— Это Сэм Харрис, — сообщил Айк, возвратившись на кухню, где они с Барбарой заканчивали свой завтрак за столом, заваленным утренними газетами. Нам придется поторопиться со сборами. Премьерный показ на Бродвее — испытание посерьезней, чем здесь. Харрис, конечно, позаботился о рекламе, однако хорошая статейка Огнетушителя не помешала бы.

— А кто это? И почему ты называешь его Огнетушителем? — удивилась Барбара.

— Один известный критик, автор колонки газеты «Новости Бродвея». Если он накатает отрицательную рецензию, фильм не удержится и недели.

— Он что, такой авторитет?

Оказалось, Огнетушитель — псевдоним журналиста, к которому больше всего прислушивались и чье мнение безоговорочно принималось. Более того, тот практически обладал властью поддержать или провалить любой спектакль или кинофильм.

— Странно, — недоуменно пожала плечами Барбара. — И несправедливо! В Европе мнение критиков может иногда оказаться полярным, но один из них никогда не делает погоды.

— Да, это несправедливо, — согласился Айк. — Но на Бродвее властвует Огнетушитель, поэтому давай возлагать надежды, что он будет благосклонен. Хотя в данном случае и за себя и за тебя я уверен. Он человек суровый, но в чутье и тонкости ему не откажешь. Что же касается кино — тут Огнетушитель никогда не ошибается в предсказаниях будущего для актера, впервые появляющегося на экране.

Барбара задумалась, молча глянула на Айка, потом сказала:

— Знаешь, что бы не написал Огнетушитель, я не уверена, стану ли в дальнейшем сниматься.

— Почему?

— Причин много… Когда я вижу себя на экране обнаженной, мне становится не по себе, готова сквозь землю провалиться. Будто чувствую сотни масляных глаз и липких мужских рук.

— Барби, — возразил Шарон, — это же всего лишь целлулоидная пленка и матерчатый экран!

— Все равно. Ощущение мерзкое.

Он встал и поцеловал ее в макушку.

— Ты знаешь, кто? Сама непосредственность и прелесть, какой была в восемнадцать лет. Иди и поскорее займись своими вещами… А искусство, — вдруг добавил он, — хочешь того или нет — требует от человека определенной циничности.

У Барбары кольнуло сердце. Да, он был циничен, когда целовал меня, с горечью подумала она, и ему совершенно безразлично, что я его люблю. На ее глазах появились слезы. Она чувствовала себя подавленной.

— Эй, что происходит?.. Ну-ка не раскисать! На Бродвее ты должна быть в полной форме! Успокойся, пожалуйста.

— Я знаю, что произойдет дальше, — тихо сказала Барбара, глядя на Айка огромными испуганными глазами. — В Нью-Йорке я скисну прямо на глазах у Огнетушителя.

— Барбара, ты прекрасная актриса, — произнес Шарон. — И ничего не бойся. Знай, что с тобой рядом человек, который безгранично в тебя верит. — Он притянул ее голову к себе, ладонью сдвинул к вискам пышные волосы и поцеловал в лоб, в горестную морщинку между бровями.

Барбара застыла. Поцелуй опалил, заставил затрепетать. Но почему Айк не поцеловал в губы — лучше бы уж совсем оставил ее в покое.

— Это для чего? — сдержанно спросила она, когда Шарон отстранился.

— Пожелание успеха. На счастье… Все будет хорошо, вот увидишь! И на завтрашней премьере, и вообще.

Он был, без сомнения, полон искренности и доброжелательности.

Через час они оба стояли на пороге, поджидая машину, чтобы ехать в аэропорт. Окинув взглядом покидаемый ею дом, Барбара сказала:

— Спасибо тебе за гостеприимство, за терпение в работе со мной… Не смейся, пожалуйста, я говорю серьезно. Ты сумел актрису Барбару Молик заставить избавиться от театральности, буквально сидящей в крови, наверное, каждого, кто пытается реализовать свои актерские способности на экране. Поначалу я ужасно мучилась, никак не могла отказаться от привычных подпорок… Ты, конечно, тиран, и Анджея наверняка нещадно мучил тоже, но это не повод обвинять Айка Шарона в том, что случилось в конце концов с моим отцом.

Айк оторвался от сумки, в которую запихивал какую-то книгу, и пристально посмотрел на Барбару.

— Это значительный прогресс, — усмехнулся он.

— Не надо иронизировать, — оборвала она. — Я лучше других знаю то, каким Анджей мог быть упрямым и самонадеянным.

— Прогресс еще значительнее!

— Он был хорошим театральным актером и неплохим человеком.

— Безусловно! — горячо откликнулся Шарон.

— Так неужели у тебя не нашлось хотя бы пары слов, чтобы выразить свое соболезнование, когда Анджей умер?

— Я написал на парижский адрес и попросил его жену, Элен кажется, передать тебе мое сочувствие… Хотя узнал о столь печальном факте спустя месяца три.

— К тому времени Элен уже переехала, содержать квартиру, когда Анджея не стало, ей было не по карману.

— Вот тебе и ответ на собственный вопрос… Я не виноват, что образ бездушного стервеца сложился в твоем больном воображении. И перестань наконец мучить себя и меня! В конце концов — это все в прошлом, а перед нами будущее, если, конечно, судьбе будет угодно благословить нас.

— Что ты имеешь в виду? — недоуменно спросила Барбара, уловившая в словах Айка некий скрытый подтекст.

— Да премьеру, солнышко! Оно завтра взойдет на экране и озарит людей, сидящих в зале, в том числе и критика по прозвищу Огнетушитель. Выше голову!

Аплодисменты перешли в восторженный рев, через который прорывались отдельные крики и пронзительный свист. Барбара поклонилась публике, потом повернула голову и улыбнулась Шарону, стоявшему в ложе рядом.

— Ты сделала это, — прошептал он ей в ухо.

Несмотря на то что Барбара ужасно нервничала перед премьерой на Бродвее, почти с самого начала она почувствовала, с каким интересом зал воспринимает происходящее на экране. К финалу он буквально притих.

— Нет… Ты! — счастливо произнесла Барбара.

Айк обнял ее.

— Хорошо, мы оба сделали это!

Несмотря на то что восторженная реакция публики исключала возможность абсолютно негативного вердикта со стороны Огнетушителя, все же в ресторане «Чайлдс», на пересечении Бродвея и Пятьдесят девятой улицы, который Сэм Харрис зарезервировал для банкета, царило настроение хотя и близкое к эйфорическому, но все же слегка настороженное. Все выжидали.

Уже был съеден ужин, выпито вино, и только после этого появились вечерние газеты. Завладев «Новостями Бродвея», где печатался Огнетушитель, продюсер пробежал глазами колонку. Никто не смел шевельнуться. Казалось, в молчаливом ожидании можно было услышать, как упадет иголка. Наконец он бурно, с облегчением вздохнул и передал газету Шарону.

— Читай!

— «Выход на экраны едва ли не каждого фильма этого режиссера всегда сопровождается теми или иными спорами. Не станет исключением и судьба картины „Женщина по имени ЛЮБОВЬ“. Не ищите аналогию просто с женским именем Люба, Любовь. Оно, конечно, трогательно, мило, но Шарон сознательно призывает нас к раздумью над тем, почему каждая буква этого слова в названии фильма пишется им с большой буквы… — Айк перевел дыхание, отпил глоток воды, чтобы промочить пересохшее от волнения горло. — Когда я смотрю многочисленные фильмы, то часто вспоминаю формулировку Эльзы Триоле, упрекавшей современников в том, что никто никого не любит, все только со всеми спят… Кровать стала символом американского экрана. Однако фильм А. Шарона исследует вовсе не сексуальное начало в человеке. Мечется, мается, мучается и страдает душа юной Анны, которую с восхитительной тонкостью играет Барбара Молик, потому что изведала силу всепоглощающей, настоящей любви, обернувшейся трагедией… В нарочито замедленном темпоритме картины, в ее трогательных печальных кадрах звучит тоска по чистоте и красоте, вызывающая слезы на глазах».

— Огнетушитель прослезился? — услышала Барбара чью-то, кажется Дена Батлера, неловкую шутку, на которую Шарон даже внимания не обратил, зачитывая финал статьи.

— «Газетная площадь не позволяет критику сказать много. Обещаю восполнить пробелы в журнале „Кино“. Зрителю же советую: идите, смотрите, плачьте и думайте о… себе. Очень полезное занятие для ума и сердца».

Стало тихо, затем последовал взрыв радости.

— Я же говорил, мы станем гвоздем сезона! — воскликнул Сэм Харрис. — Нет, недаром я вложил столько средств в твою команду, Шарон!

— Теперь сможешь сэкономить на рекламе, — подмигнул ему Айк. — За тебя постарался критик!

— Ура Огнетушителю! Ура Айку! Ура Барбаре Молик! Ура нам! — неслось со всех сторон.

Тут началось настоящее празднование, которое, казалось, невозможно будет остановить до утра. Пили, смеялись, вспоминали комические эпизоды на съемках, обнимали и целовали друг друга, особенно же Шарона, как главного виновника одержанной победы. Даже в общей суматохе тот следил глазами за Барбарой и сразу заметил, когда она стала собираться.

— Ты что, устала?

— У меня больше нет сил, — призналась она. — Я как выжатый лимон.

— Подожди минуту, я поеду с тобой.

— Зачем? — вымученно улыбнулась она. — В такси со мной ничего не случится. К тому же здесь близко.

Сэм Харрис разместил всех в высотной гостинице неподалеку от Киноцентра. Номера Барбары и Айка были на этаже самых дорогих апартаментов, рассчитанных на элиту.

— Я думала, после банкета ты поедешь домой.

— Во-первых, это довольно далеко. Во-вторых, после выпивки я никогда не сажусь за руль. В-третьих, тоже устал, — пояснил Айк. — Где-то прочитал, что стресс, который артисты испытывают во время премьеры, можно сравнить с ударом автомобиля, идущего на скорости тридцать миль в час, о кирпичную стену. Сейчас я чувствую себя примерно так же.

— Я заметила, ты мало пил, — скептически сказала Барбара.

— Ты могла бы заметить столь очевидный факт и гораздо раньше. Это не по мне. Предпочитаю всегда иметь светлую голову.

Барбара, улыбнувшись, невольно взлохматила волосы на его затылке:

— У тебя и так вон какая светлая голова. Даже если начнешь седеть, не будет видно.

— Сомневаюсь. Когда не брит, щетина так и отливает серебром.

— Утешайся тем, что Сэм Харрис золотом отплатит тебе за фильм и ты сумеешь закончить наконец свои труд над энциклопедией воспитания актеров.

— Надеюсь, — добродушно ответил Айк. — Во всяком случае, месяцев шесть буду заниматься только этим. А вот тебя в ближайшее время наверняка засыпят предложениями сниматься. Восходящей звезде опасно терять скорость на старте, поэтому соглашайся.

— Я подумаю, — пожала плечами Барбара. Айк с любопытством на нее покосился, но промолчал. И только когда они приехали в гостиницу и поднялись к себе на этаж, он опять заговорил.

— Мне сейчас ни за что не уснуть. Давай выпьем у тебя хотя бы кофе, если не возражаешь.

Барбара была рада и не рада столь явной попытке продолжить их общение. Что ж, с горечью подумала она, в конце концов, премьерная неделя в Америке закончится, и каждый из нас пойдет своей дорогой.

— Мне нужно тебе кое-что объяснить, — продолжил Айк, видя, что Барбара мнется. — В такой радостный день не очень хочется говорить о провалах, но поскольку это отчасти касается тебя…

— Ради Бога, Айк, не говори загадками! — всплеснула руками Барбара. — При чем тут я?

Она стремительно прошла в гостиную, на столик перед креслом Шарона поставила коньяк.

— Потому что ты дочь Анджея Молика… Я ни за что не стал бы рассказывать, если бы понял — его тень стоит между нами… И еще… не думай, пожалуйста, будто я хочу оправдаться.

Барбара ошеломленно смотрела ему в лицо.

— Поверь, я до сих пор мучаюсь из-за случившегося… Ты ошиблась, решив, будто во всем виноват я. Это наше общее поражение. И Айка Шарона, и Анджея Молика. Не перебивай, Барби, выслушай сначала… Да, я пригласил Молика сниматься в своем фильме, даже в Париж прилетел специально. По внешним данным он мне очень подходил — роскошный, импозантный, осанистый и в жизни и на сцене… Мы начали работать. Репетировали. Снимали. Переснимали, опять репетировали. Оба старались изо всех сил. А когда оказалась отснятой чуть не половина фильма, я пришел в отчаяние. У меня не было сил сказать, что на экране Анджей никуда не годится. Он понял это сам… — Шарон заметил, как судорожно сжимаются на коленях руки Барбары, и осторожно, успокаивая, чуть их погладил. — В служебном зале мы вдвоем смотрели материал — готовые, уже смонтированные эпизоды фильма. Как же нелепо выглядел в них Анджей! Скованный, деревянный, никакой естественности! Он был насквозь пропитан театральностью — в движениях, подчеркнутостью жестов, форсированностью интонаций. И то, что органично для сцены, перло с экрана фальшью. Он безжалостно выявил тот набор театральных актерских приемов, которые давно стали для Анджея привычными и превратились в штампы… Мне стал очевиден собственный провал — как режиссер я не сумел добиться от актера того, как надо сыграть роль. Анджей Молик расценил это по-своему. Сначала долго молчал, потом тихо заговорил.

«Прости, я провалился сам и погубил фильм. Ужасно! Впервые в жизни я увидел себя со стороны и понял: Анджей Молик кончился», — сказал он. Я возразил: «Подожди», но Анджей не слушал и сам вынес безжалостный приговор себе: «Уходить надо вовремя — кино не для меня… Возможно, и театр тоже. Где, когда я растерял отпущенный Богом талант — не знаю…»

Мы долго говорили. Я советовал Молику вернуться на сцену, где он по-прежнему король, однако Анджей уже сомневался и в этом. Он попросил меня об одном: сделать так, чтобы его позор не стал достоянием прессы. Я обещал. Мой продюсер чуть не убил меня, когда узнал о моем решении вообще прекратить съемки фильма! Вот тогда-то и появилось на свет официальное заявление, сформулированное так: «Продюссерская фирма совместно с режиссером-постановщиком считает нецелесообразным продолжать работу над картиной»… И никаких подробностей, никаких упреков в адрес Молика! Я принял удар на себя. Искать ему замену и снимать фильм заново было невозможно — слишком много средств потрачено… Из Голливуда мы с Анджеем улетали почти одновременно. Я домой в Нью-Йорк, он в Париж. Остальное ты знаешь…

Потрясенная Барбара долго молчала.

— А ты говорил Анджею, что отказ от актерской карьеры еще не означает конец света?

— Много раз, — печально улыбнулся Айк, — но он пропускал мои слова мимо ушей. Молик серьезно относился как к своей профессии, так и к себе самому, даже чересчур. Он оказался личностью по-настоящему глубокой, поэтому и впал в депрессию. С пустыми людьми такое не происходит. Я надеялся, время его излечит, но…

— Я ничего этого не знала.

— Анджей хотел оставаться в твоих глазах на высоте. Ты не раз спрашивала меня, что случилось между мной и твоим отцом. Однажды даже сказала, что твоя мать относилась к мужу, как к Богу. Кажется, ты сама долгое время испытывала похожие чувства… Я не считал себя вправе развенчивать иллюзии, поэтому и молчал.

Однажды Анджей упомянул в разговоре, что дочь — единственный человек на свете, который его по-настоящему интересует.

— Нет, — покачала Барбара головой. — К сожалению, единственный человек, который когда-либо интересовал моего отца, — это он сам.

Шарон в раздумье посмотрел на нее.

— Ты так думаешь?

— Теперь да… Например, причиной его страстного желания, чтобы я появилась в Голливуде, была потребность хотя бы таким образом взять реванш. — Барбара сухо улыбнулась. — Если бы Анджей мог прочитать сегодняшние газеты, то получил бы полное удовлетворение. Особенно отцу понравилась бы фраза, где упоминается, что я дочь известного актера Молика. Подспудно речь всегда шла о его славе, а вовсе не о чем-нибудь другом…

— Боюсь, ты права, — произнес Шарон.

— Когда я была маленькой, Анджей поднимал вокруг меня много шума, — продолжала Барбара. — Мы часто вместе фотографировались. Однако был период, когда он буквально избегал меня. — У нее сжалось горло. Но Барбара слишком долго ни с кем не говорила об отце, скрывая правду от других и от себя самой. Ей необходимо было выговориться. — В то время мне исполнилось лет двенадцать, я ужасно любила сладости и, конечно, располнела.

— Ты была толстушкой? Невероятно! — добродушно улыбнулся Айк.

— Мало того, носила скобки на зубах. Я не очень хорошо выглядела, впрочем, и не очень плохо — обычный ребенок, который проходит период взросления. Но Анджей… — У Барбары снова сжало горло, и она не сразу смогла продолжить. — Отец потерял ко мне всякий интерес. Забыл, когда у меня день рождения, не присылал подарки или хотя бы поздравительные открытки. Я ужасно страдала, все спрашивала мать, что случилось? А она выдумывала, будто отец просто очень занят. — Барбара закусила губу. — Но я-то знала, что все происходит по другой причине. Его Барби перестала быть хорошенькой. Я прочла это в его глазах.

Айк поставил чашку на столик.

— Иди сюда, — тихо и нежно позвал он.

— Что?

Айк протянул руки.

— Иди сюда, малышка…

Через мгновение Айк обнял ее, прижал к себе.

— Я никогда, никому не жаловалась. — Голос Барбары задрожал. — Меня больно ранила его жестокость. — Барбара не выдержала и расплакалась, уткнувшись Айку в плечо. Как будто шлюзы открылись в душе, смывая потоком слез обиды и горечи, копившиеся годами.

— Ну, ну, успокойся! — утешал Шарон, гладя ее по голове и утирая мокрые щеки.

— Когда я похудела, и мне сняли скобки, Анджей появился в Кракове снова. Он купил мне прекрасный бархатный плащ с капюшоном, отороченным мехом. В тот момент я, девчонка, еще не понимала, что он хотел загладить свою вину, откупиться…

— Барби, не думаю, будто Анджей действительно являлся таким жестоким, просто он не задумывался о чувствах людей, которым невольно причинял боль.

— Нет. Он был эгоистом. И только мама не хотела это замечать. Ей, как оказалось, вообще не стоило доверять в вопросах, касающихся Анджея. Это называется любовью, — горько улыбнувшись, сказала Барбара. — Как сумасшедшая, она всегда твердила, какой чудесный у меня отец — а он действительно был по-своему обаятельным человеком. И мне кажется, в глубине души я все еще люблю его, независимо от того, что постепенно отрезвела в своих оценках. Он обладал поразительным даром — завораживать, подчинять себе. Сейчас это назвали бы сильным биополем.

— Знаешь, — вдруг встрепенулся Айк. — Ты, пожалуй, унаследовала нечто похожее…

— Не надо шутить, — бурно возразила Барбара.

— А я и не шучу, — вымученно улыбнулся Шарон. — Просто констатирую факт.

— Знаешь, я ведь не очень-то стремилась в актрисы. А Анджей так буквально бредил идеей создать театральную династию. Вероятно, это тешило его самолюбие. Отец всегда поощрял мое участие в школьных спектаклях, а позже — учебу в Парижской консерватории, где я занималась на отделении театрального мастерства. — Барбара вздохнула. — Мою мать такой вариант устраивал.

— Почему?

— Любовь, наверное, тоже эгоистическое чувство. Выбери я себе другую профессию, у меня исчезли бы контакты с отцом, а значит, и мать перестала бы с ним видеться вообще. — Барбара нахмурилась. — Несмотря на то что мне нравится играть на сцене, а благодаря тебе я прорвалась в кино, поверь, Барбара Молик все равно немного чувствует себя не в своей тарелке. Вернее так: роли забирают меня, вычерпывают до дна, опустошают. Меня пугает, что мое личное Я перестает существовать, выхолащивается. Не могу еще сказать, прекращу ли играть совсем, но собираюсь взять тайм-аут, чтобы спокойно подумать, как жить дальше…

Барбара бросила взгляд на пустые чашки.

— Хочешь еще кофе? — спросила она, отстраняясь от Шарона, все еще прижимавшего ее к себе.

— Не откажусь.

Барбара взяла чашки. Приготовление новых порций кофе было хорошим предлогом, чтобы встать с широкого кресла, где только обнявшись и можно было вдвоем поместиться.

— Знаешь… — вскинулся Айк. — Ты вскочила сейчас точно так же, как семь лет назад в отеле «Бурбон». Решительно и резко.

— А я могла вести себя по-другому? Я чуть с ума не сошла, когда ты демонстративно отказался переспать с девушкой, готовой для тебя на все.

— Так ты этого хотела?! — взволнованно воскликнул Айк.

— Мечтала о близости с тобой, мучилась непреодолимым желанием, бродившим в молодой крови.

— Черт побери, — выругался Айк. — Какого же дурака я свалял! Мне показалось, ты хочешь, чтобы я женился.