Джон Денли Уокер, шеф резидентуры в Израиле, знал, что приезд из штаб-квартиры старшего должностного лица всегда сопряжен с целым рядом приготовлений и хлопот. По отношению к высокопоставленной персоне следовало проявлять необходимое внимание и соответствующую заботу.

Но он не был готов к тому, что произошло, когда Джеймс Энглтон нанес свой очередной визит в Израиль, который состоялся вскоре после того, как в 1967 году Уокер приступил к исполнению обязанностей резидента.

В то время Энглтон сильно пил. Шеф контрразведки попросил Уокера позаботиться о том, чтобы в его гостиничный номер доставили ящик виски.

Когда ящик был на месте, Энглтон сказал Уокеру, что он подозревает, что бурбон отравлен КГБ. Уокер попытался объяснить, что он купил это виски в магазине при посольстве и доставил его лично, но тщетно — Энглтона невозможно было разубедить.

По мнению Уокера, Энглтон выглядел изнуренным. Шеф резидентуры ЦРУ опасался, что шеф контрразведки находится на грани нервного срыва.

— Я отправлю вас домой, — сказал он.

Энглтон взорвался.

— Вы не можете этого сделать, — ответил он.

Когда Уокер стал настаивать на своем, Энглтон гневно предупредил его о неминуемой расплате: он позаботится о том, чтобы Уокер никогда не получил приличной работы в ЦРУ. Однако этот разговор возымел свое действие, Энглтон сделал на некоторое время передышку. Он отправился не в Вашингтон, а в Эйлат, в район Акабского залива.

К этому времени власть начала уходить из рук Энглтона. Сделанное им предупреждение в адрес французов о том, что Дэвид Мэрфи — советский агент, не было серьезно воспринято Службой внешней документации и контрразведки и, в конце концов, ударило бумерангом по шефу контрразведки. Кроме того, Энглтон потерял Пита Бэгли, одного из ближайших союзников и самого сильного сторонника в советском отделе.

Директор ЦРУ Ричард Хелмс решил, что пришло время провести изменения в руководстве советского отдела. В начале 1967 года Бэгли, являвшемуся тогда заместителем начальника, была предложена должность шефа резидентуры в Брюсселе. К сентябрю он был на месте. Вскоре за уходом Бэгли последовал отъезд в Париж Дэвида Мэрфи.

Однако никто не был застрахован от того, что его не затронет волна подозрительности, охватившая ЦРУ. Теперь и сам Бэгли стал мишенью для энглтонов-ских охотников за агентами проникновения. Эд Петти, член группы специальных расследований, начал копаться в его анкетных данных.

Внимание Петти привлек один случай, происшедший несколькими годами ранее, когда Бэгли работал в Берне, осуществляя контроль за советскими операциями в швейцарской столице. В то время Бэгли пытался завербовать в Швейцарии одного из сотрудников польской разведслужбы. Петти пришел к выводу, что одна фраза в письме от Михаила Голеневского, сотрудника польской разведки, называвшего себя «Снайпер» и позднее начавшего работать на ЦРУ, заключала в себе мысль о том, что «через две недели после утверждения штаб-квартирой этой операции» КГБ было заранее известно о попытке осуществления вербовки в Швейцарии, а это означало, что упреждающая информация могла поступить только от «крота», окопавшегося в ЦРУ.

Бэгли заявил о том, что ничего подобного это не доказывает. «Я вел корреспонденцию «Снайпера» в Швейцарии, — сказал он. — В то время когда я был в бернской резидентуре, мы написали письмо польскому офицеру безопасности». В письме, которое было попыткой завербовать этого поляка для работы на ЦРУ, «упоминался босс этого человека. Спустя некоторое время Голеневский написал снова, назвав имя резидента польской разведки в Берне, добавив при этом, «чье имя вы уже знаете», что означало, что Голе-невскому было известно о нашем письме. Однако это не значит, что в ЦРУ действовал внедренный агент. Это означает, что объект разработки использовал письмо в своих интересах, а наш парень («Снайпер») занимал достаточно высокое положение, чтобы знать о нем».

По словам Бэгли, Петти представил этот случай таким образом, чтобы показать, что «польская разведслужба знала заранее о попытке вербовки, что на самом деле обстоит совсем по-другому». Тем не менее Петти написал аналитический доклад по этому случаю вербовки в Швейцарии и по личному делу Бэгли и сделал вывод о том, что «Бэгли является объектом, которому мы должны уделить серьезное внимание». В этом материале Бэгли был дан криптоним «Жираф». Петти сказал, что свой документ он представлял «с неким тревожным чувством», так как ему было хорошо известно, что Бэгли — давний протеже Джима Энглтона.

В своем докладе Петти упоминает Джеймса Рамсея Ханта, заместителя Энглтона. «Хант сказал, что «это лучшее, что я когда-либо видел»». Но при этом Петти добавил, что он ничего не слышал от Энглтона.

«Доклад Бэгли довольно долго пролежал в ящике стола у Энглтона, — сказал Петти. — Затем однажды он пригласил меня для обсуждения дела Носенко. Он выделил некоторые моменты в исследовании Бэгли, занимавшем более 900 страниц. А я отметил: если существует внедренный агент, то в этом случае Носенко не может быть настоящим перебежчиком. «Крот», внедренный в ЦРУ, заявил Петти, сообщил бы о первом контакте Носенко с Управлением в 1962 году, и Носенко, если бы он действительно был агентом, не вернулся бы обратно в 1964 году. Я сказал ему, что нет необходимости обращать внимание на все эти моменты в исследовании Бэгли объемом свыше 900 страниц. На самом деле все это значительно проще».

Энглтон некоторое время размышлял над этой мыслью. Затем сказал мне: «Пит не является советским шпионом».

В этот момент Петти увидел свет, подобно апостолу Павлу по дороге в Дамаск. Внезапно его осенило: не Бэгли, а сам Энглтон является агентом. «Я был ошеломлен, — сказал Петти, — потому что суть моего документа о Пите не рассматривалась. Именно в тот момент я решил, что был не прав, считая Голицына достойным всяческих похвал. Я начал переосмысливать все заново. Вполне разумно посмотреть на что-то с другой стороны. Голицын был направлен для того, чтобы использовать Энглтона. Следующий шаг: может быть, это уже не просто использование, и я должен был допустить такую возможность в отношении Энглтона. Голицына направили, по-видимому, для оказания на него соответствующего влияния или для обеспечения его теми материалами, основываясь на которых он (Энглтон) мог бы внедриться в другие службы и контролировать их».

Петти решил, что Энглтон, судя по всему, сам является предателем. «Энглтон открыл Голицыну доступ к обширной особо секретной информации, которая могла уйти в КГБ. Энглтон был «кротом», однако ему нужен был Голицын, которого он мог использовать в своих интересах».

Теперь Петти был уверен, что нашел ключ ко всему, что происходило внутри Управления в течение последнего десятилетия. «Голицын и Энглтон. Перед вами два парня, идеально подходящих друг для друга. Голицын обеспечивал реализацию тех дел, которые на протяжении ряда лет планировал осуществлять Энглтон для вхождения в службы внешней разведки. Сами наводки Голицына служили этому. Я пришел к выводу, что если рассуждать логически, Голицын — ценный внедренный агент».

Чем больше Эд Петти думал над этим, тем все больше убеждался, что все это время Энглтон был глубоко законспирированным агентом, «кротом». В конечном счете он имел доступ практически ко всем материалам. «Единственным местом в ЦРУ помимо комнаты для ознакомления с телеграммами, где имелся полный доступ ко всем поступавшим материалам, был рабочий стол Джеймса Энглтона. Судя по имевшейся у нас информации, проникновение должно было осуществляться на высоком, секретном уровне и долгосрочной основе.

Можно сказать, что кабинет директора соответствовал этим требованиям, но ведь было несколько директоров, а все оперативные телеграммы шли через Энглтона».

К тому времени охота на «кротов» вышла из-под контроля. Подобно чудовищу Франкенштейна, она в итоге обрушилась на своего создателя.

«В 1971 году, — рассказал Петти, — я начал работать над этой проблемой. Заносил данные на карточки, разрабатывал теорию». Он не осмеливался обсуждать то, чем он занимался, с Джином Эвансом, бывшим в то время его шефом. Вместо этого он обратился к своему близкому другу, старшему офицеру, и изложил ему свои соображения. «Я сказал, что не могу этим заниматься без поддержки. Он обещал сообщить о нашем разговоре директору и через несколько дней пришел ко мне и сказал, чтобы я продолжал свою работу. Сказал, что разговаривал с Хелмсом».

Хелмс отрицал, что в бытность директором ЦРУ знал о том, что самого начальника его контрразведки стали подозревать в шпионаже.

«Мне ничего не было известно об этом, когда я работал в ведомстве, — заявил он. — Я знал Эда Петти, он работал в ЦРУ в течение многих лет. Но никто и никогда не рассказывал мне, что Петти занимается расследованием. Вывод Петти о том, что Энглтон — «крот», — добавил Хелмс, — довольно странен».

Старший офицер, которому доверился Петти, был Джеймс Критчфилд. Много лет назад он был шефом Петти в Мюнхене, а потом возглавлял отделы Восточной Европы и Ближнего Востока. По словам Критчфилда, он действительно знал о расследовании Петти, и тот обсуждал с ним этот вопрос. Однако он никогда не говорил об этом Хелмсу и сообщил ему эти факты только после того, как и директор ЦРУ, и он сам ушли из Управления.

Однако Петти был недалек от истины, считая, что его наставник встречался с директором, поскольку, как оказалось, в 1974 году Критчфилд проинформировал тогдашнего директора ЦРУ Уильяма Колби о расследовании Петти дела Энглтона. Критчфилд собирался уходить в отставку. «Я сообщил со слов Эда Петти о возможных проблемах безопасности в отделе контрразведки. Конечно же, я упомянув об Энглтоне.

Я не хотел уходить, не доведя известную мне информацию до директора».

Петти занимался своей работой в обстановке абсолютной секретности и никогда ни с кем, кроме Критч-филда, не делился тем, что собирает информацию на собственного босса, Джеймса Энглтона, как советского шпиона. К весне 1973 года после напряженной работы, продолжавшейся около двух лет, Петти понял невозможность своих дальнейших усилий. Он решил уйти в отставку.

«Я проинформировал своего посредника о своем решении уйти в отставку. Он сказал: «Вы должны с кем-то переговорить». К тому времени директором ЦРУ стал Колби, но на прием к нему попасть было невозможно. В итоге я встретился с помощником заместителя директора по операциям Дэвидом Бли. Я рассказал ему о себе, на что он ответил: «Мы хотим, чтобы вы остались». Смысл его слов был таков: «продолжайте заниматься тем, чем вы занимаетесь». Поэтому я остался и продолжал свою работу еще один год».

В 1974 году, по словам Петти, он твердо решил уйти в отставку. Бли попросил его подготовить доклад по Энглтону. «Я сказал, что вся информация записана на карточках. Нам со старшим офицером Джеймсом Берком отвели комнату, где и проходила наша беседа, продолжавшаяся в общей сложности 26 часов. Она была записана на магнитофон. Кроме того, я просмотрел имевшие отношение к делу материалы, хранившиеся в двух сейфах. Во время нашей беседы, которая записывалась на пленку, я совершенно ясно заявил, что Энглтон должен быть тем самым человеком. Проникновение. Мы не говорили о «кротах». Я не сказал, что он единственно возможный «крот». Но он единственный человек, который был здесь все это время и все видел. Я посоветовал им избавиться от Энглтона, уволить его».

Еще до того, как Уильям Колби стал директором ЦРУ, он начал подвергать нападкам возглавляемую Энглтоном контрразведку. После возвращения Колби из Вьетнама в 1971 году Хелмс назначил его исполнительным директором ЦРУ.

Когда президент Никсон в разгар «Уотергейта» назначил Хелмса послом в Иране, Колби в феврале 1973 года стал заместителем директора по операциям при новом директоре ЦРУ Джеймсе Шлесинджере.

«У меня было мало контактов с сотрудниками контрразведки, — сказал Колби. — Я знал, что все они очень скрытные люди и представляют собой отдельную силу. У меня был один контакт с Энглтоном в Риме в середине 50-х годов. Управление контрразведки вело агента, в итоге это дело поручили мне. У меня имелись определенные сомнения». Возникшие в Риме противоречия не играли важной роли, однако они вселили Уильяму Колби мысль, что контрразведка стала слишком независимой, ей никто не указ.

Пути Колби и Энглтона не часто пересекались вплоть до 1967 года, когда Колби попросили возглавить советский отдел. Однако этой работой вместо него стал заниматься Дэвид Мэрфи, когда Колби неожиданно направили во Вьетнам. В тот период, когда Колби готовился к работе, как он думал, на должности начальника советского отдела, Энглтон захотел увидеться с ним. «Джим пригласил меня на так называемый брифинг. И я несколько часов слушал его: КГБ — повсюду, оно проникло в руководящие политические круги США и других стран, и ЦРУ — главная цель. Как юрист, я ожидал доказательств. Но их не было».

Когда Колби стал заместителем Шлесинджера по операциям, он отвечал за контрразведку и вдруг стал начальником Энглтона. «Я начал присматриваться ко всему и обнаружил, что личный состав контрразведки насчитывал несколько сотен сотрудников. На меня оказывали давление, с тем чтобы сократить численность. Штат был, пожалуй, сильно раздут».

Колби пробыл заместителем директора ЦРУ по операциям только два месяца, но за этот период он также узнал, что Энглтон взял под свой контроль все, что касалось контактов с Израилем. «Я обнаружил, что все по Израилю делалось через контрразведку, и, к своему изумлению, узнал, что шеф резидентуры в Каире не мог напрямую связываться с шефом резидентуры в Израиле. Все контакты должны были осуществляться через отдел контрразведки».

Колби обнаружил также, что на протяжении 20 лет ЦРУ вскрывало почту, следующую первым классом, в нарушение закона. В это время Энглтон и отдел контрразведки перехватывали переписку между США и СССР, а также другими коммунистическими странами. «Я занялся поближе этим вопросом и составил меморандум о том, что следует положить конец такой ситуации, — сказал Колби. — Сотрудник почты, который отвечал за эту работу, очень перепугался. Но меры, принятые мной, не дали никаких результатов. Энглтон воспротивился. Шлесинджер принял половинчатое решение, сказав: „Давайте временно приостановим эту работу“».

В мае Колби был назначен директором ЦРУ. «Я стал вести с Джимом разговоры об этих вещах вскоре после вступления в новую должность, — рассказывал он. — Несколько раз я поднимал вопрос о том, чтобы вывести из-под контроля контрразведки работу по Израилю, но он сопротивлялся. Я не хотел насильно заставлять его. Теперь я могу поведать причину, так как его уже нет в живых. Он был настолько эмоционален, что я действительно опасался: если я избавлюсь от него, он что-нибудь сделает с собой».

Колби боялся, что Энглтон мог покончить жизнь самоубийством?

«Да. Поэтому я пытался отвести его от дел постепенно». Чтобы избавиться от Энглтона, Колби одно за другим ликвидировал отдельные подразделения контрразведки. До того времени исключительно контрразведка осуществляла связь с ФБР. Это означало, что Сэм Папич, человек Гувера, напрямую имел дело с Энглтоном, с которым у него установились тесные дружеские отношения.

«Я передал связь с ФБР в ведение заместителя директора по операциям, — вспоминал Колби. — Никто не мог сказать, чем занималась контрразведка. Однако отношения с ФБР имели важное значение. Поэтому я назначил сотрудника из оперативного директората на должность офицера связи с ФБР».

Методично Колби предпринимал и другие шаги, чтобы ослабить могущество Энглтона. До того времени ни одна разрабатываемая тайная операция не могла осуществляться в любом уголке мира без одобрения контрразведки. Колби распорядился, чтобы такие решения принимались руководителями отделов; отдел контрразведки «должен давать советы, а не накладывать вето или давать одобрение на проведение операции». Работа контрразведки была сведена к осуществлению проверок лиц, предлагаемых для использования в операциях. «Контрразведка могла дать допуск, в котором указывалось, что нет никакой негативной информации на то или иное лицо, — говорил Колби, — но она не должна была давать одобрение на проведение всей операции».

Когда утверждение операций перестало входить в компетенцию Энглтона, следующее, что сделал Колби, — он лишил Энглтона полномочий осуществлять контроль за уже проводившимися операциями. По словам Колби, «периодически контроль за их проведением осуществлялся контрразведкой и несколькими другими подразделениями ЦРУ». В какой-то степени, сказал он, «эти сотрудники выработали некую оперативную систему и вели свои собственные операции. Я полагал, что такая постановка была ошибочной. Проводить операции должен отдел». Теперь контрразведка более не занималась контролем за осуществлением операций.

Кроме того, Колби вывел из подчинения Энглтона небольшое подразделение, занимавшееся вопросами международного коммунизма. Так как эти подразделения уже не находились под контролем Энглтона, то численность сотрудников его отдела уменьшилась с нескольких сотен до примерно сорока человек.

«Энглтона лишили функции осуществления связи с ФБР и руководства другими подразделениями. Таким образом, ему дали понять, откуда все идет, — рассказывал Колби. — Но он не попался на эту приманку».

Энглтон, конечно, понимал, что происходит, так же как и «Скотти» Майлер. «Колби не объяснял осуществляемых им перемен, — вспоминал Майлер, — и было ясно почему. Он считал, что утверждение контрразведкой каждой операции препятствовало ее осуществлению. Избавлялись от людей, стоящих над душой оперативных работников. Никто не мог предугадать дальнейшие действия. Грубо говоря, избавились от „гестапо“».

«Существовала прямая связь между неприязнью Колби к охоте на „кротов“ и его решением расформировать контрразведку в 1973 году, — продолжал Майлер. — Колби не понимал контрразведку. Но он сказал, что каждый ведущий оперативный работник будет его собственным контрразведчиком». Какова же была реакция Джима? «Значит, должна быть контрразведка».

«Мы знали, откуда все это происходило, — продолжал Майлер. — Мы с Джимом говорили об этом. И это был первый шаг, чтобы убрать Джима. Я не видел больших перспектив для контрразведки. В возрасте 48 лет у меня предположительно было несколько мест, куда бы я мог пойти. Разумеется, мы понимали, что контрразведка в том виде, в каком ее представлял Джим, да и я тоже, не сможет функционировать при такой реорганизации».

По завершении реорганизации поле деятельности Энглтона и его подразделения стало очень ограниченным. «Все, что нам осталось, — это заниматься внедренными и двойными агентами, нескольких из которых вела контрразведка, — рассказал Майлер. — В нашей компетенции оставались утверждение операций с двойными агентами и повседневный надзор. Возможно, осталось десятка два таких операций. Мы начинали все больше заниматься исследованиями и анализом, мы перепроверяли дела по внедрению иностранных агентов, чтобы посмотреть, не упустили ли мы чего-то».

Вспоминая, как урезались полномочия Энглтона, Колби искренне рассказал, что именно он делал и почему. «Будучи заместителем директора по операциям, а затем и директором ЦРУ, я разваливал на части империю Энглтона. У него сложились прямые дружеские отношения с Даллесом, Хелмсом и Маккоуном. Он пытался установить такие же отношения и со Шлесинджером». При Шлесинджере это у него не вышло, и Энглтон знал, что бесполезно ставить подобную цель при Колби.

«Я давно уже решил, что надо избавиться от него, но каким образом? — сказал Колби. — Мне представлялось важным руководить четко функционирующей организацией, разные подразделения которой работали бы согласованно. Его же идея сводилась к полной секретности и контролю за всеми участками работы. Затем я обнаружил, что в контрразведке работало несколько сотен сотрудников. Честно говоря, я не мог понять, чем они все занимаются. Какая нам от этого польза? Никакой.

В конце концов я решил: если я отвечаю за контрразведку, то должен контролировать ее. Но я не был уверен, смогу ли я это сделать, пока Энглтон возглавляет ее. По контрразведке нужно было пройтись хорошей новой метлой».

По мнению Колби, охота на «кротов» затруднила проведение операций ЦРУ и почти свела на нет его основную задачу того периода — осуществление разведывательной деятельности по Советскому Союзу. «Я не смог обнаружить ни одного случая проникновения и окончательно пришел к мысли, что его работа препятствовала вербовке настоящих агентов. Я был бы счастлив иметь двух ложных агентов, если бы мог получить трех настоящих. Мы не вербовали никого, поскольку сверхподозрительность негативно сказывалась на нашей работе. Я сказал, что пора положить этому конец. Мы должны иметь агентов. Нам нужно вербовать советских граждан. Вот чем должно заниматься ЦРУ».

Колби пришел к выводу, что Энглтон сделал ЦРУ недееспособным. «Важным фактором было и другое: все, что он делал, приводило к обратным результатам. Если находишь причину отвергать каждого, кого хочешь завербовать, то операцию осуществить нельзя. Джим считал, что если можно сделать подход к потенциальному агенту из числа советских людей, значит, им манипулируют с другой стороны. Самым главным стало отсутствие вербовок, а с точки зрения режима работы — он действовал в условиях полной секретности. Я полагал, что его навязчивая идея о коварстве КГБ была преувеличением, чем-то нереальным. Не следовало доверять такие важные дела столь эмоциональным людям. Кроме того, вопрос касался честного отношения к моим сотрудникам. Я не мог согласиться с тем, чтобы их брали на подозрение по неадекватным причинам».

И наконец, это неловкое положение с Дэвидом Мэрфи. Когда Александр де Маранш отвел Колби в сторону и сообщил о предупреждении Энглтона, что Дэвид Мэрфи — советский шпион, тот был взбешен. «Как может работать служба, если один сотрудник направляется в Париж на должность резидента, а другой ходит и рассказывает французам, что тот — советский агент?»

Для Колби это стало последней каплей. «Я уже принял решение, что надо сделать замену, а это обстоятельство явилось еще одним фактором, серьезным фактором. Еще одним доказательством, что Джим абсолютно вышел из-под контроля. И тогда возник вопрос: как это осуществить?»

Пока Колби размышлял, как устранить сопротивляющегося Энглтона, проблема решилась сама собой с помощью человека по имени Симор Херш. Блестящий и неутомимый бывший полицейский репортер из Чикаго, Херш, в лучших традициях увековеченный в газете «Франт пейдж», получил национальную известность в 1969 году, когда одной малоизвестной службе новостей поведал историю о зверской расправе во вьетнамской деревне Май Лай. За этот репортаж он получил премию Пулитцера. Он стал работать в газете «Нью-Йорк тайме», где его репортажи об «Уотергейте» в начале 70-х годов помогли этой газете удержаться на должном уровне, а иногда даже и превзойти Боба Вудворда и Карла Бернстайна, публикации которых появлялись день за днем в газете «Вашингтон пост».

В 1973 году, освещая тему «Уотергейта», Херш писал: «Кое-кто, с кем я имел дело, сказал мне, что внутри ЦРУ существует большая проблема. Осенью 1974 года Маски провел слушания по вопросу о реорганизации разведывательного сообщества. Там присутствовал один человек, с которым мне удалось поговорить. Я спросил его: «Что это, черт возьми, за проблема, которая существует внутри ЦРУ?»»

Это было в тот период, когда Херш узнал историю о «фамильных драгоценностях».

В мае того же года Шлесинджер, потрясенный историей о париках, шпионских штучках и других вещах, которыми ЦРУ снабдило «водопроводчиков» Белого дома во время пребывания в нем Никсона, издал приказ, который запрещал незаконные действия служащих ЦРУ, и требовал, чтобы они докладывали о любых нарушениях устава ЦРУ в прошлом и настоящем. Так родилось понятие «фамильные драгоценности», эвфемизм ЦРУ для досье на 693 страницах, хранящего тайну, тщательно скрываемую от посторонних. Список планируемых мероприятий включал заговоры против лидеров других государств с целью их физического устранения, испытания действия наркотиков на ничего не подозревавших американцах, перехват почтовой корреспонденции и операцию «Хаос», программу слежки за американцами, выступавшими против войны во Вьетнаме.

Вскоре Херш прослышал об этом необыкновенном списке, и ему удалось узнать часть его содержания. «В итоге я вступил в контакт с одним человеком, который имел доступ к «фамильным драгоценностям», — 9 Зак. № 396 257 рассказал он. — Я получил внушительные данные, которые показывали, сколько писем вскрывалось, телефонных разговоров прослушивалось, сколько было произведено несанкционированных «визитов», и, конечно, сведения о шпионаже в собственной стране. Я помню свой разговор с Энглтоном. Сначала он говорил, что не имел к этому никакого отношения».

Энглтон также пытался завлечь Херша, но безрезультатно. «Энглтон сказал: «Послушай-ка, забудь то, над чем ты сейчас работаешь. У меня есть более ценная информация для тебя». И он поведал мне о двух (шпионских) сетях — в Северной Корее и в Москве. «Ловушки» он расставил в Москве. Я позвонил Колби и сообщил ему о том, что рассказал мне Энглтон, причем по обычному телефону, и мне показалось, что тот тяжело вздыхал и цокал языком.

К тому моменту, когда я уже был готов встретиться с Колби, у меня имелись внушительные данные. Я позвонил Колби, и он согласился принять меня в пятницу утром в ЦРУ. Я изложил все, что знал. Для меня прошлый год был очень напряженным, вся работа была связана с «Уотергейтом». И мы с Колби плавали на «Гло-мар Эксплорер», что, между прочим, было не моим решением.

Он просто вместе со мной просмотрел мою публикацию о шпионаже внутри страны. Я заметил, что вскрывалось такое большое количество корреспонденции, так много было произведено несанкционированных «визитов». Он просмотрел цифры и уменьшил их. Было заведено десять тысяч карточек (я назвал их «досье44) на американских граждан. Он заметил, что они больше похожи на карточки. Когда я сказал, что было произведено 62 несанкционированных «визита44, он ответил, что только 19. С его точки зрения, такое уменьшение вредило статье. Тем не менее он подтвердил все факты».

Расставшись с Колби, Херш сразу же позвонил Эйбу Розенталю, редактору «Нью-Йорк тайме»: «Я не стенографировал его, но он подтвердил все». «Помню, как я был изумлен, что мне удалось узнать эти подробности от него, — говорил потом Херш. — В пятницу я пошел на работу и написал обо всем, а в воскресенье моя статья была опубликована».

Колби рассказывал, как он во время встречи с Симором Хершем всячески пытался принизить роль ЦРУ во всем этом. Колби заметил: «Он пришел ко мне и сказал, что у него есть более значительная история, чем происшествие в Май Лай. Он сказал, что мы (ЦРУ) проводим широкомасштабную разведывательную операцию внутри страны. Я ответил, что у него неверная информация. Он спросил меня о подслушивании телефонных разговоров. Я сказал, что мы прослушивали телефонные переговоры не множества людей, а всего лишь нескольких нынешних и бывших сотрудников ЦРУ, оказавшихся под подозрением. Он сказал, что мы вскрываем почту. Я ответил, что это происходит лишь в очень и очень ограниченном количестве случаев. Это затрагивает лишь небольшую часть корреспонденции, направляемой в Москву и из Москвы».

Колби понял, что ему не удалось сбить Херша со следа, — в любом случае это было просто невозможно. «У меня было ощущение, что он что-то найдет», — лаконично выразился Колби. Когда возникла угроза разглашения одного из самых неприятных секретов ЦРУ, Колби решил, что он больше не может тянуть с увольнением Энглтона.

«За какое-то время до этого, — рассказывал Колби, — я намекнул Энглтону, что, если он уйдет до определенной даты, он получит пенсию получше. Когда я впервые поднял этот вопрос, он ответил „нет“. Этот вопрос возник вновь в декабре 1974 года, еще до моей встречи с Хершем. У меня был разговор с ним за несколько дней, может быть, за неделю до этого. Я указал ему, что настало время уйти и что, если он не хочет уходить в отставку, у меня есть для него другая работа по написанию истории его вклада в работу Управления. Это был способ занять его прибыльным делом. Но он и от этого отказался. Я сказал, чтобы он подумал об этом и хочу, чтобы он ушел к концу декабря».

Когда статья Херша должна была вот-вот взорвать общественное мнение, Колби позвонил Энглтону и сообщил ему, что газета «Таймс» вышла на операцию «Хаос», то есть на программу ведения наблюдения внутри страны, и на другие секреты, способные доставить неприятности. «Я позвонил Джиму и сказал: „Мне жаль, но это произошло. Фактически это не связано с нашими разговорами. Мы оба знаем, что эти разговоры велись давно. Но теперь я настаиваю на твоем уходе“. Я не собирался участвовать в скандале, который коснется Джима, защищать его и работать с ним. Ведь он действительно имел отношение к некоторым из „семейных драгоценностей“, например к вскрытию почты. Я сказал: „Ни один человек в мире, Джим, не поверит нам, что причиной этого стал Херш“».

Однако, обращаясь к прошлому, Колби согласился с тем, что «точный срок» увольнения Энглтона и в самом деле был вызван статьей Херша в «Таймс». В конце концов он уволил Энглтона в ожидании ее опубликования.

Статья Херша была опубликована на первой полосе «Таймс» в воскресенье 22 декабря 1974 года под заголовком «Поступило сообщение о колоссальной операции ЦРУ в США против антивоенных сил и других инакомыслящих в годы правления Никсона». В статье сообщалось, что ЦРУ в нарушение своего устава провело «грандиозную незаконную разведывательную операцию внутри страны», направленную против антивоенного движения, и занималось подключением к линиям связи, прослушиванием телефонных переговоров и «тайным почтовым контролем».

Статья Херша вызвала цепную реакцию в политических кругах. Президент Джеральд Форд, катавшийся на лыжах в Вейле (штат Колорадо), заявил, что он не потерпит незаконного шпионажа, и приказал Колби подготовить отчет по этой операции ЦРУ. Колби отдал распоряжение заместителю директора по операциям Уильяму Нельсону подготовить проект отчета. «Около восьми часов утра в понедельник, — рассказывал Майлер, — мне было сказано, что я должен просмотреть кое-какие материалы, которые готовились канцелярией Нельсона для Белого дома в связи со статьей Херша. Нам надо было просмотреть секретные сообщения о вскрытии почты и по другим вопросам для отчета, который Колби должен был доставить в Вейл. Затем мне сказали, что вечером в 7 часов я должен явиться в кабинет Нельсона. В течение дня Джим позвонил мне и Рэю Рокка и объяснил, что уходит в отставку».

Рокка был заместителем начальника контрразведки. В тот вечер на совещании в кабинете Нельсона, по словам Майлера, также присутствовали Энглтон, Нельсон, стройный блондин, хорошо одетый и обходительный, и заместитель Нельсона Дэвид Бли.

«Нельсон объяснил, что Джим уходит в отставку, в контрразведке происходят большие перемены, Рок (Рэймонд Рокка) и я больше не будем там работать. После этого он повернулся ко мне и спросил: «Что вы намерены делать?» — «Думаю, я уйду в отставку». — «Хорошо». Он повернулся к Року, и тот ответил: «Думаю, я уйду в отставку». Так все и произошло».

Двумя днями позже Херш сообщил об отставке Джеймса Энглтона, а вскоре после этого и об отставке Рокка, Майлера и Уильяма Худа, еще одного заместителя Энглтона и ветерана УСС с тридцатилетним стажем. Худ, поздно вошедший в ближайшее окружение Энглтона (он поступил на службу в качестве заместителя лишь в 1973 году), все равно собирался уходить в отставку, но, по словам Майлера, был захвачен круговоротом массовых увольнений.

В тот день, когда стало известно об увольнении Энглтона, сотруднику «Си-би-эс ньюс» Дэниелу Шорру в шесть часов утра позвонили из его офиса. Съемочная группа уже была на пути к дому Энглтона в Арлингтоне, и Шорр получил инструкцию встретить ее там. Он отчетливо помнит, как начался этот разговор, превратившийся в четырехчасовую беседу. «Я приехал, он открыл дверь, еще не совсем проснувшийся, в накинутом поверх пижамы халате. Пригласил меня войти. Он сел, и мы очень долго разговаривали». «Я всю ночь не ложился, — сказал Энглтон. — Моя семья в отъезде, но я могу предложить вам яблочный сок или кофе».

Он выглядел усталым, очки у него спадали с носа, и иногда он пытался смотреть поверх них. Он говорил тихим голосом. Очень долго рассказывал о Ясире Арафате, о том, как Арафат приехал в Москву и возложил венок к Мавзолею Ленина. Он показал мне фотографию сияющего Арафата у подножия Мавзолея. «Человек, стоявший рядом с Арафатом у Мавзолея Ленина, — сотрудник КГБ, который его ведет, — сказал Энглтон. — Петраков. Он возглавлял резидентуру КГБ в Карлсхорсте, когда Блейк был в Берлине».

«Никакой съемки, — заявил Энглтон Шорру. — Съемочной группе придется остаться снаружи». Он сказал: «Вы раскрыли мое прикрытие. Я отправил членов моей семьи в различные штаты, они разбросаны по различным местам — из-за этой истории. Все это причинило мне массу неприятностей. Если вы меня сфотографируете, мою жену убьют. Моя тридцатидвухлетняя жена уехала, а я вот здесь». И он продолжил свои сетования по поводу обрушившихся на него неприятностей. Затем вновь вернулся к разговору об Арафате.

Энглтон пытался выговориться, перескакивая с одной темы на другую, разговор стал бессвязным. Он тридцать раз был в Израиле. Он никогда не встречался со взломщиком «Уотергейта» Говардом Хантом. Затем последовало длительное рассуждение о том, как в Москве пришел к власти Георгий Маленков, и о других кремлевских интригах, которые находились под контролем КГБ, о том, что у Дзержинского было четыре тысячи агентов и что Сталин превратил ОГПУ в террористическую организацию.

«Он говорил об уотергейтском скандале, — сказал Шорр. — Рассказал, что когда он разразился, Хелмс подвергся неотступным преследованиям. Он был превращен в козла отпущения для спасения президента Никсона. Энглтон был обеспокоен разрядкой напряженности: „Общественное мнение высказывается в пользу разрядки напряженности, все крутится вокруг разрядки, которая является лишь еще одним синонимом мирного сосуществования, которым пользовался Сталин. Меня глубоко беспокоит проводимая Никсоном и Киссинджером политика разрядки“».

«В течение 22 лет я занимался израильским направлением. Израиль был единственным разумным государством на Ближнем Востоке. Они хотели перевести меня с этого направления — это было неприемлемо. Колби планировал поездку в Израиль, а Киссинджер запретил ему посещать Восточный Иерусалим, потому что это явилось бы признанием израильского контроля над этой частью города, и Колби отменил это посещение». Энглтон был разъярен этим поступком.

Энглтон сказал, что «разрыв Югославией отношений с Советским Союзом — фальсификация, как и разрыв отношений между Китаем и СССР. Ничего подобного не было, все это — дезинформация со стороны КГБ, направленная на то, чтобы ввести нас в заблуждение. Эти отношения сохраняются под централизованным контролем». Именно тогда я решил, что он действительно не в своем уме. Я сказал: «Г-н Энглтон, вы действительно верите этому?» Он не ответил и продолжал говорить, будто меня там и не было, будто он вглядывался в собственную душу.

Затем Энглтон заявил, что уходит. Я сказал: «Г-н Энглтон, вы осознаете, что там — снаружи — находятся шестнадцать телекамер. Вы только что сказали мне, что если вас снимут, то ваша семья будет уничтожена». И все же он вышел из дома и, казалось, как загипнотизированный застыл перед камерами. Какое-то время он что-то говорил, потом сел в свой голубой «мерседес» и уехал».

К тому времени Колби завершил чистку в руководстве контрразведки. Однако это было лишь началом последствий, связанных с публикацией Херша. Для проверки выдвинутых обвинений президент Форд назначил комиссию из восьми членов во главе с вице-президентом Нельсоном Рокфеллером. В начале 1975 года началось тщательное расследование в сенате, которое возглавил сенатор Фрэнк Черч, демократ от штата Айдахо. В палате представителей подобное расследование проводилось под руководством члена палаты представителей Отиса Пайка, демократа от Лонг-Айленда.

Джеймс Энглтон неохотно возник из неизвестности, чтобы предстать в сенате перед специальным комитетом по разведке, возглавляемым сенатором Черчем. Он впервые в жизни публично давал показания в качестве свидетеля. Под стрекот и жужжание теле- и кинокамер в ярко освещенном канделябрами зале для закрытых заседаний за столом для дачи свидетельских показаний был приведен к присяге высокий сутулый человек.

После небольшого препирательства вначале между Энглтоном и Черчем сенатор Ричард Швейкер, республиканец из Пенсильвании, приступил к допросу бывшего шефа контрразведки. На предыдущем, закрытом заседании, отметил сенатор, Энглтону был задан вопрос, почему ЦРУ не выполнило распоряжение президента об уничтожении смертельного токсина, вырабатываемого моллюсками, который использовался в качестве покрытия, наносимого в виде микроскопической пленки на малоразмерные поражающие элементы, предназначенные для стрельбы из штатного оружия?

Энглтон ответил: «Непостижимо, чтобы государственная секретная разведывательная служба была обязана исполнять все открытые распоряжения правительства». «Вы действительно так считаете? — спросил Швейкер.

«Ну, если все воспроизведено точно, то этого не следовало бы говорить», — ответил Энглтон.

Швейкеру этого было недостаточно. Считает ли Энглтон, что ЦРУ было обязано подчиняться президенту или нет?

Энглтон сказал, что его высказывание было дерзким и что он хотел бы взять свои слова назад.

К допросу подключился сенатор Черч.

— Вы не имели этого в виду, когда сказали это в первый раз? — спросил он.

— Я не знаю, как ответить на этот вопрос, — ответил Энглтон. — Я сказал, что я беру эти слова обратно.

— Но вы не желаете сказать, имели ли вы или не имели в виду именно это значение, когда вы говорили об этом?

— Я бы сказал, что все эти предположения не должны были бы служить поводом для догадок.

Сенатор Роберт Морган из Северной Каролины был обеспокоен ответами Энглтона. Он хотел знать, каким образом «можно установить такой контроль за действиями ЦРУ, который обеспечил бы соблюдение основных прав американских граждан в этой стране?.. Как мы должны поступать, если… разведывательные ведомства отказываются подчиняться директивам?.. Какими гарантиями должны мы располагать, чтобы быть уверенными, что разведывательное ведомство будет выполнять любые указания конгресса или президента?»

«Мне нечего добавить к этому, сэр», — сказал Джеймс Энглтон.

В дни, непосредственно предшествовавшие наступлению осени, рассказывал Майлер, «Джим находился в весьма унылом настроении. Что ждет контрразведку? Что случится с усилиями, направленными на то, чтобы оградить правительство от проникновения агентов? Много вечеров мы проводили за ужином в «Шанхае» на автостраде Ли хайуэй. Либо Джим отправлялся в ресторан «Нисуаз» в Джорджтауне». Там за обедом двое мужчин вели разговоры о туманном будущем контрразведки.

«Он был очень озабочен тем, что нам не удалось обнаружить внедрившегося агента, — сказал Майлер. — Он спрашивал меня: «Где следовало искать? Что мы должны были делать? Что мы упустили? Что мы делали неправильно?»»