Полукругом опоясывая Рим, простираются на огромном расстоянии подземные ходы, галереи и пещеры, известные под названием катакомб.

По мнению некоторых историков, вокруг Рима в первое время его существования были вырыты большие ямы, которые вскоре, по мере того, как город застраивался, превращались в большие рвы; из них добывали глину и землю, употреблявшуюся вместо цемента при постройке зданий. Постепенно под землей образовались пещеры с переходами. В этих заброшенных пещерах первые христиане стали устраивать захоронения. Рядом со своими подземными кладбищами они строили нечто вроде часовни или маленькой церкви для отправления церковной службы. Христиане, осуществлявшие захоронения, рывшие могилы и ставившие памятники с надписями, принадлежали к обществу служителей церкви. Многие из них были знакомы с архитектурой и умели владеть резцом и кистью. Часть их произведений уцелела до сих пор. На многих могильных камнях были найдены портреты самих работников, высеченные на камне.

Один из таких портретов найден на кладбище св. Калликста. Он изображает могильщика в полный рост, на правом плече и колене видно изображение креста. Могильщик одет в длинное, до колен, платье и обут в сандалии. Через левое плечо перекинут кусок ткани. В правой руке он держит заступ, в левой — зажженный фонарь, висящий на небольшой цепочке. У ног его лежат инструменты. Над головой высечена следующая надпись: «Диоген, могильщик, в мире положен в восьмой день октябрьских календ». Хотя в Риме существовал обычай не упоминать на могильных камнях о простых ремесленниках, христиане, считая себя братьями и всякое честное ремесло почетным, отказались от такой традиции.

Многие знаменитые путешественники и писатели пытались описывать катакомбы, но ни одно из этих описаний не дает о них полного представления. Для одного катакомбы — это не более чем темные, сырые коридоры, по которым приходится идти со свечами, десятки раз пересекающиеся другими коридорами. Иногда в месте таких пересечений создавались «комнаты» — небольшие прямоугольные или круглые помещения. В коридорах было легко запутаться, так как все они очень похожи. В стенах их христиане закапывали покойников, в комнатах устраивали алтари, служили обедни, панихиды и другие службы. Позднее, когда начались гонения, христиане спасались в катакомбах от жестоких преследований и хоронили там мучеников, убитых или растерзанных в цирках по повелению римских императоров.

Человек верующий видит и испытывает в катакомбах нечто другое. Эти темные коридоры, эти узкие комнаты рассказывают ему великую и чудную повесть о людях, которые любили и верили, которые умирали за свою любовь и веру, которые жертвовали всем — семьей, состоянием, жизнью во имя веры и умирали, благословляя Бога, молясь за врагов. Этой горстке людей, скрывавшихся в катакомбах, предназначено было произвести в мире великий переворот. Сила первых христиан заключалась в их крепкой вере и пламенной любви, а любовь и вера делают невозможное.

В подземных коридорах впоследствии было открыто много могил мучеников, которых чтит христианская церковь; некоторые могилы были снабжены замечательными надписями, трогательными в своей простоте и чувствах.

Однажды по дороге Аврелия стража вела на казнь Артемия, его жену и их дочь, юную Пелагею. Вдруг на дороге показалась толпа христиан, во главе которой шел священник Маркелл. Стражники испугались и бросились бежать. Молодые христиане остановили солдат и стали беседовать с ними. В это время священник увел приговоренных к смерти в подземную часовню, отслужил обедню и причастил их. Затем он подошел к солдатам и сказал: «Мы могли бы убить вас, но не хотим причинять вам ни малейшего зла. Мы могли бы освободить наших братьев, осужденных на смерть, но не сделаем этого! Исполняйте, если смеете, гнусный приговор императора». Солдаты смутились, но не решились ослушаться приказания императора и поспешили убить несчастных христиан, тела которых были захоронены в катакомбах. Часто около могил находили орудия пыток и сосуды со следами крови. Их хранят теперь, как святыню.

Среди надписей особенно выделяются следующие:

«В пятый день до ноябрьских календ здесь был положен в мире Горгоний, друг всем и никому не враг».

«Здесь Гордиан из Галлии, зарезанный за веру со всем своим семейством, почивает в мире».

«Теофила, служанка, поставила памятник».

Таким образом, из всего семейства осталась в живых одна служанка, которая хоронила своих господ и поставила над их телами камень с надписью, уцелевшей до нашего времени и свидетельствующей о любви ее к господам и об их мученической смерти.

А вот еще надпись, замечательная своей простотой и глубоким чувством:

«Клавдию, достойному, ревностному и меня любившему».

Слова «меня любившему» особенно трогательны. Какая простота, какое детски нежное слово, сказанное от полноты сердца!... Часто христиане с опасностью для жизни уносили тела мучеников. Обычно они делали это ночью и вывозили их в крытых телегах из ворот Рима. В годовщину кончины христиане собирались и служили панихиды по мученикам или умершим родственникам. Все это делалось тайно. В тайне хранили имена священников и служителей, в тайне хранили планы катакомб, протяженность коридоров, расположение входов и выходов.

Две основные линии катакомб опоясывают половину Рима, начинаясь у Ватикана и кончаясь у дороги Аппия. Семьдесят четыре тысячи мучеников похоронены в них. Случалось, что во время гонений убежища христиан обнаруживались, и тогда гибель их становилась неизбежна. Так, император Нумериан, узнав, что множество мужчин, женщин и детей скрываются в катакомбах у дороги Саллара, велел завалить камнями и засыпать песком вход в эти подземелья, — и все христиане, находившиеся там, погибли. Иногда римские солдаты, отыскав вход, проникали в катакомбы и убивали всех, кто там скрывался. Оттуда же шли на смерть мученики, часто добровольно отдававшиеся в руки своих гонителей.

Завершим наш краткий экскурс в историю отрывком из дневника одной молодой путешественницы. Она, как и все, кто посещает Рим, побывала в катакомбах. Вот что она пишет:

«Я видела катакомбы; впечатление, которое они произвели на меня, так живо и глубоко, что не может сравниться ни с каким другим ощущением, испытанным мною прежде при осмотре памятников, храмов и развалин древнего и нового Рима. Неясно представляла я себе, какое чувство буду испытывать, посещая эти места, и, признаюсь, не слишком много об этом думала. Войдя в темные пещеры, я внезапно почувствовала, что сердце мое преисполнилось благоговения столь глубокого, что я не могла вымолвить ни единого слова. Я была растрогана и стояла около алтаря, на котором совершалась обедня во время гонения. Я смотрела на этот же самый камень, на который смотрели прежде меня люди, умевшие молиться так, как мы уже не умеем. Я бы хотела остаться на этом месте и пасть на колени, но принуждена была следовать за шедшими впереди. Войдя в узкие извивы коридора, я почувствовала еще более сильное волнение, взирая на ряды могил, которые напомнили мне, что выстрадали здесь люди, ожидавшие минуты, когда их похоронят рядом с этими замученными их братьями. Я воображала себе скорбь, мучения, тоску тех, которые ожидали ежеминутно смерти, свидетельствуя тем, что они христиане и что их поддерживали вера, надежда и любовь посреди ужасов жизни. Я стыдилась, что не сумела позавидовать тем, которые жили в этих мрачных подземельях, на себя самое обратились мои мысли, и я смутилась. И я христианка, как те, которые, молодые и слабые, как я, просили у Бога только милости умереть во имя Его! Мы вышли из катакомб по той же самой лестнице, по которой ходили христиане первых веков, когда шли на смерть. Я хотела поцеловать эти ступени, выплакать все мое сердце. Я думала т молодых девушках, которые шли на мученическую смерть по этим самым ступеням, и умилялась при мысли, что они видят мое сердце и слышат мою молитву. Я чувствовала себя недостойной поставить ногу туда, куда ставили они свои ноги и, однако, шла с чувством неизъяснимой сладости по тем же самым ступеням, по которым шли они, полные спокойствия и счастья, на верную смерть. Тысячи мыслей и чувств волновали меня, и я испытывала восторг, до тех пор мне незнакомый, благодарила Бога за испытываемые мною чувства и просила Его подать мне волю и силу любить Его все дни моей жизни».

В конце октября Панкратий шел по узким и извилистым улицам квартала, называемого Субурра. Он плохо знал эти улицы и с трудом нашел нужный ему дом. На его стук вышел Диоген, имя которого мы уже не раз упоминали в нашем повествовании. Это был высокий мужчина, с седыми длинными волосами, кольцами завивавшимися вокруг широкой и большой головы. Выражение его лица было спокойно и печально. Он жил со своими двумя молодыми сыновьями; старший, Май, занимался вырезанием надгробных надписей на камне и мраморе; Север — чертил углем рисунок, изображавший Иону в чреве кита и воскрешение Лазаря. Диоген был начальником большой общины могильщиков. После первых приветствий Панкратий, взглянув на надпись, довольно топорно и не без ошибок выбитую на камне, спросил:

— Ты всегда сочиняешь надписи сам?

— Нет, я их пишу только для бедных, которые не в состоянии заплатить более искусному, чем я, граверу. Этот камень сделан для могилы бедной женщины, торговавшей на улице Виз Нова. Когда я вырезал надпись, мне пришло в голову, что пожалуй, лет через тысячу христиане прочтут ее с уважением, что она сохранится, между тем как памятники, поставленные над гробницами цезарей, преследовавших христиан, будут разрушены дотла. Я вырезаю плохо — не правда ли?

— Не беда! А это что за доска?

— Дорогая плита, которую благородная Агния заказала для могилы ребенка, оплакиваемого нежными родителями.

Панкратий прочел: «Денису, невинному младенцу: он почивает здесь между святыми. Вспомните и молитесь об авторе и гравере».

Прочтя надпись, Панкратий взглянул на Диогена и увидел, что лицо его было еще более задумчиво и печально, чем обыкновенно.

— О чем ты думаешь? — спросил Панкратий.

— Я думаю, что взять умершее и невинное дитя и похоронить его, обернув в надушенные ткани, — дело нехитрое. Конечно, родители оплакивают ребенка, так ведь он перешел из мира печалей в лучший мир. Но ужасно собирать окровавленные останки мученика и вместо надушенных тканей засыпать их известью.

— Разве это случается часто?

— Теперь нет, но я стар и немало повидал на своем веку. Вот с покойным отцом моим в молодости хоронили мы замученного молодого человека, Фабия Реститута. Ты, верно, посещал его могилу: она построена из шести мраморных досок, и я сам вырезал над нею надпись. Рядом с Фабием похоронен отрок 14 лет, страшно изуродованный, умерший мученическою смертью. Да, много видел я, многих хоронил, и надеюсь, что умру сам, прежде чем доживу до новых гонений. А ведь ходит слух о новых преследованиях.

— Поэтому-то я и пришел к тебе. Моя мать просит тебя завтра на рассвете прийти к нам; у нас соберутся епископы, священники, дьяконы, и тебя требуют, как главу могильщиков, для совещания о выборе места для новых работ на кладбищах, ввиду готовящихся преследований. Кстати, я хотел просить тебя показать мне могилы мучеников, находящиеся на кладбище Калликста. Я еще никогда не посещал их.

— Завтра в полдень, если хочешь, — ответил Диоген.

— Со мной придут двое молодых людей, Тибурций, сын бывшего префекта Хроматия, и Торкват. Север сделал невольное движение.

— Панкратий, — сказал он, — уверен ли ты в этом Торквате?

— Признаюсь, — ответил Панкратий, — я его знаю не так близко, как Тибурция; но Торквату так хочется узнать все, связанное с христианством, что я не мог отказать ему. Полагаю, что он человек честный. Почему ты сомневаешься в нем?

— Нынче, идя на кладбище, я зашел в бани Антонина... — т сказал Север.

— Вот как! Так и ты ходишь в модные места! — воскликнул Панкратий.

— Нет, я ходил по делу. Кукумий и его жена — христиане. Они заказали мне для себя могильную плиту, и я ходил показывать им надпись. Вот она, смотри!

И Север указал Панкратию на мраморную плиту, на которой были вырезаны следующие строки: Кукумий и Виктория заживо сделали себе сей камень.

— Прекрасно! — воскликнул Панкратий с улыбкой, поскольку обнаружил в надписи орфографические ошибки и прибавил: — так что ж Торкват?

— Войдя под портик бань, я удивился, увидев Торквата, разговаривавшего с Корвином, сыном префекта; помнишь, он притворился калекой, чтоб войти в дом Агнии, когда раздавали деньги бедным? Удивительно, сказал я себе, что христианин пришел в бани так рано и беседует с таким человеком, как Корвин.

— Верно, — ответил Панкратий, — но ведь он недавно обратился в нашу веру и не успел еще отдалиться от прежних приятелей; будем надеяться, что во всем этом нет ничего дурного.

Затем Панкратий распростился и ушел, обещав явиться завтра в назначенный час.

На другой день, рано утром, состоялось совещание в доме матери Панкратия. Была собрана сумма, необходимая для работ под землей; решено было увеличить подземные кладбища и вырыть новые помещения для христиан, которые, спасаясь от преследований, будут искать убежища в катакомбах. Каждому священнику назначено было место в катакомбах для совершения ежедневного богослужения: Диогену поручено было обеспечить безопасность христиан. Словом, епископ отдал свой приказ, как полководец отдает их накануне битвы, — только оружие, которым сражались христиане, было иного рода.

Против них собралась гроза. Готовились орудия пытки; из пустынь Востока были привезены дикие звери; римские власти горели желанием еще раз попытаться уничтожить христиан, которые ждали нового испытания и шли на него, не имея в руках ничего, кроме крестного знамения, ничего на устах, кроме молитвы и благословений, ничего в сердце, кроме любви и веры. Борьба была действительно неравная, и победа должна была остаться за теми, которые шли к ней с чистым сердцем.

В двенадцать часов Диоген с сыновьями встретил Панкратия, Тибурция и Торквата; выйдя из города, они пошли по Аппиевой дороге. Пройдя две мили, они достигли загородного дома и нашли в нем все, что было необходимо для спуска в катакомбы; фонари, факелы и горючие материалы. Север предложил каждому проводнику взять по одному попутчику, сам же, из каких-то соображений, выбрал Торквата.

Обойдя многочисленные закоулки подземного Рима (как до сих пор называют катакомбы), они достигли прямого, длинного коридора, пересекаемого множеством других, в которых было очень легко заблудиться. Впереди шел Диоген, неся в руках зажженный факел; иногда он останавливался и что-то объяснял. Наконец он повернул направо. Торкват, внимательно все осматривавший, обратился к нему:

— Было бы любопытно узнать, сколько боковых коридоров мы миновали, прежде чем повернули сюда.

— Очень много, — сухо ответил Север.

— А примерно: десять? двадцать?

— По крайней мере двадцать! Я никогда не считал их.

Торкват считал, но хотел проверить себя. Он остановился.

— Каким же образом, не считая, ты знаешь, где повернуть? — спросил он. — А это что такое?

Торкват подошел к углублению в песчаной стене и сделал вид, что разглядывает ее, но Север не спускал с него глаз и увидел, что он сделал на стене отметку.

— Вперед, вперед, — воскликнул Диоген, — иначе мы заблудимся.

В самом углублении ставят зажженную лампу; такие же углубления сделаны во всех галереях.

Торкват все аккуратно запоминал, одновременно считая коридоры и украдкой оставляя отметки на земле. Север не спускал с него глаз. Наконец, через свод они вошли в широкую прямоугольную комнату, стены которой были украшены живописью.

— Как называется это место?

— Это одна из крипт; таких много на наших кладбищах, — сказал Диоген. — В стенах их хоронят покойников какой-нибудь фамилии, но чаще мучеников, память которых празднуется ежегодно. Посмотрите на эту могилу, едва выдающуюся из стены. Над нею построен свод, а уступ могилы служит алтарем для совершения литургии в годовщину смерти мученика. Это одна из самых древних крипт, и живопись на стенах очень старая. Ведь вы все посвященные? — спросил вдруг Диоген.

— Мы все были крещены, — сказал Тибурций, — хотя еще не совсем посвящены во все предания и историю нашей религии.

— Так слушайте же, — сказал Диоген, — я не ученый, но 60 лет жил в катакомбах, многое слышал от стариков, много видел сам. Живопись на сводах потолка самая древняя; она представляет виноградник с гроздьями. Это аллегория. Виноградник — Сын Божий, а мы, христиане, ветви Его. Орфей играет на лире...

— Орфей, да ведь это языческий бог... — сказал Торкват с еле скрываемой иронией. Он, как все слабые люди, отступившись от своих убеждений, хотел прикрыть измену маской пренебрежения; ему хотелось оправдать свой поступок, убеждая себя, что разумный человек не может верить в христианское учение.

— Орфей и христианство? — повторил он презрительно.

— Это аллегория, — кротко сказал Панкратий. — Нам не запрещено употреблять языческие изображения для выражения нашей мысли, лишь бы эти изображения были чисты и невинны. В первые времена христианства часть символов была заимствована у язычества.

— Вот пастырь, несущий на плечах овцу, — сказал Торкват. — Я хорошо помню эту притчу, да и понять ее легко.

— А вот три отрока в пещи огненной, — сказал Север. — Отцы наши под этими отроками разумели себя и надеялись, что преследования не устрашат верующих и не поколеблют их.

— А вот опять добрый пастырь. Он несет на плечах заблудшую овцу; по обеим сторонам его идут две другие овцы.

— Для чего бесконечно повторяется эта аллегория? — спросил Торкват.

— Для того, — сказал Панкратий, — чтобы запечатлеть в уме и сердце христианина, что за чистосердечное раскаяние Господь отпускает прегрешения.

— Однако, — смутившись, сказал Торкват, — воображая себе, что человек, принявший христианство, совершил преступления... изменил... разве Церковь может простить ему?... Разве она не изгонит его с позором?

— Если он осознал свой грех и покается с чистым сердцем, то Церковь простит ему. Он — заблудшая овца, возвращающаяся к пастырю.

Торкват задрожал и, казалось, готов был признаться в своем преступлении, но это длилось только мгновение. Самолюбие, стыд, страх преследований со стороны Фульвия заглушили в нем проснувшуюся на миг совесть. Он выпрямился; черты его бледного лица ожесточились, и он равнодушно сказал:

— Это очень утешительно для тех, которые нуждаются в прощении.

Север все заметил. Он поглядел на Торквата с грустью. Действительно, кто несчастнее — предатель или предаваемый? Палач или невинная жертва? Гораздо легче вынести горе, чем быть его причиной. Человек с чистою совестью страдает, но душа его спокойна; человек, делающий зло другим, носит это зло в себе самом. Оно не дает ему покоя ни днем, ни ночью; оно как червь, который точит его постоянно.

— Мы видели все, кроме церкви, где собираются христиане, — покажи ее, — сказал Торкват Диогену.

Диоген, ничего не подозревая, решил провести туда своих попутчиков, но Север остановил его.

— Уже поздно, — сказал он, — нам пора домой. Церковь можно увидеть, когда епископ совершает литургию. Выходя, Диоген сказал:

— Когда хочешь прийти в церковь, войди в этот коридор и поверни направо. Ты легко узнаешь коридор по изображению на стене. Посмотри, вот Божия Матерь с Христом на руках: Ему поклоняются волхвы. Их четыре, а обыкновенно пишут трех. Все смотрели на фреску, только Север не мог скрыть своей досады. Он понял, что благодаря ей, Торкват легко найдет дорогу к церкви. Когда посетители ушли, он сообщил брату о своих подозрениях и прибавил:

— Запомни этого человека; я убежден, что благодаря ему много бед обрушится на нас.

Оба брата опять спустились в катакомбы и аккуратно стерли все метки, оставленные Торкватом. Они догадались, что Торкват сосчитал число коридоров, и решили немедленно изменить дорогу к церкви. Для этого они заделали несколько боковых коридоров и прорыли другие; поперек большого прямого коридора они навалили песку, так что коридор оказался перекрытым. Братья решили предупредить христиан об этих изменениях и о возникшем у них подозрении, уже превратившемся в уверенность.