейтенант Перл и двое американских солдат. «Они избивали меня сначала кулаками и ногами, потом — деревянной доской». Обработав его таким образом, американцы удалились, а после обеда вернулись и спросили, готов ли он говорить. «На вопрос, что же мне говорить, если я ничего не сделал, меня опять принялись бить. Меня так сильно били в живот и в пах, что мне стало плохо, но, когда я упал, скрючившись, в угол, меня подняли на ноги за волосы!»
Кого-то избивали, кому-то просто угрожали, особенно тем, чьи семьи проживали в русском секторе оккупации, кому-то устраивали фальшивый суд с присутствием судьи, прокурора, адвоката и непременно — фальшивого священника с грустным взглядом, который всегда предлагал обвиняемому «примириться с Господом, пока не поздно». Шли месяцы, все ближе становился день суда, и солдаты когда-то элитнейшей из элитных нацистских частей стали ломаться. Рядовые начали сваливать вину на сержантов, сержанты — на офицеров. Быстро было создано запутанное дело из обвинений и контробвинений, раздробившее некогда верных друг другу солдат «Лейбштандарта» в скопление маленьких враждебно настроенных друг к другу фракций. Отмечались случаи самоубийств среди арестованных. Бывший сержант СС Макс Фраймут, раненный в руку на войне, снял с руки перевязь и повесился, закрепив ее на оконной решетке. К весне 1946 года обвинительное заключение было готово.
2
Кто же были эти люди, которым удалось сломить ветеранов с годами боевого опыта, солдат, до последнего времени одерживавших верх над любыми силами союзников? Состав комиссии по военным преступлениям, учрежденной для расследования «дела Мальмеди», за первый год претерпел некоторые изменения, но большую часть времени ее существования в 1945-м и 1946 годах в нее входили капитан (впоследствии майор) Фелтон, первый лейтенант Перл, капитан Шумахер, двое гражданских чиновников — господин Тон и господин Элловиц — и переводчик Киршбаум.
Почти все они немецкие евреи, в полной мере испытавшие на себе, что значит быть евреем в стране, в которой в тридцатых годах процветал беспрецедентный по качественному уровню антисемитизм. Это была не спонтанная жестокость русских погромов, причиной которых становилась зависть и примитивная кровожадность, и не религиозное рвение средневековой толпы, которая видела в евреях в первую очередь христоубийц, забывая о том, что сам Христос тоже был евреем. Это был совершенно новый антисемитизм, «научно обоснованный» антропологическими и анатомическими данными, такими как длина бедренной кости или форма черепа. Такие псевдонаучные данные изучались во всех школах страны и официально поддерживались высшими органами власти. Такие люди, как Перл и Тон, выросли в стране, которая, как им и их родителям казалось, воспринимала их, несмотря на чуждое вероисповедание, как уважаемых и предприимчивых граждан. Они сражались за Германию на войнах, поднимали ее экономику, вносили свой вклад в ее литературу, лечили больных. И вдруг обнаружили на себе клеймо граждан третьего сорта, язвы общества, темноволосых антиподов синеглазых светловолосых немцев.
Друзья-неевреи отвернулись от них, бизнес их родителей подвергался бойкоту, люди, с которыми они соседствовали полвека, стали набрасываться на них на улицах, они стали объектом безжалостных порнографических карикатур в таких нацистских газетах, как «Штурмовик» Юлиуса Штрайхера. Пузатые бездельники на улицах толкали их и избивали в случае малейшего возмущения, а полицейские делали вид, что ничего не видят.
Наконец, многие сдались. Бросив все семейные ценности, накопленные ценой труда многих поколений, они покидали города, в которых семьи жили по несколько веков, тысячами бежали из Германии, пересекая Атлантику, и начинали все с нуля в стране, которая не желала их видеть, где и язык и люди были чужими. Журналисты, не умеющие писать на новом для них языке, становились официантами, актеры, бывшие когда-то звездами театра, теперь дрались между собой за роли в постановках на идиш по пятьдесят долларов в неделю. Бизнесмены, во Франкфурте управлявшие целыми империями, теперь были благодарны своим дальним родственникам, если те предоставляли им счетоводскую работу где-то в дальнем углу офиса.
Прошло несколько лет, и вот эти эмигранты вернулись вместе с победителями, и их личная ненависть день ото дня росла, когда они узнавали все новые и новые подробности того, что произошло с их родственниками, которые не успели бежать и попали в концентрационные лагеря. Они жаждали мести, и в первую очередь — тем немцам, которые мало того, что были эсэсовцами, так еще и принадлежали к элитному подразделению фюрера.
Для этих людей — презираемых американскими солдатами, которые год назад сражались с немцами, а теперь спали с их женщинами и угощали конфетами их детей, — не было методов «слишком жестоких» для давления на узников Швебишхалля. Ведь они твердо знали — перед ними наемные убийцы Гитлера. Пусть американцы говорят что угодно — они не знают, что такое жизнь еврея в гитлеровской Германии.
Для эмигрантов расследование не ограничивалось событиями в Мальмеди и Ставло. Названия этих бельгийских городов должны были послужить лишь зацепками в процессе общей послевоенной дискредитации всех немцев — а для этого все средства были хороши.
За ход расследования отвечал тот самый человек, которому вскорости предстояло выдвигать обвинение против «преступников в Мальмеди», как он не раз будет впоследствии их называть, — подполковник Эллис, юрист из Калифорнии. Он шел по карьерной лестнице среднего, ничем не выдающегося адвоката. До вступления в начале сороковых в армию он занимался в основном мелочью вроде дел по разводам и разделу имущества.
И вот в 1946 году ему доверили дело, которому суждено было привлечь внимание всей американской нации, а впоследствии — и всего западного мира, дело, центральной фигурой которого стал полковник Йохен Пейпер, «враг американской армии номер один», как его назовет обвинение.
Как старший по званию из выживших офицеров «Лейбштандарта» (генерал Монке пропал без вести в ходе боев за Берлин) и непосредственный командир солдат, устроивших «бойню в Мальмеди», Йохен Пейпер оказался одним из первых, кого разведка союзников, а позже — комиссия по военным преступлениям потребовали на допрос.
Перекрестные допросы начались в августе 1945-го, в баварском городе Фрайзинге, под руководством капитана Фелтона. В сентябре Пейпера перевели в Оберурзель. По отношению к нему не применялось физического насилия, но держали его в одиночном заключении на протяжении семи недель, лишь один раз вызвав на допрос к чиновнику армейского корпуса криминальных расследований. Американского офицера (теперь это были уже «американцы», а не «янки», как год назад) совершенно не интересовали ни действия Пейпера в Арденнах, ни события в Мальмеди. Единственным предметом его беспокойства оказались несколько сотен пленных, побывавших в руках у Пейпера. Как они себя вели в целом? Соглашались ли сотрудничать? Сообщали ли сведения о расположении своих частей и т. п.? Пейпер честно отвечал на все вопросы, удивляясь интересу американца.
Потом вопросы общего характера закончились. А вот конкретный майор Мак-Каун? Как он вел себя в те четыре дня, что пребывал пленником Пейпера в Ла-Глез? Пейпер рассказал все, что помнил, — в немецком плену майор вел себя безукоризненно. Следователь записал в блокнот несколько строк и ушел, оставив Пейпера в полном недоумении. Впрочем, скоро все стало ясно.
Ближе к концу своего одиночного заключения в Оберурзеле Пейпер впервые встретил человека, который вскоре назовет его военным преступником и потребует для него смертной казни, — подполковника Эллиса. Знакомство проходило кратко и безличностно. Для Пейпера это была типичная «тыловая крыса», но последние несколько месяцев научили полковника с опаской относиться к таким людям. Их чувства не походили на чувства тех солдат-фронтовиков, с которыми он привык иметь дело за последние шесть лет. Их мир не так черно-бел, как мир солдат, жизнь которых зависит от быстрых прямых действий, и подход таких людей не столь прямолинеен и диктовался другими чувствами, более мелкими, по мнению Пейпера.
В тот день его впервые с момента прибытия в Оберурзель вывели на дневной свет. Щурясь и моргая, он вышел во двор, под внимательными взглядами вооруженных до зубов военных полицейских его провели в машину вслед за Эллисом и переводчиками. На хорошем английском Пейпер спросил одного из охранников, куда они направляются, но в ответ услышал только неразборчивое мычание. Машины выехали из ворот. Пейпер узнал дорогу, по которой они ехали, — дорога вела в Бенцхайм.
Там его ждали выжившие жертвы «бойни в Мальмеди» — Аренс, Вирджил Лэри, Форд и остальные. Они уже оправились от ран, но лица их были бледны, поскольку лето им пришлось провести на больничных койках, куда лучи солнца не попадали. Но хотя по ожидавшим и было видно, что их совсем недавно выписали из больницы, но сомнений в их способности опознать Пейпера не оставалось. Пейпер не знал подоплеки происходящего, его английского было недостаточно, чтобы понять быстрый американский сленг, но этого и не требовалось, чтобы оценить степень ненависти в глазах Вирджила Лэри, когда тот выскочил вперед, гневно указывая на Пейпера пальцем с криком:
— Это он! Он дважды выстрелил в меня из пистолета с пяти метров!
Пейпер с ужасом посмотрел на молодого человека, которого раньше никогда в жизни не видел, и сердце у него екнуло. Так вот как оно все будет! Через несколько минут его уже вели обратно в машину.
Через пару дней Пейпера поместили в «парную». Сначала он не понял, куда его привели, было даже приятно после того ледяного помещения, где он находился последние несколько недель. Но когда прошел час, а температура все продолжала повышаться, ему стало немножко не по себе. Заключенный расстегнул воротник тюремной куртки, на бровях и на голове стали выступать капельки пота. Под мышками и на спине начали расплываться темные пятна. Пейпер почувствовал, что ему не хватает воздуха.
Только теперь он понял, что с ним хотят сделать. Узник стал лихорадочно оглядывать камеру в поисках спасения. Вот зарешеченное окно со стеклом. А вот — труба отопительной батареи. Жар идет именно от нее! Весь в поту, заключенный схватил трехногий табурет и бросил в окно — стекло не разбилось. Тогда он переключил внимание на трубу, уперся ногой в стену, ухватился за трубу обеими руками и стал тянуть, пока та не лопнула, рухнув на пол. Комнату стал наполнять раскаленный пар. Из последних сил Пейпер снова бросился к окну и нанес по нему сокрушительный удар. Окно подалось, и в камеру хлынул ледяной воздух с улицы. Узник торопливо высунул лицо в окно и стал судорожно глотать свежий воздух, а по коридору уже раздавались тяжелые шаги.
Перл впервые встретился с Пейпером в октябре и сразу заявил, что готов выложить все карты на стол. В отношении такого человека, как Пейпер, насилие бесполезно. К тому же до сих пор о действиях полковника в Арденнах удавалось выяснить только хорошее. Но, к несчастью для Пейпера, начиная с декабря 1945 года в Америке ему создана репутация самого ненавидимого человека. Почему-то заранее решили, что он — главный виновник расстрелов в Мальмеди, и двое из отцов убитых — сенатор и видный промышленник — настроили против него общественное мнение. Дело перешло в разряд политических, и это приходится признать и армии, и Вашингтону. На этих словах Перл сделал паузу.
В общем, газеты уже успели заранее вздернуть Пейпера, и он, Перл, хоть и знает, что полковник — прекрасный солдат, боготворимый своими подчиненными, никак не может игнорировать требования ситуации. Время Пейпера прошло. Главной виной всех немцев является проигранная война, и вопрос персональной ответственности каждого является уже второстепенным. И наконец Перл перешел к причине, побудившей его вызвать Пейпера к себе. Он открыто заявил Пейперу, что тот не увидит более дневного света, и прямо предложил ему сохранить репутацию солдата и офицера и просто смириться с неизбежным.
Пейпер не понял и переспросил, что это значит, и Перл пояснил: это значит принять на себя ответственность за действия своих солдат в ходе битвы.
Поразмыслив, Пейпер согласился, но потребовал присутствия одного немецкого и одного американского адвоката при написании им заявления о личной ответственности.
Перл покраснел от ярости.
— Если вы сейчас вернетесь в камеру и покончите с собой, оставив записку о том, что это лично вы приказали расстрелять пленных на перекрестке и что вина лежит всецело на вас, то я на суде объявлю, что все было не так и что вы вообще не имеете отношения к расстрелам! Любимчики фюрера из «Лейбштандарта» так просто не отделаются!
В декабре 1945 года Пейпера перевели к своим подчиненным, в Швебишхалль, но и там он, в отличие от всех остальных, содержался в одиночной камере. Долгие месяцы заключения начали сказываться на его характере. Несколько лет спустя он напишет об этом периоде своей жизни:
«Неожиданный переход от положения солдата, считавшего свою часть своей семьей, и доблестного защитника родины к положению одинокого арестанта был столь резким, а шок от него — столь глубоким, что сил на сопротивление не оставалось… А атмосфера средневековых судилищ инквизиции в тюрьме добавляла к общему состоянию отвращение и апатию».
Но на самом деле у полковника Пейпера еще оставались какие-то силы на сопротивление, так что худшее ждало еще впереди. В начале марта 1946 года его снова вызвал лейтенант Перл.
— С момента нашей последней встречи многое изменилось, — сказал он. — Над вашей головой сгущаются тучи.
На закономерный вопрос Пейпера, что это значит, Перл ответил, что все его солдаты, включая офицеров, во всем сознались, как, впрочем, и генералы — Дитрих, Кремер, Присс. Пейпер остался единственным, кто еще не признал своей вины.
— Если вы сейчас не сознаетесь, я вынужден буду применить другие средства.
Пейпер снова выразил непонимание, и Перл ответил, что, возможно, придется предпринять какие-то действия в отношении жены и детей полковника. Например, передать их русским.
Но даже тут Пейпер не дрогнул. Он собрал все силы и с натужным смехом заявил Перлу:
— Я был о вас лучшего мнения как о психологе. Неужели вы думаете, что я — благодарный материал для подобных угроз?
Перл сменил тактику.
— А мы знаем, что вы не имеете никакого отношения к событиям на перекрестке, — спокойно ответил он. — Нам нужны не вы, а Дитрих.
На следующий день Пейперу сообщили, что среди оперативных приказов 6-й танковой армии СС был обнаружен приказ о том, что в некоторых случаях военнопленных разрешается расстреливать, и получение такого приказа подтвердили семь-восемь его собственных офицеров. С этими словами дверь комнаты допросов открылась, и за ней в коридоре стояли полдюжины боевых товарищей Пейпера со стыдом на лицах.
Пейпером внезапно овладела полная беспомощность. Получается, нерушимое фронтовое товарищество распалось навсегда. Глядя на эти лица, полковник понял, что теперь — каждый сам за себя. Внезапно ненависть Пейпера распространилась с еврея, который так долго пытался сломить его, на своих бывших подчиненных, с которыми он всю войну связывал свою жизнь. Когда-то их девизом было «Meine Ehre heisst Treue», эти слова были даже выгравированы на кортиках, которые они с такой гордостью получали от Гиммлера. Годами именно такая установка определяла их жизнь. А теперь в тюремном коридоре перед собой Пейпер не видел более ни чести, ни верности.
Первым в комнату ввели капитана Груле, бывшего адъютанта Пейпера. Тот четко и уверенно повторил свое свидетельство, как и положено полковому адъютанту, как будто факт существования приказа по 6-й армии несомненно имел место. Однако он счел нужным сделать оговорку, что, возможно, ввиду своих обязанностей был лучше ознакомлен с письменными приказами, чем Пейпер. Произнеся все это, он развернулся и вышел.
Когда Пейпер вновь остался наедине с ухмыляющимся Перлом, его мысли лихорадочно метались. Как он писал позже, «я усомнился в собственной памяти, и у меня появилось чувство, что я не в тюрьме, а в сумасшедшем доме».
Перл подлил масла в огонь. Он достал из стола за-, явления, подписанные Дитрихом, Кремером и Приссом, и Пейпер, взглянув на столь хорошо знакомые ему подписи, понял, что они подлинные. И все заявления подтверждали факт существования приказа, о котором так уверенно говорил капитан Груле. Плечи Пейпера опустились. Теперь некогда гордый полковник, кавалер Рыцарского креста, полученного лично из рук Гитлера, самый молодой старший офицер войск СС, в тридцать лет — помощник командира лучшей дивизии Германии, был окончательно сломлен. Он вяло подчинился приказу Перла и стал писать под его диктовку, что, дескать, да, существовал приказ о том, что в некоторых особых обстоятельствах военнопленных разрешается расстреливать. Оберштурмбаннфюрера Йохена Пейпера более не существовало.
После этой мартовской встречи события стали развиваться еще быстрее.
«С этого дня весь процесс меня больше не волновал. Моя вера в наше братство, единственное, что всю войну спасало меня, была повергнута. У меня не осталось иных чувств, кроме глубокого физического и морального отвращения к своему адъютанту, мистеру Перлу и всем, кто меня окружал».
Вошел какой-то сержант Хиллер и в две фразы обвинил Пейпера в том, что тот отдал ему приказ расстрелять военнопленных. Бывший полковник не стал даже возражать и подписал признания, что действительно отдал такой приказ. Через несколько дней ему сообщили, что майор Дифенталь предположительно приказал расстрелять пленных в Ла-Глез. Пейпер подписал признание, что Дифенталь действовал согласно его приказу. Перл только ухмылялся и приговаривал:
— Расстрелом больше, расстрелом меньше — какая разница?
День спустя «сознался» бывший сержант Вихман, и Пейпер снова взял ответственность на себя. Доктор Зикль, какое-то время служивший полковым хирургом, тоже в чем-то сознался через несколько дней, и Пейпер опять написал заявление о том, что тот действовал по его приказу. С новообретенным цинизмом Пейпер принял философию Перла с принципом «расстрелом больше, расстрелом меньше» и подписывал признания одно за другим. Какая теперь разница? Позже он напишет об этом:
«Я с презрением принял его позицию и быстро прославился тем, как легко принимал на себя любую ответственность. Для меня не имело значения, подписать на двадцать признаний больше или меньше. Если бы от меня этого потребовали, я взял бы на себя ответственность и за расстрел на перекрестке».
Весна — лето 1946 года
1
В комиссии по военным преступлениям сочли уместным провести суд над семьюдесятью четырьмя обвиняемыми из «Лейбштандарта» в маленьком городке под Мюнхеном, название которого для миллионов людей во всем мире стало синонимом всех ужасов нацизма, — Дахау. К маю 1946 года мрачные одноэтажные деревянные хижины были готовы принять «людей из Мальмеди». Пока плотники еще стучали молотками в здании самого суда, а электрики тянули провода для телефонов и фотовспышек, эсэсовцев уже привезли из Швебишхалля и разместили в камерах бункера. Рядом, в камере 3 блока 202, расположились бывшие товарищи эсэсовцев, которым предстояло свидетельствовать против них на суде, а свидетелям из числа гражданских бельгийцев выделили отдельную виллу.
Среди обвиняемых были генералы Дитрих, Кремер и Присс, Пейпер и все его выжившие ротные командиры, много старших сержантов, в том числе Зипротт, Охманн, водитель Пейпера Цвигарт, и много рядовых, «сознавшихся» в ходе обработки в Швебишхалле, включая тех, кому во время арденнского наступления было по шестнадцать лет.
В группу обвинения входили все те, кто проводил перекрестные допросы в Швебишхалле и других местах, — Перл, Тон, Фентон и остальные сотрудники группы по военным преступлениям под командованием подполковника Эллиса. Основой доказательной базы стали признания, сделанные в Швебишхалле, но Эллис пригласил также и выживших в расстрелах в Бонье американцев и несколько бельгийцев, например Петера Руппа, мадам Грегуар и мадемуазель Локнер, которую завязавшееся на этом процессе знакомство с другим свидетелем из числа гражданских, месье Томбо, впоследствии сделает мадам Томбо, что станет, пожалуй, единственным хорошим последствием суда в Дахау.
Для защиты у обвиняемых было семь немецких адвокатов, второпях выбранных сразу перед началом суда из числа юристов, которые в этот год великой денацификации, когда столько их коллег остались без права на практику из-за связей с нацистами, не имели никакого желания иметь дело с эсэсовскими преступниками, как «людей из Мальмеди» уже стали именовать в немецких газетах. Кроме того, был назначен и американский адвокат, хитрый армейский юрист из Атланты, штат Джорджия, — подполковник Уиллис Эверетт-младший, официально — консультант по защите. Мы не знаем, почему он взялся за это дело (он давно мертв и нигде не описал своих мотивов), но весной 1946 года решиться на такое было нелегко, особенно если учесть, что сами подзащитные смотрели на него с презрением, считая его присутствие частью американского фарса и думая, что он будет просто делать вид, что защищает их. Что ж, в этом отношении обвиняемых ждал сюрприз.
Суд в Дахау открылся 16 мая. У всех дверей и окон стояли на карауле высокие военные полицейские в парадной форме. Все замерли, когда вошел бригадный генерал Делби, председатель суда, в сопровождении семи офицеров среднего звена и полковника Розенфельда, судебного советника. Затем в окружении военной полиции ввели заключенных. Их завели в клетку и усадили лицом к судейскому столу. Все обвиняемые были одеты в форму вермахта, не хватало только знаков отличий и медалей, когда-то гордо украшавших грудь. На спине и на груди у каждого — карточки с крупно нарисованными номерами. У Дитриха — номер 11, у Кремера — 33, у Присса — 45. Пейпер оказался 42-м.
Все утро первого дня ушло на зачитывание обвинения. Перечисление всех подробностей продолжалось сначала по-английски, потом — по-немецки. Педантичное бюрократическое описание, зачитываемое монотонным голосом, ни в коей мере не передавало ужаса тех злодеяний, о которых шла речь: «ударил по голове прикладом», «выстроили вдоль стены и расстреляли», «выводили в сад и расстреливали по одному».
Полковник Эллис начал свою речь с агрессивных нападок на обвиняемых. Он заявил суду, что «некоторые части [„Лейбштандарта“] в расстрелах военнопленных преуспели не меньше, чем в боях». «Другие же активно занимались „раббацем“, что на жаргоне СС означало развлекаться, убивая всех, кто попадется на пути… Третьи просто взрывали все, что оказывалось в пределах досягаемости их орудий». Из чтения обвинения складывалось впечатление, что обвинитель верит в каждое слово, которое произносит, но при этом сам понимает, насколько бездоказательны его обвинения. Он заранее предупредил слушателей, что некоторые из свидетелей обвинения могут дать противоположные показания. Будучи немецкими солдатами, они могут захотеть защитить обвиняемых, когда придет время.
Первыми из свидетелей обвинения были вызваны солдаты боевой группы Пейпера, согласившиеся дать показания против своих бывших командиров. Четверо солдат один за другим подтвердили, что Пейпер перед наступлением приказал «двигаться вперед без остановки, не сворачивать и не брать пленных, уничтожая все на своем пути». Еще они заявили, что их наставляли «помнить о женщинах и детях, убитых при авианалетах союзников, и не брать пленных». Капрал Эрнст Колер из 1-го полка сказал, что его взводу приказано было «отомстить за наших погибших женщин и детей. Не щадить гражданских в Бельгии, пленных не брать». Капитан Оскар Клингельхефер, лейтенанты Юнкер и Хайнц Томхардт подтвердили слова Колера. Лейтенант Томхардт заявил: «Я сказал своим солдатам, что им разрешено не брать пленных. Также я сообщил, чтобы не стреляли в сдающихся, если они машут касками». Вслед за этими свидетелями выступил двадцатилетний капрал Густав Шпренгер, сообщив о том, что, войдя в Ла-Глез в церквушку, чтобы оказать помощь раненому немцу, он видел около ста американских солдат, выстроенных на школьном дворе, а через несколько секунд услышал «автоматную и винтовочную стрельбу со стороны школы, очень много стрельбы». Двадцать минут спустя, когда он проходил обратно, «американцы лежали на земле. Десятки американцев, они лежали возле цементных стен и повсюду, где их застала смерть». Затем Шпренгер признался, что и сам добил одного раненого американца, который лежал на носилках, после того как двое его товарищей убили тех, кто нес носилки.
Эллис очень быстро строил обвинение, основывая его на предумышленном убийстве пленных и гражданских солдатами, которые получили особые приказы о проведении перед вступлением в бой массовых убийств. Вызывая для дачи свидетельских показаний Дитриха, он заставил того признать, что на совещании у фюрера в Бад-Наухайме 11 декабря 1944 года, за пять дней до начала наступления, Гитлер отдал общий приказ о кампании террора. «Фюрер сказал, что мы должны действовать с особой жестокостью и не сдерживать себя гуманистическими соображениями. Он сказал также, что самому наступлению должна предшествовать волна террора и ужаса и что сопротивление противника должно быть сломлено террором». Затем Эллис стал задавать бывшему командиру 6-й танковой армии вопросы по поводу проведенного им самим на следующий день совещания, на котором он отдал окончательные приказы командирам дивизий. На том совещании он ни словом не упомянул о сборных пунктах для военнопленных, и один из присутствующих генералов, решив, что командир забыл об этом пункте, спросил: «А пленных нам куда девать?» — на что Дитрих ответил: «Вы что, не знаете, что надо делать с пленными?» В ответ на вопрос о том, что он имел в виду, Дитрих ответил, что конечно же имел в виду соблюдение Гаагских соглашений. Но никто ему не поверил, особенно после того, как Пейпер подтвердил, что приказ об осуществлении террора был доведен до самого низового звена, добавив при этом, что, согласно приказу, сражаться следовало «упорно, не принимая во внимание нужды военнопленных, которых можно в случае необходимости расстреливать».
Пока Эллис демонстрировал все свидетельства против эсэсовцев, Эверетт молчал. Потом он попросил суд разделить обвиняемых на три группы — офицеров, сержантов и рядовых. Ему казалось, что такое разделение позволит добиться большей внутренней сплоченности каждой из групп. Но этого не было сделано. Эллис тут же вскочил и горячо запротестовал:
— Все обвиняемые предстают единой группой виновных в массовых убийствах в Мальмеди и других населенных пунктах! Каждый из обвиняемых выполнял свою роль шестеренки в огромном смертоносном механизме! — воскликнул он. — Раздела они просят просто потому, что, истекая кровью, шестеренки вращаются не так гладко, как будучи смазанными маслом победы!
Это цветистое высказывание не имело практически никакого смысла, но в тех обстоятельствах никто не стал разбираться в логике. Полковник Розенфельд, который после суда станет непримиримым врагом Эверетта, отверг его предложение.
Покончив со свидетелями-немцами, Эллис обратился к тем из выживших жертв «бойни», кого удалось найти восемнадцать месяцев спустя. Звездой обвинения стал конечно же единственный из выживших офицеров, Вирджил Лэри.
— После первых пулеметных выстрелов повсюду вокруг меня повалились мертвые и раненые, — рассказывал он суду. — Стрельба длилась минуты три. Мимо меня прошел человек, и я услышал пистолетный выстрел. Потом услышал, как в пистолет вставляют новую обойму, и человек прошел мимо. Я слышал шепот: «Ты жив?» — «Пока да, но если меня убьют, то я надеюсь, что они за это поплатятся».
На этих словах Лэри замолчал и посмотрел на обвиняемых. Это был кульминационный момент его свидетельства. Немцы с номерами на шее сидели меньше чем в метре от стойки свидетелей. Лэри внимательно оглядел их и затем, протянув руку, указал на одного из них.
— Вот он два раза выстрелил в американского военнопленного, — уверенно произнес Лэри.
Бывший рядовой Георг Флепс инстинктивно отшатнулся назад, как будто от удара.
Вслед за Лэри к свидетельской стойке вышел Сэмюэль Добинс. Его медицинский автомобиль попал под перекрестный огонь немцев, и ему пришлось сдаться.
Солдаты хотели пристрелить его на месте, но офицер не позволил им этого сделать. Позже, у того перекрестка, немец открыл по ним огонь из пистолета, и передние ряды бросились назад. Начали стрелять из пистолетов и другие.
— Открыли огонь, как минимум, два пулемета, и мы все упали в грязь. В меня попали четыре раза, а в куртке я насчитал потом восемь или десять отверстий от пуль. Я видел, как трое или четверо немцев ходили и добивали раненых, которые молили о помощи. Я решил, что, кроме меня, не выжил никто.
Бывший военный полицейский Хоумер Форд рассказал:
— Кругом лежали раненые, они стонали и кричали. Подходили немцы, спрашивали друг друга: «Этот дышит?» — и добивали живых или пулей, или прикладом оружия. Ко мне они подошли самое близкое на три метра. Когда по нам открыли огонь, я упал на землю, раскинув руки, и чувствовал, как из меня вытекает кровь. Я лежал в снегу, весь промок и начал дрожать и очень боялся, что дрожь выдаст меня — но никто ее не заметил. Я пригнул голову, а они прошли по всему полю, а потом ушли на перекресток. Я слышал, как прямо рядом со мной стреляют из пистолета, как взводят курок и стреляют. Еще я слышал удары прикладов по головам и треск черепов…
Петер Рупп рассказал о произошедшем в отеле «Дю Мулин», а мадам Грегуар — о том, что произошло в Ставло. Мадемуазель Маретта Локнер поведала собравшимся о том, как пробиралась через хлев и увидела, как Охманн застрелил сержанта Абрахама Линкольна и остальных семерых из его батальона. Месье Натали из Стумона рассказал о произошедшем в деревне после появления в ней немцев. И с каждым рассказом, казалось, очередной гвоздь окончательно и бесповоротно вбивается в крышку гроба, который полковник Бартон Эллис уготовил обвиняемым.
2
Полковник Уиллис Эверетт начал свою речь с обвинений в адрес суда. Он поставил под вопрос юрисдикцию суда и заявил, что никакой общей почвы у перечисленных убийств нет, поскольку совершались они «в самой отчаянной из ситуаций войны». Естественно, Эверетт знал, что полковник Розенфельд этого не спустит, и так оно и вышло. Адвоката в резкой форме призвали к порядку с указанием на то, что суд составлен должным образом и имеет полное законное право судить обвиняемых.
Тогда Эверетт перешел к «свидетельствам». Он потребовал от суда признать их неприемлемыми в качестве улик. Большая часть заявлений обвиняемых была написана под давлением угроз, шантажа и физического воздействия. Бывший эсэсовец Бенно Агата заявил, что оговорил своих командиров только потому, как «мне сказали, что мои родители теперь в Польше и поляки о них позаботятся». Марцел Больц, тоже свидетель обвинения, уроженец Эльзаса, сказал, что американский офицер обещал ему безопасное возвращение во Францию, если он согласится свидетельствовать против своего командира. Потом адвокат выразил сомнение в «общеизвестности» того факта, что приказ о расстреле на перекрестке отдал лично Пейпер, отметив, что, несмотря на «признание» в содеянном, Пейпер явно не знал о том, что там произошло.
Потом к свидетельской стойке вызвали самого Пейпера, который показал, что его на протяжении пяти недель держали в камере без света, отопления и прогулок и что в конце концов он подписал свое признание не читая, после того как ему заявили: «Вас уже даже сам президент не спасет». Обвинение немедленно опротестовало заявление Пейпера, как и все прочие заявления о том, что признания получены силой. Эверетт замолчал в ожидании неизбежного. Розенфельд, как всегда, принял протест обвинения. Позже Эверетт расскажет:
— Когда требовали подробностей по поводу избиений и прочего, обвинение тут же выдвигало протест, и суд его принимал, потому что никто не хотел, чтобы эта порочная практика всплыла на открытом суде.
Адвокат пожал плечами и перешел к следующему пункту, задав Пейперу вопрос, стрелял ли тот когда-нибудь в бельгийских детей, как то утверждает обвинение. Пейпер наотрез отверг это предположение и на вопрос обвинения по поводу убийств в Ставло: «Стреляли ли в вас в Бельгии годовалые дети и восьмидесятилетние женщины?» — с сарказмом ответил:
— Годовалые дети в меня не стреляли даже в России, а что касается стрелявших в меня женщин, то устанавливать их возраст мне было некогда.
В июне Эверетт добился некоторых успехов. Вернулся офицер, которого он послал в приграничный Бюллинген, где, по предварительным данным, эсэсовец застрелил в затылок женщину, сидевшую в кресле. Выяснилось, что на самом деле женщина погибла за день до того, выходя из дома, от осколка американского снаряда. Об этом были привезены письменные свидетельства мужа погибшей женщины и местного регистрационного чиновника.
Позже был опровергнут и рассказ капрала Шпренгера о том, что он был свидетелем и участником расстрела американских военнопленных возле церкви в Ла-Глез. Эверетт послал своего человека и в Ла-Глез, и тот вернулся с письменным свидетельством от местного кюре месье Блокпо, который заверял, что в деревне не происходило никаких расстрелов и единственным погибшим в деревне американцем был сгоревший в «Шермане» танкист. Более того, и самой «внутренней стены церкви», возле которой, по словам Шпренгера, расстреляли американцев, не существовало, а священник в означенный день лично обходил вокруг церкви и не видел ни одного трупа.
Но июнь сменился июлем, а полковник Эверетт еще не разыграл своего главного туза, которого продолжал держать в рукаве, — это был Хэл Мак-Каун, ныне — полковник из Пентагона!
Пейпер и Мак-Каун не виделись более восемнадцати месяцев, но немец сразу узнал своего бывшего пленника. Мак-Каун прилетел из Вашингтона тотчас же, как только Эверетт связался с ним. В ходе долгого обсуждения с главным советником защиты он понял всю тяжесть положения и узнал о методах, которыми обвинение получает свои доказательства. И Мак-Каун твердо решил сделать все возможное, чтобы спасти человека, у которого недавно находился в плену. Понятно, что само присутствие Мак-Кауна, человека, который действительно сражался против Пейпера, в отличие от всех остальных собравшихся, окажет защите моральную поддержку.
Но полковник Мак-Каун не знал, какие настроения господствовали в 1946 году в оккупированной Германии. Не понимал он и того факта, что его свидетельство не только поможет развалить сфабрикованное обвинением дело, но и нанесет удар по престижу всей американской армии, поскольку ответственность за ход и следствия, и суда лежит на армии. Если подтвердится, что дело Эллиса — грязная фальшивка, то пострадает репутация всей армии, а этого победоносная американская армия в 1946 году допустить не могла. Лишь позже полковник Мак-Каун поймет, как глупо было приезжать в Германию на выручку Пейперу.
В ответ на вопросы полковника Эверетта он рассказал о трех с половиной днях своего плена в Ла-Глез, о долгих беседах с немецким полковником, о том, как последний уверял его, что с попавшими к нему в руки американскими военнопленными ничего не случится. Позже он опрашивал всех товарищей по плену, с кем только смог связаться, и все заверяли, что в плену с ними обращались настолько хорошо, насколько это было возможно в данных обстоятельствах. Жалоб на плохое обращение не было. Женевскую конвенцию нарушили только однажды — когда Пейпер заставил пленных загружать грузовики под артиллерийским огнем. Однако во время той долгой ночной беседы в погребе немецкий полковник известил Мак-Кауна о том, что несколько американцев совершили попытку к бегству и семеро были застрелены. Пейпер сказал Мак-Кауну, чтобы тот передал своим товарищам, чтобы не пытались бежать, но Мак-Каун отказался это делать.
Когда допрос Мак-Кауна закончился, Эверетт остался доволен — он чувствовал, что победил, — и еще немного разрушил систему доводов обвинения. Очевидно, сухое, объективное и честное изложение полковника из Пентагона произвело на суд впечатление. Но адвокат ошибался, думая, что полковник Эллис так все и оставит. Эллис же понимал, что просто так отпускать такого свидетеля нельзя.
Неизвестно, что именно произошло в тот вечер и кто первый предложил тактику, которую на следующий день использовали против Мак-Кауна. Один заведомо предвзятый источник утверждает, что кто-то из немецкоязычных представителей обвинения подошел в тот вечер к бывшему рядовому Цвигарту и передал просьбу выступить в суде с заявлением о том, что это Мак-Каун вывел осажденных в Ла-Глез немцев через американские позиции, а за это предательство немцы отпустили его. Но Цвигарт якобы отказался оговаривать американца, и после нескольких угроз и пары обещаний (ведь и самого Цвигарта обвиняли в убийстве) представитель обвинения сдался и ушел из камеры.
Правда это или нет, но на завтрашнем судебном заседании полковник Эллис, не стесняясь, перешел к злобным нападкам на Мак-Кауна. Ему приходилось осторожно выбирать выражения, но в целом он обвинял Мак-Кауна в сотрудничестве с врагом во время нахождения в плену. Это было чудовищное обвинение, и оно возымело эффект, хотя Эллис не осмелился слишком уж сильно развивать тему.
Теперь, сидя на скамье подсудимых, Пейпер понял, почему военный следователь так интересовался год назад поведением пленных американцев и почему его «ироничные», как он их позже охарактеризует, ответы были неверно истолкованы. Ему вдруг стало очень жаль своего бывшего врага, который сейчас пытается, в некотором смысле — за свой счет, спасти ему жизнь.
Эверетт отчаянно сопротивлялся, хотя понимал, что враждебность и предвзятость суда направлены уже не столько на его клиентов, сколько на него самого — он ведь защищал «нацистских бандитов», как их называли в офицерском клубе, не стесняясь присутствия самого адвоката. Как покажут последующие годы, полковник Эверетт так просто не сдавался; позже о нем скажут, что это «упрямый дурак, никогда не понимающий, что он уже проиграл». Но тогда, в начале июля, даже он начал догадываться, что ничего не сможет поделать против общей предрасположенности эпохи.
Даже когда два последних свидетеля Эллиса вышли к стойке и заявили о том, что их заставили свидетельствовать против обвиняемых, это ничего не изменило, как и третий допрос Пейпера, в ходе которого он полностью описал боевой путь своей группы в Арденнах. По его рассказу, шли такие напряженные бои, что ни у него, ни у его людей просто не было времени на массовые убийства. К тому же он добавил, что готов был подписать признание в тюрьме Швебишхалль, если бы ему предоставили гарантии, что его солдат прекратят подвергать пыткам.
Потом к свидетельской стойке поднялся лейтенант Перл и под присягой заявил, что никто из обвиняемых не подвергался в Швебишхалле плохому обращению. Такое обращение могло исходить разве что со стороны кого-нибудь из перемещенных лиц польского происхождения, которые работали в тюрьме охранниками. Члены комиссии по военным преступлениям пользовались только логическими уловками, которые упоминал в своем открытом заявлении полковник Эллис и которые являются законными.
После допроса лейтенанта Перла суд окончательно постановил считать признания, написанные в Швебишхалле, действительными уликами. Тогда полковник Эллис с улыбкой потребовал от суда считать продолжение защиты нецелесообразным, поскольку ее действия бесчестны и бессмысленны. Эверетт понял, что он проиграл дело.
Все, что можно сказать в опровержение утверждения о том, что немцы проводили в долине Амблева массовые убийства, — это предположить, что раненные артиллерийским огнем гражданские могли намеренно лгать, что их расстреливали немцы, в надежде получить этим какие-то льготы. После битвы в Ставло была сплошная неразбериха, больницы забиты ранеными и умирающими, а улицы завалены мертвыми, и местные власти закапывали трупы в братские могилы, не разбираясь в причинах смерти каждого. Хотя печальные кадры с изображением убитых возле ограды сада месье Легея четко показывают, что эти двадцать девять человек, взрослых и детей, убиты из стрелкового оружия.
Кто-то из приговоренных к смерти на суде по «делу Мальмеди» был невиновен, став жертвой судебного фарса и сложившихся обстоятельств, кто-то — шел «по течению», делал, что прикажут, и стрелял, когда все стреляли. Конечно, были и такие, кто убивал намеренно, — некоторые из них так и не попали ни под какой трибунал и ходят до сих пор среди нас.
3
16 июля 1946 года арестованных на рассвете последний раз ввели в зал суда. Йохену Пейперу приказали встать, выйти из переполненной комнаты ожидания, где находились все 74 человека обвиняемых, и предстать перед судом. Генерал Делби, держа текст приговора в руке, подробно зачитал его и в конце, после короткой паузы, прочел последнюю короткую строчку: «Смерть через повешение».
«Tod durch Erhangen», — повторил переводчик, но в переводе Пейпер не нуждался. Он и так знал, что означают эти три английских слова.
Пейпер открыл рот. Мгновение было тихо, потом прозвучало слово. Его слышали все, до последней скамьи зрителей. «Danke», — произнес Пейпер, развернулся и вышел из зала.
За ним пошли остальные.
Рядовой Георг Флепс, 23 года, стрелял из пистолета в Бонье. «Смерть через повешение».
Сержант Пауль Охманн, 32 года, застрелил сержанта Абрахама Линкольна и бывших с ним. «Смерть через повешение».
Майор Густав Книттель, 32 года, солдаты его разведывательного батальона выполняли смертоносную работу в деревнях на Амблеве. «Пожизненное заключение».
Лейтенант Манфред Кобленц, 26 лет, солдаты его роты выполняли бросок на Ставло и устроили избиение в деревнях. «Пожизненное заключение».
И так семьдесят четыре раза, по две минуты на человека, от самого старшего — Дитриха (пожизненное заключение), до самого молодого, Фрица Гебауэра, которому во время наступления было 16 лет (пожизненное заключение).
К тому времени, когда простые граждане обычно завершают завтрак, все было закончено под довольную улыбку полковника Эллиса, который уже рассказывал журналистам:
— Они [обвиняемые] реагировали не эмоциональнее, чем на обед. Заходили, слушали свой приговор с отсутствующим видом и уходили.
Суд по «делу Мальмеди» завершился.
4
Этим судом американское военное правосудие похвастаться не могло. Обвинение, имея на подготовку к нему десять месяцев, сделало свою работу небрежно и неаккуратно. Не были представлены такие свидетели, как Анри Ле Жоли или Пфайффер, мальчишка с фермы в Бюллингене, непосредственный свидетель массового убийства. Многочисленные следователи комиссии по военным преступлениям не смогли, имея в своем распоряжении все огромные возможности американской армии в Европе, найти ни одного из пятидесяти или шестидесяти журналов боевых действий 6-й армии СС и подчиненных ей дивизий, которые стали бы подтверждением того, что действительно был издан приказ убивать военнопленных. (Среди немцев некоторые придерживаются мнения, что журналы нашли, но они тут же «потерялись», поскольку никакого упоминания о приказе в них не содержалось.) Обвинение не разобралось в том, почему репрессиям подверглось только население Ставло, а не находящихся в нескольких милях от него Стумона и Ла-Глез. Были ли в какой-то степени оправданы утверждения немцев о том, что в Ставло по ним стреляли местные бельгийцы? Вместо всего этого обвинение, как мы видели, полностью основывалось на признаниях самих обвиняемых, что хоть и дало возможность сначала непосредственно выиграть дело, но в итоге привело к его проигрышу для всех американцев и дискредитации не только американского военного суда, но и всего правосудия США.
Давайте остановимся и еще раз посмотрим на три главных вопроса. Были ли на самом деле изданы приказы о том, что в ходе наступления 1-й дивизии СС не надо брать пленных? Что произошло на самом деле на перекрестке в Бонье и имела ли там место трагическая ошибка? И последнее: возможно ли, что вооруженные гражданские стреляли по немцам в Ставло?
Первое, что бросается в глаза даже самому случайному наблюдателю за событиями Арденнской битвы, это тот факт, что изо всех участвовавших в битве дивизий только «Лейбштандарт» был обвинен в совершении массовых военных преступлений. И 2-я и 116-я танковые дивизии продвинулись не менее, а то и более, чем «Лейбштандарт», и представляли для американцев куда большую опасность, но эти две дивизии ушли с поля битвы без каких-либо претензий к своим действиям со стороны гражданских или военных.
Но 116-я и 2-я танковые дивизии были подразделениями 5-й армии Мантейфеля, принадлежащей к вермахту. «Лейбштандартом» же командовал генерал СС. Могло ли быть так, что последний отдавал некие особые приказы?
За три месяца до начала наступления Верховное командование немецкой армии издало приказ, представлявший собой переработанную инструкцию от 29 июня 1939 года, которой регулировалось обращение с военнопленными и населением оккупированных территорий. Необходимость в новом приказе от 1 сентября 1944 года возникла из-за того, что за четыре года войны общепринятой практикой стало взятие заложников, и военные администрации широко применяли различные виды вымогательства. Особенно жестоким отношение к военнопленным было в не подписавшей Женевскую конвенцию России.
В частности, в сентябрьской директиве 1944 года указывалось, что членов партизанских формирований следует расценивать как солдат противника, при условии что они имеют некие опознавательные знаки, различимые с расстояния (даже если это просто нарукавные повязки), открыто держат в руках оружие и подчиняются ответственному за их действия командиру. Кроме того, захваченных в бою пленных предписывалось после первичного допроса как можно скорее отправлять в тыл.
Но это — теория, и, согласно сентябрьской директиве, такие приказы следовало повторять каждые три месяца. А на практике?
В приказе по 6-й танковой армии от 8 декабря недвусмысленно заявлялось:
«Необходимо предотвращать действия вооруженных формирований местных жителей. Все они принадлежат к так называемому „движению Сопротивления“. Мосты, шоссейные и железные дороги с большой вероятностью могут оказаться заминированы. Следует тщательно охранять штабы, телефонные линии и конвои… Вооруженное сопротивление местных жителей должно быть сломлено».
Шесть дней спустя, 14 декабря, Дитрих заявил своим командирам, которые спрашивали его, что делать с военнопленными: «Вы что, не знаете, что надо делать с пленными?»
При обращении к старшим офицерам эсэсовского подразделения в тех условиях такие слова могли означать только одно — избавляйтесь и от пленных, и от гражданских, если они вам мешают. Но такие фразы могли быть адресованы только узкому кругу офицеров высшего ранга. Как же они просочились в боевые части вроде полка Пейпера?
Вроде бы Дитрих под присягой заявил на суде по «делу Мальмеди», что он, основываясь на приказах Гитлера, издал директиву, где утверждал, что немецким войскам «должна предшествовать волна террора и ужаса, не сдерживаемая гуманистическими соображениями». Но никаких следов существования такой директивы не обнаружено, и журналы боевых действий 6-й армии так и не были найдены. А утверждениям самих осужденных о том, что перед началом наступления командиры отдавали им прямые устные приказы не брать пленных, после всей дискредитации веры быть не может. Однако обвинение, как на процессе по «делу Мальмеди», так и на Нюрнбергском процессе, утверждало, что такой приказ был издан, причем на дивизионном уровне. Фельдмаршал фон Рундштедт, командовавший Западным фронтом немецкой армии, отрицал это утверждение, заявляя, что сам узнал о расстреле по радио. Йодль же добавлял, что, если такой приказ и был когда-либо издан, он не мог пройти по военным каналам, а только по полицейским — то есть через Гиммлера и СС.
Но как? Уилл Бертхолд, автор документального романа о «деле Мальмеди», который стал среднего уровня сенсацией, будучи опубликованным в 1957 году в немецком журнале «Revue», утверждает, что «перед началом арденнского наступления солдатам приказано было не обременять себя пленными. Под присягой их обязали держать этот приказ в тайне. И во многих случаях этот приказ выполнялся».
Если такой приказ когда-то был издан, то более чем вероятно, что все его копии уничтожили в последние месяцы войны, потому что, как мы видели, Дитрих узнал о «бойне в Мальмеди» только 20 декабря, когда офицер разведки доложил ему об услышанном по «Зольдатензендер Кале». Два месяца спустя его опасения подтвердились, когда он узнал, что американцы через нейтрального посредника, Швейцарию, пытаются выяснить, что же произошло тогда на перекрестке в Бонье. В феврале, когда дело уже определенно шло к поражению Германии, Дитрих определенно должен был позаботиться о том, чтобы все улики, которые могут привести его на эшафот, были уничтожены.
Вполне возможно и то, что такого приказа никогда не существовало и военные следователи союзников просто неверно истолковали подчеркнутые требования командира 6-й армии СС к скорости броска и к тому, чтобы передовые части не позволяли местному Сопротивлению останавливать себя. То есть Дитрих не требовал от своих солдат, чтобы они убивали военнопленных, а лишь чтобы сопротивление преодолевали как можно скорее и продолжали движение к Маасу.
Причиной событий в Мальмеди и Ставло, по всей вероятности, стал не заранее продуманный план, а спонтанная вспышка злобы со стороны нескольких жестоких солдат, которых пять лет войны превратили в бессердечных убийц.
Ну а как же расстрел на перекрестке? Сразу же после войны по Германии, особенно среди бывших эсэсовцев, распространилась легенда о том, что основные силы Пейпера приняли пленных за вооруженное формирование и перестреляли их по ошибке; или другая — о том, что стоило Пейперу уехать, как американцы разобрали сданное оружие и снова принялись сражаться, а подоспевшие вовремя основные силы боевой группы сразили всех в честном бою.
Если все было именно так, то почему же американский врач, обследовавший тела погибших, как только их обнаружили 14 января 1945 года, сделал вывод, что все они убиты с близкого расстояния из стрелкового оружия? Почему лица их были искажены страхом? Почему пятнадцатилетний мальчишка с фермы, Пауль Пфайффер, выбравшийся посмотреть на убитых через пятнадцать минут после того, как немцы ушли, обнаружил, что они валялись на земле кучками и без оружия, а на следующий день то же самое подтвердил и четырнадцатилетний ученик пекаря Йозеф Вельтц, видевший тела в понедельник днем? Даже Анри Ле Жоли, не испытывавший особых симпатий к американцам и явно сочувствовавший немцам (в 1945 году бельгийцы даже приговорили его к смерти как немецкого шпиона), подтверждал, что американцев хладнокровно расстреляли уже после того, как они сдались.
События на перекрестке можно разделить на три этапа. На первом — авангард Пейпера застал американцев врасплох. Пять танков авангарда подошли к противнику вплотную и открыли огонь с расстояния в пару сотен метров с дороги Бонье — Тиримон, проходящей чуть выше по склону. Немецкие источники утверждали, что американцы были «расстреляны», а очевидцы-бельгийцы — что американская колонна вскоре остановилась и машины ее загорелись. В подобных обстоятельствах можно предположить, что колонна, в которой было 200 человек, понесла некоторые потери, но, как мы видели, Пейпер быстро прекратил огонь.
Как рассказывал лейтенант Вирджил Лэри: «Нас расположили на этом поле, человек 150–160, может быть, 175». Ле Жоли утверждает, что «по дороге шли, подняв руки вверх, около 125 американских солдат». Итак, в конце первого этапа на поляне возле кафе «Бодарве» было собрано около полутора сотен американцев, и авангард отправился дальше, на Линьевиль, оставив на охрану пленных лишь несколько эсэсовцев. До сих пор никаких военных преступлений не совершено, и руки Пейпера чисты.
Спустя какой-то промежуток времени (называются разные интервалы, от десяти минут до часа) подходят и основные силы Пейпера под командованием майора Пёчке (он погиб в последние дни войны, так что допросить его было невозможно). Мы переходим ко второму этапу. Возникает вопрос, совершили ли танкисты 6-й и 7-й танковых рот и следовавшие за ними саперы намеренное военное преступление, или просто вновь-прибывшие приняли безоружных американцев за вооруженное вражеское соединение, готовое к бою. При этом необходимо учесть, что никакого тяжелого вооружения у американцев не было, а им противостояли немецкие танки, в том числе — «Королевские тигры», 72-тонные монстры, остановить которые в силах только самая тяжелая артиллерия. Немцы надвигались на перекресток и по дороге из Бюллингена, и по полю. Перекресток им ничто не заслоняло, кроме нескольких одиноких деревьев, и, несмотря на плохую погоду, световой день еще не закончился, и разглядеть происходящее на расстоянии двухсот метров было нетрудно. У танковых командиров, конечно, могло быть плохое зрение, но тогда они не служили бы в этой элитной части, где такое внимание уделялось физическому здоровью солдат. И что же наши танкисты видели, подъезжая к перекрестку по дороге и по полю? Ряд подбитых машин и около сотни солдат, собравшихся на поляне метрах в пятидесяти от кафе, стоявшего на самом перекрестке.
Предположим, что взгляд командира переднего танка рассеян — ну, скажем, из-за занятости другими вещами, из-за усталости от напряженных боев, из-за постоянного ожидания нового сражения. И вот они медленно движутся, готовясь в любой момент открыть стрельбу и не начиная ее только потому, что янки тоже молчат.
Затем танкам, как на дороге, так и на поле, пришлось снизить скорость до минимума, а самым тяжелым танкам — возможно, и приостановиться, потому что дорога на Линьевиль сворачивает под очень острым углом. Итак, немецкие танки очень медленно проезжают мимо американцев, метрах в пятидесяти самое большее. Даже если забыть рассказы выживших американцев и свидетелей-бельгийцев, можно ли поверить, что в таких обстоятельствах командиры немецких танков могли принять сгрудившихся в поле людей за кого-либо иного, кроме тех, кем они на самом деле являлись, — безоружных военнопленных? Нет, ничем, кроме намеренно совершенного военного преступления, произошедшее назвать нельзя.
Кто-то кричит:
— Schlagt sie tot, die Hunde!
Падает первый убитый янки. Подключается пулемет. Бойня началась.
Минут через двадцать или чуть позже наступает третий этап. Выжившие после расстрела пытаются убежать и попадают под огонь немецких пулеметов. Первый и третий этап удостоились обильного внимания немецких источников, подчеркивающих, что это были законные военные действия. Спорить тут не с чем. Действительно, на первом этапе немцы встретились с вооруженным противником, а на третьем — выполняли свой долг, стреляя по убегающим военнопленным (хотя в данном случае военнопленные прекрасно понимали, что если не сбегут сейчас, то могут прощаться с жизнью). Но вот заняться подробным изучением второго этапа защитники эсэсовцев так и не рискнули.
Эсэсовцы, участвовавшие в убийствах в долине Амблева, почти единодушно утверждали, что стреляли в мирных бельгийцев потому, что те первые начали стрелять по ним. Первые немецкие раненые, вернувшись в отель «Дю Мулин» 17 декабря, когда Пейпер был еще там, сообщили своим товарищам, что по ним стреляли местные в Ставло. Один немецкий защитник действий 1-й дивизии, Лотер Грайль, писал в своей книге «Die Wahrheit über Malmédy»:
«Гражданское население Ставло понесло тяжелые потери от артиллерии обеих сторон… Когда днем 18 декабря появились отдельные машины боевой группы, местные стреляли по ним из многих домов».
Грайль почти слово в слово повторяет написанное за шесть лет до того Цимсеном в книге «Der Malmédy-Prozess»:
«В ходе продвижения танковой группы через Ставло обнаружилось, что в зонах, подвергавшихся артиллерийскому обстрелу обеих сторон, еще оставались гражданские. Проезжая через деревню 18 декабря, немецкие машины попали под интенсивный огонь местных жителей из домов».
Насколько правдивы эти утверждения немцев? Стреляли ли по ним местные в Ставло, в Труа-Пон или где-либо еще?
В суматохе уличных боев, которые шли в Ставло и соседних деревнях, ошибиться было несложно. Что касается расстрела, который видела мадам Грегуар, то вполне возможно, немцы застрелили неизвестного американца, который в течение часа сдерживал эсэсовцев, пока они не захватили в конце концов дом Легея. Точно так же вполне возможно, что атакующие приняли четырнадцатилетнего Жозе Женгу, когда он высунулся из окна кухни, за американского солдата и инстинктивно отреагировали соответствующим образом.
Но как же остальные случаи — убийство месье Ламбер-Боку за бритьем, убийство месье Луи Николе или неудавшийся расстрел месье Жоржина? Неужели жертвы и свидетели подобного просто лгут? Или расстрелы были местью за то, что те первыми начали стрелять в немцев? Были ли в ту декабрьскую неделю 1944 года в Ставло и окрестностях вооруженные гражданские?
Еще в сентябре 1940 года, три месяца спустя после того, как немцы впервые оккупировали Ставло, этот маленький городок стал центром бельгийского Сопротивления. Местные лидеры завладели оружием, брошенным бельгийской армией при отступлении в мае, спрятали его в Арденнском лесу и сформировали вооруженный отряд, первичной целью которого стала помощь бельгийцам и французам, бежавшим от немцев. В 1942 году отряд перешел к активным действиям против немцев — впрочем, эти действия быстро закончились после того, как в октябре наиболее активные деятели Сопротивления были схвачены. В 1943 году первая ячейка Сопротивления сменилась полувоенным отрядом маки под руководством Эмиля Вольверца. Этот отряд стал для гитлеровцев вечной занозой, и местное льежское гестапо прозвало Ставло «гнездом террористов». Через год Вольверц погиб в перестрелке с немцами, но отряд продолжил борьбу и без него и оказал американцам значительную помощь, когда в сентябре 1944 года те освобождали Ставло.
Месяц спустя, опасаясь засилья коммунистов в бельгийском движении Сопротивления, британское правительство указало бельгийским властям, что бойцы Сопротивления должны сдать оружие, а те из них, кто хочет продолжать борьбу с немцами, пусть вступают в армию. 18, ноября, в день, назначенный для демобилизации, в Брюсселе разразился кризис, потому что бойцы Сопротивления отказывались сдавать оружие и угрожали всеобщей забастовкой. Призванные на помощь британские войска окружили город, но угрозы не были воплощены в жизнь, и массовый митинг участников Сопротивления прошел без инцидентов.
Однако менее чем за месяц до начала Арденнского наступления многие бойцы Сопротивления продолжали оставаться вооруженными, и точно известно, что в густых арденнских лесах до сих пор схоронено много несданного оружия. Вопрос о том, использовалось ли это оружие, остается открытым.
Немцы после войны утверждали, что использовалось. Некий эсэсовец сказал месье Натали во время боев в Стумоне: «Вы здесь не такие, как в Ставло», намекая тем самым, что в Стумоне никого не расстреляли потому, что, в отличие от Ставло, в нем не было партизан. Но ни тогда, ни впоследствии эсэсовцы так и не смогли привести никаких доказательств агрессивных действий местных против них. Не было ни взято в плен, ни убито ни одного местного жителя с оружием в руках или в форме «Белой армии» — бельгийских маки. И тем более необъясним тот факт, что большинство убитых составляли женщины и дети, которые оружие, как правило, не поднимают. Да и зачем гражданским теперь скрывать свое активное участие в обороне родного города от немцев? Это же не преступление, а свидетельство мужества! Однако, несмотря на все поиски, в Ставло так и не обнаружили ни одного бельгийца, который мог бы заслуженно похвастаться своим участием в перестрелках с немцами. Один-два человека рассказали о том, как помогали американцам в качестве проводников или связных, но не в качестве вооруженных солдат.
1946–1957 годы
1
В конце лета 1946 года осужденных по «делу Мальмеди» перевели к прочим осужденным на смерть военным преступникам в старую баварскую тюрьму, где 22 года назад молодой австриец по имени Адольф Гитлер, отбывая срок за участие в Мюнхенском путче, написал «Майн кампф». Им выдали красные куртки смертников, и вместе со 150 такими же смертниками они принялись ждать, пока генерал Клей из армии США подтвердит приговор, вынесенный судьями в Дахау.
Сперва вновь прибывшие не особенно общались со своими товарищами по тюрьме. Осужденные по «делу Мальмеди» были простыми солдатами, они убивали на поле боя, а не по телефону или посредством письма, как многие из остальных. Кроме того, они еще не отошли от шока, и вопросы палача по поводу их веса, роста и состояния здоровья не слишком помогали адаптироваться. Но шел месяц за месяцем, а смертных приговоров никто не приводил в исполнение. В душах осужденных затеплилась надежда, и потихоньку они снова начали интересоваться окружающей жизнью. Может быть, их все-таки не убьют?
В конце года мистер Эверетт, уйдя в отставку и вернувшись в Соединенные Штаты, развернул кампанию по освобождению осужденных, на которую уйдет около десяти лет его жизни. В 1947 году ему удалось добиться отсрочки приведения приговора в исполнение. Год спустя генерал Клей, губернатор американской оккупационной зоны, подтвердил 20 марта 1948 года смертный приговор двенадцати осужденным, а остальным тридцати одному — заменил на пожизненное заключение или длительные сроки тюрьмы. Эверетт продолжал борьбу. Время работало на него.
Те же самые газеты, которые печатали новости о смягчении наказаний осужденным по «делу Мальмеди», описывали одновременно с этим и растущий разрыв в отношениях между Востоком и Западом: блокаду Берлина, коммунизацию стран, попавших в русскую зону влияния, опасность, нависшую над единственной некоммунистической страной к востоку от Эльбы — Чехословакией. В конце концов в Соединенных Штатах поняли, что единственным прочным заслоном на пути надвигающейся «красной угрозы» может стать не Франция или Италия, парализованные деятельностью собственных крупных коммунистических партий, а только Западная Германия. В подобных обстоятельствах дальновидные и реалистично мыслящие американские политики спросили себя: как мы можем ждать от немцев вооруженного сопротивления, если мы до сих пор считаем преступниками их ветеранов? Обстоятельства начали приобретать благоприятный для осужденных оборот. Генерал Клей, который прекрасно понимал, что времена, когда генерал Эйзенхауэр и маршал Жуков могли вместе распевать «Ol'd Man River», уже давно прошли, а в марте шокировал Пентагон секретным рапортом о том, что скоро может разразиться война Соединенных Штатов с Россией, тем не менее не был настроен прощать преступления против американских солдат. 20 мая 1948 года он приказал привести в исполнение приговор последним двенадцати эсэсовцам, в числе которых был и Йохен Пейпер. Однако генерал опоздал на один день: предыдущим вечером Роял, госсекретарь по армии, издал приказ приостановить приведение приговоров в исполнение и отправить дела со смертными приговорами на пересмотр.
В конце июля 1948 года в Германию отправилась комиссия из трех человек для расследования деятельности суда в Дахау по «делу Мальмеди» и другим делам, по которым тот же суд вынес приговоры еще примерно сотне немцев. Под руководством судьи Симпсона они начали все заново, допрашивая каждого из осужденных, военных и гражданских работников тюрьмы Швебишхалль. Комиссия Симпсона держала в тайне результаты своего расследования, но один из ее членов, судья Эдвард ван Роден, даже не пытался скрыть свое отвращение к событиям в Швебишхалле. В интервью, данном им «European Press», судья заявил, что «всех 139 арестованных, кроме двоих, чьи дела мы проверили, били ногами в пах», и рассказал, что всем обвиняемым устраивали фальшивый суд, без которого не удалось бы добиться от «нацистских преступников» признания своей вины.
Несмотря на то что судья ван Роден оказался со своим рапортом в меньшинстве, его открытия возымели действие. Следственная комиссия рекомендовала заменить 29 из 139 вынесенных судом смертных приговоров на пожизненное заключение, в том числе — 12 приговоров по «делу Мальмеди». Рапорт Симпсона, поданный почти ровно через год после того, как генерал Клей подтвердил первоначальные смертные приговоры, произвел в Вашингтоне впечатление разорвавшейся бомбы. Поэтому в апреле 1949 года для изучения «дела Мальмеди» учредили подкомиссию из трех человек. В нее вошли сенаторы Болдуин, Эстес Кефовер и Лестер Хант. Без приглашения к комиссии присоединился и молодой капитан морской пехоты в отставке, а на тот момент — младший сенатор от Висконсина, вытребовав себе право не только присутствовать на слушаниях, не будучи членом подкомиссии, но и участвовать в перекрестных допросах. Так на сцене стараниями Уиллиса Эверетта появился сенатор Джо Мак-Карти.
Той весной 1949 года сенатор Мак-Карти впервые понял, насколько мощной и эффективной является смесь полуправды, клеветы, постоянного цитирования и редкого фактического представления свидетелей. Позже именно с помощью такой техники он сделает свою карьеру. Когда бывший сержант Кен Аренс рассказывал о том, как после расстрела на перекрестке немцы смеялись и шутили, расхаживая по полю и добивая раненых, Мак-Карти вскочил на ноги и закричал, что тот «работает на публику» и его показания — не что иное, как попытка устроить «римские каникулы».
Когда к свидетельской стойке вышел полковник Джон Рэймонд, занимавшийся проверкой утверждения о том, что перед судом солдаты Пейпера подвергались жестокому обращению, Мак-Карти практически ни разу не перебил его. Рэймонд рассказал, что бывший сержант СС Голдшмидт, приговоренный в Дахау к смертной казни, сначала не делал никаких заявлений о жестоком обращении и лишь два года спустя, в июле 1948-го, подписал показания о том, что его били руками и ногами, пока он со стоном не падал на пол, а тогда пинали ногами в живот.
— Я просто не верю, что подобное могло происходить, — твердо сказал Рэймонд. — Возможно, что в пылу допроса следователи могли распалиться, схватить допрашиваемого и начать орать: «Да говори же, черт возьми!»
Мак-Карти внимательно слушал и сделал запись у себя в блокноте, но не перебил Рэймонда. Полковник Рэймонд между тем продолжал, что, по его мнению, были случаи, когда арестованных толкали, в том числе об стену… По его словам, наиболее правдоподобную картину описывает переводчик Фрэнк Штайнер, сообщивший комиссии, что если арестованные отказывались говорить в течение более двух или трех часов, то их толкали об стену.
— Но Штайнер утверждает, что никаких избиений, как таковых, не происходило.
Далее Рэймонд высказал мнение, что многие из заявлений осужденных носят «преувеличенный характер». В применении насилия немцы обвиняли пятерых: следователей Йозефа Кирхбаума, Гарри Тона, Мориса Элловича, капитана Шумахера и лейтенанта Халла. В завершение своего выступления Рэймонд сказал, что все пятеро «горячо отрицают» факты применения какого-либо насилия по отношению к арестованным немцам.
Рэймонд представлял собой мелкую рыбешку, а Мак-Карти ждал крупной. Первым явился бывший лейтенант Перл, к тому времени — доктор Уильям А. Перл. Подкомиссия попросила его рассказать о своей работе старшего армейского следователя. Перл объяснил, что ввиду усиленной идеологической обработки арестованные ждали от американского плена жестоких пыток. Поэтому действенно сломить их мог только «психологический подход», который он с успехом и применил. Мак-Карти стал задавать ему длинный ряд кажущихся бессмысленными вопросов, из ответов на которые потихоньку стало складываться впечатление, что свидетель лжет, и, наконец, добился от Перла прямого утверждения того, что физических пыток к пленным не применялось. После этого висконсинский сенатор, не только радуясь приобретаемой известности самой по себе, но и прекрасно понимая, каково будет впечатление многочисленного немецкоязычного электората в его собственном штате, «выпалил», как писала об этом пресса:
— Мне кажется, вы лжете. Не исключено, что вы водите нас за нос. Мне говорили, что вы очень умны. Но я убежден, что детектор лжи вам не обмануть.
Так первый раз был упомянут детектор лжи, которому предстояло сыграть столь важную роль и в данном случае, и в дальнейшей карьере Мак-Карти.
Но главный козырь Мак-Карти приберег для прокурора того давешнего суда — полковника Эллиса. После того как полковник рассказал о фальшивых судах, проводимых в Швебишхалле, Мак-Карти зачитал письмо от Джеймса Бейли, который был судебным журналистом при комиссии из девяти человек, созданной для получения признаний от солдат «Лейбштандарта». В письме говорилось, что признания добывались с помощью «голода, жестокости и угроз здоровью», а завершалось оно заявлением о том, что «терпеть это дальше нет сил», и просьбой о переводе в другое место. МакКарти закончил чтение и долго пристально смотрел на Эллиса перед тем, как обвинить его в «превращении правосудия в фарс» и фабриковании дел с помощью методов «жестоких до омерзения».
Эллис побледнел под натиском Мак-Карти, но позволил втянуть себя в описание подробностей — темных комнат, фигур в капюшонах, свечей — атрибутов фальшивых судов, добавив при этом, что, по его мнению, обвиняемые должны были понимать, что суд фальшивый, раз им не предоставили положенного адвоката. Однако, когда он заявил, что считает проведение фальшивых судов корректным приемом при условии, что настоящий суд, когда он состоится, будет оповещен о методах, которыми добыты признания, Мак-Карти чуть не бросился на него с криком: «Вы не можете так заявлять!»
Затем Эллису пришлось признать, что до поступления в армию он был налоговым юристом и в суде выступал только на делах о наследстве и разводах. По мнению сенатора, который уже однозначно доминировал на слушаниях, Эллис продемонстрировал «полную безграмотность» в вопросах процедуры ведения уголовного дела; поручение ему такого задания было ошибкой со стороны армии.
Возвращаясь к фальшивым судам, Мак-Карти вынудил полковника ответить утвердительно на вопрос: «Считаете ли вы допустимым применение инсценировок судов при условии, что настоящий суд будет об этом оповещен?» — «Да, считаю, но против применения побоев я всегда возражал», — ответил Эллис.
Позже, отвечая на вопросы Мак-Карти, Эллис проговорился, что иногда признания получал следователь, притворяющийся адвокатом.
— И это вы тоже считаете допустимым? — торжествующе произнес Мак-Карти.
Эллис уныло и еле слышно ответил:
— Да, мне кажется, правила получения свидетельств позволяют подобное.
Мак-Карти безжалостно сломил сопротивление всех бывших обвинителей и поднял на смех сенаторов, имевших отношение к следственной комиссии. Наконец, после иронического замечания о дебилизме всех американских судей, участвовавших в процессе над эсэсовцами в Дахау, он потребовал освидетельствования всех американских офицеров на детекторе лжи.
Потом Мак-Карти повторил то же самое требование применительно к сенатору Болдуину и безжалостно терзал немолодого уже чиновника, пока последний не поставил вопрос о детекторе лжи на голосование перед сенатской комиссией по вооруженным силам, где это предложение и было отвергнуто. Пришло время для Мак-Карти применить прием, который впоследствии станет важной частью его политического репертуара, — демонстративный уход.
20 мая Мак-Карти выдвинул заявление о том, что армия пестует садистов и что Болдуин намеренно покрывает американских военных. У Болдуина есть личные причины скрывать правду. С этими словами МакКарти с важным видом дотронулся до набитого чемоданчика на своем столе, как будто он полон секретных документов, которые раскроют всю правду. А он, МакКарти, не собирается более участвовать «в этом фарсе, в этой намеренной и очень умной попытке обелить военных, за которую Болдуин должен понести уголовную ответственность». Он выходит из состава комиссии!
В последовавшем за этим заявлением беспорядке только один человек догадался проследовать за сенатором — журналист «Нью-Йоркера» Ричард Ровер. Он спросил Мак-Карти, почему тот так взволнован. В ответ сенатор снова дотронулся до своего набитого чемоданчика.
— Вот эти документы скажут сами за себя, — ответил он и показал Роверу, какой увесистый у него чемоданчик. — Увидев некоторые из них, вы согласитесь со мной, что речь идет об одном из самых возмутительных событий в истории этой страны.
Ровер попросил показать ему документы, но МакКарти отказался это сделать, заявив:
— Вы все увидите. Я ничего не собираюсь прятать. Хватит мне этого вшивого расследования. Я сделаю свои сведения достоянием общественности!
Расследование Болдуина шло своим чередом, но демонстрация Мак-Карти и его угроза обнародовать информацию о личной заинтересованности сенаторов Болдуина и Кефовера в подтверждении результатов суда в Дахау возымели действие. Госсекретарь по армии Кеннет Роял потерял терпение, как это случится после него со многими другими секретарями армии под натиском Мак-Карти, который на слушаниях по «делу Мальмеди» понял, что армия — замечательная мишень для нападок, на которых можно сделать себе имя. Роял приказал прекратить казни немцев, заточенных в тюрьме Ландсберг; двенадцать «убийц в Мальмеди», которых ждал смертный приговор, были спасены. Хотя до момента, когда последний эсэсовец выйдет на свободу, оставалось еще несколько лет, основа для этого была заложена именно тогда, летом 1949 года. В итоге Эверетт выиграл, а благодаря вмешательству Мак-Карти сеть убийств, предательства, интриг и шантажа, сплетенная вокруг «дела Мальмеди», оказалась распутанной.
2
А что же Йохен Пейпер? В феврале 1951 года большинство его товарищей по тюрьме Ландсберг вышли на свободу, и Пейперу осталось только в тысячный раз одиноко перебирать в памяти события той третьей недели декабря 1944 года. В начале зимы 1952 года он сидел перед пузатой печкой и писал длинное страстное письмо своим бывшим товарищам, которое будет без его ведома использовано новообразованным Обществом взаимопомощи СС для привлечения к его делу внимания в очередной раз. Пейпер описывал свои воспоминания о годах войны, которые казались ему «полетом Икара по солнечному небу». Все закончилось, но Запад должен помнить, что тела мертвых эсэсовцев стали баррикадой на восточном рубеже против той угрозы, которую представляют для европейской культуры славянские орды. Он писал:
«Не забывайте, что именно в рядах СС полегли первые европейцы… Европейская идея — единственная политическая идея, за которую следует сражаться. Никогда еще мы не были столь близки к реализации этого идеала. Давите ложь, бейте клеветников, помогайте соседям и вдовам погибших на войне… Только если мы сумеем вернуться к простым ценностям… и вытащим добродетель из нищеты, только тогда все снова сдвинется с мертвой точки и мы сможем воздвигнуть барьеры, которые понадобятся нам в тот день, когда хлынет черный поток.
Во время войны наши дивизии считались самыми стойкими в трудных ситуациях. В тюрьмах всего мира мы доказали свою твердость. Будем же надеяться, что наши дети скажут о нас когда-нибудь, что даже вдали от родины мы служили идее воссоединения и европейскому движению. Я приветствую всех, кто и в тюрьме сумел остаться свободным!»
Письмо произвело определенный эффект. Вновь вспыхнул интерес к делу бывшего полковника, которому хоть и не грозила более смертная казнь, но все же предстояло отсидеть тридцать пять лет — немыслимый для многих срок. Далеко отсюда, в Соединенных Штатах, стареющий Эверетт возобновил усилия, направленные на освобождение своего бывшего клиента, а в самой Германии влиятельные закулисные лидеры подталкивали наиболее либеральные газеты к проведению собственных расследований.
В Вашингтоне стали поговаривать об условно-досрочном освобождении Пейпера, но тут встал сенатор Кефовер и заявил, что, пока его слово что-то значит в Соединенных Штатах, немецкий полковник будет сидеть в тюрьме.
Шли годы. В 1954 году комиссия Уоткинса взялась за расследование деятельности младшего сенатора из Висконсина. Его последние нападки на армию, которые он так успешно начал, воспользовавшись «делом Мальмеди», вышли за все рамки. Требующий ответа удар был нанесен по самому бывшему Верховному главнокомандующему, а ныне президенту Соединенных Штатов Дуайту Эйзенхауэру — Мак-Карти заявил генералу Зуйкеру, в свое время командовавшему тем самым полком в 1-й дивизии, который удержал на хребте Эльзенборн рвущийся на выручку Пейперу второй эшелон наступления, что тот, дескать, «не имеет права» носить свою форму. Заручившись поддержкой сенатора Чарльза Поттера, трижды раненного в ходе войны и потерявшего обе ноги в результате взрыва немецкой противопехотной мины, они запустили процесс, которому суждено было привести к концу карьеру Мак-Карти.
Комиссия Уоткинса вынесла Мак-Карти обвинительный приговор, хотя тот неистово защищался, извергая при этом поток брани, про которую Линдон Джонсон писал: «Эти слова были бы более уместны, будь они не произнесены в сенате, а написаны на стене в мужском туалете. Если мы это простим, то можно вообще закрывать сенат».
Наконец в 1957 году все закончилось. Отсидев около тринадцати лет, Дитрих и Пейпер вышли на свободу, сначала — условно-досрочно, а затем — с испытательным сроком и подпиской о невыезде из Штутгартского района.
Бывший полковник СС, уже сорокатрехлетний, вышел в мир, который стал к тому времени совсем другим. Этот мир не понимал Пейпера с его старомодными идеями о «европейском движении» и «славянской угрозе». Новая Германия была страной, где творилось «экономическое чудо», где каждый хотел забыть прошлое как можно скорее, где единственной ценностью стала твердая дойчмарка, зависть всей Европы. Пейпер же принадлежал к миру, которого давно уже не было, который остался только темой для разговоров толстопузых шовинистов в пивных.
Бывший полковник устроился на работу, «вступил в гонку за деньгами», как он сам это называл. Но работалось ему в автомобильной компании нелегко — профсоюзы относились к нему с опаской, а коллеги — с недоверием. В конце концов, он же был уголовником с судимостью.
Потом, в 1964 году, правительство Западной Германии снова возбудило расследование против него, на этот раз — на тему предположительно совершенных им военных преступлений в Италии. Кому-то в Северной Италии попалась в руки книга Джона Толанда «Битва», самое популярное американское произведение об Арденнской битве, вышедшее в свет в 1959 году. Этот кто-то узнал на фотографии в книге Пейпера и выяснил, что Пейпер, оказывается, жив и на свободе, работает в Штутгарте. Эта новость медленно расходилась по всей Италии, пока за дело не взялся Роберт Кемпнер, один из чиновников, работавших на Нюрнбергском процессе, а одновременно с ним — Симон Визенталь из Вены, человек, который впоследствии арестует Эйхмана. Четыре долгих года над головой Пейпера висела угроза экстрадиции. Естественно, фирма, куда он устроился, в страхе за свою репутацию (особенно в США, куда продавалась немалая часть ее дорогих автомобилей) поспешила избавиться от него, а новоприобретенные штутгартские «друзья» — отвернулись. Даже старые товарищи — по крайней мере некоторые из них, — кто с верностью поддерживал его во время суда в Дахау, тоже охладели к нему. Бывший полковой хирург, за которого Пейпер «готов был сунуть обе руки в огонь» и который мог бы дать показания в пользу полковника в отношении событий 1942 года в Италии, заявил, что не хочет больше иметь ничего общего ни с Пейпером, ни с войной. У этого хирурга была к тому времени успешная частная практика, и он совершенно не хотел распугать клиентов своими связями с военными преступниками. Сплошь и рядом Пейпер обнаруживал, что никто и слышать не хочет его возражений о том, что в Италии он занимался не массовыми убийствами мирного населения, а боевыми действиями против вооруженных и организованных партизанских формирований.
Но наконец буря улеглась. Расследование подтвердило слова Пейпера. Итальянское правительство наградило упомянутых партизан медалями за храбрость. Кроме того, выяснилось, что Пейпер по собственной воле освободил группу евреев из итальянского концентрационного лагеря — не из особой любви к евреям, а потому, что руководивший ими раввин оказался, как и сам Пейпер, берлинцем.
Сегодня Йохену Пейперу под шестьдесят. Его седые волосы прилизаны в стиле 30-х годов. Вокруг глаз у бывшего полковника образовались тонкие морщинки, а шея его кажется слишком тонкой для воротника. Чтобы читать, он надевает очки. Но, несмотря ни на что, он столь же проворен и энергичен, как и тридцать лет назад, много жестикулирует и усыпает свою речь словечками из солдатского жаргона времен войны. «Я мог бы прыгнуть ему на лицо голой задницей», — говорит он, или, например, «его надо было кастрировать розочкой от бутылки».
— Знаете, какой «Тигр» у меня был в Ла-Глез? — рассказывает Пейпер. — Хотел бы я притащить эту чертову штуковину сюда, в Штутгарт, поставить ночью возле своей двери и посмотреть, какие у них наутро будут лица!
Но, несмотря на всю свою энергичность, во многих отношениях Йохен Пейпер предстает сломленным человеком.
— Я сижу на пороховой бочке. И Эллис, и Кемпнер, и Визенталь — все пытались добраться до меня. И сейчас в любой момент может появиться еще кто-нибудь с какой-нибудь новой историей, и тогда эта пороховая бочка взорвется.
«Я стал фаталистом. На меня и на моих солдат навесили клеймо отбросов общества, и эту печать уже не отмыть. Нас изображают немецкими бандитами, подобными Аль Капоне, с двумя револьверами под мышками и автоматом в руках… Я ушел во внутреннюю эмиграцию. Пусть так называемое правительство делает что хочет. Германия? Да не смешите меня. Мальмеди? Кто помнит это название и кому до него есть дело? Уже никто, никто не наведет порядок. За последние двадцать пять лет было произнесено слишком много лжи».
В Арденнах сейчас мало что напоминает о той декабрьской неделе 1944 года. В Бюллингене, Бонье и Линьевиле стоит достаточно много памятников, но все они поставлены в честь погибших американцев. За этими памятниками заботливо ухаживают, к ним издалека приезжают делегации, чтобы почтить память молодых людей, которые пришли «нести освобождение» и поплатились за эту благую цель своей жизнью. Но никаких памятников 1-й танковой дивизии СС — «Лейбштандарту Адольф Гитлер» здесь, разумеется, нет.
Однако знающему глазу все же откроются сохранившиеся следы их лихорадочного кровавого броска сквозь хвойные леса Арденн четвертьвековой давности. В деревушке Пото, например, местные жители до сих пор показывают заинтересованным гостям глубокие борозды на ярко-зеленых полях, оставленные 72-тонными «Королевскими тиграми» Пейпера хмурым утром 18 декабря. Пастбище в Рехте сейчас называют «Хансеновым полем», хотя никто не помнит почему, кроме одного старика, который рассказал о том, что на нем похоронены 103 солдата полка панцергренадеров Хансена, убитые в ходе попыток форсировать Амблев и выручить окруженных в Ла-Глез товарищей.
Путь Пейпера к Маасу и сейчас можно проследить по приметам: вот ряд кратеров в полях под Лодомезом, где колонны Пейпера попали под бомбардировку самолетов 365-й эскадрильи; вот переломанные деревья на высотах вокруг Труа-Пон, скошенные артиллерийским огнем, которым был остановлен разведывательный батальон майора Книттеля, пытавшийся отбить мост в Ставло; вот залитые водой траншеи в лесах над Стумоном там, где была линия периметра американцев — если долго рыскать по лесу, можно найти гильзу от 75-миллиметровых снарядов с выдавленной на них датой «1944» или деревянную рукоять с куском ржавого металла на конце, рассыпающегося от прикосновения, который когда-то был немецкой гранатой на деревянной ручке…
Так, следуя за приметами, вы наконец оказываетесь на извилистой дороге, ведущей в маленькую мертвую деревню Ла-Глез. Здесь прямо на вас смотрит единственный доживший до наших времен танк из тех десятков, которые Пейпер уверенно бросил вперед утром 16 декабря. Это «Тигр», такой же грозный и зловещий, как и в тот день, когда он впервые скатился по длинному склону из Труа-Пон вниз, в зеленую долину.