–  К пятидесяти годам половину своего самообразования я завершил.

– ?

–  Научился поступать так, как я считаю правильным.

Осталась – вторая половина.

–  Какая?

–  Научиться самому давать правильную оценку первой половине…

– … Только не говори мне, что тебя волнует проблема проституции. – Проблема сексуальной проституции меня, действительно волнует не слишком сильно. Но, если бы проститутками были только проститутки – эта проблема вообще никого не волновала бы…

…Уже уходя, она произнесла довольно занятную фразу, заставившую меня взглянуть на нее по-другому. Впрочем, будь мои мозги порасторопней – к этому меня могли бы привести все наши предыдущие разговоры.

– Так много дорог. Наверняка не все они ведут в ад, – сказала она. – Почему ты так думаешь? – спросил я, чтобы хоть что-то спросить.– Благих намерений у людей на все дороги не хватит…

Я не буду рассказывать ее историю такой, какой она, наверное, была. Я расскажу ее так, как я ее понял.И оправданием мне будет служить то, что по другому не поступает никто и никогда…

…Ко времени нашего знакомства все потрясшие мир события в моей стране – путчи, дефолты и прочие кризисы вроде черномырдинского премьерминистрства, уже не только произошли, но и забылись – и Большой застой остался где-то в прошлом. Зато застой наступил у меня самого. Может, это случилось из-за того, что мы вроде пересели в новую лодку, но у всех рулей, больших или маленьких, почему-то оказались теже самые люди, что и раньше. А, может, и по какой-другой причине.Но вышло так, что со своей «символикой для души», коротко названной моими друзьями «системным, эмпирическим, диалектическим ауросимволизмом», я, кажется, слегка обогнал свое время, и теперь дожидался его в окопе под названием «сельский пейзаж».

– Стремления не берут отгулов, – сказал мне мой друг, художник Гриша Керчин. – Берут, – ответил я ему, – И даже иногда уходят в отпуск…

Как бы там ни было, мне в этом окопе было так уютно, что я, в общем-то, не обратил внимания на Всемирные Потопы под названием «этапы приватизации». Видимо я оказался таким Ноем, которого о потопах забывали предупредить заранее.

На картины появились большие заказы. От первых «больших» «знатоков».

Здесь у нас дело обстояло так, как и во всем остальном мире: тек, кто разбирался в искусстве, покупал хорошие картины, те, кто не разбирался – покупал то, что ему нравилось… – …Мне хотелось бы что-нибудь девяносто на метр десять.– Что? – удивленно переспрашиваю я очередного заказчика.Дело в том, что я не люблю заказов вроде: «Справа должна быть елка, а слева – обязательно береза», – вы скажите – какое ощущение вы хотите получить от картины: радости, ожидания, умиротворения – а остальное, я решу сам.Но «девяносто на метр сорок» – это явно слишком мало для того, чтобы понять – чего от тебя хотят.В ответ тебе пожимают плечами:– Только, чтобы никаких «Черных квадратов». Я этого примитива не понимаю, – заявил мне один из заказчиков. Заявил достаточно твердо, как человек, уверенный в своей цели. Хотя я, мысленно, ставил за каждым его предложением вопросительные знаки вперемежку с восклицательными, – И чего с этим квадратом все носятся!Заказчик не задавал вопрос, а утверждал, как умный, которому совершенно очевидно, что он умный, перед дураками, которым совершенно очевидно, что они дураки.Но, не смотря на это, я все-таки ответил:– Все – проще не бывает – не нравится вам «Черный квадрат».Ну и пусть не нравится…Хотя, куда правильнее было бы ответить:– Ну и пусть не нравится, и черт с вами…

На самом деле, с «Черным квадратом» дело обстоит и просто, и сложно – одновременно… Во-первых, он называется не «Черный квадрат», а «Черный супрематический квадрат». А во-вторых, в эпоху открытия клетки, радиоактивного распада, волны, кванта энергии и еще черте чего элементарного, когда люди решили, что нашли первоосновы мироздания, вполне естественным было удручающее представление о мире, как о наборе простых элементов. Удручающее, потому, что слишком скучным оказался бы мир, будь это представление верным. Таким, самым простым, элементом в живописи, Казимир Малевич посчитал черный квадрат.Он написал самую простую картину на свете.И нам, его потомкам, остается только гордиться тем, что наш соплеменник провел этот поиск.Гордимся же мы тем, что запустили первый искусственный спутник, создали водородную бомбу и сибирскую язву.

Не знаю, рассчитывал ли Малевич на то, что мы его поймем. Если рассчитывал, то он, явно, был о нас слишком высокого мнения.

Вообще-то, на понимание потомков, я и сам не очень рассчитываю – как-то не скромно рассчитывать на себя в будущем. Да и рассчитывать на потомков – это вроде как, обременять их собой заранее…

Это не значит, что я плохо отношусь к будущему. Я уважаю будущее уже за одно то, что оно, в отличие от прошлого, не лезет к нам со своими рецептами счастья…

Эти мысли позволяют моим друзьям совершенно бескорыстно смеяться надо мной: – Представляю озабоченность человечества после твоей смерти.– Чем?– Одним единственным вопросом.– Каким? – я иногда бываю неуемным до занудства.– Почему оно до сих пор не поставило тебе памятник?..

…Впрочем, я отвлекся. Как я делаю очень часто.– …Не связывайся с ним, – предупреждали меня, когда я рассказал об этом заказе, девяносто на метр сорок, – Говорят у него большое политическое будущее.– Ну и что? – ответил я.– Ты, что, не боишься людей с большим политическим будущим?– Теперь не боюсь даже людей с большим политическим прошлым…

Я связался с этим заказчиком, и он меня обманул – банально не отдал денег. – Ну, что же, – решил я, – Реальность бывает бесплатной, а за иллюзии приходится расплачиваться…

Москва – город не то, чтобы маленький, но как раз такой, что люди иногда встречаются друг с другом. На момент нашей следующей встречи, на приеме в посольстве республики Болгария, мой бывший заказчик, видимо в чем-то проштрафившийся на столько, что из депутатов его сослали в совмин на какую-то не очень значительную должность. Не узнав меня, он втянул в дискуссию, начавшуюся и закончившуюся без моего участия: – Вот вы, писатель и художник, – хорошо, что не добавил: «инженер человеческих душ», а-то бы я непременно остался до конца дискуссии, – Скажите мне, почему все воруют!?– Потому, – ответил я, даже не пожимая плечами, – Потому, что люди следуют не советам правительства, а его примерам…

В общем, как-то вышло в нашей новейшей истории, что не все хорошие люди оказались такими хорошими, как предполагалось. Хотя истина все-таки, отчасти, восторжествовала – сволочи стали именно такими, как я и ожидал.

Не то, чтобы это меня расстраивало, просто мой собственный восторженный перестройкой восклицательный знак, как-то скукожился и превратился в вопросительный. А душе захотелось чего-то диетического, и я попытался приспособить душу к реальности.Наверное, так было во все времена: идеалы – это ведь цель только материалистов. Идеалисты обходятся материльным…

Добавлю к этому, что приблизительно в то же время меня оставила близкая мне женщина, которую я считал своей женой, и для того чтобы описать круг моей семьи, мне стало достаточно ткнуть себя циркулем в грудь.

– По Уголовному кодексу нельзя иметь двух жен, – сказал мне Андрей Каверин, – Так, что радуйся. – Чему? – не понял я.– Тому, что нельзя оказаться дважды одиноким …

Она же вышла замуж за человека не только нищего, «временно не работающего» уже лет пять, севшего ей на шею, но еще и не прочитавшего в своей жизни ни одной книги, и уже через три месяца объявила, что готова вернуться ко мне. Тут, наверное, любому станет понятна охватившая меня не то, чтобы тоска, а так, меланхолия.А с меланхолией договориться трудно…

В общем, на вопросы судьбы я отвечал так себе, на троечку с плюсом. Хотя, может быть – «плюс» – это уже мое самомнение…

…Наш пятиэтажный хрущевский дом окружен восемнадцатиэтажками, строящимися гасторбайтерами – видимо, даже в нашем дворе и люди, и боги созрели для строительства вавилонских башен. Квартиры в этих домах улучшенной планировки, заранее раскуплены иностранцами всех мастей: кавказцами, азиатами, чиновниками и прочими адриатами, вроде сербов и черногорцев.Это не к национализму – Бог меня миловал, и национальность людей меня не интересует, на столько, что я могу быть не согласным с человеком любой национальности. Правда, интересует вопрос: почему Бог не миловал человечество, и подарил ему националистические войны?Это – к вавилонобашестроению.От этого строительства, наш, и без того, не очень большой дворик, стал еще меньше, огороженнее что ли, и это стеснило сразу две категории жителей нашего дома.Во-первых, снесли несколько лавочек, и большинству стало негде ругать Чубайса – придаваться любимому занятию тех, кто разочарован даже в своем пессимизме.Впрочем, этот вопрос решился довольно быстро, и дискуссии были перенесены на лавку прямо под моими окнами.

Вот бывает же так – возвращаешься откуда-нибудь и видишь несколько человек у подъезда, и понимаешь, ну что же здесь такого – соседи, возвращаясь с работы, встретились у подъезда и остановились, чтобы перекинуться несколькими словами. А тут – подходишь к подъезду, и сразу чувствуется, что люди около него сидят с самого утра и болтают ни о чем – о чем можно болтать изо дня в день?

Да, что там, соседи по подъезду – когда выяснилось, что без страха говорить можно все – оказалось, что большинству из нас и говорить-то нечего…

Многие из них безработные. Получают пособие, рублей четыреста в месяц, но когда я предложил за полторы тысячи раз в неделю наводить у меня порядок – пол подмести, да пару чашек помыть – никто не согласился: – Будем мы на тебя, буржуя, работать…Как будто бы, за редким исключением, во всем мире всегда кто-нибудь не работает на кого-нибудь.В конце концов – я, художник, работаю на своих заказчиков.

Больше всего меня раздражали «сливки» этих сидельцев – те, кто время от времени отделялся от коллектива. В поисках того, где бы стрельнуть на бутылку.Однажды, я не сдержался, что, конечно, плохо меня характеризует, да только я давно ко всем характеристикам безразличен – подошли ко мне три здоровых мужика и попросили:– Старик, добавь четыре рубля.Да черт бы их побрал:– У вас совесть есть? – сказал я, – Вы бы хоть сотню попросили, а-то втроем четыре рубля просите…

И, главное, аргументы у них какие-то странные: – Мы же не воруем, как некоторые, – как будто бы все, кто нашел хорошую работу – у кого-то воруют.Бедность – глупое достоинство.И, признаюсь, я иногда думал: «Лучше бы воровали, чем ныть с утра до вечера…»Впрочем, я думаю о них очень редко.Почти так же редко, как и они обо мне.И вот, что интересно: чем дальше, тем меньше и меньше остается в нашем дворе таких людей.Но они становятся сплоченнее.Не то, чтобы я их не люблю, просто, если у них произойдет что-то приятное для них, мне это будет безразлично.Не то, чтобы они не любили меня, просто, если у меня случится какая-нибудь неприятность, им это доставит удовольствие…

Вторые, кто пострадал от строительства – это молодые мамы с колясками. Вообще-то, пресса говорит, что страна вымирает, но если судить по нашему двору, пока – нет.Собираются молодые мамочки, многих из них я помню еще совсем детьми, и, со своими детишками, помещенными в первом пассажирском транспорте в жизни детишек, отправляются куда-то со двора.И момент, когда формируется эта группа, просто замечателен.Все – и дети, и мамы – такие красивые, улыбающиеся.И не поймешь, что вызывает большую радость – малыши, пытающиеся что-то сказать так, чтобы поняли родители, или родители, пытающиеся говорить так, чтобы их поняли малыши.

Я вообще, очень люблю детей. – Это от того, что понимаешь, что перед ними стоят не выдуманные проблемы, – сказал мне как-то мой друг, художник Андрей Каверин, заехавший из Москвы в наше примосковье для того, чтобы выяснить – нельзя ли платить «интегрированный налог за дифференцированную в различных субъектах федерации реализацию продукции».«Продукцией» назывались его картины, проданные в нашем художественном салоне, а «различными субъектами федерации» – Москва и Московская область.– Надеюсь понятно, почему я называю чиновников иностранцами? – сказал я Андрею в тот раз.Не помню уже, в тему или нет…

Я люблю детей настолько, что меня даже члены союза художников не раздражают – и с теми, и с другими, я легко нахожу общий язык потому, что отношусь к ним серьезно, как к взрослым. Только, стараюсь не использовать не понятных им слов.Думаю, они относятся ко мне так же – во всяком случае, когда видят меня – улыбаются и лопочут что-то не членораздельное.Впрочем, это – очередное отступление.А не наступление.

Однажды я стоял у окна и смотрел на колясочных мам, и, наверное, в моем лице было что-то такое, что сидевший у меня Вася Никитин сказал: – Любишь детей?– Люблю.– Я тоже.Без детей нельзя было бы любить взрослых…

Вот среди этих мам, я впервые и увидел ее. И обратил на нее внимание даже среди остальных красавиц.А вообще-то, наш двор иногда смахивает на Голливуд – или действительно, молодые женщины стали красивее, или я стал таким старым, что мне уже все нравится…

Первое, что я не мог не заметить ни как мужчина, ни как художник, это была ее гармоничность. Не худая и не полная, очень стройная, с ногами такой длинны, что их длиннота не бросалась в глаза своей модельностью, а позволяла просто любоваться ими.

Судя по всему – мужчины вообще, сентиментальнее женщин – не разу не встречал женщины, сказавшей, что у ее соседа красивые ноги…

Поначалу, я не сообразил, что у нее большая грудь потому, что она сама кормит ребенка.

Одета она всегда была очень строго, но не ханжески. Так одеваются женщины, хорошо знающие, что им к лицу.И умеющие этим пользоваться.Да и то сказать – если женщина не умеет пользоваться тем, что знает, то какая же это женщина?

Не то, чтобы она производила впечатление женщины, обладающей сильным характером. Просто она была блондинкой. И это заставляло задуматься о том, какой у нее характер на самом деле?Как и всякий мужчина, я не раз слышал и повторял анекдоты о глупости блондинок.До тех пор, пока однажды художник Григорий Керчин не сказал:– Ни один мужчина не назвал блондинку дурой в тот момент, когда та начинала раздеваться.

Без сомнения, в ней было то, что определяется понятием «современная женщина» – правда я сомневаюсь в том, что всегда могу верно установить, что именно это означает. Когда однажды я поделился этими сомнениями с моим другом, поэтом Иваном Головатовым, он сказал мне:– Современная женщина – та, что не только может рассказать сексуальную историю, но еще и понимает то, о чем в этой истории идет речь, – конечно, иронию Ивана можно оценить. Ведь он не только поэт, но еще и врач-гинеколог. И как врачу, ему, наверное, трудно понять, почему женщина пожимает плечами, когда он ее спрашивает о том, откуда, по ее мнению, у нее появилась сыпь после отпуска, проведенного в Анталии, о котором она только что рассказала достаточно подробно.А как поэту – ему, конечно, все понять легко…

Поэты – это не те, кто придает слову красоту, а те, кто придает красоте слова смысл существования…

…Я не наблюдал за ней специально, но каждые несколько дней, она приходила мне на глаза, и все получалось само собой. Тем более, что интерес мой был чисто умозрительным.На столько умозрительным, что я ни разу не попытался выяснить – чья она жена?Не то, чтобы это было безразличие – просто своих проблем было предостаточно, чтобы создавать их еще кому-то…

Конечно, красивая женщина вызывает во мне вполне естественные желания, укладывающиеся во фрейдизм и дарвинизм одновременно. Но, как человек с зачатками интеллигентности, я никогда не позволю себе ни словом, ни поступком показать это. Правда палка, как известно, о двух концах – женщин, не вызывающих во мне никаких желаний, мне почему-то жаль. Белоруску, я, кстати, тогда еще не знал, что она приехала к нам из белоруссии, мне не было жаль ни разу…

И еще – на мой неинтерес к ее настоящей истории, наверное, влияло то, что в ней было что-то такое, что я иногда ловил себя на мысли, что про нее мне было бы интересно придумать мою собственную историю.

Постепенно такая история сложилась, и, как не парадоксально, на формирование этой, моей истории о ней, повлияло расположение нашего городка. Да и расположение нашего двора тоже.Наверное – это доказывает то, что я способен на широкие обобщения с учетом географических и исторических факторов.Или – вообще ничего не доказывает.Дело в том, что наш городок окружен несметным количеством различных военных штабов и центров по переподготовке генералитета всех рангов.Вот я и решил, что раз она живет в нашем допотопном доме, то на дочку серьезного бизнесмена или политика никак не тянет. Для таких – в нашем городе есть новостроенные кварталы.А вот звание дочки генерала, почившего где-нибудь на задней грани горбачевского президентства, то есть успевшего стать генералом новой формации, но не успевшего этой новой формацией воспользоваться, и построить особняк, при помощи стройматериалов, отпущенных соответствующему роду войск, и военных строителей без роду и племени, ей вполне подходило.Так я ее и назвал – «генеральская дочка».И, собственно, этим вся ее история в моей жизни могла бы и закончится, если бы однажды она сама не подошла ко мне и не спросила:– Правда, что вы художник? – и я поначалу не понял – толи я так мало известен, что меня даже в собственном дворе не знают, толи я известен так широко, что незнакомые красивые женщины стремятся прямо во дворе со мной познакомиться.Хорошо, что эта мысль не задержалась в моей голове.Потому, что иначе на все остальное не осталось бы времени…

Наверное, мне нужно было просто ответить: – Да, – но я ответил совсем по-другому. Я сказал:– Правда.

– Хотите посмотреть мои картины? – у меня был не слишком большой выбор вопросов, которые я мог задать ей в тот момент. – Если таким является ваш способ предложить мне выпить кофе – то для начала, совсем не плохо, – ответила мне улыбкой она.И с этого момента эта женщина повела меня по пути, на котором я понял, что история ошибок – это все-таки история надежд…

…Хорошо, что мои картины ей понравились, иначе у нас не было бы повода встречаться вновь и вновь. Что поделаешь, но для начала серьезного разговора всегда требуется какой-нибудь повод.Пусть не серьезный.Вроде самой длинной в России системной серии картин.«ХХ-й век: Россия! Россия? Россия…» – я написал ее в конце этого самого двадцатого века – сто картин, посвященных каждому году – был внесен в «Книгу рекордов России», принял участие в нескольких телепередачах на канале «Культура» – и теперь не знал, что делать с такой кучей холстов, натянутых на подрамники.Вот и пригодились…

Кстати, сам я, как-то разобравшись в истории России в двадцатом веке, мог бы и сказать, что двадцатый век для меня закончился. Как и для всех остальных.Только есть одна мысль, которая не то, чтобы мне спать не дает, но приходит в голову довольно часто: двадцатый век в России закончится только тогда, когда будет поставлен главный, для России, памятник двадцатого века – памятник всем жертвам гражданской войны.И этот памятник должен включать в себя человеческую голову, прострелянную и в лоб, и в затылок…

…С тех пор, как я бросил пить, у меня в доме почему-то всегда есть хорошее вино. Я, естественно, предложил ей выпить – что еще может предложить художник красивой женщине. Тем более, что разговор об этом зашел еще до того.Она немного выпила, а потом просто сказала:– Мы ведь с вами отчасти коллеги, – и моя «генеральская» версия дала первую трещину.Но меня это не расстроило.Я рассмеялся – наверное, это было не вежливо.Просто, дело в том, что приблизительно за час до нашего с ней знакомства – кстати сказать, еще не произошедшего в тот момент, о котором я рассказываю – я сказал:– Не подскажете, коллега… – и добавил что-то еще, маляру, в очередной раз окрашивавшему маленький забор вокруг строящихся больших домов.– Над чем вы смеетесь? – в то время мы были с ней на «Вы», и оставались на «Вы» еще минут пять.– Я смеюсь без всякого повода.Так.В кредит.

Она не обиделась, и это дало мне возможность поступить почти так же, как поступал герой анекдотов поручик Ржевский – поставить вопрос прямо: – Расскажи мне о себе…Наверное, такие предложения можно делать только очень близким людям, а я даже не знал, как ее зовут.И еще я понимал, что спрашиваю о том, что меня не касается, но в ней было что-то такое, что заставляло меня думать, что то, что она может рассказать, касается нас всех.

Видимо, она поверила мне, и не стала перемежать свою речь бессмысленными словами-паразитами, вроде: «зачем?» или «к чему?», – а просто сказала: – Зовут меня Лада.Мысленно, после ее имени, я поставил вначале восклицательный знак, потом вопросительный, потом – многоточие…

Может быть, я слишком часто пользуюсь этими знаками препинания именно в этой последовательности, но это было единственное, чем я мог ответить на ее доверие.

– Я ведь окончила школу художественной резьбы по дереву, – начала свой рассказ она, и едва тут же завершила его, добавив, почти не разжимая плотно сжавшихся губ – С тех пор терпеть не могу тупых ножей. Хотя, не зная ее истории, я мог бы и не догадаться о том, что эти слова могли быть завершением. Так во всем: чтобы что-нибудь понимать – нужно хоть что-нибудь знать.

– У меня была собственная мастерская в Рубе. – Где? – переспросил я.– Местечко такое – Руба. Под Витебском – Репинские места.Насчет Репинских мест – я поверил на слово. Верю же я в то, что в каждой деревне под Москвой когда-то была дача Сталина. Но потом посмотрел в интернете – действительно, Репин бывал в Рубе, и, даже, что-то там делал.– Работа нравилась. Заказов много – из Витебска в мастерскую на такси ездила.А потом все рухнуло.Началась такая кутерьма, что никто ничего понять не мог, – Лада замолчала.– Многое не понятно нашему разуму, – сказал я, чтобы она не останавливалась, – Хорошо, что мы не всегда знаем, что именно…

– В общем, оказалась я безработной. Лукашенко посчитал, что искусство нам не нужно.

Это был первый и, кажется, единственный прокол в ее рассказе.

Разумеется, я не испытываю ни малейшей симпатии к Лукашенко – я, вообще, не люблю людей, берущих на себя право говорить от имени всего народа. И никогда его не слушаю потому, что если человек берется говорить от имени всех – он может говорить что угодно – уже не важно, что именно, он говорит.Но я не верю в то, что даже самый тупой или зловещий лидер государства может считать, что искусство не нужно стране.Правда, когда я сказал что-то подобное Ване Головатому, он, почему-то вздохнув, ответил:– Это не ко мне. Это – к психиатру…

– …Муж тоже бросил свое КБ – зарплату не платили. Не знаю, хорошо ли он работал конструктором, но ни кем другим он работать не хотел.А может – не умел.Надо было как-то устраиваться, а он вдруг стушевался, прострационировался.Стал нервным и безразличным одновременно.По-моему, он даже не искал новую работу – все дни валялся на диване, а злость срывал на мне.Мы стали ругаться.Вначале из-за ничего, потом – из-за всего.Несколько раз я находила для него работу – балконы стеклить, домофоны ставить, но он, походив дня два-три – бросал.И знаешь – каким был его основной аргумент?– Каким? – мне на самом деле было интересно, какими могут быть аргументы у тех, кто не хочет зарабатывать деньги.– Я – интеллигент, а ты хочешь, чтобы я лопатой махал, – и однажды я не выдержала:– Для того, чтобы быть интеллигентом – оказаться без денег мало! – а потом хлопнула дверью и ушла к отцу.

– А – он? – Остался мужчиной, для которого даже слова женщины – не повод задуматься…

– Может, у него просто высокое самомнение – это такая черта характера, – зачем-то сказал я. – Высокое самомнение – это не черта характера, а диагноз…

Я еще не знал, что буду делать с ее историей, он отметил, что она пыталась сохранить своего мужа. Раньше я думал, что женщины в принципе – самой безответственной вещи на свете – склонны к крайностям.Оказалось, что к крайностям в оценке поступков женщин, склонен я, а женщины просто очень часто оказываются хуже или лучше своих избранников…

И понял, что Лада способна на поступок. Каждый поступок – это премьера.Только вот на аплодисменты может рассчитывать не каждый.Уже это делало ее исключением.Впрочем, исключения тоже допускают исключения, но они нужны хотя бы тем, что делают правила необходимыми.С этого момента я стал слушать ее очень внимательно.Даже, не смотря на то, что она была очень красивой.В дальнейшем, эти два: «очень», – сопровождали все наши разговоры…Она как будто бы угадала мою мысль:– Люди сходятся с людьми не из-за их свойств, а просто так.– Для чего же тогда существуют свойства? – вообще-то мой вопросик был так себе, не семи пядей требующий, но все-таки из тех, на которые современная философия так и не ответила.– Для того, чтобы эти свойства терпеть и прощать.До тех пор, пока хватит сил…

– …На завод, на никакую зарплату идти не хотелось. Да и инфляция.– Инфляция? – переспросил я. Для меня теперь это слово было чем-то из прошедшей жизни.– Инфляция.Это, когда вчерашние ценники, выставленные на товарах, сегодня оказываются вчерашними ценниками, а вчерашние деньги и сегодня остаются сегодняшними, – определения Лада явно давать умела.И уже одно это, говорило о том, что она была не глупа.А я давно заметил, что часто умная женщина интересней, чем умный мужчина.Впрочем, глупая женщина интересней, чем глупый мужчина – часто тоже…

– Здесь дело не в уме, а в интересе – в конце концов, в мужчине и женщине, нас интересуют разные вещи, – сказал мне как-то Гриша Керчин. И я не стал с ним спорить.Хотя мог бы.Например, я бы сказал не «в конце концов», а «в начале начал»…

– …Все больше посматривалось в сторону Москвы, – продолжала Лада, – Знаешь, как у нас в то время назывались поезда «Минск – Москва»? – Как?– Течение тех, кто плывет против течения…Я согласился с тем, что это смешно. Хотя, по большому счету, смешного в этом было так мало, что, можно считать, что вообще не было. А потом спросил:– Ты оказалась в Москве?Она очень внимательно посмотрела мне в глаза, а после этого отрицательно покачала головой. Хотя и не сразу, но я понял, что этот внимательный взгляд был ее мерой доверия ко мне.Наверное, доверяют только те, кто может смотреть в глаза друг другу.– Ты знаешь, что такое «Апельсины в Греции»?Я не знал.– Об этом в Москве хорошо известно было. Собственно, с Москвы «Апельсины в Греции» и начинались.Я все равно не знал.

Не случайно же мой друг, художник Вася Никитин сказал обо мне однажды: – Вот, что значит – человек бросил пить. Начал газеты читать – ничего, что в стране твориться, теперь не знает…

Потом я спросил свою знакомую журналистку Анастасию: – Почему, те, кто читает газеты, не знают того, что твориться в стране?– Потому, что все журналисты врут, – ответила мне Анастасия, не отрываясь от компьютера, на котором печатала очередную свою статью, – Что ты хочешь – вторая древнейшая…– Ну, это ты не права, насчет второй, – вставил я.– Почему?– Потому, что ложь, наверняка, появилась раньше проституции…

– …Ты знаешь, что такое «Апельсины в Греции»? Я думал, что Лада мне объяснит, но она, по-прежнему не опуская глаз, проговорила только:– Тогда я тоже не знала…

– Расскажи, – попросил я. И почувствовав, что за ее рассказом может скрываться что-то очень личное, такое, о чем она не хотела бы, чтобы знали посторонние, добавил: – И не бойся того, что от меня пойдут сплетни, – давно известно, что все истории делятся на те, что никому не интересны и на те, что никто не должен знать.Она задумалась лишь на мгновение, а потом сказала:– Не всегда ясно – что хуже: когда о тебе распускают сплетни или когда говорят правду?..

– Расскажи, – вновь попросил я, – А там, где не захочешь рассказывать правду – солги. Ничего себе, предложение для откровенного разговора – а, может, такие предложения можно делать только тем, с кем собираешься быть по настоящему откровенным.

Сам я смущаюсь, когда лгу другим. Но, иногда, еще больше я смущаюсь, когда приходится говорить другим правду.

С другой стороны к правде, сказанной о других, все мы относимся довольно терпимо, правду, сказанную о нас, мы иногда, тоже готовы стерпеть. Для нас настоящее несчастье, когда эту самую правду о нас – другие знают…

– У хорошей лжи должно быть, по крайней мере, одно достоинство, – улыбнулась Лада. – Какое?– Она должна быть правдивее правды…

– Ну, не солги, так – сфантазируй, – сделал я послабление для нее. Я, вообще, легко делаю послабления для тех, кто мне нравится.Иногда, например, я и сам нравлюсь себе на столько, что позволяю себе курить натощак.– Хорошо, – теперь Лада уже не улыбалась, – Только не забывай, что в людской фантазии бывает больше искренности, чем в правде человека, который не может себе позволить фантазировать…

– …Я много раз думала о том, чтобы уехать. – Почему?– Потому, что бессмысленно ждать у моря погоды, когда понимаешь, что не стоишь на берегу.Это ведь у вас и частное предпринимательство, и кооперативы, а у нас, как пришел Лукашенко, так все поуничтожали.Те же заводы – та же тоска, только еще хуже, чем раньше.– Чем же хуже, если все – как раньше?– Раньше, зарплаты хватало не на все, а теперь стало хватать на ничего.А ведь для нормальной жизни, человеку необходимо намного больше необходимого.

– Но ведь у Лукашенко такой высокий рейтинг, – зачем-то сказал я. Вот уж кто интересовал меня в ее истории меньше всего, так это Лукашенко. Впрочем, некоторым оправданием мне, в данном случае, может служить то, что Лукашенко меня не интересует и во всех остальных историях.– Для высокого рейтинга может быть много причин.Инквизиция – тоже форма создания рейтинга.

Все, что говорила Лада, было мне понятно. Главное, понятно то, как это виделось со стороны.Москва.Столица.Высокие зарплаты.Разговоры об объединении Белоруссии и России.Да ведь никто и не сомневается в том, что белорусы и россияне самые настоящие братья и по истории, и по генетике.