Позвонив мне наутро и прочитав эти стихи, написанные ночью, Лариса продемонстрировала мне, что уже приступила к реализации плана возвращения нравственных долгов человечеству.

А мне пока нечего было ответить на ее вопрос:

– Что ты делаешь? – и потому пришлось сказать правду – не всегда верный, но все-таки выход.

А уж вход в новую ситуацию – почти всегда:

– Опровергаю, – честно признался я.

– Что? – удивилась Лариса, продемонстрировав чисто женское отношение к окружающему нас миру – услышав тон, которым был задан ее вопрос, можно подумать, что мир таков, что в нем нечего опровергать.

– Опровергаю утверждение о том, что единственной формой существования материи является движение, – произнося эти слова, я вздохнул. И мой вздох с одинаковым успехом можно было отнести и к несовершенству законов, определяющих наше представление о мироздании, и к моему собственному несовершенству.

Лариса, подумав немного, выбрала несовершенство мира, и не обозвала меня банальным лентяем.

Она просто спросила:

– Это как это может быть?

– Недвижимо валяюсь в постели.

– А ко мне вчера вечером приходил мой бывший муж. – Зачем? – ревность коснулась моего сердца своим затупившимся от многократного применения копьем.И мне не стало за это стыдно – ревность осуждает только тот, кому она недоступна.

– Зачем? – повторил я. – Не знаю, – даже по телефону я услышал то, как улыбнулась моя поэтесса:– Он корреспондент нашей местной газеты. Экономический обозреватель. Что-то говорил о возможном пересмотре итогов приватизации, но я ничего не слушала.Я думала о тебе.– Бывший муж? – переспросил я, а потом, помолчав, продолжил еще не начатую мысль:– Скажи ему вот что…– Что сказать? – голос Ларисы посерьезнел. Видимо, она не представляла себе, что мне есть что сказать ее бывшему мужу, экономическому обозревателю, которого я никогда в глаза не видел.– Скажи своему бывшему мужу, что пересмотр итогов приватизации уже произошел.– Когда это?– Вчера…

…Иногда я говорю так, что со мной трудно не согласиться. Иногда – так, что сам не знаю, нужно ли мне самому с собой соглашаться?Или стоит повременить с таким безответственным делом.Лариса отлично понимала это, хотя была нормальным человеком и понимала, что понимает совсем не все.Это ее достоинство я оценил очень давно…

– …Объясни мне, дуре набитой: что люди видят в твоем ауросимволизме? – этот вопрос она задала мне однажды, где-то в середине нашей очередной внеочередной дискуссии по теме, которую коротко можно было определить словами: «На кой черт нужно России искусство – если Министерство торговли искусством в нашей стране уже есть? И функционирует успешно».

Ответить мне было легко. Не потому, что ее вопрос не имел никакого отношения к тому, о чем мы говорили – такое между разговаривающими случается совсем не редко. А отвечать невпопад, наша общенациональная традиция – и даже не потому, что меня спрашивала красивая женщина.Просто спор наш действительно был в середине.А середина спора – это когда почему спорят, уже не помнят, а к чему могут прийти – еще не понятно……Вообще-то, с женщинами я стараюсь не спорить.И даже как-то высказал мысль о том, что с женщинами можно спорить только в двух случаях:– Первый – это когда мужчина хочет с женщиной поссориться.– А второй? – спросил меня кто-то.– Что – второй?– Второй случай, когда мужчине можно спорить с женщиной?– Когда мужчина – глупец…

…Впрочем, начало спора о культуре было несложно вспомнить, потому что это был спор совсем не о культуре. О жизни.А значит, это, ко всему прочему, был еще и не спор.

Лариса сказала что-то о том, что на культуру выделяется мало денег, и я ввязался, вместо того чтобы промолчать: – Следовательно, худо без добра все-таки есть.– И что же это такое – «худо без добра»?– Наше Министерство культуры без денег.

А потом, после нескольких извивов мысли и блужданий по словам, был ее вопрос о моем ауросимволизме. – …Ты, Лариса, – ответил я, своим вздохом изображая полную безысходность ситуации, – ничего не понимаешь в ауросимволизме потому, что ты – женщина, веками угнетаемая, по забитости своей не знающая иных забот, кроме поиска избы, в которую ты могла бы войти. При условии, конечно, что изба непременно окажется подожженной с четырех углов. И то только после того, как переостанавливаешь всех мчащихся во весь опор коней.И ауросимволизм – явление для тебя непонятное потому, что он с судьбой не борется.Ауросимволизм не воюет вообще ни с кем.Потому что то, как выглядит событие, ауросимволизм заменяет представлением художника о том, как выглядит содержание этого события.Ауросимволизм – это попытка заменить факт сущностью.– И в чем же сущность факта? – спрашивают меня каждый раз, когда я начинаю говорить об ауросимволизме, символике для души, направлении в живописи, основателем которого, кстати, или некстати, являюсь я.Впрочем, я являюсь и единственным его представителем.И, видимо, буду являться до тех пор, пока люди не просто будут задавать этот вопрос:– В чем же сущность факта? – но и научатся на него отвечать.Возможно, не всегда правильно:– В мечте.– А это нужно? – президент клуба современного искусства редко прерывал меня, и если делал это, то только для того, чтобы задать какой-нибудь по-настоящему важный вопрос.Но так как я никогда и ни в какой ситуации не знал, как ответить на вопрос женщины: «А это нужно?», и не вполне представляю себе мужчину, готового ответить женщине на этот вопрос во всех ситуациях, я просто продолжил свою мысль:– Ауросимволизм – это не осознанная, а неосознанная внутренняя потребность.Для того, у кого она есть.

И еще – ауросимволизм не судья, не прокурор и не адвокат. Он – свидетель.И потому на него нельзя обижаться.Хотя можно убрать, как помеху.Как компромат.– Все равно – ничего не поняла, – честно призналась моя поэтесса, и мне нечего было добавить, потому что я сам понимал не все.– Только после твоих слов я и себя иногда понимать перестаю, – сказала Лариса, а я не подозревал, что ответ на эти ее слова у меня был готов давно. Просто я его никогда не высказывал.Повода все как-то не было, но после слов Ларисы этот повод появился:– Если начинаешь заниматься творчеством всерьез, то первое, что ты должна усвоить – не надейся на то, что тебя поймут твои зрители.Второе – не надейся на то, что тебя поймут твои родственники.– А третье есть?– Конечно.– Что?– Не надейся на то, что ты сама себя поймешь.– Почему?– Потому, что творчество – это осознанное стремление заниматься неосознанным.– Интересно.– Что – интересно?– Что такие умные мысли первыми приходят именно в твою голову, а почему-то не в мою? – улыбнулась Лариса. И я отвел душу тем, что перевел дух:– Первое, что должно приходить в голову человеку, это то, что то, что приходит ему в голову – приходит в голову ему не первому.Лариса помолчала, склонившись так, что под распущенными волосами не стало видно ее лица, а потом тихо сказала:– Ясно.– Что – ясно?– Что ты – болтун.Ауросимволизм… Творчество…Да ты просто рассказал о том, почему женщины хотят рожать детей…– …Просветитель, – улыбнулась Лариса и, кажется, даже показала мне язык. – Давай, просвещай народ.Только это – зря.– Почему это – зря? – почти серьезно вступился я за народ.– Потому, что есть мнение: просвещай народ, не просвещай…А он все равно останется… народом…

…Этот разговор происходил в концертном зале нашего клуба, помещении человек на сто пятьдесят, с хорошей акустикой, позволяющей не только слушать, но и молчать. Но, даже помолчав, связи между тем, что говорил я, и тем, что сказала Лариса, я не нашел. Видимо, это произошло потому, что она постоянно оказывалась очень сложным человеком.Поэтому мне было с ней легко.

Я давно заметил, что мне легко со сложными людьми. Мне тяжело с простыми.

И вряд ли я отдавал себе отчет в том, что мое серьезное отношение к современному искусству началось именно с такого отношения к окружающим меня людям…

…Я занимался ауросимволизмом, в котором ничего не понимали мои современники, вместо того, чтобы заниматься реализмом, в котором ничего не понимал я. Впрочем, здесь у меня было одно оправдание – реализм ничего не понимал во мне…