Николай Удальцов

«Бешеный волк» (сборник)

На обложке картина автора из серии: «Дороги начинаются с вопросов.

Но, самый главный вопрос каждой дороги – это вопрос о том, куда эта дорога может привести?

Дорога – ведущая к свету…»

С творчеством автора, с его статьями и статьями о нем, Вы можете ознакомиться на персональном сайте Николая Удальцова

[email protected]

Повести и рассказы написаны о разных временах и подразумевают разную и экономическую, и социальную обстановку вокруг меня, хотя я и понимаю, что – о чем бы не писал – я все равно остаюсь заложником своего времени… –  О чем твоя книга? О нас? –  Эта книга не о том, какие мы. Эта книга о том, какими мы хотели бы быть… …Знаешь, многое остается в прошлой жизни. На днях я гулял по Москве, в районе Тверской, и увидел, что двухэтажный кирпичный дом возле самого большого кинотеатра столицы снесли. Мне стало жаль. Не потому, что я грущу по прошлому. Просто на этом доме когда-то чьей-то неизвестной рукой была оставлена чугунная надпись: «Вся наша надежда покоится на тех людях, которые сами себя кормят…» Так вот, моя книга о тех людях, которые это понимают. И еще – эта книга о том, какими бывают нелишние люди. И написана она для нелишних людей… –  Написать хорошую книгу совсем не сложно. Достаточно делать это так, чтобы каждая написанная тобой страница, становилась открытием для читателей. Дальше, остается только найти читателей, желающих делать открытия. И дело в шляпе…

 

Один день из жизни художника

С людьми, о которых рассказано в этой истории, я знаком давно. И знаю их очень хорошо.

Или совсем не знаю.

С теми, кто знает что-то очень хорошо, такое случается довольно часто…

…Наступило утро… Эти слова одинаково подходят и для начала, и для окончания рассказов.Только рассказов совсем разных.Если рассказ заканчивается такими словами – это рассказ о ворах, или о любовниках.Если такими словами рассказ начинается, он может быть о чем угодно…

Есть такое явление – приговор. Если хорошенько перемешать все оттенки его синонимов и антиподов, дать этой смеси настояться, то получится явление совершенно иное.Вывод.Выводы – это то, что мы называем своим опытом, сыном мудрости, внуком глупости. То, на что мы опираемся в нашей жизни, то, чем мы пользуемся от рассвета до заката.То, чему мы хозяева, у чего мы заложники.Одним из первых выводов, которые я сделал, а может, просто запомнил, был вывод, сделанный мной еще во время службы в армии.Возможно, все дело в том, что в те годы я был молодым, занимался спортом, и понятия не имел о том, что такое снотворное, потому, что сон у меня был прекрасным. И сны, кстати, полностью соответствовали моему здоровью и моему возрасту…

…Недавно одна моя двадцатипятилетняя знакомая – прелестное, между всем остальным, явление – спросила меня о том, как можно отличить молодого человека от старого. – Молодым снятся сны о том, что еще не сделано. Старым – о том, что сделано уже много раз.– Значит я старая, – задумавшись на миг, проговорило явление – Потому, что сегодня ночью мне снился ты…

…В те годы команда:»Подъем!» – была чем-то вроде выстрела в спину здоровому организму. Предательством естества.И, как всякое предательство, эта команда вызывала во мне чувства омерзения и ненависти, слегка приправленные страхом – вполне естественным набором отношений незрелого организма к зрелой реальности.Но очень скоро я заметил, что уже через пять секунд, мне приходилось активно к чему-то подключаться. Кого-то толкать, получать чьи-то толчки в ответ, что-то кричать и выслушивать чьи-то крики. Проблемы сна очень быстро уступали место проблемам бодрствования, и становились незначительными.Уходили в невспоминаемость.Что такое – пять секунд? Не много, даже в пределах минуты, а в пределах суток – это такая ерунда, что даже на ерунду не тянет…

С тех пор, просыпаясь по звонку будильника, я сразу встаю. Правда, с годами, я начал пускаться на хитрости – ставлю будильник на шкаф. И вставать мне приходится хотя бы для того, что бы его выключить.В постель я уже не возвращаюсь – не стоит дважды входить в одну и ту же реку. Для человека однажды дважды сошедшегося с одной женой – такой вывод совсем не плох.Впрочем, этот случай – уже не река.Это грабли…

Включив телевизор и увидев рекламу, я подумал о том, что если жизнь так легка и приятна, как показано в рекламе, то я совершенно напрасно встаю так рано и ложусь так поздно.

Многие люди рассказывают о том, что первым делом, проснувшись, они обращаются к Богу. Я никогда этого не делаю, и сегодня я встал рано не потому, что Бог подает рановстающим – хотя идея о том, что Бог идет к тем, кто его не дожидается, освоена мной уже давно – а просто для того, чтобы пройти по холстам еще одним слоем грунта. В таких мелочах, как грунтование холста, мне вполне удается обойтись своими силами, не призывая Бога в помощники. Вообще, чем реже человек отвлекает Бога по мелочам, тем больше времени для занятия делом.У обоих.И еще, мне хорошо известно, что у Бога нет для меня других сил, кроме моих собственных.

Я редко использую готовые худфондовские холсты и стараюсь всегда грунтовать их сам. И уже на этом этапе между мной и холстом возникает дружба. Каждый узелок становится приятелем, и, иногда, даже помогает формировать композицию.Узлы развязывают руки.Вещи имеют цель…

В еде я, вообще-то, не притязателен – чашка кофе и бутерброд с сыром вполне достаточно для того, чтобы курить не натощак. При этом, я, едва ли не единственный среди моих знакомых, курильщик, осуждающий курение.Говорят, что сигарета помогает при стрессах.Ерунда.Ни в чем она не помогает; просто после сорока начинаешь кашлять по утрам и постоянно ощущать зависимость от табачного ларька.

Много лет назад, мой старший сын, Александр – он тогда еще учился в школе – подарил мне на день рожденья антиникотиновые мундштуки: – На следующий год будет пластырь «Никотинел», только курить ты все равно не бросишь.– Почему, сынок?– Ты бросишь курить, только когда станешь ненавидеть себя за это. Как стал ненавидеть себя за пьянство…

…Бывают такие дни, когда ты успеваешь сделать то, что запланировал еще до того, как все пойдет так, как и должно пойти – наперекосяк. Загрунтовать холсты никто не помешал – мне бы насторожиться – к чему бы это?Когда все идет по плану нужно быть особенно осмотрительным, или, по крайней мере, задуматься о цене такого плана.

А, может, жизнь тогда и начинается, когда все начинает идти не по плану. Мне бы насторожиться, а я просто налил вторую чашку кофе.

И в это время позвонила моя первая жена Ольга: – Ты спишь?

Я давно заметил, что многие вопросы обладают одним свойством: они становятся бессмысленными, как только на них находится конкретный ответ. Впрочем, те вопросы, на которые не находится конкретных ответов – становятся бессмысленными еще раньше. – Нет, – ответил я. Что еще я мог сказать?– Это звонит твое прошлое.– Все рано или поздно становится прошлым, – соврал я. Мне отлично известно, что очень многое вообще ничем не становится.– Как твои дела?– Нормально, – вновь соврал я, а потом сказал правду, – Хотя я не всегда понимаю, что означают эти слова.Таким образом, мне удалось сохранить связь с истиной, и оказаться лжецом всего на шестьдесят семь процентов.Для художника это совсем не плохо.Для писателя – просто замечательно…

…Вообще-то женат я был трижды, и с женами мне повезло. Первые две были очень красивыми женщинами, а третья – такой красивой, почти как чужая жена. Я никогда не говорил о них плохо, и не обижен за то, что они оставляли меня – какая женщина выдержит ежедневное пьянство мужа, имевшего одну перспективу – спиться до конца. Да еще, клявшего на всех перекрестках строй, при котором жил.Вторая жена, Ирина, мне так и сказала в день развода: «Твой враг не власть, а ты сам! Вернее, твоя водка!» На что я довольно безответственно попытался отшутиться:– Может, я люблю водку, как своего врага. Я ведь православный.– Знаешь, Христос конечно сказал: «Кто сам безгрешен, пусть первым бросит в меня камень», – но боюсь, он не всегда задумывался над тем, к каким последствиям могут привести его слова…

Насчет своего православия, я, конечно, загнул. Не то, чтобы я не верю в Бога, я просто не знаю, к чему его приставить. В то, что земля и природа на ней, созданы по некоторому умственному велению, я не верю потому, что уж больно неразумно она создана. Простой вопрос – зачем людей разделили на расы? – приводит в тупик.Должна же была мудрейшая система, да еще и имеющая вечность для того, чтобы совершенствоваться, предусмотреть такие очевидные проколы в своем детище.Что же касается нравственности, то мне кажется, что порядочный человек вполне может позволить себе быть атеистом.Что с Богом, что без бога – я все равно не стану ни убивать, ни воровать.Так, что Бог здесь, вроде, как-то и нипричем…

…Наверное, оставляя меня, жены вздыхали с облегчением, а я просто храбрился. Храбрость – это не мужество.Мужество – это храбрость плюс мудрость.И, наверное, хорошо, что они до сих пор не знают, почему я не выл волком. Всякий раз тоска была такой, что сил даже на вой не было.Я никогда не пытался вернуть своих бывших жен, потому, что хорошо понимал, что, если за все, что угодно нужно бороться до конца, то за женщину только до начала.В некоторых делах, начало – это и есть конец…

После развода со мной, каждая из моих жен с большей или меньшей успешностью устраивала свою жизнь, но вот судьба – их нынешние мужья – страшные выпивохи, а я уже давно не пью. Ни по праздникам, ни по будням.Не думаю, что это вызывает у них раздражение, но одна из подруг моей третьей жены, Людмилы, рассказала мне, что однажды, на вопрос о том, что обо мне слышно, та просто ответила:– Не пьет теперь, мерзавец…

А вообще-то, такую неприятность, как сожительство с пьяницей, мои жены мне со временем простили. – Ты знаешь, зачем ты мне понадобился? – спросила Ольга.– Я думаю, что мужчины нужны женщинам затем же, зачем женщины нужны мужчинам…

– Ну, ты и хам, – она также стала отступать от истины. Женщины и проститутки отступают от истины, когда ищут выгоду, мужчины и политики – когда находят. Когда я говорю о женщинах и мужчинах, я имею в виду женщин и мужчин по отдельности, когда о политиках и проститутках, иногда – тоже.Впрочем, я не стал вступать в дискуссию, и просто сказал:– Извини, – и сразу получил возможность выкупить индульгенцию:– А помнишь, ты хотел купить мне кожаный плащ?Меня легко застать врасплох. Наверное, поэтому я ответил:– Помню, Оля.– Еще в семьдесят втором.Теперь было бесполезно спорить. Тем более напоминать о том, что мы познакомились в семьдесят третьем. К тому же, мне уже все стало ясно – оставалось только выяснить цифру.– И сколько не хватает?– Двести долларов. У тебя есть двести?– Есть, – в третий раз соврал я. Таким образом, в разговоре с женой, мне удалось победить в забеге по лицемерию. С остальными людьми я обычно иду на равных.А некоторым проигрываю в пух и прах.– Тогда я заеду завтра, – сказала она, а потом зачем-то добавила, – А знаешь – ты, вообще-то, хороший человек. Я подругам и раньше это говорила.Уточнять то, что все ее подруги со временем перебывали и моими подругами, и мне было отлично известно, что именно она обо мне говорила раньше, я не стал.Эволюцию от хама до хорошего человека я проделал за несколько секунд, и мне было приятно, что такой близкий человек, как бывшая жена, это признала……Кофе уже остыл, холсты еще не высохли.Закуривая очередную сигарету, я совсем не думал о том, что через несколько минут мне придется попытаться совместить неприятное с бесполезным – поиски денег с поисками справедливости…

В отличие от большинства моих современников, сотрясающих воздух клятвами в том, что каждым своим прожитым днем они вынуждены гордиться, и только христианское смирение позволяет им молча сносить бремя своей праведности, мне есть чего стыдиться в своей жизни. Однажды мне задали вопрос, о том, что бы я переделал, если бы у меня была такая возможность, и я ответил: «Все…» – чем, кажется, разочаровал тех, кто спрашивал.

Легким утешением является то, что мне есть чего стыдиться и в жизни своих современников. И почему-то за своих современников мне бывает стыдно почти так же часто, как за самого себя. А иногда, значительно чаще.Следующий звонок, прозвучавший в моем доме, напомнил мне об одной истории, за которую мне не то, чтобы стыдно, скорее неловко, что впрочем, не меняет сути.Суть вообще изменить трудно…

Несколько лет подряд я устраивал что-то вроде благотворительной выставки в одном из детских фондов. Благотворительность заключалась в том, что цены на картины в этом фонде совсем маленькие, да еще я говорил девчонкам из фонда, ведущим всевозможные кружки и секции с утра до вечера за такие не серьезные деньги, что их и деньгами назвать трудно: – Половину возьмите себе…В последний раз, я получил пакет с деньгами, и, не пересчитывая, положил его в карман.Я был уверен в том, что девчонки все сами поделили – там действительно была совсем не большая, даже по моим меркам, сумма. А через месяц прошел слух о том, что некоторые художники не брезгуют тем, чтобы нажиться на детях.С тех пор, то там, то тут всплывает мысль о том, что я рвач.Вот и теперь мне позвонил мой старинный приятель, художник Гриша Керчин, и рассказал о том, что выходит статья о коммерции в живописи. И намеки на меня в ней, очень ясные. Даже фамилия называется.– Может тебе написать открытое письмо этому Майорову, – предложил Гриша.– Оно будет состоять из одной фразы, – ответил я: «Не стоит судить обо всех людях по себе…»

Григорий полно и в красках, на то, он и живописец, передал мне содержание, и очень ясно высказался по поводу автора этой статьи Ж. Майорова, продемонстрировав при этом безграничные возможности русского языка: – Хочешь, я этой заднице рожу начищу?«Это не аргумент», – хотел ответить я, но ничего не ответил, потому, что иногда это – является аргументом.К сожалению.

Я позвонил Жоресу Майорову, когда-то бывшему моим товарищем. Когда-то бывшему художником.Которому я, кстати, или совсем наоборот, когда-то помогал.С которым, мы разошлись по одной причине – кроме национализма, я не люблю в людях жадность, и неблагодарность. А Жорес был жадным и неблагодарным человеком. И не насиловал себя лицемерием.Лицемерие не рождает самозабвенности ни в чем. Если есть самозабвенность – это уже зов сердца. Во всем, и в сволочизме, в том числе.Когда-то в юности я мог сказать: «С такими людьми я ни за что не стану общаться!» – теперь, с годами, я убедился в том, что приходится общаться с самыми разными людьми.Только восторга во мне – это не вызывает…

И очень жаль, что иногда мы настолько несовершенны, что нас задевает даже то, что о нас говорят совершенно безразличные нам люди.

Статья была нечестной, как почти всякая борьба за правду. В ней, например, говорилось, что за деньги некоторые художники готовы писать копии.Не знаю, как «некоторые», а я не писал копий даже во время учебы. Если получал задание, все равно, брал и переворачивал картину известного мастера справа налево. И потом, когда какое-то время у меня были собственные ученики, я учил их так же: «То, как писал мастер, вы почувствуете, но поработаете и своими мозгами».Даже однажды высказал мысль, принявшую может не очень красивую, но очень верную форму:– Много раз возвращаться к своей теме – это как много раз быть со своей женой. А писать копии – это заниматься маструбацией у портрета кинодивы…

Я позвонил Жоресу, чтобы задать один-единственный вопрос, но, к сожалению, перед этим мне пришлось поздороваться – интеллигентность не шило, в мешке не утаишь: – Здравствуй, а лучше нет.– Ты все шутишь, – ответил он, явно пересаливая в радушии.– Зачем ты это сделал?– А знаешь, какие у них гонорары?– А знаешь, какой ты человек?– Какой?– Мелкотравчатый… – может я зря так разозлился не Жореса, ведь он наверняка завидовал мне. А по большому счету – зависть – это тоже лесть…

Потом я позвонил к журналистке Анастасии и спросил: – Тебя можно разбудить?– Попробуй только – убью, – ответила мне Анастасия, и я отправился к ней.

…Мне не нравятся разговоры о том, что все женщины делают карьеру через постель. По-моему, такие разговоры ведут мужчины, завидующие этой возможности женщин. Конечно, я не ханжа, и отлично понимаю, что судьба дала женщинам оружие, мощность которого и не снилась североатлантическому блоку. Даже, усиленному Эстонией.Просто не верю, что это – все, что может женщина.И потому мне безразлично, что говорят об Анастасии.А еще я помню, то лохматое создание, которое явилось на мою первую экспериментальную выставку и довольно нагло заявило:– Я – профессиональный художник.– Пока еще – нет, – ответил я, – Станешь им, когда заработаешь на первую горбушку хлеба…

С живописью у Стаськи не сложилось, и, не смотря на ее сказки о «потрясающих успехах», мне достоверно известно то, что у нее купили одну картину. Ту, которую окончил за нее я.Анастасия стала журналисткой, притом, что она, кажется, до сих пор уверена, что холодная война, это война между моржами и тюленями, экватор, это страна, борющаяся за независимость, а Менделеев – это легендарный комдив времен Гражданской войны.Хотя, вполне возможно, она думает, что Менделеев, это отважный белогвардейский генерал.Наглость у нее осталась – утро, по ее мнению, наступает только тогда, когда она встает с постели.

Это терпимо, и однажды я сказал ей: – Ты мне очень нравишься.– Одного у тебя, Петя, не отнимешь – вкус у тебя хороший…

И все-таки, если примириться с ее самомнением или просто не обращать на него внимания, Анастасия – отличная девчонка. На столько отличная, что даже не хочется вспоминать о том, сколько лет мы с ней знакомы.Во всяком случае, мы с ней такие старые друзья, что она позволяет себе не отказываться от своих привычек из-за моего появления. А привычки у нее самые разные, и некоторые из них вводят в заблуждение тех, кто мало с ней знаком.Одна из ее привычек – разгуливать по квартире обнаженной с утра до того момента, пока ей не надо куда-нибудь собираться. Не буду скрывать, иногда я пользовался этой ее привычкой. Впрочем, в основном как некая помесь посетителя музея с ученым-теоретиком, так, как уложить Анастасию в колыбельку совсем не просто – что бы о ней не говорили.В свое время я в этом убедился. Тогда же я стал принимать ее такой, какая она есть.– Кофе будешь? – спросила Анастасия, открывая мне дверь.– Конечно. Я даже купил его по дороге…

В определенном смысле, для Анастасии, я – отдушина. И это наша маленькая тайна. Дело в том, что она очень любит поесть, сидя при этом на очередной диете. Такое она может делать только при мне, поэтому, я купил сыр, ветчину и банку «Макконы». – Ты – человек. Жаль только, что ты не мой брат.Вообще-то сыр делит животных на людей, и нет – тут я согласен.А вот в отношении остального, то я помнил о том, что несколько раз Анастасия замирала в моих объятиях, и сожаления о том, что она не моя сестра, никогда не испытывал.

В доме Стаськи одно единственное кресло. Его притащил ей я еще много лет назад, когда мой брат покупал новую мебель. И креслу этому почти столько же лет, как и мне. Так, что у нас с ним что-то вроде родства, что дает мне право занимать его каждый раз, когда я появляюсь у Анастасии. Сама Анастасия с чашкой в руках сидела на диване:– Петь, я не знаю чем тебе помочь со статьей. Я ведь давно не пишу. Я теперь менеджер.– Что это означает?– Посредник, представитель.– Ясно.– Что тебе ясно?– Мне ясно, что главный менеджер на земном шаре это папа Римский…

– Я теперь не пишу, а общаюсь с банкирами, депутатами, бизнесменами. – Понимаю. Мне тоже иногда приходиться заниматься черт знает чем.– Вот сейчас я должна договориться о встрече с советником спикера. Он, между прочим, входит в первую десятку самых умных людей.– В первую десятку от начала или от конца?– Ты меня злишь.– Значит, я еще жив…

Мне нужно было сказать, что я добрый, но я не сказал этого, потому, что мне вдруг стало очевидно: то, что я делаю – ненормально.

Передо мной обнаженная красивая женщина, а я раздумываю, о том, как мне насолить какому-то совершенно безразличному мне прохвосту. – Я очень глупый, – сказал я, вставая с кресла, и еще успел услышать в ответ, переходящий в шепот:– Иногда – не очень. …

Когда мы поднялись с дивана, Анастасия стала одеваться: – Знаешь, я все-таки подумаю, чем можно тебе помочь. Позвоню тебе вечером. А сейчас мне пора.– Не думай.– Почему?– Просто я вспомнил одну вещь.– Какую?– Я вспомнил, что мне плевать на то, что обо мне пишут…

Потом я хотел извиниться за те глупости, что наговорил ей, прося помочь мне в борьбе с Майоровым, но успел произнести лишь одно слово: «Извини…» – У тебя в этот раз все получилось совсем не плохо, так, что извиняться не за что. На днях можем повторить.Вот и попробуй найти общий язык с журналистом…

Кстати, журналистка она, совсем не плохая. Об этом я слышал и от ее друзей, и от ее врагов. Хотя какие могут быть враги у журналистов? – Только у журналистов и бывают настоящие враги, – сказала Анастасия мне однажды…

Как и еще очень многие, я, случается, говорю: «Все бабы – дуры,» – но когда задумываюсь – сразу обнаруживаю, что процент умных женщин, встречавшихся мне в жизни, оказывался выше, чем процент умных мужчин.

Может, мне просто повезло с женщинами. А, может, мне повезло с жизнью…

При этом, я давно убедился в том, что умная женщина – это не проблема, а решение. Умная женщина может изобразить из себя дуру, для того, чтобы влюбить в себя умного мужчину. Глупая – всего лишь представить себя умной, чтобы выскочить замуж за дурака…

…Нина, к которой я отправился, уйдя от Анатасии, настолько умная, что перед ней никогда не нужно оправдываться. И еще, у Нины есть одна черта – она очень любит помогать своим друзьям. Так любит, что я обращаюсь к ней только в крайнем случае. Притом, что для помощи друзьям, у нее есть возможности. Нина довольно большой начальник в московской областной телефонной сети – той сети, в которую попадают все владельцы коттеджей и особняков.– Привет! – сказала мне она, открывая дверь. И сказала это так, что сомнений в приветствии не возникло, – А я только проснулась. Я ведь в отпуске.– Тогда – доброе утро.На ней был необозримо пушистый белый халат и босоножки. Хотя Нина высокая женщина – она всегда носит обувь на длинноногом каблуке, и от того ее собственные ноги кажутся еще длиннее. И никогда не сутулится, как многие высокие женщины.– Знаешь, какой у нее вид? – спросил меня один из художников в ЦДХ, после того, как я познакомил его с Ниной.– Какой?– Достойный…

Человек делает очень много лишних движений. Хотя вопрос о том, на сколько эти движения оказываются лишними конечном итоге – это очень спорный вопрос. Пропуская меня в комнату, Нина что-то поправила на вешалке, и ее халат распахнулся. Лишь на мгновение, но его хватило для того, чтобы я увидел ее грудь, а она увидела то, что я – ее увидел.У Нины очень красивая грудь, и она отлично это знает.

Видимся мы с ней не часто, иногда по делу, реже – без дела, и совсем не каждая наша встреча происходит именно так, но когда происходит так – так получается каждый раз: – Наказание ты мое. Мы же с тобой просто друзья, – прошептала Нина.– Быть с тобой просто другом – это и есть наказание…

…Потом, когда сердечные ритмы и дыхание уже стали приходить в норму, Нина, немного смущенно, немного грустно, но при этом, прямо глядя мне в глаза, сказала: – Я замуж выхожу.Вот бывает так, идешь по улице, знакомой, но не связывающей ничем, и ни на что не обращаешь внимания. Но стоит тебе подумать, что видишь эту улицу в последний раз, так сразу ощутишь приступ нетяжелой тоски.Прощальной.Не от слова «прости», а от слова «прощай».То же самое, я почувствовал в этот момент. И мне нечего было больше сказать, кроме:– Я завидую твоему будущему мужу.– Он генерал.– Не смотря на это, я ему все равно завидую…

Я еще попытался что-то промямлить вроде: «Все в божьей воле,» – но Нина остановила меня: – Не люблю я всей этой библейщины: «Ударили по одной щеке – подставь другую,» – это не для меня, да и не для тебя тоже.– Для меня – раз ты выходишь замуж за генерала.Ведь это про удары судьбы…

– Знаешь, почему я не попыталась выскочить замуж за тебя? – Не рассказывай. Я расскажу сам.Иногда видишь какую-нибудь старую вещь, даже держишь ее в руках, но не можешь представить того, кто ее сделал. Был тот человек высоким или малорослым, толстым или худым, лысым или мохнокудрым, молодым или старым, ленивым или трудолюбивым, умным или глупым, счастливым или несчастным, и даже – талантливым или бездарным. Так и со мной.И дело в том, что я сам о себе всего этого не знаю…

Однажды мне пришлось разговаривать с психологом: – Не могу определить род ваших занятий, – сказал он мне.– Я тоже…

Одевание вдвоем, если оно не переросло в семейную привычку – довольно пресное действие, и Нина оказалась серьезней меня: – Только не ври. Ты ведь зашел по делу.

Иногда честность утаить трудно. Почти так же трудно, как лицемерие, и я бросил взгляд на постель. – Я получил больше, чем, то – зачем шел, – я ведь и вправду ни разу не вспомнил о том, что шел за деньгами.– Не обманывай. И не путай разные вещи.– Да ладно. Не хочу тратить слова на ерунду.– Говори, – спокойно сказала Нина, и я уступил перед ее безлукавостью:– Жена звонила. Хочет купить плащ. Просила помочь деньгами.– Много нужно?– Двести баксов.– Тебе надолго? А-то ведь у меня скоро свадьба.– На неделю. Не больше.Нина такой умный человек, что когда у нее спрашивают деньги, она никогда не предлагает советов. Вот и теперь она встала, открыла дверцу стенки, постояла, что-то разглядывая внутри, вытащила откуда-то и протянула мне четыре пятидесятидолларовые бумаги.– Я не подведу тебя, – я знал, что Нина все понимает, но какой-то дискомфорт для меня все-таки был.– Знаю. Ты честный.– Как-то не ловко.– Перестань. Увидимся в этой жизни.– Конечно. Тем более, что другой жизни у нас не будет.И тут в глазах у Нины появился крошечный, совсем секундный чертик.Такой, какой может появиться в глазах только у настоящей женщины:– Кто знает…

… Город, в котором я живу, маленький, пристоличный, сытенький. Зеленая, я бы сказал, зона, если бы не депутаты-коммунисты, которые с удивительным постоянством проходят по нашему округу. Впрочем, и на красный пояс наш городок не тянет – уж больно он удобный. И от Москвы, н6е то, чтобы далеко, но, все-таки, не под боком – минут пятнадцать, если не попасть в пробку. Может, потому олигархи, мафиози, поп-дивы и депутаты любят его окрестности с одинаковой прилежностью.И одинаковой безразличностью.Так как городок не большой, то все близко, и от Нининого дома до моего всего два шага.Нечего удивляться тому, что, сделав первый шаг, я увидел машину своего младшего сына Сергея у подъезда моего дома…

…Когда моя первая жена хочет меня уколоть, она говорит: – Ты никогда не занимался воспитанием своих детей.И я не спорю с ней, потому, что отлично понимаю, что, в сущности, хорошо устроился: она одевала, кормила, растила наших сыновей практически одна. Ей было очень трудно на этом пути, а я находился где-то на обочине – совмещал в одном лице звание отца и должность блудного сына.И дети – это наша общая радость, и мой личный стыд.Хотя, они и не держат на меня зла.Они. Но – не я сам.Кстати, то, что я не пытался заниматься воспитанием своих сыновей, не то, чтобы неправда, скорее неистина.Эти две меры адекватности, в данном случае не дополнения, а самостоятельные безличные предложения.Или, наоборот, очень личные.Когда-то давно, когда мой старший сын учился в десятом или одиннадцатом классе, я позвонил ему и сказал:– Ты растешь, сынок, и пора нам поговорить о вещах, о которых ты можешь поговорить только с папой.Вряд ли можно догадаться о том, какого цвета были мои уши, когда я это говорил. Но я честно проштудировал «1001 вопрос про это» и «Половое воспитание ребенка в школе». И, когда сын зашел ко мне, я, нацепив очки – сам не знаю, зачем это сделал, потому, что в очках только читаю, но я был достаточно подготовлен для того, чтобы не пользоваться шпаргалками – собрался для начала рассказать сыну о том, что у девушек бывают разные периоды, как сын остановил меня:– Папа, мне Анька на компьютере отпечатала все свои циклы до конца двадцать первого века. А в остальном, знаешь, нормальные люди пользуются контроцептивами.Все-таки я не зря надел очки.Мне пришлось только один раз прервать дальнейший рассказ сына:– Не так быстро, сыночек, я не успеваю записывать…

– Ну, что, – спрашивали меня потом, – Выяснил, откуда берутся дети? – Да. Осталось выяснить главное.– Что?– Откуда берутся взрослые…

Одно жалко. Я не успел сказать сыну главного: каждая женщина – первая и последняя в жизни. Только так нужно относиться к женщине, если ты мужчина. Может быть, я скажу это сыну потом. А может, он сам поймет это… Не только у такого родителя, как я – наверное, у всех родителей – время постепенно уводит детей. Дети растут, и у них начинается своя жизнь, а с ней и свои проблемы. А родители остаются со своим снобизмом – уверенностью в том, что они знают, как решать проблемы своих детей. Возможно, это происходит оттого, что свои проблемы родители, как правило, решить так и не сумели. Зато, уверились в то, что своих детей они знают хорошо.История короля Лира – история не про детей, а про родителей. Да и то, прожил старик со своими дочерьми жизнь, и так и не понял, кто из них, что из себя представляет.

Мои сыновья выросли. Старший, Александр, окончил консерваторию, поет в музыкальном театре, ездит на гастроли за границу, вот и сейчас он где-то толи в Австрии, толи в Германии. Младший, Сергей, несмотря на то, что совсем молод – уже довольно крупный юрист, адвокат. Такой крупный, что берет напрокат автомобиль «Линкольн». Старший сын пока обходится «четверкой».Они оба современные, образованные ребята, говорящие на английском языке, не хуже, чем по-русски их родители.А думающие – еще лучше.Они, люди совсем другой эпохи, хотим мы этого или нет. Я не говорю о том, какая эпоха лучше, просто их время – другое. И по большому счету, наше время им так же безразлично, как эра динозавров, только экзотикой оно стать еще не успело, а, следовательно, безразлично вдвойне.

А, может, и тут мы – страна особенная. Везде природа отдыхает на детях, а у нас природа отдохнула на родителях.

 

И мне кажется, что главная беда здесь в том, что нас слишком долго неправильно учили. Нам говорили: 6удь бедным, но честным. А людей нужно учить быть богатыми.Честность же должна быть сама по себе, в крови.Честность нельзя противопоставлять иным качествам и свойствам…

– Я уж как-нибудь обойдусь без автомобиля, компьютера и мобильника, – довольно опрометчиво заявил я как-то старшему сыну, и тем самым продемонстрировал, что умею говорить глупости не хуже, чем все остальные люди. А он пожал плечами и подарил мне «Моторолу».– Чем больше обременяешь себя удобствами, тем больше раскрепощаешься, папа.– Спасибо, сыночек, только что я с этим телефоном буду делать? – спросил я, и сын вздохнул.Возможно, этот вздох заменил ему вращение пальцем у виска:– Если нажмешь на вот эту кнопку, можешь смотреть мультики…

Именно этот мобильник зазвонил в то момент, когда мы с Сергеем входили в мою квартиру. Даже не в квартиру – квартира, это то, что у нормальных людей. В мою среду обитания, в которой у меня такой же бардак, как и в голове. Так, что если случится землетрясение, я замечу его результаты не раньше, чем через неделю. В принципе, я мог бы получить какое-нибудь подвальное помещение из нежилого фонда под мастерскую. Даже больше того, однажды получил, но как только я с друзьями привел его в какой-то вид, оказалось, что оно необходимо ЖЭКу. Я повозмущался, а потом плюнул на это. Все равно, в мастерской нужно жить – не бежать же в соседний квартал, если в полночь голову придет мысль сделать один мазок кистью.Дело в том, что у нас пруд пруди людьми умеющими рисовать – кстати, у меня самого по рисунку всегда была тройка. «Отлично» у меня было по композиции – только никто из этих людей никогда не станет художником, потому, что ничто не заставит их встать ночью для того, что бы провести новую линию.Это не значит, что остальные люди хуже нас, просто у нас есть крест – то, что заставляет нас проводить линии. И сомневаться в том, что мы делаем это правильно.

На заре нашей постбольшевистской православизации, один новоиспеченный православий сказал мне: – Креститься тебе надо.– У меня уже есть один крест.– Какой?– Сомнения…

Сомнения, это оценка расхождения между целью и результатом. В определенном смысле, именно мое сомнение мне позвонило на мобильный телефон «Моторола», подаренный мне моим старшим сыном.И, кстати, учившимся с этим сомнением в одном классе.И совсем недавно.– Ау, – сказал я в трубку, – В том смысле, что – алле, малышенька.– Ты где?– Я только что вошел домой.– Я скоро зайду. Можно?– Я всегда тебя жду, но что случилось?– Узнаешь первым…«Этого нам только не хватало,» – легкий холодок прошел по моей душе, если душа находится где-то под ребрами. А сын смотрел на меня, и в его взгляде отражалось сожаление обо всех тщетах моего бессмысленно постаревшего, но так и не повзрослевшего поколения.Что я мог ему сказать? Ведь гармония это всего лишь равновесие между желанием и возможностью. А малышка – она просто перепутала меня с кем-то, кто должен был быть на моем месте. Не сын глуп – у меня не хватает слов, для того, чтобы объяснить все это. Не только ему, но и себе.– Как твое здоровье, пап? – спросил Сергей.– Да, знаешь, что-то спина стала побаливать, – в моем голосе все-таки появились оправдательные нотки, словно вот болит, но я не виноват, – Надо заглянуть к врачу.– Загляни лучше в «Свидетельство о рождении». И в ее, между прочим, тоже… Малышенька…Мы еще поговорили с сыном, и я, кажется, спросил его о том, откуда он знает про малышку, а Сергей ответил что-то вроде: «Москва – город провинциальный. Все, все, про всех знают, но ничем не интересуются. Ведь у нас даже любопытство особого рода. Оно строится на безразличии,» – но в это время постучали в дверь.Вообще интересно, двери существуют для того, чтобы в них входить или для того, чтобы в них стучаться?..

Провинциальность нашего городка заключается еще и в том, что по подъездам ходят всевозможные проходимцы, и предлагают черт знает что. Кто-то итальянские кожаные куртки из Белоруссии, кто-то – стаканы из хрустального Гуся. Эти оказались свидетелями Иеговы – самыми наглыми представителями просящего племени: – Мы хотим предложить вам книгу о той жизни, в которой нет ни жадности, ни зависти, о жизни, в которой нет места обману и лени, честолюбию и подлости, жизни, в которой каждый имеет то, что заслужил.– Я уже читал эту книгу, – проговорил мой сын, – Она называется «Робинзон Крузо»…

Удивительная вещь – говорят, что очень легко любить человечество, но очень трудно любить человека. У меня получается наоборот – люблю очень многих совершенно реальных людей, но совсем не люблю человечества. Я, вообще не могу огульно любить людей.И не верю тем, кто говорит, что умеет это делать.Огульная любовь, по-моему, это призрение к порядочности путем уравниловки.Вошедшие в мой дом, вообще совершили умопомрачительный прыжок из реальности – они любили нечто, связанное с людьми, при этом не любя ни людей, ни человечества, и оттого их лестница любви рушилась в самых неожиданных местах. Это было видно по тому, как они глядели на моего сына.И еще, они явно не задумывались над тем, что снобизм каждого поколения заключается в том, что оно уверено, что конец света придет именно на него.На пророков я смотрю с большой тоской – незваная гостья заговорила с Сергеем вымученной скороговоркой:– Наступит время, когда тени ваших самых мерзких и зловещих предков восстанут из гробниц, и вы начнете встречать их на улицах.– Это время уже наступило, – пожал плечами мой сын, – И я встречаю тени зловещих предков у памятника Ленину на Октябрьской, каждый год первого мая и седьмого ноября…

Этих ребят уже не так легко смутить божьей карой, как нас, православствующих безбожников, хотя я и не знаю – хорошо это, или плохо. А «свидетельница» верещала: – Настанет день страшного суда!– А этот суд предполагает презумпцию невиновности?– Что?– Ничего. Просто, в отличие от вас, я начинаю серьезно готовиться к процессу…

Не знаю, есть ли в этом правота, не знаю, хорошо ли отсутствие сомнений в божьем суде, но знаю точно, что лицемерия в этом нет. И я уважаю своих детей за это. И думаю, что Бог, если он есть, тоже уважает их. Как и моего деда-коммуниста – хотя бы за то, что после партсобраний, он не шел крестить своих детей. Наверное, для таких людей, у Бога припасен не ад, а чистилище.Впрочем, чистилище поколение моего деда прошло на земле…

Вообще, существование Бога, это долгий вопрос, и, однажды, я попытался его разрешить. Я позвонил в Московскую патриархию для того, чтобы задать простой и житейский вопрос: «Бог есть?» – но попал на электронный агрегат, который монотонным голосом говорил:– Ждите ответа…– Ждите ответа…– Ждите ответа…Может, я ошибся номером.А может, я ошибся адресом…

Люди делятся на две категории. Одни заблуждаются, думая, что Бог есть. Другие – заблуждаются, думая, что бога нет. К кому отношусь я?Скорее, ко вторым, хотя, куда легче быть с первыми…

…Конечно, мои дети вызывают у меня не только уважение, еще больше они удивляют меня. Впрочем, если человек удивляется, значит, он не безнадежен.И это служит, хоть не большим, но, все-таки, утешением.Для меня…

Мои сыновья – люди занятые, да и я – не самый большой лентяй на белом свете. Кстати, в своей жизни мне приходилось заниматься самыми разными вещами. Я был шахтером в Инте, и геологом Ухтинского геологического управления, промысловиком в Воркуте и рыбаком Новопортовского рыбозавода на Ямале, а когда один мой знакомый, съездивший в Египет, стал рассказывать о том, как интересно плавать с аквалангом, я просто ответил: – Знаю. Я ведь водолаз третьего класса.Когда меня просят рассказать о Севере, я отвечаю просто:– Север – это такое место, где северный конец стрелки компаса, показывает не на Север.Я всегда стараюсь отвечать просто, хотя бы потому, что простой ответ трудно понять неправильно. Хотя давно смирился с тем, что даже если скажешь так, что понять тебя неправильно невозможно, все равно кто-нибудь тебя неправильно поймет.

Так, как я устаю сейчас, я не уставал никогда. Ни в шахте, ни на промысле.И я не в претензии за это, потому, что сам выбрал свой путь, и убедился в том, что когда увлечение превращается в работу, дел становится очень много. И все-таки три четыре раза в году, мы с детьми собираемся вместе и едем на рыбалку.Это здорово, что мне удалось еще с детства подружить детей с природой. В наше, очень опасное соблазнами и трагедиями время – природа очищает душу, а, значит, освобождает место в душе для голоса. Никакие проповеди не могут сравниться с рассветным лучом солнца, делающим листву прозрачной и называющим все цвета в природе своими именами, или временем, когда последнее дневное тепло и вечерние сумерки сливаются, не противореча, друг другу.Природа – это первый голос души. И хорошо, что мои дети знают это.У одного моего товарища, добрейшего, кстати сказать, человека, возникли проблемы с сыном, и он рассказал мне о них:– Просто не знаю, что делать. Я ему икру покупаю, говорят, она кровь очищает, а сын просит покупать сигареты, – я посоветовал:– Купи не икру, а корзинку для грибов…

Однажды, когда мы собирались на рыбалку, сыновья в очередной раз озадачили меня: – А Пушкина вы читаете? – уже не помню, к чему спросил я. Скорее всего, это была просто стандартная дань воспитательскому занудству. Кстати, между всем прочим – учителем мне тоже побыть пришлось, когда на Обской губе, в Яптик-сале, на гусином мысе, я оказался, единственным на тысячу километров, человеком с высшим образованием, и был отправлен, вместо рыболовецкой бригады, преподавателем в интернат для оленеводских детей: «А Пушкина вы читаете?»– Это того, о котором Булгарин сказал: «Великий был человек, а дал себя подстрелить, как зайца»?..

Я не поленился и позвонил в Академию наук, в секцию русской словесности, и кто-то из великих, может быть сам академик Мовдзолевский, ответил мне: – Булгарин действительно произнес эти слова. Но он не осознавал величия момента. Того момента, в который, для всех просвещенных людей России, включая и наших современников, время остановилось навек. Простите, а с кем я говорю?– С человеком, похожим на Булгарина, – вздохнул я…

Удивительно, но я занимался своим образованием всю жизнь, а сыновья, кажется, никогда не занимались – но они знали о Булгарине, а я – нет. Может, то, чем занималось мое поколение – называется не образование, а, как-то, иначе?Впрочем, это воспоминания, а мой старший сын находился в моей среде обитания.– Сынок, я сейчас чайник поставлю, позавтракай со мной.– Пап, я на минутку. Я уже перекусил в «Макдонадсе». В вашем районе у меня дела были. Отвозил бумаги в управление, и в правление одной фирмы.– А чем правление отличается правление от управления?– Не забивай себе голову мелочами, папа, – вздохнул сын, ощущая бесперспективность моего бизнес-просвещения, – Тут вот какая вещь, мама хочет плащ купить.– Кожаный, – вставил я. Интересно, что называется: «Забивать себе голову мелочами»?– Уже знаешь?– Я-то – знаю. А откуда знаешь ты?– Вчера весь вечер с тетей Жанной по телефону разговаривала. У тебя деньги есть?– Я найду, Серега.– Да, ладно. Вот двести. Папа, я бы больше дал, но меня сейчас у самого не очень, чтобы очень.– А почему ты сам маме не дал денег?– Так она ведь у тебя спрашивать будет.– Почему ты думаешь, что она попросит у меня, а не у кого-нибудь другого. У той же тети Жанны, например?Сын ответил с прагматичностью, над которой я никогда не задумывался:– Потому, что другим отдавать надо, – потом добавил, – А ты у нас, папочка, сам по себе – подарок…– Папа, знаешь, кто такой мустанг? – спросил меня Сергей однажды.– Не знаю.– Это одичавшая домашняя лошадь…Через несколько минут после того, как сын уехал на «Линкольне», то есть, пошел своей дорогой, на которой стоял верстовой камень с двумя стрелками «Правление» и «Управление», а я остался в неведение о том, указывают эти стрелки в одном или в разных направлениях, появилась малышка.Ее слова: «Узнаешь первым…» – заставили меня вздрогнуть потому, что я отлично понимаю, что для некоторых новостей я попросту стар, а она – нет.Вообще, своими словами, она не раз заставляла меня вздрагивать, и не всегда мне удавалось это скрыть. Однажды она сказала мне:– Трусишка, когда-нибудь я скажу тебе: «У тебя от меня родился сын…»

Народ в нашем дворе, как и во всей стране, проживает простой и бесхитростный. И когда соседа собака покусает, мы не злобствуем. Потому, что понимаем: какое нам дело? А, все-таки, приятно.Ну, а когда молодая красавица, да еще и успешно делающая карьеру, ходит по двору, то – ничего не сказать по этому поводу, это уже почти – жизнь проходит мимо.– Может она просто маленькая, полоумная проститутка? – услышал я как-то. Мы скрываем наши отношения, и я не могу заступаться за нее открыто:– Если проститутка, значит не полоумная, если полоумная, значит не проститутка…

Не знаю, как к этому относиться, как вообще не знаю, как относиться к ней самой. Я на год старше ее отца – моего бывшего регулярного собутыльника, и иногда смотрю на нее, как на дочку. И довольно часто ловлю себя на мыслях о том, одела ли она шарф в ветреную погоду, взяла ли зонтик в дождь – наверное, такое отношение к красивой девушке, это, действительно признак старости.Ну, что же, в любом возрасте есть свои достоинства и свои недостатки…

– Что-то случилось? – Я сдала сессию. Теперь я дипломница, но пока ничего не случилось.– А когда случится?– Сейчас, – ответила она, выскальзывая из джинсиков…

В момент самой приятной в мире усталости, я прошептал: – Знаешь, чем ты отличаешься от обычного ангела?– Чем?– Ты ангел в натуральную величину…

Уже много лет, как сформировалось мое отношение к женщине. Я совсем не против женщин в бизнесе или политике, больше того, меня коробят разговоры о том, что главным занятием для женщины должно быть продолжение рода – продолжение рода, это дело двух людей, и женщины, и мужчины. И я не согласен с тем, что место женщины у плиты на кухне. Кстати, лучшие повара, всегда мужчины.Для своей женщины, я определил место в моей жизни.Женщина – это вдохновляющий фактор. И она, подарок даже не от нее самой, от судьбы.Притом, что я не верю в судьбу.А в женщину – верю…

…Моя третья жена, Людмила, появилась в тот момент, когда еще не успела закрыться дверь за малышкой, и я вспомнил, что вчера она звонила мне: – Слушай, ты все равно дома сидишь, а мне нужно к вам заехать. У вас там хорошие стоматологи. Запиши меня, а то они записывают только своих.Не знаю, насколько я свой для наших стоматологов, так как те несколько зубов, что у меня до сих пор сохранились, я никак не соберусь отремонтировать, но ответил:– Хорошо, – потом, не удержался и слегка схамил:– Только у меня к тебе будет одна просьба.– Какая?– Зайди ко мне до стоматолога, – и тут же получил оценку своих слов:– Хам, – довольно верную, в данном случае, кстати…

…Один мой знакомый спросил меня как-то: – Как ты не путаешь своих жен? – и, наверное, он вполне мог бы получить в ответ совершенно справедливые рассуждения о том, что каждый человек незаменим, но у меня было иное настроение:– Когда-то, очень давно, мне пришлось жить в коммуналке с одним соседом, а мой товарищ, Болягин, известный тем, что все парикмахерские в Москве, были украшены его физиономией, или, вернее, прической на ней, жил с двенадцатью соседями, и на мой вопрос: «Не тяжело ли ему?» – ответил:– Не тяжело. Потому, что когда ты заходишь в ванную, тебе нужно думать: мое мыло, или не мое? А мне думать не надо – точно не мое, – а потом, с грустью, которую даже не попытался скрыть, я добавил к этому рассказу:– Вот так и мне теперь с женами – все они, уже не мои…

– Время – час, а ты еще в постели. Хорошо живешь, – несколько удивленно проговорила жена, хотя и бывшая. И в ее словах мне почему-то послышалось не осуждение никчемности моего существования, а некоторая утаенная зависть. Такая, что я даже попытался оправдаться: – Я тебя записал к стоматологу, – какой я все-таки молодец, что не забыл это сделать.– Спасибо, – ответила Людмила, но при этом, мне показалось, что в ее глазах появилось что-то кровожадное.– Извини, я сейчас встану, – сказал я.– Не надо…

Так получилось, что в своей жизни я видел очень многое: северное сияние и корабли на морском дне, раздражающую очередь на «Джоконду» и ажиотаж вокруг Пеле на поле, я видел даже землетрясение в Средней Азии, а вот что такое цунами, мне пришлось ощутить только теперь. И ей богу, землетрясение – это ерунда, по сравнению с тем, что произошло через две минуты после того, как моя третья жена вошла в мою среду обитания. А как она кричала: – Импотент!!! Мерзавец! Сволочь! – и снова, – Импотент!!!Я не совсем понимаю, почему в пятьдесят два года, импотент, это обязательно сволочь, но предпочел не входить в дискуссию и помалкивать, храбро спрятавшись под одеяло. И этим спас себя.Цунами, это не долговременные затяжные дожди. И последним было что-то о том, что от таких, как я, помощи ждать нечего, даже в том случае, если захочешь купить себе новый кожаный плащ.И тогда я перехватил инициативу:– Тебе не хватает двухсот долларов?– Откуда ты знаешь?Мне удалось, озадачит Люду в третий раз подряд. Кажется, первый раз в жизни:– Я вообще знаю многое из того, что меня не касается.Если от любви до ненависти один шаг, то от ненависти до любви должно быть не больше. Об этом говорит теория комплексных векторов, а мне всегда казалось, что наука куда ближе к реальной жизни, чем мы обычно думаем.И законы Ома и Ньютона – это законы не физики, а жизни.– Вообще-то, верно. Мне нужно двести долларов на кожаный плащ, но я все равно не пойму, откуда ты это знаешь. Кому-то еще покупал?Я молча протянул ей зинины двести долларов, а Людмила оценила мое молчание как знак согласия:– Ты, как господь Бог, всех своих одеваешь в кожу.– Этим занимался не Бог.– А кто?– Феликс Дзержинский…

– Спасибо. – Да, ерунда. Они как раз получились лишними.– Думаю, что у… – она назвала фамилию всем известного олигарха, – никогда не бывает лишних денег.– Одно отличие меня от него, мы нашли.– Я не очень твердо уверена в этом, но, по-моему, иногда ты – лучше. Особенно, когда ты в небольших количествах. То же самое, ты говоришь обо мне.– Что, я говорю?– Что я гармонична, красива, ношу очки, и в маленьких количествах очень полезна. И даже знаю, как ты меня называешь.– Как?– Кобра.– Откуда ты знаешь?– Я, вообще знаю многое из того, что меня не касается…

– Вообще-то, мы все не молодеем. Но ты, все-таки, займись спортом. А-то, пополнел, – проговорила Людмила. Так, между прочим, но мне пришлось ответить:– Вот куплю кроссовки, и начну бегать по утрам.– Кроссовки лежат у двери.– Они рваные.– Начни бегать. И еще помни, что иногда, люди в стоптанных ботинках могут кого-то заинтересовать. Люди в рваных кроссовках не интересуют никого и никогда…

После ухода Людмилы, в мою жизнь очень своевременно просунул свой красный нос сосед, который, когда-то давно, когда мы познакомились на лестничной клетке, представился: – Витя, пьющий интеллигент.Потом, а это случилось еще до того, как мне в голову пришла простая и здравая идея бросить пить, глядя на свое отражение в зеркале, я ответил ему.А может, себе:– Если пьющий, значит не интеллигент…

Микрорайончик мне достался так себе, средненький. Рабочий, хрущебостроенный. Помесь между каменными джунглями, джунглями обыкновенными и необжитой тундрой. Правда, по весне, когда тает снег, он чем-то напоминает Венецию.Когда, по причине полной никчемности встали по стойке: «Смирно!» – все заводы и заводики в округе, встали по этой же стоке и люди, работавшие гегемоном.Эта гегемония меня с детства удивляла. После школы, те, кто учился получше, пошли в институты доучиваться на интеллигентскую прослойку, а троечники на завод – образовывать ведущий класс, гегемон.Класс самой простой в мире профессии. Профессии, которой можно обучиться прямо на рабочем месте.

Да, что там, мой микрорайон – пол области такие. Приезжаем с сыновьями на рыбалку. От Москвы – час езды. В поселке нет даже пивного ларька, и все безработные.На обратном пути остановились у озера, машину помыть. Ведерком.Появляется абориген, рожа – ярче красного знамени. Я ему говорю: «Взял бы шланг – в день штуку заработаешь, за стольник машины обливая,» – а он мне:– Что бы я на вас, буржуев, работал?! Да лучше я буду как…– Как дурак, – перебил его мой старший сын, а я попытался вступиться за своего современника:– Он не виноват. Наше поколение… – но меня перебил мой младший сын:– Знаешь, папа, ничего у нас в стране не измениться, пока ваше поколение будет – вашим поколением…

Явившийся ко мне сосед не стал играть в молчанку: – Петь, вот какое дело, – Витя начал обстоятельно, но блеск в его глазах, выдавал спешность ситуации. В перерывах меду запоями, он подрабатывал на рынке.Негоцианствовал, так сказать.Но сейчас был явный запой, и колонизированный индивидуальным пьянством, он напоминал свежезамаринованный помидор:– Петь, еже ли, великая катастрофа, скажем социализм или эпидемия в мировом масштабе, то тут, как говориться, ничего не поделаешь. А вот, когда проснешься, руки дрожат с похмела, тут, как я понимаю, думать надо, – такое напряжение мысли исчерпало силы соседа, и он не на долго затих. Потом поставил вопрос ребром:– У тебя водка есть?– Ты же знаешь, что есть.– Хорошая?Вот и дожили до времен, когда стали водку делить на хорошую и плохую.Мне-то всегда казалось, что водка, как теща или налет вражеской авиации, может или быть, или не быть, а хорошей или плохой она быть не может.Если мы водку на хорошую и плохую делим – как уж тогда относиться к тем, кто нас окружает?…

Но сосед был не прост, и решил досконально проверить меня на широту души: – А огурец у тебя есть? – по выражению его лица можно было понять, что человеку можно простить любой недостаток, но только не то, что у него нет огурца.

Кстати, соленые огурцы мне принесла малышка: – Я рассказала маме, что у тебя нет соленых огурцов, и она передала тебе банку своего посола.– Что ты, ангел, еще маме обо мне рассказывала?..

…После ста грамм с огурцом с Витькой можно было разговаривать: – Дело есть, – приступил я.– Говори.– Я новый холодильник в прошлом месяце купил. Нужно старый выбросить.– Сколько весит?– Литр, – ответил я, и тут же получил представление об энтузиазме комсомольцев первых пятилеток. Три «энтузиаста» появились передо мной со скоростью, наводящей на мысль о том, что скорость света может быть преодолена, если не в масштабе всей вселенной, то хотя бы в пределах нашей лестничной клетки.Двоих энтузиастов я просто знал в лицо, третьего даже по имени – Веньяминыч. Объединяло их одно, все трое были алкоголиками, и, возможно, потомственными.Меня всегда смущала борьба с алкоголизмом, потому, что бороться нужно не с алкоголизмом, а с тем, что к нему приводит.В конце концов, число алкоголиков ограничено.Их никак не может быть больше, чем по одному на человека…

Работа на моей кухне, что там, закипела, забурлила. Но наблюдать я этого не мог, потому, что вновь зазвонил телефон, и мне пришлось убедиться в том, что новости бывают не только плохими: – Здравствуйте, дорогой Петр Александрович. Очень рад приветствовать Вас, – звонил издатель не большого альманаха Константин Иванович, старый российский интеллигент, человек, умевший произносить слово: «Дорогой», – так, что оно не было проходным словом, а слово: «Вас», – так, что оно звучало с большой буквы, без всякого лицемерия.

– Что ты можешь сказать о Константине Ивановиче? – спросила меня малышка, после того, как передал ему ее стихи, и их опубликовали в одном сборнике с моим рассказом, – Он ведь сделал так, что мы и там оказались рядом. – Он не ругался матом вчера, и не будет ругаться матом завтра…

Сейчас мат является одной из форм проявления свободомыслия для людей, еще не знающих не только того, что такое свободомыслие, но и того, что такое мысль вообще, но уже успевших разочароваться во всем, от президента Ельцина до порнушки на видике. Он проникает с улицы не только в обыденное общение, но и на сцену и страницы книг, и я понял, почему это происходит. Мат – это форма общения плебеев…

Интеллигенция у нас теперь безразмерная. Раньше ее ограничивала аристократия сверху, и обыватели снизу. Потом, когда и аристократия, и обыватели были уничтожены, а на их место взгромоздилась чернь, солидарная, крикливая, неталантливая, интеллигенция расползлась, растворилась в окружающем ее пространстве.И потому, сейчас легко быть интеллигентом, потому, что – что это такое – никто не знает.Когда я говорю об этом, некоторые, начинают меня обвинять во всем сразу, даже в том, что я никогда не говорил. И главным аргументом, является – самый идиотский:– Ты – не патриот.А патриотизм, между прочим, это лучший источник гонораров в творческих профессиях, но об этом у «патриотов» говорить не принято.

Мои вялые возражения о том, что я не понимаю, что такое – патриот, потому, что любовь к месту своего рождения, как и любовь к матери, совершенно естественна для любого живого организма, а уважения к тем, кто называет себя патриотами в Госдуме, я не испытываю ни малейшего, никто не слушает. И на мое: – Что такое наш, доморощенный патриот – партбилет и евангелие – в одном кармане?Обычно следует какая-нибудь галиматья:– Истинный патриот всегда центрист.Центризм, по-моему, это союз импотента со старой девой.Каким же нужно быть прохвостом, чтобы стать центристом во времена перемен? И каким же нужно быть посмешищем?– Понятно, – время от времени отвечаю я на попытку слить патриотизм и центризм в одну канистру, – Помесь поноса с запором…

– Это же наша патриоты, – слышу я иногда. Что поделаешь, больше, чем художники, глупостей слышат только их картины… Но у меня есть ответ:– Глисты у нас тоже наши…

Недавно в союзе составляли какую-то справку обо мне, и оказалось, что мои картины находятся в семидесяти двух странах мира. Совсем не плохо. Для справки.И для того, чтобы подумать о том, кто сделал больше для славы российских берез – я, или все патриоты Московской области вместе взятые?..

Писать то, что я люблю – это моя работа. С другой стороны, недавно мне, не помню по какому поводу, пришлось писать автобиографию.Автобиографию я написал.А потом, перечитав этот своеобразный полу-документ, полу-исповедь, только без отпущения грехов, я понял, что, кроме всего прочего – это список того, что в жизни вполне можно было бы и не делать…

– Ты не любишь родину, – это последний аргумент, когда аргументов нет и в помине. – Я не люблю грязные подъезды и вороватых чиновников.И еще, любишь Родину, так не будь при ней нахлебником. А-то, придурку сорок лет, косая сажень во лбу, а – туда же: «Государство обо мне не заботится…»– Почему же тогда, ты не уезжаешь?– Потому, что хочу, чтобы моя Родина стала такой, чтобы ее было за что любить, – я иногда впадаю в патетику, хотя и понимаю, что это глупо. И мне почти нечего ответить моим детям, когда они говорят:– Ты разошелся как районный агитатор.Разве, что:– Один районный агитатор достиг больших успехов, правда, не сразу.– Кто?– Иисус…

– …Хочу Вас обрадовать, Петр Александрович, – сказала мне телефонная трубка голосом Константина Ивановича, – Ваш рассказ одобрен, принят, подписан к печати и уже сдан в набор, – удивительная вещь, у приятных людей всегда приятный голос, а у неприятных, не голос, а черт знает что, – Так, батенька, жду Вас к себе на чай. – Спасибо, Константин Иванович.– А я бы сказал так, Вам, батенька мой, спасибо…

В своем прошлом, мне не раз приходилось иллюстрировать чужие слова. Иногда яркие, но, как правило, такие серые, что положишь их на белое, будут белыми, положишь на черное – черными, на красное – красными, на коричневое – коричневыми. И каждый раз меня не удовлетворяла не работа, а соучастие, потому, что очень многим из тех, на кого я работал, нечего было говорить. Приблизительно тогда же я познакомился с Константином Ивановичем, и однажды он спросил меня:– Понравилось?– Нет, – честно ответил я.– Что не понравилось? Иллюстрировать?– Мне не понравилось читать то, что я иллюстрировал.– А вы напишите, батенька мой, то, что Вам понравится читать.И я написал, вначале один рассказ, потом другой, потом третий.Наверное, я просто пришел в ту фазу, когда могу заниматься тем, что мне нравится…

Иногда, когда я говорю об этом, посторонние люди дают оценку этого состояния: – Вы счастливый человек.– Нет, – отвечаю я.– Почему?– Потому, что только тогда, когда занимаешься тем, что нравится – понимаешь, как многого не можешь…

Я стараюсь писать интересно, потому, что еще недостаточно известен, как писатель, для того, чтобы писать скучно. Во всяком случае, я стремлюсь к тому, чтобы мои тексты были современной хорошей литературой.– Что такое – хорошая современная литература? – спросил меня как-то мой товарищ Андрей Каверин.Я ответил.Потому, что ответ я знал:– Хорошая литература – это та, что рассказывает о своем времени интереснее и умнее, чем само время рассказывает о себе.А современная литература – это литература для людей, за которыми будущее…

Вряд ли мои рассказы читали многие, но многие мои знакомые цитируют их довольно часто. И здесь я думаю, что дело в том, что книги, как и картины должны писаться о большем, чем в них написано…

Метод у писателя может быть самым разным. Для того, чтобы описать работу бармена, Хейли устраивался на работу в бар, а Хемингуэй сидел в баре за рюмкой водки – и оба писали интересно.Впрочем, мои дети считают устаревшими и того, и другого.Я же, просто беру реального человека и ставлю его в обстоятельства, отношения с которыми интересно мне…

Критики пока не обращают внимания на мои рассказы – и на том спасибо. Интересная вещь – критика. Люди живут не тем, что делают что-то хорошо, а тем, что кто-то другой делает так, что им это нравится или не нравится.Критик считает себя специалистом, и на этом основании судит.Забывая, что книги, как и картины, пишутся не для специалистов.Кстати, специалисты-критики все новое и интересное от импрессионизма до абстракционизма, от Марка Твена до Хемингуэя, как правило, успешно прохлопывали ушами.

Однажды, мой старинный приятель поэт Иван Головатов, врач по образованию, показал мне пачку критических рецензий на свои стихи, а потом спросил:

 

– И после этого, ты хочешь знать, почему я вернулся в гинекологию?..

…Возня на моей кухне, постепенно переместилась в коридор, а потом и на лестничную клетку. Минут через двадцать после того, как она затихла на улице, энтузиасты появились вновь. Просто так уходить с двумя бутылками водки, им не хотелось, и Веньминыч пустился в рассуждения: – Знаю я, эти старые холодильники. Громоздкие, шумные. Все пространство занимают, а пользы мало. Даже никакой пользы для современной жизни, а выкинуть трудно.– Такое бывает не только со старыми холодильниками.– А с чем еще?– С марксизмом, например.– Начальник, – мгновенно прореагировал Веньяминыч, уходя в конкретику, но при этом, в нее не вдаваясь, – Ставь еще литр, мы его мигом выкинем из твоей квартиры.– Ну, это вряд ли.Веньяминыч задумался, и, наверное, пришел к выводу о том, что заломил за марксизм слишком большую цену:– Ладно. Давай мы его выкинем за полбанки…

На первый взгляд, события, происходящие в нашей жизни, не связаны между собой, но на первый взгляд, и звезды на небе между собой не связаны…

Холсты просохли, и я вполне мог бы сесть за работу. Но это не удалось, потому, что опять зазвонил телефон. В своей жизни, я не раз создавал себе проблемы тем, что что-нибудь говорил. Кстати, чем, что я молчал, я никогда не создавал себе проблем.Приблизительно год назад, я отказался подписывать коллективную бумагу с требованием демонтировать памятник Петру, и мне казалось, что мои аргументы очевидны:– Мы, художники не должны требовать разрушения произведения другого художника на том основании, что оно нам не нравится…

Между прочим, я единственный из всей нашей секции, кто имел более-менее серьезное право быть не довольным памятником Петру, потому, что только я представлял свой проект этого памятника. Все остальные просто ругали, а это не очень интересное для меня занятие. Скорее это тинейджерство либерализма – имеешь право ругать, но не ругаешь – уже не либерал, а какая-нибудь гадость, вроде социал-демократа. На самом деле, бороться «за», куда продуктивней, чем бороться «против». Правда, у борьбы «за» есть один существенный недостаток – бороться «против» можно ничего не умея.Для того, чтобы бороться «за», нужно хоть что-то уметь делать…

Мой собственный проект заключался в том, что нос корабля, на котором стоит царь-реформатор, выступает из волны, которая, в свою очередь, переходит в плащ Петра. И в руке царь должен был держать, по моему проекту, не бумажку, наверняка с доносами, как я думаю, а ключ. Ключ, это больший символ реформ, чем указ…

В первый момент, некоторые горячечные головы, предложили исключить меня из союза, но через некоторое время придворный скульптор стал лучшим другом нашего отделения, и появилось новое предложение – гордиться нашей с союзом принципиальностью. Меня даже стали цитировать. И теперь мне позвонил председатель отделения и попросил приехать, потому, что я понадобился вновь:– Срочно приезжайте, Петр.– Что случилось?– Это не телефонный разговор.Я всеми силами моей души за личное общение. Но если в Союзе художников появились темы, которые нельзя обсуждать по телефону, то у меня не могло не образоваться мысли, которую я, правда, благоразумно не высказал председателю нашего отделения:– Во всем мире шизофреники, страдающие маниакальностью, называются маниакальными шизофрениками. У нас – членами творческих союзов…

«Срочно,» – произнесенное нашим председателем, подвинуло меня на то, чтобы поймать частника, но мы попали в пробку и двигались к Москве со скоростью, на которой сверхзвуковой, многоцелевой истребитель СУ– 31 МКС стоит на месте. Так уж выходит, что приблизительно половина денег, которые я за что-то плачу, вылетает впустую.Знать бы заранее – какая именно половина – можно было бы жить не плохо.Я заплатил водителю сто пятьдесят рублей – редко мне приходилось тратить деньги так бессмысленно, потому, что председатель сказал мне:– В руководстве Москвы существует мнение, что нужно вернуть памятник Дзержинскому на его историческое место. Мы знаем ваше трепетное отношение к историческим памятникам.Вот так.Иногда поставишь себя на место другого человека, а потом думаешь – ну и местечко ты себе выбрал.Мне было бесполезно говорить председателю о том, что история сохраняется не памятниками, а мемориальными досками, а главное – правдивыми учебниками истории…

Памятники – это не свидетельства истории, а свидетельства того, как мы к ней относимся… …Когда я вошел в зал, толковище живописцев было в стадии возгорания, только меня не хватало.Выступала Галкина, которую за глаза называли Палкиной. Еще совсем не давно, она была секретарем комитета комсомола по идеологии в архитектурном институте, а теперь стала художественным критиком. Однажды кто-то сказал о ней:– Палкиной нужно дать пятнадцать суток за изнасилование искусства, – а я не согласился:– За изнасилование, этого мало, за изнасилование искусства – много…

Я не очень удивился, когда услышал от нее: – …Библия учит нас любить людей, – это была середина фразы, остального можно было и не слушать, чтобы впасть в тоску.Вообще, я не часто злюсь, не больше ста раз в день, но тут Галкина меня достала – как будто, кроме как о том, в чем мы не разбираемся, нам и поговорить не о чем. Впрочем, именно о том, о чем мы не имеем понятия – чаще всего мы и имеем свое мнение.Я сказал:– Любить людей учит не Библия, а камасутра…

– В конце концов, мы предлагаем восстановить историческую правду, – попыталась продолжить, несколько озадаченная, Галкина. – Есть вещи, куда более важные, чем правда, – сказал я, не обращая внимания на зарождающийся скандал.– Что же это, например?– Например, доброта…

– В конце концов, это просто скульптура, – Галкина умела быть неостановимой. И мне пришлось ответить ей. И не только ей:– Если памятник Дзержинскому, это просто скульптура, значит мы рабы…Когда я уходил, председатель секции отвернулся, сделав вид, что не попрощался со мной, потому, что не заметил моего ухода.Возвращаясь домой, я подумал, что меня, наверное, скоро вновь предложат исключить из союза. Это не такая уж большая неприятность потому, что творческому человеку совсем не обязательно с кем-то объединяться.А может выяснится, что «шестерки» несколько переоценивают любовь нынешнего президента к Дзержинскому, а, следовательно, недооценивают нормальность нашего президента.Тогда меня снова начнут цитировать.

Вообще, творческий союз, это место интересное. И некое представление о том, что это собрание единомышленников, верно только в том смысле, что единомышленниками можно считать и скорпионов в банке. Только одно ядовитое жало каждого, заменяется множеством более тонких жал – ревностью, амбициями, неудовлетворенным самолюбием, завистью к чужим успехам, а, иногда, даже к чужим неудачам. Здесь дело не в том, что собираются негодяи, художники ничем не хуже других людей.Скажем, поэтов или углекопов.И каждый по отдельности, сам по себе, человек очень милый, и в смысле общения, превосходящий среднестатистического современника. Просто вместе им собираться нельзя.Это противопоказано самой природе процесса, потому, что любой, кто занимается творчеством, индивидуалист по природе.По природе творчества.И исключения, вроде Кукрыниксов, только подтверждают это уже тем, что являются исключениями. А то, что в любом творческом союзе больше всего людей, не имеющих к заявленному творчеству никакого отношения, делает союз довольно комичной помесью между базаром и вокзалом.С другой стороны, союз гарантирует некие привилегии, от пенсии до возможности взмахом красной книжицы, продемонстрировать божью отметину.О том, что это, возможно, каинова печать, остальные люди не знают, да и не надо им этого знать.За свои услуги, союз изредка берет чисто символическую плату безропотностью при соприкосновении с лицемерием.Впрочем, и здесь, он прикрывает каждого своей массовостью, как сумерками.Никакими реальными льготами теперь никто из членов не пользуется, потому, что дефицита нет. Нечего доставать, ни путевку в дом отдыха, ни мебель для спальни. Все равно, за все нужно платить деньгами, и я совсем не думаю, что деньги изобрел дьявол.Дьявол изобрел дефицит.Вернее, то, что к нему ведет…

Когда я открывал дверь, телефон уже звонил: – Привет. Есть заказ на портрет большого человека.– Заказ – это хорошо.– Какие у тебя отношения с коммунистами?– Нормальные. Меня от них тошнит.– Ну, это у тебя личное.– Нет, общественное…

Звонил Эдик, один из тех, что все знают, но ни к чему не имеют отношения. Иногда он поставлял мне заказы, при этом, наверняка, не плохо наживаясь на мне – вокруг любого художника, величиной больше мизинца, таких эдиков крутится целая стая. И, в определенном смысле, их число – это критерий величины художника. – Мне казалось, что твоя жизнь это учебник здравого конформизма, – проговорил он.– Учебник здравого конформизма – это светофор на перекрестке, – проговорил я…

То, что я не символ принципиальности, мне понятно давно. Это в наше-то время, когда выясняется, что я единственный, кто был комсомольцем, ходил на выборы и на демонстрации. Так и встает картина из прошлого: на мавзолее все политбюро, а по Красной площади, в гордом одиночестве, бреду я с тысячей транспарантов на плече. Больше того, по всему выходит, что именно я привел президента Ельцина к власти, потому, что один я за него голосовал. И я один не знал того, каким плохим он станет президентом.Кстати, я и сейчас этого не знаю…

Правда, в отличие от многих своих современников, я знаю то, какими плохими лидерами были предшественники первого президента: Ленин, Сталин и далее, по списку…

– …Тогда, ладно, – после некоторого молчания проговорил Эдик, – Только для тебя. Ребята из Госдумы заказали Путина. Во весь рост. – Великий русский язык, – вставил я, а про себя подумал о том, что если депутатов законодательного собрания Эдик называет «ребятами», то интересно было бы знать, как он зовет меня в кругу своих оболтусов.– Ты понимаешь, какие это деньги? – не унимался Эдик, – Возьмешься?– Нет, – трудно было объяснить Эдику, что мне, художнику, совсем не безразлично, каким образом эти деньги зарабатывать.Уж если хочешь зарабатывать большие деньги, то иди работать в банк.Наверное, у меня вполне хватило бы ума понять, где нужно подучиться в этом случае.Только, в этом случае, это был бы уже не я, а совсем другой человек.И, возможно, совсем не худший, чем тот, что есть.Просто, другой.

– Ты, что, не любишь нашего президента? – Эдик пустил в ход, довольно широко распространенный среди подхалимов и просто прохвостов, аргумент. – Люблю. Только боюсь, что он об этом не догадывается…

– Ты понимаешь, что если выгорит, то это такие деньги, что уже не деньги вовсе, а счет в банке? Возьмешься? – Нет. Дело в том, что президент не вдохновляет меня на написание картин, и я не верю тем, кого на написание картин президент вдохновляет. Вот соседка-барменша вдохновляет, а президент – нет.Хотя голосовать я, наверное, пойду за президента, а не за соседку.Видимо, выбор президента и выбор темы для картины – это совсем разные вещи.Почему-то мне кажется, что президент понял бы меня, если бы слышал наш с Эдиком разговор. Ведь наш президент, это обычный нормальный человек.Только те, кто его окружает, все время боятся и ему, и себе об этом сказать.

…Очень давно, когда я болтался по Уральским горам, меня попросили написать портрет Брежнева для секретаря местного райкома. – Задница, – просто сказал тогда Ваня Головатов, толи обо мне, толи о Брежневе, – Помни, у генсека, задница такая большая, что начинается с задницы секретаря провинциального райкома…

– Ты считаешь, что у нас плохой президент? – все пытался докопаться до истины Эдик. – Я ничего такого не считаю. Особенно, по сравнению с нами самими…

Дальше трепаться с Эдиком мне не позволил звонок в дверь. Очень приятный звонок, потому, что своего старшего сына, я не видел давно.– Сашка! Откуда ты? – только и оставалось сказать, – Мама говорила, что ты ездил в Бельгию.– Это, пап, было давно. Я теперь из Швеции.– Ну, проходи же.– Пап, я на минутку. Мы не в Шереметьево сели, а во Внуково.– Ну, что же так?– Папа, не обижайся. На днях приеду, все расскажу, а сейчас меня такси ждет. А это тебе, – он протянул сверток, – Нам конфет там надарили, просто засыпаться. Ты извини, они в пакете, мы их с реквизитом через таможню провозили.– Ты лучше маме конфеты отвези.– Папа, всем хватит. Ну, я побежал.– Подожди. Какие хоть у тебя планы?– Пап, буду пока в Москве. Предложили в мюзикле поработать.– А что такое – мюзикл?– Опера.Для второгодников…

Вот и пообщался с сыном. Я понимаю, что у них своя жизнь, вспоминают – и на том, спасибо. И не обижаюсь. Да и обижаться мне оказалось некогда. Позвонила Анастасия:– Как у тебя настроение?– Нормально. Обоих сыновей повидал, – об остальном мне не захотелось ей рассказывать, – Хорошие у меня сыновья.– Нормальные. Только молодые еще.– Быть нормальным никогда не рано…

– Работаешь? – Сейчас сяду.– Я хотела тебе сказать, что я тебя, Петь, уважаю, – такое, я от Анастасии слышу впервые. Ей богу, она, казалось, плакала:– И всегда уважала.– Что случилось?– Этот помощник спикера. Это такая какашка. Два часа подержал в приемной, а потом сказал, что занят. И денег я теперь не получу.Ты бы так никогда не сделал, – кажется, она в этот момент совсем не задумывалась над тем, что, прежде всего, я никогда не буду помощником спикера, – А вообще-то, ты правильно сказал когда-то.– Я, Стася, часто говорю правильно. Я редко правильно поступаю.– И все-таки, когда мы познакомились, ты очень хорошо сказал.– Ты, милая, не слишком внимательно меня слушай. А-то, ведь я часто глупости говорю.– Нет. Тогда ты очень здорово сказал. Обобщающе.– Я уже и не помню, – проговорил я, а телефонная трубка донесла до меня появившуюся сквозь слезы Стасину улыбку. Что-то вроде солнышка в грибной дождик:– Ты тогда сказал: «Ной – не ной, а деньги будут…»

Анастасия и не подозревала того, как близка была к истине в то время, когда я собрался сесть за работу. Кстати, любимая работа – это очень простая вещь. Я могу заниматься ей в любое время, и только усталость может меня остановить. Труд художника – это тяжелый труд, но он стоит особняком, потому, что это труд благодарный. Ни врач, ни юрист не имеют такой бескорыстной благодарности, как художник. И, в отличие от других, в отличие от писателя, композитора или певца – благодарность художнику, как правило, персонифицированная. Его благодарит не человечество, а совершенно конкретный человек – тот, кому, в конце концов, достается картина. А вот ругают художника от имени человечества, как и поэта. Адвоката или врача, наоборот, ругают реальные люди.

Есть еще одно отличие работы художника от всех остальных работ. Для любого человека, эффективный труд это условие материального благополучия, а, следовательно, свободы. Только для художника свобода является условием эффективного труда.

Никогда я не испытывал проблем с состоянием, которое обыватели называют вдохновением. Никогда у меня не было недостатка в темах. Наоборот. Скорее мне не удается успевать за замыслом. Картины свои я строю особенным образом. Этому научил меня профессор Плавский, у которого я учился. Между прочим, как выяснилось потом, меня одного, из всех своих учеников:– Если ты пишешь цветы, думай о том, для кого они собраны. Если пишешь берег реки, думай о том, с кем бы ты хотел оказаться на этом берегу.И теперь я понимаю, что букет для матери отличается от букета для любимой девушки, и стараюсь передать это. А когда я пишу дерево, я представляю не дерево, а то, что я хотел бы гулять под этим деревом с красивой женщиной.В природе я передаю свое настроение, и потому, мои пейзажи не о природе, а о человеке.Луч солнца, для меня, важнее, чем выписанная ветка.И потому, когда обычные художники пишут сарай, у них получается сарай, а у меня – приют отшельника или место встречи влюбленных – в зависимости от того, что я хочу сказать.Искусство богаче, чем настаивание на сходстве. Да и вообще, любовь к выписанному сходству, по-моему, это удел провинциалов…

И вновь меня отвлек телефонный звонок. Звонок от одного из более-менее постоянных заказчиков: – Добрый вечер, Петр Александрович.– Добрый вечер. Впрочем, я и не успел заметить, как он наступил.– А у меня к вам просьба.– Решим все проблемы. Если сумеем.– Помните, я покупал у вас картины для моих датских друзей?– Я помню все свои картины.– Теперь другие датчане, уже их друзья, попросили меня привести еще две картины. Если можно, сорок на пятьдесят.– Может легче купить им что-нибудь на вернисаже?– Вы знаете, Петр, они очень просили именно ваши картины. Говорят, и я с ними в этом согласен, что ваши картины ни с чем нельзя спутать. В том смысле, что – сравнить.– Спасибо. Я, кстати, давно хотел поэкспериментировать с туманом и радугой.Кроме всего прочего – это ведь символы человеческой души в природе.Их устроит?– Все, что угодно. Полностью доверяюсь вашему выбору.В этом отношении, вашему вкусу я доверяю больше, чем своему.– Когда нужны картины?– К завтрашнему утру…

…Я довольно часто сравниваю себя с великими предшественниками. Откровенно говоря, сравнение это постоянно, оказывается в их пользу, а не в мою. Но это не все – сравнение, как правило, оказывается еще и в пользу их времени Когда-то Леонардо неделю постился перед тем, как приступить к работе. А сегодня, в шесть часов вечера, меня просят написать две картины к завтрашнему утру.В конце концов, в этом есть чисто механические проблемы:– Они не успеют высохнуть.– А помните, вы как-то их упаковывали, когда я заказывал вам картины для моих друзей в Омске.– Будут трудности с транспортировкой.– Никаких проблем. Я лечу на собственном самолете.Этот человек никогда не дает мне понять то, что он богат, а я нет. И потому никогда не платит мне больше, чем я прошу.А я никогда не прошу у него больше, чем обычно. Тоже не даю ему понять, что я не богат, а он богат очень…

Когда садился за мольберт, я подумал: «Ну, ничего – работать я все равно должен был сегодня, потому, что в мире ничего вчерашнего еще не разу не было»…

В тот момент я не знал, что самое главное и сложное мне еще только предстоит.

Начиная работать, я обычно отключаю городской телефон. Если что-то срочное, можно позвонить на мобильный. И мобильный телефон зазвонил:– Папа, помнишь, я привозил к тебе своих друзей-искусствоведов, – Звонил Сережка. Вообще-то дети не балуют меня суточной многоразовостью общения. Но я не насторожился, – Я сегодня встретился с ними, и они сказали, что у тебя хорошая техника, но нет своего творческого лица. Ты пишешь все – и абстракцию, и реальные картины, и импрессионистические.– Просто, каждую задачу я решаю тем способом, который кажется мне адекватным.– Но они говорят, что через сто лет тебя никто не поймет и не сумеет выделить.– Знаешь, Сережа, перезвони мне на обычный телефон. Сейчас я его включу.

Встать со стула, включить телефон, дождаться пока сын наберет номер – все это занимает не больше минуты. Ровно столько времени мне было отпущено судьбой на то, чтобы сформулировать отчет за все, что я сделал, делаю и буду делать в своей жизни, перед поколением своих сыновей…

– …Искусство имеет, весьма двойственную, с точки зрения морали, цель. Оно делает события, от утра в сосновом бору до утра стрелецкой казни более значительными, чем они есть, на самом деле. И метод автора должен быть, по крайней мере, адекватен той цели, которую автор перед собой ставит. При этом, массовое искусство, это не искусство потворяющее многим, а просто то, которое можно понять без дополнительной подготовки.Кстати, по настоящему массовым искусство не было никогда, потому, что отношение к произведению, это тоже творчество. Нечего ожидать всеобщего творчества, как не стоит предполагать, что у всех людей окажется идеальный слух. Хотя и существует естественный, и, по-видимому, истинный критерий всякого результата – нравится или не нравится. Но и он предполагает, по крайней мере, интерес к предмету.Массовое искусство отличается тем, что оно просто не требует ответа на вопрос: «Почему?»В чем заключается находка нового творческого направления? В том, что новый человек уходит в то искусство, которое адекватно ему самому. То есть, в самому ему, равную форму.А я работаю в той форме, которая оказывается больше, чем я.И потому, мне удалось сделать то, что не снилось ни одному, даже самому гениальному, представителю ни одного, даже самого авторитетного и популярного, течения – понять и принять всех.И, оттого, я очень комфортно чувствую себя на любой территории. Даже если эта территория чужая.И с этой территории, я делаю свои шаги.Я не часть целого. Я – целое целиком.Мое творчество, это не создание нового зрителя с новым вкусом. Это обращение к зрителю, уже сформировавшему свой вкус. Это движение того, что есть к тому, что будет.Это развитие, а не пристройка.И потому, авангард искусства – я.Пусть, не слишком известный.Но ведь оттого, что моя деятельность малоизвестна, я не становлюсь непервым.О том, что викинг Эрик Рыжий первым доплыл до берегов Америки, не писали газеты. Лишь, через много веков, мы случайно узнали о нем, но разве от этого, он перестал быть первопроходцем. И, главное, разве ему было от этого проще и легче.А то, что слава досталась Колумбу, так может, вперед ведет не слава, а ощущение того, что мир оказывается малым?..Но, даже не в том, что я тебе сказал – самое главное.Дело в том, что я создаю свой мир, а не копирую тот мир, который есть. Мои картины о том мире, каким окружающий нас мир только может и, по-моему, должен стать.Художники, о которых говорят твои знакомые, иногда мастерски, пишут, скажем, берег реки и, в конце концов – елку или березу.А, что бы ни писал я – я всегда пишу человеческие желания. И потому в их картинах сарай остается сараем, а у меня получается место встречи влюбленных или приют отшельника.В их картинах нет ничего такого, что можно было бы не понять.Они, даже если мастеровиты, но просты.И потому, их картины могут нравиться или не нравиться.Но, их картины не способны удивить.А мои картины удивляют.И пусть в моих картинах что-то не понятно с первого взгляда, но они адекватны сложности и многообразию содержания того мира, о котором я стараюсь рассказать.И еще: главное – я всегда пишу наше желание завтра жить лучше, чем сегодня.А, значит, мои картины о мечте.

После моих, довольно сбивчивых слов, несколько секунд и я, и сын молчали. Потом он сказал: – Ты, папа, не обижайся на них. Они не искусствоведы, а помесь интернета с Нострадамусом. Кстати, папа, а ты сегодня чего-нибудь ел?Когда я пошел на кухню, то обнаружил, что у меня нет хлеба…

Пока я бродил по словам, вечер действительно наступил. Оставалась не много – то, чем я, собственно, собирался заняться с утра – поработать.Теперь, когда стемнело, у меня, наконец, появилась возможность заняться этим.И можно считать, что день прошел.Довольно сумбурный день. Как все мои дни.Не произошло ничего особенного, но произошло все, что должно и могло произойти.В этот день кто-то помогал мне, и кому-то помогал я.Я был лжецом и честным человеком.Меня обвиняли мои враги и поддерживали друзья.Я общался с художниками и халтурщиками.Меня называли импотентом, и хвалили мои мужские достоинства.К утру я заработаю тысячу долларов, из которых четыреста мне нужно отдать, и у меня нет целых кроссовок.Меня называли художником, которого ни с кем нельзя спутать, и художником, не имеющим творческого лица.Я решал чужие проблемы и создавал свои.В моем доме нет хлеба, но много конфет.Самый обычный день.День длинный…

– А жизнь?..

…Короткая…

 

Невероятная и веселая история о Маринке, деньгах и многих других вещах

В своем философизме, я, возможно, приближаюсь к классикам этой науки. Во всяком случае, мне не раз приходилось убеждаться в том, что я, как и отец диалектики, Гегель, ничего не понимаю в материализме, и, так же как основоположенник материализма Фейербах, совершенно не смыслю в диалектике…

– Есть две вещи, которые не перестают меня поражать, – сказал мне как-то Андрюша Каверин, подающий большие надежды художник, – Закат на реке теплым вечером и моральные принципы Маринки. Ну, что же, художнику нужно верить, даже тогда, когда он говорит правду…

…Я зашел в аптеку потому, что меня замучила бессонница. Такое со мной случается, когда я работаю слишком много или слишком мало. Первое происходит оттого, что совести не хватает моим заказчикам, второе – оттого, что мне. Зачем в аптеку зашла Маринка, менеджер по продажам в Художественном салоне-на-Киевской, я, честно говоря, так и не понял:– Да так, хотела посмотреть что-нибудь по женским делам. А-то муж не доволен.– Что-нибудь возбуждающее? – зачем-то спросил я.– Петр, ты что? Возбуждающее – мне? Успокаивающее.В твои годы, ты должен лучше знать женщин, – хотя она завершила свое удивление довольно спорным утверждением, мне пришлось ей открыть главную мужскую тайну:– Чем больше узнаешь женщин, тем меньше их знаешь…

– Ну и нашла что-нибудь? – спросил я. – Вообще-то нашла. Только у меня денег нет. Одолжи двести, – я так и не понял – это был завуалированный вопрос или откровенное указание к действию. И потому ответил:– На, – сказал я, чувствуя, что она легко заявляет свои права на все подряд.Возможно, женщинам давно уже так же глупо говорить о своем бесправии, как мужчинам – о своих правах…

– А художники, вообще, много получают? – спросила Маринка, глядя на деньги, полученные от меня. – Хватает……Чтобы обмыть гонорар…

– Хороший ты, Петя, человек. И денег тебе хватает. А у меня их никогда нет. Если бы я не была влюблена в Каверина, я бы обязательно в тебя влюбилась. Только Каверин влюблен в жену генерала, а ты – в журналистку Анастасию. Я не удивился ее осведомленности, хотя и несколько искаженной.Так, как все мы бродим по одному полю, то все про всех говорят, и все про всех слушают.О самой Маринке я слышал и то, что она не способна понять главного и вообще не умеет жить. То, что она отлично умеет делать и то, и другое, мне тоже приходилось слышать.А однажды мне сказали:– Маринка очень красивая, и просто претворяется, что глупая.– Это не тоска, – ответил я, – Тоска, когда кто-то притворяется, что он умный.– Почему?– Потому, что для того, чтобы притвориться глупым – нужно море ума.А для глупости и моря мало…

Потом я убедился в том, что Маринка не только красивая, но и умная, на столько, что может убедить любым способом. Просто ее ум доказывал преимущества разума, а красота – бессмысленность этих преимуществ…

– …Может, – спросил я, чтобы как-то остановить мыслеизлияния Маринки, – Может тебе денег одолжить? – Зачем? – удивилась она.– Ну, если ты такая бедная…– Петя, я не бедная, – перебила меня Маринка, – . Бедные те, кто думает, что деньги могут решить все проблемы…

– …Кстати, был со мной недавно такой случай: иду я как-то, никого не трогаю. Идей нет, денег, как ты уже догадался, тоже, – Маринка рассказывала толи мне не, толи самой себе: – Смотрю, у Каверина окна настежь.Ну, я и зашла.Каверин обрадовался, и набросился на меня без всяких разговоров, будто я ему не любовница, а жена.Когда я уходила, он подарил мне картину.Пришла домой, говорю мужу: «Вот картину купила. Нужно Светке деньги отдать…»Муж обрадовался, и набросился на меня без всяких разговоров, будто я ему не жена, а любовница.А потом говорит: «Вот тебе деньги. И поблагодари Светку…»Так и получилось. Ничего не было, а вышло, что: Каверин получил меня. Муж получил меня и картину. А я получила Каверина, мужа, картину и деньги.А еще говорят, что из ничего, ничего не выходит.– Ты сделала то, что пока не удалось человечеству.– Что? – удивилась Маринка, видимо впав во всеобщее заблуждение о том, что просвещенному человечеству удается все.– Опровергла Ломоносова…

Маринка посмотрела на меня чуть внимательнее, чем обычно, и в этой внимательности, как мне показалось, проскользнула ирония, а потом сказала: – Я еще и подтвердила Эйнштейна.– Ты это о чем? – спросил я, несколько озадаченный не столько возможным опровержением гения, сколько тем, что фамилия Эйнштейн Маринке оказалась знакомой.– Совместила пространство и время.– А это – как?– На даче у свекрови копала грядку от забора до одиннадцати часов…Шутка – так себе. С бородой, по крайней мере, с тех времен, когда у меня самого еще бороды не было. Новизна была в том, что в моем представлении о природе вещей Маринка и Эйнштейн раньше как-то не пересекались.

За разговорами, мы добрались до моего дома. Хотя я и не уверен в том, что изначально Маринка планировала оказаться именно в этом месте. – Зайдешь? – спросил я, – Перекусим. У меня есть сыр с плесенью. И за жизнь поговорим.Маринка отреагировала глубокомысленно:– А-то…

– …Межу прочим, ты, Петя, знаешь, что у древних римлян обед состоял из двух частей. Во время первой части, обедающие разговаривали. Потом поднимались с лежанок и делали хотя бы один шаг для улучшения пищеварения. А во время второй части обеда появлялись женщины для развлечений.– Ну и что? – посводничал я с историей, но Маринка опустила меня на асфальт:– То, что первая часть называлась симпозий, а вторая – оргий.Так, что от симпозиума до оргии всего один шаг……Маринка устроила мне настоящий праздник в координатах мироздания, даже с элементами баловства.Причем безкондомно:– Зачем он? Не надевай. Я тебе доверяю…

Никогда не думал о том, что презерватив может быть еще и мерой доверия. Впрочем, с иной стороны, совсем не плохо: доверяю средствам массовой информации на четыре презерватива, совмину – на восемь, а президенту на целую дюжину…

Потом она сказала: – Тот, кто думает, что секс существует только для продолжения человеческого рода – понятия не имеет, почему человеческий род так хочется продолжать…

– …Петь, а у тебя есть кто-нибудь еще? – Маринка одевалась очень прогрессивно, пританцовывая, но ее прогрессивное любопытство натолкнулось на мое консервативное лицемерие: – Никого… Кроме тебя.– Ты когда-нибудь будешь говорить только правду?– Если я буду говорить только правду, разве ты не сочтешь меня сумасшедшим?..

Уже уходя, Маринка повторила: – Хороший ты человек, Петя. Даже жаль, что я влюблена в Каверина…

Потом она ушла, легкая, как человек и как его утренний сон. Не как корабль или поезд, а как почтальон, приносивший из-за окоема доброе письмо.А я остался и задумался над вопросом:– Что же все-таки лучше?Когда женщина, находясь с тобой, думает о другом, или, находясь с другим, думает о тебе?..

 

Совсем не плохая история о том, как я думал, что я умный

Папа, тебе, что трудно написать какой-нибудь простой, не очень большой рассказ?

Не трудно. Потому, что рассказ – это кратчайшее расстояние между двумя разными взглядами…

…Лучше отрицать правду, чем ее компрометировать собой…

…Год проходил так себе, вполне нормально. Мне мало и редко приходилось платить за свои ошибки, и довольно регулярно и хорошо платили мне за мои удачи. Меня любили женщины и не завидовали мужчины, и выходило так, что, не смотря на то, что у меня почти не осталось просто друзей среди первых, это не привело к тому, что у меня появилось много врагов среди вторых.Я часто занимался тем, что люблю – работал, и редко – тем, чем терпеть не могу заниматься – бездельничал.

После заполнения очередной налоговой декларации, мне ничего не оставалось, как почесать затылок – я не знал, что мои дела идут так хорошо. Пришлось даже усомниться в собственной интеллигентности – какой я, к черту, интеллигент, если получаю такую кучу денег.Кстати, в налоговую мы ходили вместе с моим другом-поэтом Иваном Головатовым. Это очень интересный человек. С ним мы даже скучаем как-то слишком образованно: он – с Хэмингуэйем, я – с Воннегутом.Правда, на мой взгляд, ему иногда изменяет чувство юмора.У меня декларацию приняли, а него нет: в графе «иждивенцы», – он написал: «Совет Министров», – а я проставил прочерк. В налоговой инспекции оказались сплошь невеселые люди, причем, как выяснилось со всременем, по обе стороны барьера.Удивительная мы страна – одинаково не любим и свои налоги, и свои дороги…

Были, конечно, и неприятности, но они оказывались мелкими, хотя и неподатливыми – как застежки на лифчике желанной женщины.

А вообще, жизнь складывалась на столько удачно, что даже не потребовала постановки вопроса: нужен ли успех любой ценой? – оставляя мне довольно приемлемое: все для успеха!..

Пофигизм, охвативший страну, и затронувший, казалось, даже ангелов на небе, лентяев, кстати сказать, изначальных, прошел мимо меня стороной. Трудно в это поверить, но мне ни разу не предложили стать холуем для того, чтобы заработать денег. Да и то – деньги не стоят того, чтобы быть холуем…

И с «патриотами» приходилось спорить очень редко, и я примирительно говорил: «Да, мы, конечно, великая страна», – хотя один раз не удержался и добавил: – Правда у нас никто не знает, что такое биде…

Удалось по стране поездить, правда, не обошлось без некоторых казусов – гостиницу в Воркуте мне бронировала ФСБ.

– А что ФСБ делает на краю земли? – удивленно спрашивали меня мои знакомые. – А что она делает во всех остальных местах? – удивленно отвечал моим знакомым я.

Моя самоуверенность была такой, что я ни в мелочах, ни в больших мелочах не пошел бы на поводу ни у одного человека. Исключение мог составить только мой бывший учитель Эдуард Михайлович Плавский. Просто он лицемерил так редко, что можно было сказать и никогда. Я же позволял себе говорить: «Буду отчитывать за всю жизнь в целом, а не за каждый день в отдельности», – или наоборот. В зависимости от обстоятельств.Честно говоря, я вообще уверен, что если приходится выбирать между ложью и подлостью, нужно выбирать ложь…

Художник Эдуард Михайлович Плавский заслуживал уважения уже тем, что во времена, когда власть – уверенно декларировавшая, что никто обязательно кем-то станет именно с ее помощью – требовала от художника быть непременно кем-то, выбрал для себя самую непрезентабельную, с точки зрения обывателя, позицию – он стал никем. Эдуард Михайлович не ушел в диссиденты, и его не мучили гебешные допросчики и не лечили в спецбольницах КГБ. Поэтому о нем не шумела западная пресса.Он не писал строгих ликов вождей и радостных лиц вождимых. Даже поганую даму с веслой или кривоного конармейца с саблем он рисовать не стал. И поэтому, о нем не писали ни наши, ни ненаши наши газеты.Но на всякий случай его не выпустили в Болгарию, где даже «да» и-то изображается, как нет.

Таким был тот, застойный мир, что было не понятно, нужно ли гордиться заслугами перед ним. А вот отсутствием заслуг перед застоем, гордиться можно было точно. Хотя он этого никому не говорил, но, наверное, у него были принципы даже в те времена, когда я так о многом не задумывался, что меня ни на что больше не оставалось.Зато, теперь ему удается то, что мне самому удается не всегда – прямо смотреть в глаза своим сыновьям. Компенсация – так себе, для людей, которые так себе люди. То есть, для большинства из нас.

Он не выдвинулся в «народные», а так и застопорился на «заслуженном» – мечте провинциалов. А еще он стал таким умным, что ему даже иногда не хватает ума.Наверное, вообще, умный – это тот, кто способен что-то не понимать…

И то, что он не понимает, Эдуард Михайлович не считал странным: – Странным, Петр, – сказал он мне однажды, – Странным было бы, если б люди понимали все…

– Почему вы один, Петр? – довольно часто спрашивал он меня. – Я не один, – отвечал я, и мы оба знали, что это правда и не правда, одновременно, – Я не один. Вокруг меня много хороших женщин.– Не понимаю, почему вы не женитесь?– Я бы женился, – улыбался я, хотя кошки на душе и поскребывали, – Только все, кого я мог бы «ощастливить», уже замужем.– Не все, – проговорил Эдуард Михайлович.И на этом, наш разговор закончился.

…Однажды Плавский предложил мне съездить на его машине в салон на «Щукинской» – в некую столичную провинцию, время от времени поставляющую художникам деньги и получающую взамен околопередовые идеи от таких, как я. Думающих, что они эти идеи имеют.Мне там причитался небольшой гонорар, и я решил попользоваться машиной метра.Знал бы я, чем это закончится – интересно, поехал бы я с ним или нет?…

…От «Щукинской», проехав эстакаду над двумя затонами, в которых одинокие рыбаки состязались с рыбой так активно, что забирались в воду по пояс, мы свернули не налево, к салону, а направо. – Не удивляйтесь, Петр, я просто хочу познакомить вас с одной женщиной.Мне нечем было ответить на эту незамысловатую уловку, и я просто промолчал.В конце концов, мне не пришло в голову стать женоненавистником, даже после знакомства с очень многими женщинами…

– …Я вам вот, что хочу сказать, Петр, – Эдуард Михайлович, на моих глазах превращался из нормального человека в доброжелателя. Впрочем, это его не портило. Видимо, в этом деле существует самое универсальное оправдание – желание сделать лучше:– Она, женщина нашего круга. Критик,…Я промолчал потому, что никогда не считал критиков людьми моего круга, если, конечно, не иметь в виду геометрию Данте, потому, что критика – это месть разума чувствам, но слушал молча:– Кроме того, сейчас она очень успешный менеджер, – беззантенчиво пользуясь моим молчанием продолжил Плавский, – Так, что, в любом случае, знакомство будет полезным.– В любом случае, – подтвердил я, совсем не думая в этот момент о том, какими именно бывают случаи.

– Между прочим, – продолжал Плавский, – Она не берет ни каких «откатов». И вообще, взяток не берет.– А почему она не берет взяток? – спросил я.– Ничего себе, страну мы создали, если один интеллигент спрашивает другого, почему его знакомые не берут взяток?..Виктор Михайлович замолчал, перестраиваясь из левого ряда в правый, а перерестроившись, переменил тему:– Она не замужем, хотя весьма симпатична, и у нее очень красивые ноги.Правда, довольно сложный характер.– Если симпатичная, красивые ноги, и не замужем, то о том, что у нее сложный характер, я и сам догадался…

Вообще-то, мне нужно было быть готовым к чему-то подобному, но когда дверь нам открыла Галкина, мне ничего не оставалось, как открыть рот. Мы, три человека, составляли на лестничной клетке некий треугольник, стороны которого несли в себе такое равенство, что это уже был не треугольник, а какая-то опора демократии.

Вряд ли Эдуард Михайлович подстроил нашу встречу умышленно, и, потому, мое удивление было оправданным. А то, что сама Галкина не удивилась, было лишь небольшим довеском к непредсталяемому. Она сделала шаг в сторону, приглашая нас в дом, и в это не сложное движение, Галкина уложила и «здравствуйте», и «проходите» – одновременно. – Дай хоть вблизи на твою седину посмотреть, – проговорила она, глядя на меня, пропуская нас в комнату, – И зубы у тебя поредели.– Ничего, – вздохнул я, – Рогами восполняю…

…Много лет назад у меня с Галкиной был какой-то уж слишком вялотекущий роман. Без начала, и почти без конца, так, одно продолжение. Я не раз изменял ей, а ее встречали в ЦДХ с какими-то маринистами, баталистами и прочими инструкторами ЦК ВЛКСМ.Последний раз мы с ней были в какой-то творческой командировке на Урале. Поехали после какого-то дурацкого спора по поводу толи фона в роли пейзажа, толи по поводу золотого сечения в пропорциях вертикали и горизонтали в натюрмотре. Мы были не то, чтобы в состоянии войны, скорее, в мирном противостоянии – так уж бывает: двое громко любят одного бога и тихо ненавидят друг друга.

Помню, нам пришлось долго уговаривать дежурную администраторшу гостинцы дать нам один номер на двоих, и когда мы ее уломали, та выдала нам какую-то книгу, в которой мы должны были расписаться за то, что обязуемся выполнять правила поведения. – А где можно прочесть эти правила? – довольно глупо спросил я.– А вы, что сами не знаете, как нужно вести себя в гостинице?..

Впрочем, это был мой не последний глупый поступок, если учесть, что на этюды в горы я поехал один. Когда я вернулся, очередным дежурным администратором был мужчина.– Скажите, моя спутница у себя?– У себя, – ответил он, но посмотрел на меня довольно странно. И тогда я задал совсем уж неуместный, казалось, вопрос:– А она одна? – и администратор замялся:– Кажется… Не очень…– Тогда, закажите мне билет на ближайший поезд до Москвы.– Ближайший поезд до Москвы через шесть часов.Но через два часа есть самолет.Хотя, это дороже.– Заказывайте на самолет. Для моей души это дешевле…

После этого мы с Галкиной виделись от случая к случаю, то есть, можно считать, совсем не виделись; правда, до меня доходило, что она стала секретарем по идеологии в Архитектурном институте. Безвстречность наша продолжалась до тех пор, пока мы не оказались в одном отделении Союза художников. Здесь уж не проходило ни одного заседания, без того, чтобы мы с ней не сцепились.А потом, она организовала в «желтой» прессе небольшую, но противную компанию против меня.Хорошо еще, что какой-то олух из прибалтов за меня начал заступаться, потому, что вступать в спор с Галкиной на страницах «Частной жизни» или «Ох! И Ах!» я бы не стал все равно.Не знаю, за что она мне мстила; ведь даже денег в уральской гостинице я оставил ей вполне достаточно. Правда, это чем-то напоминало оплату услуг, хотя, официально, мы ездили не любовниками, а коллегами по творческой командировке.Впрочем, я думаю, что понимаю, почему Галкина обижена на меня – как и всякая женщина, она никому не может простить своих ошибок…

И то сказать, вся суета в газетах пришлась на то время, пока я был в Ухте. Так, что ей достался не утопленник, которым Галкина хотела меня сделать, а только пузыри от него. Вообще, здоровый нормальный человек должен сносно переносить нездоровую критику в газетах до тех пор, пока осознает, что не пресса существует для него, а он для прессы.И еще, представляю, как Галкина скрипела зубами, когда, в результате этой шумихи цены на мои картины ненадолго поднялись. А число заказчиков увеличилось.Впрочем, большее количество заказчиков делает художника не лучше, а, просто, богаче…

– Так уж выходит: всем интересно, за что дураки ругают дураков, – сказал мой друг Ваня Головатов. А потом, сам же и ответил, не знаю, имея ввиду толи мои картины, толи не мою Галкину: – За то же, за что умные ругают умных.За ошибки…

– …Вы, кажется, и без меня знакомы, – проговорил Эдуард Михайлович несколько озадачено, видимо ощущая, как не легко знакомить знакомых людей. А потом, решив взвалить эту озадаченность на меня одного, добавил, – Тогда я поехал. «Не уезжайте!» – хотел крикнуть я, но промолчал, и мое молчание выступило не поддерживающим согласием, а рукоподнятием перед обстоятельствами.Хотя откровенно и на духу – оставаться с Галкиной один н на один, я не хотел, потому, что понимал, что ничего хорошего, кроме хорошей свары у нас не выйдет.Так я в очередной раз продемонстрировал себе полное отсутствие настродамусовских способностей…

– …Ты не удивилась моему приходу? – спросил я, чтобы хоть что-то спросить. – Конечно, удивилась.– А ведешь себя так естественно.– Самое неестественное, это естественность не к месту, – разговаривая друг с другом, мы испытывали неловкость, словно каждый смотрел в замочную скважину…

Наступило то, что и должно было наступить – молчание, а молчу я еще хуже, чем отвечаю на вопросы. И я не видел из него выхода. А Галкина нашла выход, и довольно простой:– Ты есть хочешь?«Нет», – хотел ответить я, но вместо этого зачем-то сказал:– Хочу, – и, кажется, облизнул пересохшие губы.– Садись к столу – устроим скатерть самобранку на скорую руку.Или маленькое поле чудес.– Да, – покорно проговорил я, – Во-всяком случае, буду знать, как оно выглядит.А то, раньше я знал только то, как выглядит страна дураков…

Перед тем, как сесть за стол, мне пришлось отправиться в ванную для того, чтобы помыть руки. Я давно заметил, что мерой состоятельности жилища является количество полотенец над раковиной. У Галкиной их было четыре: розовое, голубое, салатовое и канареечное.Кстати, это все довольно сложно составляемые на палитре цвета.Никаких мужских приборов вроде бритвы, помазка или геля для бритья на стеклянной полке над ванной не было – это я отметил чисто автоматически, но оказавшаяся у меня за спиной Галкина, сказала:– И бритва, и пена есть в шкафчике.Я брею под мышками.Меня удивило то, как быстро Галкина «вычислила» мои мысли, и я попробовал оправдаться:– Просто когда мы поднимались к тебе, твоя соседка довольно ехидно на нас посмотрела.– Сейчас я живу так, что, не только перед соседями опозорить – до слез довести, и-то – некому…

– …Как ты думаешь, Петр, нам с тобой поговорить или помолчать лучше? – Нам и говорить поздно, и молчать рано. Ты одно скажи: почему ты на меня все время наезжаешь? – не могу сказать, что люблю и часто использую современный сленг, но выражение «наезжаешь», показалось мне самым подходящим, в данный момент.– Да разве это наезды? Ты наездов настоящих не видел.– Ну, ладно. Не наезжаешь, а постоянно споришь. И ругаешь меня в газетах зачем? Ведь то, что написано пером, асфальтоукладчиком не заровняешь.На какое-то время Галкина задумалась. При этом, ее глаза не переставали смотреть в мои, а в выражении лица появилось толи сомнение, толи какая-то ирония. Так учитель смотрит на неправильного ученика, зарывающегося в ответе, но упорствующего в этом.А ее зрачки постоянно меняли цвет радужной оболочки.

Эта заминка дала мне возможность обратить внимание на то, что одета Галкина, даже на мой, не знакомый с ценами в бутиках взгляд, достаточно дорого. И с большой любовью к себе.

И еще я, естественно, заметил очень тонкий, чтобы не выдавать ничего лишнего, но достаточно глубокий, чтобы продемонстрировать отсутствие лифчика, разрез на груди ее платья. Вырез на платье женщины – это уже не материя, а энергия…

Правда, красивой женщине со вкусом идет все. Впрочем, ничего – идет ей еще больше…

Незаметно, без всякой суеты, на столе появилась икра, красная рыба с ломтиками лимона, буженина и ветчина – все те, не слишком великодорогие, но все же, для таких людей, как я, закуски свойственные скорее праздникам, чем ежедневным полдникам. За приоткрытой дверцей бара виднелось винное многообразие.– Ты часто пьешь?– Нет.– Для чего же ты держишь столько вина? – задал я довольно глупый вопрос, словно вино существует только для того, чтобы его непрерывно пили.Кстати, я давно заметил, что вино постоянно есть только в доме трезвенников.– На всякий случай, – ответила Галкина, И мне не пришло в голову, что такое безобразие, как «всякий случай» в жизни бывает всегда.

Подозревать Плавского в потенциальном лицемерии, то есть в том, что он предупредил Галкину о нашем приходе, не имело смысла, хотя определенные сомнения стали пробираться в меня. – Я никого не ждала, – вздохнув, проговорила Галкина, – Поэтому все очень скромно.Эту горечь ближнего, вернее ближней, я снес с христианским смирением, с которым мы обычно сносим все горести ближних.И далеких, кстати, тоже…

Если она и вправду никого не ждала и не готовилась к нашей встрече, мне оставалось пообывательствовать: – Хорошо живешь. Поделись опытом.– Ладно.Я расскажу тебе одну притчу:– …Однажды юноша пришел к мудрецу и попросился в его дом: «Я буду помогать вам. А, заодно, обучаться мудрости…»Через год мудрец призвал его к себе и сказал: «Я научил тебя всему, что знаю сам. И пришло нам время расстаться.Ты много и хорошо работал у меня, и теперь решай, что ты предпочтешь за свой труд: мудрый совет или деньги?»– Конечно, мудрый совет, – ответил юноша.– Так вот, слушай: «За честно выполненную работу всегда бери деньгами, а не добрыми советами…»

– Только помни, – улыбнулась Галя, – Эта истина – всего лишь, притча. И к правде они имеет только косвенное отношение.– Истина, по-твоему, не совпадает с правдой?– Да.Истина может быть абстрактной, правда – всегда реальна.Я промолчал, не задумавшись над тем, что еще сегодня мне придется в этом убедиться…

– …Ты получила все, о чем мечтала: квартиру, машину… – попробовал позанудствовать я, но Галя прервала меня: – Когда получаешь все, о чем мечтаешь, то понимаешь, что мечтаешь совсем не об этом…– Мои дела действительно идут хорошо. А как твои дела? – не то, чтобы Галкина перехватывала инициативу. Наверное, просто пришел ее черед задавать вопросы.– Нормально, – захотелось ответить ей, но перед Галкиной было одинаково глупо и жаловаться на жизнь, и хвастаться ей; и я зачем-то сказал:– Как все в этом мире, – тем самым, демонстрируя симптомы самой распространенной и безопасной болезни – стремление ставить диагноз эпохе.– Ну, что же, говорят, что мир замечателен. Кстати, я и сама, как критик, часто повторяю это.

Ссориться может любой дурак. Жаль, что большинство умных только этим и занимаются.И первый повод для свары появился точно по расписанию, как только мы заговорили на «свободную тему», и я не удержался:– Говорящие, что мир прекрасен, либо лицемеры, либо идиоты. И еще неизвестно, что хуже, хотя и то, и другое плохо.Мир мерзок. То дождь на весь день, то Лукашенко приедет, то в автобусе нахамят, то энерготарифы унифицируют, то на кухне гора грязной посуды, то Говорухин в телевизоре…Всю эту чушь я мог бы нести еще довольно долго, но Галкина меня прервала совсем неожиданно:– Знаешь, кто сопричастен? – на такую постановку вопроса я промолчал, а она сказала то, что, наверное, я мог бы сказать себе сам.Только наедине.– Тот, кто среди всего хлама, может тратить часть себя на поиск гармонии…

– Ты женат? – вопрос был задан очень просто, и я почему-то не подумал, что просто такие вопросы не задают. – Разведен. Трижды.– Никогда не задумывался над тем, почему так произошло?– Задумывался.– Ну и что?– Просто, каждый раз, когда я убеждался, что сделал ошибку, я уже оказывался женатым.А когда я становился достаточно разумным, чтобы жить настоящим, оно становилось уже в прошлом…

– Кстати, сколько тебе лет? – Я в расцвете. На пенсию идти еще рано, а браться за ум уже поздно.О том, что я уже подхожу к тому возрасту, когда вполне можно устраиваться в детскую школу по фигурному катанию – во всяком случае, песок из меня начинает сыпаться, и дети падать на льду не будут, я рассказывать не стал.Как не стал рассказывать о том, что не вполне понимаю – что ждет меня впереди?После зрелости.Сбор урожая или затаривание и отправка к месту хранения…

– Говорят, что ты еще ухаживаешь за молоденькими девочками? – Все реже и реже.– Почему?– Только я начинаю ухаживать, как они уступают мне место в общественном транспорте…

…Я посмотрел на бутерброды с икрой: – Знаешь, что меня удивляет? Ты ешь икру, а говоришь об учителях. Как ты тогда сказала, – продолжал злиться я, – «Ужасно, что учителя бедные!»– Зато, как прекрасно ты меня оборвал: «Ужасно не то, что учителя бедные, а то, что к этому привело.»– Ну а нищие в переходах, чем тебя достали? – не унимался я: «Реформы привели к тому, что во всех переходах стоят нищие!» Ты, что, специалист по реформам для нищих?– Теперь – да. Ты ведь всем нам так красиво все объяснил: «Реформы могут привести к нищете, а к нищенству приводит отсутствие самоуважения.»Тебе даже зааплодировали.– Для чего ты сказала, что богатые должны платить за бедных?– Чтобы ты мог ответить: «Да, должны. Если хотят, чтобы бедные остались бедными навсегда.»– А про памятник Дзержинскому? Что это просто скульптура?– Должна же я была дать тебе возможность показать то, какой ты истинный демократ. Ну, и ты оказался во всем блеске своего гражданского свободомыслия: «Если памятник тирану для нас просто скульптура, значит, мы – рабы!»– А капитализм в искусстве ты к чему приплела?– Чтобы ты мог сказать: «Капитализм – это то, чем занимаются люди, когда им не задуряют голову всякими глупостями»– Зачем была Библия, учащая любить людей?– Когда ты сказал, что любить людей учит камасутра, а не Библия, любуясь своим остроумием, ты даже не заметил восторженных взглядов женщин.А я не просто дала тебе возможность блеснуть остроумием, но и женские взгляды заметила.

– Ты, Галкина, серьезный противник, – прошептал я, и Галя вздохнула почти безразлично: – Скажи мне кто твой враг, и я скажу, кто ты…

Наш спор переставал быть спором, а превращался в какую-то вольную борьбу за то, кто прав: – Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты, – не к месту поправил я, но она и здесь переиграла меня:– Интересно, к Иуде Искариоту это тоже относится?..

Наш спор переставал быть спором, а превращался в какую-то вольную борьбу за то, кто прав: – Почему мы все время ссоримся?– Потому, что у нас нет общих врагов…

– Мы выдумываем своих врагов. – Своих друзей мы тоже выдумываем…

Вопросы появлялись разные, как карты, но было очевидно, что они все из одной колоды. Хотя мы как будто бы и не играли, а все время только расставляли фигуры или тасовали фишки.

За всеми этими вопросами я даже как-то забыл, что хотел спорить с Галкиной. Она вдруг посмотрела на меня серьезно:– Скажи, Петр, когда ты споришь со мной, ты часто думаешь, что все бабы – дуры?– Иногда, – честно признался я. И если бы я этого не сделал, получилось бы не только не честно, но и глупо.– Петя, бабы – дуры, не потому, что они дуры, а потому, что большинству мужчин хочется так думать.– Большинству умных мужчин?– Где ты видел, чтобы умные были в большинстве?..

– Зачем же были газетные статьи? Ведь на них я точно не мог ответить тем же. Если художник станет заниматься опровержениями, ему не останется времени не только на работу, но даже на отдых. – Отвечал другой человек. Профессор П. Алкинас.– Ты бы меня с ним познакомила. Поблагодарить надо.– Познакомишься. Кстати, как меня называют в союзе?– Не знаю, – соврал я, хотя мне отлично было известно, что Галкину обзывают Палкиной.И даже сам делал это не раз.– Меня называют Палкиной.– Ну, это – дураки, – вяло пролицемерил я.– А ты, умный, прочти инициал и фамилию профессора, выступавшего против критика Галкиной, по буквам.Я сделал это.И мне стало стыдно.Потому, что я понял все:– П-А-Л-К-И-Н-А-с.

Я понял все. Если все можно понять…

 

В этой жизни мне не раз приходилось оставаться в дураках; и каждый раз я воспринимал это, пусть без радости, но довольно спокойно. Сидя за столом перед Галкиной, я впервые осознал, что я идиот.Ну, что же, всю жизнь некоторые делают одни и те же ошибки, а потом думают, что они набираются опыта…

– Зачем ты жертвовала собой для меня? Ведь ты же, подставляя себя, просто водила меня по словам, давая мне возможность показывать другим то, какой я умный, принципиальный, свободомыслящий, и какая ты глупая. – Иначе, Петя, ты остался бы умным, принципиальным, свободомыслящим… у себя на кухне.Нет мудрецов без зрителей.Без зрителей мудрецы опасны, потому, что превращаются в клоунов…

Я смотрел на нее и начинал понимать, что людей нужно судить не по поступкам, а по намерениям – это куда человечней. Правда, существуют исключения – идеалисты. К чему оценивать идеал, если есть человеческие поступки.Возможно, вообще – идеалы это просто способ портить жизнь людям…

– Ты, что же, считаешь меня гением, ради которого стоит жертвовать собой? – Гениев, Петя, у нас полно. У нас нормальных людей мало…

– Что это такое – нормальные люди? – Нормальные те, кто вносит в нашу жизнь гармонию…

– Мне казалось, что ты злая. – Быть добрым легче, чем быть злым. Просто, добрые дела делать труднее…

– Почему ты не рассказала мне об этом раньше? – спросил я, не поднимая на Галю глаз. – Если женщина демонстрирует свой ум мужчине – это не умная женщина.

– Зачем ты это сделала? Ты считаешь меня великим художником? – Затем, Петя, что ты хороший художник, но хороших художников много…– Трудно создать что-нибудь великое после пятидесяти.– Одно утешение: до пятидесяти создать что-нибудь великое еще труднее…

– Такая уж у нас нетипичная профессия. – Петя, художник – это не профессия.– А, что?– Диагноз…

– Значит, надо быть лучшим? – Не надо пробовать делать что-то лучше всех.Надо стараться делать лучше, чем можешь сам…

На несколько секунд мы замолчали, а потом я просто слушал ее слова: – Но для того, чтобы привлечь к себе внимание, нужен небольшой бум. Скандальчик, полосы на полторы, – совсем не оправдываясь, а скорее констатируя факт, проговорила Галкина, – Мы специфическая страна – то, что заставляет весь мир враждовать, скандалы – объединяет нас. А то, что объединяет весь мир – сплетни – нас разъединяет.Кстати, сплетен о тебе я не распускала.И не моя вина, что у нас – скандал – это путь к успеху.Так, что спасайтесь, люди, от себя самих…

Впрочем, иногда, надо спасать мир. Тогда людей надо судить…

– Все, что ты сейчас рассказала – правда? – спросил я, ощущая и стыд, и боль. Хотя мне уже было ясно, что это правда. И не то, чтобы я невзлюбил себя, просто моя любовь к себе оказалась какой-то неразделенной.

Я требовал откровенности, понимая, что откровенность – это форма навязчивости. – Да, – тихо ответила она, и я понял, что для того, чтобы все время говорить правду, нужно, кроме всего прочего, быть еще и очень жестоким человеком.Этим «Да», – она отомстила мне за все мои спорщицкие победы над ней.

Но за эту жестокость, я почему-то был не зол, а благодарен ей. – После твоего рассказа, я чувствую себя идиотом, – сказал я, хотя Галя и не настаивала на этом признании.– Это не самая бесперспективная позиция для нормального человека в наше ненормальное время.Только дуракам ума всегда хватает.Умным не хватает ума часто.

– Почему!? – вновь хотел задать я этот неадекватный, непонятный вопрос, но она остановила все вопросы самым проверенным и самым экспериментальным женским способом – в ее красивых глазах появились слезы.

И то сказать, если женщина плачет перед мужчиной, значит или то, что она уже права, или правота вообще не имеет значения…

Говорят, что есть один единственный способ правильно вести себя с плачущей женщиной. Жаль только, что я его не знаю…

Я попытался остановить эти слезы, взяв ее за запястье. Притянул ее руку к себе. И почувствовал, как трудно заниматься душой женщины, не обращая внимания на ее тело.

…Она сопротивлялась довольно долго. Секунды две с половиной…

Это была борьба между мужчиной и женщиной, в результате которой женщина всегда проигрывает. Может быть, именно в этом и заключается ее победа над мужчиной…

…Потом, минут через двадцать, я спросил: – Мы уже в раю?– Нет, потому, что рай, это место из которого нет выхода…

Так я впервые узнал о том, какое это опасное занятие – останавливать слезы женщины. И о том, какова настоящая цена моему разуму …

 

Бешеный Волк

 

1

Когда уходит безветренный день, тихо ранней осенью на берегу Кожима. Лишь хрустнет надломленная влагой и старостью умирающая ветка, плеснется хариус в быстрине, и вода унесет в даль расходящиеся круги, да пророкочет у Уральских камней вертолет – и вновь тишина.

Тишина.

Редким бывает здесь и человек, и отогнанный человеком зверь. Лишь заяц, напуганный своей храбростью, прижав длинные уши, выскачет на прогалину или высоко в небе проклекочет протяжный, тяжелый птичий клин, улетающий к теплому Каспию.

Видит природа конец короткого лета, и сама сеет грусть по уходящему теплу и живым солнечным лучам.

Вообще-то старатель Зосима Бабинов иной тоски кроме похмелья не знал, и красоту эту не то чтобы не принимал или не замечал, а просто жил в ней не раздумывая, потому, что другой судьбы не ведал. Сейчас старый Зосима кряхтя и отирая пот с морщинистого лба, возвращался на факторию, находившуюся у станции Кожим-рудник Северной железной дороги.

Дорогу железную Зосима считал старой, так как появилась она раньше, чем в этих краях появился сам Зосима. Называл ее просто «железкой», и, не видя в ней особой необходимости, признавал, как признавал мороз зимой, летний гнус, головную боль с «бормотухи» и всю совокупность событий, в простонародье таких же, как он сам бродяг, называемых судьбой. Есть, она есть, значит – есть.Значит – есть.Собственные прохудившиеся сапоги интересовали Зосиму Бабинова куда больше всех мировых проблем, оттого, что своей простой логикой он дошел до того, что старатель начинается с ног, ногами же и заканчивается.На плече Зосимы болталась старая курковая одностволка, за плечами мешок с хлебом и всякой подорожной мелочью, на поясе – полупустой патронташ и мятый почерневший котелок, а под поясом в кожаном мешочке не то, чтобы «много», но и не совсем уж «ничего» крошек желтого и щербинистого металла.Мутного и холодного.

К берегу он вышел не случайно, хоть и был этот берег чуть в стороне от тропы – раздумывал – заночевать ли здесь или уж идти в темноте до самой фактории, до которой было еще с десяток километров. И сухая лесина к костру могла бы решить его сомнения. Лесина в сажень длиной нашлась, и Зосима сбросил мешок на прибрежную гальку. Размял затекшие плечи, не присев стащил с себя сапоги и вступил в холодную быструю воду, ощущая приятный зуд.Потом зачерпнул воды с песком со дна, слегка поскоблил мятое железо, ополоснул его, и вновь зачерпнул уже чистой прозрачной воды, посмотрел на уходящее к Тиманскому кряжу солнце, и вновь вернулся к сухой лесине.Поискал взглядом валежник, и тогда он увидел труп.Труп.

Много всякой всячины встречал Зосима Бабинов в тайге за свою долгую старательскую жизнь – без чего-то четыре десятка лет прошло с того дня, как начал он вольно топтать эту землю. А сколько ему от роду было – так и сам он этого точно не знал. Радости в его жизни были слишком маленькими, а неприятности слишком большими, чтобы быть заметными.Паспорт Зосиме выдали в пятьдесят четвертом считывая возраст с метрик, а метрики писались с его собственных слов, да еще на вид. Писались торопливо и виновато, так же торопливо и виновато, как уничтожались амбарные книги с засаленными страницами – списки безличного состава – в которых, будь они целы, возможно, можно было бы отыскать хоть что-то о том, кто он такой.Да не судьба для судьбы была видно.– Лет шестнадцать тебе на вид, Бабинов, – так и сказал, стараясь не смотреть Зосиме в глаза человек с орденом «Трудового Красного Знамени» на груди.И все.Время было такое, что не каждый, у кого на груди был орден «Трудового Красного Знамени» мог другим людям в глаза смотреть. И то время, когда мальчишке на вид могли дать и шестнадцать лет, и двадцать пять с конфискацией, тоже было совсем недавно.И пока еще никого не удивляло то, что человеку в сороковом было лет двенадцать, а в пятьдесят четвертом лет шестнадцать; другому начинали удивляться люди. Правда, еще робко.– Не доедешь ты до России, парниха, – только и сказала ему не знакомая тетка, вручая синюю бумажку на плацкарту и две буханки ржаного хлеба, – Ребра кожу продырявят…Но Зосима не поехал «в Россию», нечего ему было там делать.Подобрала жизнь бывшего сына бывших врагов народа, да так, что истерлись в памяти и далекое южное село, и отец-учитель, носивший красный бант по праздникам, и краснощекая матушка, кричавшая с крыльца:Зоська, Зосенька, иди молочко кушать…Великая война прошла мимо него стороной. Да и до войны ли было щуплому мальчишке, холодному и голодному, на нарах в бараке с ледяной коркой вместо пола. Знающему, что с утра будет поднят с досок и погнан чистить снег с дороги, по которой потом паровоз потянет грязные, черные вагоны с углем из города со страшным по тем временам названием – Воркута. Знающему, что если не сможет подняться сам, то будет поднят и в штабель брошен, а займет его место кто-то другой, чьей судьбе не позавидуешь тоже.Впрочем, давно это было. Так давно, что не ясно, как и всплывшее после непонятное и горькое слово «реабилитация». Поносившиеся в воздухе и растворившееся в мареве осенней водяной крошки, постепенно перемешавшейся со снежными хлопьями и охряным дымом самокруток, курившихся у костра.Может, ломаной была судьба Зосимы. Только не думал он об этом ни тогда, ни сейчас, среди пневмобуров, дизельных драг, геологоразведок, управлений и слов «план» и «прогрессивка». Оставался он одним из не многих осколков старательской круговерти, отнесенной теперь к категории не рентабельных, не артельных «чистильщиков». Но все-таки нужных, какой-то высшей необходимости, не ведомой самим старикам-старателям. Неведомой, как таежная чаща.Да и то сказать, у каждого из этих осколков когда-то огромного монолита что-нибудь такое за спиной было, что не зналось современными артелями, где и инженер, и спецодежда, и сволочизм – все есть.Трудно было испугать в тайге Зосиму, уважавшего, но не боявшегося медведя на тропе, способного поспорить с одиноким волком или росомахой, но еще труднее было Зосиму удивить, так, как жизнь его была такой, что учила его ни к чему не привыкать, а, значит, ничему не удивляться.И все-таки…

…Это ерунда, что когда впервые видишь мертвого человека, в первый момент кажется, что он просто заснул. Тот, кого увидел Зосима, был похож на самого настоящего мертвого.Мертвых Зосима не видел с тех времен, когда живых в тайге было хоть и не много, но все-таки меньше, чем неживых; и теперь мертвяк заставлял думать о том, что может случиться так, что и сам не живым станешь.Зосима обошел бывшего человека кругом и сразу увидел, что тот совсем свежий, и кровь еще не почернела, а, не попорченная воздухом, проступала красным следом на одежде. И не по себе стало Зосиме.Он поднял ружье за ствол, потом, зверевато озираясь, отошел в сторону, постоял чуть и, уже не останавливаясь, двинулся в чащу…

…На рассвете на галечный плес в излучине Кожима приземлился вертолет МИ-8 с четырьмя милиционерами и собакой на борту. А Зосима Бабинов оказался в КПЗ. Не то, чтобы его в чем-то обвиняли, просто он был из тех неграждан, которых милиции легче было пару дней в камере продержать, чем разыскивать потом по баракам старателей. Сказал ведь он в милиции:Мертвяк там, на Кожиме. Разодранный…И ему совсем не пришло в голову, что для него история с бешеннымволком не началась, а уже почти закончилась.Собственно самому Зосиме в этой истории оставалось только рассказать художнику Андрею Каверину о себе.Он сделает это, со временем…

…Погода испортилась. Над Кожимом пошел дождь, и самый старый из милиционеров счерносливив лицо, спросил пилота: – Какого черта было лететь в такую погоду? – словно не милиция, а сами летчики заказали этот рейс.– Погодой, как известно, заведует Господь Бог, – ответил первый пилот, – Но когда он был – еще не было вертолетов.Второй пилот добавил:– А когда появились вертолеты – нам объявили, что Бога нет…

 

2

Инструкция дежурному по отдельному радиотехническому батальону, расположенному в районе поселка Хальмер-ю, километров в семидесяти севернее Воркуты, гласила: «Дежурный по части отдыхает лежа (спит) не снимая снаряжения и не раздеваясь с 00 до 04 часов…»

Но когда под незаходящим солнцем воскресным мартовским утром, около девяти, в штабе батальона зазвонил телефон спецсвязи, дежурный, лейтенант Игорь Дмитриев спал, заперев портупею и кобуру с пистолетом в сейф и, сунув свернутый китель под голову.

И видел при этом не первый сон.

Резкий неприятный звук зуммера разнесся по пустым помещениям штаба, заставив Игоря вздрогнуть. Спецсвязь это такая штука, по которой, особенно в воскресенье, может звонить такое начальство, что не грех перед аппаратом навытяжку встать.

Спецсвязь.

Сон Дмитриева как ветром сдуло. Поднимая трубку, он даже галстук поправил:

– Дежурный по части!.. – начал Дмитриев в трубку, но трубка ответила ему голосом, в котором явственно слышалось отсутствие многокилометровых ретрансляционных разгонов:

– Ага, – звонил помощник командира дежурных сил старший лейтенант Гусев с их собственного командного пункта, – Слушай внимательно: курорт на Рижском взморье, шесть букв, вторая «а», предпоследняя «р»…

Майори, кретин, – Дмитриев чуть не с размаху бросил трубку на рычаг.

Вот кретин, – повторил он, уже не кому не обращаясь

Но это уже не имело значения – сон прошел.

– Черт побери, – в сердцах прибавил Игорь, и, словно в ответ на его последние слова, телефон зазвонил вновь.

Зазвонил вновь.

На этот раз взять трубку Дмитриев не торопился. И лишь когда зуммер рявкнул в третий или четвертый раз он протянул руку к матово-черному эбонитовому микрофону. В том, что это вновь звонит Гусев, Игорь не сомневался – он только не знал, зачем тот звонит теперь.

О том, что в ближайшей тундре появился бешеный волк, напавший на караульного у КПП, лейтенант Игорь Дмитриев узнал через несколько секунд. А вот о том, какая случайная и трагическая роль уже сыграна им в истории с бешеным волком, Игорь будет оставаться в неведении довольно долго. До тех пор, пока все живые участники этой истории не соберутся вместе; и пока художник Андрей Каверин не назовет имя.Когда, собственно, сама эта история уже почти окончится.Когда.А сейчас история с бешеным волком для Игоря Дмитриева только начиналась, хотя в ней уже давно произошли все самые главные события…

– …Слушай, Гарик, из караула звонили. У них там черт знает что. Я тебя с караулом соединю – сам разберешься, – сказал Гусев. Коммутатор находился там же, на командном пункте, и уже через секунду Дмитриев услышал голос начальника караула прапорщика Кавунова: – Часовой со склада ГСМ сообщает, что на вышку напал волк.– Какой волк, Кавунов? У тебя часовой галлюцинациями не страдает?– Давай, Дмитриев, я тебя с ним соединю…– Давай.– Товарищ лейтенант, тут волки… Один волк…– Один, говоришь. А не собака это?– Нет, товарищ лейтенант, я его хорошо вижу. Здоровенный.Дмитриев задумался – черт бы побрал всех волков утром в воскресенье:– Тебя как зовут?– Рядовой Савушкин.– Вот, что, Савушкин, автомат у тебя в руках. А волк все-таки на объект нападает. Действуй. А я сейчас дежурную смену подошлю. Если завалишь, с вышки не спускайся. Может, он какой бешеный.Дмитриев уже отдал приказ Кавунову поднять дежурную смену, когда откуда-то издалека, ветер донес звук выстрела. Затем еще одного. Еще.А потом, заунывный, жуткий, протяжный вой…

Впрочем, он подумал не об этом, а просто надел китель и застегнул портупею, увидев, что во двор штаба въехал ГАЗик командира части, и услышал доносившиеся со двора крики. Так, уж выходит:– Кричит – значит, начальник…

 

3

Заместитель председателя Воркутинского охотсоюза Давид Яковлевич Рабинович явно покривил бы душой, если бы сказал, что никогда не держал в руках ружье.

Ружья ему приходилось держать в руках почти ежедневно. От старых одноствольных «Ижей», что не каждой комиссионкой к продаже принимались, до дорогих немецких «Зауберов» и бельгийских «Стандартов», цены на которые определялись цифрами с таким количеством нулей, что у иного дух захватить могло.

Могло.

У иного, но только не у Давида Яковлевича, который цену деньгам знал, но знал и другие цены. И главную цену – цену приходящего и цену уходящего.

На охоте Давиду Яковлевичу приходилось бывать часто.

Выезжал он на вездеходах и вертолетах, «Буранах», а однажды даже на оленьей упряжке, о которой, впрочем, у него сохранилось самое отвратительное воспоминание.

Ночевал в избушках промысловиков, балках геологов, туристических палатках, чумах ненцев-оленеводов.

Вьюжной зимой и комариным летом.

С мало, средне и весьма ответственными работниками министерств и ведомств, представителями центральных и местных организаций. И каждый раз умел сделать все так, что тот, кто ездил с ним – оставался довольным.

И дичь шла в руки спутников Давида Яковлевича, и погода оказывалась, если не отличной, то, по крайней мере, приемлемой.

Но так был устроен этот человек, что не поднималась его рука не то, что на красавца таежного лося, но даже на завалящего тамбовского зайца.

И все-таки, так складывалась его судьба, что организовывать отстрел бешеного волка придется именно ему.

Впрочем, это произойдет потом, когда о бешеном волке заговорили все, даже местное радио и телевидение.

А тогда, январским вечером, Давид Яковлевич под вой ветра за окном, пил чай, сидя у телевизора, погрузив ноги в просторные войлочные туфли; и никого не ждал в гости…

Он бы спокоен. Не смотря даже на то, что совсем недавно Председатель охотсоюза, непосредственный начальник Давида Яковлевича, спросил его:Я так и не пойму, вы режиссер, актер, а, может, критик?Я зритель…

 

4

Плохо за Полярным кругом когда дует Северный ветер; впрочем, Южный ветер за Полярным кругом кажется никогда не дует.

Эти двое появились из темноты, ветра и снежной пороши, пересекли шоссе Северного воркутинского кольца в районе поселка Октябрьский со стороны Восточного РСУ и тут же вновь скрылись среди сугробов.

Шли, не замечая занесенных снегом тропинок, проваливаясь под наст по самые ремни унтов. Шли, не переговариваясь и словно не обращая внимания на мороз, поставляя ветру не требовательные к уюту, бородатые лица.

Было в этих двоих что-то не понятное, не городское, хотя одеты они были в привычные для заполярья куртки буровиков с поднятыми капюшонами, меховые унты, теплые рукавицы.

Тот, что впереди, в черной куртке с подкрылками на плечах, был явно сильней и шел быстрее.

Второй, в зеленой куртке и нерпичьих унтах не пытался догнать товарища. И хотя разрыв между ними постепенно увеличился до сотни метров, было очевидно, что идут они вместе.

Вместе.

Первый остановился у винного отдела гастронома, и стал не спеша вычищать снег из-под собачьего меха унтов. Делал он это основательно, не торопясь, словно это занятие играло заметную роль в обряде посещение магазина.

Но когда к дверям подошел второй, они вместе вошли в прокуренное помещение, так и не сказав друг другу ни слова.

В винном отделе гастронома на поселке Октябрьский было не так уж и много народу. Просто сам отдел был не велик, и некоторую суету могли создать всего несколько человек.

Двое вошедших так же молча осмотрели прилавок и полки за спиной продавщицы, слегка прищуривая глаза в электрическом свете.

Было в них что-то такое, что сразу забирало на себя внимание. И хотя с ними никто не поздоровался, казалось, их признали.

Они не стали занимать очередь.

Просто тот, который был одет в зеленую куртку, нерпичьи унты и шапку из росомахи вытащил из меховых своих внутренностей три мятых червонца, а второй, взяв деньги, двинулся к продавцу, не обращая внимания на остальных людей. Нет, он не наглел и не толкался – просто ни на кого не обращал внимания.

Только один человек попытался схватить его за руку, в которой были зажаты червонцы, протянутые продавцу.

– Ну, куда? Куда? – эта фраза была сказана джинсово-тулупным безусым парнем уже выпившим, но еще, наверняка, не имевшим трудового стажа.

Лишь два слова сказал ему в ответ человек в черной куртке, и все услышали, что голос у него хриплый, простуженный.

Цыц, малолетка, – без всякого ударения.

Потом он протянул деньги продавщице.

Того, кто был в зеленой куртке, звали Юрий Михайлович Ананьев. Когда-то он был доцентом юридического факультета Ленинградского государственного университета. Но неприятная история с аспиранткой потащила за собой хвост мелких и средних проблем. Вроде разбирательства о денежных поборах среди студентов и обвинения в использование государственных средств на строительство личного гаража. Дальнейшего Юрий Михайлович дожидаться не стал, и из города белых ночей уехал в Воркуту – город ночей не только очень белых, но и очень черных. Поработал там-сям и осел в тундре.В тундре.Промысловиком-одиночкой – деятелем в стране не то, чтобы запрещенным, но и не вполне разрешенным конституцией.Когда-то свела его легкая с бывшим кузнецом шахты Аяч-яга, полуалкоголиком, имевшим уже две статьи об увольнении по инициативе администрации и потому нигде нежданном Гришкой Вакулиным, которого сама судьба велела называть Вакулой.Вакулой называли человека в черной куртке.Денег они зарабатывали достаточно много, чтобы не быть жадными, а общего между ними было так мало, что делить им ничего не приходилось.Кроме временной судьбы. Впрочем, судьба это, вообще, явление временное.Если не превращается в явление постоянное…

– …Ну, рассказывай про своего деятеля, – Юрий Михайлович смотрел на Вакулу не-то улыбаясь, не-то усмехаясь. Они сидели в пустой и грязной столовке на окраине поселка Шахтерский, у въезда в Воркуту со стороны Северного кольца. – Я врать не буду, – пробормотал Вакула, ковыряя вилкой котлету.– А ты – соври, – усмехнулся Ананьев, По всему было видно, что история, которую собирался рассказать Вакула, не очень интересовала Юрия Михайловича.Вакула без всякого любопытства посмотрел на свою тарелку, немного подумал и начал:– Было это года четыре назад. Бичевал я тогда на пристани в Печоре. Однажды подошел ко мне человек, по виду не мелкий, и говорит:Нужно мне человек двадцать ребят.Я его спрашиваю:Бичей, что ли? – а он отвечает:– Нет больше бичей. Есть парни в лопнувших рубахах. Плачу наличными, – и протягивает мне, не поверишь, сотнягу. А я после шахты сотняг и не видел, – И чтоб к шести все были на пристани, и опохмеленные.Собрал я человек двадцать, и повез он нас вниз по Печере. Кормежка ничего была. И работа – ничего. Вагоны мы лесом грузили. Только потом менты налетели, и прокурор прикатил. Мы вагоны нагружали куда-то не туда, оказывается.Продержали нас месяц, да и отпустили.Перебрался я на товарняке в Инту, а там – опять он:Пойдем, говорит, Вакула, со мной. Я теперь начальник геологической партии.Только я не дурак. Мне сидеть не охота.– Да уж это точно, – толи с иронией, толи без, проговорил Юрий Михайлович, которого рассказ Вакулы постепенно заинтересовал, хотя он явно еще не думал о том, чем этот рассказ может закончиться, – Ну, а дальше?– Дальше вот, что. Он теперь здесь, в Воркуте в охотсоюзе работает. Ему шкуры сдать хорошо можно.– Ох, и влипнем мы с тобой, – вздохнул Юрий Михайлович, – Ну пошли…Куда?Искать друга парней в лопнувших рубашках.Че его искать… В охотсоюзе найдем.Знаешь, Вакула, что трудней всего искать в темной комнате?Знаю… Выключатель…

Через час Ананьев и Вакула с мешками в руках подошли к пятиэтажному дому в центре Воркуты, возле Дома шахтера. А еще через час они вышли уже без мешков, но, очевидно довольные. А заместитель председателя Воркутинского охотсоюза Давид Яковлевич Рабинович вынося на кухню две пустых бутылки из под коньяка и три рюмки даже не подумал о том, что сегодня вечером он «сделал» себе полторы тысячи рублей не выходя из дома и не сняв домашних тапочек.Судьба свела этих трех людей, каждому из которых предстояло сыграть свою роль в истории с бешеным волком, хотя, в момент их знакомства сама эта история находилась на стадии предисловия.Она пока протекала не в Воркуте, за Полярным кругом, а в Москве, недалеко от Садового кольца…

Когда Ананьев и Вакула уже выходили из кварты Заместителя председателя Воркутинского охотсоюза, Давид Яковлевич Рабинович, словно между всем, спросил: Долго вы еще по тундре бродить будете?Ананьев, задумавшись лишь на мгновенье, ответил:Пока в тундре будут деньги…

И уже на лестничной клетке, видя, что Вакула и Ананьев покачиваются, Давид Яковлевич спросил: – Доберетесь? А-то, может, у меня переночевать останетесь?На что Юрий Михайлович довольно твердо ответил:– Ерунда. Мы сейчас еще пару баб возьмем.После этих слов, Вакула сосредоточился только на мгновенье:– Не. Возьмем одну бабу и одну бутылку.– Почему, Вакула?– Кайф тот же, а обойдется дешевле…

 

5

– …Сколько тебе лет, Андрей?

Двадцать семь, Эдуард Михайлович.

– Ты еще совсем молодой человек – на скамейке под тополями одного из дворов, в жилом пятиэтажном нагромождении между метро «Студенческая» и Кутузовским проспектом сидели два совершенно разных, и, в тоже время, чем-то похожих человека.

Старший из них, совсем седой, был одет в, когда-то видимо дорогой, но уже изрядно потертый временами года светло-серый суконный костюм. На вид ему было за шестьдесят, но толстая резная палка с мельхиоровой инкрустацией, казалось, была нужна ему больше по привычке, чем из-за прорех в здоровье. Во всяком случае, у него были сильные руки. Как у каменщика, или лесоруба.

И взгляд его был тверд, без всяких признаков старческого младенчества.

Лопатистая, так же совсем седая борода скрывала расстегнутый ворот рубашки.

– Ты совсем молодой человек, Андрей, – повторил он после некоторого молчания, – А я уже успел состариться в этом дворе.

– Состариться я тоже успею, – ответил второй, кареглазый, высокий шатен, одетый в коричневый свитер крупной вязки и джинсы. Короткая, слегка вьющаяся борода молодого человека отдавала рыжиной и была аккуратно подстрижена.

Так легко говорят о старости те, кто еще не ощущает то, что старость когда-нибудь наступит. Эти слова не были вызовом, и звучали тихо и бесцветно, как констатация незначительного факта. Как и весь их разговор.Разговаривали они уже довольно долго, и разговор их спором не был потому, что они говорили об одном и том же.Просто один из них был на сорок лет старше другого.Одним был Эдуард Михайлович Плавский, член МОСХа, заслуженный художник и заслуженный деятель культуры РСФСР. Другим – молодой художник Андрей Каверин.Одним.Другим.Эдуард Михайлович достал сигарету, вставил ее в короткий толстый мундштук и, затянувшись несколько раз, проговорил:– Тогда ты должен понять, что в одиночку в атаку ходят только идиоты и… карьеристы.– Не станете же вы обвинять меня в карьеризме?– Нет. И ты, я думаю, это отлично понимаешь, – ни один из них не повышал голоса, и они не смотрели друг другу в глаза.– И что же вы посоветуете мне делать?– Прежде всего – не ругать судьбу. Она, для тебя складывается пока удачно.– Я так не считаю.– Многие не имеют того, что имеешь ты.– Куда больше людей в мире имеют то, что я не получу никогда – возможность говорить правду.– Не кори судьбу. Помни две вещи. Во-первых – семью, эпоху и страну не выбирают. А во-вторых – не думай, что мы не говорили правду потому, что ее не видели.Вновь наступило молчание. Андрей тоже достал сигарету и закурил – Эдуард Михайлович не торопил его. Но когда Каверин погасил сигарету, тихо прибавил:– Не каждый может повести молодую жену генерал-полковника на свою персональную выставку…– Вы и об этом знаете?– Это твое личное дело, Андрей, но он кандидат в члены ЦК, и может устроить тебе такие неприятности, что…– Я русский художник.– Пока еще нет. Пока ты просто удачно попался на глаза кому-то. Я поддержал тебя, меня поддержали другие люди…– Я знаю…– Так, знай, что есть еще очень много других художников, не обделенных талантом, но обойденных судьбой. Пойми, я говорю о судьбе, а не о конформизме. Кстати, видишь, – Плавский указал рукой на старшего лейтенанта в парадной форме, появившегося из углового подъезда с овчаркой на коротком поводке, – Кажется твой знакомец.Овчарка была породистой, крепкой и умытой, но не перекормленной. Как раз такой, что может хорошо демонстрировать породу.Офицер был порученцем генерала Фронтова, и одной из его обязанностей в доме генерала был выгул собаки.Каверин отлично знал этого офицера. На столько хорошо, что не здоровался с ним.– Кому-то мучаться проблемами свободы творчества, а кому-то – выгуливать собаку своего генерала, – Андрей отвернулся, но сделал это беззлобно, безэмоционально, как отворачиваются от дождевых капель в ветреную погоду.– Бороться с системой так трудно, что иногда почетно.Да не хочу я, Эдуард Михайлович, ни с кем бороться. Просто рожи надоели.– Ты еще не видел рож. Ты, Андрей, их просто не застал. Теперь все демократы перестроечники. А выбор придется делать тебе самому– Какой выбор? – спросил Каверин. Ответ Эдуарда Михайловича имел к истории с бешеным волком лишь косвенное отношение. Если не считать того, что в этот ответ могла уместиться вся история и с бешеным волком, и с имевшими к этой истории отношение, людьми:– Где ты предпочтешь оказаться в критической ситуации – на паперти или на панели?..

 

6

По весне лед на северных реках не стаивает постепенно, делаясь тоньше и тоньше, а продолжает стоять до теплых ветров полутораметровой толщей. Лишь становится рыхлым, и ледоход начинается сразу по всей ширине реки.

По весне.

Когда оголодала вся полярная живность, а на холмах появляются первые проталины.

Все, что остается на зиму в тундре, не улетает, не убегает и не уползает туда, где теплей, по весне тянется к рекам. К рыбе, к пище, к солончакам по берегам рек.

Еще долго будет стоять лед на озерах, а реки вздыбятся, откроют мутную воду, и не скоро стихнет над ними треск ломающегося пака. Это уже будет настоящей весной…

Волки шли по следу песцов. Старый самец, волчиха и два молодых кейна. Голодные, нетерпеливые, измученные долгими, бесцельными переходами, подгоняемые голодом и надеждой.Шли, и когда силы начали оставлять их, по многим, только им одним известным признакам, почувствовали, что река близко.Это был конец их пути, и надежда на то, что их собственный конец еще далеко. Ведь на льду реки песцы остановятся обязательно, будут выгрызать вмерзшую в лед по осени рыбу, и тогда волки настигнут их.В солнечном свете, когда снег не заметает следы, в безветренную погоду у песца нет шансов при встрече с волком. Тявкающий визг, клацанье зубов – все решается в одно мгновенье, даже если волк промахнется с первого броска.По все увеличивающемуся перекрестью следов волки догадались, что песца на реке много.Это была жизнь. Это была судьба.Даже на олений след, пересекший путь волчьей стаи, хищники не обратили внимания. Только один молодой кейн на мгновенье замедлил бег, опустил и снова поднял морду по ветру, но, заметив, что стая продолжает свой бег, тут же бросился догонять сородичей.Зачем тратить силы, которых и так не много, на преследование, наверняка уже сбросившего массивные рога, и потому легкого, оленя, когда рядом полно пищи, запах которой остро щекочет ноздри.Несколько песцов волки заметили еще с высокого берега, а лед был исполосован ниточками следов.Голодные песцы утратили осторожность, и бросились в рассыпную лишь когда волки, обгоняя друг друга, стали прыгать в глубокий прибрежный снег; но те несколько мгновений, что волки потеряли, кувыркаясь в рыхлом снегу, подминая крошево, выбираясь на лед, уже не имели значения.Судьба волков была решена.

Старый волк провалился в снег по самую грудь, припал на передние лапы, погрузившись мордой в холодные мокрые комья и отстал от волчицы и кейнов, которые уже выбирались на лед. Потому, когда раздался сухой страшащий треск, он оказался ближе всех к берегу.Волк видел, как раскололся лед, как пришло в движение белое поле, казавшееся еще несколько вздохов назад таким устойчивым и твердым. Как поползли трещины туда, где волчица и один из кейнов уже приканчивали первого песца.Он инстинктивно, подчиняясь природному страху, страху известному еще предкам его предков, попятился, сделал прыжок в сторону. И тогда метровый лед под ним провалился, разойдясь между лап, и обдав его колючими ледяными брызгами.Когда волку удалось поднять морду над водой, все вокруг было в движении, и прямо на него наползала, дыбилась, казавшаяся огромной льдина.Волк вцепился передними лапами в ее острый неровный край и попытался выбраться на поверхность ледяной сопки. Но в это время, другая льдина, поменьше, столкнулась с большой льдиной, замыкая часть чистой воды как раз в том месте, где волк предпринимал свои отчаянные попытки.И тогда, к раздававшемуся вокруг старого волка грохоту, прибавился глухой внутренний треск.Треск ломающихся костей.Последнее, что увидел волк, погружаясь в воду, был ледяной смерч, стоявший над коловращением белесых глыб в том месте, где еще совсем недавно находилась волчица и молодые кейны.Анализировать волк не умел, да у него и не было на это времени…

 

7

История с бешеным волком началась задолго до рождения волка, названого в последствии бешеным, с событий, не имевших к волку не малейшего отношения. Если не считать того, что эти события имели само прямое отношение к волкам, которые взбесились.

У генерала Ивана Фронтова был отец генерал Иван Франтов. Старший, генерал Франтов, был Иваном Спиридоновичем, а младший – генерал Иван Фронтов – был старше своего отца. Он был генерал-полковником, и носил отличавшуюся от отцовской фамилию совсем не по той причине, по которой многие, тридцать девятого года рождения, дети генералов не только своей фамилии не носили, но даже не знали настоящего своего имени. Судьба генерала Ивана Ивановича Фронтова была такой же типичной и не типичной для своего времени, как судьбы его сверстников-генералов, не видевших войны, никогда не воевавших, и оттого, знавших про войну все.Полководцы бывают разными. Суворов, например, выиграл все сражения, но все войны проиграл, а Кутузов, все сражения проиграл, а все войны выиграл.Генерал-полковник Иван Иванович Фронтов не выигрывал ни войн, ни сражений, потому, что он их попросту не видел.Но ни одного сражения и ни одной войны он и не проиграл.Для многих генералов, отсутствие войн, это единственная возможность быть непобедимыми…

Все, что им положено было знать, судьбой и временем, которое тоже было их судьбой, они знали. Но только это.Такой же типичной и не типичной была судьба его отца-генерала, для которого судьба подготовила все войны, а время распорядилось тем, как эти войны затронули его судьбу.

Иван Спиридонович вступил в социал-демократическую партию большевиков в 1913 году, во время студенческих беспорядков в Варшаве. В том же году он был арестован, и вышел на свободу только в сентябре семнадцатого. Когда Первая мировая война уже почти закончилась для России. В гражданскую – дослужился до помкомполка. После войны окончил офицерские курсы, академию и стал командиром дивизии.И все было нормально, но фамилия командира корпуса была Столбарев.Столбарев проходил по делу Убаревича, Убаревич – по делу Тухачевского.Все пошли под расстрел, только Ивана Спиридоновича отправили в лагерь особого режима в Сусуманский район под Магадан.Для невинного, это была удача по тем временам. Неудачей было то, что его сын родился уже тогда, когда его отец находился в Тобольской пересылке.О рождении сына Ивану Спиридоновичу сообщил нагнавший его в Тобольске генерал Орлов, учившийся вместе с генералом Франтовым в академии, и проходивший уже не по делу маршала Тухачевского, а по делу маршала Блюхера.И таким серьезным было дело генерала Франтова, что не освободили его даже в июле сорок первого, когда и генералов и офицеров так не хватало, что, уже не зная, где их еще взять – стали набирать генералов по тюрьмам. Там их было предостаточно.Не освободили и не вернули в свою дивизию.Впрочем, к июлю сорок первого, дивизии, которой когда-то командовал генерал Франтов, уже не существовало.Полегла она вся в белорусских болотах.И последним разговором командира этой дивизии с прибывшим из ставки генералом Горбатовым был такой разговор:Почему вы не отступили, а остались в окопах? – спросил генерал.– Мы не отступим, – ответил усталый подполковник, а потом взглянул на десяток окружавших его солдат, добавил, – Хоть по одному немцу с собой на тот свет заберем. Но не отступим с нашей земли.Генерал Горбатов обнял подполковника и прошептал:– Спасибо, братцы. Если бы все были такими героями… – а потом спросил, – А где остальные силы дивизии?– А кто их знает. Танки вроде на мины попали. Артиллерия на марше разбита. А с остальными частями я в первый день связь потерял, – проговорил подполковник.– Да ты, мерзавец, дивизию угробил! Да я тебя под трибунал!– Воля ваша, товарищ генерал. Только я дивизией вторую неделю командую. А до этого я арифметику в школе преподавал. А те три комдива, что до меня были – сами знаете, где они сейчас. Мне начтыл по секрету рассказал. Так, что воля ваша, вы знаете, что мы делаем, мы знаем, что вы делаете, – видимо за две недели войны подполковник так устал, что уже не боялся не то, что немецких, но даже своих генералов.И тогда генерал Горбатов заплакал.Он знал, что делал этот подполковник – просто выполнял приказ генерала Жукова.И понимал генерал Горбатов, что Жуков ответных за свои ошибки всегда найдет. И ответ будет один – пуля в лоб или затылок.Так и вышло.В затылок.Жуков всегда легко находил виноватых в своих ошибках, а Красная Армия была такой огромной и могучей, что, в конце концов, победила бы даже имея двух Жуковых в Генштабе, и от расстрела трех или четырех десятков комдивов пострадать не могла.Газеты об этом не писали. Да и то – справедливости ради – гитлеровская армия уничтожила все-таки больше красных комдивов, выполнявших жуковские приказы, чем сам Жуков. Так, что и писать было нечего…

…А генералу Горбатову было больше нечего делать, кроме, как плакать. Потому, что происходило это все тогда, когда до победы было еще далеко.И победу еще не перепутали с войной, а, что такое война, генерал Горбатов не имел возможности не увидеть…

…И вышло так, что обошли свои пули генерала Франтова с обеих сторон. А судьба его была сгинуть в сусуманских лагерях, но и эту судьбу он обманул, хотя вроде и не обманывал никого. Вернулся домой в пятьдесят четвертом, постаревшим на много. С первой навигацией вернулся.Ни о Сталине, ни о лагерях он, ни с сыном, ни с женой никогда не разговаривал, и только в шестьдесят пятом, когда вступивший в партию сын-офицер разглагольствовал, размахивая вилкой на кухне: «Вы ничего не понимаете! Мы на историческом переломе! В мире идет третья Мировая война, только она не каждому видна!» – отец тихо попросил:– Расскажи, хоть как она выглядит.– Кто? – удивленно переспросил сын.– Третья мировая война. А-то я, хоть и генерал, а две первых мировых войны на каторге проваландался…

В том же шестьдесят пятом году у сына генерала Франтова родился сын, а несколькими годами позже, далеко за полярным кругом безымянная волчица принесла потомство. И среди ее помета был волчонок, которого в последствии люди назовут бешеным волком…

 

8

Первая фаза ледохода – торошение и ломка льда в верхнем течении Карата-ю как началась, так и закончилась внезапно.

И вновь наступила тишина. Ветер спал, и скупое северное солнце, еще не способное греть, но уже не желавшее прятаться за горизонтом, протянуло свои лучи к белизне тундры, как скряга протягивает милостыню у входа в церковь – не потому, что ему приятно делиться, а оттого, что таков порядок, заведенный издревле.

Волк очнулся от ноющей боли в боку. Очнулся, повел мордой, попытался встать, но тут же повалился набок подминая под себя передние, нестойкие лапы. Едва вновь не потерял сознание, но резкая боль вновь вернула его к жизни.Боль и жизнь.Сейчас боль была его жизнью.Волк лежал долго. Он лежал, захваченный то ноющей, то рвущей на части болью и смотрел на реку, ожидая, что боль может быть стихнет. Но боль продолжала рыться в его внутренностях, а река наступала на неподвижного волка, заливая пологий берег.Вначале до воды был прыжок, потом шаг и, наконец, вода коснулась его морды.И волк ощутил жажду. Нестерпимую, выворачивающую все внутренности жажду. Жажду переломанных костей.Волк потянулся к воде, и подгрузил пасть прибрежную жижу. Долго и жадно лакал мутную воду, обеспечивая холодом битые внутренности.Потом жажда ушла, куда-то делась и боль, но появился страх. Вода могла смыть зверя в льдины, а что это такое – волк теперь знал на собственной рваной шкуре.Теперь вода была его смертью, и волк стал бороться за жизнь.Не обращая внимания на вернувшуюся боль, отдававшую сполна долг каждому его движению, волк попытался высвободить передние лапы из-под отяжелевшего, растерзанного тела.Это ему почти удалось. Тогда волк попробовал встать, но вновь повалился прямо на ломаные ребра. И вновь, отчаянная боль удержала его по эту сторону жизни.Но теперь волк лежал к воде боком, и вода начинала гладить его шерсть.Борьба продолжалась, но залитое водой тело стало легче, а холод остудил боль. Волк мог ползти.Вернее пытаться ползти, проскальзывая в жидкой грязи, ловя воздух оскаленной пастью, упираясь уцелевшими задними лапами.Несколько раз он срывался вниз с глинистого берега, и тогда вновь отдыхал, с тоской глядя на недоступный холм, набирался сил.Волк не хотел сдаваться, он не знал, что это такое.И после каждого срыва, после каждой неудачи, вновь повторял свои попытки. Иногда маниакальность природы становится ее последним шансом на спасение.Неудачи были этапами борьбы волка. И в этой борьбе, он каждый раз выходил победителем потому, что с каждым разом поднимался все выше и выше, к недоступному для воды холму.Пусть на сажень, пусть на вершок.Один раз он уже почти достиг вершины, вновь увидел покрытую снегом тундру, но в последний момент у него не хватило сил, и волк сполз в воду.Ткнулся во что-то мягкое, прижатое к берегу течением и увидел труп кейна. Одного из тех, что шел с ним. Одного из тех, что сохранил больше сил и оказался более проворным в погоне за пищей.Со временем этот кейн должен был стать соперником старого волка в борьбе за волчицу. И подчиняясь Великому закону жизни рано или поздно победить старого волка и изгнать его из стаи.Теперь, упираясь задними лапами, волк столкнул обратно в поток, уже успевший раздуться труп будущего победителя в борьбе за жизнь.Труп.Жизнь не посчиталась с Великим законом жизни.Труп молодого, уже успевшего утолить голод и еще недавно полного сил кейна уносило течение, перевернув его на спину смешно выставив рогульками вверх его, наверное, не сломанные лапы. А старый волк боролся за жизнь с болью в своем переломанном льдом теле.Наконец волк одолел подъем. Повалившись на вершине холма, поверив во временную безопасность, потеряв последние силы, он погрузился в забытье.…Когда волк очнулся, не то, чтобы темнело, просто солнце, совращаемое переменой погоды, краснело, а перед ним, внимательно и удивленно глядя на раненого волка, скаля свои желтые зубы, стоял песец.Тот песец, что опрометью бежал, не разбирая дороги, ощутив чуткими ноздрями лишь отдаленный запах волка, теперь стоял перед ним, быстро и часто дыша, скаля пасть и не думая убегать.Это тоже был Великий закон жизни – хищник, переставший быть охотником, становится жертвой. И вековой инстинкт, рожденный этим законом, говорил песцу, что лежавший перед ним волк, перестал быть охотником.Волк понимал это, но не собирался сдаваться. Он не хотел подчиняться Закону.Он поднял морду и оскалил пасть. Песец на мгновенье отпрянул и ринулся в атаку, но промахнулся, поскользнувшись на глинистом подъеме.Волк сомкнул свои челюсти на горле врага. Раздался хруст, и песец не тявкнул ни разу. Борьба была кончена.Вернее, она продолжалась.Но теперь у волка появился шанс – он был сыт.Не надолго, на миг, но сытость принесла забытье.Когда волк очнулся, он понял, что это временно.Белая беззвездная тундра вступала в свои права, принося понятные только волку звуки, шорохи, запахи. С реки потянуло холодом.Странным холодом. Холодом одиночества.Что он мог, израненный, обессиливший, умирающий волк, посреди, ставшей враждебной земли. Добытчик, ставший добычей.Его час приходил. Волк ждал конца. В борьбе за жизнь он сделал все, что мог, но жизнь побеждала его.У волка уже не было сил бороться, и он закрыл глаза.И тут он ощутил присутствие человека.Не рядом, не близко, а где-то с подветренной стороны, зарождался этот запах, проносимый ветром, может не один километр, ослабленный расстоянием и, едва различимый, достигал волка.…Здоровый сильный волк – хозяин в тундре. Ему не страшен ни белый, ни бурый медведь, ни росомаха, ни кречет. Они просто не враждуют. Только человек сильнее волка, и потому их пути никогда не сходятся. Волк уступает человеку дорогу. Но если их тропы пересекаются – горе человеку, если он не успеет поднять ружье.И, потому, они враги. Смертельные.Но сейчас у раненого волка было слишком много иных врагов. И потому, оставляя последние силы, ломая все жизненные рефлексы, волк пополз к человеческому жилью, туда, куда не придут другие хищники.Он ни на что не рассчитывал, не надеялся на защиту. Он просто полз.И когда, учуяв врага, подняли лай привязанные у избушки, открывшейся за очередным бугром, лохматые собаки, когда отворилась дверь, и в светлом проеме появился бородатый человек, когда этот человек поднял ружье – волк принял все как должное…

 

9

Редко к человеку приходит желание задать себе простой и житейский вопрос: «Как я здесь оказался?» Видимо для этого требуются особенные обстоятельства: одинокая лодка посреди моря или скамья подсудимых. Впрочем, скамья подсудимых не исключает позу. В полном одиночестве всякая поза – абсурд.

Илья Облинский сидел в аэропорту «Сыктывкар» в жестком и неудобном кресле, положив рюкзак у ног, и смотрел в окно, где косые капли мелкого дождя разбивались о стекло, и растворялись в сером, скучном мареве непогоды. Впервые у него появилась возможность задуматься о том, как произошло все это. Вернее, как все это могло произойти.Могло произойти.Могло.В шумном зале аэропорта «Сыктывкар», вдалеке от людей, способных дать здравый совет – хотя не известно – существуют ли такие люди, и, уж тем более, бывают ли такие советы, – Илья Облинский вспоминал последние из прожитых им лет.Если бы ему пришлось писать мемуары, он, пожалуй, начал бы их такими словами:«В конце концов, жену каждый выбирает сам!В конце концов, жену каждый выбирает сам…К чему потом пенять на судьбу».В ее отношении к себе, Илья сразу почувствовал людскую породу, называемую серьезной.Серьезной.И серьезность эта захватывала медленно, но очень верно.И уже через год после свадьбы: «Ты опять собрался в четверг в парилку с приятелями? Наверное, парилка тебе дороже меня?»Вообще для того, что бы сравнивать жену с парилкой, видимо, нужен какой-то особый вкус к обстоятельствам.Илья этого не понимал и бросал привычки. Реже и реже встречался с товарищами, а вокруг слышал: «С женой тебе повезло. И красавица, и умница, и о тебе заботится…»Заботится.«Каждую неделю ты у нас в новом галстуке…»

МНС без ученой степени – это всего сто тридцать, и однажды: «Илья, почему бы тебе не устроиться еще куда-нибудь на полставки?» – прозвучало, казалось, вполне естественно: «Лишние деньги нам совсем не помешают…» «Лишние деньги» не помешали, но у него совсем не осталось времени, и над диссертацией навис маленький, но вполне осязаемый крест.Нужно было заниматься «лишними деньгами».А потом все было – проще некуда: «У Семеновых новый телевизор».Черт с ними, – хотел сказать Илья, но ничего не сказал.«Они нас к себе приглашали во вторник». «Но во вторник я работаю». «Тогда я пойду одна».– Тогда я останусь один, – должен был подумать Облинский, но ничего не подумал, и однажды, взяв деньги в кассе взаимопомощи, он купил цветной телевизор.Илья не хотел делать никаких сюрпризов – сюрпризы он вообще считал глупостями – но ничего не сказал жене заранее. Просто это было ни к чему.Поднимаясь на четвертый этаж с большой картонной коробкой в руках, он создавал шум, сравнимый с шумом, который создает полк тяжелой артиллерии, перебираясь с одних укрепленных позиций на другие. И все-таки, они не услышали ничего.Здесь, на лестничной клетке, освещенным тусклым электрическим светом, разбитого и давно не мытого, фонаря, среди обшарпанных, крашеных в зеленую краску стен, и разыгралась немая сцена, вызвавшая, в конце концов, хохот у Ильи Облинского.Хохот.Злой и сухой, но все-таки хохот, а не слезы.А они так и остались стоять с раскрытыми ртами.Она, его жена, в расстегнутой кофточке, и он, со следами губной помады на щеке. И его рука на ее талии.– Что же вы на лестнице? – Илья, наконец, прошел мимо них и остановился у дверей. Стал искать ключ в кармане.– А там… Там – Семеновы… – человек, стоявший рядом с женой Облинского явно подыскивал слова, но никак не мог этого сделать.– Кретин, – коротко отреагировала женщина, бросив презрительный взгляд на человека, которого вполне можно было назвать партнером. И больше никем.Это были последние слова, сказанные на лестничной клетке, но по выражению глаз обоих супругов Семеновых, Илья понял, что все давно известно всем, кроме него. Человека, которого это, собственно говоря, больше всех касалось.

Все получалось само собой. Во всяком случае, то, что само собой получалось. Тем же вечером Облинский сказал жене, что они должны развестись, а в ответ услышал:– Ты не мог ничего другого придумать?– Я ничего не придумывал. Все было на самом деле.– Хоть бы по роже дал бы или еще чего-нибудь.– Хочешь завтра пойти на работу с синяком?Мне?– А кому я еще должен был бить рожу?Ты, что, испугался?Я видел вещи пострашнее, чем мужчина и женщина на лестничной клетке.Облинский обманывал.Ничего страшнее, чем то, с чем он столкнулся на лестничной клетке этим вечером, он не видел.Ничего.– Ладно, я буду спать на кухне, – если бы Илья Облинский писал бы мемуары, ему пришлось бы закончить описание своей семейной жизни именно этими словами.Таким образом, бывшая жена оказалась проблемой, которую хоть и не удалось решить, но стала чем-то вроде прошлогоднего снега, а Илья стал человеком, знающим, что такое – болит душа…Но, что поделаешь. Для настоящей жизни дороги даже печали…Когда Илью иногда спрашивали:– Тебе везло с женщинами? – он отвечал:– Если с женщинами везет, можно быть счастливым. Если нет – можно стать философом……На Севере много трудностей: мороз, ветры, мошка, деньги, водка, тоска, – да и мало ли еще того, за что начисляется местный коофициент и проценты на стаж. Но одного на Севере нет – формализма.Промысловиком в Воркутинский горкоопторг Облинский был зачислен за пять минут. Ему задали только один вопрос:Вы оставили Москву – почему вы это сделали?– Чтобы хоть что-то сделать…Три месяца поработал в бригаде с двумя местными рыбаками, и к осени поставил свою собственную избушку на озере Ямба-ты, у слияния Тарь-ю и Сова-ю, рек по местным меркам не большим и не маленьким.Там он и встретит раненого волка, которого впоследствии назовут бешеным.Там он встретит и свою судьбу.И именно в его же избушке сойдутся все те, кто будет иметь прямое или косвенное отношение к истории с бешеным волком…

 

10

Отношения между мужчиной и женщиной это такая вещь, в которой из случайностей нужно делать куда более далеко идущие выводы, чем из закономерностей.

Первая жена генерала Фронтова была красивой женщиной и, наверное, по-своему любила его. Хотя, если бы кто-нибудь сказал генералу об этом, он, наверное, просто пожал бы плечами. Что-что, а именно это, генералу приходилось делать очень часто. И на службе, и дома. Хотя генерал и не любил признаваться себе в этом.После женитьбы, в семье, перед ним стояли в общем-то обычные проблемы женатого человека. Он не упрощал, и не называл их незначительными, но их обычность заключалась в том, что эти проблемы стояли перед всеми женатыми людьми.Впрочем, это вопрос спорный.Как и еще очень многие вопросы в личной жизни.Личная жизнь – это может быть единственное, к чему нужно относиться серьезно потому, что личная жизнь – это то, через что мы общаемся с остальными людьми.

Всю личную жизнь семьи жена будущего генерала Фронтова взяла на себя, оставив мужу личную службу. И будущий генерал пробирался по служебной лестнице как разведчик по тылам врага – где перебежками, где – замаскировавшись под дуб, где – устраняя зазевавшихся конкурентов, но постоянно – скрытно, не высовываясь. И движение это было равномерно-поступательным, без остановок на лестничных клетках, даже у надписей «Место для курения» и «Пожарный кран». И удивительная вещь – всегда у его жены была какая-нибудь подруга или знакомая, которая оказывалась какой-нибудь родственницей или неродственницей того из начальников, от которого зависела дальнейшая служба будущего генерала.А когда они перебрались в Москву, появились совсем иные связи: директора гастрономов, кинорежиссеры, директора трестов, тренеры известных спортсменов.Вся эта постоянная кутерьма в доме Франтовых не очень интересовала Ивана Ивановича, хотя он не мог не признаться себе в том, что ему было приятно. До тех пор, пока в их доме не стали появляться генералы.А это уже становилось значительным.– Генерал Смирнов уходит на пенсию. Он залуженный человек с большими связями, и там, – жена указала пальцем на потолок, – прислушаются к его мнению о выборе приемника. Надо только пообещать, что если что – дача останется за генералом Смирновым. Он так любит свою дачу.– Такую женщину, как ты трудно застать врасплох.– Такую женщину, как я трудно встретить…

Еще будучи полковником, Иван Иванович спросил жену: «Тебе не кажется, что у меня не подходящая для генерала фамилия? Есть смысл слегка изменить ее…» – жена пожала плечами, а полковник не поняв, согласна она или нет, обратился ЗАГС, где им заменили букву «а» на «о». Впрочем, это не сыграло особой роли, и их сына Альберта одноклассники продолжали называть Аликом-франтом, а о том, что жена сказала одно из подруг:– У нормальных людей плечи для того, чтобы носить голову, только у военных – чтобы носить погоны, – Иван Фронтов так и не узнал.С первой генеральской звездой у генерала Фронтова появилась квартира на Кутузовском и персональная «Волга», со второй – «Чайка», а после третьей звезды, его жена умерла.

Не задолго до смерти, она попросила собрать знакомых и составила список. Все приглашенные ей люди были самыми обычными людьми из того, необычного, генеральского окружения, которое не вызывает ни вопросов, ни удивления. Все, кроме одного. Один человек был грузчиком.– Ты уверена, что хочешь его видеть? – спросил генерал.– Да. Это мой одноклассник. Я была влюблена в него в восьмом классе…– Хорошо, дорогая, – сказал Иван Иванович, и, уже отходя от кровати умирающей женщины, тихо проговорил, – Вот видишь, как тебе повезло. Ты жена генерала, а не грузчика.Генерал произнес эти слова очень тихо, он жена все же услышала их.– Нет, мой дорогой, это тебе повезло.Иван Иванович смущенно обернулся, но не смог скрыть удивления на лице.– Потому, что иначе, генералом был бы он…

 

11

Быт и характер жизни человека, живущего в тундре, отличается той простотой и естественностью, которой отличается сама тундра.

Когда-то на стене избушки рыбака и охотника Воркутинского горкооторга Ильи Облинского висели портреты киноактрисы Жанны Болотовой, и когда охотинспектор, приемщики рыбы или пушнины спрашивали его о том, что это за женщина, он не задумываясь, отвечал:

– Моя жена, – но потом это надоело ему, и он выбросил фотографии. О жене его спрашивать перестали, и это сделало жизнь Облинского еще проще.

Если, конечно, это было возможно.

По утрам Илья заваривал крепкий чай, а потом уходил на озера, проверял сети, снимал добычу с капканов и силков.

Пять шесть километров туда, пять шесть километров обратно. Ружье в руках, рюкзак за спиной, брезентовый мешок на плече. И три собаки – человеческих друга.

Так проходило время до обеда, но иногда, забравшись далеко, он оказывался застигнутым ночью. Не тем временем, когда в заполярье темнеет, а когда нужно ложиться спать. На этот случай, в двух местах у него были спрятаны палатки. Раньше он оставлял еще и продукты, но очень скоро убедился в том, что как бы глубоко не прятал он пищу, и какой бы герметичной ни была упаковка, звери – песцы, росомахи – все равно находили и уничтожали ее. Теперь дневной запас пищи и табака он постоянно носил с собой. Три банки консервов, горсть чая, несколько бесформенных пресных лепешек, коробок с солью и кисет с махоркой – Илья Облинский научился обходиться этим. И как-то ни разу не задумался о том, что его счет в сберегательной кассе, куда переводились деньги за сданные им шкуры и рыбьи хвосты, постепенно вырастал в значительную, даже по северным меркам, цифру.

Он знал свое дело, и, следовательно, ему не нужно было заниматься тем, чем занималось правительство – затыкать дыры в бюджете…

Продукты и патроны ему завозил коопторг, бутылку спирта всегда можно было выменять на рыбу у случайных вертолетчиков. Да и пил он мало, и мог подолгу обходиться без спиртного. Самым большим дефицитом были батарейки для транзистора – единственное в тундре, что есть не у всех.Мир доносился до Ильи через привозимые ему газеты и через людей, приходивших из этого мира.

Ананьев и Вакула часто заезжали к Облинскому потому, что избушка его стояла на основной дороге от Хальмер-ю на север, и, собственно, с этого места и начинались почти заповедные, дикие поля с малопуганной дичью и богатыми рыбой озерами. И еще по одной причине заезжали они к Облинскому. Причине, которую Ананьев определил словами: Москвич этот – не дикий…

 

12

…В Москве наступали перемены.

Москва наступала на них, иногда, как на грабли, иногда, как на мины.

После смерти жены генерал Фронтов ощутил пустоту не только дома, но и на службе. Нет, никто не стал относиться к нему, генерал-полковнику, хуже. К генерал-полковникам в Генштабе любой армии, от Советской до никарагуанской, плохо не относится никто. Даже те, кто с завистью смотрит на гвоздь, на который генерал-полковник вешает свою папаху или тюбетейку.Просто и служба, и дом становились иными.Перестройка, которую, как и прошлые решения партии, достаточно было просто приветствовать, чтобы не иметь к ней никакого отношения, удивительным образом начала приводить к тому, что социализм стал уходить и из семьи, и из Генштаба.Совершенно неожиданно для себя генерал-полковник заговорил нормальным языком, и даже однажды остановил на лестничной клетке генерал-майора Сухова, похлопал его по плечу, и, глядя ему в глаза, спросил:– Как дела, Сергей Петрович?– Слушаюсь, товарищ… Иван Иванович, – опешил генерал Сухов, а когда генерал Фронтов отошел, прошептал, – Старая метла, а хочет мести по-новому…

И как-то раз, на одном из партсобраний, генерал-полковник взял да и сказал: Я и сам – сын репрессированного…И сказал это так, словно не скрывал этого всю жизнь, а гордился этим…

Служба была главным для генерала Фронтова делом, но, глядя на своих сослуживцев, он обнаружил, что вокруг него есть как те, для кого служба важнее личной жизни, так и те, для кого личная жизнь важнее службы. И вот, что удивительно, как среди тех, так и среди других процент порядочных людей и мерзавцев, был примерно одинаков…

…Никогда раньше генерал Франтов не задумывался над тем, каким сексом он занимается, но неожиданно ощутил, что является мужчиной совсем не меньше, чем генералом. И однажды, когда сына не было дома, он тайком, как шпион, взял из запасов сына порнографическую кассету. Фильм генералу не понравился, вызвал отторжение, как прикосновение к дерьму, и против этого фильма выступало все его предыдущее миросуществование. Но Иван Иванович был достаточно честным с собой, чтобы признать, что ему было, как минимум, интересно.Вернувшегося домой сына, он спросил:– Это ты смотришь?Нет, не кричал и не возмущался, а просто спросил, и сын, удивленный такой терпимостью отца, пробормотал:– Иногда. Когда делать нечего.– Делать нечего…Ни работать, ни отдыхать ты не умеешь, – задумчиво проговорил отец.– Как вся страна…

А потом произошло то, что генерал-полковник Фронтов, не молодой, в общем-то, человек, уже и не думал, что может произойти – его жизни появилась молодая женщина.

Они познакомились случайно. Но даже в этой встрече был элемент своего времени, времени снятия позорящих страну памятников людьми, не ведающими стыда, но утомленными ненавистью. Людьми, не желающими жить по-старому, но не знающими, как жить по-новому.И непонимающими, что это означает.Непонимающими – вместе…

…Генерал приказал шоферу остановить машину возле гастронома на Кутузовском, когда обратил внимание на то, что с дома, в котором раньше жил Брежнев, исчезла мемориальная доска. Иван Иванович вышел из машины, постоял, а потом зашел в гастроном.Просто так, не думая, зачем он это делает.Ему просто захотелось что-нибудь купить – он сам не знал, что и зачем, потому, что продукты ему уже давно доставляли из спецзаказника первой категории. А если чего-нибудь не хватало, то за этим отправлялась домработница.

Не смотря на то, что полки в гастрономе были почти пусты, народу в зале было довольно много. И народ стоял в очередях не понятно за чем. В очереди есть что-то от приговоренности. Она объединяет людей, которых ничего не объединяет.Ни общие интересы.Ни одинаковые вкусы.Ни знакомство.Очередь – это сообщество посторонних.При этом, очередь это такая вещь, в которой нельзя сачкануть. Каждый, кто признает ее законы, вынужден пройти весь путь за себя.Генерал подошел к пустому прилавку, и тогда в нем вновь победил генерал:– Я кандидат в члены ЦК. Я каждый день принимаю разные важные решения. Раньше я понимал все. Теперь я ничего не понимаю.Беда какая-то.И услышал у своего плеча немного грустный голос:– Если вы теперь ничего не можете понять – это не беда, а удача…

И еще тише: – И для нас… и для вас…

Генерал оглянулся и увидел молодую женщину. И не женщину вовсе, девушку.И первое, на что обратил внимание Иван Иванович, это то, что у девушки были удивительные глаза.

Любить можно любую женщину, но кумиром может быть только женщина с особенными глазами. Может быть, создание кумира и начинается с глаз.Причем здесь бешеные волки? Пока, ни при чем.Пока…

 

13

Очень важно, что делает человек, но еще важнее то, как он относится к тому, что ему приходится делать…

Север – это, прежде всего, терпение. Тот, кто появляется на Севере впервые, начинает писать слово «север» с такой же большой буквы, как слово Бог. Тот, кто прожил на севере долго, начинает писать слово «бог» с маленькой буквы.Потому, что север это то, что очень далеко от бога.А, может, так близко, что уже почти одно и то же…

– Вообще-то Бог велик, – сказал однажды Илья Облинский. Потом подумал и добавил, – А тундра больше…

Охотничий промысел это явление честное, не имеющее ничего общего с убийством. Человек, оторванный от привычных условий, вооружен, но не безоружен и зверь; за ним весь его эволюционный опыт.В охоте, человек может быть гуманистом, зверь – нет.И потому, зверь всегда имеет преимущество.

– Ты здесь с ума не сходишь в одиночестве? – иногда спрашивали Илью заезжие вездеходчики. – Нет, – отвечал он, – Охота – это очень умное занятие.На охоте нельзя сойти с ума…

Далеко не все умные люди – охотники. Но, успешные охотники всегда – умные люди…

А еще, в тундре у промысловика слишком много работы, чтобы еще и задумываться о том, что, если бы люди не стали бы охотниками, то на земле людей не было бы…

…Солнце появилось, и тут же метнулось к туче над горизонтом, но не спряталось за ней, а только чуть-чуть прикрылось. Так не светят в окно. Так изображают целомудрие фотомодели.Но и этого оказалось достаточно для того, что бы Илья Облинский открыл глаза.И услышал лай собак.Меланхолией Илья не страдал, потому, что жизнь занятого человека полна незначительными неприятностями. Неприятности эти всегда мелкие, но неподатливые.Мелкие неприятности это – лучшее лекарство от меланхолии.

Кто много живет, тот много чувствует. Взгляд на карабин – МЦ двенадцатого калибра – у стены, мысль: «Заряжен или нет? – Заряжен,» – не заряженный карабин в тундре так же не естественен, как заряженный карабин в столице, то есть, просто чушь какая-то, вроде женщины в парандже на бразильском карнавале. И еще одна мысль: «Что могло случиться, что бы залаяли собаки?» – все это заняло меньше секунды – Илья уже натягивал свитер.Собаки в тундре – не крикуны; как и людям, им некогда драть глотку. Кроме всего прочего, это просто бессмысленно. Голос подается только тогда, когда нужно что-то сказать.Разве пройдет вдалеке от избушки медведь, или уж совсем посторонний человек – охотник, осваивающий новую площадь, геологи или военные заглянут на огонек – но такие случаи бывают редко, и потому, собачий лай насторожил Облинского.Вообще, тундра, это довольно мирное место, с многолетне выработанным ритуалом встреч.Если встречаются два вездехода, то один должен остановиться, а другой направиться к нему. Не желающий встречи отворачивает с пути, и не дай бог второму за ним погнаться. Здесь уже и на неприятности нарваться можно. На совсем не городские неприятности.Такие, что определяются не величиной кулака, а калибром ствола.А если двое встретились, то выйди из вездехода без оружия, и без оружия выйдут навстречу тебе.И чаю попьете, и новости с Большой земли расскажут, если знают, и письма возьмут, и обязательно передадут на почту, и марку за тебя наклеят.Только о добыче не задавай вопросов – что захотят, люди сами расскажут. Что захотят – утаят.А на прощанье и папиросы, и патроны разделят поровну.А уж о продуктах, и говорить нечего. Что крупа, что соль – все общее.Ну а если у тебя нет мяса, то в город отвезут, потому, что тому, кто в тундре без мяса и рыбы, в тундре вообще делать нечего.И потому, взгляд на ружье, это не подготовка к опасности, а так, оберег, на всякий случай.

Всякий случай с человеком произойти может где угодно, а не только в тундре…

Илья Облинский вышел на порог избушки, осмотрелся, прослушал воздух, отыскивая слухом шум винтов вертолета или рокот мотора вездехода, прошел взглядом по краю земли и неба, опустил глаза. И тогда он встретил взгляд волка. Взгляд волка.Инстинкт охотника сработал мгновенно. Илья знал, что при встрече с хищником, время идет на мгновения.Рука человека сама подняла ружье, и ствол уперся в этот взгляд, но волк не шелохнулся.И волчий взгляд следил не за ружьем, а за человеком.Они оставались неподвижными довольно долго. Человек с ружьем у плеча и указательным пальцем правой руки на курке, и волк со своей судьбой, которой он перестал быть хозяином.Потом человек опустил ружье…

Илья вернулся в избушку, потом вновь появился в дверях, уже без ружья, но с толстой белой веревкой в руках. Сплел петлю, опустился на корточки, не перед мордой волка, а чуть сбоку. С того бока, где из-под шерсти выпирали сломанные ребра хищника.Волк не пошевелился, когда Облинский стягивал его пасть. Только взгляд его стал тоскливым, мутным, умирающим…

Илья не знал, зачем делает это, но он лечил волка, и делал это так, как лечил бы самого себя. Фиксировал зверю ребра, менял стрептоцидовые повязки на ранах, кормил его разварной пищей. И даже иногда подливал в воду немного спирта. А потом, когда уже зазеленела мылким кобальтом тундра, человек снял с волка ошейник с цепью.И волк ушел, провожаемый лаем своих врагов-собак.Он ушел не оглядываясь.Не оглядываются только те, кто уходит ненадолго…

А Илье Облинскому почему-то стало грустно. Впервые за все то время, что он был в тундре. Человека и диких животных в природе объединяет не сходная генная структура, совместная эволюция или общая экология. Прежде всего, их объединяет конкуренция за лучшее место на Земле. Если эта конкуренция исчезает, это означает, что животное перестает быть диким.Или, что человек погиб.

Для каждого добытчика в тундре есть неписаные законы. Не станет промысловик ловить рыбу в немереных в тундре озерах при помощи хлорки, и не выстрелит в лебедя. А тому, кто эти законы нарушает – люди руки не подают.А без поданной руки жить нельзя…

Еще не зная того, волк и человек не приручали друг друга, а просто выбрали одну судьбу, оба оставшись такими, какими их сделала природа. И им пришлось пройти этот путь до конца.Хотя, конец у них будет, сосем разным…

 

14

Для того, чтобы выйти замуж за генерал-полковника, девушке, иногда, требуется смелость.

– Как вас зовут? – спросил генерал девушку. – Ирина, – то, что произошло дальше, Ирина не могла рассказать никому, ни подругам, ни матери. Она просто не знала, какими словами это можно сделать, потому, что генерал вдруг стал тем, кем генералы ни бывают никогда – очень смешным ребенком.Он смотрел ей в глаза, смотрел и вдруг заговорил:– Вы ведь пришли сюда что-то купить, но ведь здесь же ничего нет. А у меня дома два, наверное, полных холодильника. Я вам все это отдам… Ой, что я говорю… Вы простите…Я совсем не это хотел сказать…– Я вижу, – улыбнулась Ирина.– Пойдемте ко мне… Вы только не подумайте… Если ваши родители волнуются, можно позвонить им из моей машины… Вы только ничего не подумайте…– Я ничего и не думаю.– Мы просто посидим. А потом, моя машина отвезет вас, куда захотите… Я опять говорю что-то не то… Я просто не хочу, что бы вы уходили… Я вас больше не встречу… Это очень важно… Я не знаю, что нужно сказать… Простите… Я не знаю, как нужно сказать… Вы послушаете музыку…А я послушаю вас.– Не надо волноваться. Вы все просто и ясно сказали…

Почти в центре, не то, чтобы голодной, но какой-то беспродуктной Москвы генерал Франтов кормил девушку осетриной и многослойным сыром. Сам он ничего не ел, а просто слушал ее, хотя ничего особенного Ирина не рассказывала. Она говорила о маме, об институте, о Бухарине, о журнале «Огонек» и газете «Московские новости» – обо всем том, о чем говорила вся Москва.А генерал слушал, и ему не хотелось, чтобы этот вечер заканчивался.Когда Ирина стала собираться домой, Иван Иванович хотел ее удержать:– Подождите. А икра… – и понял, что опять сказал глупость. Даже не глупость, а что-то совсем не то, что хотел сказать, – Простите.– Ничего. Я и сама не знаю, как себя вести. Знаете, а можно я возьму два бутерброда для мамы?Впервые в жизни благополучному генералу стало стыдно за то, что он благополучный человек:– Я вас очень прошу, возьмите все.– Все – это то, о чем я сегодня не хочу думать…

«Чайка» отвезла Ирину домой, и она не узнала о том, что Иван Иванович позвонил начальнику райотдела милиции: – Послушай, Семен Иванович, дело у меня к тебе личное. Ты не мог бы установить адрес девушки. Зовут Ирина. Года двадцать два. Живет в том доме, где кинотеатр «Киев».– Конечно, Иван Иванович. Ответ послать письменный или телефонограммой?– Какой телефонограммой. Позвони мне домой. И прошу тебя, никому об этом не рассказывай.– Слушаюсь, товарищ генерал-полковник, – ответил начальник отдела милиции, и добавил про себя: «Не рассказывай, счас… Как же…»

Потом Иван Иванович позвал домработницу: – Скажите, Елена Михайловна, можно к завтрашнему вечеру достать букет хороших цветов? Только не через управление, а так.Ну… как все люди.– Сделаю Иван Иванович.– И еще – у меня есть гражданский костюм?– У вас их шесть.– Тогда подберите что-нибудь. Ну, такое, что бы не слишком официально, и помоднее, посовременнее.– Ордена прикалывать, товарищ генерал? – спросила домработница, и Иван Иванович, совсем не по-генеральски пожал плечами:– Зачем?..

А вот на то, что, на следующий день, генерал-полковник Иван Иванович Фронтов пришел к ней во двор пешком, без машины, Ирина обратила внимание…

 

15

Чем меньше человек знает прошлое, тем легче он делает ошибки в попытках понять настоящее. Чем меньше человек понимает настоящее, тем проще он рассуждает о будущем.

Чем меньше человек разбирается в прошлом, настоящем и будущем, тем легче он становится профессиональным ученым-политологом.

Для того, чтобы понять, что происходит на самом деле, нужно, прежде всего, помнить, что ни одна социальная теория ничего не объясняет. Если бы социальные теории что-нибудь объясняли, они не смогли бы стать социальными теориями, потому, что на них не возможно было бы защитить диссертацию – оппоненты бы заявили:Все это мы и без вас знаем…

…Если не считать случайных вертолетов, вездеход в тундре, это единственная связь с Большой землей. Впрочем, тундра, это такая вещь, что в ней всегда найдется что-нибудь единственное.Или случайное…

Хотя вездеход Вакулы и Ананьева остановился возле избушки Облинского далеко за полночь, в окне горел тусклый свет керосиновой лампы. Этот архаический источник света в эпоху ядерных реакторов и космических рекордов продолжает спутничать всем тем, чей труд откладывает встречу с электричеством, на продолжительные сроки не связанные с приговорами.Керосиновая лампа, это судьба по собственному выбору.И если она гаснет, человек может пенять только на себя.

Вообще, избушка промысловика, это некоторое смешение жизненных мировоззрений. В ней уживаются два, совершенно противоположенных, человека. Один из них отшельник – человек, для которого окружающий мир слишком огромен и мешающь его собственной адекватности.Отшельник уходит из большого мира в маленький мир.Другой – первопроходец, для которого окружающий мир слишком мал. Первопроходец делает мир больше.Промысловик, это отшельник и первопроходец одновременно.Промысловику не мешают люди, просто он работает там, где людей нет…

Встреча с людьми для Ильи Облинского была не праздником, а событием. Праздник, это то, к чему долго готовятся. Событие – то, что долго вспоминают…

Первые минуты встречи всегда быстротечны. Даже, если затягиваются на часы.– Почему твои собаки не залаяли? – спросил Ананьев.– Наверное, потому, что узнали вас, – так уж выходит, что каждый, дошедший до избушки в тундре, это уже не гость, а сослуживец. Каждый, доходящий до нее регулярно – почти местный житель, – А потом, у меня новый вожак. Он вообще не лает.– Он, что, немой?– Он волк.– У тебя живет волк? – удивился Вакула, слышавший разговор Ананьева и Облинского.– Да, – ответил Илья.– Смотри, не доведет это до добра, – тихо проговорил Юрий Михайлович. И хотя, он имел ввиду нечто иное, никто из троих не знал, на сколько его слова окажутся пророческими…

Даже если в мире ничего особенного не происходит, не умирают старые генеральные секретари и на их место не приходят новые старые генеральные секретари, не тонут надводные и подводные корабли, не взрываются реакторы, не попадают под перекрестный огонь гражданские самолеты, а всего лишь, кто-то собирается на работу или к теще, кто-то ощупывает пограничную тишину восьмикратным цейсовским окуляром, а кто-то одалживает на два часа товарищу ключи от квартиры, да, может, где-то в тайге, тигр взглянет на свою жертву не мигающим желтым взглядом – и-то, новостей для одинокого человека в тундре на полночи хватит. Что уж говорить об эпохе перемен, толи в шутку, толи нет, названную перестройкой, да об эпохе гласности, когда не только на кухне, но и на улице сказать стало можно такое, за что, еще недавно, психоневрологический диспансер № 4 Медуправления Комитета государственной безопасности был обеспечен.А-то, и совсем не православное учреждение под названием «Кресты»…

Вакула жарил мясо, Ананьев и Облинский разговаривали. И разговаривали они о политике. Если люди много говорят о политике, значит, тирания завершилась совсем недавно…

Но конец тирании, это еще и не стройные и необустроенные мозги: – …Сейчас, говорил Облинский, – После путча, когда коммунистов распустили, и их больше нет…– Ты серьезно так думаешь, – с усмешкой перебил его Ананьев, – По-моему, это все равно, что сказать, что больше нет клопов. Повылезают.– Да, брось, Юрий Михайлович, никогда они не возродятся. Натерпелся от них народ.– Народ? Помнишь, как Моисей народ в землю обетованную вел?– Ну и что?– А то, что народ всю дорогу обратно в рабство просился. Так и мы – чуть нас прижмет, так сразу побежим снова за коммунистов голосовать.– Не любишь ты людей?– Нет, – соврал Ананьев, – А ты?– А я люблю, – соврал Облинский…Ход мысли разговаривающих был таким извилистым и столько раз елозил туда-сюда, что протоптал почти прямую.– Без большевиков сразу начнут люди делом заниматься. Мы ведь народ трудолюбивый. И талантов хватит, чтоб страну поднять.Большевистская бюрократия уйдет, мы ведь люди незабюрокраченные. Нам ведь чиновников власть навязывала. А теперь, зачем власти чиновники будут нужны, когда люди делом займутся.Да и, вообще, Россия чиновников не уважает.А не станет государственного насилия, так, глядишь, и преступность на нет пойдет. Мы же люди совестливые, не приступные по натуре. Нас насильничать друг над другом государство заставляло.И на деньги мы не жадные, не станем глотку друг другу из-за рубля рвать.Так, что главное, что от коммунистов избавились, а без них, постепенно начнет страна подниматься. И начнется нормальная жизнь – Илья говорил спокойно, безмитингово, скорее размышляя, чем утверждая.

– А что такое – нормальная жизнь, Илья? – Я точно не знаю, но, кажется, нормальная жизнь, это право говорить то, что думаешь, и возможность выбирать любимый сорт колбасы…Облинский на недолго замолчал, а потом спросил:– Ты не согласен со мной, Юрий?– Во всех твоих рассуждениях о будущем, – проговорил Ананьев, – Мне только одно не понятно.– Что?– Ангелы с крылышками, на каком этапе вступают…

– Что-то мало вы сегодня партийную власть ругали. Я и мясо зажарить не успел, – сказал Вакула, приоткрывая печку и подставляя огню свое мордатое лицо, – Если плохо Маркса ругать, то и без жратвы остаться не долго… – Вакула, – проговорил Юрий Михайлович Ананьев, – Ты прост, как дифференцирование экспоненциальных функций.– Это почему?– Потому, что любая производная от экспоненциальной функции равна ей самой…

 

16

Это ерунда, что только в маленьких населенных пунктах, деревушках и поселенках все все про всех знают.

В кирпичных и панельных домах больших городов происходит все то же самое. Особенно, если эти дома находятся в устоявшихся районах, а не в новостройке. Новостройки до тех пор и остаются новостройками, пока соседи по дому не перессорятся из-за какой-нибудь важной проблемы, вроде пуделя гражданина из четырнадцатой квартиры.

И какой-нибудь пудель обязательно сделает новостройку местом привычного проживания.

Какой-нибудь.

А если где-нибудь на Арбате, Моросейке или улице Дунаевского, где уже, кто знает, какое поколение на погост выносится, люди про кого-то ничего не знают, то можно считать, что человека этого просто нет, или он либо святой, либо резидент районного КГБ.

Впрочем, в этом случае, на свет все равно появится какая-нибудь мерзопакостная выдумка.

Не любят люди святых и агентов КГБ. Первых, за то, что могут стать невольным укором в существующих грехах. Вторых, за то, что – вольным, в несуществующих.

Слава богу, что почти нет специальных мест для проживания только святых или только чекистов.

Так, что в доме, где проживали художник Андрей Каверин и генерал Иван Фронтов, все было почти как обычно.

И естественно, появившуюся в квартире генерала молодую красивую женщину заметили все.

У красивой женщины есть обреченность – быть замеченной.

Заметил ее и Андрей. И даже узнал, что зовут ее Ирина. Заметил, отметил и прошел мимо, и ничего бы не случилось, и не произошла бы история с бешеным волком, если бы однажды в гастрономе на Кутузовском, к Ирине не подошел какой-то хмырь и не предложил ей ящик бананов.Ирина любила бананы, как все люди еще не видевшие их изобилия. А генеральшей она так и не стала, и ей просто не приходило в голову попросить мужа заказать пару килограмм бананов в спецмагазине.Ирина сама ходила по магазинам, и сама готовила обеды мужу, пасынку и адъютанту мужа. При этом она рассчитывала на те продукты, что покупала сама, а то, что доставлялось из закрытого магазина, было просто приложением к ее покупкам.И выходило так, что еда, приготовленная Ивану Ивановичу из дефицита поваром первой категории, оставалась казенной, а обеды Ирины из капусты, купленной в палатке-сетке и свинины с рынка, становились домашними.Генерал даже перестал ходить в генеральский буфет в Генштабе:Нет, спасибо. Хочу сохранить аппетит. Моя жена так вкусно готовит…

Ящик с бананами Ирине вынесли через черный ход гастронома во дворе. Там же она и осталась стоять с ящиком с бананами. «Довольно глупая ситуация. Женщина, в принципе, способная вызвать «Чайку», имеющая старшего лейтенанта Вооруженных сил в прислугах, не знает, как перетащить к своему подъезду в ста метрах от нее, ящик с экзотической вкуснятиной», – эти мысли вызвали легкую иронию в голове Андрея, за те несколько секунд, что потребовались ему для того, что бы подойти к женщине:– Давайте я вам помогу. Мы живем в соседних подъездах.– А, знаете, я, пожалуй, соглашусь, – Ирина задумалась лишь на миг, – Ящик такой тяжелый. Но мне неловко.– Ерунда, – ответил Андрей, имея в виду то ли неловкость, то ли вес ящика…

Дверь им открыл старший лейтенант, адъютант генерала. – Спасибо, – сказала Ирина и офицеру, и Андрею, – Мне почему-то не хочется предлагать вам деньги. Зайдите к нам. Чаю выпьем. Или кофе.– А вот теперь неловко мне.– Не стесняйтесь. Прошу вас, – проговорила Ирина.И сделала это просто.Так Андрей Каверин вошел в дом генерала Фронтова в первый раз.

Ирина приготовила кофе, Андрей предложил ей сигарету, они сели за столик, и из этих простых поступков, как из кубиков, складывались их первые отношения. И они не знали, и даже не задумывались о том, что может из этого получиться – неколебимая крепость или карточный домик. Получившийся разговор был разговором между двумя равными молодыми людьми.Равными, потому, что они могли разговаривать на равных, не опускаясь друг до друга.Даже простоту нужно демонстрировать только тем, кто ее может оценить.

Этот разговор развернул их лицом к лицу. Нормальный эмпиризм нормальных людей.– Я знаю, что вы художник, – улыбнулась Ирина.– Мне это приятно слышать, хотя я и сам не всегда знаю, художник я или нет…

Андрей Каверин был потомственным художником. Художниками были и его отец, и мать. Так, что стать художником, ему было определено судьбой. Просто судьба иногда не задумывается над тем, что она делает…

– Искусство для меня, – сказала Ирина, – Всегда было чем-то абстрактным или мистическим. – Наоборот, нет ничего более реального, чем искусство.

– А как же загадочная мистика улыбки Джоконды? – Нет никакой мистики.– Как же так?– Просто Леонардо гениально изобразил женщину, обдумывающую то, как она осуществит свои планы…

– В то же время, вся литература – выдумка. – Литература – это правда, – улыбнулся Каверин.– Но ведь, например, Анна Каренина никогда не бросалась под поезд.– Бросалась. Только мы не всегда это видели.– Когда?– Каждый раз, когда мы об этом читали.– Значит, Анна Каренина это правда жизни?– Нет. Анна Каренина – это правда смерти, – до всех трагедий, связанных с историей о бешеном волке было еще далеко, но слово: «смерть», – уже прозвучало…

Между остальным Андрей спросил: – Ирина, вы не боитесь адъютанта вашего мужа? Ситуация немножко двойственная. В отсутствии мужа, вас навещает художник. Это ведь повод для слухов.– Нет, Андрей. Адъютант отлично понимает, что служит генералу только днем, а я и днем, и ночью. Значит я, по крайней мере, в два раза главнее него.Поэтому, он, хоть и подглядывает за мной, когда я принимаю душ, боится меня. И еще, он завидует мне, потому, что, держась за свое место, он, мне кажется, немного мечтает о моем месте. Он просто, по вполне понятным причинам, занять его не может…Это произошло задолго до того, как история с бешеным волком подошла к своей развязке. И даже задолго до того, как однажды Ирина прошептала Андрею:– А теперь одевайся. Тебе нужно уходить потому, что мой генерал может появиться не вовремя.– Почему ты думаешь, что он появится не вовремя? – спросил Андрей одеваясь.– Потому, что генералы появляются не вовремя всегда …

 

17

Вообще-то, человек создан для отдыха, как птица для полета, но лучше всего люди ничего не делают на сытый желудок. Да и заканчивающаяся ночь, время, когда северное солнце совершает очередное клятвопреступление, обещая свет, но лишь прибарахляя горизонт видимыми облаками, кучами газообразной воды – самая подходящая для расслабления часть суток.

Раз уж спать все равно не пришлось.

Наиболее деятельная форма ничегонеделания это разговоры – брожение мыслей по закоулкам вершков.

Или вершкам закоулков.

– …Я ведь не думаю, что разумное государство создастся быстро, но почему-то верю в то, что говорит Ельцин, – голос Облинского звучал не очень уверенно, словно он сам слегка стеснялся того, что говорит. Будто не верил, а просто хотел верить.

– Знаешь, Илья, – раскачиваясь на табурете, проговорил Ананьев, – Есть много способов понять, что на самом деле хочет политик. Но есть один способ не понять этого.

– Какой?

– Послушать, что он говорит.

– Кто вообще, может позволить себе говорить правду? – Тот, кто ее знает. И, главное, доверяет ей…

– И еще, Илья, я вообще не верю в хороших председателей государств. И не верю в то, что они – это самое важное.Нужны нормальные законы. И эти законы должны быть одинаковыми и для бомжа на улице, и для президента в Кремле, и для медсестры, и для министра.Когда закон плох, его нужно заменить, но опять-таки законом, а не добротой председателя.С доброго председателя начинается революционное сознание в праве на расстрелы…

– Конечно, Юрий, слово и дело – это совсем разные вещи. И что-то, слово или дело всегда идет впереди. Если дело разумное – слово ему предшествует, если не разумное – слово его оправдывает. Потому, что слово это одно из средств. – Илья, цели всегда оправдывают средства.– Нет. Цель никогда не оправдывает средства. Но средства всегда выдают истинный смысл цели…

– Я покажу тебе кое-что. Кстати, уже светает, – Облинский взглянул сквозь занавеску в окно, – Можем пойти сейчас. Это не далеко. И не глубоко…

Мороз ослабел, и Ананьев, и Облинский шли по снегу, не застегнув полушубков, держа рукавицы в руках. Но когда, случайно уронив рукавицу, Юрий Михайлович нагнулся за ней, а потом поднял глаза, он встретил взгляд зверя.Не лукаво преданный, собачий, а спокойный, и оттого, особенно дикий, взгляд волка.Волк изучал человека без эмоций, не как слуга, а как судья.Ананьев замер, глядя волку в глаза. Забыв, что взгляд в глаза в дикой природе – это вызов к бою.Замер и волк.Это продолжалось всего мгновение, но его хватило для того, чтобы оба оценили друг друга.Когда Юрий выпрямился, он спросил Илью, удивляясь тому, как быстро к горлу подошла сухость, и голос стал хриплым:– Не боишься выходить без ружья?– Мы привыкли друг к другу. Хотя в нас есть и принципиальное отличие: он вырос на свободе и не знает, как жить в неволе. Мы выросли в неволе, и не знаем, что делать со свободой…

– Подожди, Юра, я покажу тебе то, что по-настоящему страшно. Тундра и на первый взгляд не ровная, а на второй или третий, так просто море во время шторма. Только волны не перекатываются, стоят намертво, словно столбняком пораженные.Холм, впадина, впадина, холм – это дает возможность одним хищникам подстерегать своих жертв, а другим хищникам прятать свои следы от людей.Илья Облинский остановился между двумя пригорками, на краю недавно вырытой, но уже занесенной снегом ямы.Такие ямы промысловики роют под летний зимник для хранения рыбы. До вечной мерзлоты. Штыка на три, не больше.– Знаешь, что там? – тихо спросил Облинский.– Знаю, – так же тихо ответил Ананьев.Он знал, потому, что уже не раз сталкивался с этим в почти бескрайней тундре.Юрий Михайлович только не знал, остатки какой одежды на нетлеющих в земле за Полярным кругом костях людей, похороненных без гробов – лагерных бушлатов или военных гимнастерок без погон.– Пуговицы, – проговорил Илья, – Между прочим, со звездочками…

Это ерунда, что кто-то чего-то не понимает. Верность присяге или исполнение приказа – это только оправдание на суде.Человеческом или Божьем.Но самое лучшее оправдание для убийств это убеждение, потому, что убеждения – это самый удобный повод для того, чтобы убивать невинных людей…

Когда они возвращались в избушку, взгляд волка почему-то не показался Юрию Михайловичу таким уж диким.

– Вакула, когда вернемся в Воркуту, напомни. Нужно крест заказать на пилораме. – Крест это можно, – ответил Вакула Ананьеву, – Такой же, как заказывали на Кось-ю, Аячь-яге и Подымей-висе?– Везде – одинаково…

– Знаешь, Илья, сейчас ведь очень многие называют себя сталинистами, – проговорил Ананьев закуривая. – Юра, меня не удивляет, что после стольких лет сталинизма, того или иного, так много людей стали сталинистами – ничего другого ведь и не видели.Меня удивляет то, как много людей не стыдятся в этом признаваться…

В полдень Вакула и Ананьев собирались уезжать. – Илья, ты не боишься умереть в одиночестве? – неожиданно спросил Вакула.– Нет. В одиночестве умирает каждый, – Облинский не знал, как прав и не прав он окажется одновременно…

– Илья, сейчас времена не спокойные стали. Может тебе «Макарова» подвести? – спросил Ананьев прощаясь. – А откуда у тебя «Макаров»?– Откуда теперь все «Макаровы», – вздохнул Юрий, – С овощного рынка…

Уже сидя в вездеходе, Юрий Михайлович сказал Вакуле: – Он в тундре давно торчит, и много не знает. Про инфляцию, между прочим, тоже.– Ага, – ответил Вакула.– Ты у него шкуры почем взял?– Как всегда, по сто.– Давай заплатим по двести пятьдесят.– Вот это умно, – Вакула потянулся за мешком с деньгами.– А ты, Вакула, вообще умный человек, – проговорил Ананьев, не глядя на сотоварища, – Только не всегда догадываешься об этом.– Умный, – пробурчал Вакула, расшнуровывая мешок, – Умный тот, кому объяснять легко…

 

18

Всеобщее и несколько умопротиворечащее предположение о том, что мы, якобы, любим и умеем работать, реализуется в самой очаровательной, бессмысленной и даже мерзковатой форме на государственной службе.

Возможно, потому, что именно там мы можем продемонстрировать то, что работать, мы не только не любим – в этом нет ничего удивительного, работать не любит никто в мире – но еще и не умеем этого делать. Умение работать в конце двадцатого века, это умение пользоваться современными технологиями, а не энтузиазмом.

Энтузиазм – технология эпохи крестовых походов…

При этом, государственная служба отличается от всех остальных видов деятельности тем, что только на ней, лень и неумение работать не приносит вреда самим работникам. Хотя, объективности ради, нельзя не признать, что качественный труд на государственной должности не приносит работнику никакой материальной выгоды. Выгоду приносит несоздание проблем начальству.Как в прошлом, так и в настоящем.Настоящем.Между реальным прошлым и виртуальным будущим существует едва уловимая грань – настоящее. Это постоянно утекающее в прошлое и никогда не догоняющее будущее настоящее – только оно и есть настоящее.Настоящее, это и есть жизнь…

Необременный государственной службой Эдуард Михайлович Плавский позвонил не обременявшему себя этой службой Андрею Каверину в семь часов утра: – Вы спите, Андрей. Простите, сейчас семь часов утра.– Не сплю, Эдуард Михайлович. Тем более, что это не имеет значения.– В семь часов утра, Андрей, только это имеет значение…

– Чем вы занимаетесь последнее время? Все последнее время Каверин думал о жене генерала Фронтова. Но рассказывать Эдуарду Михайловичу Андрею не хотелось, поэтому, он выбрал самую мягкую форму лицемерия:– Лежу и обижаюсь на судьбу.Я ведь если обижусь на судьбу, то могу целый день проваляться на диване.– И когда вы делали это в последний раз?– Лет шесть назад.– Что же так давно?– Да все времени нет, на судьбу обижаться…

– Андрей, а вы случайно не лентяй? – Я такой лентяй, что даже лениться ленюсь – вот и работаю все время.– А у меня бессонница. Вот я сижу и думаю о вас. И вот, что мне пришло в голову.– Я вас очень внимательно слушаю, Эдуард Михайлович, – Андрей доверял Плавскому потому, что тот никогда не убеждал Каверина в том, что ему нужно доверять. Плавский как будто просто советовался с Кавериным, предлагая тому самому продолжить мысль и сделать выводы.То есть – сделать выбор.

– Андрей, вы знаете, что является главной бедой любой зачинающейся творческой системы? – Что?– Самоуверенность. Нет, не в навыках, здесь вы достаточно самокритичны.А в потенциале идей.Любая новая система уверена в своей самообразующей сложности. То есть, в том, что ее структура достаточно сложна, чтобы быть адекватной миру.И, следовательно, в своей способности поставлять в этот мир идеи из самой себя.И здесь система подменяет генерацию трансформаций самогенерацией.А это приводит к вырождению творчества. Это превращает творчество в творчествование.– Но ведь с этим можно как-то бороться? Вернее, что-то этому противопоставить?– Да. И самый простой способ – перемена обстановки.Съездите куда-нибудь на пару месяцев. Например, на Полярный Урал. Сейчас это возможно и не очень дорого.И дело не в том, что бы вы написали несколько картин об Уральских горах, хотя и это может быть интересно.Главное в том, что бы вы смогли написать картины о том, что вы там поняли.– В этом что-то есть, Я подумаю об этом, Эдуард Михайлович.– В крайнем случае, я могу одолжить вам денег.

В этот момент Андрей Каверин еще не знал, что пройдет совсем не много времени, и он поедет на Полярный Урал. Но его поездка будет связана не с творчеством, а с трагедией. И на эту поездку ему предложит деньги не только художник Плавский, но и генерал Фронтов. И эта поездка будет иметь прямое отношение к истории о бешеном волке.Истории, в которой Каверину придется поставить последнюю точку…

– Кстати, Андрей, зайдите в салон на Киевской. Там вам какой-то гонорар причитается. И еще, зайдите на работу в отдел культуры. О том, что он является инструктором отдела культуры, Каверин вспоминал довольно редко. Почти так же редко, как о своем инструкторе вспоминали остальные сотрудники этого отдела.

В отделе культуры Киевского района Москвы для инструкторов было выделено две комнаты. Первую, с тремя столами вдоль стены, занимали Аркадий Аркадьевич Будников, бывший подполковник-танкист, Степан Петрович Кружков, пехотный полковник в отставке, и сам Андрей.Вторую комнату не занимали, оккупировали, Мила и Эльвира. Первая окончила кооперативный техникум, вторая – институт культуры. Обе были замужем и имели такое изобилие домашних дел, что оно вполне могло тянуть на качественную характеристику «куча».Чем занимались все пятеро никто, включая их самих, не знал. Но так, как круг обязанностей инструкторов отдела культуры был очерчен не четко, вернее, был столь размыт, что мог представлять из себя не только круг, но и любую другую, самую замысловатую, фигуру, то это никого и не интересовало.Притом происходила удивительная вещь – ничего не делая, все кроме Андрея, постоянно находились на рабочем месте, то есть создавали проблемы каждому посетителю.К тому же, мужчины, проявив солидарность и здравомыслие, спихнули оба городских телефона в комнату девиц, а местные телефоны не работали со времен начала застоя, когда все как-то постепенно переставало работать, при этом, не усложняя жизни ни работавшим, ни руководившим работой.Так, что кому-нибудь что-нибудь поручить было не то, чтобы не возможно, но просто как-то нельзя и все.И все…

Для того, что бы понять, что к чему, Андрею хватило нескольких секунд. Будников доказывал Кружкову:Да кому этот Высоцкий нужен. С Окуджавами остальными.Да кто его вспомнит, Высоцкого этого, – разъяснял Кружков Будникову.Как и всякие малочтопонимающие люди, они брались судить обо всем. Причем не рассуждать, а именно судить, а, значит апеллировать к истине.Доступной их пониманию.Легче всего понять, что человек из себя представляет, когда он рассуждает на темы, кажущиеся ему очевидными.Вообще, очевидность, это мера безграмотности…

– Господа офицеры, – поприветствовал обоих Андрей, потом щелкнул каблуками и повернулся через левое плечо. За спиной он услышал: – Вам бы, Андрей, не стоило ехидничать, когда разговаривают опытные люди. И вообще, не мешало бы вам обзавестись некоторыми принципами.– Принципы, это те взгляды, которые просто не успели стать иллюзиями, – Андрей отправился в комнату к девицам.

Оба телефона были заняты. – В «Молодежном» была?.. Было что путнее?.. Народ брал, да?.. – говорила Эльвира.– Ты представляешь, ей уже двадцать девять, а он армянин… – говорила Мила.– Я кому-нибудь нужен? – громко спросил Андрей. Обе девицы уставились на него, не пытаясь скрыть возмущение:– Не мешай работать!– Простите великодушно, – проговорил Каверин, и уже закрывая дверь, услышал:– В бухгалтерию зайди. Тебе премия… Везет же…Насчет «везет», это не ерунда. Чудеса трудового героизма в финансовый отчет не принимаются, и премия, в конце концов, начисляется не за работу, а за удачу.И все-таки удержаться от оценки трудно.Слаб человек.Если слаб.Поэтому в комнате инструкторш еще несколько минут не громко и безинициативно раздавались слова, среди которых: «Лентяй», – было ласкательным словом.

Но Андрей этого уже не слышал. Хорошо, что люди слышат совсем не все, что о них говорят.

Это несколько улучшает отношение человека к человечеству…

На дворе Андрей Каверин встретил начальника отдела культуры Короткова, который стоял перед открытым капотом своего «Москвича»: – Нет, ты представь, только купил новые тяги к рулевому, и уже резьба полетела. А это ведь в управлении самый главный элемент.Мало того, что движок не тянет, так еще и управление ни к черту.А ты, наверное, удивляешься тому, что я руками размахиваю.– Не удивляюсь. Не ногами же вам размахивать.Коротков не обратил внимания на иронию:– Кто поставляет людям в системы управления сплошной брак?– Самые плохие элементы с системы управления народу поставляет ЦК КПСС, – вяло ответил Андрей и пошел в салон на Киевской. А одичавший от перестроечной свободы Коротков, лишь снова махнул рукой…

В салоне знакомая продавщица Маринка сказала Каверину: – С тебя конфеты.– Они у меня дома.– Знаешь, Андрюш, сейчас картины совсем не покупают. На одной бижутерии держимся. Даже налоги платить нечем.– Да, ничего, мне и своих денег хватает, – соврал Каверин.– Но одну, твою, я все-таки впарила индийцу.А может узбеку.Так, что получай деньги.– Значит, через мои руки сегодня не то, чтобы пройдет, промарширует, не только премия, но и гонорар.– А я к тебе зайду на днях. Тем более, что у тебя, кажется, есть очень сладкая конфета, – при этом, выражение лица у Маринки было таким ехидным, что Андрей подумал: «Черт их поймет, этих молодых девчонок, что у них на уме?» – весьма здравая мысль о том, что их поймет не черт, а Бог, ему в голову не пришла:«Хотя, кажется, их скорее поймет индиец.А, может, узбек…»

Видимо, эти мысли отразились на лице Андрея, и Маринка сумела прочесть их. И, тем самым, продемонстрировала, что совсем не глупа, хотя и была не в ладах с демографией: – Будь моя воля, я бы всех мужчин изничтожила.– Будь, Мариночка, твоя воля, – улыбнулся ей Каверин, – Участь мужчин была бы еще непредсказуимей…

 

19

Не смотря, на регулярность историй о молодых женщинах, выходящих замуж за пожилых, но социально, а, значит, и материально выгодных мужчин, попросту, за стариков-начальников, такие случаи на практике до самой перестройки, были довольно редки.

И здесь, главной причиной было искажение самого смысла морали.

Иметь любовницу, о которой знают все, это был мелкий и вполне простительный грех для начальника-партийца.

Вроде курения или алкоголизма.

А вот женитьба на молодой, да еще и красивой женщине, то есть, получение красавицы в официальную эксплуатацию, это уже безнравственность, вызов какой-то.

За это можно было и должности лишиться. Даже без перспектив на персональную пенсию.

В ситуацию, в которой оказалась Ирина, ее занес тот самый ветер перемен, который обязательно кого-нибудь куда-нибудь заносит. Иначе, это не ветер перемен, а просто ветер.А еще хуже – буря в стакане воды…

В определенном смысле, смысле института семьи, перестройка, это переход от генеральной фразы: «Если любишь – женись», – к генеральной фразе: «Если любишь – люби…» Первый удар по компартии со стороны семьи, был сделан тем, что партия перестала иметь какое-либо право на семью.После этого оставалось выяснить только то, какое право имела компартия на все остальное…

И все-таки, перемены, это не изменения, а только их начало. И пока еще так выходила судьба, что генерал Фронтов был присужден вечно служить родине и жить с Ириной, а она, со временем – служить генералу Фронтову и жить с его адъютантом.Очень часто, все складывается именно так.Независимо от изначальных целей.И тогда в судьбе Ирины появился художник Андрей Каверин.

Три вещи умная женщина может сделать из ничего: скандал, прическу и разговор с интересным ей человеком. Мужчина не может одного – понравиться женщине, не будучи ей интересным.И здесь у художников есть одно преимущество перед другими социальными людьми – политиками или футболистами – он интересен некоторой тайной, меченостью богом.В конце концов, чего ждать от футболиста или политика знает каждый. Чего ждать от художника, не знает никто.Конечно, если художник, как и политик, нормальный.

Довольно часто во взаимоотношениях мужчины и женщины, первичным является отношение мужчины. Отношение женщины бывает опосредованным. Оно может придти через домашний уют, детей, обстановку в семье. При этом женщина, как правило, выходит замуж по любви, по расчету или по глупости. Ирина вышла замуж за Ивана Ивановича по любознательности.Любознательность – самая перспективная черта не опытных людей.И самая опасная…

В семье генерала Фронтова все сложилось именно так, как должно было сложиться в этом случае – хорошо относившийся к своей молодой жене Иван Иванович, получил в ответ любовь Ирины. Но была одна деталь, на которую не могли повлиять ни генерал, ни его жена – Ирина относилась к своему мужу не как к мужу, а как к доброму и щедрому папе. Она стремилась изменить свое отношение к Ивану Ивановичу. Старалась и днем, и ночью, но ничего поделать с собой не могла, и очень скоро перестала с этим бороться.Иногда, единственный способ решить проблему, это – заключить с ней перемирие…Как и каждой женщине, Ирине приходилось встречать в жизни самых разных мужчин. Некоторые из них были ей абсолютно безразличны, некоторые вызывали уважение или интерес, иногда мужчины ей нравились.Художник Андрей Каверин оказался первым мужчиной, при первой же встрече с которым, Ирина испытала незнакомое ей, даже по отношению к мужу-отцу чувство – Ирине захотелось иметь детей от Андрея.Во всяком случае, сделать то, что к этому приводит.

Первой ее реакцией на это ощущение была ирония. Ирина просто усмехнулась, потом улыбнулась, а еще позже, почувствовала грусть. И грусть эта сменилась не улыбкой, а страхом.Ирина испугалась себя, потому, что вдруг поняла, как просто этюды воображения могут превратиться в картину реальности.Выходя замуж за генерала, она была смелее потому, что была уверена в себе, но встреча с Андреем еще не родив любовь, разземлетрясенила эту уверенность.Такой сумбур в Ирине мог продолжаться довольно долго, а мог и умереть своей естественной смертью, но вскоре ночью Андрей Каверин приснился ей.

Когда Ирина проснулась, Иван Иванович уже уехал в Генштаб. Иногда ему приходилось уезжать довольно рано, и это тоже была судьба. Она лежала в постели, ощущая, как под ночной рубашкой горит ее тело, и боялась думать о том, о чем думать ей хотелось.Ее тело предавало ее душу.А потом ее рука потянулась к телефону, самому безответственному соучастнику всех событий.

Человек устроен так, что всегда найдет оправдание своему поступку. И это не верно, что в человеке последними умирают надежды. Последними умирают оправдания. Если они не умирают первыми.«Наверное, он еще спит. И потом, что в этом плохого, если я зайду посмотреть картины», – говорил разум Ирины ее душе. Не случайно, разум дополняет душу, а душа дополняет разум.Случайно то, что получается в результате этого.«Все это отговорки», – говорила разуму душа.Глупую женщину может застать врасплох ее собственный поступок – умная женщина, на самом деле, всегда знает, что она хочет, когда звонит к мужчине.Особенно, в том случае, когда она этого хочет.– Алло, – услышала Ирина голос Андрея.– Я, наверное, разбудила тебя?– Все равно, ты мне снилась, так, что почти ничего не изменилось…

Ирина знала, что у нее стройная фигура и красивые ноги, теперь ей приходилось делать выбор. В принципе, она вполне могла обойтись джинсами и кроссовками, и сейчас, джинсы были первым порывом и последней защитой.Ирина уже надела эти хлопчатобумажные кариатиды целомудрия, но остановилась у зеркала и посмотрела в свои глаза, а потом медленно расстегнула молнию:«Не ври себе. Ведь собираясь к нему, ты уже выбрала самые симпатичные трусики», – отдаваясь порыву, как человек, бросающийся в пропасть и уже не оглядывающийся на обстоятельства, она накинула на плечи темно-синюю, обтягивающую блузку-батик, подчеркивающую ее грудь, надела светлые туфли на высоком каблуке и белую мини-юбку.Иногда мини-юбка становится Рубиконом…

Перед тем, как позвонить в дверь к Андрею, Ирина расстегнула две верхних пуговки на блузке. Представляю, что ты подумал, когда я позвонила тебе.– Я просто обрадовался.– Все очень просто.– Все очень сложно…

– Я пришла для того, чтобы просто посмотреть твои картины, – тихо проговорила Ирина, сама не веря тому, что она говорит. – Я позвал тебя, чтобы просто увидеть, – еще тише ответил Андрей, – Тебя, наверное, очень трудно удивить?– Нет легко…

– Андрей, я не могу определить, почему твои портреты отличаются от портретов, написанных другими художниками? – с чашкой кофе в руках, Ирина переходила от одной катины, стоявшей на полу или висевшей на стене, к другой. – Каждый раз я стараюсь понять, кем хочет выглядеть человек, заказывающий портрет: героем-любовником, преуспевающим бизнесменом, мудрым политиком?Человек всегда что-то воображает о себе – в этом его право и отличие от животных.И я стараюсь понять, о чем он думает.– А о чем думаю я сейчас? – спросили Ирина, чувствуя, как ее голос становится хриплым.– Ты сама знаешь, о чем ты думаешь. И я думаю о том же, – ответил Андрей, – Не обижайся, но людям даны слова для того, чтобы они говорили.И естественен тот, кто умеет словами пользоваться, – Ирина внимательно посмотрела на Андрея, а потом опустила глаза и расстегнула третью пуговку на блузке…

– …Ты, художник, веришь в Бога? – спросила Ирина, глядя на распятие на стене. – Вера обладает красотой.А в красоту я верю. Так, что, наверное, верю и в Бога. Хотя, никогда об этом не задумывался.– Ты не боишься, что Бог накажет нас?– Как?– Отправит нас в ад за то, что мы собираемся сделать?– Нет, Ирина. Если ад для влюбленных, то – для кого же тогда рай?Впрочем, есть и еще одна причина, по которой я не боюсь божьей кары.– Какая?– Я обратился к Богу с молитвой.– Андрей, разве есть молитва о прелюбодеянии?– Есть молитва об отношениях мужчины и женщины.– Что это за молитва?– «Пошли нам, Господи, то, о чем не придется сожалеть и чего не придется стыдиться.Ни нам.Ни тебе…»

 

20

А в стране шли реформы.

Но шли они как-то неумело, воровато оглядываясь, подволакивая левую ногу.

Время дележа побед ангельским не бывает, но по-настоящему сволочным бывает время дележа поражений.

Сволочей не становится больше, кто был порядочным, тот и остался им, но только эпоха крушений позволяет установить точно, сколько же тех и других на самом деле. Потому, что крушение, это время потери ответственности.В легкое, безответственное время сволочью быть очень легко, почти так же легко, как и в тяжелые времена. Просто в безответственные времена, подлость мелких людей проявляется с наслаждением.Наслаждением сволочизмом.

Подлость, это одна из мер ничтожности человека. Энтузиазм в приятии неосмысленных идей – другая мера.Так было с коммунизмом.Так стало с православием.

Когда сын генерала Фронтова, Алик-франт однажды нацепив крест, толи на серебряную цепочку, толи на шею, сидя на кухне, пустился в рассуждения: – Православие – это будущее страны, – Иван Иванович вспомнил себя, разглагольствовавшего перед своим отцом, Иваном Спиридоновичем, о третьей мировой войне, подумал о том, что время меняет все, при этом – ничего не меняет, и не стал перебивать сына.Генерал Фронтов не лицемерил перед сослуживцами, откровенно говоря, его и не слишком-то к этому побуждали, и не объявлял себя, как многие другие «истинноверующим человеком». Но когда Алик разошелся:– В вере нуждается каждый, кто… кто…. – заблудившийся в мысли Алик слегка подзамялся, и слушавший сына молча Иван Иванович все-таки не выдержал:– Кто не доверяет своей собственной порядочности…

– Библия как раз и учит порядочности: например – воровать грешно! – не унимался сын. – Мне всегда казалось, – ответил отец сыну, – Воровать не грешно.Воровать – стыдно…

– Что же тогда нужно, что бы жить по совести? – Нужно ее иметь…

Сын не застал отца врасплох потому, что в то время разговоры о вере были постоянными, и их отголоски достигали верхних этажей Генерального штаба. Совсем недавно генерал Игонин сказал генералу Фронтову:– Вера поможет нам сдвинуть горы!– А она позволит задуматься о том, надо ли это делать?…

Алик, сын генерала Фронтова рос отщепенцем от семьи и от всего того, что его окружало. Ерунда, что воспитывает школа, пионерская организация, комсомол. Главное, что должен иметь ребенок, это занятых делом родителей.Для Алика семья была не свежим воздухом, а бесплатной кормушкой.Звание отца – не стартом, а выигрышем на бегах.Жил он кем-то вроде меланхоличного летнего дачника. На всем чужом – ни своей памяти, ни своего опыта, ни своей любви.При этом, приятели называли его не Аликом-дачником, а Аликом-франтом.

Взаимоотношения Алика-франта с молодой мачехой складывались из самых простых и житейских вещей: зависти и ревности. В семье из трех человек всегда кто-нибудь, мужчина или женщина, оказывается в меньшинстве. Правда, иногда в меньшинстве оказываются родители или ребенок.А в семье генерал-полковника Фронтова в меньшинстве оказался Алик, потому, что Ирина потеснила его и на поле родителей, и на поле детей. Это вызывало в Алике вначале недоверие, потом протест и, наконец, ненависть к навязанной ему мачехе.И больше всего Алика раздражало то, что сама Ирина не делала ничего, что могло вызвать его злобу.Но еще хуже было то, что Ирина не обращала на его злость никакого внимания, словно Алик был не сыном, то есть, в каком-то смысле, прямым наследником генерал-полковника, заместителя Начальника Генерального штаба, а какой-то никчемной и бессмысленной вещью.При этом, Алику никогда не приходило в голову задуматься над тем, кем он, собственно, был на самом деле.На самом деле.

В институте Алик не задержался, потому, что несколько раз попался на спекуляции дефицитными продуктами. А было пока не понятно, продавать еще плохо или уже хорошо.Когда его вызвали в деканат, Алик в очередной раз заблудился во времени и заявил:– Да мой отец в ЦК партии состоит, – если вдуматься, для времени перемен, рекомендация весьма сомнительная.Как и всякая рекомендация.Дело в том, что ЦК еще руководило, но его уже открыто ненавидели. И потому, Алик получил ответ такой же весомый и бессмысленный:– Тогда понятно, почему ты такой прохвост…

Время собирать камни, и время думать, куда эти камни складывать…

Когда отец узнал об исключении сына из института, он расстроился и попытался поговорить с ним. Но наткнулся на довольно наглый ответ: – Не переживай, папа, – наглость это то, во что превращается страх несмелых людей, знающих, что им ничего не грозит, – Мне бы твои проблемы.– Да, не дай бог.– Это почему?– Потому, что ты не можешь справиться даже с теми проблемами, которые я давно решил.– Например?– Например – накормить себя и своих близких…

– Почему, ты не можешь найти общего языка с Ириной? – спросил Иван Иванович сына однажды. – Да пошла она, – ответил сын, не задумываясь о том, что слышать такие слова о жене, отцу будет неприятно.

– Почему ты не можешь найти общий язык с Аликом? – спросил Иван Иванович жену. – Ты хочешь, чтобы я в двух словах ответила тебе на вопрос, ответ на который человечество ищет уже тысячи лет: «Почему люди не могут найти общий язык друг с другом?..»– И все-таки, Ира, помоги мне это понять.– Знаешь, я недавно была на рынке. Так вот, там каждый делает не то, что должен или хочет, а то, что должен делать для того, чтобы его не вытеснили.Так и мы с Аликом.Делаем не то, что нужно, а то, что нужно для того, чтобы удержаться на своем месте.Как на рынке, – сказала тихо Ирина, и Иван Иванович вздохнул:– Как в Генштабе…

 

21

Уже не в первый раз Ирина занималась тем, что вообще-то женщинам удается делать очень редко – смотрела произведения искусства из объятий автора. Это уже само по себе является экзотикой потому, что женщина не имеет в этом генетического опыта.

Экзотика, это и есть – интерес к тому, на что у человека нет безусловного рефлекса.

И, казалось, именно это забирает все ее внимание.

Поэтому, Каверин не ожидал ее вопроса:

– Скажи, Андрей, я для тебя, это подарок судьбы или очередная проблема?

– Мои картины наводят тебя на такие мысли? – несколько озадаченно ответил он вопросом на вопрос.

– Твои картины просто наводят на мысли…

– Почему ты спросила об этом сейчас? – Потому, что это твой дом. И это твой мир.А я не могу понять, какое место в этом мире должна занимать я?– Знаешь, милая, – Андрей задумался лишь на мгновение, и Ирина оценила это, – Все, что я создаю, это спорные произведения искусства. А ты – это бесспорное произведение.И потому, ты не любовница.Ты – любимая.– Я понимаю, какое место я занимаю сейчас.Я не понимаю, какое место я должна занять?– Ирина, ты, особенная женщина. И ты сама определишь свое место.Ведь в некоторых вопросах вы, женщины, сильнее нас мужчин.– Глупенький, это вы, мужчины, сильнее нас лишь в некоторых вопросах…

Единственным, реальным доказательством существования провидения, является то, что оно лишает разума тех, кого собирается наказать. Правда, не совсем понятно то, что оно делает с темя, кого решает наградить – наверное, лишает разума тоже…

– Андрей, тебе не кажется, что наше неравенство заключается в том, что мы всегда встречаемся у тебя? Так бывает, когда один человек стесняется другого. – Я не вижу никакого неравенства. Но, если хочешь, когда-нибудь я зайду к тебе, – предложил Каверин.Самая простая форма проявления отсутствия разума, это потеря элементарной осторожности.Ни Андрей, ни Ирина не знали того, что сделали очередной шаг по пути к страшной развязке в истории с бешеным волком.Пока они еще думали, что гуляют по счастью, но, как и все люди, уже несли секретную свою долю. Потому, что отдохнувшее и выспавшееся время уже пустилось вскачь.

А, может, время и не играет роли, потому, что у времени совсем иная роль…

…Потом, на следующий день, после того, как, подкараулив уход Каверина из квартиры Фронтовых, в спальню Ирины ворвется Алик-франт, и мычащий варвар метнет свое зазубренное копье в античную статую, тварь возомнит себя создателем, солнечный луч закроется уродливым облаком смрада, вор назовет подлость вдохновением, плебей возложит на трон свои немытые чресла – дрянь всех времен возьмет слово, генерал-полковник Иван Иванович Фронтов скажет художнику Андрею Каверину: – Я знаю, почему ты избил Алика. И знаю все, что произошло.И вообще, я знаю все.А потом добавит:– Ты понимаешь, что мне достаточно одного звонка начальнику спецназа ГРУ, и тебя сотрут в порошок прямо в подъезде.Слова Ивана Ивановича, которые он произносил, почти не разжимая губ, звучали не как угроза, а как простая констатация факта. Ответ Андрея звучал такой же констатацией:– Мне впервые угрожает человек, которому я завидую…

– Когда я ударил Алика, я еще не знал всего. Мы встретились во дворе, и он с какой-то трусливой наглостью крикнул: «Не ты один пользуешься этой сукой!» – тогда я и ударил его. И жалею об одном, что ударил слабо. – От него и так, ничего не осталось.– Осталось вот это, – Андрей разжал ладонь и показал маленького человека, разметавшего руки и склонившего в грусти голову, – Наверное, отскочило от крестика.Если хотите, можете его взять.– Такой символ мне не нужен, – ответил Иван Иванович.

– Что с Ириной? – тихо спросил Андрей, не зная, имеет ли он право на знание того, чему сам был, отчасти, виной. Не зная, имеет ли он право спрашивать о здоровье жены у мужа.– Шок, – ответил Иван Иванович, – Я вызывал к ней врача, и он выписал лекарства. Но сказал, что есть один врач – время.

– Где сейчас Алик? – Я навел справки. Он покупал билет на Ярославском вокзале. Направление – Воркута.Алик понял, что мне все станет известно, и, как трус, сбежал.Мне, отцу, очень больно об этом говорить, но его подлость оказалась больше, чем он сам.– Рассказывая мне это, вы понимаете, что я поеду искать вашего сына для того, чтобы его убить? – тихо проговорил Каверин, и после этого вопроса наступило молчание. А потом, не глядя на Андрея, Иван Иванович еще тише спросил:– Тебе нужны деньги на дорогу?..

 

22

Шум и гам прибывающих и отправляющихся поездов, создает обманчивую иллюзию того, что все люди куда-то едут. На самом деле, в любой организации случайных людей, не связанных общим знакомством, стадионе или вернисаже, академии наук или на параде, базаре или вокзале – процент спешащих и лениво отдыхающих приблизительно одинаков.

Как, приблизительно одинаков в любой национальности процент мелких склочников и крупных организаторов, жмотов и мотов, умных и глупых, наконец.

И каждый знает, каким делом он занят.

И зачем.

Но в местах скопления поездов, есть одна особенность – тот, кто ведет поезд, не знает, зачем едут люди…

…Поезд «Москва-Воркута» отходил от перрона Ярославского вокзала вечером. Не так поздно, чтобы, расположившись на месте, сразу лечь спать, и не слишком рано, чтобы успеть надраться водки до полного отупения. Если бы поезд отходил часа на два раньше, Алик-франт напился бы так, что водка оказалась сильнее самоконтроля. И тогда, он наверняка рассказал бы своему соседу по купе, молодому лейтенанту, возвращавшемуся из отпуска, всю правду.А так – все вышло нормально.Романтика и романтика длинного рубля выглядели достаточной движущей силой для сына генерала, студента, отчисленного из института «по политике» – время было такое, что «по политике» было уже не опасно, но еще почетно.Если «политическим» перед незнакомыми быть почетно, значит, тирания свалилась сама собой. Народ тиранию еще помнит, но пока не знает, что означает с ней бороться. И просто гордится собой, потому, что пока не наступило время горькой учебы жизни на свободе.Эта учеба всегда горькая, потому, что разочаровываться в себе всегда трудно; легко разочаровываться во власти.Тем более, что власть далеко, и разочарование проходит без обратной связи…

Обычно дорожные знакомства завязываются быстро, и, если не возникает взаимного недовольства, крепнут на весь путь. И завершаются без последствий и, почти, без воспоминаний. Через два часа после знакомства попутчики делятся сокровенным, а через неделю после расставания не могут вспомнить имени друг друга.В поездах случаются романы, кражи и даже озарения, но дружбы не зарождается почти никогда. И если люди обмениваются адресами на последней остановке, значит, они просто надеются использовать знакомство в своих интересах…

Так уж устроен человек, что, завершая каждый этап своей жизни, он твердо уверен в том, что завершил свое созревание. И, только находясь в середине следующего этапа, оглядываясь, он понимает, каким незрелым вступал в очередную пору жизни. Так устроена человеческая самоуверенность – с одной стороны, это ведет к ошибкам, с другой, создает условия, позволяющие эти ошибки делать.То есть, делать хотя бы что-тоВ конце концов – шанс делать ошибки, это возможность не останавливаться на месте.

Тот, кто уверен, что не делал в жизни ошибок, либо на столько глуп, что не замечает их, либо на столько умен, что уже и не человек вовсе, а что-то вроде покойника.

Возвращавшийся из отпуска лейтенант Игорь Дмитриев вообще редко встречался со сволочами, и потому, доверял всем подряд. Потом, в опустевшей избушке Ильи Облинского, он так и скажет всем причастным к истории с бешеным волком, собравшимся вместе:– Я привык доверять людям, – и тогда Юрий Михайлович Ананьев, старый циник и утилитарист ответит Игорю:– Где же ты обзавелся этой дурной привычкой?..

А пока Игорь слушал рассказы Алика, даже не задумываясь над тем, правдивы они, или нет. Между прочим, такое отношение к рассказам других, позволяет людям не задумываться над тем, правду ли говорят они сами…

Плебейство, это уверенность в том, что всем интересен. Довольно навязчиво рассказывая столичные сплетни заполярному лейтенанту, Алик-франт постепенно начинал и сам верить в то, что едет на север именно по тем причинам, о которых рассказывает. Лишь однажды ночью, уже на перегоне Инта-Воркута, он проснулся на своей верхней полке и вновь ощутил щенячий страх. Страх мелкого человека, пойманного на не просто страшном, но еще и постыдном преступлении.Человека, не имеющего права на человеческое снисхождение.Тот страх, что проник в него, когда он понял, что смотрящий ему в глаза отец, может убить его.Потом, Алик ощутит этот страх вновь. Когда будет гнать «Буран» с санями, наполненными песцовыми шкурами, и нервно ощупывать карман, заполненный деньгами…

А на утро, в то время, когда скорый поезд будет подходить к голубовато-серому зданию вокзала с надписью «Воркута» на крыше, спокойствие вновь вернется к нему. И он попросит Игоря: – Познакомь меня с кем-нибудь из настоящих тундровиков.– Есть у меня один товарищ в тундре, – лейтенант Дмитриев вспомнил об Илье Облинском, с которым он познакомился несколько месяцев назад, когда Игорь охотился на Нямда-ю, – Кстати, он тоже москвич…

…Москвич в заполярье это редкость. Москва для тех, кто давно и на долго связал свою судьбу с севером, всегда будет и заманчивой, и нелюбимой за одно и тоже – символизм иной жизни. Так выходит, что Воронеж или Саратов, это что-то расплывчатое, размытое по одной шестой части суши, что и на карте не каждый заполярный житель сразу найдет. И предметом зависти они быть не могут, потому, что в заполярье почти нет династий – у каждого за спиной был свой воронеж или саратов.Да еще, москвичу переехать в тундру легко, воркутинцу или интинцу в Москву – почти не возможно. Саратовы и воронежи для воркутинца доступны.А Москва – это транзитная остановка между провинцией и мечтой.Или таможня.А еще вернее, приемник-распределитель.И потому, никто не скажет: «Вот, вы, саратовцы…» – но каждый скажет: «Вот, вы, москвичи…» – словно все в Москве одинаковые, и все – плохие…

Но перемены постепенно проникали за верхний пунктир на карте. – Поразительно, – сказал Игорь Алику, – Ты из Москвы едешь в заполярье, а от нас даже бомжи тянутся в Москву.– А зачем бомжи едут в Москву? – удивился Алик.– За тем же, зачем и олигархи – за лучшей жизнью…

 

23

Волк не умел нести ответственности за людские оценки.

Он даже не знал, что люди назовут его бешеным …

…Волк очнулся когда рассвело. Очнулся от боли в голове.

Все произошедшее с ним накануне виделось ему смутно, сквозь звон в ушах и непривычное ощущение, выворачивавшее его внутренности через пасть.

Постепенно он вспоминал.

Вспоминал человека.

Нет, не того, что был его другом, а второго, появившегося в избушке не давно.

Не дружившего с волком, и боявшегося его.

Хищник всегда чувствует страх того, кто рядом. Но страх второго человека не был страхом зайца, видящего оскаленную пасть. Его страх таил угрозу; весь вековой инстинкт волка говорил ему о том, что к этому, новому человеку нельзя поворачиваться спиной.

А его друг делал это не раз; и волк был бессилен – он не мог предупредить своего друга.

Волк не мог формулировать мысли, природа научила его формулировать только дела.

Только дела он мог предвидеть.

И только их понять.

Волка не удивил, а лишь насторожил ночной выстрел в избушке. Но еще больше его насторожило то, что из избушки вышел только один, новый человек. И этот человек держал в руках ружье. Ружье его друга.

Реакция волка была мгновенной, и когда стволы, упершись в его, волчий, взгляд, выпустили море огня, он успел пригнуть голову.

Того, что зверь получил контузию от, скользнувшего по черепу куска обкатанного в жакан свинца, волк не знал, как не знал того, куда ушло его сознание. Но по тишине, окружавшей его в тот момент, когда сознание начало возвращаться, по недвижимости приоткрытой двери, он понял все…

Его друг лежал на своем лежбище, неподвижный, покрытый своим пологом из непахнущей зверями шкуры, насквозь пропитанной сладкой, но уже совсем застылой, холодной кровью. Еще надеясь на что-то, волк потянул зубами за человеческий полог, но полог уже примерз к человеку, а человек, к своему лежбищу.Это была смерть, но не та смерть, с которой волк встречался не раз, смерть его пищи или смерть другого хищника-конкурента, что боролся за место в мире, где эта пища есть. Это была тем более не понятная смерть, что человека убил представитель человеческого племени.Племени, которое, как думал волк, внутри себя не убивает.

Эта смерть была не справедливой, но волк не знал, что смерть справедливости не ищет. Справедливость ищет жизнь…

От того, что в избушке, где человек убил человека, было много самой разной человеческой еды, эта смерть была еще непонятней. А, значит, она противоречила всему тому, чему учила волка природа.Того, что стремление к лишнему – это то, что отличает человека от животного, волк не знал, и не мог знать.Но одно он ощутил ясно – тот, кто убил его друга, стал его врагом.Смертным. Хотя волк и не знал, что означает это слово.Как не знал, что для того, чтобы понять, что означает выражение «смертный враг», нужно быть не хищником, а человеком.Неведомо было волку – как правильно называется то, что он должен был сделать: «месть» или «справедливость».Что – заполярному волку, людям не всегда это ясно…

…Того человека, что стоял в доме на столбах, на вышке, волк видел давно. Еще несколько дней назад, волк подходил к вышке. Тихо и осторожно, боясь испугать человека своим присутствием, прячась в снегу, скрывая блеск холодных желтых глаз, способных выдать его. В тот момент, когда зверь убедился в том, что человек на вышке, не тот, кого он ищет, и уже собрался уйти в тундру, человек поднял ружье. Короткое и черное, с кривыми рукоятками и блестящей сталью широкого ножа на конце ствола.Выстрел волк ощутил правым боком.Тупой удар бросил его в снег. Второй выстрел поднял снежный фонтан, потом два фонтана почти одновременно. Боль навалилась со всех сторон.И тогда, волк завыл, а снежные фонтанчики продолжали подниматься вокруг…

Инстинкт заставляет зверя придерживаться одних и тех же троп, любопытство побуждает человека искать новые дороги.

Волк брел по целине. По глубокому, сухому, заветриваемому, неслежавшемуся снегу, проваливаясь мордой и оставляя после себя рыхлый след. Холодное крошево забиралось ему под мех, впивалось в шкуру острыми иглами, жгло ноздри, растравливало раны. Он делал то, что зверь не делает никогда, а человек постоянно – бредет по незнакомому пути.Волку было плохо, но он шел, потому, что должен был найти человека, своего врага. И делал это волк, не обращая внимания на раны и голод. Не смотря на то, что чувствовал, что человека будет не легко найти – так он постигал сократовские, человеческие премудрости.Он шел к городу кратчайшим путем, потому, что после встречи с человеком из дома на столбах, волк понял, что он смертен. Раны, оставленные этим человеком на зверином загривке и правом боку, приносили ему боль. Он не мог их зализать, и иногда на снегу оставался красный след, когда волк поднимался с лежки.Человек на вышке был не тем, кого искал волк, хотя его обувь пахла так же – жиром морского зверя, смешанным с пережженным деревом. И на какое-то время старый волк, уже не доверявший зрению, поверил своему обонянию. Но быстро понял свою ошибку.От тех людей, что сменяли друг друга на вышке, пахло еще и большим помещением, в котором живет много людей, казенной памятью и не своими вещами с привкусом долгого хранения и частой стирки.И еще волку показалось, что от людей на вышке, пахло тоской…

Теперь он осторожно пробирался к городу, туда, откуда ветер доносил запах очень многих людей. Несколько раз подбегал волк к темным домам, вдыхал человеческий запах, но чувство опасности вновь отгоняло его обратно в тундру.Наконец, ощущая истекание времени, волк отправился в город днем. Ему нужно было встретить своего плохого человека. Он должен был это сделать до того, как умрет.Человек должен был умереть раньше волка.

Именно в это время, обоняние, а может судьба, уготовила волку еще один урок – он понял, что людей, похожих на плохого человека в городе много. Так зверь расставался с человеческим идеализмом, даже не узнав о том, что это такое…

Впервые волк оказался днем в городе. Там, где не могли работать его инстинкты, звериное наследие предков. Он метался между человеческими жилищами, огромными как небо, на каждом шагу наталкиваясь на то, что было незнакомо, а, значит, таило угрозу уже тем, что волк не знал, откуда эту угрозу ожидать.Но главное, что приводило волка в трепет – это храбрость людей.Там, в его родной тундре, где все устроено удобно, естественно и почти безопасно, люди передвигались по земле с ружьями в руках. Здесь, в огромном, диком, дышащим смертью городе, люди ходили просто так. И даже бросали своих детенышей без охраны самок.Впрочем, в городе было так страшно, что видимо, даже медведь и росомаха обходили город стороной – во всяком случае, их следов, волк не встретил ни разу.

Но еще страшней в городе была неизбежность. Город был таким бескрайним, что в нем рано или поздно должны были происходить несчастья. И все-таки, один край города волк нашел. И сразу понял, что это край, потому, что именно там обрывались следы очень многих людей.Это было место, откуда металлические ленты, скрепленные деревянными брусьями, увозили людей в гремящих, двигающихся домах.На юг.В сторону сердца, если смотреть на закат солнца, а если смотреть на восход – в сторону последней раны…

…Потом, в избушке промысловика Ильи Облинского, художник Андрей Каверин спросит: – Зачем же волк пошел туда? Это глупо, искать убийцу по всей земле.– Звери никогда не делают глупостей, – ответит Юрий Ананьев, – Глупости, это удел людей…

 

24

«Восьмерка» уходила от грозы.

Тяжелогруженая.

– …Три тонны груза, – подумал диспетчер аэропорта «Инта». Среди грозового хаоса, он возможно, единственный, кто сохранял голову на плечах, но единственное, что ему оставалось делать – это покачивать ею:

– Так от грозы не уходят…

А вертолет, пытаясь обойти грозовой фронт, прорывался на восток от Воркуты, туда, где пока еще на матовом сером горизонте, светило солнце. Огромное полярное солнце.В голую тундру, в сторону реки Харуты. Туда, где лежал обгорелый остов «четверки», неизвестно когда и кем брошенный вдалеке от профилей геологов, реперов сейсмиков, путей кочующих оленеводов. Туда, где человеческая нога, если и оставляла свой след, то не от хорошей жизни. Где само понятие жизнь, собственно, имеет совсем иной смысл.

Остов «четверки». Для посвященных, это уже почти терновый венец и напрочь стоптанные ноги. Во всяком случае, приходит мысль о том, что человеческое любопытство всегда имело цену.И обходилось довольно дорого.

МИ-8 – вертолет-сарай, как называют его геологи, за запах машинного масла в кабине, хлам и спутанные тросы подвески на полу, мятый внутренний бензобак и постоянное чувство неухоженного неудобства – вечного спутника всех тех, кому приходится пользоваться его грузовым вариантом. Грузовой вариант.Кроме грузов, он вез еще и троих случайных пассажиров. Весной, во время, когда начинаются, отпуска, это не редкость.Впрочем, это не редкость не только весной.

В углу, у кабины пилотов, на единственном откидном сидении, положив курчаво-лысоватую голову на руки, сидел Заместитель председателя воркутинского охотсоюза Давид Яковлевич Рабинович. Человек, о котором ходили легенды, в которых было мало правды, а правда была скучнее вымысла. Он летел на слияние Тарь-ю и Карата-ю для того, чтобы получить от охотников труп волка. Вернее, его голову, потому, что именного в голове зверя, находятся те, толи вирусы, толи бактерии или еще какая-то гадость, делающая обычного, нормального хищника бешеным.

На боковой лавке, разбросав свои пожитки, примостился представитель «Поляруралзолота». Золото, такая вещь, что о нем не задают вопросов, и окружено оно таким ореолом богатства и тайны, замешанными на крови, что командир экипажа у руководителя полетов и спрашивать ничего не стал.Золото, оно и есть – золото.Только слегка удивляло то, что представитель этот, был мало похож на богатого хранителя тайн, готового проливать кровь направо и налево, а смахивал на обыкновенного бича.Это вы, товарищ Бабинов? – с сомнением спросил командир.Зосима Бабинов, я.– Ну, вали на борт…

Третьим летел лейтенант Игорь Дмитриев. Несколько дней назад его вызвал командир части и сказал:– Приказано от каждой охотничьей организации выделить по одному человеку на отстрел бешеных волков. Не знаю уж, откуда они у нас взялись, да только видно, судьба вам, лейтенант, на охоту ехать.Приказываю, себя никакому риску не подвергать, и ни с какими бешеными волками не связываться.И не общаться…

На вертолет налетел очередной шквал. Люди никогда не бывают готовы к шквалам. Тем более, к ним не бывают готовы вертолеты.Всех троих пассажиров тошнило.Морская болезнь в пятистах километрах от моря, это своеобразная расплата людей за наступление научно-технической революции.Хорошо, что люди привыкают к таким вещам быстро.Появление второго пилота в грузовом отсеке, было встречено без всяких эмоций, хотя вертолетчик и сопровождал свой выход набором неочевидных выражений, смысл которых был совершенно очевиден.Во всяком случае, для людей просвещенных.– Молодой человек, – поднимая побелевшее лицо к летчику, как к святому лику, спросил Давид Яковлевич, – Вам не кажется, что мы падаем в пропасть?Мы, как и вся страна, давно уже в пропасти.Но это не страшно.Пока нам об этом не говорят журналисты.– Что же нам делать?Летчик пожал плечами, потом, случайно взглянув на борта вертолета, увешанные табличками по технике безопасности, улыбнулся и проговорил, указывая на одну из них:– Попробуйте вот это.На стенке висела одна, чудом не замазанная грязью, надпись:«Длинномерные грузы носите на одноименных плечах»

После этого второй пилот сказал: – Вот, что, ребята, лететь на Каратаиху мы не можем. Если хотите, сбросим вас на Ямба-ты. Там избушка, в которой промысловика убили.Или, летите с нами до самой Андермы…В этот момент Игорь Дмитриев подумал о смерти Ильи Облинского, и, еще не зная – почему и за что, он вдруг понял, какого именно волка называют бешеным.Того, которого он много раз видел у избушки московского промысловика…

 

25

Гусеничный транспортер средний, или попросту ГАЗ-72, отходил от бурсклада воркутинского микрорайона Рудник.

Прямо на север, почти по меридиану, должны были ехать трое.

Вообще-то, Ананьев и Вакула редко возили пассажиров, но в этот раз, редактор газеты «Огни Варга-шора» попросил их взять с собой одного человека:

– Захвати с собой, Юрий Михайлович, столичного художника. Ищет чего-то в тундре.

– А чего ищет-то?

– Бог его знает. Я его тут попросил кое о чем, так, что считай, что это наш собственный корреспондент.

О том, что московский художник ищет еще одного москвича, редактор знал. Но только это. И то, что он знал, вызывало у редактора некоторое подозрение.

Поэтому он добавил:

– Присмотри там за ним. А-то с этими москвичами одни проблемы…

Так Андрей Каверин оказался в вездеходе Ананьева и Вакулы.

Седоков было трое, а мест в теплой кабине всего два, и Юрий Михайлович уступил свое место гостю и полез в кузов. Вакула сразу поразил Каверина своей крепостью:– Вездеход водить умеешь?– Вообще-то… – хотел ответить Андрей, но Вакула перебил его:– Вот и поведешь. Дорога здесь одна, – после чего завернулся в спальный мешок и приготовился спать.Передавать вездеход в чужие руки, это конечно нарушение.Если не задумываться над тем, что ни в какие иные руки, мы ничего никогда не передаем…

– Растрясешь, когда устанешь… Андрею не пришлось трясти Вакулу. Как только они выбрались в тундру, это сделал сам вездеход.Сразу за Варга-шором начался тундровый наст.Это что-то вроде терки для редиски. Только терки величиной с половину Франции. И режущие края соответствующих размеров.После того, как вездеход подкинуло раз пять, из спального мешка появилось недовольное лицо Вакулы.– Где мы?– Могу дать совершенно точный и абсолютно бессмысленный ответ.– Говори. Все равно, все ответы бессмысленные.– Мы в вездеходе…

– Понятно. Значит, ты и есть столичный писатель, – Вакула протянул Каверину руку. – Я, – рука у Вакулы была сильной. Нормальные люди, какой бы вид деятельности они ни выбирали, всегда запоминают это, – Только я не писатель.– А кто – ты?– Теперь, я – собственный корреспондент.– Если ты газету делаешь, то возьми и расскажи людям, почему у нас все так.– Как?– Наперекосяк.– А почему ты сам об этом не расскажешь?– Что я понимаю? Я газет не делаю.– Для того, чтобы что-то понимать, совсем не нужно делать газеты. Достаточно их читать.

– Ты не с комиссией, какой? – А ты не любишь комиссий?– Что в них хорошего. Если комиссия глупая, ничего не изменит. А если умная – тем более.– Нет. Не с комиссией. Я – сам по себе.– Если сам по себе, то надо дома сидеть.– Но ты ведь едешь.– Я за это деньги получаю.– Я тоже за это деньги получаю.– Мне платят за то, что я что-то делаю.– А мне заплатят за то, что я расскажу о том кто, как и что делает.– А говоришь, не писатель. За что же тебе деньги платят?– За то, что людям всегда интересно, за что они платят деньги.

– А кто тебе платит? Начальство нефтеразведки? – Это и мне самому не совсем ясно. Но только деньги нам платят все люди. Даже те, кто не знает, что мы есть на этом свете.– Так, кто же все-таки тебе платит?– Те же, кто и тебе.– Так кто же ты, если не писатель?– Художник.– Еще понятней…

С Рудника они ушли около четырех часов. На Варга-шоре были в шесть. На слияние Тарь-ю и Сядь-ю, где собственно и начинается Карата-ю пришли после полуночи. Дальше, километров через двадцать ручей Подымей-вис, еще километров через пятнадцать Сельк-ва и Нямда-ю. А там и Сова-ю. До фактории Каратаиха километров семьдесят остается. И ни одной приметы, кроме времени и поворотов русла реки.Каждые десять километров зимой по снегу – час.За каждым поворотом на восток, поворот ша запад.В конце концов, все северные реки текут на север, хотя и называются они северными, совсем по другой причине.Северными они называются потому, что от них все время можно ждать неожиданностей. Как и еще от очень много на Севере.

После ста километров пройденных на вездеходе, человек начинает чувствовать себя самостоятельным.

Правая «нога» ГТС «отставала», и Андрею постоянно приходилось «подрабатывать» левой тягой. В остальном, вездеход вел себя послушно. Карата-ю, по льду которой проходил зимник, большая река только по заполярным меркам. В Поволжье, она, возможно, была бы безыменным притоком, тем, что оленеводы называю просто «ю».Увы, и здесь не обходится без неприятностей. Больших или маленьких.Вернее, именно здесь.Оттепели и морозы сделали большой подвижку льда. Ледяные поля, скрепленные молодыми перемычками, держали вездеход хорошо по всему руслу, но там, где по течению поднимались галечные гряды, нужно было быть особенно осторожным.Там поля не большие, и если лед не торосился, перемычки оставались тонкими.На одну из таких льдин и попал вездеход, когда за рычагами в очередной раз сидел Каверин.Глыба ушла назад и вправо, ушла под себя, и у борта вспенилась ледяная вода.На это, Андрей среагировал мгновенно. По уже ускользающему из-под гусениц льду, он успел сдать вездеход назад. Если бы он попытался перескочить полынью, нос машины мог бы удариться о ледяную кромку, и что было бы дальше – неизвестно.

Выбравшись на лед, все трое закурили, глядя на то, как на морозе росла новая кромка льда у разводины. Хотя за самой грядой еще плескалась чистая вода, мороз делал свое дело быстро. – Ну ладно, – проговорил Ананьев, и трудно было сказать, чего было больше в этой самой неопределенной фразе – согласия или отказа. Но все трое бросили папиросы и поднялись.Андрей, сидевший в кузове, слышал, как довольно быстро завелся двигатель, «походил» газом – на всех оборотах мотор работал нормально. Но вездеход стоял на месте. Каверин поежился от чего-то, и вновь выбрался на лед. Ему стало не по себе, как от большой, но неизвестной вины.Ананьев и Вакула нагнулись перед передней «звездочкой», словно пытаясь заглянуть под днище.– Что случилось?– Вода, – коротко ответил Вакула, и Андрею все стало ясно.Вода, попавшая на ходовую часть вездехода, на морозе превратилась в лед и сковала его.Теперь было поздно, и поздно Каверин понял это.Вездеход нельзя было останавливать после того, как он выбрался из воды. Андрею нужно было гнать машину до тех пор, пока она, как собака, не растрясла бы воду, и не перемолола бы образовавшуюся изморозь.Обкалывать на морозе такую махину, как ГТС было невозможно, а до фактории оставалось километров семьдесят.Не далеко и не близко.А вездеход был и жив, и мертв. Работал его мотор, были целы гусеницы, исправна подвеска. Но двигаться он не мог…

Холодный вездеход с запиской в кабине, люди оставили под утро, взяв с собой только палатку, два спальника, ружья и десяток сухарей. Так, что идти им пришлось почти налегке. Отойдя от вездехода шагов на сорок, Каверин обернулся. Машина, уже покрывшаяся белесой изморозью, стояла холодной и безучастной, ничем не напоминающей железного зверя, способного бороться.И, словно в последний раз, она укоряла человека, бросившего ее на неоконченном пути.Андрею стало неловко, но ничем помочь вездеходу, он уже не мог.Люди сами нуждались в помощи.И ждать ее было неоткуда.

– На Каратаиху не пойдем, не дойдем да фактории. Пойдем на Ямба-ты. В избушку Облинского, – сказал Ананьев, когда белесое солнце закрылось ветряным облаком, и погода начала портиться. Так избушка покойника стала надеждой живых людей…

 

26

Озеро Ямба-ты, это вообще-то не озеро, а целых три естественных котлована, вырытых природой между тундровых холмов.

Пологих, вентилируемых ветрами.

Избушка Ильи Облинского стояла на одном из этих холмов, на западном берегу среднего озера.

И потому, чтобы к ней подойти пешком, людям нужно сначала обогнуть южное Ямба-ты, а уже потом идти вдоль берега перемежая подъемы и спуски. И после очередного подъема, избушка открывается как на картинке, выписанной хорошим провинциальным рисовальщиком.

Первое, что увидел идущий впереди Вакула, был свет в окне. Так уж выходит, что на луч света обращают внимание не только ищущие приюта, но даже идущие в атаку.. И, может быть, дело здесь не в луче, а в человеке…Свет в окне и свет в окне дома, в котором совершено убийство – это совсем разные вещи; и потому, нагнавший Вакулу Ананьев спросил:– У тебя, что в стволах?– Картечь, – ответил Вакула, снимая ружье с плеча. Но в этот момент дверь отворилась, и на пороге избушки появился Давид Яковлевич Рабинович.

…Стол пришлось выдвинуть на середину, и у этого стола шестеро мужчин собрали свою пищу. У Дмитриева была колбаса, Давид Яковлевич прихватил красную сиговую икру домашнего посола, Зосима – пшено и вяленую оленину. Вакула достал спирт. – Завтра рыбы наловим. А там, глядишь, и стадо найдем, – сказал Ананьев, – А пока, давайте помянем бывшего хозяина.– Эх, – вздохнул Давид Яковлевич, – И чего его принесло из Москвы, сюда, на край земли.– …Я думаю, – проговорил Ананьев после некоторой фазы молчания, наступающей в любом деле: выпивке, сексе, бане, – Это была его «Бегущая по волнам».– По волнам? – приподнял глаза от пола Вакула, – Где здесь волны-то?– Был такой человек, Александр Грин…– Немец, что ли?– Почему, обязательно – немец?– Тогда – поэт?– Нет, Вакула, прозаик.– Прозаик, а про волны писал… Про волны только поэты пишут, – не спорил, а просто рассуждал Вакула ни к кому не обращаясь.– Если у пишущего прозу выходит поэзия, это называется романтика, – сказал Каверин, закуривая папиросу, – А «Бегущая по волнам» это мечта, надежда. И еще, это очищение от ежедневной суеты.– Понятно. Если от суеты, значит, точно немец…

– И как же не уберегли его от плохих людей. Ох, не уберегли, – еще раз вздохнул Давид Яковлевич, – И путей-то сюда раз-два и обчелся. Как же нашел дорогу лихоимец-то этот? – Плохие люди всегда путь находят, – пробормотал из своего угла Зосима, – Потому, что путь их – самый простой, без правил.– А, правда, как он смог сюда забраться? – несколько озадачено проговорил Ананьев, – Вездеходы идут по льду Карата-ю, вертолетам на побережье, тоже круг делать. Кто-то должен был ему путь к Илье указать.– Кто же этот мерзавец? Посмотреть бы на него, да шею свернуть, – пробурчал Вакула, понимая, что злость эта не очеловеченная, абстрактная.– Это я, – тихо сказал Игорь Дмитриев, молчавший до сих пор, – Дружил я с Облинским, вот и привез к нему земляка.– Да как же ты, парень, сволочь эту пригрел?– Если б знать, кто сволочь, так и жизнь была бы другой…

– И на что покусился-то, убивец? На два рыбьих хвоста? – махнул рукой Заместитель председателя Воркутинского охотсоюза, – Что у человека в тундре может быть ценного? – У него деньги были. И пестчины на трехмесячный план.– Откуда у промысловика деньги в тундре?– Я дал, – сказал Юрий Михайлович Ананьев.– Да, зачем?– Мы с Вакулой на Андерму шли. Взяли от Ильи с собой два десятка шкур, чтобы там, в военном городке, скинуть. А деньги ему за все пушки оставили. По новым ценам.Если б мы в Адерме застряли, а его вертак какой забрал бы, деньги ему в городе пришлись бы к месту.– Значит, и шкуры у него были, и деньги.– Все у него было…

– И что же не вычислила милиция гада этого? – А что его вычислять?Это в городе в каждом подъезде ухорон мерзавцу. А в тундре не спрячешься.Один труп, один след. «Буран» исчез. Так, что убийцу определить легко было.Только пропал он, – Ананьев закурил новую папиросу, – Мне в милиции сказали, что билет он брал до Москвы. Только в Москве он не появился.Скрылся подонок.– Не скрылся, – тихо проговорил молчавший до того Зосима. И все сразу ощутили, какие в этой избушке темные углы, – В Кожиме он слез. На золото его потянуло. Слух там был, что бродил один москвич, что золото скупал.– Значит, ходит где-то по земле, кровятник.– Уже не ходит.– Как это?– А так. Волк его задрал.– Кто это видел, Зосима?– Я…

В избушке наступила тишина. Каждый из тех, кто был знаком с Ильей Облинским, задумался, почувствовав мистическое прикосновение.– Ты о чем думаешь, Юра?– О том же, о чем и ты, Вакула, о волке.– Ага, – прошептал Вакула, – И я тоже…

– Может, не тот это москвич был? – Может и не тот. Только много ли здесь москвичей?– А ты приметы на нем не заметил какой?– Какие приметы на разодранном?Правда, крестик на нем был, без фигурки Христовой. Отвалилась, поди, где-то. Хотя, может это и не тот москвич. Мы ведь даже фамилии его не помним.– Тот! – пять пар глаз устремились на Андрея Каверина, сидевшего у стены, прямо под керосиновой лампой, до поры слушавшего других молча, – Тот.Звали его Альберт Фронтов. Или, попросту, Алик-франт.– Ты, что, его знаешь?– Я его искал.– Зачем?– Чтобы убить…

Из ипостасей всех словосочетаний, слова: чтобы убить! – самые голодные. Потому, что они пожирают вокруг все.

– Ты словами-то не бросайся, – проговорил Ананьев, делая ударение на каждом звуке, – Трупов на эти квадратные метры хватит. Вакула откинул взгляд на свое ружье, стоявшее в углу. Дмитриев рефлекторно толи сжал кулаки, толи просто подобрал пальцы. Давид Яковлевич внимательно посмотрел в глаза Каверина и опустил свои. Того, что Зосима, в своем темном углу, положил руку на эфес ножа, никто не разглядел.– А за что ты хотел его убить? – спросил Игорь Дмитриев. И этот самый не простой, но очевидный вопрос снял напряжение.Какое может быть напряжение, если задаются очевидные вопросы.– За то, что он считал, что можно платить любую цену чужим счастьем…

– Расскажи-ка по подробней. Хотя мы все пришли из разной жизни, здесь мы все не чужие…

Пока Каверин рассказывал, о себе, о генерале Фронтове, о его жене Ирине, о том, что сделал с ней Алик, о том, как он, Андрей, избил Алика, и о том, как от его удара фигурка Христа отлетела от самого мистического пересечения вертикали с горизонталью, стояла тишина. Замолчал даже ветер, который причастной ответственности соучастника не нес. Максимум на что он мог претендовать, это роль очевидца…– …Я шел для того, чтобы убить его.Хоть и понимал, что я не суд, но я шел для того, чтобы стать и судьей, и палачом.И это должен был быть человеческий, а не волчий поступок.– Человек должен выполнять человеческий законы. А человечество создало закон – презумпцию невиновности, – проговорил Ананьев, – В какой-то степени, я все-таки ученый.– А я, в какой-то степени, неуч, – ответил Рабинович толи Ананьеву, толи своей собственной судьбе, – И презумпция невиновности – это не закон, а нравственное достижение…

– …Презумпция невиновности, – после небольшой паузы тихо сказал Каверин: – Конечно, признать человека виновным может только суд.Но нельзя забывать о том, что преступник не перестает быть преступником, даже если суд признает его невинным.Так же как судебное признание виновным невинного, не делает невиновного виноватым…

– Люди должны жить по закону, – проговорил Ананьев. – Закон существует в трех видах: де-юре – например уголовный кодекс; де-факто – например, хочешь жить – умей вертеться, и де-аура – законы нашей души.И по какому же из этих законов должны жить люди?– Это зависит от того, какие законы человек выбирает для себя.– Закон, который человек выбирает для своей жизни – это и есть закон, по которому его будут судить люди.– Может быть и так, художник. Только это первый шаг к суду по революционному сознанию.

– Мы все рады, что мерзавец получил по заслугам, – Давид Яковлевич говорил, не поднимая глаз: – Но еще больше я рад тому, что случилось, а не тому, что могло случиться, если бы подонка встретил не волк, а ты.Человек не должен делать того, что может делать зверь.Потому, что беззаконие ради справедливости ничем не отличается от беззакония ради беззакония…

– А ты, Андрей, не боялся того, что рано или поздно появится перед тобой обыкновенный следователь, потом прокурор, судья? – Я об этом не думал.– С того, как мы планируем отвечать, и начинается то, что мы готовимся сделать…

В это время вновь длинно жутко и тоскливо завыл ветер, и в его звуке послышался усталый протяжный скул. Вой, окутанный тишиной.Он, одному ему известными путями, возносился куда-то в многозвездия, и, растворяясь там, оставлял свой невидимый след.– Может не наш это волк? – прошептал Вакула, услышав этот вой, и Ананьев, точно так же тихо, ответил ему:– Нет. Это мы не его…

 

27

…Все дороги ведут к дому.

Если дорога не ведет к дому, то она вообще никуда не ведет.

Обратный путь всегда дороже.

Есть очень многие, кто может никуда не уезжать, но те, кто уехали, должны вернуться обязательно.

…На перроне вокзала «Вокута», низком, запорошенном последним снегом и почти не освещенном, Андрея Каверина провожали Юрий Михайлович Ананьев и неизвестно откуда взявшийся Зосима. – …Ладно, – как-то грустно проговорил Ананьев, – Может, буду когда-нибудь в Москве, тогда позвоню.– Конечно, будешь. Не век же тебе за Верхним кругом сидеть.– Ты, вот что, парень, не держи зла на север.Впрочем, ты и на юг его не держи.И еще, вот что. Когда я говорил тебе, что ты не прав, это совсем не означает, что сам я поступил бы иначе, чем ты.

И все-таки помни – справедливость и оправление справедливости – иногда это совсем разные вещи. Самое простое – это быть правым. Самое сложное – в борьбе за правоту не стать зверем…

– Я попробую это запомнить, Юрий. – Я тоже, Андрей…

– Это тебе, – Юрий протянул Андрею два свертка, довольно больших, но очень легких, – Один отдашь той женщине. Здесь и на воротник, и на шапку хватит. А второй – завези жене Ильи. Это не память, это – просто так – констатация факта.– Спасибо тебе, Юра. Спасибо за все.Зосима молча взял Каверина за руку, и Андрей ощутил в своей ладони тяжелый теплый кусок металла.– Что я с ним в Москве буду делать, Зосима?– Помнить…А потом, с рыжьем и в Москве прожить можно.С ним, ведь, или хорошо, или плохо, но везде…

Двое так и остались стоять на перроне, даже когда красные габариты поезда скрылись за поворотом, за которым поезд отправился искать свою дорогу. – Скажи, Юрий Михайлович, а правда, что под землей вся Москва электрическими дорогами прокопана?– Правда.– Как Воркута……В темном, даже белой ночью тамбуре, где на каждом рельсовом стыке дергается рука с сигаретой и оттого ее огонек описывает нервные, замысловатые фигуры, к курившему Андрею подошел случайный человек, такой же курильщик.– По вам видно, что вы не с Севера.– Я приезжал в Воркуту всего не месяц.– И что успели сделать в наших краях?– Ничего, – ответил Андрей случайному попутчику.Впрочем, иными попутчиками люди бывают редко.А потом подумал и добавил:– И, слава Богу…

 

28

…Путь к дому – это путь к тем людям, на встречу с которыми ты имеешь право…

В суете Ярославского вокзала, Каверину показалось, что он был единственным человеком, которого не встречал никто. Так художник Андрей Каверин вернулся в Москву. Город не то, чтобы не верящий слезам, просто призывающий в пределы своей окружной дороги, людей, в большинстве своем, не собирающихся плакать.И потому, город, относящийся к слезам иногда соболезнующе, но чаще, с удивлением.

…Московский адрес Ильи Облинского Андрею дали в паспортном столе Воркутинского РОВД. Облинские жили на Кантемировской, в одной из пятиэтажек в глубине перекосячных дворов, метрах в двухстах от метро.И индивидуальная вещь – ноги сами привели Каверина к бывшему дому Ильи. Он не разу не спросил ни у кого о том, как найти нужный номер дома.Правда, о том, что у него с бывшими жилищами Облинского это случилось во второй раз, Андрей не подумал.На звонок вышла женщина красивая той красотой, которая не формируется временем, а той, что остается от него. Таким бывают женщины, которые утомлены умственным трудом, не связанным с трудовыми договорами – поэтессы или домохозяйки.– Вы оттуда, где был Илья? – сразу спросила женщина, и ее слова сделали всякое приветствие бессмысленным.– Да.– Я писала ему! Я писала и умоляла простить и вернуться.То, что Каверин вернулся оттуда, где умер ее муж, делало Андрея сопричастным, и он понял, что, оправдываясь перед ним, женщина оправдывалась перед памятью своего мужа.Я умоляла его простить.– Он наверняка простил вас, – проговорил Андрей нежестоко солидарничая с лицемерием. Понимая, что наверняка – он ничего не знает.Илья прислал мне только одно письмо, в котором была единственная фраза.Женщина протянула Андрею лист бумаги, и он прочел: «Реши сама.В каком случае ты отнесешься ко мне лучше: если я прощу тебя; или если я не прощу тебя никогда, при условии, что ни разу не дам тебе этого почувствовать?..»

«Измена не знает оттенков», – подумал Каверин. Потом подумал еще: «Измена оттенки знает…»

 

29

С Ириной Андрей встретился во дворе. Они стояли под, начавшим засыхать от старости, но еще способным давать тень, деревом. И вышло так, что ни кому из них не пришло в голову присесть.

– Андрей, я была с тобой честной, но я буду честной и с мужем.

– Знаю, Ирина, и я благодарен тебе за это.

– Мне было с тобой хорошо, но моя радость стала болью для человека любящего меня и сделавшего мою жизнь счастливой.

И моя радость стала наказанием для меня самой.

Я больше не буду предавать его.

Ведь предателей не любит никто. И ты, в том числе…

– И еще, Андрей, не считай себя несчастным. – Разве я имею право считать себя несчастным, если в жизни мне дарила любовь такая женщина, как ты…

– Мы не должны спрашивать друг друга о том, как у нас дела? – Да, Ирина.– Если мы скажем друг другу, что у нас все хорошо – это будет каждому из нас неприятно.Если скажем, что все плохо – неприятно тоже.Но самым неприятным стало бы безразличное: «Все нормально…»

– Ты научился быть счастливым? – Почти. Во всяком случае, я научился не искать виноватых в моих печалях…

О том, что Иван Иванович видит их встречу через тюлевую занавесь, ни Андрей, ни Ирина не знали. Хотя и могли бы это предполагать…

…За день до этой встречи, Иван Иванович говорил жене слова, которые не обдумывал, не подбирал и не взвешивал. Он произносил их так, что было не ясно, говорит он Ирине или себе самому. Наверное, так говорят на исповеди:– Я не хочу с тобой расставаться несмотря ни на что.Знаешь, моя первая жена была очень хорошей женой, но она была женой генерала.Ты – совсем другое.Ты – первая женщина в моей жизни.Впрочем, мои слова ни к чему не обязывают.Ни тебя.Ни меня…

– Ваня, то, что ты сказал очень важно. Но я тоже должна сказать тебе очень важное.Помнишь, три недели назад мы ездили на дачу к Очаковым?– Помню. И мне показалось, что тебе там было хорошо. Хочешь, поедем к ним снова?– Больше не нужно…– Что случилось?– Я вчера была у врача, а сегодня мне позвонили и сказали, что анализы готовы.Скоро нас станет трое…– Милая! Ты делаешь меня счастливым…

…Несколько дней назад Ирина была у мамы, которой рассказала все о себе и Каверине. – Что мне теперь делать, мама? Какие слова мне сказать мужу?– Тебе будет очень трудно, несчастная ты моя. Что бы ты ни сказала теперь Ивану Ивановичу, любые добрые слова отзовутся в нем тем, что он будет думать, что такие же слова ты уже говорила другому.Тебе будет очень сложно найти слова.Но когда Иван Иванович внес в комнату поднос с двумя бокалами, нужные слова у Ирины нашлись:– Мне так хорошо о того, что это делаешь для меня именно ты…

 

30

Каверин стоял у подъезда, когда капитан-порученец, с поспешностью отличающей прирожденных холуев от вынужденных центристов, бросился открывать дверцу машины перед генерал-полковником Фронтовым.

Увидев Андрея, Иван Иванович отстранил двереоткрывателя и остановился.

Несколько секунд оба мужчины молчали, потом Каверин, не глядя на генерала, проговорил:

– У вас новая машина. Теперь «Мерседес», – и Андрей, и генерал не обсуждали, а просто констатировали не очень значительный факт:

– Да. Выходит так.

– Это хорошо. Ведь ваш бывший «ЗиЛ» – это устаревшая модель.

– Раньше мне казалось, что мы с ним оба – устаревшие модели…

– Капитализм, Иван Иванович. – Какой же это капитализм? Капитализм, это когда им занимаются все, а когда пол страны не умеет себя прокормить – это не капитализм, а собрание оболтусов.Капитализм, это то, чем занимаются люди с не забитой глупостями головой…

– Вы на службу? – Нет. Мы с Ириной ждем ребенка, так, что нужно подумать о строительстве дачи.Участок у нас есть. Пора дом ставить.А-то – все служба.Москва – хороший город, если можно уехать на дачу…

– Строить-то белорусы будут? На Севере теперь все строят белорусы. – Зачем? Не фарисействуй. У меня ведь все строительные батальоны российской армии под рукой… – они говорили не о главном, но то, что они говорили, щадило их души.И именно это дало им возможность о главном заговорить:– Иван Иванович, вы хотите правду?– Ее хотят все. Только не многие знают, что с ней делать.– И что же с ней делать?– Уважать…

Потом генерал Фронтов сел в машину, но в тот момент, когда «Мерседес» уже мог бы тронуться, Иван Иванович услышал: – Простите меня за то, что я поддался ее силе. И знайте, что я никогда не воспользуюсь ее слабостью.Муж Ирины не сказал ничего. Лишь, прямо глядя в глаза Андрею, на мгновение коснулся ладонью козырька.

– Мне сообщили, что Алик мертв. Это сделал ты? – приоткрыв бронестекло, негромко спросил Иван Иванович. – Нет, – ответил Каверин.– А кто?«Волк», – хотел сказать Андрей, но почему-то произнес:Судьба…

Вечером Ирина позвонила Каверину: – Ты знаешь, что Плавский умер?– Знаю. Но я еще не был на его могиле.

– Я навещала Эдуарда Михайловича за два дня до смерти. Он просил передать тебе такие слова: «Будь лучше, чем эпоха, которая тебе достается…»

На утро художник Андрей Каверин зашел в церковь. Он долго молчал под распятьем, потом тихо, так, чтобы слышать могли только двое, он и тот, к кому он обращался, прошептал: Прости, Господи, за то, что я пока не сделал ничего великого.И спасибо тебе за то, что ты не создал меня человеком, не попытающимся это сделать…

 

Честные люди

Я отослал рукопись этого рассказа издателю, а через несколько дней зашел к нему сам.

– Осуждаешь лицемерие в людях? – спросил издатель. Мне нечего было ответить, и я просто пожал плечами. А потом спросил:

– Напечатаешь?

– Напечатаю. А ты иди. Напиши еще что-нибудь.

– О чем?

– Осуди зимний мороз. Или, еще лучше, осуди землетрясения. Кстати, какой ты хочешь гонорар?

– Это не имеет значения.

– Почему?

– Потому, что для землетрясений не бывает богатых…

Наверное, коллектив имеет право пожертвовать одним человеком ради своего спокойствия.

Только, что-то не хочется быть членом такого коллектива.

Вообще, хорошая вещь – коллектив. Жаль только, что иногда нет ничего неприятней…

Говоря о себе, человек может солгать.

Когда человек говорит о других – он говорить о себе чистую правду…

«ПЕРСОНАЛЬНОЕ ДЕЛО» Синяя тушь.Все остальное терялось мелкой порослью блеклых, зеленоватых буковок на необъятном поле ватманского листа: «О моральном облике и поведении в быту инженера отдела сопутствующего оборудования и кондиционерных установок Хаесова И.П. Явка представителей месткома и членов товарищеского суда обязательна. Приглашаются все желающие.»Впрочем, для «всех желающих» сотрудников проектного института ГИПРОХОЛОД последняя фраза была излишней. Об этом заседании знали заранее, и народу пришло довольно много, даже для заседания товарищеского суда, проходящего в рабочее время.Так уж выходит, что ученый, красавица и подсудимый легко собирают людей, готовых их покритиковать.

Не пришли только те, кто совсем не любит сплетен. Такие, кого даже чужая беда не радует.

В какой-то степени, история инженера Хаесова была известна всем. И, в иных условиях, никакому разумному человеку не пришло бы в голову соваться в то, что никого, кроме самого Хаесова не касалось.Да вот, бывает так, что не то, что опасно, а как-то не к месту, поступать как разумному…

Обычно, в таких случаях, еще неуместней говорить то, о чем думают все. Минут за пять до начала заседания в зал вошел директор института. И всем понравилось, что он не сел за стол на не большом возвышении, несколько напоминающем сцену, а опустился в одно из свободных кресел в зале. Не впереди и не сзади – так сказать в «средних рядах».Ровно в два на сцену поднялись пятеро членов товарищеского суда. Шестой стул за столом, покрытым выцветшей материей и украшенным графином с водой и двумя гранеными стаканами, видимо, приготовленный для представителя месткома, оказался пока свободным.

Заседание началось. Председатель суда, ведущий инженер Меньшиков развязал тесемки красной коленкоровой папки, лежавшей перед ним, и, взяв в руки лист бумаги, встал.Член суда, старший инженер планового отдела Целековская, крашеная блондинка в белом кримпленовом платье-костюме, загорелая, недавно вернувшаяся с юга, приготовилась вести протокол. И даже вывела это слово красивыми печатными буквами на верхней части стандартного канцелярского листа.Остальным членам: мастеру опытных мастерских Смирнову, заведующей сектором вакуумных установок Медведевой и инженеру-дизайнеру Сергееву пока нечего было делать.Кроме того, что – изображать общественное мнение.Не задумываясь о том, что общественное мнение – это то, что люди думают о том, о чем думают они сами…

Впрочем, готовность высказать общественное мнение минус свое собственное – это уже почти не лицемерие, а просто, некий допуск, созданный временем…

И члены товарищеского суда ждали. В зале стало тихо.– Товарищи, – начал Меньшиков откашлявшись, глядя на лист, который держал в руках, – Товарищи. В наш товарищеский суд от гражданки Хаесовой Галины Владимировны… Тут указаны год рождения и все прочее о семейном положении… Поступило заявление… Такое, значит, заявление, товарищи. Оно у меня в руках.Все сидевшие в первых рядах видели, что заявление написано на обыкновенном листе из ученической тетради в клетку. Потому, что сторона листа, обращенная к залу, так же была исписана мелким почерком, становилось ясно, что заявление длинное и обстоятельное.Такие не пишут под горячую руку.– …Гражданка Хаесова Галина Владимировна присутствует здесь же.С одного из кресел в первом ряду – пустующем, занятом лишь двумя людьми, сидящими по разным концам ряда – поднялась женщина. И головы присутствующих как по команде повернулись в ее сторону.Высокая темная шатенка с длинными прямыми волосами, закрывавшими плечи, лет тридцати пяти. Гладкокожая, лишь у уголков губ собралось чуть больше обычного морщинок.И глаза.Одновременно напуганные, удивленные. И жесткие, решительные, «была – не была».С такими глазами не очень смелые люди уходят с работы на пятнадцать минут раньше положенного срока.В общем, женщина, как женщина. Пожалуй, даже красивая. Во всяком случае, такая, у каких бывают красивые дети.В общем.И никто не знал о том, что творилось у нее на душе. Как много она дала бы за то, чтобы заявление, которое держал в руках Меньшиков, исчезло. Чтобы его вообще не было. Ведь она думала, что товарищеский суд – это по ее заявлению, какой-нибудь начальник вызовет ее мужа и, в ее присутствии, отчитает его. Или, что-нибудь в этом роде. Но толпа и графин на сцене – это ужас.Ужас.И этот ужас придавал ей отчаянную решимость.Пусть она выйдет отсюда для того, чтобы вернуться к девичьей фамилии. Пусть. Но и Хаесову И.П. пусть не поздоровится так, чтобы запомнил на всю жизнь. Так, чтобы кусал локти.На миру, ведь – только смерть красна. А жизнь ограничена условиями игры.Великая вещь упрямство. Оно движет людьми. Но не дает остановиться и задуматься над тем – куда, собственно, нужно идти.Правда это бывает не часто. Может быть с этим связана единственная надежда, которую оно оставляет нам.Упрямство.

– …Далее, – продолжал говорить Меньшиков, – Гражданка Хаесова указывает, что не раз подвергалась моральным оскорблениям со стороны мужа, Хаесова Игоря Петровича. В частности, двенадцатого и восемнадцатого числа прошлого месяца, гражданин Хаесов назвал гражданку Хаесову дурой… С самого начала чтения заявления в зале стоял не то, чтобы шум, так, гул какой-то, какой бывает, когда поднесешь раковину рапаны к уху. И при каждом новом «преступлении» Хаесова, этот шум подстегивался легкой волной шевеления – находившиеся в зале начинали обсуждать поступок инженера между собой.Члены суда сидели молча.Целековская внесла этот пункт в протокол и взглянула на Хаесову:«Дура, ты, и есть дура. Интересно, как бы назвал меня муж, если бы я написала на него в суд? Да и Игорешка наш, у тебя вечно какой-то неухоженный. Если бы я своего выпустила бы из дома в костюме и в сандалиях – мне бы только такое название и носить…»Смирнов откровенно скучал:«Дура. Подумаешь – дура. Да если бы моя на меня за каждую дуру телеги катала, я бы из судов не вылезал. Мало он тебя еще дурой назвал…»Медведева была не довольна обоими Хаесовами:«Родную жену – дурой… Уму непостижимо. Как только после этого можно с ним находиться в одном доме? Ты, голубушка, тоже хороша: «двенадцатого и восемнадцатого», – писала бы: «систематически»…»Сергеев вздохнул про себя:«Дура… Неизвестно, кто большая дура. Ты, или мы – что сидим и твои глупости выслушиваем…»– …Но не только этими словами обзывал инженер Хаесов свою жену, – на некоторое время Меньшиков оторвался от бумаги и говорил своими словами. При этом он успевал бросить быстрый взгляд на директора. Но пока на лице того не появилось никакой реакции. Трудно быть самим собой и говорить то, что думаешь, если не знаешь, чего ждет от тебя начальство, – Однажды Хаесов употребил выражение, которое я даже не решаюсь привести.– Приводите, – раздались голоса из зала.– Приводите.– Все свои. Приводите…И так далее.– Вы позволите, Галина Владимировна? – спросил Меньшиков, глядя при этом, почему-то, на директора.– Говорите, – жена инженера Хаесова произнесла это слово не разжимая губ. Жестко, как произносят приговор.– Он назвал жену… сукой.«Ничего, семейка, – это слово Целиковская решила не вписывать в протокол, – Мой бы за такие слова тут же получил бы сковородкой по башке…»«Попалась, наверное, дура, под хмельную руку, – подумал Смирнов, – Или рубля пожалела на опохмелку. Не входят бабы в наше положение…»«Да как он смел! – недовольство Медведевой перерастало в негодование, – Ну погоди, Хаесов!.. Вот ты какой, оказывается…»«Браво, Игорек, – Сергеев был слегка озадачен, – Я и не знал, что тебе такие слова известны. Ты вырастешь в моих глазах…»– …Далее, – Меньшиков вновь читал по бумажке, а его мозг работал параллельно. «Черт бы его побрал, – думал он, поглядывая на директора, – Сел не близко – значит, не очень интересуется. И не далеко – значит, не собирается уходить. Хоть бы реплику бросил», – Далее, гражданин Хаесов оскорблял свою жену не только словами, но и действием. Так, двадцать второго числа прошлого месяца он замахнулся на жену с явной целью ее ударить…«Ого, тихоня… Но ничего бы с тобой, голубушка, не случилось. Мы бабы без палки, как без ласки…» – Целиковская так задумалась, что вписала слово «голубушка» в протокол. Лист украсило жирное синее пятно, которым она заштриховала «голубушку».«Молодец, Хаюсина! – Смирнов аж пришлепнул ладонью по столу, – Врезал ей, значит. Точно, рубль пожалела, стерва…»Сергеев улыбнулся:«Гарик, я начинаю тебя уважать. Только как бы она тебя самого не перешибла. Женщина – ничего, крепенькая. И ножки. Интересно бы взглянуть на нее. Может попробовать, пригласить ее как-нибудь в мастерскую к Пантелею. Интересно, интересуется она живописью…»«Мерзавец, – думала Медведева, – Какой подлец! Здесь не товарищеский суд нужен, а обыкновенный. Уголовный. И чтобы всыпал по первое число…»– …Кроме того, – так, как директор никак не реагировал на пункты обвинения, Меньшиков решил махнуть на все рукой, и некоторое время читал, не оглядываясь на директора, – Гражданка Хаесова нам сообщает о других фактах, характеризующих моральное разложение гражданина Хаесова. Так, десятого числа Хаесов пришел домой в нетрезвом виде.– Так, десятого, – раздалось из зала, – Аванс был– Аванс не десятого, а восьмого, – строго проговорил Смирнов. Это было первое, что сказал кто-нибудь из членов суда, кроме председателя.– Так, задержали…– Задержали в этом месяце, а речь идет о прошлом, как я понимаю. В прошлом месяце аванс аккурат на пятницу пришелся.Целиковская, продолжая вести протокол, бросила презрительный взгляд на жену инженера Хаесова:«Да ты и впрямь – дура. Парня, который раз в жизни выпил, ты в суд тащишь. Твой аквариумами интересуется, а что бы ты делала, если бы он на рыбалку ездил. С последней рыбалки мой Митенька аж синий весь на такси прибыл – идти своими ногами не мог. Да еще спиннинг импортный потерял где-то…»«Интересно, – размышлял Смирнов, – Красненькой пробавлялись, или с субботы беленькой затарились. С такого лопуха, как Хаес, станет на завтра оставлять. Да, нет. Наверное, все-таки красненькой. Да и много ли ему надо. Слабенький мужичек-то…»«Ну, этому уже удивляться не приходится, – тихо кипела Медведева, – Человек, бьющий жену, естественно скатывается…»Куда скатывается такой человек, Медведева не знала…«Влип, голубчик, – усмехнулся Сергеев, – Ну и свел же тебя Бог с мегерой. А ведь она – ничего…»

– Так ведь на свои, – крикнул кто-то из зала. – Деньги в семье должны быть общие, они принадлежат семье, – это был женский голос.

– …Здесь есть и об этом, – продолжал читать Меньшиков. Он уже был готов говорить дальше, но в это время в задних рядах возникло какое-то движение. Кто-то пытался пробраться к сцене по заставленному стульями проходу не большого конференц-зала. Наконец проход освободился, и к столу подошел старший инженер отдела силового оборудования Манушкевич. – Извините, товарищи. Я назначен представителем месткома, но задержался. Заработался с отчетом. Извините…– Вы не задержались. Вы – опоздали, – громко и сухо сказал директор.«Не доволен. Значит, хочет, чтобы Хаесова взгрели, – пронеслось в голове у Меньшикова, – Наконец-то ясно…»– …Продолжим, товарищи. На этом аморальные поступки Хаесова не заканчиваются, – в голосе Меньшикова отчетливо звучала стальная басовая струна, – Как сообщает нам гражданка Хаесова – Хаесов на неизвестные нужды изымал деньги из семейного бюджета, а так же, утаивал от жены часть зарплаты. Та, с последней получки он, так сказать, не додал жене пятнадцать рублей…«Тихий Хаюсенок решил гульнуть на полтора червонца, – Целиковская скривила губы. Она вспомнила как не давно, в Ялте, полярный летчик с такой красивой фамилией, Корсаров, бросал на стол, что почти то же самое, что к ее ногам четвертные, один за другим. Коньяк и икра стоили дорого. А каким был рассвет на море, когда они купались обнаженными в парной воде… Кстати, надо будет потрясти слегка Митькины заначки. Оксана что-то говорила о японском зонтике…»«Молодец, Хаес, – Смирнов даже крякнул от мужской солидарности, – Так этой стерве. Мало еще, что пятнадцать… Хотя, при твоей зарплате… Да, и не подхалтуриваешь ты…»«Это тоже не удивительно. Наверняка, мы еще услышим про амуры…» – для Медведевой Хаесов был законченным человеком..«Мелкий ты, Гарик, человек. Мелкий. А женщина – ничего, хоть и дура. Приглашу-ка я ее к Пантелею. Не каменная же она. Кстати и жена у того в отъезде… Да, надо будет занять у Пантелея сотнягу, что проиграл на ипподроме. Дернуло же меня ставить на фаворита…» – Сергеев просто хотел курить, и был не доволен всем.Опоздавший Манушкевич не знал содержания предыдущих обвинений против инженера Хаесова, и потому, не торопился с выводами. Он лишь отметил про себя:«Черт знает что. Мало ли зачем понадобились взрослому человеку пятнадцать рублей. Знакомому одолжил… И из-за этого отрывать людей от работы в конце квартала…»Меньшиков хотел прокомментировать такой поступок Хаесова, но неожиданно встретил взгляд директора. На лице директора явно, без всякой ретуши, было изображено недовольство. Откровенное. Почти ненависть или презрение. Губы директора были искривлены, желваки проступали на скулах.«Не доволен. Мной не доволен. Вот чертова должность. Надо вытаскивать Хаесова, а впереди самое главное…»– …Может, ограничимся этим? – сделал попытку Меньшиков, – Как считаете, товарищи?Все предыдущие обвинения были сущей ерундой, по сравнению с последним. Но из зала кричали:– Там еще что-то есть!..– Читай до конца!..– Как, товарищ Хаесова? – но в это время Меньшиков увидел горящие почти ненавистью глаза директора:«Нет! Ошибся! Не доволен директор Хаесовым – а я его вытаскивать собрался. Ну, чертова должность!.. Ну, чертов Хаесов!..»Теперь Меньшиков знал, что нужно делать. Он и рта не дал раскрыть Хаесовой, которая готова была с радостью сказать: «Хватит! Давайте разойдемся…» – и громко проговорил:– Будем читать дальше! – впрочем, дальше он не читал, а говорил своими словами, а в его голосе гитарную басовую струну сменила струна от контрабаса:– Хаесов! Хаесов, товарищи, дошел до того, что перестал ночевать дома. И это еще не все! – Меньшиков взглянул на жену Хаесова – та сидела, опустив голову, – Как сообщила нам жена этого человека, а Хаесов сам признался ей в этом – с первого на второе число уже этого месяца, Хаесов провел ночь у любовницы!..В зале наступила тишина. А потом заговорили все разом.Появились смешки.Меньшиков победоносно оглядел зал. Задержал на миг взгляд на лице директора. Лицо спокойно, внимательно смотрит на Меньшикова. Никаких гримас. Значит порядок. Держись теперь Хаесов!Председатель суда не знал, что директор института, доктор технических наук, лауреат Государственной премии Марков страдал язвенной болезнью, иногда приносившей ему нетерпимые мучения. Только что у него прошел очередной приступ боли, во время которого, он даже подумывал о том, чтобы вызвать неотложку.Ведущая протокол Целековская от удивления выронила авторучку – от тихого Хаесова, она ожидала чего угодно, но только не этого. Даже если бы инженер Хаесов стал баптистом-евангелистом седьмого дня, она удивилась бы, наверное, меньше:«Ха-ха-ха! Рыбками, тихоня, интересуешься. По всему институту аквариумов понаставил… Интересные у тебя рыбки.Мужик в доме, конечно, хозяин… Мой Митенька тоже, наверное, слегка рыболов… Что-то больно веселый был, когда я из Крыма вернулась. Видимо, тоже, куда-нибудь закидывал удочку… Хм. Устрою я ему рыбалку с ночевкой – спать стоя будет. Надо было мне его с собой в Крым взять.С собой взять…Фу, бог мой, какие глупости лезут в голову с этими Хаесовыми.Хотелось бы знать, кто на такого Хаюсенка покусился?.. Хотя, в тихом омуте, черти…И, может, еще какие черти…Спокойно, ничего не нужно делать сломя голову. Ты ведь не девочка…»«Ну, это ты, Хаюсина, того, перегнул, – подобные вещи Смирнов не одобрял, – Ну ущипнул бы. Ну, пожимсались бы где-нибудь. А-то, не ночевал дома, Да, еще и у любовницы. Это б мне моя тоже бемс устроила… Ну и молодежь пошла нынче…»Чаша терпения Медведевой заполнилась до краев, и теперь не надо было даже искры, чтобы содержание этой чаши начало бурлить и вспениваться:«Так оскорблять любимого человека!.. Женщину, мать. Сидит – не краснеет. А она, горемычная… Ох, подлец! Ох, мерзавец! Как такого земля носит?!.»Других слов для инженера Хаесова у Медведевой не находилось. Тем более, что она ничего не знала о том, что как только она сама уезжала в какую-нибудь командировку – ее муж, часовой мастер одной из окраинных мастерских, человек, всецело боявшийся ее по любому поводу, первым делом пропивал все оставленные ему деньги, и дожидался ее на «трояка», одолженных у знакомых, и второй производной от пьянства – сданных бутылках. Старший сын Тамары Михайловны Медведевой уже давно называл жену подчеркнуто-вежливо, по имени-отчеству, и предпочитал проводить свободное время в общежитии медицинского института, где у него было много знакомых. О младшем сыне говорить было пока рано – все вечера он попросту торчал с гитарой в подворотне соседнего дома.«Откуда только мерзавцы берутся?..» – тяжело вздохнула Медведева.Это ей было невдомек.«Да, – зафиксировал Сергеев, – Это ты, Игорек, явно не прав. Видать умишком так и не обзавелся. Не мог взять трубку и через носовой платок сказать: «Поговорим, Калуга,» – или подружку попросить. А там, уж, трепись про неожиданные командировки на сутки.Слабоват, брат, если признался.А женщина – ничего…»– Вот такие, товарищи, не хорошие, аморальные поступки, позорящие наш коллектив. И вообще… – пример того, как вообще позорят коллектив поступки инженера Хаесова, Меньшикову в голову не пришел, и он взглянул на директора.Тот, как-то странно, не мигая, смотрел на Меньшикова. Одобрения в этом взгляде не было, и Меньшиков на всякий случай добавил:– Вообще-то, главную оценку должны дать вы, товарищи… Но в зале стало почему-то тихо.– Вопросы, товарищи? У кого будут вопросы? Может, у членов суда появились вопросы к гражданке Хаесовой?Давайте, так сказать обменяемся мнениями.Обмен мнениями – это самый простой способ бездельничанья, но даже он не вызвал инициативы.– У вас, товарищ Целековская, есть вопросы к гражданке Хаесовой?– Нет, мне все ясно.– У вас, товарищ Смирнов?– Д-не… Нету, – при этом Смирнов потрогал зеркало печени – свой красновато-синеватый нос.– У вас, товарищ Медведева?– У меня вопросов к товарищу Хаесовой нет.– У вас, Сергеев?– У меня есть вопрос.Галина Хаесова подняла глаза.– Галина Владимировна, вы рассказали нам о том, как ваш муж, инженер Игорь Хаесов, разрушал семью. Но мы ничего не знаем о вас. О том, как вы семью укрепляли. Опишите, пожалуйста, круг ваших интересов. Как вы любите проводить время?– У меня семья…– Да, это очень много и важно. Но скажите, любите ли вы, например, искусство, живопись? Какую?Хаесова прямо посмотрела в глаза Сергееву:– Я люблю живопись– Вы удовлетворены, Сергеев? – вставил не-то вопрос, не-то реплику Меньшиков, считавший рисование никчемной тратой времени – дань вековой ненависти чертежника к ватману. И считавший искусство некоей разновидностью машинописной графики.Не лучшей разновидностью.– Да, я удовлетворен, – Сергеев сел.– Возможно, что гражданка Хаесова хочет что-нибудь добавить?– Разве этого мало?! – Хаесова не знала – много этого или мало, но в ее глазах было что-то от загнанной лисы.– Простите, – из-за своего места за столом встал Манушкевич. Так уж получилось, что это слово пока было самым частоповторяемым, из тех, что он произносил сегодня в конференц-зале.– Вы что-нибудь хотите сказать? – Меньшиков покосился одновременно и на Манушкевича, и на директора.– Да… Я к сожалению опоздал на начало суда, за что вторично извиняюсь, но мне удалось просмотреть протокол и копию заявления, – для Манушкевича дело казалось таким простым, очевидным и никчемным, что даже непонимающим было трудно прикинуться:– Вот вы, гражданка Хаесова, спрашиваете, мало ли того, что вы написали на мужа?..– Про мужа… – поправила его Медведева, но Манушкевич продолжал, словно не слыша этой реплики:

 

– …в своем заявлении?

Действительно, мало ли этого? По-моему, вполне достаточно. Достаточно, чтобы ничего не понять. Во всяком случае, мне не ясно главное – зачем вы все это написали?

Поймите, что любой суд, и товарищеский, в том числе, это, в определенном смысле – последняя мера…

В этот момент Меньшиков увидел искривленное, чуть – ли не судорогой злобы, лицо директора.

Марков вновь ощутил приступ боли в боку.

Но Меньшиков не знал об этом. Видел только злобно сжатые, волевые губы директора, и сделал окончательный вывод: «Песенка Манукевича, во всяком случае, в том квартале, кончится плохо…»

– Послушайте, товарищ Манушкевич, мало того, что своим опозданием, вы едва не срываете заседание товарищеского суда – Меньшиков уже забыл о том, что в начале заседания, даже не заметил отсутствия представителя месткома.

Да и какое это имело значение в конце концов. Приступ язвенной болезни у Маркова, невольно определил отношение Меньшикова к Хаесову. А, заодно, и к самому Манушкевичу, – А теперь, непонятными вопросами, уводите наше заседание в иное, неверное, русло. Таково мнение суда.

«Достанет или не достанет Оксана зонтик?» – думала Целековская, и ее лицо выражало сомнение.

«Трояк… Так, рубль… Пятьдесят копеек, семьдесят…» – пересчитывал в кармане деньги Смирнов и, как казалось, был полностью удовлетворен словами Меньшикова.

«Догадаются они там сами взять вчерашний борщ с балкона, или будут есть в сухомятку?..» – думала о своих домашних Медведева, и ее лицо выражало озабоченность.

«Черт возьми, как курить хочется…» – Сергеев недовольно покусывал губы.

Манушкевич хотел что-то возразить, но потом просто усмехнулся и сел:

– Извините…

– Ты чего прерываешь!

– Пусть говорит!

– Нечего ему говорить, вот и сел!

– Скажи, Макевич!..

Чего только не неслось из зала.

…Если все предыдущее, вплоть до пятнадцати рублей в заначке, вызывало, в основном, довольно благодушное отношение и даже улыбку, то «женщина на стороне» и признание в этом – это уже тема.

Большинству мужчин, которых было большинство, Хаесова не нравилась. Хотя многие из них, в принципе признавали, что «дура» и, тем более, «сука», – не аргумент в семье. До поры, до времени. И эта пора, по их мнению, должна была наступить в семье Хаесовых, сразу после суда

Вообще-то, и руками в семье размахивать не зачем, считало большинство, но вытаскивать весь этот сор из избы…

Пожалуй, до момента с любовницей, в котором Хаесов, к тому же, сам признался, наверняка, желая нанести большую боль, имел место тот случай, когда даже женщины, не одобряя поступков мужа, были не на стороне жены. Ведь, что касается заначки, то большинство из них считало, что о заначках нужно знать, и расправляться с ними без лишнего шума, или, во всяком случае, половинить их в значительных размерах.

Но, вот насчет любовницы.

Любовницы.

Тут лишь некоторые мужчины могли встать на защиту инженера Хаесова. Да, и-то – защита выражалась в разведенных руках и фразе: «Бывает…» Двух-трех лаборантов, пытавшихся шутить по этому поводу, просто никто не стал слушать.

Любовниц, видимо, не одобряют даже женщины, являющиеся ими…

На некоторое время Меньшиков утерял нить ведения собрания, но вскоре вновь вступил в свою роль: Слово, для выступления предоставляется… – Меньшиков оглядел сидящих за столом.

Предполагалось, что каждый их членов товарищеского суда является критиком дел, совершенных Хаесовым. При этом, то, что в самом слове «критик» есть что-то приговоренное, Меньшиков не задумывался.А ведь критик – это человек, по своей сути, занимающийся тем, что не любит.Если бы было наоборот – его называли бы не критик, а хвалитик.

Да и критиковать может каждый дурак. И только дурак готов воспользоваться этой возможностью при каждой возможности.

Предоставлять слово Манушкевичу, он бы вообще не стал. Но, видимо, придется. Во всяком случае, Меньшиков не собирался предоставлять ему слово первому. Смирнову Меньшиков не очень доверял. Смирнов мог спороть глупость.Сергеев? Кто его знает, что у этого дизайнера на уме. Начнет опять говорить про живопись.Лучше всего было бы предоставить слово Медведевой. В этой характерной женщине Меньшиков не сомневался, но ее нужно было приберечь на случай, если в чьем-нибудь выступлении – например, Манушкевича – прозвучали бы «не те аккорды». Медведеву нужно было оставить «на потом».Сам он не был таким дураком, чтобы выступать первым. Во всяком случае, не считал себя таким дураком. И, кроме того, его фраза: «Слово предоставляется…» – если бы была закончена словом: «Мне,» – выглядела ба не слишком умной.«Слово предоставляется мне,» – на что это похоже.Это не похоже ни на что…

О том, что слова могут делать мысли уродливыми, Меньшиков, разумеется, не задумывался…

Оставалась Целековская. Меньшиков не любил эту крашеную блондинку: «Если вляпается – поделом»: – …товарищу Целековской, – бодро закончил он фразу.Целековская подняла глаза на Меньшикова и продолжила сидеть. Меньшиков посмотрел на директора. Приступ боли у Маркова к этому времени закончился, и он просто смотрел в зал.«Доволен. Значит все нормально», – подумал Меньшиков и проговорил:– Пожалуйста, товарищ Целековская.– Ну, что же… – Целековская встала. Причастность к коллективу спасала от сомнений совести.Это уже почти безнаказанность.

– Товарищи, – она поправила кримпленовый жакет, – Товарищи! Потом мы еще услышим объяснения самого Хаесова, но пока, предварительно, если так можно выразиться, я хотела бы сказать следующее… – Целековская обманывала коллектив. Она не хотела говорить ничего. Больше того, последние насколько минут, она так усиленно думала о японском зонтике, что забыла, какие грехи числятся за Хаесовым. Но она собрала свои мысли и вспомнила, – Очень плохо, товарищ инженер Хаесов, вы ведете себя в семье. И не очень достойно звания инженера, нашего, советского.Что за выражения вы употребляете в быту? Дура… Сука… Да ведь перед вами ваша жена. Женщина, любимая, – при этом Целековская вспомнила о том, что Игорь Хаесов провел ночь у любовницы, и поняла, что говорит что-то не то.– Замахиваешься на жену! – переключилась Целековская, – Сладил, значит? Эх вы, мужики! Моя б воля, я б вас всех… – о том, что бы она сделала, будь у нее воля над всеми мужиками, Вера Целековская благоразумно промолчала. Впрочем, она не задумывалась над тем, что поступает благоразумно.– У тебя же дочки! Не будь подлецом, Хаесов, слышишь! И лжецом не будь. А пока, ты для нас человек не честный – лжец!Целековская села.«В принципе, верно», – отметил про себя Меньшиков.«Умеешь говорить, стерва, – подумал Смирнов, – А сама, интересно, чем на юге занималась? А Хаюсине – по рогам!..»«Нет в тебе твердости. Принципиальности, – Медведевой Целековская не нравилась, – Вот, и слова твои, сплошная труха. Хорошо еще, что закончила верно. Хоть какая-никакая черта. Инженер Хаесов – Лжец!»«Объявили бы, наконец, перерыв. Как курить тянет… – дизайнер Сергеев покусывал губы, – А тебе загар идет, Верочка Целековская.Не можешь ты не быть лицемеркой.Впрочем, без лицемерия может обойтись каждый.Остается только выяснить – каким образом?…»«Разумеется, все это верно, – думал Манушкевич, – Только Хаесовым сейчас не слова нужны, Во всяком случае, не чужие слова…»«Теперь можно и этого Смирнова выпускать», – решил председатель суда Меньшиков:– Слово предоставляется мастеру экспериментальных мастерских, – Меньшиков, видя, как оторопело завертел глазами Смирнов, нарочно медленно называл должность, чтобы дать тому придти в себя и сосредоточиться, – Товарищу Смирнову.Смирнов говорил вначале тихо, жевал слова, но постепенно разошелся.Как бы не был человек глуп – ума учить других, у него хватит:– …Что тут можно сказать… Это, знаете, не того… – Смирнов оратором не был, и давно понял это сам. Оттого, он старался говорить прямо, без околичностей.Как ему казалось.– И что замах был произведен на товарища… да, товарища жену… Это тоже, не то, что нам требуется. А требуется нам, товарищи, железная дисциплина! – зал притих, – А то, ведь, что у нас бывает! Придет такой вот Хаесов с похмелья и напортачит… А бригада отдувайся! А если он еще руки распускать начнет… Станет такой вот Хаесов – руки в брюки… А еще, инженер называется… Срам один… И денег ему, видите ли, не хватает… А за что такому вот Хаесову платить, если он и у станка норму сделать не может…Зал слушал, затаив дыхание. Все привыкли к тому, что Смирнов не семи пядей, но такую околесицу слышать давно не приходилось.Появились смешки.– По существу, пожалуйста, товарищ Смирнов, – проговорил Меньшиков постукивая авторучкой по графину на столе.– А я, что, не по существу? Может и дисциплина нам не нужна? А?– Нужна. Нужна, – заверил его Меньшиков, – Но у нас – суд. Так, что по существу.– Так я и предлагаю – присудить Хаесову перевоспитаться. И еще, пусть он эти шашни со своей дамочкой бросит. А-то, что получится, каждый себе дамочку заведет. Да еще и не одну, – Смирнов сел, но тут же вскочил вновь, – По существу, я против того, чтобы дома не ночевать. Это главное – по существу!«Ну, началось! Откуда только такие мужики-болваны берутся? – Целековская вспомнила полярного летчика, – Как такого кретина жена дома терпит?..»«Вот, идиот… Заставь дурака богу молиться… – Медведевой Смирнов не нравился и тем, что постоянно был то с похмелья, то смурной, и тем, что всякую работу затягивал неимоверно, – Зачем только в суд выбирали?..»«Давай. Давай, бродяга, – улыбнулся Сергеев. Он относился к мастеру беззлобно-презрительно, как к низшему организму, – Тебе бы сейчас стаканчик принять, такое красноречие открылось бы…»«Ну, это ужее неизвестно что. Я Хаесова ни разу не видел выпившим, а от тебя, каждый день, как от винной бочки несет… Вот, сейчас встану и скажу… Хотя, пошло оно все…» – и Манушкевич не встал, понимая, что это все равно ни к чему не приведет.– …Слово предоставляется… – «Вот теперь можно выпускать Медведиху, – решил Меньшиков, – Да, пожалуй, не то, что можно – нужно. А-то, это Смирнов такого наплел…» – …Товарищу Медведевой. Опытнейшему члену нашего товарищеского суда, являющегося его членом уже двадцать четвертый год.«Хам», – подумала Медведева, но тут же забыла о Меньшикове.Перед ней был инженер Хаесов.– Товарищи! – начала Медведева громко. При этом, она окинула зал взглядом, который, в ее понимании, не нуждался в комментариях. Волевым взглядом, – Товарищи! Сегодня, в этот печальный для нашего трудового коллектива, день, мы собрались для того, чтобы дать суровую, но справедливую оценку поступкам человека, которого язык не поворачивается назвать человеком.Морально разложившегося типа.Полностью доказавшего своим поведением в быту свою жизненную несостоятельность. Но от морального разложения, прямой путь к разложению физическому. И я уже вижу бывшего сотрудника нашего института, бывшего инженера, бывшего мужа больным печенью от постоянного злоупотребления спиртными напитками, разыскиваемого милицией за совершения тяжких преступлений, бросившего работу и семью.Отвергнутого обществом.Вот такой конец ждет, с позволения сказать, инженера Хаесова. Вот на какой путь он вступил.И еще, что не менее важно.От измены жене один шаг до измены Родине.Ну, а от человека, способного изменить родине, сами понимаете, ничего хорошего ждать не приходится.Мне могут возразить, что я прибегаю к слишком крутым сравнениям. Но посмотрите, уже сейчас перед нами человек, который вынужден хитрить и обманывать, изворачиваться и лгать, – Медведева не обратила внимания на то, что инженер Игорь Хаесов пока не сказал ни слова. Но ей так хотелось, чтобы он хитрил и обманывал, изворачивался и лгал, что уже казалось, что так оно и было.– Я хотела бы, с разрешения председателя, задать инженеру Хаесову вопрос, Медведева считала себя правой и не задумывалась о том, что иногда, правым быть стыдно…

– Пожалуйста, пожалуйста, – Меньшикову был не совсем понятен ход мысли Медведевой, но общий настрой ее речи он одобрял. Тем более, что заметил на лице директора Маркова тень улыбки. Во всяком случае, с тех пор, как Медведева получила слово, тот не поморщился ни разу. – Скажите, Хаесов, всем известно, что вы любите аквариумных рыбок. Это так?Последовало молчание.– По-видимому, так, раз на всех этажах в нашем институте стоят аквариумы, установленные вами.Так, ответьте, пожалуйста, как можно любить рыбок, и при этом, замахиваться на жену?! – как и всякий, не слишком далекий, глупый человек, Медведева была самоуверенна.Эта самоуверенность порождала радостную бесконтрольность в словах и поступках, и делала ее еще глупее, чем она была на самом деле.Молчание продолжалось.

Это очень трудно – клеймить человека, который не оправдывается, а значит, не поднимает против себя коллектив. Медведева раздражалась, и как всякому раздраженному человеку, ей хотелось раздражаться вместе с коллективом.А это как-то не выходило, и раздражало Медведеву еще больше…

– Вы настоящий садист, Хаесов! Вот, что я вам скажу. Садист и лгун! «Ну и балоболка, сама не живешь, и другим не даешь… Интересно, способен ли мой Митенька изменить родине?.. Зря я обещала Оксане махер…» – мысли Целековской скакали, как молодые козочки на поле, и уже пробовали брыкаться ножками.«И чего она на Хаюсину взъелась. Вот дура старая… Моральная. Врезать бы тебе разок, чтобы не приставала к людям», – Смирнов чувствовал, что дело затягивается не только до девятнадцати, пока продают водку, но и до самого закрытия магазина. Это не придавало ему энтузиазма. Пятница есть пятница.«Хорошо, товарищ Медведева, выдержано в вашем стиле. И моральное разложение, и верность присяге. Как только не сказала, что не пошла бы с Гариком в разведку. Или не полетела бы с ним в одном космическом корабле… Вот, дура… Когда же, наконец, перерыв?» – думал Сергеев.«Чем только не занимаются, когда не хотят работать… Измена Родине… Самый банальный отчет никто составить не может, а языком трепать… В библиотеку сегодня, пожалуй, уже не успеть…» – не говоря лишних слов и не афишируя это, Манушкевич готовил докторскую диссертацию, и все свободные вечера проводил в библиотеке. Отрываться от интересного дела ради пустой говорильни, ему не хотелось.По мнению Меньшикова, все шло как нужно, и он, опять взглянув на директора, предоставил слово «инженеру и дизайнеру» Сергееву.– Я, товарищи, разделяю тот принципиальный взгляд на вопросы, поставленные в заявлении товарища Галины Хаесовой.Безусловно, в семейном кругу мы должны вести себя иначе. Но вот какая проблема стоит, как мне кажется, особенно остро…Далее, Сергеев говорил о взаимном интересе, который должен сплачивать семью, и закончил словами:– …Если бы вы, Галина Владимировна, сами глубже относились к своему интересу к живописи, а потом, – на этом слове у Сергеева получилось непроизвольное и никем не замеченное ударение, – увлекли бы этим мужа…Я думаю, что это укрепило бы вашу семью, – Сергеев поправил галстук и сел.«Ну, это – неизвестно, что! Кипела Медведева, – Валить все с больной головы на здоровую! Таких дизайнеров нельзя близко подпускать к судам. Куда смотрит Меньшиков? Впрочем, все мужики одним миром мазаны…» – в этот момент Медведева была ополчена на всю мужскую половину человечества. И если бы ей под горячую руку попался бы тихоня-муж, ему бы тоже досталось.«Да, ясно мне, о чем ты, молодец, думаешь, – усмехнулась про себя Целековская, – Семь собрался укреплять, а сам с ее коленок глаз не сводишь.Но не для твоего она огорода.С ней ты через три дня на месте Игорешки окажешься.А у меня, кстати, ноги не хуже.Не разборчивые вы, мужики, да и ума у вас – кот наплакал…»Смирнов, правда, ничего не понял. Но в принципе, самой прямой и безответственной, потому, что на нее можно валить все, вещи, был с Сергеевым согласен:«Правильно ты, Миха, сказал – она во всем виновата…»Манушкевич определил выступление Сергеева просто:«Словеса…»

В принципе, каждый из членов суда говорил правильно. Проблема была в другом – никто не задумывался над тем, что иногда быть правым – позорно…

Меньшиков видел, что Марков внимательно слушает Сергеева, но внимание это было каким-то странным. Поэтому, своего отношения к выступлению «инженера и дизайнера», председатель суда не имел. Кроме того, ему самому пора было высказаться. И он готовился.Но когда Меньшиков уже открыл рот, со своего места поднялся директор института Марков. Он сделал несколько шагов по проходу, остановился, посмотрел вокруг:– Товарищ Меньшиков, разрешите мне на правах руководителя учреждения, в котором работает такой аморальный тип, как инженер Игорь Петрович Хаесов, которого мы, между прочим, хорошо знаем не один год, сказать несколько слов.Пока кто-то другой не наговорил больше…И, не дожидаясь ответа Меньшикова, директор прошел к первому ряду. Туда, где сидели лишь два человека, разделенные десятком пустых кресел.Несколько секунд он молчал, видимо подыскивая слова, а в зале стояла тишина.Директор института разбирался в людях не лучше и не хуже, чем все остальные. Просто в зале он был единственным, кто мог не оглядываться на руководство.Только Марков мог говорить то, что думал.Когда отсутствует свое начальство – нет ничего приятнее, чем постоять за правду…

– Галина Владимировна… Сейчас я буду говорить не о мусоре, который, на самом деле, иногда стоит вынести из избы, даже если на улице очень много народу… Если наводишь чистоту, то бывает так, что это просто необходимо сделать, для того, чтобы разобраться в своем собственном мусоре… Но, вот стоит ли всем и каждому совать под нос свое грязное белье. Теперь, когда у нас на руках ваше заявление, мы, безусловно, просто обязаны что-то предпринять.Помочь вам.Именно, помочь… – Марков говорил медленно, часто делая паузы, – Но подумайте сами, помощь ли вам нужна?.. И вообще, может ли в данном случае, помочь коллектив… совершенно посторонних вам людей. Вы хотите, чтобы мы разобрались в том, в чем вы не можете разобраться с самым близким вам человеком…Галина Хаесова слушала опустив голову. И вдруг ее плечи начали вздрагивать.– Что вы! Галина Владимировна, что вы… – Марков в два шага пересек зал и склонился над женщиной. Но та лишь махнула рукой и тут же закрыла лицо ладонями.– Галина Владимировна!.. Не надо… Успокойтесь… Дайте воды, товарищи… кто-нибудь. Перерыв, товарищи…– Товарищи, перерыв! – выкрикнул Меньшиков наливая воды в граненый стакан. Такого оборота дела он не ожидал, и теперь не знал, что делать.Смирнов также склонился над женщиной:– Не плачь, голубка… Все образуется. Хочешь, вот сейчас пойдем к моей старухе, она нам щец выставит, да и на рюмочку разговеется… А там, поглядим…«Нервишки у тебе, дорогая, ни к черту, – усмехнулась Целековская, – С такими, не мужей по судам таскать, а…» – что нужно делать с такими нервами, Целековская не успела додумать. Ее взгляд упал на Сергеева: «Кобелек…»«Это, конечно, чуждо нашему мировоззрению, но плачущая женщина – это прекрасно… Роден…» – Сергеев достал из пачки сигарету, и, считая, что со слезами справятся без него, направился к выходу.«Размазня. Совершенно не подготовлена к такому заседанию…» – Медведева вынесла приговор. О том, как нужно готовиться к такому заседанию, она не задумывалась, но если бы ее спросили об этом, ответила бы: «Собрать волю в кулак!» – едва ли отдавая отчет в том, что кулак и воля, в принципе, имеют между собой очень мало общего.Манушкевич взял стакан с водой, забытый засуетившимся Меньшиковым, и протянул его Хаесовой:– Выпейте воды. Это должно помочь… И идите домой. Давайте я вас провожу…Галина Хаесова подняла глаза, встала, тыльной стороной ладони смахнула слезу, появившуюся на лице, и молча вышла из зала.Лишь у самых дверей, она на мгновение оглянулась…

Рядом с инженером Хаесовым, стоявшим у открытого окна в вестибюле, стоял его приятель, инженер Соловьев. Они оба курили. – …Сукой-то, я ее назвал, когда она данио-ренио выплеснула…– Игорь, ерунда все это. Я одного не могу понять?– Чего?– Зачем тебе врать про любовницу потребовалось. Мы ж с тобой с первого на второе ночевали на платформе в Ногинске, когда к барыге за альбиносами ездили. Второго у моей жены день рождения, вот я и запомнил.– Глупость я, Юра, сморозил… Мы, ведь, с ней давно друг друга не понимаем. Да и не поверила бы она мне, ничего не поняла бы, но не поверила. А скандалить мне с ней надоело. Все что-то выясняем, выясняем. Не для того, что бы выяснить, а для того, чтобы выяснять. Вот я и отрезал.Обидеть я ее не хотел. Просто надоело.– Да ушел бы ты от нее давно…– А дочки? – Хаесов как-то грустно улыбнулся, одними губами, словно глаза не имели к этой улыбке никакого отношения, – Две девочки…Он не успел договорить.– Игорь!Оба мужчины оглянулись. Рядом с ними стояла жена инженера Хаесова:– Игорь! Да прости ты меня, дуру!..

Сергеев, куривший на лестнице, увидел эту сцену и вернулся в зал. – Верочка, – он подошел к Целековской, – Кажется, твой протокол останется без продолжения. Чета на пути к примирению… А мы, может поужинаем вместе?Целековская взглянула на Сергеева и улыбнулась:– Нет, дизайнер, ошибок на сегодня хватит…Сергеев посмотрел на Целековскую и не улыбнулся:– Единственная неисправимая ошибка – это попытка исправить прошлые ошибки…

…Декларировать истины легко. Трудно объяснить – откуда они взялись…

 

Что ты хочешь этим сказать?

–  Что, когда мы говорим о каких-то лукавых, не честных людях, населивших сейчас нашу страну, нужно помнить, что мы все – дети одного времени. Времени, которое честным, может назвать только очень лукавый человек…

А где ты сам был в это время? В зале. Если не в том, так в каком-то другом…

 

Белорусска

–  К пятидесяти годам половину своего самообразования я завершил.

– ?

–  Научился поступать так, как я считаю правильным.

Осталась – вторая половина.

–  Какая?

–  Научиться самому давать правильную оценку первой половине…

– … Только не говори мне, что тебя волнует проблема проституции. – Проблема сексуальной проституции меня, действительно волнует не слишком сильно. Но, если бы проститутками были только проститутки – эта проблема вообще никого не волновала бы…

…Уже уходя, она произнесла довольно занятную фразу, заставившую меня взглянуть на нее по-другому. Впрочем, будь мои мозги порасторопней – к этому меня могли бы привести все наши предыдущие разговоры.

– Так много дорог. Наверняка не все они ведут в ад, – сказала она. – Почему ты так думаешь? – спросил я, чтобы хоть что-то спросить.– Благих намерений у людей на все дороги не хватит…

Я не буду рассказывать ее историю такой, какой она, наверное, была. Я расскажу ее так, как я ее понял.И оправданием мне будет служить то, что по другому не поступает никто и никогда…

…Ко времени нашего знакомства все потрясшие мир события в моей стране – путчи, дефолты и прочие кризисы вроде черномырдинского премьерминистрства, уже не только произошли, но и забылись – и Большой застой остался где-то в прошлом. Зато застой наступил у меня самого. Может, это случилось из-за того, что мы вроде пересели в новую лодку, но у всех рулей, больших или маленьких, почему-то оказались теже самые люди, что и раньше. А, может, и по какой-другой причине.Но вышло так, что со своей «символикой для души», коротко названной моими друзьями «системным, эмпирическим, диалектическим ауросимволизмом», я, кажется, слегка обогнал свое время, и теперь дожидался его в окопе под названием «сельский пейзаж».

– Стремления не берут отгулов, – сказал мне мой друг, художник Гриша Керчин. – Берут, – ответил я ему, – И даже иногда уходят в отпуск…

Как бы там ни было, мне в этом окопе было так уютно, что я, в общем-то, не обратил внимания на Всемирные Потопы под названием «этапы приватизации». Видимо я оказался таким Ноем, которого о потопах забывали предупредить заранее.

На картины появились большие заказы. От первых «больших» «знатоков».

Здесь у нас дело обстояло так, как и во всем остальном мире: тек, кто разбирался в искусстве, покупал хорошие картины, те, кто не разбирался – покупал то, что ему нравилось… – …Мне хотелось бы что-нибудь девяносто на метр десять.– Что? – удивленно переспрашиваю я очередного заказчика.Дело в том, что я не люблю заказов вроде: «Справа должна быть елка, а слева – обязательно береза», – вы скажите – какое ощущение вы хотите получить от картины: радости, ожидания, умиротворения – а остальное, я решу сам.Но «девяносто на метр сорок» – это явно слишком мало для того, чтобы понять – чего от тебя хотят.В ответ тебе пожимают плечами:– Только, чтобы никаких «Черных квадратов». Я этого примитива не понимаю, – заявил мне один из заказчиков. Заявил достаточно твердо, как человек, уверенный в своей цели. Хотя я, мысленно, ставил за каждым его предложением вопросительные знаки вперемежку с восклицательными, – И чего с этим квадратом все носятся!Заказчик не задавал вопрос, а утверждал, как умный, которому совершенно очевидно, что он умный, перед дураками, которым совершенно очевидно, что они дураки.Но, не смотря на это, я все-таки ответил:– Все – проще не бывает – не нравится вам «Черный квадрат».Ну и пусть не нравится…Хотя, куда правильнее было бы ответить:– Ну и пусть не нравится, и черт с вами…

На самом деле, с «Черным квадратом» дело обстоит и просто, и сложно – одновременно… Во-первых, он называется не «Черный квадрат», а «Черный супрематический квадрат». А во-вторых, в эпоху открытия клетки, радиоактивного распада, волны, кванта энергии и еще черте чего элементарного, когда люди решили, что нашли первоосновы мироздания, вполне естественным было удручающее представление о мире, как о наборе простых элементов. Удручающее, потому, что слишком скучным оказался бы мир, будь это представление верным. Таким, самым простым, элементом в живописи, Казимир Малевич посчитал черный квадрат.Он написал самую простую картину на свете.И нам, его потомкам, остается только гордиться тем, что наш соплеменник провел этот поиск.Гордимся же мы тем, что запустили первый искусственный спутник, создали водородную бомбу и сибирскую язву.

Не знаю, рассчитывал ли Малевич на то, что мы его поймем. Если рассчитывал, то он, явно, был о нас слишком высокого мнения.

Вообще-то, на понимание потомков, я и сам не очень рассчитываю – как-то не скромно рассчитывать на себя в будущем. Да и рассчитывать на потомков – это вроде как, обременять их собой заранее…

Это не значит, что я плохо отношусь к будущему. Я уважаю будущее уже за одно то, что оно, в отличие от прошлого, не лезет к нам со своими рецептами счастья…

Эти мысли позволяют моим друзьям совершенно бескорыстно смеяться надо мной: – Представляю озабоченность человечества после твоей смерти.– Чем?– Одним единственным вопросом.– Каким? – я иногда бываю неуемным до занудства.– Почему оно до сих пор не поставило тебе памятник?..

…Впрочем, я отвлекся. Как я делаю очень часто.– …Не связывайся с ним, – предупреждали меня, когда я рассказал об этом заказе, девяносто на метр сорок, – Говорят у него большое политическое будущее.– Ну и что? – ответил я.– Ты, что, не боишься людей с большим политическим будущим?– Теперь не боюсь даже людей с большим политическим прошлым…

Я связался с этим заказчиком, и он меня обманул – банально не отдал денег. – Ну, что же, – решил я, – Реальность бывает бесплатной, а за иллюзии приходится расплачиваться…

Москва – город не то, чтобы маленький, но как раз такой, что люди иногда встречаются друг с другом. На момент нашей следующей встречи, на приеме в посольстве республики Болгария, мой бывший заказчик, видимо в чем-то проштрафившийся на столько, что из депутатов его сослали в совмин на какую-то не очень значительную должность. Не узнав меня, он втянул в дискуссию, начавшуюся и закончившуюся без моего участия: – Вот вы, писатель и художник, – хорошо, что не добавил: «инженер человеческих душ», а-то бы я непременно остался до конца дискуссии, – Скажите мне, почему все воруют!?– Потому, – ответил я, даже не пожимая плечами, – Потому, что люди следуют не советам правительства, а его примерам…

В общем, как-то вышло в нашей новейшей истории, что не все хорошие люди оказались такими хорошими, как предполагалось. Хотя истина все-таки, отчасти, восторжествовала – сволочи стали именно такими, как я и ожидал.

Не то, чтобы это меня расстраивало, просто мой собственный восторженный перестройкой восклицательный знак, как-то скукожился и превратился в вопросительный. А душе захотелось чего-то диетического, и я попытался приспособить душу к реальности.Наверное, так было во все времена: идеалы – это ведь цель только материалистов. Идеалисты обходятся материльным…

Добавлю к этому, что приблизительно в то же время меня оставила близкая мне женщина, которую я считал своей женой, и для того чтобы описать круг моей семьи, мне стало достаточно ткнуть себя циркулем в грудь.

– По Уголовному кодексу нельзя иметь двух жен, – сказал мне Андрей Каверин, – Так, что радуйся. – Чему? – не понял я.– Тому, что нельзя оказаться дважды одиноким …

Она же вышла замуж за человека не только нищего, «временно не работающего» уже лет пять, севшего ей на шею, но еще и не прочитавшего в своей жизни ни одной книги, и уже через три месяца объявила, что готова вернуться ко мне. Тут, наверное, любому станет понятна охватившая меня не то, чтобы тоска, а так, меланхолия.А с меланхолией договориться трудно…

В общем, на вопросы судьбы я отвечал так себе, на троечку с плюсом. Хотя, может быть – «плюс» – это уже мое самомнение…

…Наш пятиэтажный хрущевский дом окружен восемнадцатиэтажками, строящимися гасторбайтерами – видимо, даже в нашем дворе и люди, и боги созрели для строительства вавилонских башен. Квартиры в этих домах улучшенной планировки, заранее раскуплены иностранцами всех мастей: кавказцами, азиатами, чиновниками и прочими адриатами, вроде сербов и черногорцев.Это не к национализму – Бог меня миловал, и национальность людей меня не интересует, на столько, что я могу быть не согласным с человеком любой национальности. Правда, интересует вопрос: почему Бог не миловал человечество, и подарил ему националистические войны?Это – к вавилонобашестроению.От этого строительства, наш, и без того, не очень большой дворик, стал еще меньше, огороженнее что ли, и это стеснило сразу две категории жителей нашего дома.Во-первых, снесли несколько лавочек, и большинству стало негде ругать Чубайса – придаваться любимому занятию тех, кто разочарован даже в своем пессимизме.Впрочем, этот вопрос решился довольно быстро, и дискуссии были перенесены на лавку прямо под моими окнами.

Вот бывает же так – возвращаешься откуда-нибудь и видишь несколько человек у подъезда, и понимаешь, ну что же здесь такого – соседи, возвращаясь с работы, встретились у подъезда и остановились, чтобы перекинуться несколькими словами. А тут – подходишь к подъезду, и сразу чувствуется, что люди около него сидят с самого утра и болтают ни о чем – о чем можно болтать изо дня в день?

Да, что там, соседи по подъезду – когда выяснилось, что без страха говорить можно все – оказалось, что большинству из нас и говорить-то нечего…

Многие из них безработные. Получают пособие, рублей четыреста в месяц, но когда я предложил за полторы тысячи раз в неделю наводить у меня порядок – пол подмести, да пару чашек помыть – никто не согласился: – Будем мы на тебя, буржуя, работать…Как будто бы, за редким исключением, во всем мире всегда кто-нибудь не работает на кого-нибудь.В конце концов – я, художник, работаю на своих заказчиков.

Больше всего меня раздражали «сливки» этих сидельцев – те, кто время от времени отделялся от коллектива. В поисках того, где бы стрельнуть на бутылку.Однажды, я не сдержался, что, конечно, плохо меня характеризует, да только я давно ко всем характеристикам безразличен – подошли ко мне три здоровых мужика и попросили:– Старик, добавь четыре рубля.Да черт бы их побрал:– У вас совесть есть? – сказал я, – Вы бы хоть сотню попросили, а-то втроем четыре рубля просите…

И, главное, аргументы у них какие-то странные: – Мы же не воруем, как некоторые, – как будто бы все, кто нашел хорошую работу – у кого-то воруют.Бедность – глупое достоинство.И, признаюсь, я иногда думал: «Лучше бы воровали, чем ныть с утра до вечера…»Впрочем, я думаю о них очень редко.Почти так же редко, как и они обо мне.И вот, что интересно: чем дальше, тем меньше и меньше остается в нашем дворе таких людей.Но они становятся сплоченнее.Не то, чтобы я их не люблю, просто, если у них произойдет что-то приятное для них, мне это будет безразлично.Не то, чтобы они не любили меня, просто, если у меня случится какая-нибудь неприятность, им это доставит удовольствие…

Вторые, кто пострадал от строительства – это молодые мамы с колясками. Вообще-то, пресса говорит, что страна вымирает, но если судить по нашему двору, пока – нет.Собираются молодые мамочки, многих из них я помню еще совсем детьми, и, со своими детишками, помещенными в первом пассажирском транспорте в жизни детишек, отправляются куда-то со двора.И момент, когда формируется эта группа, просто замечателен.Все – и дети, и мамы – такие красивые, улыбающиеся.И не поймешь, что вызывает большую радость – малыши, пытающиеся что-то сказать так, чтобы поняли родители, или родители, пытающиеся говорить так, чтобы их поняли малыши.

Я вообще, очень люблю детей. – Это от того, что понимаешь, что перед ними стоят не выдуманные проблемы, – сказал мне как-то мой друг, художник Андрей Каверин, заехавший из Москвы в наше примосковье для того, чтобы выяснить – нельзя ли платить «интегрированный налог за дифференцированную в различных субъектах федерации реализацию продукции».«Продукцией» назывались его картины, проданные в нашем художественном салоне, а «различными субъектами федерации» – Москва и Московская область.– Надеюсь понятно, почему я называю чиновников иностранцами? – сказал я Андрею в тот раз.Не помню уже, в тему или нет…

Я люблю детей настолько, что меня даже члены союза художников не раздражают – и с теми, и с другими, я легко нахожу общий язык потому, что отношусь к ним серьезно, как к взрослым. Только, стараюсь не использовать не понятных им слов.Думаю, они относятся ко мне так же – во всяком случае, когда видят меня – улыбаются и лопочут что-то не членораздельное.Впрочем, это – очередное отступление.А не наступление.

Однажды я стоял у окна и смотрел на колясочных мам, и, наверное, в моем лице было что-то такое, что сидевший у меня Вася Никитин сказал: – Любишь детей?– Люблю.– Я тоже.Без детей нельзя было бы любить взрослых…

Вот среди этих мам, я впервые и увидел ее. И обратил на нее внимание даже среди остальных красавиц.А вообще-то, наш двор иногда смахивает на Голливуд – или действительно, молодые женщины стали красивее, или я стал таким старым, что мне уже все нравится…

Первое, что я не мог не заметить ни как мужчина, ни как художник, это была ее гармоничность. Не худая и не полная, очень стройная, с ногами такой длинны, что их длиннота не бросалась в глаза своей модельностью, а позволяла просто любоваться ими.

Судя по всему – мужчины вообще, сентиментальнее женщин – не разу не встречал женщины, сказавшей, что у ее соседа красивые ноги…

Поначалу, я не сообразил, что у нее большая грудь потому, что она сама кормит ребенка.

Одета она всегда была очень строго, но не ханжески. Так одеваются женщины, хорошо знающие, что им к лицу.И умеющие этим пользоваться.Да и то сказать – если женщина не умеет пользоваться тем, что знает, то какая же это женщина?

Не то, чтобы она производила впечатление женщины, обладающей сильным характером. Просто она была блондинкой. И это заставляло задуматься о том, какой у нее характер на самом деле?Как и всякий мужчина, я не раз слышал и повторял анекдоты о глупости блондинок.До тех пор, пока однажды художник Григорий Керчин не сказал:– Ни один мужчина не назвал блондинку дурой в тот момент, когда та начинала раздеваться.

Без сомнения, в ней было то, что определяется понятием «современная женщина» – правда я сомневаюсь в том, что всегда могу верно установить, что именно это означает. Когда однажды я поделился этими сомнениями с моим другом, поэтом Иваном Головатовым, он сказал мне:– Современная женщина – та, что не только может рассказать сексуальную историю, но еще и понимает то, о чем в этой истории идет речь, – конечно, иронию Ивана можно оценить. Ведь он не только поэт, но еще и врач-гинеколог. И как врачу, ему, наверное, трудно понять, почему женщина пожимает плечами, когда он ее спрашивает о том, откуда, по ее мнению, у нее появилась сыпь после отпуска, проведенного в Анталии, о котором она только что рассказала достаточно подробно.А как поэту – ему, конечно, все понять легко…

Поэты – это не те, кто придает слову красоту, а те, кто придает красоте слова смысл существования…

…Я не наблюдал за ней специально, но каждые несколько дней, она приходила мне на глаза, и все получалось само собой. Тем более, что интерес мой был чисто умозрительным.На столько умозрительным, что я ни разу не попытался выяснить – чья она жена?Не то, чтобы это было безразличие – просто своих проблем было предостаточно, чтобы создавать их еще кому-то…

Конечно, красивая женщина вызывает во мне вполне естественные желания, укладывающиеся во фрейдизм и дарвинизм одновременно. Но, как человек с зачатками интеллигентности, я никогда не позволю себе ни словом, ни поступком показать это. Правда палка, как известно, о двух концах – женщин, не вызывающих во мне никаких желаний, мне почему-то жаль. Белоруску, я, кстати, тогда еще не знал, что она приехала к нам из белоруссии, мне не было жаль ни разу…

И еще – на мой неинтерес к ее настоящей истории, наверное, влияло то, что в ней было что-то такое, что я иногда ловил себя на мысли, что про нее мне было бы интересно придумать мою собственную историю.

Постепенно такая история сложилась, и, как не парадоксально, на формирование этой, моей истории о ней, повлияло расположение нашего городка. Да и расположение нашего двора тоже.Наверное – это доказывает то, что я способен на широкие обобщения с учетом географических и исторических факторов.Или – вообще ничего не доказывает.Дело в том, что наш городок окружен несметным количеством различных военных штабов и центров по переподготовке генералитета всех рангов.Вот я и решил, что раз она живет в нашем допотопном доме, то на дочку серьезного бизнесмена или политика никак не тянет. Для таких – в нашем городе есть новостроенные кварталы.А вот звание дочки генерала, почившего где-нибудь на задней грани горбачевского президентства, то есть успевшего стать генералом новой формации, но не успевшего этой новой формацией воспользоваться, и построить особняк, при помощи стройматериалов, отпущенных соответствующему роду войск, и военных строителей без роду и племени, ей вполне подходило.Так я ее и назвал – «генеральская дочка».И, собственно, этим вся ее история в моей жизни могла бы и закончится, если бы однажды она сама не подошла ко мне и не спросила:– Правда, что вы художник? – и я поначалу не понял – толи я так мало известен, что меня даже в собственном дворе не знают, толи я известен так широко, что незнакомые красивые женщины стремятся прямо во дворе со мной познакомиться.Хорошо, что эта мысль не задержалась в моей голове.Потому, что иначе на все остальное не осталось бы времени…

Наверное, мне нужно было просто ответить: – Да, – но я ответил совсем по-другому. Я сказал:– Правда.

– Хотите посмотреть мои картины? – у меня был не слишком большой выбор вопросов, которые я мог задать ей в тот момент. – Если таким является ваш способ предложить мне выпить кофе – то для начала, совсем не плохо, – ответила мне улыбкой она.И с этого момента эта женщина повела меня по пути, на котором я понял, что история ошибок – это все-таки история надежд…

…Хорошо, что мои картины ей понравились, иначе у нас не было бы повода встречаться вновь и вновь. Что поделаешь, но для начала серьезного разговора всегда требуется какой-нибудь повод.Пусть не серьезный.Вроде самой длинной в России системной серии картин.«ХХ-й век: Россия! Россия? Россия…» – я написал ее в конце этого самого двадцатого века – сто картин, посвященных каждому году – был внесен в «Книгу рекордов России», принял участие в нескольких телепередачах на канале «Культура» – и теперь не знал, что делать с такой кучей холстов, натянутых на подрамники.Вот и пригодились…

Кстати, сам я, как-то разобравшись в истории России в двадцатом веке, мог бы и сказать, что двадцатый век для меня закончился. Как и для всех остальных.Только есть одна мысль, которая не то, чтобы мне спать не дает, но приходит в голову довольно часто: двадцатый век в России закончится только тогда, когда будет поставлен главный, для России, памятник двадцатого века – памятник всем жертвам гражданской войны.И этот памятник должен включать в себя человеческую голову, прострелянную и в лоб, и в затылок…

…С тех пор, как я бросил пить, у меня в доме почему-то всегда есть хорошее вино. Я, естественно, предложил ей выпить – что еще может предложить художник красивой женщине. Тем более, что разговор об этом зашел еще до того.Она немного выпила, а потом просто сказала:– Мы ведь с вами отчасти коллеги, – и моя «генеральская» версия дала первую трещину.Но меня это не расстроило.Я рассмеялся – наверное, это было не вежливо.Просто, дело в том, что приблизительно за час до нашего с ней знакомства – кстати сказать, еще не произошедшего в тот момент, о котором я рассказываю – я сказал:– Не подскажете, коллега… – и добавил что-то еще, маляру, в очередной раз окрашивавшему маленький забор вокруг строящихся больших домов.– Над чем вы смеетесь? – в то время мы были с ней на «Вы», и оставались на «Вы» еще минут пять.– Я смеюсь без всякого повода.Так.В кредит.

Она не обиделась, и это дало мне возможность поступить почти так же, как поступал герой анекдотов поручик Ржевский – поставить вопрос прямо: – Расскажи мне о себе…Наверное, такие предложения можно делать только очень близким людям, а я даже не знал, как ее зовут.И еще я понимал, что спрашиваю о том, что меня не касается, но в ней было что-то такое, что заставляло меня думать, что то, что она может рассказать, касается нас всех.

Видимо, она поверила мне, и не стала перемежать свою речь бессмысленными словами-паразитами, вроде: «зачем?» или «к чему?», – а просто сказала: – Зовут меня Лада.Мысленно, после ее имени, я поставил вначале восклицательный знак, потом вопросительный, потом – многоточие…

Может быть, я слишком часто пользуюсь этими знаками препинания именно в этой последовательности, но это было единственное, чем я мог ответить на ее доверие.

– Я ведь окончила школу художественной резьбы по дереву, – начала свой рассказ она, и едва тут же завершила его, добавив, почти не разжимая плотно сжавшихся губ – С тех пор терпеть не могу тупых ножей. Хотя, не зная ее истории, я мог бы и не догадаться о том, что эти слова могли быть завершением. Так во всем: чтобы что-нибудь понимать – нужно хоть что-нибудь знать.

– У меня была собственная мастерская в Рубе. – Где? – переспросил я.– Местечко такое – Руба. Под Витебском – Репинские места.Насчет Репинских мест – я поверил на слово. Верю же я в то, что в каждой деревне под Москвой когда-то была дача Сталина. Но потом посмотрел в интернете – действительно, Репин бывал в Рубе, и, даже, что-то там делал.– Работа нравилась. Заказов много – из Витебска в мастерскую на такси ездила.А потом все рухнуло.Началась такая кутерьма, что никто ничего понять не мог, – Лада замолчала.– Многое не понятно нашему разуму, – сказал я, чтобы она не останавливалась, – Хорошо, что мы не всегда знаем, что именно…

– В общем, оказалась я безработной. Лукашенко посчитал, что искусство нам не нужно.

Это был первый и, кажется, единственный прокол в ее рассказе.

Разумеется, я не испытываю ни малейшей симпатии к Лукашенко – я, вообще, не люблю людей, берущих на себя право говорить от имени всего народа. И никогда его не слушаю потому, что если человек берется говорить от имени всех – он может говорить что угодно – уже не важно, что именно, он говорит.Но я не верю в то, что даже самый тупой или зловещий лидер государства может считать, что искусство не нужно стране.Правда, когда я сказал что-то подобное Ване Головатому, он, почему-то вздохнув, ответил:– Это не ко мне. Это – к психиатру…

– …Муж тоже бросил свое КБ – зарплату не платили. Не знаю, хорошо ли он работал конструктором, но ни кем другим он работать не хотел.А может – не умел.Надо было как-то устраиваться, а он вдруг стушевался, прострационировался.Стал нервным и безразличным одновременно.По-моему, он даже не искал новую работу – все дни валялся на диване, а злость срывал на мне.Мы стали ругаться.Вначале из-за ничего, потом – из-за всего.Несколько раз я находила для него работу – балконы стеклить, домофоны ставить, но он, походив дня два-три – бросал.И знаешь – каким был его основной аргумент?– Каким? – мне на самом деле было интересно, какими могут быть аргументы у тех, кто не хочет зарабатывать деньги.– Я – интеллигент, а ты хочешь, чтобы я лопатой махал, – и однажды я не выдержала:– Для того, чтобы быть интеллигентом – оказаться без денег мало! – а потом хлопнула дверью и ушла к отцу.

– А – он? – Остался мужчиной, для которого даже слова женщины – не повод задуматься…

– Может, у него просто высокое самомнение – это такая черта характера, – зачем-то сказал я. – Высокое самомнение – это не черта характера, а диагноз…

Я еще не знал, что буду делать с ее историей, он отметил, что она пыталась сохранить своего мужа. Раньше я думал, что женщины в принципе – самой безответственной вещи на свете – склонны к крайностям.Оказалось, что к крайностям в оценке поступков женщин, склонен я, а женщины просто очень часто оказываются хуже или лучше своих избранников…

И понял, что Лада способна на поступок. Каждый поступок – это премьера.Только вот на аплодисменты может рассчитывать не каждый.Уже это делало ее исключением.Впрочем, исключения тоже допускают исключения, но они нужны хотя бы тем, что делают правила необходимыми.С этого момента я стал слушать ее очень внимательно.Даже, не смотря на то, что она была очень красивой.В дальнейшем, эти два: «очень», – сопровождали все наши разговоры…Она как будто бы угадала мою мысль:– Люди сходятся с людьми не из-за их свойств, а просто так.– Для чего же тогда существуют свойства? – вообще-то мой вопросик был так себе, не семи пядей требующий, но все-таки из тех, на которые современная философия так и не ответила.– Для того, чтобы эти свойства терпеть и прощать.До тех пор, пока хватит сил…

– …На завод, на никакую зарплату идти не хотелось. Да и инфляция.– Инфляция? – переспросил я. Для меня теперь это слово было чем-то из прошедшей жизни.– Инфляция.Это, когда вчерашние ценники, выставленные на товарах, сегодня оказываются вчерашними ценниками, а вчерашние деньги и сегодня остаются сегодняшними, – определения Лада явно давать умела.И уже одно это, говорило о том, что она была не глупа.А я давно заметил, что часто умная женщина интересней, чем умный мужчина.Впрочем, глупая женщина интересней, чем глупый мужчина – часто тоже…

– Здесь дело не в уме, а в интересе – в конце концов, в мужчине и женщине, нас интересуют разные вещи, – сказал мне как-то Гриша Керчин. И я не стал с ним спорить.Хотя мог бы.Например, я бы сказал не «в конце концов», а «в начале начал»…

– …Все больше посматривалось в сторону Москвы, – продолжала Лада, – Знаешь, как у нас в то время назывались поезда «Минск – Москва»? – Как?– Течение тех, кто плывет против течения…Я согласился с тем, что это смешно. Хотя, по большому счету, смешного в этом было так мало, что, можно считать, что вообще не было. А потом спросил:– Ты оказалась в Москве?Она очень внимательно посмотрела мне в глаза, а после этого отрицательно покачала головой. Хотя и не сразу, но я понял, что этот внимательный взгляд был ее мерой доверия ко мне.Наверное, доверяют только те, кто может смотреть в глаза друг другу.– Ты знаешь, что такое «Апельсины в Греции»?Я не знал.– Об этом в Москве хорошо известно было. Собственно, с Москвы «Апельсины в Греции» и начинались.Я все равно не знал.

Не случайно же мой друг, художник Вася Никитин сказал обо мне однажды: – Вот, что значит – человек бросил пить. Начал газеты читать – ничего, что в стране твориться, теперь не знает…

Потом я спросил свою знакомую журналистку Анастасию: – Почему, те, кто читает газеты, не знают того, что твориться в стране?– Потому, что все журналисты врут, – ответила мне Анастасия, не отрываясь от компьютера, на котором печатала очередную свою статью, – Что ты хочешь – вторая древнейшая…– Ну, это ты не права, насчет второй, – вставил я.– Почему?– Потому, что ложь, наверняка, появилась раньше проституции…

– …Ты знаешь, что такое «Апельсины в Греции»? Я думал, что Лада мне объяснит, но она, по-прежнему не опуская глаз, проговорила только:– Тогда я тоже не знала…

– Расскажи, – попросил я. И почувствовав, что за ее рассказом может скрываться что-то очень личное, такое, о чем она не хотела бы, чтобы знали посторонние, добавил: – И не бойся того, что от меня пойдут сплетни, – давно известно, что все истории делятся на те, что никому не интересны и на те, что никто не должен знать.Она задумалась лишь на мгновение, а потом сказала:– Не всегда ясно – что хуже: когда о тебе распускают сплетни или когда говорят правду?..

– Расскажи, – вновь попросил я, – А там, где не захочешь рассказывать правду – солги. Ничего себе, предложение для откровенного разговора – а, может, такие предложения можно делать только тем, с кем собираешься быть по настоящему откровенным.

Сам я смущаюсь, когда лгу другим. Но, иногда, еще больше я смущаюсь, когда приходится говорить другим правду.

С другой стороны к правде, сказанной о других, все мы относимся довольно терпимо, правду, сказанную о нас, мы иногда, тоже готовы стерпеть. Для нас настоящее несчастье, когда эту самую правду о нас – другие знают…

– У хорошей лжи должно быть, по крайней мере, одно достоинство, – улыбнулась Лада. – Какое?– Она должна быть правдивее правды…

– Ну, не солги, так – сфантазируй, – сделал я послабление для нее. Я, вообще, легко делаю послабления для тех, кто мне нравится.Иногда, например, я и сам нравлюсь себе на столько, что позволяю себе курить натощак.– Хорошо, – теперь Лада уже не улыбалась, – Только не забывай, что в людской фантазии бывает больше искренности, чем в правде человека, который не может себе позволить фантазировать…

– …Я много раз думала о том, чтобы уехать. – Почему?– Потому, что бессмысленно ждать у моря погоды, когда понимаешь, что не стоишь на берегу.Это ведь у вас и частное предпринимательство, и кооперативы, а у нас, как пришел Лукашенко, так все поуничтожали.Те же заводы – та же тоска, только еще хуже, чем раньше.– Чем же хуже, если все – как раньше?– Раньше, зарплаты хватало не на все, а теперь стало хватать на ничего.А ведь для нормальной жизни, человеку необходимо намного больше необходимого.

– Но ведь у Лукашенко такой высокий рейтинг, – зачем-то сказал я. Вот уж кто интересовал меня в ее истории меньше всего, так это Лукашенко. Впрочем, некоторым оправданием мне, в данном случае, может служить то, что Лукашенко меня не интересует и во всех остальных историях.– Для высокого рейтинга может быть много причин.Инквизиция – тоже форма создания рейтинга.

Все, что говорила Лада, было мне понятно. Главное, понятно то, как это виделось со стороны.Москва.Столица.Высокие зарплаты.Разговоры об объединении Белоруссии и России.Да ведь никто и не сомневается в том, что белорусы и россияне самые настоящие братья и по истории, и по генетике.

 

Только нужно понимать, что если две страны объединятся теперь, то Белоруссия станет жить не как Москва, а как провинция.

И, прежде всего, встанут нерентабельные белорусские заводы, свернется сельское хозяйство. Появятся безработные.

Значит, за объединение придется платить и России, и Белоруссии.

И вот об этом людям нужно сказать честно…

– Знаешь, Лада, у нас ведь тоже не все было нормально. Это вам из белоруссии казалось, что в Москве рай – а она, Москва, для многих оказалась промежуточной станцией туда, – я ткнул пальцем в потолок, предполагая, что указываю в сторону неба. А не в сторону Государственной Думы.– Я догадывалась, но для того, чтобы что-то сделать – нужно делать хоть что-то…

Передо мной была, в общем-то, слабая женщина, а я подумал о том – сколько у нас здоровых мужиков, которые должны были бы сказать себе то же самое…

– Ты сказала, что думала много раз? – я старался говорить как можно мягче, чтобы мои вопросы не походили на допрос. – Конечно – много раз.Только ведь одна и та же мысль никогда не бывает одной и той же…

– И что же ты стала делать? – зачем-то спросил я, и она пожала плечами так, словно речь шла о совершенно очевидных вещах: – Ошибки…Я тоже мог бы пожать плечами так, словно речь идет о совершенно очевидных вещах, и сказать что-нибудь вроде того, что говорят, когда не знают, что сказать.Например:– Желания создают больше проблем, чем проблемы – желаний, – но не успел этого сделать, потому, что Лада добавила после молчания, которое можно было бы назвать небольшим.А можно было и никак не называть:– Глядя на меня, ты имеешь полное право сказать: «Все бабы – дуры!»– Глядя на тебя – нет, – ответил я.

Улыбнувшись, она прошептала что-то, что я почти не расслышал, но почему-то уверен, что она сказала: «На ошибки всех дур глупости не хватит…»

Но слово: «Ошибки», – мне запомнилось. «Часто ли я сам замечаю, когда делаю ошибки?» – подумал я.И часто ли я их делаю?..

– Одна ошибка – это ошибка. Две – уже правило, – рассуждал я перед своим другом Иваном Головатовым.– Три, – добавил он, – Это – Нормативный акт Законодательного Собрания.– Если и я, и власть ошибаемся одинаково часто – это слабое утешение для меня…

Наш первый разговор на этом и завершился – на чем-то всегда завершаются первые разговоры. Это единственное, что есть общего у первых разговоров и последнего – последний разговор тоже заканчивается чем-то.И вот, что пришло мне в голову, когда я остался один: есть люди, которые ничего не делают, даже тогда, когда жизнь заставляет их что-то делать, есть люди, которые делают что-то, потому, что жизнь не оставляет им выбора.Но самые интересные – для меня те, кто делает что-то, имея выбор…Я не сужу людей – на это я не имею права.Да и трудно представить художника судьей – разве кому-нибудь придет в голову давать ему взятку, а, значит, какой уж тут судья.Я просто выбираю тех, кто мне интересен.Может, это происходит потому, что мне ни разу не пришлось всерьез, по большому счету, ругать свое время, а, значит, не пришлось ругать свободу, которая росла, как ребенок.С болезнями и опасностями новых болезней.Ведь для всех людей – эффективный труд – это основа материальной независимости, и, в конечном счете – свободы.Только для художников – свобода – это основа эффективного труда…

Когда она уходила, я спросил: – Мы еще увидимся?– Наверное, – ответила Лада, – Если ты обещаешь, что не будешь писать обо мне рассказ.

Обычно моего персонального лицемерия хватает на то, чтобы поддакнуть женщине. Особенно, если женщина мне интересна.Я даже однажды сказал об этом Грише Керчину:– Чего хочет женщина – того хочет Бог.– Сомневаюсь, – ответил мне Григорий.– Почему?– Потому, что мне трудно представить Бога, мечтающего о норковой шубе…

– Не обещаю, – ответил я Ладе. – Тогда – увидимся точно…

Только после того, как она ушла, я вдруг понял, что даже не рассмотрел ее как следует. Не сделал ни одного самого естественного взгляда, каким смотрит мужчина на женщину: глаза – ноги – грудь – руки.

Не то, чтобы мне нечего было делать – когда хобби превращается в работу – такое бывает не только у художников, но у художников, такое бывает особенно часто – дел, которые нужно сделать, всегда невпроворот. Больше – только дел, которые хотелось бы сделать…

И все-таки, я завалился на диван и стал вспоминать. Вернее, не вспоминать, а восстанавливать, реконструировать то, что происходило только что.Одета Лада была в темный плащ, длинной приблизительно до колен.Плащ она не снимала, а только распахнула его.Под плащом была очень короткая юбка, и ее ноги в черных колготках, постоянно находились у меня на глазах.При этом – своими ногами она не кокетничала.Если бы кокетничала – непременно двигала бы ногами, привлекала к ним мое внимание.

«Кокетничала ногами», – Тургенев, в девятнадцатом веке, за такое обращение с русским языком непременно вызвал бы на дуэль, по одной единственной причине – в девятнадцатом веке женщины еще не научились ногами кокетничать. Это – изобретение второй половины двадцатого века – что-то вроде пассажирской реактивной авиации.

– Ты всегда говоришь такими умными словами? – спросил меня кто-то как-то. И мне пришлось ответить: – Во-первых, я не люблю тех, кто говорит глупыми словами.Во-вторых, это – совсем не умные слова.А в третьих – это не слова вообще …

Лада сидела совершенно спокойно, словно бывала у меня много раз. Так сидят друзья, а не хозяйки или рабыни.И именно это – я понял это потом – и упрощало наши отношения, и смущало меня.– Интересно, кем же все-таки хотят быть женщины? – спросил я однажды свою знакомую, журналистку Анастасию, – Хозяйками или рабынями?– Это зависит от времени суток, – не задумываясь ни на мгновение, ответила мне Анастасия, и я решил, что у Анастасии заранее готов ответ на любой мой вопрос.

Теперь я понял, что просто не умею формулировать вопросы так сложно, как они стоят на самом деле – Лада оставалась сама собой, то есть просто женщиной. И она умела ей быть.Это возвысило Ладу в моих глазах, поставило ее на небольшой пьедестальчик – что бывает не так уж часто, потому, что я давно убедился в том, что не все поступки женщин, считающиеся ими возвышенными, возвышают их. Многие поступки не возвышают женщин, а просто делают их смешными. Впрочем, как и мужчин – тоже.«Лада – не тоска, – решил я, – Тоска, когда красивая женщина не умеет быть красивой женщиной…»

То, что она рассказала мне для начала, звучало набором ее больших и маленьких неприятностей. Неприятностей, не просто не придуманных, но произошедших с человеком, отправившимся путь.

Решив, что Лада «не тоска», – я почему-то вспомнил один, случившийся недавно, разговор, который был настоящей тоской. Разговор с «патриотом» – не знаю, надо ли брать это слово в кавычки, когда говоришь о патриотах в Москве.Не то, чтобы я так уж сильно против наших патриотов, просто порядочные или, на худой конец, просто умные люди, мне больше нравятся.– Вот вы, художники, цветочки рисуете, а послушали бы лучше, что народ о своей жизни говорит, – ни ход его мысли, ни способ построения фразы мне не был понятен, и я ответил ему в том же стиле:– Вот вы, патриоты, в пиджаках ходите, а почему не знаете, что люди будут недовольны до тех пор, пока не созреют до степени понимания?– Это, ты брось. Глас народа – это глас Божий! – его несколько ошарашил мой вопрос, но он не уступал.– А Бога вы об этом предупредили? – не уступил и я. Потом взял инициативу в свои руки:– Ты в Бога веришь? – на всякий случай спросил я.– Верю! – ответил он. Тоже явно, на всякий случай. И я доспросил:– А он в тебя?Это была слишком сложная для «патриота» постановка вопроса, и он замолчал, а мне стало стыдно, что я так легко добился победы, пусть в совершенно бессмысленном, но все-таки, споре…Одно утешает – все споры с нашими патриотами – бессмысленные…

Я мог бы выиграть все исторические споры у наших патриотов, если бы они не были такими тупоголовыми, по одной единственной причине – я понимаю, что после семидесяти лет власти предшественников этих самых патриотов, наше время и не может быть лучше, чем оно есть. Каким бы плохим ни было это настоящее время…

Впрочем, ругают меня не только патриоты, но и, как бы это сказать – ругают и с другой стороны. Один юноша, толи из «Идущих вместе куда-то», толи из «Идущих вместе куда поведут» – в общем, очередной сопливый Швондер, эпохи борьбы с олигархами – спросил меня о том, за кого я голосовал на последних выборах?– За тех, за кого и Путин, – ответил я, – За что-то либеральное.– Ты врешь! – мальчонка чуть слюной в меня не запустил, – Путин голосовал за «Единую Россию!Я пожал плечами:– Он голосовал за либералов, независимо от того, за кого опускал бюллетень.– Ты врешь!Я вновь пожал плечами:– Могу представить слесаря, голосующего за другого слесаря.Но не могу представить слесаря, голосующего за свой молоток…

И тогда в ход пошел не следующий ни из чего аргумент: – Ты не на стороне нашего президента! – причем, сказано это было так, что предполагалось, что я, по крайней мере, на стороне бубонной чумы или черной оспы.Мне не захотелось спорить…

Вообще-то, я редко спорю. Редко спорю по двум причинам: то я не понимаю, что хотят мне сказать люди, то, люди не понимают – о чем говорю я.

Я хотел бы быть на стороне нашего президента, хотя бы потому, что понимаю, что в мировой истории успехов добивались только те страны, которые вокруг чего-то или кого-то объединялись. Просто, на стороне президента очень много людей, с которыми мне совсем не хочется быть на одной стороне – они ведь на стороне президента просто потому, что они на стороне власти.Какой бы не было…

Вот так, бывало и сижу, обвиняемый с обеих сторон: с одной стороны – обвиняют в том, что я не люблю Родину, с другой – обвиняют в том, что не люблю президента…

…На следующий день с утра шел дождь. Свой своеобразный привет земле, небо передавало с самого рассвета. И земля проводила собственную сортировку, отбирала и впитывала необходимое себе, оставляя остальное на своей поверхности в виде луж, маленьких озерец на асфальте, растущих прямо на глазах.Это был каприз природы, и его нужно было принимать так же естественно, как любой каприз: детский, взрослый, женский.И так же, как с любым капризом, с ним было бесполезно спорить или бороться.Но капризы не могут продолжаться вечно – в конце концов, они утомляют самих капризничающих.Постоянны только перемены, и это делает законы природы очень красивыми законами.К обеду появилось солнце, и первыми заблестели в его лучах влажные листья деревьев, а следом зазеркалились серебром только что перепупыренные дождевыми каплями лужи, и прозрачный, избавленный от пыли воздух, замер, словно раздумывая над тем, какое ему принять решение.

Мы не договаривались о том, когда встретимся снова – я просто дал Ладе свою визитную карточку – но уже на следующий день, немного после полудня, на мой мобильник пришло сообщение: «С добрым утром! Можно придти?» Я не люблю длинных СМС, но не поленился: «После 12-ти – «С добрым утром!» – Восхищен твоим чувством юмора. Приходи в любое время.» Мой, несколько телеграфный стиль был и прощен, и вознагражден почти немедленно и конкретно: «Купи светлого пива.»

Интересная вещь, когда я бросил пить, пиво в магазинах или было, или не было, но был анекдот: «Почему пиво «Жигулевское» получило первую премию? – Сами не знаем. Из одной бочки наливали…» Так вот – изобилие пива в магазинах и ларьках, я, конечно, заметил, но анекдот в памяти остался.И довольно долго задавал друзьям вопрос, в ответ на который, они удивленно смотрели на меня – слава Богу, у виска пальцами не крутили:– Правда, что «Балтика» № 3 отличается от «Балтики»№ 6?При этом, меня совсем не удивляет то, что пельмени «Богатырские» отличаются от пельменей «Дарья».Может у меня просто алкоголическая ностальгия?..

Удивительно, но на шестом десятилетии жизни, я вдруг обратил внимание на то, что самый естественный процесс, процесс, которым мы занимаемся ежедневно и по много раз – обычное открывание дверей – обладает определенной символьностью. Мы открываем дверь мужчине и женщине по-разному.Мужчина, даже лучший друг – всегда конкурент.Женщина, даже если она всего лишь дальняя знакомая – партнер.Открывая дверь мужчине, мы напрягаемся, открывая дверь женщине – расслабляемся…

…Лада пришла в том же темном плаще и, по-моему, в той же короткой юбке. Это уже напоминало форму одежды на исповеди, во время которой никто никому не мог отпустить грехи, но я не возражал. Мне было интересно, как она прореагирует на мой взгляд на ее ноги.Но невдруг понял – если я стану рассматривать ее ноги, она просто прикроет их плащом, а я стану предателем.И тогда она больше не придет ко мне никогда.

Предателей не любит никто. Как-то, объясняя Ивану Головатову – почему я не хочу, чтобы моя последняя любимая женщина возвращалась ко мне от своего нынешнего мужа – я употребил эту фразу, то услышал в ответ:– Ты прав, – наверное, нужно быть через чур самокритичным, чтобы не испытывать удовольствия от того, что твою правоту подтверждают друзья. Я, во всяком случае, не отношусь к таким самокритичным людям, – Ты прав. Предателей не любит никто.Даже сами предатели.

– Я пришла, – сказала Лада. И мне ничего не оставалось, как подтвердить это. Слова о том, что я рад ее приходу, показались лишними: – Да, ты пришла.– У меня не много времени.– У меня еще меньше.– Ты занят?– Нет.– Тогда, почему у тебя меньше времени, чем у меня?– Потому, что я на много лет старше тебя…

– Не так уж и на много. Просто у меня больше опыта. – Разве опыт может остановить время?– Нет. Но опыт помогает оставаться молодым даже в зрелом возрасте…

– Ты помнишь, на чем мы остановились в прошлый раз? – хотя это был вопрос, по е глазам я понял, что Лада отлично понимала, что я помню все. – Ты остановилась на «Апельсинах в Греции».– Да. Если вернее – я остановилась на том, что оставила мужа.В эти годы было много разводов и у нас, в Белоруссии, и у вас, в Москве.– Знаешь, Лада, какой вопрос мне сейчас пришел в голову?– Конечно – не знаю.– То, что удачных браков мало – это подтверждение того, что брак очень хорошая вещь или очень плохая?..

– Ты задаешь слишком много сложных вопросов, – сказал мне однажды мой друг художник Василий Никитин. – Остается выяснить одно, – ответил я.– Что?– Нужны ли кому-нибудь ответы?..– Бог ты мой, да за тобой нужно просто ходить и записывать.– Такое уже было.– И чем закончилось?– Забрали в КГБ…

– …«Апельсины в Греции»… – Лада улыбнулась, хотя, как мне показалось, грустновато. А потом задала вопрос: – Как ты относишься к проституткам?Наступило молчание.Нет, не потому, что у меня не был готов ответ на этот вопрос.Просто я попробовал понять – почему к этому ее вопросу, вопросу, наверное, имеющему к ней самой прямое отношение, я, наоборот, был внутренне готов.Наверное – не в смысле «возможно», а в смысле «точно».Где-то я упустил ту грань, по которой проходила ее личная трагедия, именно тем, что вступил на нее, даже не заметив этого.Ведь, по сути, вариантов было не так уж много – она могла, например, спросить: сидел ли я в тюрьме?И мне бы тоже все стало ясно.Больше, я вдруг почувствовал, что не задай Лада мне какого-то подобного вопроса – она в чем-то разочаровала бы меня.Эта женщина должна была привести меня на руины неродного мне зла.Но это должны были быть приватизированные ей самой руины…

Не знаю, верно ли она истолковала мое молчание, но повторила: – Как ты относишься к проституткам?Конечно, я подумал о том, что проституция – это и черта, и порок демократии, но говорить об этом не стал.

И еще, мне пришло в голову, что, не смотря на то, что мы говорим о периоде кризисов, есть одно, что кризисы не затронули – проституция кризисов не знает…

Если мне не изменяет моя память, которая мне вечно изменяет, я еще ни разу не был знаком с проституткой, правда одна моя знакомая баллотировалась в Госдуму от какой-то центристской партии. – Как к «желтой» прессе, – ответил я, – Мирюсь, но не знакомлюсь…

Я сказал это очень спокойно, может быть с улыбкой, и мы нашли общий язык на столько, что ей не пришлось говорить: – Вот ты и познакомился…

– …«Апельсины в Греции». Там, за границей, все казалось счастливым. Вряд ли ты помнишь это.– Помню, – ответил я.Мне не хотелось прерывать ее рассказ своим рассказом, и потому я ограничился одним этим словом.

Но я очень хорошо помнил один из первых перестроечных взглядов за кордон – немецкий документальный фильм о мюнхенской исправительной тюрьме, и свою мысль о том, что в таком доме отдыха я сам, с удовольствием, провел бы пару месяцев. И еще я помнил, что стыдно мне за это не было.Мне, кстати, до сих пор стыдно за то, что мне не было стыдно тогда.

За то, что мне не было стыдно за мою совковую философию раба.

Впрочем, у меня есть оправдание – чужие страны от меня скрывали, а мою страну не знал не только я, но и никто на свете. Американцы снимали фильмы об ужасах в сталинских лагерях думая, что показывают лагерные ужасы – а эти ужасы о застенках не «дотягивали» до обычной жизни колхозников на свободе.

– Тем более – такая заграница – Греция. Боги, богини, легенды.– Легенды, – вслед за Ладой повторил я.

– А заешь, кто создавал для нас первую Грецию, дорогой? – вот так, между делом, она назвала мня дорогим. Хотя для меня самого моя драгоценность находилась под большим вопросом, все равно было приятно. – Поэты? – может, мне просто этого хотелось, хотя я уже чувствовал, что говорю что-то не то.– Первая Греция создавалась фантазиями сутенеров…

Я опустил голову думая, что если она не сможет смотреть мне в глаза, то не прочтет в моем взгляде ничего. – Рассказывать дальше? – спросила Лада.– Конечно.И помни, что время – это лучший лекарь.– Нет.Время – патологоанатом…

– Это сейчас – объявления в газетах: «Требуются девушки и молодые женщины…» – а тогда все выглядело пристойно. Набиралась бригада из девушек для летних полевых работ на греческих плантациях. Собирать апельсины или оливки.На худой конец – могли бы набирать бригаду собирать бананы.– А что, в Греции разве растут бананы? – довольно глупо спросил я.– Те, кто едет – все равно этого не узнает.В общем, собирались девушки на «Апельсины в Греции».Правда, иногда использовались и другие способы. Под один из них, я чуть не попала – результат все равно был один и тот же.– Какие способы? Прости мое любопытство, но хочется знать побольше.– Можно было, к примеру, организовать ансамбль Белорусской народной песни и отправить его за границу, в ту же Грецию.Ведь белорусская народная песня – это то, чего больше всего в Греции не хватало.Представляешь, я сдуру чуть не записалась в какой-то гастрольный ансамбль.Одно смущало сразу – певицы собрались такие, что в нем петь было, конечно, можно, а вот слушать это пение – никак.Слушаешь их и думаешь: сколько же у нас людей абсолютно не умеющих петь.В общем, в конце концов, оказалась я в бригаде апельсинщиц.

– Ты быстро догадалась о том, что к чему? – спросил я, и она помедлила с ответом совсем не много. Ровно столько, чтобы я понял, что медлить ей было ни к чему. Ни к чему изображать раздумья.– Конечно.Тем более, что некоторые из нашей бригады «собирали апельсины» уже не в первый раз.

Я не знал, какой вопрос я хотел бы задать следующим, не смотря на то, что у меня была к ней куча вопросов. Но когда поднял взгляд, увидел, что Лада, наверное, уже давно помогала мне. Помогала тем, что не просила сочувствия.«Есть, видимо, срок давности», – подумал я.– Срок давности здесь ни при чем. Он существует только для не сделанного, – словно угадав мои мысли, проговорила Лада.Тогда я задал самый простой вопрос:– Тебе было страшно?– Ты встречал женщин, не имеющих возможность купить себе новое демисезонное пальто?– Не знаю, – ответил я, пожимая плечами. Вот уж никогда не задумывался о женщинах с этой точки зрения, – Наверное, нет.– Вот это по настоящему страшно для молодой женщины, – сказала она, но, почувствовав, что я не успеваю за ходом ее мысли, упростила ответ:– Страшно было оставаться в Витебске.– Но ведь многие молодые женщины оставались в этом долбанном Витебске? Не вымер же он?– Наверное, оставались те, у кого много жизней…

…В определенном смысле, я мог делать с Ладой то, что хочу. Я мог осуждать ее за выбор.Мог начать жалеть ее.Мог разочаровываться в ней.Мог сделать вид, что все уже сказанное ей мне безразлично.Мог постараться вникнуть.И мог не вникать.У меня был очень широкий выбор.

У Лады выбора не было. Начав свой рассказ – она должна была либо закончить его, либо сдаться.Капитулировать – нет, не передо мной, а перед собой – например, попросту уйти.

То, что она не сдастся – мне было понятно. Но вот, что потом, когда я вспоминал свои ощущения, удивило меня – и я не воспользовался своим выбором. Вместо того, чтобы думать о том, как мне отнестись к ней, я стал думать о себе.Не знаю, что было в этой женщине, прошедшей через социальную отверженность, но я, здоровый, небездарный, почти небезуспешный, в общем-то, уважаемый, имеющий своих поклонников и своих противников, приобретший даже завистников, мужик, сидел перед ней и думал не о том, как мне относиться к ней, а о том, как многое я сам не сделал в этой жизни.

Меня даже на патетику потянуло – для меня, это первый признак того, что я запутался в своих мыслях: – Лада, как ты думаешь, в жизни есть смысл? – на это она рассмеялась совершенно откровенно:– До того, как родился – этот вопрос задавать рано. После того, как родился – уже поздно…

…Я не знал, в какие дебри моей собственной души заведет меня ее история, но я хотел слышать ее продолжение. – Сейчас много пишут о проституции за границей организованной русской мафией. Да и не только за границей – по нашему городу после девяти не проедешь, не встретив десяток проституток.Довольно страшные вещи пишут.И о сексуальном рабстве, и об уничтожении тех, кто пытается из этого рабства вырваться.Наверное, на самом деле все еще страшнее, – я все пытался попасть в тему, не зная, на сколько мне это удается.– Неприятностей там хватает, – теперь она говорила не как вспоминающий турист, а как свидетель, отстраненно, заботясь только о том, чтобы не упустить чего-то важного.Я понимал, что Лада рассказывала мне не все – она оказалась очень добрым человеком, постаравшимся не наносить мне травм.И чем-то напоминала католического священника, перебирающего свои четки.Странно, что в тот момент, меня совершенно не смутило сравнение священника и проститутки.Возможно, ни в какое другое время, это сравнение вообще не пришло бы мне в голову.– Неприятности это единственное, что не заставляет себя ждать и единственное, что никогда не обманывает ожиданий, – кажется, Лада даже не заметила, что я отвлекся от ее слов на свои мысли, – И хуже всего то, что к худшему мы всегда не готовы.– Тебя они коснулись?– Конечно.Ад – всегда заполнен не полностью…

– И паспорта у нас отбирали – «теряли». И запирали, чтобы не разбежались. Только ты не забывай – время было другое.Не профессиональное, а любительское.Да и сами мы профессионалками не были. В проституции – чем меньше любительщины – тем выше качество.И тем точнее достигается результат.– Как и в живописи, – вздохнул я.

– Тогда и там порядка не было, вот я бардаком и воспользовалась. – Как? – я почти торопил ее рассказ.– Дело в том, что у меня был не только белорусский паспорт, который потеряли или, попросту, отобрали, но и обычный, советский – вот я его и припрятала.И он пригодился.Только Господь Бог может пересекать границы без паспорта.

– Ему не нужен паспорт потому, что него нет ни имени, ни фамилии. – У Бога есть имя.– Какое? – несколько смутился я.– Случай…

– …На первом же трейлере рванула из Греции в Болгарию. Нас ведь тогда мало было, и везде мы пользовались спросом.

– Не боялась заблудиться? Все-таки – заморские страны. – Ерунда. Тот, кто не знает куда идет – заблудиться не может.

– А деньги у тебя были? Она посмотрела на меня как на несмышленыша:– Первые деньги у меня появились, когда я из трейлера вылезла…

«Вот и началась ее история», – подумал я, но она остановила мои мысли: – На сегодня – хватит.Мне нужно идти, кормить ребенка…

…Удивительная вещь, не смотря на то, что со времени нашего с Ладой знакомства прошло уже несколько месяцев, я помню каждую нашу встречу, и могу описать эти встречи поминутно. Помню даже то, какая погода была в те дни, что мы встречались. Но не могу вспомнить ничего из того, что я делал после ее ухода.Работал, наверное.А, может, слонялся без всякого дела, как колхозник при социализме…

… На следующий день, Лада позвонила довольно рано, для женщины, конечно. Часов в девять.И вместо: «С добрым утром…», – у нас получился такой вот разговор:– Ты не занят?– Нет. Художник – это человек, избравший отдых своей профессией.– Кстати, сегодня тринадцатое число.– А ты, что веришь в хорошие или плохие числа?– Конечно. Миллион долларов, например, очень хорошее число…

Однажды я спросил у Ивана Головатого: – Как ты думаешь – числа правят судьбой?– Нет, – ответил мне он. А дело происходило на заре перестройки, когда магистры всего, в том числе и нумерологии, расплодились как крысы на брошенной помойке, – Но они показывают то, как судьба правит нашей глупостью…

Не то, чтобы я сам не верю в числа – просто никогда не могу вспомнить – какого числа, что произошло…

Мне было понятно, что сейчас пришло время поговорить на самую деликатную тему. Мы не могли эту тему обойти не потому, что она больше всего интересует и мужчин, и женщин, а просто, нужно было поставить все знаки препинания в ее рассказе.Создать координаты.Если в первом акте на сцене висит ружье, то, по крайней мере, к третьему акту должно быть понятно – зачем на сцене соорудили стену?..

…На это раз, Лада пришла в сером, шерстяном платье в серебристую клетку. Это платье очень шло ей, и я соврал себе, решив, что смотрю на нее, как художник.Ерунда – я смотрел на нее как мужчина.Хорошо, что свидетелем моих мыслей был только один человек.Я – сам…

– Когда я стучала в твою дверь, вышла соседка и посмотрела на меня как-то странно, – сказала Лада. – Ничего странного для соседки, – ответил я, – «Странно было бы для соседки, если бы она не смотрела странно на женщину, стучащуюся в дверь к одинокому художнику».– Да вроде они ничего плохого обо мне не знают.– Я тоже не знаю о тебе ничего плохого.– Спасибо, – просто сказала Лада. Я не лицемерил, и мне было приятно, что она поняла мои слова. Но я не мог не предупредить ее:– Соседи не знают твоего прошлого, но, наверняка, уже говорят о твоем будущем.Но Бог видит, что мы не делаем ничего такого, что могло бы вызвать интерес соседей.– Бог видит, но молчит. А соседи – нет…

Трудно иметь хорошую репутацию. Но еще труднее соответствовать той репутации, которую ожидают от вас соседи…

– Ты прости, но у меня опять мало времени. – Тогда не будем торопиться, – ответил я, и нам обоим стало смешно от моих, вообще-то довольно двойственных, слов.

Каждому, и мне в том числе, понятно, что кто-то кого-то постоянно играет. Если не разыгрывает, конечно. Только каждый актер всегда играет чужую роль.Лада играла – свою.И это давало ей право на ее слова.

Правда, не стоит забывать, что в любой игре – каждый результат случаен…

Потому-то, я и не удивился, когда она спросила: – Как ты относишься к сексу? – но я не удивился и тому, что я не удивился этому.Правда, попробовал пококетничать:– В моем-то возрасте?..И она показала, что я напрасно это сделал.

О том, что у Лады очень красивые ноги, я уже говорил. Но я не мог разглядывать их, откровенно уставившись на ее коленки. Это не понравилось бы ей – это не понравилось бы и мне.Не стоит злоупотреблять доверием женщины, если не хочешь его лишиться.Так вот, я садился напротив нее, опускал голову, словно обдумывая ее слова, а потом, после очередной ее фразы, медленно поднимал глаза – я был уверен в том, что она не разгадала моей уловки, и после слов о возрасте, добавил:– Я даже на твои, очень красивые, ноги не смотрю, – и получил в ответ:– Ну да – не смотришь…

– К сексу? – переспросил я. И подумал о том, что если я скажу: «Хорошо», – то я не скажу ничего. «Хорошо», – это что-то вроде: «Как все», – а черт его знает, как все относятся к сексу? – Как человек, знакомый с генетикой, – наконец ответил я.– А что говорит о сексе генетика?– Что секс придает природе смысл…

– А генетика, это точная система? – Самая точная.После игры в кости, разумеется.

Приблизительно такой же разговор произошел у меня с поэтом Иваном Головатовым, в то время научным сотрудником в биологическом НИИ. Тогда я понял, чем ученый отличается от нормального человека. – Игра в кости? Анатомия, что ли? – ответил мне он.

– …Ты когда-нибудь занимался коллективным сексом? – Нет, – солгал я, потому, что не знал, куда может завести ответ: «Да».Дважды в этой жизни я имел дело сразу с двумя женщинами одновременно.В первый раз мне это не понравилось потому, что привело к почти публичному скандалу, причину которого я так и не понял.Во второй – понравилось просто потому, что мне это понравилось…

– Нет, – солгал я, – Думаю, что мне это не понравилось бы. – Мне – тоже.Это тоже повлияло на то, что я сбежала из Болгарии.Дело в том, что вместе со мной работала еще одна женщина.– Русская? – попробовал догадаться я.– Она, – совсем беззлобно усмехнулась Лада, – Увидела во мне конкурентку перед хозяином – вот и стала лезть, куда не надо.Даже в постель.– Значит, даже в проституции есть своя проституция, – вздохнул я.И подумал: «Как в живописи…»– Лада, скажи – некоторые женщины занимаются проституцией по какому-то сексуальному влечению, или только ради одних денег?– Ради одних денег проституцией занимаются некоторые мужчины.И не на панели.– А женщины?– Тебе иногда хочется иметь много женщин?– Да, – честно признался я.– Так и женщине хочется иметь много мужчин.Только хочется, чтобы «потом», ей говорили нежные слова и дарили цветы, а не отпихивали, как отработанный хлам.– Такое – часто встречалось.– Каждый раз бывало по-разному…

– Ты мне скажи – удовольствия, это все плоды такого секса? – Нет. Это пустоцветы без плодов…

– …Тебе приходилось иметь дело с проститутками? – это уже был почти житейский вопрос. – Понимаешь, Лада, я – художник, писатель… – я не боюсь громких слов и предпочитаю называть вещи своими именами. И то, что у меня не много опубликованных слов, не означает, что я не имею права относиться к себе как к писателю.

 

Как, кстати, это не означает, что я должен относиться как к писателям, ко всем тем, у кого опубликованных страниц много. Для некоторых пишущих я бы ввел термин «детектеныш» – классик для идиотв.

Кстати, кроме всего прочего, а, может, прежде всего, детективщикам не мешало бы помнить о том, что каждая их книга – это три десятка вырубленных деревьев.

– Когда вы стали писателем? – спросили меня однажды. – Когда мне надоело им не быть…

– …Понимаешь, Лада, я ведь художник и писатель, значит – как-никак, лицо общественное. И вокруг меня достаточно дружественных мне женщин, чтобы не обращаться к проституткам, – сказал я, а сам подумал: «Так ведь и проживешь всю жизнь, и ни с одной проституткой не свяжешься…»

Мы замолчали совсем не надолго, и молчание прервала она: – Наверное, ты сторонник целомудрия и непорочности? – спросила она, заранее зная, что это не так. Возможно, ей просто хотелось увидеть то, как я буду пытаться выкрутиться.Это было наше первое противостояние, и мне кажется, что я выдержал экзамен.Впрочем, мне даже не пришлось напрягаться – я просто сказал то, что думал:– Непорочность – это порок в любви.И вообще, по-моему – любовь, держащаяся на одном целомудрии – это история с плохим концом.Во всяком случае – со скучным…Мы в очередной раз нашли с Ладой общий язык, и самым ценным было то, что сделали мы это без всякого напряжения.

В этот момент, я заметил на груди у Лады крестик: – Ты верующая? – в ответ она пожала плечами, а я подумал, что это самый глупый вопрос, который я мог бы задать женщине, недавно занимавшейся проституцией:– Не боялась, что Бог накажет? – глупо спросил я.Глупо.Потому что, честное слово, мне до сих пор не понятно: кому больше нужна церковь – тем, кто грешит, или тем, кто – нет?– Не боялась. Для того, чтобы претендовать на наказание, преступление должно быть успешным…

– И знаешь, – добавила она чуть позже, – Десять заповедей – это просто плюрализм преступлений…

Разговор вполне мог бы вступить в ту фазу, которая меня не интересовала никогда – кто, во что верит – и кто, как к этому относится. И я остановился:– Бог с ним, с Богом. Расскажи о том, что было в Болгарии?

Дело в том, что несколько лет назад, посол Болгарии господин Василев, купил у меня картину. С тех пор, меня время от времени приглашают на приемы в посольство, я провел выставку в Болгарском культурном центре – в общем – Болгария мне не чужая.Во всяком случае, не более чужая, чем Гренландия.

Кстати, господин Василев очень приятный человек. Думаю, российские послы за границей тоже очень приятные люди. И по ним иностранцы судят о россиянах.И, наверное, это суждение правильное.Жаль только, что все стены в моем подъезде исписаны россиянами матерными словами.И в остальных подъездах – тоже…

– В Болгарии я попала в небольшой городок на побережье – там все или на побережье, или в горах – маленький городок или большая деревня. Устроилась я там работать в бузуки.– Бузуки – это?.. – попробовал уточнить я.– Бузуки – греческое название – у болгар все называется по другому – но я, как «гречанка», повторяла тот термин. Бузуки – это ресторан, бар, гостиница вместе взятые.И «это» – тоже.– Многие ходили туда, ну в эти – бузуки?– Это был маленький городок.А в маленьком городке трудно пойти не туда…

Как и в большом…

– Ты там была одна – русская? – Я там была одна белорусска. Русская там была другая.Из-за этой русской у меня потом и возникли проблемы.Но это потом.Вначале, я была у хозяина любимицей.Он называл меня «Моя самая нежная кожа» – у болгар это комплимент.А знаешь, какой красавец был?Жалко, только что поп.– Что? – едва не поперхнулся я.Поп – это было слишком серьезно.И, как-то, не слишком скромно для церкви.Впрочем, скромность – такая двоякая вещь, что, наверное, многие постеснялись бы ходить в церковь, если бы рассчитывали встретить там Бога лицом к лицу.

– Не удивляйся. У Болгар и вера, и атеизм – какие-то синтетические. – И что, поп сказал, что он тебя хочет? – ну и попы же у них, в Болгарии, круче художников в Москве – я, например, до сих пор не мог сказать Ладе, что я ее хочу.– Конечно, да я и сама это почувствовала.– У тебя хорошо развита интуиция.– Интуиция здесь не причем.Если женщине нужна еще и интуиция для того, чтобы понять то, что хочет от нее мужчина – это не женщина…– То есть, ты чуть не влюбились в своего хозяина?– Почему – чуть? Просто влюбилась.Это была такая разновидность нарушения производственной дисциплины.– …В этом городке я была уважаемым человеком. Каждый второй со мной здоровался.– Ты занималась «этим», – я почему-то не мог сказать Ладе: «Ты была проституткой», – и была уважаемым в городке человеком?– Знаешь, в те времена, чуть ли не каждый мужчина в городке имел со мной дело, но видеть во мне близкую знакомую – им было выгодно.Они должны были быть уверенными в том, что выглядят мужчинами, не пользующимися проститутками.Такая вот, растяжимая мораль.Это теперь, когда наших, – я не понял, что она подразумевала под «нашими», – проституток или россиянок, но уточнять не стал, – хоть пруд пруди, днем у них демонстрации с требованиями изгнать проституток из города, полиция, а когда стемнеет – по постелям.Полиция, кстати, тоже форму снимать умеет.А тогда все было проще: если хочешь, чтобы тебя уважали – поступай так, чтобы твои поступки выглядели менее порочными, чем желания твоих клиентов…

Я подумал о своих собственных желаниях: похоже, что мои поступки – только этюды к ним. А может – карикатуры…

…Напротив меня сидела молодая, красивая женщина, совсем недавно родившая ребенка, и ни в ее лице, ни в ее поведении не угадывалось того, что она прошла в своей жизни. Не угадывалось ее судьбы.Это означало, что судьба не сумела ее покарябать.Хотя старалась.А всего-то – чего она хотела: любимого мужа, который занимался бы делом, ребенка от этого мужа, небольшого достатка, позволяющего не считать копейки, тихой, спокойной жизни – то есть, попросту, того, что хочет, наверное, любая женщина, не испорченная снобизмом.И из-за этого, ей приходилось пускаться во все тяжкие и нелегкие.А я – стремлюсь к какой-то славе, признанию сейчас и потом, праву на весь мир высказывать свои, наверняка, убогие мысли.Хочу, чтобы обо мне говорили другие, в общем-то, безразличные мне люди. Хочу признания моей значимости.То есть, хочу суеты вокруг себя.И при этом, шага не делаю из своей берлоги.

В ее присутствии весь мой персональный гонор как-то подздувался. Дряблел.Счеловечился.

Случается же так – посмотришь в окно на красивую женщину с коляской, а в результате видишь себя совсем по-другому. Куда бы еще меня увели мои мысли, но Лада остановила их очень простым вопросом:– После того, что я рассказала тебе, ты веришь в то, что я способна полюбить?– Конечно, Лада.И вообще, тот, кто не верит в любовь, тот, по-моему, просто не повзрослел…

– Лада, любовь вообще свойственна людям. И только людям.– Только людям, – повторила она вслед за мной, – Конечно – только людям. Вся остальная природа обходится голым сексом…

– Знаешь, когда я впервые поняла, что люблю по-настоящему? – Когда?– Когда встретила человека, которого любила одинаково и когда ложилась с ним, и когда вставала…

Вечером она позвонила мне: – Ты завтра утром не занят?– Нет.– Дослушаешь мою историю?– Да.– Мне просто нужно выговорить ее до конца.– Я тебя понимаю, – я не лгал. Я действительно понимал Ладу.Иногда человеку необходимо выговориться.Хотя бы для того, чтобы поставить точку.И принимал на себя роль ее духовника без обязательства хранить тайну.

– Я верю в то, что ты понимаешь меня. Правда, моя история стара, как мир.– Нет. Это мир стар, а история каждый раз новая.Старой история становится только после того, как о ней напишут писатели…

…Следующее утро началось с события, возможно, не имеющего никакого отношения к происходящему в стране, и даже в пределах моей квартиры это событие было не только не неожиданным, а, скорее, ожидаемым. Во всяком случае, ожидаемым моей мамой.Я бросил курить.Так, после утренней чашки кофе с глазированным сырком, я закурил сигарету, и решил, что эта сигарета последняя.Бросить курить я собирался уже давно, и несколько раз представлял себе, как это произойдет. Чуть ли не похороны последней сигареты представлял.А вышло все довольно банально.Мне позвонил Вася Никитин, и я машинально загасил огонек на конце сигареты «Винстон».– Что нового? – спросил Василий.– Ничего. Вот курить решил бросить.– На долго?«На всю жизнь», – хотел ответить я, но почему-то ответил:– Не знаю, – а потом, уже когда мы поговорили с Васей о чем-то, и я повесил трубку, подумал:– На всю жизнь.На долго ли?..

Во всяком случае, я раскрыл все окна и двери, наверное, для того, чтобы проветрить квартиру – для чего еще мы открываем окна и двери одновременно?

..Лада вошла мягко, бесшумно. Как сомнения в правоте.И тут произошла одна мелочь.Так себе – безделица.Дело в том, что в то время, когда она стала заходить ко мне, я занялся абстракционизмом.И даже разработал некоторое, новое направление – я постоянно что-нибудь разрабатываю не потому, что я не удовлетворен уже разработанными направлениями, как раз, наоборот. То, что сделано моими предшественниками, мне очень нравится. Нравится на столько, что, опираясь на их открытия, хочется идти дальше – вот я и пустился в поиск, и получился абстрактный импрессионизм.Я не составлял композиций, а действовал по наитию, ожидал внутреннего толчка, после чего в несколько движений передавал ощущение.Сейчас я работал над серией «Серебряный век» – старался передать ощущения творцов, за которыми стояли общечеловеческие ценности, через свои собственные ощущения.Для чего я это делал?Наверное, для того же, для чего открывал все окна и двери…

Определенной издержкой этого процесса было то, что по всему полу у меня были разбросаны краски, а на треногах стояло несколько не подсохших картин. – Что это у тебя? – я уже привык к тому, что мы обходимся без: «Здравствуй…»– Прямо перед тобой – Игорь Северянин, справа – Александр Блок, слева – Максимилиан Волошин…– Хорошая компания у тебя в квартире.Я посмотрел ей в глаза и сказал:– Хорошая…

– Я сейчас занимаюсь абстракцией. Создаю абстрактные ценности за реальные деньги, – сказал я. На это Лада отреагировала довольно своеобразно: – В то время, о котором я рассказываю, я занималась приблизительно тем же…

– Ну что же, абстракция – это ведь не только конкретное подтверждение реальности мысли, но и подтверждение реальности мира. Если есть от чего абстрагироваться – значит, мир реален.Каким бы не был этот мир…

– Сегодня ты мне снилась, – переменил тему разговора, или мне только показалось, что я сделал это. Хорошо, что не все сны сбываются, – ответила Лада, словно прочитав мои мысли.– Почему? – я был бы совсем не против того, чтобы некоторые мои сны сбывались.– Слишком много пришлось бы делать абортов…

В конце концов, Лада удосужилась коснуться своим рукавом одной из картин – я давно заметил, что мои краски пачкают одежду гостей каждый раз, когда эта одежда стоит больше ста долларов. В ванной у меня была бутылка растворителя, и когда я появился с этой бутылкой, возникла определенная неопределенность. Но она разрешила ее очень просто. Лада умела выражать словами даже то, что словами выразить нельзя:– Давай. Я возьму растворитель с собой.– Может, я попробую оттереть? – довольно вяло предложил я.– Не стоит. Если я и сниму платье перед тобой, то не из-за такой ерунды, как виридоновая зеленая.– Волконскоит темный, – вздохнул я…

– Ладно, Лада, расскажи о том, как ты воскресала? Она улыбнулась:– Воскресают только мертвые. Живые просто продолжают жить…

– …Вернулась я в родную Белоруссию с деньгами. – Ты вернулась к первому мужу? – не знаю, что дало мне право называть ее витебского мужа «первым». Но я почему-то был уверен, что не с ним она приехала сюда.Наверное, в ее предыдущем рассказе о том человеке, было что-то приговоренное.– Да.– Как он тебя встретил?– Увидев деньги – радостно и удивленно.Люди часто хотят увидеть что-то удивительное.Но только такое, чтобы им было понятно.– Ты попробовала ему помочь? – мне уже давно стало очевидно, что Лада оказалась более сильным человеком, чем ее муж.– Я не знаю – была ли это помощь для него?Купила ему машину – «Форд-скорпио». Белоруссия для машин с Запада – перевалочный пункт.Квартиру отремонтировала.Он принимал все как должное.А потом, мне стало все это постепенно надоедать.– Что – «это»?– То, что он кормит меня на мои собственные деньги.И, слава Богу, что деньги постепенно кончались.– Впервые слышу, что бы кто-то радовался тому, что деньги кончаются.– Иначе – это все тянулось бы очень долго.– И чем все закончилось?– Он вдруг заявил, что знает все.– Ты разозлилась?– Нет.Просто спросила его: раз он все знает, то пусть скажет – чему равна длинна экватора?..

– А он? – Оказалось – врет. Не знает…

– Длинна экватора равна сорока и трем десятым тысяч километров, – зачем-то сказал я. Лада посмотрела на меня как на полного идиота, а потом улыбнулась. Во всяком случае, я понял, что выиграл спор по интеллекту у ее бывшего мужа.И во мне взыграло мужское себялюбие – приятно, черт побери, превзойти избранника красавицы.Причем, на целый Земной шар.

– Ты оставила его насовсем? – Судьба, – ответила мне Лада.– Судьба, – повторил я вслед за ней.– Судьба шьется на вырост.А есть люди, которые перестают расти…

В очередной раз, рассказ этой женщины заставил меня задуматься о себе самом. И едва не привел к печальному выводу – слава Богу, ауросимволизм и абстрактный импрессионизм пришли на выручку.Все-таки, не зря я открывал форточку в своей квартире…

– …Дальше все было просто: приехала в Москву, устроилась на Узел связи. Двери на Узле менял кооператив «Мечта».Случайно познакомилась с председателем кооператива. Через полгода вышла за него замуж…– Да, все очень просто, – подтвердил я.Что мне еще оставалось сказать…Ясно излагает тот, кто ясно думает.Или не думает вообще.Я думал о судьбе Лады, но ясности мне это не прибавляло.

…Сто лет назад, хороший писатель и хороший человек, к счастью для него, лишь отчасти увидевший реализацию своей юношеской мечты, написал пьесу «На дне». В этой пьесе, главный герой произносит слова:– «Вот ты дай мне хорошую работу…»– Жену, квартиру, удачу, – добавлю я от себя, – «…Тогда я, может быть, поработаю…»Конечно, несчастных, сирых, неудачливых нужно жалеть. Им необходимо помогать.Но их нельзя воспевать!Нельзя воспевать люмпенство…

К чему я это? Просто к тому, что передо мной сидела слабая хрупкая женщина, которая не стала ждать, что ей кто-то что-то даст.Которая не стала ждать, что кто-то принесет ей счастье на тарелке.

Я не считаю, что она поступала правильно. Впрочем, в отношении ее, я вообще не имею права что-то считать.В одном я уверен – она, хоть как-то поступала. И уже это вызывало мое уважение к ней….

…В жизни мне не раз приходилось встречаться с самыми разными людьми. Я, например, близко знаком и с некоторыми высокопоставленными сотрудниками правоохранительных органов, и наоборот. Среди моих знакомых есть и совсем не богатые люди, и люди богатые очень. И каждый из моих знакомых заставляет меня задуматься о чем-то, но только рассказ Лады породил во мне смятение.И сомнения в том, что «правильно» и «неправильно» – всегда находятся по разную сторону барьера…

…Впервые я задумался над тем, что правильней – спорить с судьбой, или, в спорах с судьбой, не забываться…

…Возможно, я не достаточно развратный человек, для того, чтобы иметь твердое мнение о разврате. Чтобы разрешить этот вопрос, я на всякий случай, назначил разговор своей приятельнице, журналистке Анастасии – не то, чтобы Анастасия была экспертом по разврату, но, все-таки, она являлась журналисткой – и спросил ее:– Анастасия, я очень развратный?У Анастасии всегда готов такой ответ, который я не могу понять:– Ты развратный в самый раз.– Как это?– Ты развратный только в постели…

– Где же еще можно быть развратным? – Где угодно. В очереди за сыром, например.– А ты не могла бы уточнить? – не унимался я.– Могла бы, – ответила Анастасия, – В очереди за голландским сыром…

Ну, что же, сомневаются только уверенные.

Красавица Лада заинтересовала меня как человек. И заставила меня сомневаться.Что в моем возрасте происходит довольно редко.А может, это первый признак старости – времени, когда больше интересуют не женщины, а люди…

…Конечно, я, как и всякий нормальный мужчина, не хочу, чтобы женщины занимались проституцией. Правда, когда я однажды сказал об этом художнику Григорию Керчину, он как-то странно посмотрел на меня, и что-то прошептал:– А хорошо бы… – послышалось мне.Но видимо, это мне только послышалось…

С Гришей мы часто смотрим на вещи по-разному. Он, например, на тестах на «Айк-ю», на вопрос о том, как он относится к молодым людям, обнимающимся в общественном месте, ответил: – Я не могу оценивать поступки людей, которые мне безразличны…А я, чтобы не портить себе настроение, вообще не пошел на эти тесты…

…Но, как не парадоксально, создав в моей душе раскол – белоруска не вызвала моего отторжения. Она не заставила меня испугаться моего непонимания.

Мне понятно одно. Если бы она была бы моей сестрой – я не дал бы ей пройти этот путь.Если бы она была бы моей женой – мой собственный путь был бы более уверенным, а, значит, более успешным, потому, что такая женщина может сделать мужчину умнее и сильнее.А, значит, лучше…

–  Скажи, старик, у тебя был с ней роман? «Только дураки становятся друзьями там, где можно стать любовниками…» –  …Наверное, я – дурак…

–  Тогда, не понятно, зачем ты написал об этой белоруске? Не просто же так? –  Не просто. Литературе вообще было бы проще, если бы ее не старались сделать простой…

…Честно говоря, я и сам понял – зачем я написал этот рассказ, только тогда, когда его окончил. Может начать с начала?

–  …Не все дороги ведут в ад… –  Почему? –  Потому, что на все дороги у людей не хватит благих намерений…

 

Дура

– Зачем ты написал этот рассказ?

– Стало интересно – что сделают со мной мои читательницы, если поймут меня правильно…

Дураки понимают все. Умный обязательно чего-нибудь да не поймет…

Нормальных женщин также много, как и нормальных мужчин. Только встречаются они реже…

Одни считают, что женское равенство наступит тогда, когда во власти будет половина женщин. Другие – что тогда, когда во власти не будет женщин вообще…

… То, что я постепенно пришел в ту фазу, когда могу заниматься тем, чем мне нравится, не то, чтобы стало для меня привычкой, но с некоторых пор не вызывает во мне приступов гордости. Хотя то, к чему иногда приводит такая свобода – отчаяние вызывать продолжает.Правда, не часто, но слишком уж нежданно…

…Когда Нина, наконец, ушла, я стоял посреди комнаты, смотрел на разобранную кровать и наспех брошенную на пол мою старую куртку-пуховик, поверх которой покрывало с кровати изображало простыню. Впрочем, простыня, в данном случае была совершенным излишеством так, как эту ночь мне пришлось спать в рабочих джинсах, найденных в полутьме и спортивной куртке, фальшивом «Адидасе», со сломанной молнией, надетой на голое верхнее полутелье – от пояса до макушки.Не то, чтобы мне было холодно – лето стояло теплое, да и ночевать мне в этой жизни приходилось в самых разных условиях. Одна тысяча девятьсот восемьдесят четвертый год, например, я встретил на крыше вездехода километрах с сорока севернее Воркуты – просто ощущение идиотизма ситуации уменьшало мой жизненный оптимизм как раз на величину этого ощущения.

То, что в ту ночь я лег спать на пол, было совсем не первым случаем, когда я принимал правильное решение. Просто в этот раз, мое правильное решение не умножило неясности в моей жизни, а расставило все на свои места. А вот это случалось с моими решениями довольно редко.

И все-таки, когда дверь за Ниной закрылась, я почувствовал облегчение. Почему? Я понял потом.После раздумий средней продолжительности, занявших у меня минут этак восемь.А, может чуть больше.Наверное, с возрастом недостатки ума становятся почти такими же обременительными, как и его достоинства…

 

* * *

…Вряд ли стоит считать, что не слишком известный художник обладает какой-то особенной притягательной силой – просто любой художник – лицо общественное, что приводит к тому, что вокруг него находится немного больше людей, в том числе и женщин, чем вокруг инженера или совладельца продуктовой палатки.

Да и экзотика, во взаимоотношениях с художником, какая никакая есть.

Одна моя очень богатая знакомая, когда я однажды спросил ее: – Зачем я тебе нужен? – ответила:– У Маши любовник бизнесмен, у Глаши – предприниматель.А у меня – художник.И мне стало смешно, а через несколько лет – грустно.Потому, что через несколько лет, когда мы давно уже расстались, она, под Новый год, позвонила мне из Монте-Карло и рассказала о том, что в Монако очень большой океанариум.И мне было бы интересно увидеть его, потому, что я когда-то занимался подводным плаваньем.Я взгрустнул, но мне стало приятно, что она помнила о моем давнишнем увлечении, о котором я сам уже постепенно стал забывать…

В общем, я не слишком удивился звонку на мой мобильный, и тому, что голос, говоривший со мной, оказался женским. У моей непредрасположенности удивляться была совершенно реальная причина.Дело в том, что за несколько дней до этого звонка, у меня впервые с треском провалилась выставка.Я не подготовил выставку как следует, и бессмысленно потерял деньги на ее организации.И так, как в моем денежном провале обвинить министра финансов России, не выходило ни с какого припеку, утешиться было нечем.Не стоит думать, что я всегда считаю виноватым в моих неудачах кого-то другого.Просто, я поступаю так, как поступают все люди на свете.

Как следствие или как причина – настроение было не так, чтобы повеситься, а напиться или сделать ремонт – в самый раз. На худой конец – сбрить бороду.Но не пью я уже очень давно, после зрелого размышления на ремонт провал выставки не потянул – тут требовался целый сезон провалов, а бороду я сбрить не могу потому, что у меня маленькая безвольная нижняя челюсть – не разгуливать же по родной стране с такой челюстью без маскировки.Вот и сидел я трезвый, бородатый, в неотремонтированной квартире и думал, не помню уже о чем – возможно, я не думал ни о чем великом, но оправданием мне может служить то, что о ерунде я не думал точно – когда зазвонил телефон:– …Меня зовут Нина. Вы, наверное, удивляетесь тому, что я вам звоню, – уже одного этого было достаточно для того, чтобы понять, что звонит человек меня не знающий.И дело здесь не в том, что я потерял способность удивляться – слава Богу, удивляюсь я довольно часто. Просто такими вещами как то, что мне звонит женщина, которую зовут Нина, меня удивить практически невозможно.Вот если бы мне позвонила Маргарет Тетчер или, в крайнем случае, Анна Датская, то я бы действительно удивился.Впрочем, в мире всегда есть место для неожиданностей.Оказалось, что Нина прочла написанную мой повесть – приблизительно это я имел ввиду, когда говорил о том, что я теперь занимаюсь только тем, что мне интересно – повесть, опубликованную в одном не большом альманахе. Просто, я не как не ожидал, что мое очередное литературное упражнение, вызовет у какой-нибудь женщины желание познакомиться со мной.

– Вот уж действительно, чего хочет женщина – того хочет Бог, – когда я высказываю эту нехитрую и неновую мысль в присутствии моего друга, поэта Ивана Головатого, тот иногда добавляет: – Если Бог сможет понять – чего же женщина все-таки хочет?..

– …Я хотела бы с вами встретиться. Нина сделал довольно распространенную ошибку – она перепутала персонаж и его автора.Я понял это сразу.Но за то время, пока в телефоне звучала моя пауза, Нина повторила свои слова:– Я хотела бы с вами встретиться.Мне уже ничего не оставалось делать:– Давайте с вами встретимся завтра в «Музеоне», – есть такое место в Москве, на заднем воре Дома художников.Туда, в тень церителивского Петра, свезены памятники, оставшиеся неприкаянными, от Сталина до Брежнева.Включая Калинина, Свердлова, Дзержинского и еще кого-то, кого можно назвать кем угодно – батькой Махно, например.Так уж выходит, что любой период, при жизни называемый лучшим, за неимением лучшего – засылает в будущее своих «Троянских коней» в виде упражнений своявременных придворных камнетесов…

– Я знаю, где находится «Музеон». Только вот, что – я приду в форме.– В каком смысле? – не то, чтобы я оказался озадаченным, просто, как художник, под формой я понимаю не всегда то, что понимают остальные люди.Так же, как и под содержанием.– Я старший лейтенант МЧС.

Если учесть, что к тому моменту, Нина уже сообщила мне, что пишет стихи, то соотношение «поэзия – старший лейтенант», никак не могло поколебать моего решения встретиться с этой женщиной, и мне легко было ответить: – Значит, я не перепутаю Вас ни с кем.Вряд ли, завтра утром в «Музеоне» МЧС будет представлено сразу двумя старшими лейтенантами.Не то, чтобы я не высокого мнения о военных, но совсем недавно мне пришлось разговаривать с двумя агитаторами Аграрной партии – им нужно было два пшеничных поля, подсолнуховые посадки и три трактора, осваивающие целину.Шестьдесят на метр – каждые.От заказа я отказался, но меня поразило, что агитаторами оказались два подполковника. Таких одинаковых, что создавалось впечатление, что они оба только что покинули один магазин «Современная одежда средней руки».Подчеркиваю, что от заказа я отказался не потому, что заказчиками от аграрной партии были общевойсковые подполковники – от Аграрной партии, которой руководит полковник ФСБ, ничего другого ожидать было нечего – а потому, что заказ меня не заинтересовал.

Я не против офицеров вообще. Меня смущает только лицемерие в отношении обезличенной восторженности их профессией.

Между прочим, сам я не слишком большой лицемер. Одно время, уже довольно давно, у меня был роман с очаровательной женщиной – капитаном милиции.Как-то раз, мой друг Андрей Каверин, предварительно разглядев у меня на лице следы помады, спросил:– С кем это ты целовался? – я честно ответил:– С капитаном милиции. Очень красивая женщина.А ведь мог бы сказать, что с полковником.Но иногда, правда, для меня, превыше всего.

Кстати, когда встречаешься с женщиной-офицером, неизвестно, на что правильнее рассчитывать – на победу или на почетную капитуляцию.

…Мы с Ниной договорились встретиться в одиннадцать, но я пришел пораньше, и у меня было время погулять среди памятников. Вообще, «Музеон» – очень примечательное место.Можно увидеть именно то, что нравится тебе самому: современная скульптура перемежается яблочной аллейкой, посаженной представителями почти современной партии «Яблоко».И скульптура может быть такой же интересной и непонятной, как непонятно и интересно название политической партии.Кому еще придет в голову назвать скульптуру, изображающую лежащую женщину – «Спящая». Не будь этого исчерпывающе поясняющего названия – кстати, исчерпывающего способности автора – зрители, наверное, думали бы, что скульптор сотворил бомбардировщик с изменяющейся геометрией крыла.Когда я сказал что-то подобное моему другу, художнику Григорию Керчину, он ответил мне:– В таком случае, невозможно ни изображать, ни лепить лежащую женщину.Ведь назвать ее иначе не возможно.– Почему? – ответил я, – Можно назвать «Видящая сны»…И каждая линия женского тела станет иметь смысл…

Там же, в «Музеоне», находится единственный в Москве памятник жертвам сталинских репрессий, созданный человеком – камень с Соловков на Лубянской площади – это все-таки творение природы, хотя и бывшее свидетелем сотворений человеческих. Когда мне приходится бывать в «Музеоне», я всегда прихожу к этому памятнику.Хотя он мне не нравится.Потому, что он больше похож не на скорбное напоминание о репрессиях, а на анекдоты о них.

Там же стоит отбитоносый Сталин из коричневого мрамора. Я не знаю историю этой скульптуры, но думаю, что нос тирану отбил какой-то лихой перестроечник, во времена всеобщего ликования, безответственности и самоуверенности.Мне это тоже не нравится потому, что я уверен, что издеваться над поверженными тиранами имеет право только тот, кто находил в себе силы и мужество издеваться над тиранами еще неповерженными.Впрочем, возможно, это напоминание тиранам: «Знайте. Кто-нибудь, когда-нибудь все равно отобьет вам нос. И, кстати сказать – правильно сделает…»

Одного памятника в «Музеоне» нет. Памятника человеку, который заслужил место хотя бы в кунц-камере памятников.Памятника Хрущеву.Ничего из того, что можно было бы привезти в «Музеон», от Никиты Сергеевича не осталось.Видно уж больно он был инороден.И для врагов России, и для врагов ее врагов…

…Когда-то, в юности, когда я любил рассказывать анекдоты о Хрущеве – кстати, это были первые политические анекдоты не только для меня, но и для всей страны, моя мама сказала мне: – Никогда не осуждай человека, если он пытается делать добрые дела.Даже если он делает их неправильно…Просто, научись делать добрые дела лучше…

…Пока я гулял среди скульптур, время постепенно проходило, но его оставалось еще много. От нечего делать я зашел в пустое кафе, взял чашку кофе, и вышел на террасу, где с утра пустовали все столики.Они, как и я, кого-то ждали…

И тогда я увидел Нину. Не трудно понять, что то, что это она, мне стало ясно сразу.Высокая, довольно полная, хотя и стройная женщина в зеленой форменной юбке, черных туфлях на невысоком каблуке, кобальтовой рубашке с короткими рукавами и погонами на плечах и сложенным пополам кителем в руках.На зеленеющей, осолнечненной лужайке, пресекаемой тропинками самым удобным для людей способом – во всех направлениях и без прямых, всегда срезаемых углов на поворотах, ее защитная одежда должна была показаться чем-то чужеродным, но я не стану врать, что сразу почувствовал это.Меня подкупили ее волосы.Длинные, прямые, цвета почти уже черного, но еще, все-таки, каштанового.

Как много вещей прощается длинноволосым женщинам. Почти столько же, сколько женщинам длинноногим…

Я не обратил внимания ни на что. Ни на плотно сжатые губы, ни на глаза, в которых серьезность не только застыла, но и окаменела, ни на какую-то ее общую отутюженность, не форменную, а внутреннюю. Такие женщины, что в шинели, что в купальнике умудряются принять стойку: «смирно», – не по команде, а сами по себе.

 

И остаются в этой стойке непоколебимыми никами обстоятельствами – единственным, что существует именно для того, чтобы менять позицию.

Впрочем, все это пришло мне в голову уже потом.

Где-то посреди той ночи, окончанием которой началась эта история.

Самой неприятной ночи в моей жизни из тех, что я проводил с женщиной…

…Любой музей, в том числе и музей под открытым небом, очень выигрышное место для художника. Кроме каких-то специфических, занятных деталей, которые художник знает просто по существу своей работы, можно еще и по вопросам, чисто интеллигентским, словами прогуляться, как по дорожке сада.В «Третьяковке» – рассказать о том, кто на самом деле написал трех медведей или показать, что «Явление Христа народу», картина, писавшаяся четверть века, это – так и недописанная картина. В «Эрмитаже» – предложить спутнице поискать третьего распятого на гравюре Рембрандта «Три распятых».

Много чего знают художники из того, что обычным людям и знать-то никчему…

То, что первая наша с Ниной встреча прошла вполне нормально, и, даже, как-то обыденно для первой встречи – в этом не было ничего диковенного. Поговорили мы и друг о друге, и каждый о себе самом.И как-то, между всем остальным, выяснилось, что ее бывший муж оказался большой сволочью, и я не придал этому значения не потому, что изначально не верил Нине, а просто так, по привычке – еще ни разу не слышал от женщины, не живущей с мужем, что муж сволочью не был.

Здесь дело не в женщинах и даже не в мужьях – просто, если бывший муж не сволочь, то как-то не складно получается.

Сам я остался верен себе, и честно признался в том, что у меня были хорошие жены, просто я этого сразу не понял, а кто понял это несразу – тот уже бывший муж.

Кроме этого, Нина рассказала мне, что работает, вернее – служит, инспектором пожарной охраны в каком-то центре. И работа ее устраивает потому, что «сутки – трое дома» – очень удобно. Особенно, если живешь в Чехове, а работаешь в Москве.

В общем, все, что было – было почти естественно. И не понятно – зачем это было нужно нам?..Наверное, наша встреча ей тоже понравилась.И прощаясь на «Киевской», я поцеловал Нину в щеку, под ее слова:– Жаль, что хорошее так быстро проходит…В тот момент, я не подумал о том, как она права……Несколько дней мы не встречались.Передавали друг другу на мобильники СМСки: «С добрым утром» «Спокойной ночи», – иногда с восклицательными знаками на конце, иногда – нет.И, наверное, все могло бы этим ограничиться, умерев естественной смертью – попросту присоединиться к большинству человеческих шансов, но приблизительно через неделю после нашей первой встречи, Нина позвонила мне часов в пять, может, совсем чуть– чуть позже:– У меня сегодня день выдался пересменочный.– Какой? – не совсем понял я. То есть оценил ситуацию так, как оценивает ситуацию большинство людей на свете.И по любому поводу.– Ну, в общем, сегодня я в день, и завтра я в день. Домой естественно, не поеду, а переночую у родственников.Тогда я и сделал ошибку.Правда, о том, что это ошибка, я, в тот момент, не догадывался.

И-то, сказать, беда не в том, что человек принимает решения, а в том, что он потом им следует.

Обычно я достаточно мудр, для того чтобы быстро принять правильное решение. Как правило, я принимаю правильное решение где-то через месяц после того, как нужно было действовать. То есть, в деле своевременности принятия решений я опережаю остальное человечество лет на сорок.А тут, на тебе – влез со своей идеей:– Ты могла бы приехать ко мне, – сказал я, почему-то не подумав о том, что Нина может согласиться.Так я поступил так же, как офицер МЧС – перепутал себя со своим персонажем.Она молчала.А мне как-то не пришло в голову, что молчание женщины – это тема для очень серьезного разговора…

– Да, могла бы… Не то, чтобы мне это было нужно, но отступать после этих слов Нины, стало некуда.

…Для начала, пришлось попытаться навести порядок в моей берлоге. Обычно этим занимается одна дальняя знакомая одной из моих бывших жен – я плачу ей, и мы оба довольны – но, как раз, в это время она уехала на дачу, и мне ничего не оставалось, как попробовать навести порядок самому.Размахивая веником направо и налево, я придумывал – чем развлечь свою новую знакомую.Программа получалась довольно занятной, но, к сожалению, слишком объемной.Пройтись по нашим магазинам, подобрать что-нибудь на ужин, сотворить ужин, при свечках и под музыку, посмотреть мои картины – кстати, при этом определяться ее художественные пристрастия: всегда интересно, что может понравиться женщине – триптих «Мужская работа: «Воевать за правду», «Добывать пищу» и «Ожидать любимую женщину»», красные и синие «Стога в лучах солнца», городской, лесной и морской пейзажи, написанные в три линии, или картины из серии «Трагедии материальной культуры» Максимилиана Волошина «Путями Каина»?А может – вариации на тему «Черный квадрат»?Впрочем, если женщине нравится что-то попроще: «Родник на поляне», «Заводь в Никольском» или «Теплое утро» – это тоже не плохо.Дальше, я хотел бы послушать ее стихи – еще во время первой встречи, Нина рассказала мне о том, иногда бродит словом по рифме – а после этого сделать несколько набросков карандашом с ее тела.

И в завершении – забраться обоим под душ, а потом – доставить ее в постель укутанной мохеровой простыней. Я совсем не рассчитывал на медовый месяц, но медовые пол часа вытекали как-то сами собой из логики событий.Одно смущало – после работы Нина могла добраться до моего дома часам к половине одиннадцатого, никак не раньше, а к девяти ей уже нужно был быть на службе. Выходило так, что отправляться на службу утром ей придется часов семь.Ночь выходила слишком короткой.Не то, чтобы это было плохо, но когда женщина появляется в моем доме в первый раз, хочется сделать ей побольше приятного и интересного.

Возможность делать приятное женщине – это подарок, сделанный мужчине природой…

…Для того, чтобы изобразить листву, я обычно добавляю охру и индийскую желтую в оливковую или окись хрома – вообще, этот способ считается устаревшим, и большинство моих коллег составляют зелень более сложным способом. Намешивают марс, изумруд, кобальт, шахназарскую, кадмий и краплак – получается совсем не плохо, но теплота уходит.Вечер, тот вечер, когда я встречал Нину на остановке автолайна, был теплым, оливковым.Легким для моего изображения.И я не предчувствовал никаких проблем.Если, конечно, проблемы можно предчувствовать…

Я покупаю продукты, как правило, в одном и том же магазине, напротив остановки. В этот же магазин я повел Нину, и прекрасно знающие меня продавцы, кажется, слегка удивились тому, что я пришел с женщиной-офицером – Нина, естественно была в форме.И так выходило, что я сам видел ее только в форме – и, видимо, ни в чем другом я ее уже никогда не увижу. От самого чистого сердца художника и писателя, надеюсь на это самым серьезным образом.

Впрочем, удивленное раздумье знакомой продавщицы оказалось мимолетным, а вот у меня было несколько вариантов – дать Нине деньги на покупки, для того, чтобы она сразу почувствовала себя хозяйкой, или предложить ей выбирать продукты, и платить самому, чтобы она сразу почувствовала, что хозяин я. Сейчас уже не помню, как мы разрешили этот вопрос, и уже через пятнадцать минут, я открыл перед ней дверь своей квартиры-мастерской со словами:– Поверь, Нина, это я еще наводил порядок…Надо же было как-то оправдываться, а-то увидев бардак в квартире, что она могла бы подумать о том, что у меня в голове?..

Нина вошла. Посмотрела по сторонам.Так, как все свободное место в моей квартире уставлено моими картинами, то выходило так, что – куда бы она ни смотрела, ее взгляд упирался в холсты, покрытые краской с большим или меньшим успехом.Но почему-то Нина остановила свои глаза на кровати.Довольно обыкновенной.Полутороспальной.

И, то, что в ней произошла перемена, я увидел сразу. Такую перемену я видел лишь однажды, в Средней Азии, на озере Балхаш – дневной свет мгновенно сменяется ночной мглой.

Фаза молчания длилась совсем не долго, но мне почему-то пришла в голову мысль, что она ожидала, что кроватей в моей квартире, по крайней мере, несколько. Лицо Нины стало твердокаменным. Каким бывает лицо человека, принявшего окончательное решение по всем вопросам.Даже по тем, который ей не задавали…

Мне стало как-то неловко, и я, вдруг, пожалел о том, что пригласил ее к себе. – У меня пуританское воспитание, – не разжимая губ, проговорила она.– Какое? – сорвалось у меня.– Пуританское.Это значит – никакого секса.

Пуританство мне, как-то, не близко. Я отношусь к пуританам как к депутатам – не трачу времени на то, чтобы понять: они дураки или лицемеры.

Вообще-то, секс для меня, не начало взаимоотношений, а их вершина. И в тот момент, когда Нина пересекла – именно пересекла, а не переступила – порог моего жилища, до секса, по правде сказать, еще было очень далеко. Так далеко, что то, что она заговорила о сексе с порога, меня слегка ошарашило.Вот тут я и понял, что такое – пыльным мешком по голове, да еще из-за угла.И подзастыл с несколько приоткрытым ртом:«Черт побери, неужели нужно было ехать в такую даль за час до полуночи, для того, чтобы сказать художнику именно эти слова?..»– Если ты попытаешься изнасиловать, меня – я стану кричать! – ее лицо стало ненавидящим.

Собственно говоря, я еще и слова не успел сказать, но если бы сказал, то сказал бы о том, что терпеть не могу никакого насилия. И уж, тем более, насилия мужчины над женщиной. Но, видимо, ее это не интересовало.А я вдруг увидел – какое у нее некрасивое лицо – как же может быть не красива женщина, если она не хочет быть женщиной.Перекошенное, фельтфебельское, мужеподобное – и почему-то подумалось о ее бывшем муже:«Несчастный…»

Я подумал о нем: «Несчастный», – без всяких кавычек.

– И не надо пытаться меня перевоспитывать! Я не как все, – это были слова врага. Не моего врага, а каких-то никому не известных «всех», причем, как мне показалось, и мужчин, и женщин, в равной степени.

Я потом понял, почему она ненавидела женщин так же как мужчин – потому, что женщины поступали не так, как она…

И еще. Причем здесь секс?Просто я почувствовал, что ко мне в дом пришел враг.

При этом, Нина размахивала руками так активно, словно кроме нас двоих в комнате находился еще и сурдопереводчик. – Не надо меня перевоспитывать! – последняя фраза Нины неожиданно успокоила меня:– Я не стану пытаться тебя перевоспитывать, – ответил я, почему-то, совершенно унято:– Ты слишком никакого обо мне мнения…

Вообще-то мне больше нравятся святые, чем грешники, хотя бы потому, что грешников больше.

Не то, чтобы я был против большинства, просто, оказываясь на стороне большинства, я об этом никогда ни кому не рассказываю. Не велика честь.Для обеих сторон: и для большинства, и для меня…

– …А ведь я могла бы переночевать на работе? – Нина толи размышляла, толи взвешивала варианты. Но я все-таки удержался от слов: – Лучше бы ты так и поступила, – и это, по-моему, меня очень хорошо характеризует, ведь я так и не понял: зачем она приехала?Если демонстрировать свою принципиальность, то это было пустой тратой времени.

Я понимаю – мы встречались всего второй раз – и совсем не считаю, что женщина тут же должна бросаться в мою койку. Но, в таком случае – встречу можно было бы устроить в другое время, как-нибудь утром.Нормальная женщина или не приходит к мужчине на ночь глядя, или приходя – знает зачем она это делает.

Мы оба уже достаточно взрослые люди, которые должны отдавать отчет в своих поступках. И, если женщина, приходя к мужчине в ночь, не понимает, что она делает – вряд ли, она вообще что-нибудь понимает в жизни.

Видимо поняв, что последние слова не произвели на меня никакого впечатления – кстати, это было не верно. Одно впечатление все происходящее на меня произвело – мне совершенно не захотелось слушать ее стихи – Нина произнесла очередную фразу: – У меня есть свои принципы!

Человеку, который ничего не понимает, ничего не остается, кроме принцыпов – детей чужого разума. Принцыпы – вообще, довольно скучная вещь, а в постели – они уже и принцыпами быть перестают.Женщина, разумеется, настоящая – ложится в постель, чтобы получить удовольствие, а не для того, чтобы демонстрировать принципы…

А я опять промолчал. Хотя ответ у меня был:– Какой же дурой должна быть женщина, если она предпочитает принципы обычной человеческой нежности…

…– Дурак, – сказала Нина уходя. При этом она так сложно сжала губы, что я едва расслышал слово. Впрочем, это не играло никакой роли – спорить с ней я все равно бы не стал. Это было бессмысленно.

Я оказался достаточно умным, для того, чтобы понять, что я глуп. А она – на столько глупой, чтобы думать, что она умная. И, никто не знает, что лучше.Может потому, что в наше время быть умным – занятие довольно глупое…

 

Обыкновенный плохой папа

Когда я рассказываю про то, о чем я думаю, бабушка говорит, что это сумбур – я правда не знаю, что это такое – папа очень внимательно смотрит на меня, а мама тоже смотрит внимательно.

Только не на меня, а на папу…

Мой папа очень плохой, а мама хорошая. Так мне бабушка говорит, когда про папу разговаривает. Почему мама хорошая, я знаю. А вот почему папа плохой, я знаю не очень, и когда бабушку спрашиваю про это, она мне отвечает:– Вот вырастешь, тогда поймешь, – хотя я уже вырос.Или почти.Мне годиков столько, что на целую ладошку пальчиков хватит. Только один пальчик нужно загнуть.Обо всем этом я, конечно, думал в садике – не дома же думать. Дома есть дела поинтереснее.И думал я, когда нас по кроваткам порассажали после обеда.Потому, что у нас карантин.У нас маленький Вася – вообще-то он не самый маленький – Жора еще мельче, но маленьким все почему-то называют все-таки Васю, а не Жору – который нас с Борькой научил зубную пасту есть – гриппом заболел.У нас всегда так, как кто-нибудь заболеет гриппом или свинкой, так сразу – карантин.Карантин, это когда можно взять по одной игрушке и в кроватку.После этого меняться игрушками уже нельзя.Вот и в этот раз, взял я мячик, а мой друг Борька – кубики. Но только Поля Николаевна уложили нас по кроваткам, как мне сразу захотелось поиграть в кубики или даже в машину, но только не в мячик.А Борьке в мячик захотелось поиграть.Вот мы Полю Николаевну и спросили – можно нам поменяться? А Поля Николаевна сказала, что нельзя. И что мы должны лежать тихо.Ну, я тихо полежал, а потом слышу – Борька говорит:– Знаешь, Димка, если не дают игрушками меняться, давай поорем.Я спросил:– Вдвоем? – а Борька сказал:– Я Верку за косу дерну, Юра, который всегда плачет, проснется и тоже заорет. А как начнем, так остальные поддержат, потому, что когда заставляют просто так лежать, поорать каждый согласится.– А в угол – как? – спрашиваю я у Борьки.– Так, ведь – карантин.– Тогда давай, – говорю, и как брошу мячиком в Сережу. Тут и Верка орать начала, и Юра, и мы с Борькой, и все остальные. А потом пришел мой папа.Он иногда приходит, чтобы меня домой отвести.Папа вошел к нам в группу, посмотрел, что все делают и говорит:– Все орут. Чувствуется, что настоящий коллектив. А по какому поводу орем?Мы орать перестали, и Борька сказал:– Нам, по поводу, не дают меняться игрушками.– Понятно, – говорит мой папа.И мне стало понятно.Когда я сказал папе, что мне стало понятно, папа ответил:– Вообще-то верно, только мне не известно, откуда ты это знаешь.А понятно мне стало вот, что: «Настоящий коллектив – это когда все орут из-за того, что им не дают меняться игрушками…»Каждый день, после полдника с пирожком и половинкой яблока, мы обычно читаем сказку. Раньше читали еще и рассказы о Ленине, только после комиссии мы о Ленине читать перестали, потому, что комиссия, хоть и похвалила нас, только ей не понравилось, как мы читали.Хотя комиссию все воспитатели иногда боятся, комиссия – это обычные дядя и тети, только они разговаривают так, словно в телевизоре им не хватило места.

Правда – это не очень – правда. Читаем всегда не мы, а Поля Николаевна или Таша Борисовна.А мы только слушаем.А потом повторяем воспитателям.В тот раз о Ленине читала Поля Николаевна. А когда говорили мы, то слушала и она, и комиссия. И потом толстый дядя сказал тонкому дяде, что лучше бы мы другие сказки слушали.Было так. Мы сидели. Не вертелись, потому, что нас предупредили, что дяди и тети это не дяди и тети, а комиссия.Поля Николаевна нам читала:«…Ленин боролся за народное счастье.А когда Владимир Ильич был совсем маленьким, он, собираясь на прогулку, часто путал правые и левые рукавички и валенки. И тогда его старший брат Саша помогал маленькому Володе одеться.А если было совсем холодно, то Саша надевал на Володю еще и папины и мамины теплые вещи. Потому, что Саша заботился о своем младшем братике.А потом царь повесил Володиного старшего брата Сашу…»Тут Поля Николаевна увидела, что мы начинаем вертеться, и строго сказала:– Ну-ка не вертитесь. Кто расскажет нам, что он понял из прочитанного?Мы, конечно, все поняли из прочитанного и подняли ручки, но спросили Верку, потому, что она первой руку подняла.Она всегда первой руку тянет, даже когда ее не спрашивают.– Говори, Верочка, – сказала Поля Николаевна.И Верка стала говорить, да так складно, будто дома наизусть выучила:– Владимир Ильич Ленин боролся за народное счастье, только он с детства не мог отличить правый валенок от левого…Хотя Верка все очень правильно пересказывала, Поля Николаевна зачем-то заудивлялась, потом заволновалась и растерялась зачем-то, и спрашивает Верку:– Это почему?Но тут Борька встал и сказал. Борька, он вообще очень умный. Я тоже умный, только встать не успеваю:– Потому, что, что левый, что правый, если они валенки, то они одинаковые. Я это давно понял, а Ленин – нет.И сел. А Поля Николаевна встала:– Давайте-ка лучше поговорим о другом. Почему, по-вашему, царь не любил Володиного старшего брата Сашу?– Потому, что Саша хотел забрать у пап и мам теплые вещи и отдать их своим братишкам…Вообще-то Поля Николаевна в тот раз обиделась на нас за что-то, потом задумалась так сильно, что нам не влетело.И даже орать не пришлось.

…Если честно, то дней у меня много, и я про каждый рассказать могу. Например, про тот, когда бабушка сказала маме: «Не давай ребенку ничего бьющегося», – а мне мама дала нести огурцы из магазина, и я их не разбил. Хотя мог бы.Я один потом на кухне пробовал разбить – ничего, получилось.Только это не очень важно, потому, что я рассказываю не про маму, которая очень хорошая, и не про огурцы, которые тоже ничего, а про папу, и только про те дни, когда папа за мной в садик приходит.А приходит он, когда день уже и так заканчивается. Уже после сна и игрушек, когда все уже послучалось.И всегда с воспитателями, с Полей Николаевной и Ташей Борисовной разговаривает. Все родители с ними разговаривают, потому, что воспитатели – это власть.Я сам слышал, как одна тетя из комиссии, так и сказала Поле Николаевне: «Вы власть, так употребите ее…»Хотя я знаю – баба Катя однажды говорила – что Таша Борисовна главнее, она уже институт окончила, а Поля Николаевна еще только стаж себе зарабатывает, педагогический, чтобы в институт поступить.Опыта набирается.Наверное, потому, что она такая неопытная, Поля Николаевна всякой комиссии иногда говорит так, словно спорить хочет.Вот и той тете из комиссии, когда тетя сказала: «Вы не понимаете: дети – наше будущее!» – Поля Николаевна тихо ответила:– Дети – это наше настоящее. А будущее, это то, какими глазами они будут смотреть на нас, когда вырастут…

Я вечером у бабушки спросил о том, что такое власть, а бабушка мне сказала, что власть это нефть. Я потом это и по телевизору услышал. Правда, что такое нефть, я не знаю, только ее ищут.Вот я и решил, пусть меня ищут тоже.И Борька так решил. Мы с ним всегда на двоих решаем.А потом оба в углу стоим.

Спрятались мы с Борькой в старый ящик из-под пианино. Пианино совсем не старое, это ящик старый.Сидели мы там тихо, чтобы никто не догадался, что мы там лежим – пусть думают, что мы потерялись.А сидеть-то тихо, знаете как трудно.Я вот в хоре петь не люблю, но тут, я бы лучше хором спел, чем в ящике лежать. В ящике лежать, это хуже, чем по столу дежурить и посуду собирать.Если бы Борька вылез, я бы тоже вылез бы, только Борька не вылезал. Он мне сам потом сказал – ждал, чтобы я вылез первым, а он за мной.А нас не то, чтобы не искали, но как-то шума не было.Только один раз крышку кто-то приподнял – я глаза зажмурил, и не знаю – Поля Николаевна или Таша Борисовна.А потом, нам в одно место захотелось, и мы вылезли.За обедом Поля Николаевна сказала, что ей понравилось, как мы с Борькой до обеда себя вели – очень тихо.Я вечером об этом вспомнил и папу спросил, и о чем подумал – спросил:– Папа, власть часто хвалит?– Иногда бывает, – ответил мне папа.– А власть хвалит только тогда, когда надеется, что мы будем тихо лежать в ящике?..

Вообще-то я не только про власть думаю. Иногда и про президента. Папа ведь приходит под вечер, когда мы иногда уже чему-то поучимся. А когда мы учимся, нам даже домой задают. Вот и вчера задавали.Выучить стишок про нашего президента.Я, конечно, выучил. А что трудно, что ли, если Поле Николаевне и Таше Борисовне это нравится.Хотя, что им нравится – подумаешь – не скажешь.Урок получился не только про президента, но и про Алешу.Алеша у нас все время руки в карманах держит.Я вот, всегда руками махаю, и Борька махает, а у Авроры вообще карманов нет потому, что девчонки штанов не носят. Или носят когда взрослые.А Алеша руки в карманах держит. Вот ему родители карманы и зашивают ниточками. Алеша ниточки повыдергивает, и опять ручки в карманы.Поля Николаевна вызвала его стихи читать про президента, а он ниточки повыдергивал.Она Алешу спрашивает:– Почему ты карманы расшил?Алеша молчит.– Ладно, – говорит Поля Николаевна, – Не молчи… Развяжи язык, и прочти нам стихотворение.Алеша и прочитал.Я бы лучше мог, но вызвали Алешу. А Поля Николаевна стала его хвалить:– Вот Алеша прочитал нам стихотворение про демократа новой волны. Он и сам, когда вырастит, станет таким же демократом…Я потом долго думал, но не надумал. Борька, он очень умный – думал, не надумал. Аврора, она очень красивая, не надумала.А думали мы вот о чем:– Почему демократы новой волны хороши, когда у них язык развязан, а карманы, все-таки, зашиты?..

Про то, что мама с бабушкой о демократии спорили все утро, я бы не вспомнил – они каждое утро про демократию спорят Я об этом никогда не вспоминаю, потому что, сколько я у бабушки и мамы про демократию спрашивал – они мне ничего объяснить не смогли.Бабушка даже сказала маме один раз:– Не забивай ребенку голову, – а мне мама никогда голову не забивает. Это я сам, когда с полки с книжками упал, то есть упал я один, а книжки остались – вот это забил голову. Мне даже пластырь прилепили.Значит не только я, но и они сами ничего про демократию ничего не знают.Я бы тоже не знал.Если бы не собрание.И, еще Миша.А было так. После сна нас всех в туалет водят.Кому руки помыть, кому еще что, а мы с Борькой стали спорить, можно ли чайник воды за один раз выпить или нет. Мы бы попробовали, но Миша обкакался.У нас всегда, после сна кто-нибудь обкакается.Пришли и Поля Николаевна, и баба Катя, разве в таком случае можно чайник пить?А Таша Борисовна нам сказала, что перед полдником будет собрание – урок демократии. За каждым столом будем выбирлать старшего.Я, конечно, предложил Борьку, Борька – меня. Верка – мы тогда еще с Авророй не познакомились, и с нами за столом Верка сидела – хотела предложить себя, но Борька ей щелбана дал. А четвертого, нашего, Миши не было – ему в туалете попку мыли.Я и спросил у Таши Борисовны: «Голосовать все должны? Или только те, кто есть?»Таша Борисовна всем громко сказала:– Голосовать должны все, – а потом подумала и добавила:– Те, кто присутствует.Тогда я понял: «Демократия – это то, что для всех; кроме тех, кто обкакался…»

Про Борьку я много рассказываю потому, что мы друзья. Мальчики часто дружат, а как девчонки – не знаю. Вообще-то я не какой-нибудь Витя, чтобы девчонок не любить.Вот мы с Лидкой недавно красками рисовали, так я ей даже на голову краской не побрызгал, хотя сто раз мог бы. И совсем не потому, что потом пришлось в углу бы…Мне иногда в углу даже лучше – стоишь и думаешь о себе, и никакие девчонки не мешают.Только с Веркой мы с Борькой не очень-то водимся из-за того, что случилось, когда к нам в группу Таша Борисовна пришла.До этого у нас только Поля Николаевна была.А когда Таша Борисовна к нам пришла, все девчонки сразу заговорили, что она очень красивая. Я взял и сказал, что у меня мама тоже красивая. Таша Борисовна меня по головке погладила, и сказала:– У такого красивого мальчика и мама, и папа должны быть очень красивые, – мне это приятно было, но тут Верка сунулась, будто ее спрашивают:– А у Димки нет папы, – ну что она врет. Ведь все знают, что у меня есть папа.Он, между прочим, за мной чаще всех приходит.Недели такой не было, чтобы папа за мной в садик не пришел.А если он живет не у нас, так это не Веркино дело.Правда, хоть это и не Веркино дело, а я не люблю плакать, но тут так обидно стало почему-то, что чуть не заплакал, а Борька взял кусок пластилина и как влепит Верке в голову. Ну, его, конечно, тут же в угол.Я к нему подошел и сказал:– Знаешь, Борька, спасибо тебе, и в углу я вместе с тобой стоять буду, только не надо больше Верке голову пластилином мазать.Потому, что она – дура!«Дура» – это такое слово, которое маленьким говорить нельзя, правда я еще и не такие слова знаю.Но вдруг Поля Николаевна с Ташей Борисовной о чем-то тихо поговорили, а потом нас из угла выпустили. Тогда Борька из-за спины достал еще один кусок пластилина, отдал его Поле Николаевне и сказал:– Ладно, не буду я Верку пластилином больше мазать, только папа у Димки есть!– Вот видите, мальчики, – говорит Таша Борисовна, – Оказывается и без пластилина найти правду можно.Борька тут же согласился:– Да, Таша Борисовна, можно найти правду и без пластилина, – а потом, когда воспитателей не было, он достал из-за спины третий кусок пластилина, положил его на стол, и сказал мне тихо:– Только для того, чтобы искать правду, много чего пригодиться может…

А Аврора – это совсем другое. Ее когда к нам в группу привели, так мы с Борькой даже Жору перестали мутузить – Жора жаловаться любит, вот мы с Борькой и мутузим его. Воспитываем.Там за Жору еще Миша стал, который нам в чай соли насыпал – они в одном подъезде живут и думают, что друзья. А нам с Борькой заодно помутузить еще и Мишу за соль в чае, очень кстати оказалось.Так вот, Аврора такая красивая, что мы не только Жору, но и Мишу мутузить перестали.И говорит она так просто:– Я – Аврора.Я к ней первый подошел и сказал:– Дима, – а Борька пыжился, пыжился и говорит:– А я – крейсер «Варяг».Эх, надо было мне сказать, что я броненосец «Потемкин». Только поздно уже было – если Дима вначале, а через пять минут броненосец «Потемкин», то так не бывает.А все-таки – Борька – он умный. Я тоже умный, только пока я свой ум раздумаю, Борька уже скажет…

Стали мы с Авророй с тех пор дружить, и так дружили, что все вместе делали. И когда в субботний театр пошли, то втроем сидели.Театр, это, конечно, для маленьких. Все поют, и тетя, которая думает, что она кошка, бегает за тетями, которые думают, что они мышки.Но мы сидели тихо, только Борька один раз Сережу шандарахнул по макушке, да Юра поплакал чуть-чуть, но потом увидел, что остальные не плачут, и тоже замолчал.А в перерыве нас повели в буфет – там, конечно, самое интересное.Поля Николаевна еще заранее мамам сказала, что нас, как взрослых в буфет поведут, и чтобы мамы нам по десять рублей дали.А там, вот что приключилось: оказалось, что десять рублей, это такие деньги на которые все не купишь, а только что-нибудь одно: мороженое, жвачку или пирожное.И тут мне так захотелось и пирожное, и мороженное ну а жвачку мне всегда хочется.Смотрю на Борьку, а Борька хоть ничего и не говорит, но по нему видно, что и ему все хочется.И что он – что делать не знает.И я не знаю.Так бы мы и стояли перед буфетом, как все, но Аврора взяла и предложила:– Мальчики, давайте купим одно пирожное, одну жвачку и одно мороженное. И все поделим.Как я сам не догадался, не знаю, а Борька говорит:– Я как раз это и хотел предложить.Ну, накупили мы этого всего, да еще пачку маленьких леденцов, сели за стол как большие и всего напробовались.А те, кто до нас покупали, стали друг у друга просить, потом ссориться и кончилось все ревом.Когда мы из театра на метро в садик возвращались, Борька меня спросил:– Димон, почему так – одни умеют пользоваться деньгами, а другие только и знают, что орут, что им денег не хватает?..

…Таша Борисовна однажды вывела нас во дворе перед садиком и сказала, чтобы мы собрали все коробочки, ящички и всякое такое для того, чтобы собрать на дворике большущее человеческое лего, вроде терминатора или памятника. Только, чтобы на нового человека было похожее.Мы тут же объединились с Борькой и Авророй и из-под лестницы вытащили старый ящик от телевизора.Нам такого делать еще не поручали, вот мы и заволновались – вдруг не получится новый человек.Или получится плохо.Но Таша Борисовна сказала:– Под моим руководством получится хорошо. Если постараться.Мы и принялись.Поработать мы, вообще любим – то стул впятером передвинем, то все вместе решаем, кому следующий стул передвигать.Чем хорошо что-нибудь делать – можно разговаривать на любую тему, и воспитатели не заругают, что ничего не делаешь, а тоже разговаривать начнут. На то она и работа, чтобы поговорить.По-моему, просто воспитатели так же любят работать, как и мы.Это не то, что за обедом.Ногу новому человеку, правда, только одну, сделали из старой швабры. Туловище из ящика, что мы притащили, руки из веточек, голову – из мячика.Одежду ему, как человеку, смастерили из старого коврика и мешка из-под тряпок.Борька ему даже саблю на веревочку привязал.Все очень старались. И лентами его обвязывали, и красками разукрашивали.Полдня трудились, и букетик с цветками ему девчонки на пояс привесили. И ботиночки старые на плечи проволокой прикрутили – получилось как у генерала.Даже шапку из травы сплели. Правда я не очень уверен в том, что вышла шапка, а не прическа.

 

Но все равно – красиво получилось.

После Поля Николаевна нас всех вместе с нашим новым человеком сфотографировала.

Мы все довольные были, только кушать очень захотелось. А дядя Миша, он у нас краны починяет, сказал:

– Молодцы! Трудитесь как при коммунизме.

Я подумал, а потом Борьку спросил

– А при коммунизме – это как?

Борька подумал и говорит:

– Не знаю.

Пришлось мне самому додумывать. Я даже Ташу Борисовну спросил:

– При коммунизме, это – когда все работают, и всем кушать хочется?

Что Таша Борисовне поотвечала, я не узнал потому, что пришла баба Катя, она у нас комнатой с вениками заведует, и говорит: – Молодцы, ребята.Верка тут же всунулась, она всегда лезет, когда ее не спрашивают:– Мы это сделали под руководством Таши Борисовны.Баба Катя ее похвалила – я бы лучше Аврору похвалил, если б мне пришлось из девчонок выбирать – а потом сказала:– Вот бы мне такое пугало на огород…

Когда после обеда нас спать уложили, я смотрю – Борька не спит. Я его спросил, почему он не спит, а он говорит: – Думаю.– Я тоже, Борька, думаю.Когда мы с ним думаньем поменялись, оказалось, что мы об одном и том же думаем:– От чего, даже под хорошим руководством, создают люди нового человека из того, что у них есть, стараются, а получается – пугало огородное?..

Так мы втроем дружили, а потом Борька заболел свинкой, а я узнал, почему мой папа плохой. Борькины родители живут от нас через четыре двора и наш садик.В первый раз мы Борьку навещали с папой, а потом – только с мамой. Потому, что когда с папой, то Борькин папа сказал моему папе, я, правда, не понял, что, но запомнил:– По одной, за встречу можно.А папа говорит:– Мне нельзя. Я с ребенком.А Борькин папа моему:– С ребенком, это же не за рулем.Ничего себе – не за рулем, если мы домой на такси возвращались. Маме это очень не понравилось, а мне понравилось.Но еще больше мне понравилось, что Борькина мама нарисовала перед его кроваткой черточку мелом – мне бы такой пол в доме, чтобы мелом рисовать можно было. Вот это была бы жизнь.И еще, Борькина мама сказала:– За эту черточку заступать нельзя – заболеешь.Только это не очень правда.Я одной ножкой заступил, и ничего, не заболел. Хотя поболеть хоть неделю, я не против.Может так всегда – взрослые рисуют себе черту, за которую заступать нельзя, а потом боятся ее переступить, потому, что уверены, что за нее нельзя ни в коем случае…

…Вот, один раз, возвращались мы с мамой от Борьки вечером, а вечер был такой теплый и тихий, что и возвращаться не хотелось. И деревья были такими темными, что в жмурки поиграть классно было бы. Только не с кем – не с мамой же в жмурки играть. Я впереди шел, а мама сзади, поэтому она ничего не видела.А я видел.Когда заглянул за оградку нашего садика через кустики.Садик был такой темный и мирный, будто в нем никто никогда в углу не стоял. Только одно окошечко светилось и чуть-чуть двор освещало. И песочницу освещало, и карусель, и скамеечки.Все скамеечки были пустые, кроме одной.А на той, одной, сидела Таша Борисовна.А рядом, близко-близко стоял мой папа.Папа Таше Борисовне расстегивал рубашечку, а Таша Борисовна ее застегивала.И они не ссорились, а как будто боролись понарошку.Папа говорил тихо, но я все равно все слышал:– Не бойся – ты будешь счастливой.А Таша Борисовна говорила:– Какое же это счастье? – и голову свою опускала, словно виноватая.– Ты должна быть счастливой, – сказал папа, а Таша Борисовна заплакала.Я маме ничего не сказал о том, что папа плохой.Я это сам понял:– Только очень плохие люди заставляют других людей быть счастливыми на свой лад…

…На следующее утро я никому не рассказал, что видел. Да и некогда было. Опять комиссия к нам пришла, потому, что наш садик скоро будет показательным.Нам всем опрос устраивали, а перед опросом, Поля Николаевна нас предупредила, чтобы мы подумали над тем, что ответить на вопрос: «Что должны делать маленькие люди, чтобы вырасти настоящими гражданами?» – наверное, комиссия думает, что кто не сможет ответить, тот вырастет игрушечным гражданином.Мы, конечно, все подумали, и когда нас за столики рассажали, то тетька из комиссии стала спрашивать:– Что должны делать маленькие люди?– Слушаться папу и маму, – говорит Верка, Она у нас всегда первая говорит.– Правильно. А еще?– Помогать маленьким, – говорит Жора. Он хоть и вредный, но самый маленький у нас.– Правильно. А еще?– Слушаться воспитателей.– Учиться читать.– Учиться считать.– Учиться писать.– Не мусорить…Вообще-то все чего-нибудь говорили. Только я молчал.Не то, чтобы я был не согласен с остальными, просто у меня был свой ответ.Я, правда, не знал – нужно ли его говорить.Но комиссия увидела, что я молчу, и спросила меня:– Почему ты молчишь, мальчик? Разве это сложный вопрос?Ну, что должны делать маленькие люди? – и тогда я ответил:– Расти большими…

 

За что судили Галилео?

Ранним утром двадцать второго июня тысяча шестьсот тридцать третьего года Генеральный комиссар римской инквизиции Винченсо Макузано бродил в окрестностях Рима, в районе Аппиевой дороги собирая лечебные травы.

Не смотря на то, что утро самого длинного в году дня еще только наступило, было уже довольно жарко, и отец Винченсо поминутно отирал пот с высокого лба большим полотняным платком, хранившимся в бездонном нагрудном кармане его рабочей рясы.

Время от времени священник останавливался, пристально вглядываясь в вокруг остатков древней каменной кладки, иногда нагибался, чтобы лучше рассмотреть какую-нибудь травинку, но, так и не сорвав ее, продолжал свой путь, с разочарованным вздохом похлопывая холщовую дорожную сумку, на дне которой одиноко маялся единственный сморщенный корешок. – Это дерьмо, – бормотал отец Винченсо, при этом осеняя себя крестным знамением, – Это дерьмо…Уже подумывая о возвращении и беспокойно оглядываясь на поднимавшееся за его спиной солнце, святой отец поравнялся с двумя стражниками, закусывавшими сыром и черствым хлебом сидя на придорожном камне.– Мир вам, дети мои, – проговорил Генеральный комиссар, протягивая босоногим людям руку для поцелуя жестом, присущим скорее провинциальному церковнику, нежели человеку, едва не превосходящему своим влиянием самого Первосвященника.И тогда один из стражников, осмелев от жары и хереса, приблизился к отцу Винченсо и спросил:– Святой отец, каким будет приговор «старику»?– Тяжелый сегодня день, – вздохнув, тихо ответил Генеральный комиссар римской инквизиции, поднимая на стражников взгляд своих холодных бесцветных глаз. Взгляд, от которого, по душам мгновенно протрезвевших войнов, скользнул безжалостный, знакомый всем солдатам, холодок.Отец Винченсо сверкнул глазами и побрел дальше. И лишь отойдя от замерших людей на несколько шагов, он оглянулся и проговорил вновь:– Мир вам, дети мои…

В полдень этого дня Святая инквизиция вершила суд над шестидесятидевятилетним поэтом и астрономом Галелео, которому было «не смотря на преклонный возраст и страдающее здоровье, отказано в праве предстать перед трибуналом у себя на родине, во Флоренции».

Мысль угнетала отца Винченсо.

Двадцать лет тому, когда еще молодой, но уже привлекший к себе внимание твердостью в борьбе за веру, священник Винченсо Макузано слушал престарелого кардинала Беллармина, сумевшего правдой и уговорами вырвать обещание и рассказывавшего «об отречении и обязательстве не поддерживать ни делом, ни пером вредного и ошибочного учения еретика Николя Коперника из Торны-на-Висле, каноника в Фрауэнбурге, умершего естественной смертью около ста лет назад». И уже тогда сердце отца Винченсо было полно удивления. Много воды утекло с тех пор по всем рекам. Нет больше старого Беллармина – верного пса Первопрестола, возвысился сам Винченсо, сменялись Первосвященники и окружающие их люди в сутанах и кардинальских шапках. И теперь, в день, когда должно слушаться дело «о повторном впадении в ересь», мысль именно об этих людях угнетала и пугала Генерального комиссара римской инквизиции.Он думал о них на обратном пути в Рим; и уже вернувшись в свой рабочий кабинет – пустую комнату за толстыми, незадрапированными стенами красного кирпича, распятьем против дверей, сбитым из широких струганных досок столом, заваленным бумагами, и единственным табуретом, составлявшими всю мебель – отец Винченсо продолжал думать о них вновь.Он представлял себе лица этих людей, и его охватывала против них ярость, глохнувшая в обстоятельствах.Он, Генеральный комиссар римской инквизиции, человек, чье слово не обходит вниманием сам папа, был бессилен перед скудостью ума и тупостью своих помощников.Через несколько часов алчные и тупые люди, не ведающие разума, оставив ласки продажных женщин, отвалившись от столов, уставленных кувшинами с густым вином и блюдами с дымящимся жирным мясом, обтерев толстые губы рукавами своих, расшитых золотом, но уже засаленных ряс, отправятся в суд, чтобы, не колеблясь и не предаваясь сомнениям, не задумываясь над происходящим, потянуть свои потные руки вверх, требуя мести за мысль. Именно мести – спутнице слепой ненависти – причины и следствия ограниченности.

Глупость сильнее алчности. Даже кость, брошенная со стола Тосканского герцога, этого вольнодумца, открыто смеявшегося над непорочным зачатием и кривившего губы при упоминании о святых заповедях, не в состоянии заткнуть эти гнусные глотки. «Тосканец мог бы помочь спасти старика, – думал отец Винченсо, – но после так упрямо звучащего на следствии: «Ненавидим!», – не приходится рассчитывать на его помощь.И вряд ли мятежный флорентинец захочет спасти свою хрупкую жизнь, жизнь, посвященную ночным бдениям у телескопа на башне, и чтению древних книг – хотя для него и существует отречение. И осознает ли он сам, как он близок к площади, на которой сложены дрова, и к человеку в маске, из-под которой смотрят на жертву холодные, ничего на выражающие глаза».

«Уже завтра может запылать костер. Но лишь лица глупцов осветит его пламя, вспыхнув на миг, что бы оставить людей во мраке и хаосе.Люди перестанут хотеть и интересоваться, темень душь и умов станет теменью желаний. Мир, повернувшийся вспять, вопли вдов и слезы обездоленных детей станут наградой невежеству. Мерзавцы, вот к чему приведет ваш суд, суд скудоумцев.Жизнь старика оборвется, и никто не в состоянии понять, как нужна эта жизнь, и как важно сохранить ее теперь».

В этот момент дверь кабинета Генерального комиссара тихо отворилась, и луч света оставил свой след на полировке бронзовых навесов. На пороге стоял доминиканец, отец Сулон, ведший предварительное следствие, монах, носивший кинжал на поясе под рясой.

Несколько секунд оба священника молчали, глядя в глаза друг другу, потом доминиканец, едва разжав губы, проговорил одну единственную фразу: – Он отрекся…И, не дожидаясь приглашения, тяжело опустился на табурет. А на лице отца Винченсо не дрогнул ни один мускул, хотя глаза ничего не могли скрыть: «Ты хорошо поработал, сын мой…»Я сделал все, что мог.Первосвященник настаивал на допросе «под угрозой пытки». Угрозы оказалось достаточно?Доминиканец не отвел глаз. Он обладал достаточно закаленной совестью, а отец Винченсо явственно представил себе старика, слышащего, как льется вода, с треском лопается кожа и трещат кости, сжимаемые «испанским сапогом».– Если ты слишком старался, – тихо проговорил отец Винченсо, – Я помолюсь за тебя. Это единственное, чем я могу облегчить твою грешную душу.– Я сделал все, что мог, – повторил отец Сулон.– Ты преданный слуга. Жаль только, что преданность не гарантирует разума… Я вижу вопрос в твоих глазах.– Святой отец, я боюсь своего вопроса, – голос Сулона оставался твердым.– Говори.– Святой отец, мой вопрос слишком страшен!– Говори, – метал, в словах Генерального комиссара, остывал и становился твердым.– Святой отец!– Ты хорошо поработал, и в награду, выйдешь отсюда с ответом, независимо оттого, каким будет твой вопрос.– Святой отец, мне показалось, что вы хотите сохранить жизнь безбожнику, заслужившему больше, чем костер.Отец Винченсо думал, и его лицо покрывалось красными пятнами, словно на нем выступала ржавчина.– Ты не ошибся… – тихо проговорил он.– Святой отец! Вы хотите спасти жизнь еретику!?– Да, – ответил Генеральный комиссар римской инквизиции.

Отец Винченсо кусая губы, подошел к узкому, забранному железными прутьями толщиной в указательный палец, окну, тряхнул решетку одной рукой и жестом подозвал отца Сулона: – Взгляни, Что ты видишь?– Ничего, святой отец.– Неужели ты не видишь садов, взращенных рукой человека, виноградников, где наливается соком, дающим веселящее вино, виноград, не видишь ухоженных кустов, на которых алеют розы?– Вижу.– Видишь кузнецу, из которой доносятся удары, поднимаемого сильной рукой молота, видишь подмастерье, несущего на рынок орудия, созданные в мастерских, видишь сушащиеся у гончарни глиняные сосуды, которые будут заполнены маслом олив с давилень?– Вижу. Вижу, отец мой.– Под окнами ваятели устанавливают скульптуру, поражающую нас своим подобием, а устремленный в небо купол собора гармонией и размерами превосходит остальные жилища…– Да! Да, отец мой!– Все это – плоды человеческого труда.– Да…– А вот – горы, по сравнению с которыми человек – ничто. На море поднимаются валы, устрашающие мореходов, а ураган на суше сметает плотины и засыпает каналы, построенные слабыми людьми. Извержения вулканов и потрясения земли повергает в ужас и приводит к смирению – это воля Создателя.– Да, святой отец, ничтожен человек по сравнению с Всевышним.– Потому, что огромны творения Господа нашего на огромной Земле.И до тех пор послушен будет человек, и до тех пор он будет смиренно трудиться, пока останется наглядной рука Создателя.А безумный флорентинец?Он сеет в этом сомнения!– Сомнения?..– Да, сомнения!Потому, что у нас нет, и никогда не будет, возможности убедиться в том – подвижна или не подвижна Земля. Потому, что непознаваемо и непредставляемо далеко дневное светило.А тем, что нельзя представить – нельзя поразить и усмирить.Размышления о размерах Земли родят сомнения в ее огромности и величии.Сомнения в величии гор породят сомнения в величии Всевышнего.Вот почему – не смерть флорентинца нужна нам сейчас, а отречение.Пока он жив – мы можем вести его к поруганию вредных идей. Убив его – мы не убьем идею, а вот отречения уже не добьемся никогда. Умрет флорентинец – останутся мысли. Значит должны умереть мысли, а флорентинец…Час костра еще пробьет.Ты меня понял?– Ты безгранично мудр, отец мой!..

…Ровно в полдень Галелео прочитал с листа, который он держал в своих подрагивающих, прозрачных старческих руках, текст короткого покаянного заявления. Слова произносились слабым голосом, без интонаций и соблюдения знаков препинания. Кончив читать – поднял глаза и увидел устремленный на него ненавидящий взгляд. Монах-доминиканец – «пес господень» – в парадной рясе под черным капюшоном над белыми плечами, смотрел на него, не мигая.

– За что ты ненавидишь меня?! Ведь ты – один из людей! – хотел крикнуть старик, но слова застряли в горле; он лишь опустил голову и тихо прошептал что-то. Генеральный комиссар римской инквизиции Винченсо Макузано стоял рядом с кающимся грешником и был единственным, кто слышал его, произнесенные шепотом, слова.На мгновение отец Винченсо вскинул брови, но тут же опустил их; и никто из присутствующих не заметил секундного замешательства Генерального комиссара. Лишь отец Сулон спросил уже покидавшего трибунал отца Винченсо:– Что там еще промямлил отступник?Винченсо Макузано, склонившись к уху доминиканца, тихо повторил услышанное – отец Сулон резко отстранился от главного инквизитора, словно получил пощечину.– Но, святой отец! Теперь-то костер ему обеспечен?!– Не сейчас. Сегодняшний день должен остаться днем отречения. Ничего больше…

…Через три дня мятежный астроном оставил Дворец правосудия и был принят в доме Тосканского посланника Николини. В зале для трапез, куда был приглашен вышедший к обеду астроном, кроме самого посланника, находился высокий, сутулый монах с испещренным морщинами лицом, свидетельствующим о бурно прожитой жизни и способности долго идти не останавливаясь.– Я рад вам, синьор Галелео, – проговорил Николини и жестом предложил флорентинцу присоединиться к ним, – Знакомьтесь – отец Альтафини. Синьор Галелео, мы заняты спором, и просим вас разрешить его.– О чем же идет разговор? – флорентийский ученый склонил голову, и этот жест был как знаком приветствия, так и знаком согласия.– Отец Альтафини весьма просвещен в истории и считает эту науку важнейшей. Я же утверждаю, что людям важнее думать о будущем, чем копаться в прошлом.– Понимание прошлого, помогает нам постичь будущее, – проговорил отец Альтафини.– Ерунда, – усмехнулся посланник Тосканы, – Можете ли вы, например, будучи так сильны в истории, сказать, что будет завтра?– Нет. Ведь я пока не знаю, что, на самом деле, произошло вчера.– Что скажете на это, синьор Галелео? Ваша принципиальность в спорах известна.– Спор слишком труден для меня сейчас, – проговорил Галелео, не желавший принимать чью-либо сторону, – Могу лишь добавить от себя, что мне приходилось читать трактат отца Альтафини об императоре Адриане. И глава о посещении этим покровителем наук и искусств Александрии, доставила мне истинное удовольствие.Как и идеи, высказанные отцом Альтафини в этом трактате.При этих словах, лицо Тосканского посланника Николини на миг отразило толи иронию, толи насмешку:– Идеи как хлам: все знают, что они появятся, но никто не придумал, что с ними делать, – прошептал он так тихо, что никто этого не заметил, и разговор двух ученых не прервался.– Мне льстит такая оценка моего скромного труда, – опустив и вновь подняв глаза на астронома, проговорил монах-историк, – В свою очередь мне хотелось бы задать синьору Галелео несколько вопросов.– Слушаю вас с большим вниманием, и обязательно отвечу на ваши вопросы.Если буду знать ответ…– Скажите, синьор Галелео, к чему вам было с таким жаром отстаивать, пусть оригинальную и остроумную, но бессмысленную теорию. Ведь, в конце концов, любой сорванец может, забравшись на колокольню, убедиться в том, что подвижное Солнце вращается вокруг неподвижной Земли?– Так, по-вашему, Земля покоится на черепахе?– Да. И у меня дух захватывает, когда я думаю о том, какая эта черепаха огромная, – проговорил отец Альтафини и назидательно поднял указательный палец вверх…

– Ты понимаешь, сколько у людей сегодняшних проблем? А ты про какой-то древний Рим… – Это совсем не о древнем Риме.– А о чем?– О том, что для того, чтобы стать творцом, нужно быть мудрее своего времени…

 

Что создано под луной? (отрывок)

Папа, напиши фантастическую историю. Только такую, чтобы в ней было мало выдуманного.

Хорошо. Правда, истории, в которых много выдуманного, называются не фантастикой, а соцреализмом.

А что же такое – фантастика?

Фантастика – это истории о том, что люди решили свои проблемы.

Или, по крайней мере, научились это делать…

 

Часть первая

На двадцать восьмом этаже Центра управления космическими полетами, на колченогом табурете сидел худой человек с исполосованным морщинами лицом и усталыми глазами, обутый в стоптанные ботинки, очевидно, видевшие на своем веку и брусчатку площадей, и грязь проселочных дорог, и бесконечный асфальт магистралей, соединяющих большие города – приюты профессионалов – и разъединяющих их.

Когда Риоль выходил из лифта, человек не вставая с табурета, а только подняв свою голову от узловатых, худых рук, и дав оконному солнцу блеснуть в его взгляде и показать, что глаза у него ясно-голубые, проговорил:

– Все относительно… – эти слова, произнесенные вместо приветствия, заставили Риоля посмотреть на человека внимательнее. И его взгляд отметил и много раз стиранную и штопаную одежду, с заплатами на локтях и коленях, и худобу человека, заговорившего с ним.

– Что – относительно? – переспросил Риоль.

– Не бывает просто добра или зла.

– А что бывает?

– Бывает не много или много больше или меньше добра или зла.

– Наверное, вы правы, – ответил Риоль и прошел в кабинет, на двери которого висела золотая табличка: «Начальник Центра», – и никаких фамилий, инициалов и, тем более, дат, и потому не услышал последних слов человека, сидевшего на табурете:

– Скоро тебе придется в этом убедиться, Риоль…

В том мире, где решались проблемы, Начальник Центра управления полетами Эгриэгерт был по настоящему уважаемым человеком потому, что став слугой общества, не начал окружать себя своими собственными слугами. И Риоль уважал его за это, как и за то, что Эгриэгерт ставил дело выше власти. Такое случается только с теми, у кого власть не является самоцелью, а следовательно, встречается как исключение. Наследственная власть может быть обузой. Любая другая власть – самоцель. И человек всегда идет во власть ради самого себя, чтобы он не декларировал на этом пути.На Земле это правило.Хотя, наверное, и за пределами Земли это – правило тоже…

Именно поэтому во все времена во власти очень много непорядочных людей. Ведь редкий человек может оставаться порядочным, даже зная, что ему это не принесет корыстной выгоды.

– …Корыстной выгоды? – спросил однажды Эгриэгерта Риоль, – Какой же еще бывает выгода? – Прежде всего, выгода бывает обманчивой…

Но это не проблема власти, а ее свойство. Как мороз – это не проблема зимы, а темнота – не проблема ночи. Проблемы вообще появляются только тогда, когда о них много пишут плохие журналисты или мало – хорошие…

Риолю легко было разговаривать с Эгриэгертом на любую тему потому, что во время разговора тот смотрел на собеседника, а не на себя самого. – Присаживайся, Риоль, – проговорил Эгриэгерт, поднимаясь со стула.– Спасибо. Кто это там, у тебя за дверью?– Когда я проходил – никого не было.– Взгляни сам.Эгриэгерт приоткрыл дверь своего кабинета:– Там никого нет.Риоль посмотрел в дверной проем и увидел пустующий колченогий табурет:– Наверное, мне показалось…

Любая дорога начинается с сомнений, и если она рождает новые сомнения, значит, появляются новые пути. Это астролетчик Риоль понял давно, и привычно воспринимал вызовы в Центр.На то он и Центр, чтобы слать кому-нибудь вызовы.Впрочем, может быть Центр для того, чтобы решать, кому именно эти вызовы слать.– Ты догадался, почему я тебя вызвал? – толи это был вопрос Эгриэгерта, толи просто создание системы координат.– Для чего ты меня вызвал, я знаю.Почему ты меня вызвал – ты скажешь сам, – спокойно ответил Риоль.Эгриэгерт вздохнул, и этот вздох обозначил усталость. Не от физического труда, а от бессонных ночей. Так устают люди, работа которых заключается в том, что они определяют то, что должны делать другие.И понимающие то, какую ответственность они несут.Вопросы стали формировать дорогу.– Риоль, я знаю, что вы с Эйлой ждете ребенка.– Осталось два месяца, Эгри.– Он доживет уже до другой жизни. – улыбнувшись, проговорил Эгриэгерт, и Риоль тоже улыбнулся, ответив ему:– Все жизни – другие…

…Дело в том, что мы исчерпались, Риоль… – по тому, как медленно, подбирая каждое слово в фразе, произнес эти слова Эгриэгерт, Риоль понял, что разговор будет не просто серьезным, но приведет к ответственности, которую придется разделить обоим, принимающим участие в этом разговоре людям. Прежде всего, объясни, что случилось?Мы исчерпались. Но это пока не трагедия, потому, что мы сами этого еще не поняли.Мы можем делать все.Получать любую еду и любую одежду, любое жилье и любое средство передвижения, любое искусство и любую науку.Работаем так, как нам нравится, и как нравится отдыхаем.Даже голод мы сделали развлечением.И наши иллюзии превращаются в реальность еще раньше, чем успевают нам надоесть…

– …Может быть, именно в этом счастье, Эгри? – Да.До тех пор, пока мы не устанем от всего этого и не задумаемся о том – зачем нам все это?.. – Эгриэгерт встал и не спеша подошел к окну. Он взялся за один из шнурков фрамуги и потянул его, стараясь ее приоткрыть. Потом потянул за другой шнурок. При этом веревочки перепутались, а окно продолжало оставаться закрытым.Несколько раз дернув за шнурки, Эгриэгерт махнул рукой и нажал на кнопку на пульте.После этого фрамуга отошла от рамы, и окно приоткрылось ровно на столько, на сколько хотел Начальник Центра управления космическими полетами…– Вот тебе и прогресс, – проговорил Эгриэгерт, глядя на пульт, при помощи которого он управлял движением фрамуги, – Скоро руки вообще смогут отрафироваться.– Прогресс – это увеличение того, что делается без нашего участия…

– Эгри, прогресс не остановить ни тебе, ни мне, ни нам всем вместе. Ни прогресс, ни скорость, с которой он идет, – Риоль произнес ни к чему не обязывающие слова, но они заставили Начальника центра задуматься. Правда, не надолго:– Самая важная характеристика и самая серьезная проблема прогресса – это не скорость, а направление…

– Эгри, может, мы просто парадокс в истории цивилизации? – В истории и без нас достаточно парадоксов.Буквы, например, были придуманы безграмотными людьми…

Риоль не раз рисковал своей жизнью, хотя случалось это значительно реже, чем могло бы случаться, будь он меньшим профессионалом. Дилетанты попадают в непредвиденные ситуации чаще профессионалов. И поэтому, профессионализм – это не только простейшая форма борьбы с дилетантством, но и простейшая форма борьбы с неприятностями.– Эгри – мне это небезразлично из-за Эйлы и нашего будущего ребенка – скажи, мы можем в этом полете погибнуть?– Если вы погибните – вам все станет безразлично.Так, что стоит привести в порядок земные дела.– На случай смерти?– На случай жизни…

…Выходя из кабинета Начальника Центра, Риоль вновь увидел человека в стоптанных ботинках, сидящим на колченогом табурете, и почему-то совсем не удивился этому: – Что-то случилось? – спросил человек.– Что-то случилось со всем человечеством. Во всяком случае, может случиться, если это еще не произошло.– Произошло, – сказал человек, сидевший на табурете, и его усталые глаза стали грустными:– С людьми случилось самое ужасное и трагическое – люди решили, что они приобрели опыт.И уже готовы делиться им с другими…

– Как вас зовут? – спросил Риоль, и почему-то не удивился тому, что человек в стоптанных ботинках знал, как зовут его самого. – Риоль, меня зовут Крайст…

– Я где-то встречал ваше имя. – Ты встречал его везде.Только не всегда обращал на это внимание…

…Выходя из лифта в фойе Центра, Риоль столкнулся с человеком в дорогой французской тройке и шляпе коричневого цвета. Его лицо было хорошо выбрито, только подбородок украшала аккуратная испанская бородка. Человек приподнял шляпу в знак приветствия, и в его смоляных глазах промелькнуло толи удивление, толи интерес.Такое случается, когда встречается кто-то явно знакомый, но невспоминаемый, при каких обстоятельствах.– Есть проблемы? – спросил человек во французской тройке, и Риоль, сам не понимая, почему не ограничивается простым: «Все нормально», – ответил:– Есть, но иногда, задача такова, что становится не понятным поиск ее решения.– Это не самый неприятный случай. Иногда, решение таково, что становится не понятной сама задача…

Роман «Что создано под луной?» полностью войдет в следующую книгу автора. Ожидайте выхода следующей книги…