…Годы обошлись с «классиком» по-человечески – он постарел.

И для порядочного человека лицо «классика» стало слишком извилистым.

Будучи одним из пяти художников России, которых узнавали «в лицо», он, под тяжестью своей известности, не состарился, а поизносился. Не как «кинозвезда», а как Сизиф.

Слишком дорого обошлось ему стремление нравиться тем, кто главнее, стремление, не давшее ему самому стать не то что бы головой – не позволившее ему стать лицом. «Классик» успеха достиг.Забыв о том, что успех меряется тем, какой ценой он достигнут.

Впрочем, «классика» и ему подобных я не критиковал никогда – проще всего критиковать тех, кто достиг успеха…

…Выступать со сцены, разговаривать не с собеседником, а со многими людьми сразу, когда глаза всех присутствующих в зале смотрят на тебя и являются вольным или невольным конкурентом твоим собственным глазам – не простая задача, способная смутить неопытных. Но «классик» опытом обладал.И не испытывал ни волнения, ни смущения.Больше того, мне показалось, что аудитория клуба современного творчества «Белый конь» посчитана им как не слишком значительная для его общественного положения.И, возможно, именно такое отношение к людям, пришедшим на встречу с ним, породило его словесную безответственность.Он был уверен в неответственности за то, что он посчитал достойным в этой аудитории сказать.Впрочем, вполне возможно, что мне все это просто показалось…

…Взгляды рассевшихся в зале людей были обращены к нему, и было видно, что «классику» это очень нравится. В такие минуты он молодел.И раскрывался:– Ну что же, Бог дал нам собраться сегодня, – начал «классик» возвышенно. И оттого как-то тоскливо.Впрочем, то, что он часто упоминал Бога не к месту, компенсировалось тем, что к месту он не вспоминал Бога почти никогда.

Некоторые из тех, кто сидел в зале, закивали, а я подумал: «Удивительная мы страна: ни во что не верим, но верим в то, что мы верим в Бога».

– И слава Богу! – по своей сущности «классик» умел «укремляться» с каждым новым Кремлем. И посвящал свой талант каждому новому владельцу главного кабинета страны, демонстрируя то, что для желания быть холуем талант не помеха.Но в Кремле обращали на него внимание все меньше и меньше; а на что обратить свое собственное внимание, да еще и так, чтобы не возникло проблем, он не знал. И ему пришлось искать нечто, против чего не был бы никто.И никакими неприятностями ему бы это не грозило.И тут подвернулось православие.

«Классик», будучи при большевиках религиозно-духовным самым малым своим краем, приземлил свою душу на подзабытое в комсомольскую юность и партийную зрелость христианство. – …Сегодня мы собрались для того, чтобы поспорить об искусстве, – громко сказал «классик». А потом, чуть тише, соврал:– Я люблю, когда со мной спорят.

Этим словами он оказывал честь собравшимся в зале – позволял остальным подняться до своего уровня. И все было бы ничего.Но дело было в том, что «классик» не любил, когда с ним вступали в спор те, кто, как он считал, ниже его.Он вообще не любил, когда с ним спорили люди.По его мнению, люди должны были с ним не спорить, а соглашаться.Как он соглашался с теми, кто был главнее.И наверняка он находил внутренние аргументы и для первого, и для второго случая.А еще, и это знали многие, «классик» любил, когда его хвалят.Впрочем, это было естественно даже не для классиков.Если автор безразличен к похвале, значит, он – безразличен к тому, что он делает.

Мы с Ларисой вполне могли бы поставить себе стулья на сцене, но остались в зале, поставив «классику» единственное кресло и раскладной стол, чтобы ему было на что опереться. И предполагали сидеть молча.И серьезно……Лучше всего сидеть с серьезным видом и время от времени кивать.Кивание невпопад производит самое благоприятное впечатление на говорящего. Вначале говорящий может удивиться, но постепенно ему покажется, что он так же умен, как и слушающие.

Я уважаю право людей говорить глупости. Пусть люди уважают мое право – глупости не слушать…

…А «классик» простер руки в зал, правда, получилось у него не то чтобы он хотел обнять присутствующих, а, скорее, приглашая зрителей броситься в его объятья, и начал: – Сегодня мы собрались, чтобы поговорить о будущем искусства! – эта его фраза сопровождалась таким количеством восклицательных знаков, что, если бы их выстроить в ряд, то этим рядом можно было бы подпоясать Земной шар.«Как только человек впадает в патетику, – подумал я, – так сразу он становится неинтересным».Впрочем, то, что собирался сказать «классик», мне было неинтересно еще до того, как он начал говорить.Так уж вышло, что я знал все, что «классик» скажет сегодня.По одной-единственной причине – «классик» всегда говорил одно и тоже.Самовлюбленные глупцы – люди не неожиданные.

Менялись только фамилии тех, кто его понимает сейчас, и тех, кто оказывался не способным его понять в прошлом. И как-то так выходило, что «классик», конечно, великий, но не полностью. Именно потому, что некие «вчерашние» и помешали величию «классика» развернуться в полную меру.А вот если бы вчера были «нынешние», которые его понимают в полном объеме и взгляды которых «классик», разумеется, полностью разделяет, то вот тогда бы мы и смогли по-настоящему восхититься им.Но, как говорится, не судьба, и приходится современникам восхищаться усеченным «классиком».

– Пришло время искусству вознести истину на пьедестал! – возвестил он приход новой эры. И бросил взгляд в зал, который по определению должен был быть благодарным «классику» за то, что тот открыл людям глаза. «Вот так: живешь: то колбаса подорожает, то кроссовки износятся, – подумал я. – А время, оказывается, пришло…»

…Но я не успел довести свою мысль до логического конца, потому что из ряда у меня за спиной один человек встал. Встал в тот момент, когда «классик» утверждался вопросом залу:– Вы со мной согласны?!Я оглянулся и увидел Гришу Керчина.«Мерзавчик, пришел и не подошел поздороваться», – подумал я, а вставший перед «классиком» Григорий сказал:– Нет. Не согласен.– Это почему же? Вы что же думаете, что пьедестал – не достаточно почетное для истины место? – «классик» был слегка удивлен тем, что несогласные появились на такой ранней стадии его выступления, и смотрел на Керчина, выражая лицом сомнения в возможности говорить что-то более сложное человеку, который самых простых вещей понять не может.Григорий пожал плечами:– Я думаю, что современному искусству куда важнее понять, что место истины в жизни, а не на пьедестале.

– Да вы понимаете, что на свете нет ничего прекрасней обнаженной истины! – как и всякий человек, не владеющий аргументами, «классик» считал аргументом то, что он говорит. И потому, хотя и не понимая этого, уверенно перепрыгивал с одного на другое.С места, которое занимает явление, – на его свойства.

Григорий стоял молча, видимо, обдумывая ответ. И тогда встал я потому, что ответ он подобную ерунду мне известен давно:– Каждый, кто сталкивался с истиной, знает, что она бывает не только прекрасной, но и очень неприятной.

– И все равно… – «классик» удивленно замялся, будучи не готовым к тому, что еще кто-то может оказаться не согласным с ним, вот так, почти сразу. И после этой вынужденной заминки, за неимением лучшего, вновь вырулил на свое шоссе. Которое, кстати, как и всякое шоссе, было выстроено не тем, кто по нему едет:– Нет ничего прекрасней обнаженной истины!– Есть, – сказал я.– И что же это, например?– Например – обнаженная женщина…

…Уже вечером, я прошептал Ларисе: – Я говорил о тебе, – и Лариса прошептала мне в ответ:– Я о себе и услышала…

…Выходило так, что тематика оказалась исчерпанной, еще и не приступив к черпанию. И «классику» пришлось разыскивать новую тему.К его чести, он нашел ее довольно быстро:– Художники должны искать вдохновение в истории нашей Родины, – решив, видимо больше не обращать на меня внимания, «классик» сосредоточился на продолжавшем стоять Керчине:– Надеюсь, вы признаете, что наша Родина, наша мать – самая прекрасная в мире?!.…Я подумал о своей давно умершей матери:«Наверное, моя мать не была лучшей в мире матерью.Лучшая в мире мать – это мать, родившая и воспитавшая лучшего в мире сына. А моя мама оказалась достаточно мудрой женщиной, чтобы воспитать меня человеком, не считающим себя в мире лучшим.И любил я свою маму не за то, что она была лучше других, а потому, что она была моей мамой.Наверное, с Родиной – то же самое.Мы ее любим не потому, что она лучшая. А потому, что она наша…»

– …Или вы тоже, – «классик» мельком взглянул на меня, но продолжил свой разговор с Гришей, – из тех, кто уделяет внимание женщинам больше, чем Родине? – Да, – спокойно ответил Керчин. – Ведь то, что у меня происходит с женщинами, доставляет мне удовольствие.А то, что происходит на моей Родине – нет.

– Вам нужно учиться любить Родину! – попытался променторствовать «классик», и Григорий ответил ему: – По-моему, по-настоящему хорошо относятся к Родине не те, кто умеет ее любить, а те, кто умеет ее кормить.

– Вы, кстати, вообще-то, гордитесь своей Родиной?! – «классик» обращался уже не к залу, а одному Грише Керчину, в расчете на то, что тот перестанет ему возражать и замолчит. Есть такие люди, которые думают, что гордость заключается в молчании перед грандиозностью темы.Но Керчин не промолчал.Он сказал спокойно и негромко, но так, что после его слов притих и зал:– Знаете, наша Родина пришла в двадцать первый век такой измученной двадцатым веком, что ею не гордиться – ее пожалеть надо…

…Это оказалось для «классика» перебором. И он сделал то, что, возможно, не позволял себе никогда раньше – вышел из себя:– Да что вы все время спорите!Да откуда вы взялись?!Да кто вы такой!? – и Керчин тихо ответил «классику»:– Я – ваш ученик…

…Гриша действительно три с половиной года учился в классе у нашего сегодняшнего гостя в «суриковке». А потом перешел в класс Плавского.

Впрочем, теперь это не играло никакой роли, и потом, в коридоре, я спросил Керчина: – Как дела, Григорий?– Как видишь.Есть проблемы – я их решаю.Нет проблем – я их себе создаю.

Это действительно было потом, а пока «классик» вернулся на родное поле, засеянное галиматьей. И стал призывать любить историю своей страны, потом любить ее березы, потом любить весну вообще – и все пошло своим чередом; и, скорее всего, предполагалось, что слушатели поймут какую роль в организации истории, берез и весны играл сам «классик».

Впрочем, одну новость от него мы с Григорием едва не пропустили – со времен своего последнего появления перед зрителями «классик» оказывается, стал еще и монархистом. Наследником позапрошлой жизни.И аргумент у него, на его взгляд, был неубиваемый:– Монархия – единственная форма разумного правления!Вы же жену себе на четыре года не выбираете?! – самым смешным было то, что все это говорилось серьезно.Самый простой способ продемонстрировать людям свою глупость – это говорить глупости с серьезным видом.

Если бы глупости всегда говорились с улыбкой, никто бы и не догадался о том, что это – глупости.

«Приехали, – грустно подумал я, и потому, что доморощенные “монархисты” давно утомили. И потому, что потугах “классика” на рассуждение была дремучая болотная тоска, от которой и мои мысли забродили во мне как-то безынициативно. Так и хотелось сказать, а потом поморщиться.А может, поморщиться, а потом сказать:“Ни в одной развитой стране в мире реальной монархии уже нет с середины прошлого века.Не в девятнадцатый же век стремиться России?”

Хотя, в принципе, можно было бы разыскать какого-нибудь отпрыска Романовых, построить ему особняк на Воробьевых горах, и пусть себе страну с новым годом поздравляет. Только что, у страны других забот нет, что ли?А что общего между женой и властью – я вообще не понимаю.Кстати, царей не выбирают не то что на какой-то срок, их вообще не выбирают.В наше время быть монархистом может только тот, кто боится выбирать что-либо.

Сравнил бы “классик” власть с машиной – все ближе. Но автовладельцы – меняют свои машины каждые несколько лет.Кстати, а люди, если не устраивают друг друга, разводятся.Довольно часто не дожидаясь четырехлетнего срока».

В общем, все шло своей накатанной чередой, и когда «классик» занялся любимым делом всех прохвостов – стал ругать «перестройку», не предлагая ничего взамен – вывод напросился сам собой: «Для глупости “перестроек” не бывает…»

…На этом дело не ограничилось. Как дешевая провинциальная газета, с потрохами принадлежащая местному губеру, «классик» повторил все сказанное центральным телевидением. Только делал он это как-то неново, трухляво, соломно.Как делается всякое повторение несвоих мыслей.Были дежурные проклятья триждыпроклятым тупым американцам, на которые мог быть только один ответ:– Тупые думают, что американцы тупые.Да и вообще, ругать Америку – это простейший способ не думать о России…

…Я слушал «классика» в четверть уха, задумавшись о своем, но когда он набросился на политкорректность, назвав ее «пресловутой», мне пришлось встрепенуться. Не потому, что мне хотелось спорить, а потому, что «классик» говорил такое, с чем не спорить нельзя.И я подумал:«По-моему, политкорректность – это самое большое после христианства достижение человечества.И единственная проблема политкорректности заключается в том, что человечество до нее еще попросту не доросло.Не доросло даже до понимания того, что политкорректным нужно быть только там, где можно рассчитывать на взаимность. Нельзя быть политкорректным с теми, кто на нее плюет, ставя свои представления о сосуществовании выше представлений окружающих.

Идеи доросли до того, что хорошо должно быть всем людям и странам. Так что осталась сущая ерунда.Странам и людям дорасти до идей.Впрочем, по-моему, человечество не доросло до очень много из того, что у него есть.Например, до того, что оружием торговать нельзя.

Но если до политкорректности человечество не доросло, то христианство оно, возможно, уже переросло. Идея “делись с ближним” как форма существования человечества становится попросту вредной. И богатые должны кормить бедных только в одном случае – если они хотят, чтобы бедные остались бедными навсегда.

Богатые должны не мешать остальным. А это уже не христианство, а та самая никчемная, пресловутая, необходимая человечеству политкорректность…»И, по сути, «классик» говорил только об одном – о том, что в нашей стране не всякому говорящему есть что сказать.А значит, не всякого говорящего нужно слушать.Бессмысленность – лучшая пища для болтовни…