Мальчик совершенно не помнил место, где он потерял отца. Тут, в городе, все казалось ему одинаковым; те же каменные дома, те же бесчисленные окна, то же многолюдье, тот же шум… Он бегал из стороны в сторону, догадываясь, что такие бестолковые метания лишь запутывают его, но беспокойство и страх были куда сильнее этой смутной догадки и гнали мальчика вперед. Время от времени он приостанавливался, лихорадочно перебирал глазами прохожих и вновь бежал, бежал…

Рано утром они с отцом выехали из деревни на подводе и добрались до райцентра. Там сели на автобус и поехали в город. Мальчик впервые в жизни покинул деревню, и все, что он увидел в пути и в городе, его поразило и потрясло. Ему казалось, что он видит яркий, прекрасный, нескончаемый сон.

В городе мальчик все время держал отца за правую руку, на которой отсутствовали Два пальца — мизинец и безымянный. Он ощупывал сморщенный, шероховатый шрам, проступавшие сквозь кожу острые косточки и испытывал при этом странное, томительное чувство — смесь жалости к отцу и гордости за него. Ведь это была  р а н а, полученная в  б о ю. Сама же поездка в город связывалась со словами  п е р е к о м и с с и я  и  и н в а л и д н о с т ь. Эти необыкновенные, значительные слова вызывали у мальчика уважение.

Идти по городу было очень хорошо. Все, что мальчик видел вокруг, восхищало его, а если он уставал от яркости и новизны окружающего, то переводил взгляд на отца, и это действовало как отдых. Мальчик видел отцовскую щеку, угол рта и глаза, серую кепку, надвинутую на лоб, и испытывал прилив бодрости и уверенности в себе.

Чем дольше они ходили по городу, тем интереснее было мальчику. Первая ошеломленность постепенно проходила, и он стал замечать оттенки и детали в городской жизни: одежду людей, такую хорошую и разную; их лица, гораздо более похожие друг на друга, чем лица односельчан; товары за стеклами магазинов. Некоторые дома были так высоки, что приходилось задирать голову, чтобы увидеть самый верх, но встречались и небольшие, ненамного выше того, в котором жил мальчик, и он задерживался на них взглядом, словно знакомых встречал. Город открывал перед ним все новое и новое, завораживая, затягивая в себя как омут. Вот он увидел мигание светофора, праздничное, таинственное, влекущее и был рад, что узнал его, догадался, вспомнив недавно прочитанную книжку. Вот трамвай прошел, такой ярко-красный, так сложно звучащий! В звуках, которые он нес с собой, будто огромное, во всю улицу, невидимое облако, был лязг, и гул, и звон, и стук, и дребезжанье, и тонкое, жалобное нытье. Увидел мальчик и искры: огромные, голубоватые, чем-то похожие на молнию — из-под дуги; и мелкие, красноватые, чахлые, походившие на те, которые с ребятами выбивали, стуча кресалом о кремень, — из-под колес. Вообще, как ни захватывала, ни поглощала внимание мальчика городская жизнь, память о доме, о деревне продолжала жить в нем, не исчезая ни на мгновенье. Все, что он видел и воспринимал, он невольно сравнивал с домашним, деревенским. Светофор, например, напомнил ему сигнальный немецкий фонарик, который был у Васьки Казанка, так же там менялись цвета: красный, желтый, зеленый. В сложном звуке трамвая слышалось что-то от звука рельсы, висевшей у сельсовета, от дребезжания пустого ведра, летящего в колодец. А кое-что в городе выглядело точно таким, как и в деревне: кусты, деревья, небо над головой… Так все это и жило теперь в душе мальчика: домашнее, деревенское и теперешнее, новое, городское. Сближалось, перемешивалось, сливалось и разделялось вновь. Мальчику было нелегко делать такую непривычную работу, но он не замечал, не осознавал ее. Лишь время от времени, догадываясь об усталости, останавливал взгляд на отце, и на несколько мгновений эта противоречивая сложность в его душе приглушалась и отступала.

И вот теперь отца с ним не было. Он выпустил в людской толкотне отцовскую руку, засмотревшись на красивую, странно неподвижную тетю за стеклом магазина, и, пока догадался, что она не живая, а кукольная, отец куда-то исчез. Мальчик начал озираться в тревоге, заметил мелькавшую вдалеке знакомую серую кепку, бросился туда и догнал чужого человека. Вот тут-то он и начал метаться из стороны в сторону, пока не потерял и место, где они с отцом разлучились.

Мальчик продолжал ходить, бегать, понимая, что это уже не имеет смысла, но остановиться не мог: быть в неподвижности казалось страшнее. Когда же в конце длинной, полого идущей вниз улицы увидел реку, то был удивлен и обрадован. Река в его сознании принадлежала деревне, дому и вдруг — вот она, совсем рядом. И он из последних сил бросился к ней, словно ожидая от нее защиты и помощи.

Подбежав к самой воде, замер. Странная надежда, что река заметит его появление и как-то отзовется, мелькнула в нем и тут же погасла. Он стал напряженно и требовательно рассматривать ее, и она оказалась примерно такой же, как и дома. Те же мелкие волны, те же струи, тот же песок и тот же запах… Лишь берега были совсем другие, и мальчик старался не смотреть на них и видеть одну лишь воду.

Он присел на камень, уперев локти в колени, а подбородок в кулаки и подумал: «А что, если поплыть по течению, может, и до дома доплывешь?» Но тут же усмехнулся над собой насмешливо. Он знал, что от дома до города сто километров. Не раз слышал, как говорили вроде бы даже с гордостью: «Сто!»

Мысль о том, что он потерялся окончательно и уже не сможет найти отца, впервые пришла ему в голову. Чтобы выдержать ее, он весь сжался, напрягаясь, словно она имела вес и давила теперь на него сверху, на спину, на плечи… Переждав это первое, ошеломившее его ощущение, он повел глазами, и особенно страшным и угрожающим показалось ему все вокруг. Дома города были неприступны и неприветливы, гул его сердит и угрюм. И мальчик вновь стал смотреть на воду, как раньше смотрел на отца, чтобы передохнуть.

Так он сидел долго, осваиваясь с состоянием потерянности и одинокости. К нему надо было привыкнуть, притерпеться, как к боли. Когда это немного удалось, он глубоко вздохнул и вновь осмотрелся. Если раньше окружающее представлялось ему пестрой, сложной, запутанной мешаниной из людей, предметов, красок, то теперь все это стало четче, определенней и как-то проще. И чуть вроде бы понятней. Предельным, но неосознанным душевным усилием мальчик смог выделить себя из окружающего мира и вытерпеть эту отделенность.

Отца он не найдет, и отец его тоже, это было ясно. Значит, надо думать о доме, о том, как ему одному попасть туда. Дом его — поселок Корнево, деревня Углы. Он даже прошептал эти слова вслух, они были, как пароль, как заклинание, как единственная опора, за которую он должен держаться. А потом он еще и имя свое почему-то прошептал, а чуть погодя все это вместе. Василий Петрович Иванов, поселок Корнево, деревня Углы. И ему стало немного поувереннее, полегче. Когда он метался в страхе и растерянности по улицам, он словно не только отца, но и самого себя потерял, а теперь как бы нашел снова.

Ему вдруг захотелось все, что он видел вокруг, называть словами. Маленькая пестренькая птичка пробежала перед ним у самой кромки воды. «Трясогузка», — подумал, а потом и прошептал мальчик. Через реку наискосок шла лодка, человек, сидящий в ней, греб неумело и медленно. «Плоскодонка, — прошептал он. — На ту сторону идет…» Неподалеку от него на траве сидели трое мужиков, между ними белела бумага и зеленела бутылка. Подобное он не раз видел в деревне и подумал: «Мужики выпивают…» Это определение словами всего, что он видел, успокаивало мальчика. Называя мысленно, а еще лучше вслух, вещи и явления, он как бы приручал их. Такое удавалось особенно хорошо, если находилось что-то общее между домашним, деревенским и теперешним, городским. Трясогузка, лодка, мужики — от всего этого сразу становилось теплее.

— Эй, пацан! — услышал вдруг мальчик. — Подь сюда!

Мальчик оглянулся и увидел, что один из мужиков машет ему рукой.

— Иди, иди, не бойся!

Мальчик подошел медленно.

— Сбегай-ка за спичками! — Краснолицый мужик протянул ему монету. — Вон ларек.

Перед окошком ларька была довольно большая очередь, и мальчик стал в нее. Стоял и волновался, что мужикам придется его долго ждать.

— Ты где пропадал? — недовольно спросил краснолицый мужик, беря у мальчика спички и отмахиваясь от сдачи.

— Очередь, — пробормотал мальчик.

— За спичками в очереди не стоят, — буркнул краснолицый, закуривая. — Пошустрей надо быть, браток. Да ты что тут делаешь?

— Ничего…

— Жрать хочешь?

— Хочу, — прошептал мальчик.

Он как-то забыл о голоде и только сейчас вполне ощутил его — до тошноты, до нытья в пустом, урчащем животе.

Краснолицый мужик оторвал от булки кусок, положил на него два маленьких ломтика колбасы и протянул все это мальчику:

— Лопай! Да ты садись, составь компанию. В ногах, понимаешь, правды нет…

Мальчик сел чуть в сторонке и начал есть. Он жевал так жадно и нетерпеливо, что сводило челюсти, от густого же запаха свежей булки и колбасы кружилась голова. Покончив с едой, подумал, что ему надо уйти, что нехорошо торчать рядом с мужиками, словно ожидая от них чего-то, но никак не мог заставить себя подняться. Уж очень уютно тут было, почти, как дома…

— Как звать-то? — спросил краснолицый.

— Василий Иванов.

— Молодец! — засмеялся мужик. — Браво отвечаешь, по-солдатски.

Мальчик почувствовал, что краснеет. Он не понимал, почему так ответил. Ну сказал бы — Васька, Василий… И тут же догадался — потому, что сам себя недавно полным именем называл, вслух даже: Василий Петрович Иванов. Хорошо, что сейчас хоть отчество не ляпнул.

Два других мужика громко и быстро говорили между собой, краснолицый же в их разговор не вмешивался и то на реку смотрел, то на мальчика поглядывал.

— В каком классе?

— В третий перешел.

Мужики уже кричали друг на друга, ругались, и краснолицый начал их успокаивать. Мальчик решил, что ему самое время уйти, встал и тихонько побрел вдоль берега. Чувство одиночества и заброшенности, ослабевшее, когда он сидел рядом с мужиками, с новой силой навалилось на него. Он был готов заплакать, но перетерпел позыв и лишь пошмыгал носом.

Мальчик знал, что они с отцом должны были сегодня же уехать домой. И, наверное, из того самого места, куда приехали. Оно называлось  а в т о с т а н ц и я, мальчик хорошо запомнил. И он решил добраться до нее и искать, ждать там отца.

С сожалением, медленно, то и дело оглядываясь, он пошел от реки в каменную тесноту города. И опять движение машин, мельтешение людей, шум и пестрота городской жизни навалились на него, но теперь он переносил все это немного легче. Себя сознавал отдельнее и самостоятельнее, цель и опору какую-то имел. Автостанция, поселок Корнево, деревня Углы… А сам он Василий Петрович Иванов, ищет отца, потому что потерялся. С этим уже можно жить и действовать.

Набредя на стоящие под деревьями лавочки с людьми на них, мальчик присел и начал присматриваться. Ему казалось, что он умеет различать хороших и плохих людей. Хорошие были как-то светлей и мягче, а плохие тверже и темней. Он определял это не только глазами, но всем своим существом. К хорошим и добрым его невольно и безотчетно влекло, а от плохих и злых отталкивало.

Наконец, мальчик выбрал полную женщину в желтом платье с круглым и белым лицом, подошел и остановился перед ней.

— Тетя, а где автостанция? — спросил он тихо, глядя ей прямо в глаза.

— Как проехать, ты имеешь в виду?

Голос ее напоминал голос учительницы Марии Николаевны, и это приободрило мальчика.

— Как найти, — сказал он.

— Вон трамвайная остановка, видишь? — Женщина протянула руку, показывая, и на мальчика пахнуло сладковатым, приятным, конфетным каким-то запахом. — Сядешь на тройку — и до конца.

Мальчик запомнил все сказанные женщиной слова, но ничего не понял. Как это: сядешь на тройку — и до конца?

— Мне надо автостанцию найти, — упрямо повторил он.

— Так я же тебе объясняю! — Женщина удивленно подняла брови. — Садись на трамвай и поезжай.

Мальчик молчал. Ему казалось, что он не сможет с этим справиться. Там ведь и билеты, наверное, нужны. Да и вообще, трамвай представлялся ему более чужим и пугающим, чем автобус, например. Автобус все-таки машина, машины и у них в колхозе есть, целых две полуторки. А трамвай почти как поезд, по рельсам бежит…

— Мне надо, как дойти, — сказал он.

— Пешком, что ли? — еще больше удивилась женщина. — У тебя, что, денег на билет нету?

— Да, — сказал мальчик, но тут вспомнил о сдаче, которую не взял у него краснолицый мужик после покупки спичек, и покраснел. — Есть немножко, — поправился он.

— Деньги есть, но на трамвайный билет не хватает? — спросила женщина, рассмеявшись как-то очень приятно и звонко. — Ты что, из деревни?

— Да.

— Ну что ж, — сказала женщина, — поехали в таком случае вместе. Доплачу уж, так и быть, за тебя…

Садясь в трамвай, она поддержала мальчика сзади, и это его задело, обидело. А когда и в трамвае взяла его за локоть, подталкивая куда-то, он невольно, не успев даже подумать о том, что делает, освободил, вырвал почти у нее руку.

— Ты что? — Она склонилась над ним со своим белым, большим, удивленным лицом.

— Я сам, — буркнул мальчик.

— Ну, ну… — улыбнулась она. — Сам, так сам. Проходи, садись вон к окну.

В трамвае мальчику очень понравилось. Колеса стучали шибко так, лихо, весело, звонок звенел, ветер дул в открытые окна… Даже тяжесть в груди, которую мальчик постоянно ощущал с того момента, как потерял отца, почти исчезла, и он зачарованно то в окно смотрел, то трамвай оглядывал.

Когда к ним подошла старая тетка с висевшей на животе кожаной сумкой, мальчик догадался, что она продает билеты. Женщина, сидевшая с краю, сказала: «Два», сунула тетке деньги и взяла у нее длинненькую белую бумажку, билет. Мальчик достал свои медяки и протянул их женщине:

— Вот…

— Это прелестно, — засмеялась она, отстранив его руку и погладив его по голове.

Мальчик поежился и прижался в угол.

— Ишь ты, Ерш Ершович! Недотрога какой! Как зовут-то?

— Васька, — буркнул мальчик.

— А зачем на автостанцию едешь?

— Отца потерял.

— А если не найдешь, что тогда? У тебя ведь и денег совсем нет.

— Есть, — сказал мальчик. — Что вы не взяли.

— Ах ты, мой Филиппок! — Она протянула к нему руку и тут же отдернула ее. — Не буду, не буду, не ершись… Что же с тобой делать? Выходить мне надо и времени нет… — Она помолчала. — Значит, так. Если отца не найдешь, обратись к дежурному по автовокзалу и все ему объясни, понял? Дежурный по автовокзалу, запомнишь?

— Да, — кивнул мальчик.

— И это возьми. — Покопавшись в сумке, женщина протянула ему два огромных, краснобоких яблока. — Голодный, наверное?

— Нет, — сказал мальчик, беря яблоки. — Я ел, меня люди угостили.

— Ну вот и я, как люди… — Она улыбнулась, но мальчику вдруг стало ее жалко. — Счастливо тебе, мужичок!

То мужичок, то Филиппок какой-то, растерянно думал мальчик, глядя женщине вслед. Что-то в ней было совсем для него непонятное и влекущее, особенно в последней ее улыбке. Когда же он увидел ее через трамвайное стекло, она выглядела так, словно готова была заплакать.

Подойдя к автостанции, мальчик ее узнал. Вот здесь остановился их автобус и они из него вышли, вот тут напились воды, вон там ждали трамвая… Он долго, с требовательной надеждой осматриваясь, искал отца, но его нигде не было. Разочарование оказалось таким сильным, что мальчик вновь ощутил близость слез, но сумел стерпеть, не заплакать, и вышло это легче, привычней, чем раньше. Когда же заметил табличку, на которой было крупно написано «Корнево», то и совсем приободрился. Отсюда, значит, автобус домой идет, понял он с радостью. Он все стоял и стоял здесь и не мог отойти, словно схватился, наконец, за некую невидимую нить, связывающую его с домом, и боялся выпустить ее из рук. С этого места отец и поедет домой, тут его и ждать надо, решил он.

Площадку перед автостанцией с одной стороны огораживал дощатый забор, дававший узкую полоску тени, вдоль него на земле сидели люди, группами и поодиночке. Мальчик выбрал местечко между стариком в кепке, похожей на отцовскую, и двумя женщинами с маленькими детьми и присел на корточки, прислонившись спиной к забору. От соседей пахло как-то знакомо и поэтому приятно; и голоса у них были как бы деревенские, домашние; и травка тут кое-где привычная росла, лебеда с крапивой, пыльная, замученная, но все-таки своя. Мальчик хорошо видел отсюда и табличку со словом «Корнево», и вход в автостанцию — если появится отец, уж он его не пропустит.

— Парень! — вдруг обратилась к нему сидевшая рядом пожилая женщина. — Можешь за девками нашими минутку поглядеть? Чтоб под колеса куда, не дай бог, не сунулись.

— Да за ним самим еще смотреть надо! — засмеялась вторая, молодая совсем.

— Чегой-то! Он, я вижу, паренечек хоть куда! Самостоятельный. Так, ай нет? — обратилась она к мальчику.

— Посмотрю, — смутившись, отозвался он.

— Вот и умник! На дорогу не пускай, главное, а мы моментом!

Женщины торопливо ушли, скрылись, повернув за угол автостанции, а мальчик оглядел «девок» и пододвинулся к ним вплотную. Одна была маленькая совсем, лежала на сером одеяле между узлами, и он решил, что никаких хлопот у него с ней не будет. Второй было лет пять, и глаза у нее были хитрые.

— Как тебя звать? — спросил мальчик.

— Не твое собачье дело! — крикнула она.

От неожиданности он растерянно улыбнулся. Старичок в кепке закашлялся смеясь.

— Вот так-так, — пробормотал он. — Вот это по-нашему!

— Ты чего? — возмутился наконец мальчик. — Ты слышала, что сказано? Я за вами должен смотреть, а вы слушаться.

— Ты не можешь, не можешь! — крикнула девочка и показала язык. — Ты сам маленький! Мамка так сказала, понял?

— Дура, — буркнул мальчик.

— Сам дурак! — крикнула она и побежала вдоль забора.

Мальчик, не трогаясь с места, наблюдал за ней, и она, явно его дразня, повернула к медленно разворачивающемуся автобусу. Он бросился вслед и схватил ее за руку. Она, нисколько не сопротивляясь, спокойно и весело посмотрела на него снизу вверх.

— Ты куда бежала?

— А так просто. От тебя. Пусти! Пусти, больно! — Она начала вырывать у мальчика руку.

— Опять убежишь?

— Не твое собачье дело! Пусти, больно! О-о-о! — Она закричала с таким отчаянием, что мальчик, оторопев, отпустил ее.

На этот раз она свернула к улице, туда, где то и дело быстро проносились машины. И мальчик опять бросился за ней, и опять она спокойно и насмешливо позволила поймать себя.

— Зачем ты убегаешь? — спросил он с искренним недоумением.

— А нарочно. Назло потому что, — охотно пояснила она. — А ты мне не приказывай, понятно? Ты мне никто. Пусти!

— Убежишь…

— Нет. Мне уже надоело. А не пустишь, я тебя укушу. Я могу до крови.

— Кусай, — сказал мальчик.

Она тут же укусила его за руку, и так больно, что он отпустил ее.

— Ага! — крикнула она, отбежав.

Мальчик с удивлением подумал, что она ему нравится. Что-то в ней было такое привлекательное. Он все смотрел, и смотрел на нее, и вдруг решил, что она может вот-вот заплакать. Ему стало ее жаль, как недавно красивую тетю, с которой он ехал в трамвае, и вместе с этим он почувствовал себя как-то увереннее и взрослее. Даже словно бы вырос за эти несколько мгновений, выше ростом стал. Ощущение было похоже на то, какое он испытывал, летая во сне: в груди что-то сладко замерло и расширилось.

Достав из кармана яблоко, он протянул его девочке:

— Возьми!

Она подошла нерешительно, взяла яблоко и вдруг, размахнувшись, швырнула его. Мальчик почти не удивился, словно ожидал чего-то подобного.

— Зря бросила, — сказал он задумчиво и серьезно. — Хорошее было яблоко.

— Ну и что! — фыркнула она. — У нас таких полно!

Увидев возвращавшихся женщин, мальчик с тревогой подумал, что он давно уже не обращал внимания ни на автобусы, ни на дверь автостанции и мог за это время прозевать отца.

— Все ничего? — спросила пожилая женщина. — Девки наши не бунтовали?

— Ничего, — ответил мальчик тихо.

— Старшая у вас чудная, — сказал старик. — Замотала парня совсем, чего только не выделывала.

— Не чудная она, а ненормальная. Не знаем, что и делать, замучились с ней.

— Сглаз, может? — предположил старик.

— Да какой там сглаз! — досадливо отмахнулась женщина. — Отец, пьяный идиот, ее испортил. Побил сильно, она и сделалась не в себе. С месяц уже как. Все навыворот делает, по ночам во сне кричит.

— Что ж так побил-то? — соболезнующе спросил старик.

— А бутыль с самогоном столкнула со стола, он и озверел. Сгубил ребенка, вражина… Манька! — крикнула она девочке. — А ну давай сюда, ехать нам надо!

Идя вслед за женщиной с узелком, бьющим ее по ногам, девочка оглянулась и улыбнулась мальчику. Потом оглянулась еще раз и скорчила рожицу, то ли веселую, то ли злую — ему было уже не разобрать…

— И мне пора трогаться, — сказал старик, вставая и прилаживая за спину мешок. — А ты, малый, чего тут торчишь?

Мальчику не хотелось говорить о том, что он потерялся, то чувство уверенности в себе, повзросления мгновенного, которое он испытывал, возясь с девочкой, мешало ему.

— Мне в Корнево надо, — сказал он.

— Так это на автобусе, ежели не ушел еще. Деньги-то на билет имеются?

— Нет.

— Плоховато… Но и опять не беда. Так попросись или на попутке можно попробовать.

— Как на попутке? — не понял мальчик.

— А на машине на попутной. Проголосуешь, глядь, и заберет кто, подбросит.

— Как проголосуешь?

— А руку поднимешь, сигнал, стало быть, дашь. Но это за город надо выходить. Вона улица, видишь? Она как раз идет-идет, да за город и выходит. Аккурат, на Корнево твое.

Старик казался очень дряхлым, но глаза у него были такие ясные, такие спокойные, что в них тянуло смотреть. Мальчику понравилось, что старик не стал расспрашивать, почему он очутился так далеко от дома. Значит, считал, что ничего особенного в этом нет. Да ему и самому не легче, решил мальчик, вон, аж пошатывается. И оборванный какой…

— Ты, главное, не боись ничего, — сказал старик, все ерзая, все умащиваясь под своим мешком. — Народ кругом. Не без добрых людей, да… Побойчей будь, понастырней. Хлеба дать?

Мальчик взял бы хлеба, но подумал о том, как старик начнет снимать с таким трудом прилаженный мешок, а потом опять его пристраивать и постеснялся.

— Нет, — покрутил он головой. — Не хочу.

Едва сказав это, он почувствовал, что очень голоден, и пожалел о своем отказе. Старик, однако, уже ковылял к дверям автостанции, и тогда мальчик вынул из кармана последнее яблоко и стал есть. Яблоко не только не утолило голод, но еще больше разожгло его. Мальчику почудилось, что у него в животе сидит какое-то маленькое, противное живое существо, ворочается там потихоньку и сосет, сосет его изнутри.

В стороне от автостанции стоял небольшой домик с надписью «Булочная». Булки там, значит, продают, подумал мальчик и медленно и нерешительно направился туда. Быстро надо, чтобы отца не прозевать, решил он, и юркнул в дверь булочной.

Запах хлеба в ней был так силен, что у него в первый момент даже закружилась голова. Перед прилавком, в сумраке, особенно густом после солнца, стояло всего несколько человек, и мальчик присоединился к ним. Он перебирал в кармане медяки, которые ему оставил краснолицый мужик, и растерянно соображал, что сказать продавщице, когда подойдет его очередь.

— Хлеба дайте, — почти прошептал он, протягивая деньги.

Продавщица взяла их и сказала, покачав головой:

— Не выходит тут…

— Тогда не надо, — пробормотал мальчик, повернулся и пошел к двери, даже не подумав взять назад деньги, словно он уже не имел на них права.

— Постой! — окликнула его продавщица.

Мальчик вернулся и взял протянутый ему большой кусок хлеба, покраснев до слезной пелены в глазах. «Спасибо», — подумал он при этом и выбежал на улицу. У него даже спина стала мокрая и горячая, и он не мог понять, почему с таким трудом и смущением взял именно этот хлеб. Ведь ничего подобного не было ни на реке с мужиками, ни с теткой в трамвае. Магазин потому что, в конце концов решил он. Если денег не хватает, то не полагается.

Сев на свое прежнее место у забора, он стал жадно есть. Хлеб был теплый, вкусный, и приятно-тяжелым комом лег у мальчика в желудке. После еды его поклонило в сон. Он боролся с этим изо всех сил, таращил глаза и крутил головой. Спать никак нельзя было, чтобы не прозевать отца. Он ведь и так отвлекался от наблюдения — и с девочкой, и с магазином. Однако душа его, на которую столько вдруг свалилось незнакомого и трудного, настойчиво просила отдыха и забвения — хотя бы ненадолго. «Немножко, чуть-чуть…» — словно шептал ему какой-то тихий, вкрадчивый голос. Веки его смеживались все продолжительнее, все теплее и слаще становилось под ними глазам, все туманнее и страннее казалось ему окружающее, когда он снова и снова, все с большим трудом, поднимал их…

— Парень! — услышал он и одновременно почувствовал, как кто-то трогает, трясет его за плечо.

Он открыл глаза и увидел, что над ним стоит женщина в черном платье с красной повязкой на рукаве. Лицо у нее было темное и суровое.

— Ты что тут? — спросила она.

— Заснул, — ответил мальчик, вставая.

— Это я видела. Что делаешь тут, говорю?

— Я отца потерял. Давно еще…

— А где живешь?

— Поселок Корнево, деревня Углы.

— Понятно. — Лицо женщины оставалось суровым, голос жестким и сухим. — Автобус на Корнево давно ушел. А если ты потерялся, то тебя в милицию сдать надо. Пойдем-ка… — Она крепко взяла его за руку и потянула в сторону автостанции.

Мальчик был испуган и голосом ее, и видом, и шел за ней, упираясь. «В милицию сдать…» — мелькнуло у него в голове. Он видел однажды, как милиция приезжала к ним в деревню: двое мужчин в красных фуражках на трехколесном мотоцикле. Они тогда увезли с собой дядю Евсея. Отец сказал, что в тюрьму.

Ничего не решая, да и не думая, а лишь нутром, инстинктом чувствуя необходимость бежать, мальчик резко вырвал руку из руки женщины и бросился прочь. Когда у него стали слабеть, подкашиваться ноги, он приостановился, посмотрел назад, увидел довольно уже далеко знакомое здание автостанции и спокойно идущих по тротуару редких прохожих. Улица, по которой он бежал, оказалась той самой, ведущей за город, а потом и домой, как объяснил ему недавно старик с мешком.

Возвращаться на автостанцию мальчику никак нельзя было, а, значит, исчезла последняя надежда найти отца. Осознав это, он почувствовал, как волна страха подбирается к нему, готовая накрыть его с головой. Он весь напрягся, стараясь перебороть страх, и неожиданно это ему удалось. События дня мелькали у него в памяти, непонятным каким-то образом укрепляя его душу. И река, такая своя, домашняя; и мужики на реке; и булка с колбасой; и тетя в трамвае с добрым, красивым лицом; и девочка на автостанции с ее прощальной гримасой-улыбкой; и спокойные глаза старика; и запах хлеба в булочной, его теплота в руках, во рту и даже в желудке — все это мелькало, кружилось перед мальчиком. Вон сколько он уже прожил один и ничего страшного с ним не случилось! И еду ел, и с людьми разными разговаривал, и автостанцию нашел, и от тетки с красной повязкой убежать сумел, и теперь идет по дороге, ведущей домой. Выйдет из города, будет «голосовать», и его «подбросят». Так ведь сказал старик?

Мальчик все шел и шел вперед, и улица становилась все тише и пустынней, дома на ней все меньше и ниже, и это радовало его, словно бы чем-то приближая к цели. Он сильно устал, но решил не отдыхать, пока не выйдет из города. О том, что он будет делать дальше, выполнив эту первую задачу, мальчик старался не думать. У него уже был опыт самостоятельной жизни, пусть и укладывавшийся всего в несколько часов, и он говорил ему, что действовать надо постепенно. Сначала одно, а уж потом другое, следующее. Так даже усталость, оказалось, легче преодолевать: вон до того дома зеленого дойти, вон до того с башенкой, до дерева большого, до столба с перекладиной…

Когда по обе стороны улицы пошли сплошь маленькие, одноэтажные дома, мальчик решил, что город вот-вот кончится. Но эти дома все тянулись и тянулись, и его уже в дремоту начало клонить от их однообразия.

У последнего дома, за которым дорога уходила в открытое поле, виднелся колодец. Заметив его, мальчик ускорил шаг, а потом и вовсе побежал, таким родным он ему показался. Да и пить очень хотелось после съеденного всухомятку хлеба.

Он с радостью увидел, что все в колодце было точно таким, как дома — и сруб, и ворот, и белая цепь, и помятое ведро, и запах сырости, и влажная земля вокруг. Он привычными, уверенными движениями спустил в колодец ведро, поболтал цепь, зачерпнул и начал неторопливо крутить ворот с его теплой от солнца, маслянистой на ощупь рукояткой. Пил долго и жадно, и вода казалась совсем домашней, вкусной, ледяной.

Встреча с колодцем представилась мальчику добрым знаком. Словно подтверждая это, подошла женщина с ведрами и коромыслом, одетая точно так же, как одевались у них в Углах: в длинной темной юбке, в кофточке с короткими рукавами, в косынке и галошах на босу ногу. И лицо у нее было знакомое почти, загорелое до черноты, с красноватым, шелушащимся носом. Надо спросить, решил мальчик, точно ли эта дорога на Корнево идет? А вдруг старик ошибся или он сам что-нибудь перепутал?

— Туда, туда! — ласково покивала на его вопрос женщина. — Куда ж еще?

Приободренный, он отошел по дороге уже в самое поле, чтобы ждать машин и «голосовать». Они появлялись изредка, а мальчик все никак не мог набраться храбрости и поднять руку. Машины были такие большие, такие быстрые, ехали, конечно, по таким важным-важным делам, что ему и представить было невозможно, что из-за его поднятой руки одна из них может остановиться. Наконец, когда показалась полуторка, он поднял руку, невольно стараясь сделать это понезаметней для шофера. Машина, не снижая скорости, проскочила мимо, и он с облегчением передохнул. Все это повторилось еще, и еще, и еще раз, и начало уже задевать, обижать мальчика. Он чувствовал себя все более одиноким, маленьким и ничтожным. Ему чудилось, что он даже физически уменьшается: р-аз, пронеслась машина, и он как будто стал меньше ростом… В конце концов, измучившись, он побрел назад, к колодцу, потому что тот был самым родным и знакомым из всего вокруг.

Они с ребятами часто играли у колодца, особенно в жару — тут, казалось, как будто попрохладнее и повеселее, песочек влажный, свежая и густая трава. Но главным был, конечно, сам колодец, таинственный и чудесный. Можно было кричать в него, получая в ответ не то свой собственный, не то чужой, земляной, может быть, отклик. Можно было смотреть вниз подолгу, до головокружения, и видеть сначала серые в прозелени бревна сруба, мерцающий в глубине и манящий квадратик воды, а потом постепенно и кое-что другое, картинки какие-то смутные и ускользающие, которые не удавалось никогда разглядеть отчетливо, но именно этим они были и хороши… Вот и сейчас мальчик лег животом на сруб и замер. Ему представилось вдруг, что такие похожие колодцы, этот и домашний, и деревенский могут быть как-то связаны между собой в самой-самой глубине. Может, вода у них одна и та же и перетекает под землей туда и обратно? Они же как братья, подумал мальчик, а братья всегда заодно. Вон, Фомушкины, даже дерутся всегда вместе… Он смотрел в колодец все пристальнее и отрешенней, забывая уже почти, кто он и где, и что-то знакомое уже мерещилось ему в поблескивающем и растущем перед его глазами квадрате воды: дом их, что ли?..

— Ты чего тут? — услышал мальчик и очнулся.

Оглянувшись, он увидел пацана, ровесника примерно, рыжего, конопатого, босого в замызганной серой рубашке и коротких, выше щиколотки, штанах. Вид у него был взъерошенный и задиристый.

— Плевал? — подозрительно спросил рыжий.

— Куда? — не понял мальчик.

— Куда, куда! В колодец, вот куда!

— Зачем?

— Спрашивает еще! — Рыжий пацан подступил к мальчику вплотную. — Ты плевал, я видел. А ну, сматывайся отсюда, от нашего колодца!

— Он не ваш. Он общий.

— Общий, кто здесь живет. А ты чужой, ты откуда взялся?

— Не твое собачье дело, — ответил мальчик, вспомнив девчонку с автостанции. — Хочу и буду здесь.

— Плеваться он тут будет!

— Да не плевал я! — обиженно крикнул мальчик. — Зачем мне?

— Я не знаю, зачем! Придурок потому что! Много вас тут всяких ходит. Давай, давай отсюда, а то побью! — И рыжий толкнул мальчика в грудь.

Мальчик не любил и не умел драться, но почувствовал, что отступать никак нельзя. Если он сейчас струсит, то потом и до дома не сможет добраться, не хватит у него для этого смелости и сил. Тут была какая-то связь, смутная, но совершенно для него очевидная, и, осознав ее, он тоже толкнул рыжего в грудь. А через мгновение он уже мало что сознавал, погрузившись в вихрь мелькающих кулаков — своих и рыжего. Ему попадало по голове, по лицу, но боли он почти не ощущал, лишь короткие, горячие почему-то толчки. Он молотил и молотил кулаками, зная, что не остановится, пока у него есть хоть немного сил. И эта уверенность в том, что ему нельзя, некуда отступать, давала мальчику облегчающую безоглядность…

Когда он почувствовал на губах что-то соленое, рыжий вдруг отбежал от него в сторону.

— Все! — крикнул он. — Мы до первой крови только деремся!

Мальчик вытер нос, посмотрел на окровавленную ладонь и снова на рыжего. У того тоже виднелась под носом кровь, и это обрадовало мальчика.

— У самого кровь, — буркнул он, тяжело переводя дыхание.

Рыжий мазнул пальцами по верхней губе и неожиданно рассмеялся:

— Ничья тогда! Только у меня мало. А я тебя вон как льет!

— Это не важно. Все равно у обоих.

— Надо обмыться и на спину лечь, — сказал рыжий. — Я всегда так делаю.

Они умылись, поливая друг друга из ведра, и легли на траву недалеко от колодца.

— Можно рядом, — сказал рыжий. — Раз ничья, значит, мы равные. А все равно скажи, зачем ты в колодец плевал? Я же точно по губам видел.

— Да не плевал я! — сказал мальчик с досадой, словно от докучливой мухи отмахиваясь. — Это я слова говорил.

— Вон что… — протянул рыжий. — А зачем?

— Интересно, как отзывается.

— А что ты тут делаешь? — спросил рыжий вполне уже дружелюбно. — Я когда еще тебя увидел.

— В Корнево ехать надо. На машину хочу сесть.

— А у меня отец шофер! — хвастливо сказал рыжий. — Он по городу ездит. Легковое такси называется.

— А у меня отец инвалид, — сказал мальчик с гордостью.

— Нашел чем хвалиться! У нас вон сосед инвалид, еле ноги таскает. Мамка говорит, что помрет скоро.

— Заткнись! — крикнул мальчик. — Много ты понимаешь! Мой отец военный инвалид, понял? Он в грудь, ногу и руку раненый.

— Ну и что хорошего? — продолжал смеяться рыжий. — А мой не раненый, так это ж лучше! И у него медалей шесть штук целых. А у твоего?

— Две, — сказал мальчик хмуро. — А все равно ранение лучше всякой медали. Важней. Так папка говорит.

— Это чем же лучше? — спросил рыжий с ехидством. — Покалеченный — и все.

— Нет, не все. Кровь проливал потому что…

— Вот и ты проливал сейчас, — усмехнулся рыжий. — Вы, наверное, с отцом это любите.

Мальчик бросился на него, ударил и промахнулся.

— Ты чего?! — крикнул рыжий изумленно. — Дурной, да? Я же просто так сказал, понарошку. Я, вообще-то, кто на войне раненый, уважаю. А сосед наш просто так больной. У него в желудке язва завелась. А отец у тебя кто?

— Он на конюшне работает. С лошадьми занимается.

— А машина лучше лошади! Опять спорить будешь, да?

— Буду, — сказал мальчик упрямо. — Лошадь лучше.

— Это почему же?

— Лошадь живая.

— Так это ж хуже, дурак! Живая, значит, подохнуть может, а машине никогда ничего не сделается.

— Поломается машина твоя.

— А ее починить можно, а лошадь не починишь!

Мальчик молчал, не умея возразить на это. Он подумал, что с лошадью можно разговаривать и любить ее почти как человека, а машину, наверное, нет. Но говорить он этого не стал, совестно почему-то было.

— Давай в ножички играть, — предложил рыжий.

— Нет, мне ехать надо. Я на дорогу пойду.

— Никто тебя не возьмет. Маленьких не берут потому что.

— Возьмут, — неуверенно сказал мальчик.

Он вновь вышел за крайний дом, на обочину дороги и стал поднимать перед идущими машинами руку, но они все так же проскакивали мимо. У него уже и надежды почти не осталось, но он все стоял и стоял. Солнце спускалось к горизонту, в его низких лучах дорога слепяще сверкала, и там, на закате, был дом, и туда одна за одной уносились машины. Мальчик подолгу смотрел каждой вслед, пока в глазах не темнело и они не начинали слезиться…

Солнце село, небо на закате стало багровым, угрожающим, тревожным. Серость ранних сумерек постепенно покрывала все вокруг, смазывала краски, размывала форму предметов. Если раньше мальчик развлекал себя, разглядывая окружающее, то теперь делать это становилось все труднее, и тоска, такая же серая, как сумерки, начала охватывать и его душу. Нужно было уходить туда, где люди, и он, в последний раз бесполезно подняв руку перед машиной, медленно побрел в город.

— Эй, погоди! — услышал он, едва миновав первые дома улицы.

Мальчик остановился и увидел подбегающего к нему рыжего пацана. Он неожиданно обрадовался ему — хоть и дрались они, а все-таки свой человек, знакомый.

— Что, не взяли? — спросил рыжий. — Я же говорил!

— Все равно возьмут, — почему-то сказал мальчик.

— Возьмут! — хмыкнул рыжий. — Ночь уже! А куда ж ты идешь тогда?

— Так просто. Иду — и все…

— А хочешь, к нам пойдем? — предложил рыжий. — Тебе ведь все равно больше некуда.

— Пойдем, — кивнул мальчик.

Он почти не удивился, смутно предчувствуя, что с ним обязательно должно было произойти что-то подобное. Не мог же он остаться один на улице ночью, никак не мог.

— Тебя как звать? — спросил рыжий.

— Васькой.

— А меня Петькой. Еще «рыжий» зовут, но я за это дерусь, — предупредил он.

Дом Петьки сильно отличался от дома мальчика и все-таки чем-то напоминал его.

— Ему жить негде, — сказал Петька, выталкивая мальчика вперед. — Можно, он у нас поживет пока.

Петькина мать расспросила мальчика и кивнула согласно:

— Ну, поживи, поживи, что ж с тобой делать. Руки мойте — и за стол.

— Видал? — с гордостью прошептал Петька, топчась рядом с мальчиком у рукомойника. — Сразу согласилась! Мировая мамка, да?

Скоро появился отец Петькин и очень понравился мальчику. Он был веселый, и на его широкое, темноглазое, загорелое лицо хотелось смотреть и смотреть.

Выслушав короткий рассказ жены, он сказал:

— В милицию сообщить надо. Отец же наверняка его ищет.

— Дядя, не надо в милицию! — испугался мальчик.

— Почему? Милиция, брат, это не всегда плохо. Иногда очень даже хорошо. Найти отца помогут.

— Дядя, не надо в милицию! — умоляюще повторил мальчик. — Я тогда лучше от вас уйду совсем.

— Ну такого гостя мы не отпустим! Да еще насовсем. Ладно, не будет милиции, успокойся. Мы что-нибудь другое придумаем. Да чего это ты ее так боишься? Тебе-то и знать про нее рано.

— Так, — сказал мальчик. — Не хочу…

Постелили ему на сундуке, и когда он угрелся и уже засыпал почти, то подумал с удивлением, как здесь спокойно и хорошо…

Разбудил мальчика отец Петьки.

— Вставай, путешественник! — сказал он, наклонившись над ним и обдавая его крепким и приятным табачным запахом. — Труба зовет, пора в поход!

Веселый голос, веселое лицо Петькиного отца заражающе подействовали на мальчика, и он сразу же, едва открыв глаза, почувствовал себя оживленным и бодрым.

— Одевайся, умывайся, завтракаем — и в путь!

— Куда в путь? — спросил мальчик, догадываясь, что речь идет о доме.

— В Корнево твое, куда ж еще? У меня тут приятель рядом, захватит тебя, я договорился.

Перед самым выходом из дома появилась заспанная мать Петьки и протянула мальчику газетный пакет, перевязанный бечевкой:

— Вот тебе поесть на дорогу. Петьку-то я не стала будить — дрыхнет без задних ног.

— Ничего, — сказал мальчик. — Я его и так помню.

— Помни, помни, — засмеялся Петькин отец. — Синячок-то не он тебе под глазом набил?

— Он, — смутившись, кивнул мальчик.

— Ну тогда крепко будешь помнить! Дружба, так сказать, скрепленная в бою.

Идти оказалось недалеко. Мальчик спешил, семенил ногами рядом с широко шагавшим отцом Петьки, поглядывая на него искоса и испытывая чувство защищенности, похожее на то, которое возникало у него рядом со своим отцом.

Подошли к стоявшему на обочине дороги грузовику, и мальчик увидел, что это ЗИС-5, машина мощная. Молодой совсем дядя в замасленном, поблескивающем под солнцем пиджаке копался в моторе.

— Здорово! — зычно крикнул отец Петьки. — Вот, пассажира тебе доставил!

— Привет, привет! — Шофер подмигнул мальчику. — Но, предупреждаю, только до Корнево. По деревням мотаться не могу.

— До деревни я сам, — поспешно сказал мальчик. — Там близко.

— Что ж, держи, мужик! — Отец Петьки протянул мальчику руку, и она оказалась у него твердая и шершавая как доска. — Счастливо тебе! Заходи, если опять заблудишься. А в милицию я сообщу, что ты домой чин чинарем поехал. Если отец твой обратится, скажут ему.

Шофер все возился в моторе, а мальчик стал рассматривать машину, и у него сразу разбежались глаза. Хороши были большие, намного больше, чем у колхозной полуторки, колеса, с ребристыми краями, огромными гайками, с маленькими буковками, выпукло выступавшими на резине, которые он осторожно погладил пальцем, но прочитать не смог. Велик и важен был кузов, сделанный из ровненьких, плотно подогнанных досок. Но интереснее всего была кабина с рулем, рукоятками, стеклянными кружками и стрелками. На сиденье лежал рваный, промасленный ватник, и даже в нем было для мальчика что-то привлекательное. А запах машины, особенно явственный в кабине, был и совсем уже прекрасен, и он прямо-таки не мог им надышаться. Когда же мальчик подумал, что машина скоро тронется и можно будет смотреть, как шофер рулит рулем, он даже засмеялся от радости.

— Ну что, товарищ пассажир? — сказал шофер, садясь рядом и с прекрасным, гулким, оглушительным хлопком закрывая дверцу.

— Поехали, — прошептал мальчик.

Ему еще никогда не приходилось ездить в машине, и он ждал этого, как ждут невероятного, но тем не менее вот-вот должного произойти чуда, Шофер повернул какой-то ключик, потом нажал на что-то ногой, и машина тихонько заурчала. Шофер покосился на мальчика, подмигнул ему и нажал ногой еще одну, торчащую из пола кабины штуку. Дрожь машины стала крупней и сильнее, нетерпеливей как-то, и вот она наконец тронулась! Мальчик ожидал этого с таким напряжением, словно надеялся вместе с машиной взлететь в воздух.

В стороне мелькнул дом Петьки, потом колодец, и мальчик с сожалением проводил их глазами как старых знакомых. Показалось то место, где он безуспешно «голосовал», и на нем теперь стояла девушка в ярком голубом платье. Мальчик ждал, что она, как и он вчера, поднимет навстречу машине руку, но она не сделала этого, а машина все-таки остановилась.

Шофер потянулся к дверце кабины, широко ее распахнул, и мальчик у самых своих глаз увидел его радостно улыбающееся лицо. Девушка подошла к машине с точно такой же, как и у шофера, улыбкой. Эти одинаковые улыбки как бы тянулись друг к другу, и мальчик почувствовал себя помехой.

— Привет! — сказала девушка таким же красивым и радостным, как и вся она, голосом. — И пассажир у тебя?!

Чувство, что он лишний, усилилось у мальчика, и он весь сжался, чтобы занимать поменьше места.

— Да вот, заблудился малец, понимаешь, — словно бы извиняясь, пояснил шофер. — Отца в городе потерял. Везу его теперь в Корнево. Да вы поместитесь свободно…

— Еще как поместимся! — Девушка улыбнулась мальчику. — Тебя как зовут?

— Вася, — прошептал мальчик. Девушка казалась ему такой красивой, что он боялся смотреть на нее.

— Я с краю, у дверцы сяду, — обратилась девушка к шоферу. — А то как бы не вылетел на ходу Василий наш…

Машина тронулась, по сторонам дороги потянулись хлебные, уже скошенные поля, и мальчик с облегчением почувствовал себя наконец-то вырвавшимся из городского плена. Ему уже чудилось мгновениями, что родная его деревня совсем близко и вот-вот вынырнет из-за очередного поворота. Он, конечно, понимал, что ехать далеко и долго, но это требовательное и нетерпеливое ожидание вновь и вновь накатывало на него.

Девушка и шофер переговаривались, почти не умолкая, переглядывались, смеялись, и мальчик все больше стеснялся того, что мешает им. Он сунул ладони между коленями и свел, насколько мог, плечи.

— И что ж ты ежишься так! — сказала девушка, обнимая его. — Сиди смелей!

Мальчик замер, ощущая плечом ее грудь, вдыхая ее теплый, молочный какой-то, чуть сладковатый запах.

— Ишь серьезный какой! — Девушка, потормошив, отпустила его.

Ее соседство подавляло мальчика, мешало следить за ездой, за работой шофера, за тем, что плыло и мелькало в стеклах кабины. Рядом с ней он казался себе до обиды, до позора маленьким и ничтожным. Ему смутно представлялось даже, что он каким-то неведомым образом сам виноват в этом, словно была у него возможность стать взрослым, большим, как шофер, человеком, но он упустил ее.

Глядя по сторонам, мальчик удивлялся тому, что все казалось ему знакомым — и овражек, и ручей в зарослях камыша, и осоки, и холм с березками… Везде, как дома, подумал он и даже улыбнулся от этой мысли, такой она была приятной. А если проезжали через деревню, то ощущение знакомости окружающего усиливалось настолько, что мальчик невольно начинал хату свою высматривать. Чудилось, а вдруг и вправду через Углы проедут?

Впереди возникли небольшая речка и деревянный мост через нее.

— Может, остановимся? — спросил шофер, взглянув и на девушку, и на мальчика. — Перекусим? Я и не поел толком с утра.

Мальчику было лестно, что к нему обратились как к взрослому, словно он мог возразить. «Можно», — хотел сказать он, но промолчал.

— Это можно! — воскликнула девушка. — И искупаемся заодно, да?

Машина медленно, как бы ощупывая передними колесами путь, съехала с дорожной насыпи и остановилась у самой воды. Все вышли, и мальчик, почувствовав, как затекли у него ноги, едва не бросился бежать куда попало по густой, высокой траве.

— Вон, в тенечек! — показал шофер.

Он бросил на землю холщовую, замызганную сумку, девушка положила какой-то сверток, и тут мальчик вспомнил, что у него тоже есть с собой еда, и бросился назад к машине. Когда возвращался обратно, то увидел, что шофер и девушка сидят рядом. Он обнимал ее одной рукой за плечи и что-то тихо говорил ей. Выражение лиц у них было такое, что мальчик невольно остановился и больше не мог сделать вперед ни шагу. Так он и стоял в растерянности, не зная, что ему делать дальше. Нельзя было ни подойти к ним, ни уйти, но и стоять в стороне тоже было нельзя. Шофер наконец заметил мальчика, и в его лице сначала мелькнуло раздражение, а потом он, как бы очнувшись, сказал:

— Давай сюда, браток! Есть будем.

Рука его осталась забытой на плече у девушки, и мальчику это мешало, как соринка в глазу. Девушка осторожно освободила плечо, и он почувствовал к ней мгновенную благодарность.

— А что это у тебя? — спросил шофер.

— Еда, — сказал мальчик. — Мне в дорогу дали.

— Ну так и береги ее. Дорога у тебя еще длинная, пока до дому доберешься. У нас тут с Марьей на всех хватит.

Ели мягкое, разогретое солнцем сало, огурцы и хлеб. У девушки оказалась заткнутая тряпочкой пол-литровая бутылка с молоком, и они по очереди распили ее. Мальчик пил последним, и ему досталось больше всех — почти половина.

Из разговора во время еды мальчик понял, что девушка не случайная попутчица, что они с шофером старые знакомые, и ему это понравилось почему-то. Может, они жених и невеста, подумал он. Может, они жениться скоро будут.

— Подзаправились! — сказал шофер удовлетворенно. — Пора дальше двигать.

— Нет, купаться! — крикнула девушка. — Такая жара, ты что!?

— Мне же разгрузиться надо успеть, — сказал шофер с сомнением. — До перерыва на обед.

— Успеешь, — решила девушка. — А нет, подождем, делов-то. Я по магазинам прошвырнусь заодно, там, говорят, танкетки хорошие продавались, вдруг нападу.

— Ну, ладно, — согласился шофер. — Искупаться тоже неплохо.

— Я вон там буду! — Девушка показала на густые кусты ивняка. — Не подходить туда!

Мальчик смотрел ей вслед и надолго запомнил, как мелькали ее загорелые ноги в высокой траве, как зыбилось на ветру ее платье, как толстая светлая коса размашисто моталась из стороны в сторону…

— Ну а мы где? — спросил шофер мальчика. — Вон там, что ли? Ты начинай пока, я сейчас.

Шофер пошел к машине, а мальчик бросился к воде. Ему казалось, что она физически притягивает его, успевай только ноги перед собой выставлять. И эта тяга все росла, и он бежал все быстрее и влетел бы на всем ходу в воду прямо в одежде, если бы не сумел затормозить в самый последний момент.

Купался он долго. Плавал по-разному, лежал на спине, чуть пошевеливаясь и глядя в небо, нырял с открытыми глазами, насколько хватало воздуха и сил. Вода в глубине была зеленоватая, таинственно и смутно скользили мимо водоросли, тенями мелькали рыбешки, и казалось, что он находится в особенном, нереальном мире сказки или сна.

Выскочив на поверхность после особенно глубокого, долгого нырка, мальчик увидел прямо перед собой, совсем близко, девушку, стоявшую между кустами на песке. Еще ничего не разобрав, не поняв, как следует, он вновь нырнул и, судорожно загребая руками, плыл под водой до изнеможения, до звона в ушах. Обнаженная девушка стояла у него перед глазами: белая, очень почему-то большая, гораздо крупней, чем раньше, в одежде, с растерянной улыбкой на лице…

Он выбрался на берег и, далеко обежав место, где увидел девушку, вернулся к одежде, а потом и к машине. И стал ждать.

Шофер и девушка появились вместе, шли рядом, тесно касаясь друг друга плечами. Мальчик видел их все ясней со всеми подробностями фигур и сияющих, свежих после купанья, ярко освещенных солнцем лиц. Смотреть на них было почему-то и хорошо и грустно.

— По коням! — сказал шофер, подходя.

— Ох, неохота как! — Девушка встретилась с мальчиком глазами, и улыбнулась, и подмигнула ему. — Правда, Василек?

— Не знаю.

— Вот те на! А кто ж за тебя знать будет?

— Мне домой надо, — пробормотал мальчик.

— Ну если домой, тогда нечего делать. Тогда поехали. Ты знаешь, как он ныряет, оказывается! — обратилась она к шоферу. — Прямо как… как рыба. Я испугалась, даже, думала, утонул. Исчез — и нет его…

— Рыбы не ныряют, — угрюмо сказал мальчик. — Они и так в воде живут.

Ему не понравилось, что она заговорила о том, как он нырял, а, стало быть, как бы и о том, что он ее во время купанья видел. Он считал это только их тайной, которой совсем не надо было, даже намеком, касаться при шофере.

— Не ныряют, так плавают, — засмеялась девушка. — Ишь дотошный какой!

— Он у нас мужик серьезный, — сказал шофер одобрительно. — Батя у тебя кем работает?

— Он с лошадьми, — ответил мальчик, и впервые работа отца представилась ему не самой, может быть, интересной и важной.

— Хочешь шофером быть?

Шофер спросил так, словно не сомневался в положительном ответе, и это задело мальчика.

— Погляжу, — сказал он.

— Молодец! — Шофер даже головой покрутил. — Основательный ты товарищ.

Мальчик приготовился к долгой еще дороге до Корнево, но доехали неожиданно быстро. Это его даже разочаровало немного — так хорошо было ехать, по сторонам смотреть, чувствовать рядом девушку и шофера. Когда же вышли из машины на пыльной улице, перед двухэтажным каменным домом и мальчик понял, что сейчас они расстанутся, то недоумение и растерянность охватили его. Он впервые с удивлением почувствовал, что и с чужими, случайно встреченными людьми расставаться бывает жаль. Мысль же о том, что он никогда больше не встретится ни с шофером, ни с девушкой, прямо-таки поразила его, как горькое открытие. Никогда, подумал он и словно бы на мгновение увидел это слово, цвет его какой-то черный…

— Будь здоров! — сказал шофер.

— Да что ж мы его бросаем-то? — воскликнула девушка. — До дома ж надо довезти.

— Не могу, — развел шофер руками. — Никак не получается.

— Да успеем мы, господи! Подумаешь, в деревню заскочить.

— У меня бензина в обрез, понимаешь? — сказал шофер виновато. — Только на обратную дорогу. А до Углов этих километров двадцать, я знаю. Так что извини, — обернулся он к мальчику. — Рад бы…

— Я сам, — сказал мальчик. — Тут близко теперь.

— Доберешься, не робей! Ты знаешь что? Ты на базар двигай, вон, за поворотом сразу. Там всегда машины и подводы стоят. Поспрашивай, должно что-нибудь попутное подвернуться.

— Денег ему надо дать на всякий случай, — сказала девушка.

— Верно, — с готовностью отозвался шофер, пошарил в кармане пиджака и сунул в руки мальчика бумажку.

Если бумажные, то это много, подумал мальчик, смутившись.

— Не надо, — пробормотал он. — Я и так…

— И что ж ты самостоятельный такой! — улыбнулась девушка. — Дай-ка я тебя поцелую на прощанье.

Она наклонилась, и мальчик ощутил теплый, молочный ее запах и прикосновение теплых губ к щеке. Ему было и приятно, и стыдно, и он с трудом удержался, чтобы не отшатнуться от нее.

По улице мальчик шел, не оглядываясь, не позволяя себе этого, но на углу все-таки оглянулся. Девушки и шофера на прежнем месте уже не было.

Знобкое ощущение одиночества дрогнуло в душе у мальчика, такое уже знакомое, идущее как бы по пробитому, накатанному следу. Он напрягся и сумел придержать, подавить его, лишь чуть осталось — тоненькая такая боль. Если не прислушиваться, то и незаметно совсем. Теперь-то хорошо, думал он, убеждая, уговаривая себя. Теперь почти дома. Тут и из Углов могут люди быть, может, сейчас прямо кого-нибудь встретит. А не встретит, на дорогу опять пойдет, подъедет. А не подъедет, то и пешком можно дойти. Идти, идти и придешь. И еда у него на дорогу есть, и даже деньги. Мальчик разжал ладонь и увидел зеленую бумажку. Три рубля. Это было много денег. Он никогда столько и в руках не держал.

За углом открылся базар: несколько длинных, высоких, врытых в землю лавок со стоящими за ними женщинами. Проходя мимо, мальчик с недоумением заметил, как неприветливо и настороженно женщины смотрели на него.

Рядом с базаром стояло несколько подвод и грузовик, полуторка. Мальчик подумал, что грузовик или какая-нибудь из подвод, возможно, поедут скоро в сторону его деревни, но спросить об этом было некого, и он решил ждать.

Находиться рядом с лошадьми было хорошо. И вид их, и особенно запах, такой родной и знакомый, успокаивал мальчика. Если закрыть глаза, то вполне можно вообразить, что он дома, во дворе отцовской конюшни…

Услышав истошный женский крик, мальчик оглянулся и увидел, что к нему бегут двое пацанов. Передний, высокий и тощий, втягивал голову в плечи и прижимал что-то обеими руками к груди. За пацанами, продолжая кричать злобно и тонко, бежала толстая женщина, за ней шел человек в синем кителе и военной фуражке. Милиционер, мелькнуло у мальчика. Проскочившие мимо пацаны с испуганными лицами, растрепанная, свирепого вида тетка и особенно милиционер — все это вызвало у мальчика мгновенную вспышку страха. Никакой вины он за собой не знал и все-таки невольно сорвался с места и бросился бежать вслед за пацанами. Они юркнули во двор, перелезли через низенький деревянный заборчик и, мелькая головами, скатились по склону заросшего бурьяном оврага. На дне его мальчик их и настиг.

— Ты чего? — спросил высокий пацан, глядя подозрительно и настороженно.

— Ничего…

— Чего бежал-то? Тоже спер что-нибудь?

Тут только мальчик рассмотрел, что пацан держал в руках две большие, темные лепешки. Украли, догадался он. У толстой тетки украли.

— Нет, — сказал мальчик. — Я испугался просто…

— Чего?

— Так… Не знаю…

— Придурок, значит, — решил высокий. — Как звать?

— Васька.

— Балда ты, а не Васька, понял?

— Слушай, Щерба, — с опаской сказал второй пацан, поменьше, — а не полезет она сюда? Может, отойдем подальше?

— Да ну! — пренебрежительно оскалился тот и в самом деле оказался щербатым. — Она и с улицы за нами не повернула небось! — Он длинно цыркнул слюной через дырку в зубах. — Не трухай, Жмурик!

Мальчик вновь отметил, что прозвище подходило и ко второму пацану — он был узкоглаз и к тому же щурился все время. Мальчик и возраст их прикинул примерно: высокий был старше его года на два, а маленький ровесник, похоже.

— К роднику пошли, — сказал Щерба. — Там пошамаем!

И он, и его приятель не нравились мальчику, но он все-таки пошел вслед за ними по дну оврага. Очень уж ему не хотелось вновь оставаться одному, решать что-то, обдумывать каждый свой шаг. Он вдруг понял, как соскучился по ребячьей компании, по ощущению растворенности в ней.

У маленького, бьющего из меловой осыпи, родничка остановились. Щерба сел у самой воды, подвернув под себя ноги. Мальчик со Жмуриком устроились рядом.

— На! — Щерба протянул Жмурику одну из лепешек. — И ему отломи!

— Я не буду, — сказал мальчик. — Я не хочу.

— Жри, тебе говорят!

Мальчик смутно чувствовал, что, согласившись, он попадет в какую-то зависимость от Щербы, не хотел этого, но, в конце концов, не выдержал и начал есть. Лепешка оказалась довольно вкусная, сладковатая такая.

Во время еды молчали. Щерба жевал с яростью, невидяще глядя прямо перед собой. Сонливая пустота его глаз была в таком резком противоречии с торопливо и жадно работающими челюстями, что мальчику становилось не по себе, как-то тревожно и зябко.

Первым покончил с едой Щерба, стал у воды на четвереньки и пил долго как лошадь. Потом повалился на спину и похлопал себя по тощему животу:

— Порядок! А это что у тебя? — Он схватил газетный сверток, порвал бечевку и развернул. — Так, шамовка. Лады, подрубаем потом еще.

Мальчик почувствовал, что он теперь не сможет просто так уйти от пацанов. Съеденная лепешка словно бы обязывала его поделиться с ними и своей едой.

— Давай сейчас, — предложил он неуверенно.

— Сказано, потом — значит потом. А ты с какой улицы? Что-то я тебя не видел?

— Я не с улицы, — сказал мальчик. — Я в деревне Углы живу.

— Оно и видно, — хохотнул Щерба. — Балда ты деревенская! А мы из спецдетдома, понял? Спец, это значит особые ребята, специальные. Нас все тут боятся. У нас даже мильтон прикрепленный есть, почти каждый день приходит. Потому что мы самые смелые, понял? А ты чего тут делаешь?

— Я к себе домой еду.

— Едет он, смотрите! — хихикнул Жмурик. — Верхом на палке, да?

— Мне на дорогу надо, — сказал мальчик. — На деревню идет которая.

— Сейчас пойдем сусликов ловить, — заявил Щерба. — В Глухой лог. Там рядом и дорога на Углы твои. Мы к вам колоски ездили собирать. Гуся подбили, здоровенного! Спекли в глине, шамовка была — во!

— Я знаю, — вспомнил вдруг мальчик. — Вы у Сошниковых гуся подбили. Тетка Наталья говорила, что вас за это надо судом судить.

— Ха, судить! Пусть бы доказала сначала. Не пойманный, не вор, понял?

— Гусей нельзя воровать, — сказал мальчик. — Они домашние животные потому что.

— Нельзя! — фыркнул Щерба. — А что можно? Жратву с базара, да?

— И жратву нельзя.

— А что ж ты ее ел тогда, жратву? — ухмыляясь, спросил Щерба. — Ты с нами тоже участник получаешься, понял? И убегал и ел!

— Это случайно, — сказал мальчик. — Я не хотел.

— Доказывай теперь, хотел, не хотел! Ну, что, балда, за сусликами с нами идешь?

Мальчик задержался с ответом. Ему были неприятны и Щерба, и Жмурик, но все-таки с ними ему казалось веселее, легче, чем одному. Да и идти Щерба предлагал к дороге на Углы, по крайней мере не надо будет самому искать ее, людей расспрашивать. Пойду, решил мальчик, а там посмотрю, как дальше.

— Ладно, — кивнул он, — пошли.

Они долго пробирались по дну оврага через заросли терновника, бузины и бересклета. Вокруг было много мела: глыбы, плиты, крошево. Улавливался и запах его, чуть прохладный почему-то, напоминающий ежегодную весеннюю побелку хаты. Мел отливал синевой в тени и ярко, как снег, белел на солнце. В сочетании его белизны с зеленью травы и кустов было что-то радостное и бодрящее…

Вышли на кочковатый, заросший осокой луг и побрели по нему, петляя между коричневыми лужицами болотной воды. Воздух здесь был гораздо прохладнее, чем в овраге, да и солнце, казалось, уменьшило свой жар. Вспугнули двух чибисов, и они начали кругами ходить, мотаться над лугом, крича истошно и жалобно, мигая белым исподом крыльев. И луг, и осока, и лужи, и чибисы — все это было так хорошо знакомо и мило мальчику, что он невольно, не замечая этого, улыбался. Добрели до маленькой речки, перебрались на другой берег по скрученным проволокой бревнам. Здесь было посуше, росли ракиты и ольха. Петлявшая между деревьями черная, влажная тропинка пружинила под ногами. Скоро она понемногу пошла вверх, становясь все светлее и тверже. Вот уже и трещины появились на ней, и белесая пыль, и она вынырнула, наконец, из прибрежных зарослей на простор. Зной с новой силой охватил мальчика, слепящий, въедливый, дурманящий.

Теперь они шли по неглубокому логу с уже подвядшей за лето травой. Поселка отсюда не было видно, и поэтому лог казался мальчику совсем своим, домашним.

— А где же на Углы дорога? — спросил он Щербу.

— А хрен ее знает! — захохотал он. — Ищи давай!

— Но ты же сказал, что здесь… — опешил мальчик.

— Вот и ищи здесь! Где-то должна быть, а точно я не знаю. На шиша она мне, твоя дорога, сдалась…

— Обманули дурака на четыре кулака! — закричал Жмурик, подпрыгивая и кривляясь. — На Углы ему, смотри-ка! Ищи-свищи свой угол теперь!

— Заткнись! — зыркнул на него Щерба. — Я тебе сказал, здесь где-то, — повернулся он к мальчику. — Вот и рыскай, дело твое. Только сначала силки на сусликов поставим давай.

У пологого склона, покрытого особенно чахлой в этом месте травой, Щерба остановился, достал из кармана целый ком проволочных силков с деревянными колышками и начал неторопливо разбирать, растаскивать их. Силков оказалось десять. Четыре он протянул Жмурику, три мальчику и три оставил себе.

— Вот здесь будем ставить, — сказал он. — Ты умеешь хоть?

— Умею, — с готовностью кивнул мальчик.

Уж это-то он действительно умел — ловить сусликов. Они с ребятами, правда, их чаще водой выливали, быстрей так было и добычливей, но силками тоже пользоваться приходилось. И шкурки с сусликов он мог сдирать, и выделывать их, и сушить на рогульках или дощечках. Шкурки сдавались изредка приезжавшему в деревню дядьке-заготовителю: по гривеннику за штуку.

— Поставишь, отметишь и дуй свою дорогу искать. Вон в той стороне она, кажется, — показал рукой Щерба.

Сунув под куст барбариса сверток с едой, мальчик начал высматривать сусликов. Их тонкий, укалывающий слух посвист раздавался с разных сторон, и далеко и близко, но на глаза они никак не попадались. Мальчик, однако, знал по прежнему опыту, что стоит увидеть хотя бы одного, приучить глаз, как тут же увидишь и еще, и еще… Просто деваться от них будет некуда. Так оно, в общем, и сейчас получилось: увидел он пестренький, маленький столбик рядом с кучкой земли, подержал на нем взгляд, а там и другого заметил, и третьего…

Мальчик поставил силки, когда Щерба со Жмуриком еще бегали по склону, крутя головами. Поставил аккуратно, колышки глубоко втоптал и точно приладил петлю по норке — чтобы суслик не мог под нее подлезть. Теперь можно было искать дорогу, и он зашагал по пшеничной стерне, куда указал ему Щерба. Дорога появилась неожиданно быстро, за ближайшим бугром — широкая, пыльная, знакомая. Он даже словно бы и место узнал, вспомнил, как они с отцом тут проезжали на подводе. Вот лощинка, вот косой подъем в гору, вот старая, дуплистая ветла. Потом он сообразил, что таких, очень похожих на это, мест полно на любой дороге и решил дождаться кого-нибудь и спросить. Ведь Щерба вполне мог обмануть его, привести не туда или послать в другую, неправильную сторону. Он из таких, сразу видно.

Оглушительно грохоча, сверкая на солнце траками, равномерно выталкивая из короткой, черной трубы тугие комки синего дыма, мимо мальчика прошел трактор. И видом своим, и грохотом он заслонил от него на несколько минут все остальное: казалось, на свете только и есть, что эта лязгающая, ревущая, сложно шевелящаяся, пахнущая бензином и железом махина. За грязным лобовым стеклом кабины виднелась смутно фигура тракториста с размытым пятном лица. Мальчику даже и в голову не пришло «проголосовать». Уж очень несоразмерными они были — трактор, как гора, а сам мальчик, как песчинка.

Трактор ушел, и на дороге остался лишь след его — два ряда ровных, одинаковых черточек-щелок. Они были аккуратны, словно нарисованы, и при взгляде на них мальчику стало очень грустно и захотелось поскорее пойти, побежать вперед по такому знакомому, влекущему следу.

Потом на дороге появилась подвода. Она двигалась настолько медленно, что мальчик устал ждать, и ему уже начало мерещиться, что лошадь и не идет вовсе, а лишь, стоя на месте, все кивает и кивает своей понурой головой. Из-за лошади мелькало что-то красное и синее, а скоро мальчик стал улавливать смех, голоса, которые становились все звонче и веселей.

В телеге сидели три молоденькие девушки, и когда она поравнялась с мальчиком, все они дружно расхохотались над чем-то, и мальчик растерялся и от этого хохота, и от вида их лиц, рук, ног, ярких платьев. Подвода, обдав его запахом лошадиного пота и дегтя, проехала мимо, и лишь тогда он решился вновь поднять на нее глава. Девушки, все трое, смотрели на него, продолжая смеяться.

— Поехали, кавалер! — крикнула одна из них и призывно махнула рукой. — Прокатим.

Мальчик подумал, что ему надо обязательно спросить про дорогу, и медленно пошел вслед за подводой.

— Давай, давай! — кричала девушка.

Мальчик ускорил шаг. Девушки, смеясь, наперебой говорили что-то, а он ни слов не улавливал, ни лиц их как следует не различал — видел перед собой лишь яркое, пестрое, звонко и сложно звучащее пятно. Надо спросить, приказал он себе. Обязательно узнать надо.

— Это на Углы дорога? — сказал он, наконец, но и сам своего голоса не услышал толком.

— Что, миленький? — крикнула девушка в синем платье. — Чего говоришь?

— На Углы здесь ехать?!

— Да, на Углы тоже! Подвезти тебя можем немного. Садись!

— Нет, — покачал головой мальчик.

— Почему? С нами не нравится?

— Я не могу сейчас. Я потом.

— Жаль, жаль, — улыбнулась девушка. — Такой кавалер нам был бы хороший. Ну, делать нечего, прощай тогда!

Подвода медленно удалялась, а мальчик остался стоять на дороге, глядя ей вслед. Ему очень хотелось поехать с этими веселыми и красивыми девушками, но никак нельзя было. Обязательно они начнут со всякими вопросами приставать, смеяться над ним, тормошить его, а то и целовать даже. Случалось с ним уже такое. Нет уж, и от девчонок, и от девок взрослых, вот как эти, лучше держаться подальше, они ему не компания.

Впрочем, мальчик, возможно, и соблазнился, и сел бы в телегу, если б не еще одно, главное обстоятельство. Ему ведь к ребятам было надо — сказать, что дорогу нашел и едой с ними на прощанье поделиться. Они-то ведь его своей угощали…

Теперь, когда мальчик точно знал, что именно эта вот дорога, если идти по ней или ехать, через каких-нибудь двадцать километров приведет его в родную деревню, ему стало совсем хорошо. Он ведь почти дома, можно считать. Уж на чем-нибудь обязательно подъедет, а если даже и нет, то сумеет и пешком дойти.

Подойдя к логу, мальчик увидел, что Щерба и Жмурик сидят рядом перед расстеленной на траве газетой. Нашли сами, значит, подумал он.

— А мы решили, что ты уже все, с концами, — ухмыльнулся Щерба. — Чапаешь в Углы свои дурацкие. Раскурочили твой кулек. Ничего шамовочка была. Дорубывай давай, что осталось.

— Я не хочу, — сказал мальчик. — Я лепешкой наелся.

— Дурак, — буркнул Щерба. — Дают — бери, а бьют — беги, понял? — Он взял огурец и откусил с хрустом.

— Я пойду, — сказал мальчик. — Мне домой надо.

— Погоди, счас цирк будет.

— Какой цирк?

— А вон клоун у нас сидит! — ткнул в сторону Щерба.

Мальчик увидел там шесть лежащих в ряд дохлых сусликов и одного живого, сидящего в силке.

— Какой клоун? — не понял мальчик.

— Увидишь. Клоун — первый сорт. А ну прижимай его палкой, — приказал Щерба Жмурику. — Да силок сними!

Жмурик послушно подошел к суслику, схватил его двумя пальцами за загривок, снял силок и длинной ореховой палкой прижал суслика к земле. Наблюдавший за ним Щерба, лениво поднялся и вытащил из кармана штанов спички и желтый, плоский пузырек с жестяной завинчивающейся крышкой.

Мальчик смотрел во все глаза, ничего не понимая. Какой цирк, какой клоун? И лишь когда Щерба, наклонившись, плеснул на суслика и в воздухе резко, чуждо и угрожающе запахло бензином, он догадался. Они же его жечь будут!

Щерба положил на землю пустой пузырек, достал из коробки спичку и занес ее, чтобы чиркнуть.

— Не надо, — крикнул мальчик, бросившись к нему.

Щерба покосился с удивлением.

— Тихо, тля, — буркнул он и, подняв ногу в огромном рваном ботинке, с силой толкнул мальчика в живот.

Мальчик отлетел в сторону и скорчился от боли, а когда поднял голову, то увидел огненный шар, катящийся по земле. Через несколько секунд шар замер, словно наткнувшись на что-то, и можно было рассмотреть горящего суслика.

— Маловато пробежал, — сплюнув, сказал Щерба. — Слабак оказался.

Эти простые слова и обычный, спокойный тон, которым они были сказаны, послужили мальчику как бы сигналом. Он кинулся на Щербу, молотя перед собой кулаками и едва различая его сквозь красноватый, застилающий глаза туман. Несколько раз попал, сам ощутил резкий, обжигающий удар, а потом Щерба вдруг исчез куда-то.

Мальчик осмотрелся и увидел, что Щерба стоит в стороне с палкой в руках. Мальчик застыл в оцепенении, не зная, что ему делать дальше. Чувство ненависти, ярости и страха прямо-таки разрывало ему грудь.

— А ну, жми отсюда, припадочный! — хрипло крикнул Щерба. — Быстро!

Он шагнул вперед, высоко замахнувшись палкой.

И мальчик побежал, беззвучно плача, к дороге, к дому…

Выбравшись на дорогу, он медленно побрел по ней. Теперь не надо было ждать, пока его на машину или на подводу посадят, теперь он и сам сможет до дома дойти. И он шел, ощущая вокруг неторопливую, утомленную долгим дневным зноем жизнь степи. Густой, настоянный на солнце и запахах трав воздух был то неподвижен, то вдруг проходила в нем легкая, тягучая волна и исчезала бесследно; марево дрожало, зыбилось над скошенными полями, напоминая воду; стерня блестела; коршун кружил в вышине, завораживал однообразным упорством своего полета. На телеграфных проводах то поодиночке, то группами сидели сизоворонки с их радужным, праздничным оперением; сипло, устало стрекотали кузнечики, и весело, свежо пересвистывались суслики. Дорога была все та же, серая и пыльная, все те же были и поля, и мальчику казалось, что он увязает все глубже в степной простор, зной и тишину. Далеко впереди на верхушке придорожного засохшего дерева виднелась большая черная птица, и он никак не мог дошагать до нее. Она была неподвижна и недосягаема, и мальчику представлялось уже, что это какое-то главное степное существо, которое наблюдает сверху за всем вокруг и всем командует. Что-то сказочное и колдовское было в ней, и мальчику стало даже немного не по себе; когда птица все-таки приблизилась — и он различил уже и голову ее, и плечистое тело, и коричневатый отлив пера. Он не спускал с птицы глаз, чтобы не прозевать момент взлета, но она все сидела неподвижно, и мальчик подумал, что она, возможно, вообще не взлетит, не испугается его — такая она была большая и важная. А что если она, снявшись с места, не вверх полетит, а вниз, к нему, мелькнуло у мальчика. Чтобы перебить, заглушить чувство тревоги, он побежал к дереву, размахивая руками. И птица взлетела, медленно и неохотно, и показалась мальчику огромной как самолет. Едва заметно пошевеливая крыльями, она поднималась все выше, завершала за кругом круг, и у мальчика почему-то защемило в груди от вольного ее полета…

Навстречу показалась подвода, ползла с тягучим, нудным скрипом, как-то странно совпадающим со зноем, блеском солнца, пыльной дорогой и пустыми полями вокруг. На ней сидели две женщины в белых косынках. Они удивленно посмотрели на мальчика, и от этого их удивления он почувствовал себя особенно бесприютным и затерянным в степи.

А потом его догнала полуторка. Он поднял руку и даже испугался, оцепенел от неожиданности, когда она, проскочив мимо, вдруг затормозила. Ему показалось, что для остановки машины должна быть какая-то гораздо более серьезная причина, чем просто просьба подвезти. Он бежал к ней и со страхом думал, что скажет шоферу, и ждал, что тот рассердится и обругает его.

Высунувший из кабины шофер напомнил мальчику отца. Такое уже случалось несколько раз, и всегда его радовало и бодрило. И огорчало тут же — похож, но не отец…

— Чего тебе? — спросил шофер.

— Посадите меня! — задыхаясь от бега и волнения, попросил мальчик.

— Что ж, садись.

Мальчик торопливо юркнул в кабину, и машина тронулась.

— Так ты чего? — покосился шофер. — Прокатиться решил?

— Нет! — Мальчик покрутил головой, решительно отвергая такое предположение. — Мне домой надо.

— А где ж твой дом?

— Деревня Углы.

Шофер присвистнул.

— Ну это я тебе сильно не помогу. Мне километра через четыре в сторону сворачивать.

— Ничего, хоть четыре, — сказал мальчик.

Он только-только примостился на сиденье, начал в окно поглядывать, наблюдать исподволь за шофером, как машина остановилась. Неужели целых четыре километра проехали, подумал он, чувствуя разочарование и даже смутную какую-то обиду.

— Все, браток! — сказал шофер. — Дальше нам не по пути.

И мальчик вновь остался на дороге один. Ничего, подумал он, подбадривая себя, все-таки четыре километра проехал, да еще прошел сколько, может, целых пять. Всего почти десять получается и остается десять, мало совсем.

Подвода, вскоре догнавшая мальчика, остановилась, когда он еще и попросить не успел об этом. На ней ехали старуха и маленькая, белоголовая девочка.

— Садись, милый, — прошамкала старуха. — Подвезем.

Она ни о чем не стала расспрашивать мальчика, подремывала, держа в сморщенных руках веревочные вожжи. Молчала и девочка, изредка взглядывая своими синими глазами, и так они и ехали молча, лишь колеса поскрипывали, да лошадиные копыта глухо и мерно стучали по пыльной дороге. Мальчик устроился в телеге поудобнее и почувствовал себя совсем по-свойски. Ему казалось, что и старуху, и девочку он знает давным-давно, и им поэтому даже говорить не о чем.

Впереди показался перекресток, и мальчик спросил:

— Вы куда, бабушка? Мне в Углы надо.

— А мы в Забелье, милок, — отозвалась старуха. — Как будем сворачивать, так тебя и ссадим. Я скажу тогда, не бойся. Дома, чай, ждут?

Мальчик вдруг ясно представил себе мать, бабушку, сестренку и так захотел их увидеть, что движение подводы показалось ему мучительно медленным, прямо хоть соскакивай с нее и бросайся бежать изо всех сил. Мать скоро с работы должна вернуться, а, может, и вернулась уже; бабушка, наверное, возится в огороде или у летней печурки; сестра в куклы с подружкой, Нюркой соседской, играет… А ребята на речке, конечно, купаются, раков руками ловят, ежевику ищут в густых прибрежных зарослях… Медленная езда все больше томила мальчика, а тут еще и машина их обогнала, похожая на колхозную, и шофер, мелькнувший за лобовым мутным стеклом, был вроде бы дядя Пантелей…

— Далеко до Углов, бабушка? Сколько еще километров?

— Не знаю, милок, в точности. Десять, может.

Десять это мало совсем, подумал мальчик радостно. Это сколько пальцев на руках, вот они, все увидеть можно. А как километр проехали, так один палец долой.

— А километр, это сколько?

— И опять точно не знаю, — засмеялась старуха. — Вроде как десять столбов вот этих, телефонных, минуется, так и километр.

Мальчик стал считать столбы, и так долго тянулась подвода от одного к другому! Вот до первого доехали, наконец, вот до другого дотащились, вот третий приближается… А вот и десятый и километр долой!

Мальчик понемногу стал задремывать и почти заснул, когда телега вдруг покатилась быстрее, шибче, погромыхивая и подскакивая на ухабах. Он с усилием открыл глаза и увидел впереди длинный спуск, речку и мост. Лошадь не тащилась, как раньше, шагом, а бежала. Мальчик сначала обрадовался этому, но потом, взглянув на старуху, испугался. Она, вся перекособочившись, изо всех сил натягивала вожжи, стараясь придержать лошадь, но это ей не удавалось. Та все ускоряла бег, и телега уже грохотала, гремела, мотаясь из стороны в сторону. Лошадь понесла, догадался мальчик. Он уже испытал такое недавно, спускаясь на подводе с горы вдвоем с Колькой Лихачевым.

— Ой, батюшки! Да что же это?! — крикнула старуха тонким, истошным голосом.

Почувствовав прилив отчаянной, веселой даже какой-то решимости, мальчик выхватил у нее вожжи. Упершись ногами в грядушку телеги, он откинулся назад и почти повис, натягивая их всем весом тела. Телега по-прежнему грохотала и моталась, но ход ее, показалось мальчику, немного замедлился. Самым трудным было удерживать равновесие, и он вдруг с обжигающим страхом представил, как летит от очередного толчка в сторону или вперед, под колеса… Но тут лошадиные копыта застучали гулко, и телега выскочила на мост. Несколько секунд мальчик еще тянул вожжи с прежней силой, а потом отпустил их и сел на солому. Лошадь пробежала еще немного, перешла на шаг и в конце концов остановилась.

— Господи, твоя воля! — простонала старуха. — Страсть-то какая была!

Мальчик оглянулся и увидел, что она лежит на боку в задке телеги, обнимая плачущую девочку.

— Ох, спасибо, голубок! — Старуха приподнялась и начала мелко креститься. — Ты же нас от погибели отвел!

Мальчик молчал, дыша тяжело, как после бега. Окружающее виделось ему каким-то смазанным и смутным.

— Ах ты, дохлятина проклятая! — крикнула старуха на лошадь. — Чуть живая, кожа да кости, а припустила как! А теперь отдыхаешь, стоишь?!

Мальчик шевельнул вожжами, и лошадь неохотно тронулась.

— Я править буду? — спросил он.

— Давай, давай, милый! Кому ж еще?

Успокоившись и окончательно придя в себя, мальчик почувствовал гордость. Ведь это не шутка, с лошадью на такой горе справиться! Не каждый сможет. Он хоть и не остановил ее, зато на дороге удержал. Могли бы ведь и перевернуться, и под кручу улететь! Погибель могла бы быть, как старуха сказала…

Теперь подвода ползла вверх, наискосок по склону. Лошадь ступала вяло и медленно, и уже не верилось, что всего несколько минут назад она летела вскачь. Мальчик слушал, как за его спиной всхлипывала девочка и успокаивающе бормотала что-то старуха.

— Стой, стой! — закричала вдруг она. — Чуток не проехали!

Мальчик увидел, что впереди от их широкой дороги отходит в сторону дорога узенькая и ненаезженная — две колеи среди курчавой, красновато-зеленой муравы. Он остановил перед ней лошадь и спрыгнул с телеги.

— Погоди, ты куда?! — воскликнула старуха, словно опасаясь, что он убежит. — И расставаться-то с тобой жалко, выручил ты нас.

Мальчик стоял у телеги, потупившись и ковыряя ногой землю.

— Я тебе счас картошек вареных дам, — решительно сказала старуха. — Нам-то уж ни к чему, мы-то дома, считай.

Покопавшись в большом, полосатом узле, она достала три картофелины.

— Не обессудь, хлебушка нету.

— Спасибо, — сказал мальчик.

— Да, ведь и соли ж тебе надо дать! — спохватилась старуха. — Соль-то есть. Хоть щепотка, а есть. — И она протянула мальчику маленькую, завязанную узлом белую тряпочку. — Ну господь с тобой!

Мальчик пошел было вперед, но скоро почувствовал, как нестерпимо ему хочется спать. То ли весь долгий, начавшийся, казалось, давным-давно день со всеми своими событиями его измучил, то ли последний случай с понесшей лошадью, но он испытывал такую слабость, что еле передвигал вялые, подрагивающие в коленях ноги. Заметив недалеко от дороги копну соломы, поспешно свернул к ней и прилег в коротенькой ее тени. С трудом разлепляя веки, поглядывая на низкое уже солнце, думал, что спать ему никак нельзя, что надо до темноты добраться до какой-нибудь деревни, но ничего не смог с собой поделать. Минутку посплю, решил он, уже засыпая…

Сначала мальчик ощущал уютный, хлебный запах свежей соломы, слышал под ухом ее потрескивание и хруст, улавливал легкий, холодящий его ветерок, но потом все это стало отодвигаться, слабеть, меркнуть. Он увидел вдруг красивую женщину с блестящими от слез глазами, которая бежала к нему, протягивая огромное, как арбуз, яблоко. За женщиной гнался Щерба с палкой в руках, а того догонял милиционер в красной фуражке. Все они пробежали мимо, и тут же появился суслик величиной с кошку, потер мордочку лапками и подмигнул мальчику круглым, веселым, словно бы человеческим, глазом. А потом возникла деревня, и он летел, кружил над ней, раскинув руки как крылья и разглядывал все до мелочей — и родной дом, и двор, и мать, стоящую с запрокинутым, обращенным к нему лицом, и сестренку с ней рядом, и дым из трубы, и Волчка, лаявшего радостно и звонко…

Проснулся мальчик в темноте и сначала никак не мог понять, где он и что с ним? Солома, на которой он лежал; звезды над головой; густая и, казалось, шевелящаяся тьма вокруг существовали как бы раздельно, не складываясь в единое целое. Это длилось несколько тяжелых, напряженных, пугающих мгновений, и мальчик уже готов был заплакать или закричать от страха, как вдруг в голове у него словно бы вспыхнул яркий, пронзительный свет, и он сразу, целиком все вспомнил. И весь вчерашний день, и весь сегодняшний, и то, как он прилег отдохнуть под копной соломы и закрыл глаза… Получилось, что он проспал здесь до ночи и теперь оказался один в безлюдье и темноте.

Когда он осознал это, страх не только не уменьшился, но стал еще сильнее. Мальчик был готов вскочить и бежать куда попало, лишь бы приглушить его, но в последний момент удержался. Такая тьма стояла вокруг, что почудилось — сделай шаг и ударишься о нее как о стену. И он остался сидеть, охватив колени руками, сжавшись в комок и стараясь успокоиться. Постепенно глаза его осваивались, и темнота начала редеть, разбавляться. Уже можно было различить дорожную насыпь, очертания копны, под которой он сидел, дерево неподалеку. Когда же он поднимал голову, то там, в вышине, было еще светлее: перемигиваясь, горели звезды. Мальчику вдруг бросилась в глаза группа их, напоминавшая ковшик, из которого они дома пили воду. Отец показывал ему эти звезды недавно и сказал, что они называются  М е д в е д и ц а. Мальчик обрадовался этому открытию — уж если на небе он смог увидеть что-то знакомое, то на земле ведь и подавно все свое. Он ясно представил себе дорогу, которая виднелась рядом, с ямами, буграми, пылью, травой на обочинах; потом копну желтой, свежей соломы, под которой сидел; потом дерево, молодой дубок с густой, круглой кроной… Ну и что ж, что всего этого сейчас не рассмотреть как следует, подумал мальчик. Просто все закрыто темнотой, но ведь оно прежнее, знакомое, такое же, как и было. Ночь пройдет, наступит утро, и опять будет видна та же дорога, та же копна, то же дерево, та же земля вокруг…

Мальчик понемногу успокаивался и все сильнее ощущал голод. Он вспомнил о картошках, которые дала ему старуха, и достал их из карманов. Одна была раздавлена, две другие целы. Он очистил их кое-как, на ощупь, и начал торопливо есть. Картошки были тугие, холодные и, несмотря на голод, глотались с трудом.

Еда совсем успокоила мальчика, и он с интересом смотрел то на небо, на звезды, то вокруг, различая теперь в темноте очертания холмов, деревьев и далекий-далекий, дремотный какой-то огонек.

Ночь была теплой, безветренной, и понемногу мальчика стало вновь клонить в сон. Он зарылся поглубже в солому, подсунул под щеку сложенные ковшиком ладони и скоро заснул.

Во сне мальчику показалось, что чья-то мягкая, ласковая ладонь легла ему на лицо. Он улыбался, чувствуя, как она теплеет, становится горячей, щекочет ему губы, веки… Он открыл, наконец, глаза и тут же, засмеявшись, вновь зажмурился от слепящего солнца. И если, проснувшись ночью, он испытал недоумение и страх, то теперь вместе с солнечным светом в него толчком вошла радость. Он лишь на мгновение увидел желтое поле, черную дорогу, темно-зеленый шар дубка рядом и принял это, как давно знакомое и родное. Подождав, пока под опущенными веками исчезнет мельтешение разноцветных полос и точек, заслонился от солнца ладонью и стал смотреть.

Все то же, вчерашнее, поле лежало перед ним, все та же дорога, все тот же дощатый мост, но каким теперь это было ярким и веселым! Выпавшая за ночь роса сверкала и на траве, и на стерне, и на соломе, и даже влажноватый ствол дубка рождал под солнцем узкий, длинный отблеск. Мальчик почувствовал, что и в душе у него так же весело, как и вокруг. Хотелось двигаться, действовать, и, вскочив, он выбежал на дорогу.

Дырявые башмаки мальчика сразу же промокли от росы, ногам стало холодно, и он торопливо, чтобы поскорее согреться, зашагал вперед. Ходьба увлекла его, и порой, если дорога шла под уклон, он даже пускался вприпрыжку.

Все, что мальчик видел вокруг, представлялось ему все более знакомым, но он относился к этому недоверчиво — сколько раз ведь уже такое бывало. Когда же справа от дороги возник глубокий, узкий овраг, он вспомнил, что именно сюда приезжали они с отцом за глиной. Вот здесь с дороги съехали, вот тут остановились, вот из этой ямы набирали глину… Все совпадало, но мальчик продолжал сомневаться, пока не заметил огромный, красноватый валун. Это ведь по нему он стучал тогда самородным камнем, чтобы искру выбить! Мальчик подбежал к валуну и узнал его и даже царапины от своих ударов сумел разглядеть — вот они, как были, так и остались!

Теперь он был уверен, что деревня рядом. Пройти еще немного, подняться на пригорок и увидишь ее. Вполне поверив в это, он испытал такую острую радость, что у него даже ноги ослабели. Он побежал, быстро выдохся, перешел на шаг, побежал снова и так оно и продолжалось — шел и бежал, шел и бежал… И вот, наконец, вершина пригорка. Мальчик замер, не отрывая глаз от деревни, словно боялся, что она исчезнет…