Папа, тебе, что трудно написать какой-нибудь простой, не очень большой рассказ?
Не трудно. Потому, что рассказ – это кратчайшее расстояние между двумя разными взглядами…
…Лучше отрицать правду, чем ее компрометировать собой…
…Год проходил так себе, вполне нормально. Мне мало и редко приходилось платить за свои ошибки, и довольно регулярно и хорошо платили мне за мои удачи. Меня любили женщины и не завидовали мужчины, и выходило так, что, не смотря на то, что у меня почти не осталось просто друзей среди первых, это не привело к тому, что у меня появилось много врагов среди вторых.Я часто занимался тем, что люблю – работал, и редко – тем, чем терпеть не могу заниматься – бездельничал.
После заполнения очередной налоговой декларации, мне ничего не оставалось, как почесать затылок – я не знал, что мои дела идут так хорошо. Пришлось даже усомниться в собственной интеллигентности – какой я, к черту, интеллигент, если получаю такую кучу денег.Кстати, в налоговую мы ходили вместе с моим другом-поэтом Иваном Головатовым. Это очень интересный человек. С ним мы даже скучаем как-то слишком образованно: он – с Хэмингуэйем, я – с Воннегутом.Правда, на мой взгляд, ему иногда изменяет чувство юмора.У меня декларацию приняли, а него нет: в графе «иждивенцы», – он написал: «Совет Министров», – а я проставил прочерк. В налоговой инспекции оказались сплошь невеселые люди, причем, как выяснилось со всременем, по обе стороны барьера.Удивительная мы страна – одинаково не любим и свои налоги, и свои дороги…
Были, конечно, и неприятности, но они оказывались мелкими, хотя и неподатливыми – как застежки на лифчике желанной женщины.
А вообще, жизнь складывалась на столько удачно, что даже не потребовала постановки вопроса: нужен ли успех любой ценой? – оставляя мне довольно приемлемое: все для успеха!..
Пофигизм, охвативший страну, и затронувший, казалось, даже ангелов на небе, лентяев, кстати сказать, изначальных, прошел мимо меня стороной. Трудно в это поверить, но мне ни разу не предложили стать холуем для того, чтобы заработать денег. Да и то – деньги не стоят того, чтобы быть холуем…
И с «патриотами» приходилось спорить очень редко, и я примирительно говорил: «Да, мы, конечно, великая страна», – хотя один раз не удержался и добавил: – Правда у нас никто не знает, что такое биде…
Удалось по стране поездить, правда, не обошлось без некоторых казусов – гостиницу в Воркуте мне бронировала ФСБ.
– А что ФСБ делает на краю земли? – удивленно спрашивали меня мои знакомые. – А что она делает во всех остальных местах? – удивленно отвечал моим знакомым я.
Моя самоуверенность была такой, что я ни в мелочах, ни в больших мелочах не пошел бы на поводу ни у одного человека. Исключение мог составить только мой бывший учитель Эдуард Михайлович Плавский. Просто он лицемерил так редко, что можно было сказать и никогда. Я же позволял себе говорить: «Буду отчитывать за всю жизнь в целом, а не за каждый день в отдельности», – или наоборот. В зависимости от обстоятельств.Честно говоря, я вообще уверен, что если приходится выбирать между ложью и подлостью, нужно выбирать ложь…
Художник Эдуард Михайлович Плавский заслуживал уважения уже тем, что во времена, когда власть – уверенно декларировавшая, что никто обязательно кем-то станет именно с ее помощью – требовала от художника быть непременно кем-то, выбрал для себя самую непрезентабельную, с точки зрения обывателя, позицию – он стал никем. Эдуард Михайлович не ушел в диссиденты, и его не мучили гебешные допросчики и не лечили в спецбольницах КГБ. Поэтому о нем не шумела западная пресса.Он не писал строгих ликов вождей и радостных лиц вождимых. Даже поганую даму с веслой или кривоного конармейца с саблем он рисовать не стал. И поэтому, о нем не писали ни наши, ни ненаши наши газеты.Но на всякий случай его не выпустили в Болгарию, где даже «да» и-то изображается, как нет.
Таким был тот, застойный мир, что было не понятно, нужно ли гордиться заслугами перед ним. А вот отсутствием заслуг перед застоем, гордиться можно было точно. Хотя он этого никому не говорил, но, наверное, у него были принципы даже в те времена, когда я так о многом не задумывался, что меня ни на что больше не оставалось.Зато, теперь ему удается то, что мне самому удается не всегда – прямо смотреть в глаза своим сыновьям. Компенсация – так себе, для людей, которые так себе люди. То есть, для большинства из нас.
Он не выдвинулся в «народные», а так и застопорился на «заслуженном» – мечте провинциалов. А еще он стал таким умным, что ему даже иногда не хватает ума.Наверное, вообще, умный – это тот, кто способен что-то не понимать…
И то, что он не понимает, Эдуард Михайлович не считал странным: – Странным, Петр, – сказал он мне однажды, – Странным было бы, если б люди понимали все…
– Почему вы один, Петр? – довольно часто спрашивал он меня. – Я не один, – отвечал я, и мы оба знали, что это правда и не правда, одновременно, – Я не один. Вокруг меня много хороших женщин.– Не понимаю, почему вы не женитесь?– Я бы женился, – улыбался я, хотя кошки на душе и поскребывали, – Только все, кого я мог бы «ощастливить», уже замужем.– Не все, – проговорил Эдуард Михайлович.И на этом, наш разговор закончился.
…Однажды Плавский предложил мне съездить на его машине в салон на «Щукинской» – в некую столичную провинцию, время от времени поставляющую художникам деньги и получающую взамен околопередовые идеи от таких, как я. Думающих, что они эти идеи имеют.Мне там причитался небольшой гонорар, и я решил попользоваться машиной метра.Знал бы я, чем это закончится – интересно, поехал бы я с ним или нет?…
…От «Щукинской», проехав эстакаду над двумя затонами, в которых одинокие рыбаки состязались с рыбой так активно, что забирались в воду по пояс, мы свернули не налево, к салону, а направо. – Не удивляйтесь, Петр, я просто хочу познакомить вас с одной женщиной.Мне нечем было ответить на эту незамысловатую уловку, и я просто промолчал.В конце концов, мне не пришло в голову стать женоненавистником, даже после знакомства с очень многими женщинами…
– …Я вам вот, что хочу сказать, Петр, – Эдуард Михайлович, на моих глазах превращался из нормального человека в доброжелателя. Впрочем, это его не портило. Видимо, в этом деле существует самое универсальное оправдание – желание сделать лучше:– Она, женщина нашего круга. Критик,…Я промолчал потому, что никогда не считал критиков людьми моего круга, если, конечно, не иметь в виду геометрию Данте, потому, что критика – это месть разума чувствам, но слушал молча:– Кроме того, сейчас она очень успешный менеджер, – беззантенчиво пользуясь моим молчанием продолжил Плавский, – Так, что, в любом случае, знакомство будет полезным.– В любом случае, – подтвердил я, совсем не думая в этот момент о том, какими именно бывают случаи.
– Между прочим, – продолжал Плавский, – Она не берет ни каких «откатов». И вообще, взяток не берет.– А почему она не берет взяток? – спросил я.– Ничего себе, страну мы создали, если один интеллигент спрашивает другого, почему его знакомые не берут взяток?..Виктор Михайлович замолчал, перестраиваясь из левого ряда в правый, а перерестроившись, переменил тему:– Она не замужем, хотя весьма симпатична, и у нее очень красивые ноги.Правда, довольно сложный характер.– Если симпатичная, красивые ноги, и не замужем, то о том, что у нее сложный характер, я и сам догадался…
Вообще-то, мне нужно было быть готовым к чему-то подобному, но когда дверь нам открыла Галкина, мне ничего не оставалось, как открыть рот. Мы, три человека, составляли на лестничной клетке некий треугольник, стороны которого несли в себе такое равенство, что это уже был не треугольник, а какая-то опора демократии.
Вряд ли Эдуард Михайлович подстроил нашу встречу умышленно, и, потому, мое удивление было оправданным. А то, что сама Галкина не удивилась, было лишь небольшим довеском к непредсталяемому. Она сделала шаг в сторону, приглашая нас в дом, и в это не сложное движение, Галкина уложила и «здравствуйте», и «проходите» – одновременно. – Дай хоть вблизи на твою седину посмотреть, – проговорила она, глядя на меня, пропуская нас в комнату, – И зубы у тебя поредели.– Ничего, – вздохнул я, – Рогами восполняю…
…Много лет назад у меня с Галкиной был какой-то уж слишком вялотекущий роман. Без начала, и почти без конца, так, одно продолжение. Я не раз изменял ей, а ее встречали в ЦДХ с какими-то маринистами, баталистами и прочими инструкторами ЦК ВЛКСМ.Последний раз мы с ней были в какой-то творческой командировке на Урале. Поехали после какого-то дурацкого спора по поводу толи фона в роли пейзажа, толи по поводу золотого сечения в пропорциях вертикали и горизонтали в натюрмотре. Мы были не то, чтобы в состоянии войны, скорее, в мирном противостоянии – так уж бывает: двое громко любят одного бога и тихо ненавидят друг друга.
Помню, нам пришлось долго уговаривать дежурную администраторшу гостинцы дать нам один номер на двоих, и когда мы ее уломали, та выдала нам какую-то книгу, в которой мы должны были расписаться за то, что обязуемся выполнять правила поведения. – А где можно прочесть эти правила? – довольно глупо спросил я.– А вы, что сами не знаете, как нужно вести себя в гостинице?..
Впрочем, это был мой не последний глупый поступок, если учесть, что на этюды в горы я поехал один. Когда я вернулся, очередным дежурным администратором был мужчина.– Скажите, моя спутница у себя?– У себя, – ответил он, но посмотрел на меня довольно странно. И тогда я задал совсем уж неуместный, казалось, вопрос:– А она одна? – и администратор замялся:– Кажется… Не очень…– Тогда, закажите мне билет на ближайший поезд до Москвы.– Ближайший поезд до Москвы через шесть часов.Но через два часа есть самолет.Хотя, это дороже.– Заказывайте на самолет. Для моей души это дешевле…
После этого мы с Галкиной виделись от случая к случаю, то есть, можно считать, совсем не виделись; правда, до меня доходило, что она стала секретарем по идеологии в Архитектурном институте. Безвстречность наша продолжалась до тех пор, пока мы не оказались в одном отделении Союза художников. Здесь уж не проходило ни одного заседания, без того, чтобы мы с ней не сцепились.А потом, она организовала в «желтой» прессе небольшую, но противную компанию против меня.Хорошо еще, что какой-то олух из прибалтов за меня начал заступаться, потому, что вступать в спор с Галкиной на страницах «Частной жизни» или «Ох! И Ах!» я бы не стал все равно.Не знаю, за что она мне мстила; ведь даже денег в уральской гостинице я оставил ей вполне достаточно. Правда, это чем-то напоминало оплату услуг, хотя, официально, мы ездили не любовниками, а коллегами по творческой командировке.Впрочем, я думаю, что понимаю, почему Галкина обижена на меня – как и всякая женщина, она никому не может простить своих ошибок…
И то сказать, вся суета в газетах пришлась на то время, пока я был в Ухте. Так, что ей достался не утопленник, которым Галкина хотела меня сделать, а только пузыри от него. Вообще, здоровый нормальный человек должен сносно переносить нездоровую критику в газетах до тех пор, пока осознает, что не пресса существует для него, а он для прессы.И еще, представляю, как Галкина скрипела зубами, когда, в результате этой шумихи цены на мои картины ненадолго поднялись. А число заказчиков увеличилось.Впрочем, большее количество заказчиков делает художника не лучше, а, просто, богаче…
– Так уж выходит: всем интересно, за что дураки ругают дураков, – сказал мой друг Ваня Головатов. А потом, сам же и ответил, не знаю, имея ввиду толи мои картины, толи не мою Галкину: – За то же, за что умные ругают умных.За ошибки…
– …Вы, кажется, и без меня знакомы, – проговорил Эдуард Михайлович несколько озадачено, видимо ощущая, как не легко знакомить знакомых людей. А потом, решив взвалить эту озадаченность на меня одного, добавил, – Тогда я поехал. «Не уезжайте!» – хотел крикнуть я, но промолчал, и мое молчание выступило не поддерживающим согласием, а рукоподнятием перед обстоятельствами.Хотя откровенно и на духу – оставаться с Галкиной один н на один, я не хотел, потому, что понимал, что ничего хорошего, кроме хорошей свары у нас не выйдет.Так я в очередной раз продемонстрировал себе полное отсутствие настродамусовских способностей…
– …Ты не удивилась моему приходу? – спросил я, чтобы хоть что-то спросить. – Конечно, удивилась.– А ведешь себя так естественно.– Самое неестественное, это естественность не к месту, – разговаривая друг с другом, мы испытывали неловкость, словно каждый смотрел в замочную скважину…
Наступило то, что и должно было наступить – молчание, а молчу я еще хуже, чем отвечаю на вопросы. И я не видел из него выхода. А Галкина нашла выход, и довольно простой:– Ты есть хочешь?«Нет», – хотел ответить я, но вместо этого зачем-то сказал:– Хочу, – и, кажется, облизнул пересохшие губы.– Садись к столу – устроим скатерть самобранку на скорую руку.Или маленькое поле чудес.– Да, – покорно проговорил я, – Во-всяком случае, буду знать, как оно выглядит.А то, раньше я знал только то, как выглядит страна дураков…
Перед тем, как сесть за стол, мне пришлось отправиться в ванную для того, чтобы помыть руки. Я давно заметил, что мерой состоятельности жилища является количество полотенец над раковиной. У Галкиной их было четыре: розовое, голубое, салатовое и канареечное.Кстати, это все довольно сложно составляемые на палитре цвета.Никаких мужских приборов вроде бритвы, помазка или геля для бритья на стеклянной полке над ванной не было – это я отметил чисто автоматически, но оказавшаяся у меня за спиной Галкина, сказала:– И бритва, и пена есть в шкафчике.Я брею под мышками.Меня удивило то, как быстро Галкина «вычислила» мои мысли, и я попробовал оправдаться:– Просто когда мы поднимались к тебе, твоя соседка довольно ехидно на нас посмотрела.– Сейчас я живу так, что, не только перед соседями опозорить – до слез довести, и-то – некому…
– …Как ты думаешь, Петр, нам с тобой поговорить или помолчать лучше? – Нам и говорить поздно, и молчать рано. Ты одно скажи: почему ты на меня все время наезжаешь? – не могу сказать, что люблю и часто использую современный сленг, но выражение «наезжаешь», показалось мне самым подходящим, в данный момент.– Да разве это наезды? Ты наездов настоящих не видел.– Ну, ладно. Не наезжаешь, а постоянно споришь. И ругаешь меня в газетах зачем? Ведь то, что написано пером, асфальтоукладчиком не заровняешь.На какое-то время Галкина задумалась. При этом, ее глаза не переставали смотреть в мои, а в выражении лица появилось толи сомнение, толи какая-то ирония. Так учитель смотрит на неправильного ученика, зарывающегося в ответе, но упорствующего в этом.А ее зрачки постоянно меняли цвет радужной оболочки.
Эта заминка дала мне возможность обратить внимание на то, что одета Галкина, даже на мой, не знакомый с ценами в бутиках взгляд, достаточно дорого. И с большой любовью к себе.
И еще я, естественно, заметил очень тонкий, чтобы не выдавать ничего лишнего, но достаточно глубокий, чтобы продемонстрировать отсутствие лифчика, разрез на груди ее платья. Вырез на платье женщины – это уже не материя, а энергия…
Правда, красивой женщине со вкусом идет все. Впрочем, ничего – идет ей еще больше…
Незаметно, без всякой суеты, на столе появилась икра, красная рыба с ломтиками лимона, буженина и ветчина – все те, не слишком великодорогие, но все же, для таких людей, как я, закуски свойственные скорее праздникам, чем ежедневным полдникам. За приоткрытой дверцей бара виднелось винное многообразие.– Ты часто пьешь?– Нет.– Для чего же ты держишь столько вина? – задал я довольно глупый вопрос, словно вино существует только для того, чтобы его непрерывно пили.Кстати, я давно заметил, что вино постоянно есть только в доме трезвенников.– На всякий случай, – ответила Галкина, И мне не пришло в голову, что такое безобразие, как «всякий случай» в жизни бывает всегда.
Подозревать Плавского в потенциальном лицемерии, то есть в том, что он предупредил Галкину о нашем приходе, не имело смысла, хотя определенные сомнения стали пробираться в меня. – Я никого не ждала, – вздохнув, проговорила Галкина, – Поэтому все очень скромно.Эту горечь ближнего, вернее ближней, я снес с христианским смирением, с которым мы обычно сносим все горести ближних.И далеких, кстати, тоже…
Если она и вправду никого не ждала и не готовилась к нашей встрече, мне оставалось пообывательствовать: – Хорошо живешь. Поделись опытом.– Ладно.Я расскажу тебе одну притчу:– …Однажды юноша пришел к мудрецу и попросился в его дом: «Я буду помогать вам. А, заодно, обучаться мудрости…»Через год мудрец призвал его к себе и сказал: «Я научил тебя всему, что знаю сам. И пришло нам время расстаться.Ты много и хорошо работал у меня, и теперь решай, что ты предпочтешь за свой труд: мудрый совет или деньги?»– Конечно, мудрый совет, – ответил юноша.– Так вот, слушай: «За честно выполненную работу всегда бери деньгами, а не добрыми советами…»
– Только помни, – улыбнулась Галя, – Эта истина – всего лишь, притча. И к правде они имеет только косвенное отношение.– Истина, по-твоему, не совпадает с правдой?– Да.Истина может быть абстрактной, правда – всегда реальна.Я промолчал, не задумавшись над тем, что еще сегодня мне придется в этом убедиться…
– …Ты получила все, о чем мечтала: квартиру, машину… – попробовал позанудствовать я, но Галя прервала меня: – Когда получаешь все, о чем мечтаешь, то понимаешь, что мечтаешь совсем не об этом…– Мои дела действительно идут хорошо. А как твои дела? – не то, чтобы Галкина перехватывала инициативу. Наверное, просто пришел ее черед задавать вопросы.– Нормально, – захотелось ответить ей, но перед Галкиной было одинаково глупо и жаловаться на жизнь, и хвастаться ей; и я зачем-то сказал:– Как все в этом мире, – тем самым, демонстрируя симптомы самой распространенной и безопасной болезни – стремление ставить диагноз эпохе.– Ну, что же, говорят, что мир замечателен. Кстати, я и сама, как критик, часто повторяю это.
Ссориться может любой дурак. Жаль, что большинство умных только этим и занимаются.И первый повод для свары появился точно по расписанию, как только мы заговорили на «свободную тему», и я не удержался:– Говорящие, что мир прекрасен, либо лицемеры, либо идиоты. И еще неизвестно, что хуже, хотя и то, и другое плохо.Мир мерзок. То дождь на весь день, то Лукашенко приедет, то в автобусе нахамят, то энерготарифы унифицируют, то на кухне гора грязной посуды, то Говорухин в телевизоре…Всю эту чушь я мог бы нести еще довольно долго, но Галкина меня прервала совсем неожиданно:– Знаешь, кто сопричастен? – на такую постановку вопроса я промолчал, а она сказала то, что, наверное, я мог бы сказать себе сам.Только наедине.– Тот, кто среди всего хлама, может тратить часть себя на поиск гармонии…
– Ты женат? – вопрос был задан очень просто, и я почему-то не подумал, что просто такие вопросы не задают. – Разведен. Трижды.– Никогда не задумывался над тем, почему так произошло?– Задумывался.– Ну и что?– Просто, каждый раз, когда я убеждался, что сделал ошибку, я уже оказывался женатым.А когда я становился достаточно разумным, чтобы жить настоящим, оно становилось уже в прошлом…
– Кстати, сколько тебе лет? – Я в расцвете. На пенсию идти еще рано, а браться за ум уже поздно.О том, что я уже подхожу к тому возрасту, когда вполне можно устраиваться в детскую школу по фигурному катанию – во всяком случае, песок из меня начинает сыпаться, и дети падать на льду не будут, я рассказывать не стал.Как не стал рассказывать о том, что не вполне понимаю – что ждет меня впереди?После зрелости.Сбор урожая или затаривание и отправка к месту хранения…
– Говорят, что ты еще ухаживаешь за молоденькими девочками? – Все реже и реже.– Почему?– Только я начинаю ухаживать, как они уступают мне место в общественном транспорте…
…Я посмотрел на бутерброды с икрой: – Знаешь, что меня удивляет? Ты ешь икру, а говоришь об учителях. Как ты тогда сказала, – продолжал злиться я, – «Ужасно, что учителя бедные!»– Зато, как прекрасно ты меня оборвал: «Ужасно не то, что учителя бедные, а то, что к этому привело.»– Ну а нищие в переходах, чем тебя достали? – не унимался я: «Реформы привели к тому, что во всех переходах стоят нищие!» Ты, что, специалист по реформам для нищих?– Теперь – да. Ты ведь всем нам так красиво все объяснил: «Реформы могут привести к нищете, а к нищенству приводит отсутствие самоуважения.»Тебе даже зааплодировали.– Для чего ты сказала, что богатые должны платить за бедных?– Чтобы ты мог ответить: «Да, должны. Если хотят, чтобы бедные остались бедными навсегда.»– А про памятник Дзержинскому? Что это просто скульптура?– Должна же я была дать тебе возможность показать то, какой ты истинный демократ. Ну, и ты оказался во всем блеске своего гражданского свободомыслия: «Если памятник тирану для нас просто скульптура, значит, мы – рабы!»– А капитализм в искусстве ты к чему приплела?– Чтобы ты мог сказать: «Капитализм – это то, чем занимаются люди, когда им не задуряют голову всякими глупостями»– Зачем была Библия, учащая любить людей?– Когда ты сказал, что любить людей учит камасутра, а не Библия, любуясь своим остроумием, ты даже не заметил восторженных взглядов женщин.А я не просто дала тебе возможность блеснуть остроумием, но и женские взгляды заметила.
– Ты, Галкина, серьезный противник, – прошептал я, и Галя вздохнула почти безразлично: – Скажи мне кто твой враг, и я скажу, кто ты…
Наш спор переставал быть спором, а превращался в какую-то вольную борьбу за то, кто прав: – Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты, – не к месту поправил я, но она и здесь переиграла меня:– Интересно, к Иуде Искариоту это тоже относится?..
Наш спор переставал быть спором, а превращался в какую-то вольную борьбу за то, кто прав: – Почему мы все время ссоримся?– Потому, что у нас нет общих врагов…
– Мы выдумываем своих врагов. – Своих друзей мы тоже выдумываем…
Вопросы появлялись разные, как карты, но было очевидно, что они все из одной колоды. Хотя мы как будто бы и не играли, а все время только расставляли фигуры или тасовали фишки.
За всеми этими вопросами я даже как-то забыл, что хотел спорить с Галкиной. Она вдруг посмотрела на меня серьезно:– Скажи, Петр, когда ты споришь со мной, ты часто думаешь, что все бабы – дуры?– Иногда, – честно признался я. И если бы я этого не сделал, получилось бы не только не честно, но и глупо.– Петя, бабы – дуры, не потому, что они дуры, а потому, что большинству мужчин хочется так думать.– Большинству умных мужчин?– Где ты видел, чтобы умные были в большинстве?..
– Зачем же были газетные статьи? Ведь на них я точно не мог ответить тем же. Если художник станет заниматься опровержениями, ему не останется времени не только на работу, но даже на отдых. – Отвечал другой человек. Профессор П. Алкинас.– Ты бы меня с ним познакомила. Поблагодарить надо.– Познакомишься. Кстати, как меня называют в союзе?– Не знаю, – соврал я, хотя мне отлично было известно, что Галкину обзывают Палкиной.И даже сам делал это не раз.– Меня называют Палкиной.– Ну, это – дураки, – вяло пролицемерил я.– А ты, умный, прочти инициал и фамилию профессора, выступавшего против критика Галкиной, по буквам.Я сделал это.И мне стало стыдно.Потому, что я понял все:– П-А-Л-К-И-Н-А-с.
Я понял все. Если все можно понять…