Мои взаимоотношения с человечеством ограничивают только мои взаимоотношения с самим собой.

Это не проблема, а констатация факта.

Того факта, что эта проблема существует…

…Болтливость – болезнь ситуационная. Хотя, отчет в этом – мы отдаем себе не всегда:– …Весна лучше осени! – восклицаю я. И, тут же, начинаю оправдываться за это, сделанное мной, довольно спорное, предположение:– …Хотя бы потому, что весной девушки на улицах кажутся красивее, чем осенью!И весной отлично пьется вермут с лимоном, а осень – это время портвейна!Весна – это нежное свадебное танго, а осень – это бесстыжий канкан года! – каждое сказанное мной предложение завершается восклицательным знаком совсем не потому, что я восторжен сверх меры.И не потому, что на мою тираду взирают очарованные мной поклонники и поклонницы.Я попросту пьян, и восклицания – лишь малая толика последствия оставляющих меня тормозов.На всякий случай, я завернулся в простыню, разглагольствовать голым мне пока еще стыдно – значит не все тормоза меня бросили на произвол судьбы.Среди сотрудников вытрезвителя есть две женщины – это их я стесняюсь.Хотя называть судьбой милиционерок можно или с очень большой натяжкой, или когда само понятие «натяжка», получает какой-то совсем иной смысл…

Все эти мысли несколько путано, но достаточно быстро звездят в моей голове – правда, не слишком ярко, чтобы ослепить или, хотя бы, оставить след – в то время, как два милиционера-сержанта стаскивают меня с высоты моего роста и, ловко заломив мне руки, так, что хрустнули кости, укладывают на диван. Сержантов я ненавижу бессильной ненавистью побежденного, но диван я ненавижу еще больше.Сильной ненавистью соучастника, пойманного на месте преступления.Собственно, ненавижу я не сам диван, плевать мне на все диваны на свете, а тот запах, который он источает прямо в мой нос.Застарелый запах пропущенного через желудок алкоголя.

Несмотря на то, что водка делает человека сиюминутным, я многое помню. В вытрезвителе я не в первый раз.За последний месяц.И ко мне почти привыкли. Во всяком случае, на столько, чтобы не обращать внимания на мои тирады, то есть, собственно говоря, не обращать внимания на самого меня.Это наше знакомство имеет и обратную сторону: я хорошо изучил характер работников вытрезвителя, и очень точно могу, даже когда пьян – а собственно, только когда я пьян, мы и встречаемся – определить ту грань, которую мне нельзя переходить без риска оказаться клиентом с «погретыми» почками.Многие этой грани не понимают, и вводятся в заблуждение, в общем-то, корректным, особенно по началу, поведением милиционеров.

– Фамилия? – спрашивает меня дежурный. – Никитин, – отвечаю я, а он, отлично зная все пункты моей биографии необходимые для протокола задержания, начинает острить: «А я думал Айвазовский».Предполагается, что всем должно быть смешно.– Постоянное место работы?– Член союза художников, – говорю я довольно вяло. От моего настроя не осталось и следа.Даже самого путанного.– Пьяница ты, а не художник, – это уже не юмор. Это кунсткамеризация фактов, вернее, одна из ее форм.Доступная стареющему капитану милиции.– Пьяница тоже может быть художником, и не только художником, но и композитором, и, даже, ученым.– Что-то я композиторов у нас не вижу, а тебя, художник, чуть не каждую неделю, – постепенно мы оба втягиваемся в дискуссию.И я тут же оседлываю конька всех более-менее образованных пьяниц:– Пьяницами были Саврасов, Мусоргский, Глинка, Ломоносов.Все они спились, хотя и были великими.Победителя Куликовской сечи, основоположенника марксизма и первого президента России, я не упоминаю не потому, что боюсь этих имен, а просто по забывчивости.

Фамилии великих перечисляются мной с некоторой гордостью. Вроде, как мы люди одного уровня.В общем – одного поля ягоды.Подспудно я понимаю, почему это происходит: ошибки, которые делают великие, это уже не ошибки, а форма существования эпохи.

В этот момент я ненавижу милиционеров с их усеченной образованностью и стремлением с каждым говорить на равных. Мне они кажутся нарушителями гармонии мира, и очень хочется, чтобы такой мир исчез.Мысль о том, что многие хотят, чтобы мир изменился, просто потому, что не могут измениться сами, появляется в моей мутной голове.Правда, на столь не значительное мгновенье, что, растворившись в мерклом сознании, не оставляет следа, видимо, потому, что эта общая мысль оказывается слишком сложной для персонального дурманства.

Я художник. Не то, чтобы совсем неизвестный, скорее подзабытый и зрителями, и специалистами, ведь раньше обо мне не раз писали газеты.Раньше.Года три назад.Года два, как я ничего не пишу, а перебиваюсь случайной работой.Когда мне ее дают.Эта ситуация создает проблему, которая заключается в том, что за эти два года, я ни разу не был занят делом, о котором смог бы вспомнить через неделю после его завершения.Впрочем, не бывает такой большой проблемы, на которую нельзя было бы плюнуть.

Алкоголики и дети не думают ни о прошлом, ни о будущем – они удовлетворяются настоящим. Ведь проблема пьянства не в том, что человек, со временем начинает сожалеть о бессмысленно прожитом. А в том, что, со временем, пьяница вообще перестает о чем-то сожалеть…

…Говорят, что биография – это всегда версия. Видимо, моя биография – это версия, которая не подтвердилась.Профессиональный подъем на гору у меня вышел неспешным, но стабильным, а вот скоростной спуск с горы, хотя духа и не захватывал, но прошел кувырком, под допингом, нивелировавшим боль от ссадин.Некоторые считают, что я пропил свой талант.Раньше говорили это у меня за спиной. Теперь говорят прямо в глаза.А еще чаще не говорят ничего.Вот и два дня назад, случай такой произошел.Не случай даже, а так – недоразумение какое-то.Стояли мы с мужиками у магазина. Нет не с теми, кто свое пальто пропил, или, наоборот, пропил все, кроме пальто и ходит в нем и зимой, и летом.С такими я дел не имею.С нормальными мужиками я стоял.Ну и что с того, что полуботинки я надел, а носки – не очень.А у одного из мужиков рубашка была без пуговиц.И рожа немного об асфальт потерта.И не хватало-то нам всего-ничего – рублей восьми.Так мимо проходит – мир ведь тесный – знакомый инструктор отдела культуры.Я его по-человечески попросил, а он даже не ответил – плюнул, и прошел мимо.В душу мне плюнул.И разве мог он меня понять:– Умный – трезвому не товарищ, – это у меня острота такая.

Тем инструктором отдела культуры был мой друг, художник Андрей Каверин…

…Сегодняшний день начался довольно сносно. Олеся не звонила с утра, и, значит, меня никто не успел начать воспитывать.Впрочем, в последнее время, меня воспитывает только Олеся.А остальные воспитатели ненавязчиво отвязались.

Воспитывает. Она даже говорит, что если я не брошу пить, она сама пить начнет.Я ей, однажды, налил стакан водки, так ее стошнило.Иногда, она, если успевает, начинает ходить со мной.Думает, что когда она рядом, то я пить буду меньше.Такая она – Олеся.Олеся.Разве с таким красивым именем можно воспитывать художника?..

…Я снова вспоминаю о том, что я художник. Между прочим, Суриковский институт я окончил с отличием.Раньше, за такое в Италию посылали…

…С утра, деньги на одну бутылку у меня были. И бутылка выпилась как-то легко, приятственно.Но только я, таким образом, начал хорошо жить, как у меня кончились деньги.

Соседи не дают мне в долг уже давно – слава богу, что старых долгов почти никогда не спрашивают. Смирились, наверное, но я отдам.Вот сделаю остановку, и с первого же гонорара отдам.В общем, рассчитывать мне было не на кого.И тогда я вспомнил, что у меня есть ключ от мастерской Каверина…

…Мои мысли прыгали по памяти до тех пор, пока их не остановил дежурный: – Никитин? Сколько полных лет?«А сколько мне лет?» – как-то уж больно давно перестал я об этом думать.Тем более – о том, сколько из них полных?– Тридцать шесть, – ответил я, а потом, непонятно на что рассчитывая, добавил:– Я – трезвый.Язык у меня заплетается в косичку первоклассницы, и они это, конечно, видят.И тогда проводится «следственный эксперимент»:– Сколько времени? – старый капитан – вечный, до пенсии, дежурный по вытрезвителю, показывает мне свои часы.Моих у меня давно нет.Стрелок я, конечно не вижу.И потому просто мотаю головой.Я давно заметил, что есть такая мера опьянения: видишь стрелки часов – можешь пить дальше, не видишь – тоже можешь пить дальше.Только это уже бессмысленно.Дальше ни лучше, ни хуже не будет.Ничего не будет.

– На койку… И меня повели туда, где мне будет плохо.Я это знаю.Я это помню.Сейчас мне более или менее, а вот только я усну, а усну я обязательно, так тут же проснусь.У меня будет ломить все тело, задираться дыхание, дрожать руки.Но самой нестерпимой будет жажда.Она уничтожит желания и достоинство, заберет на иссохший язык все мое существо, и сделает это существо ничтожным.И сил не будет даже на стон.И время покажется последним временем жизни.

Это не маргинальные мысли – просто, здоровье на этом закончилось. А глупость еще осталась.

То, на какую пакость способны милиционеры, в том момент, когда меня вели по коридору, я еще не знал…