…«Рублевка» – ненависть и зависть всей России.

«Рублевка» – это символ успеха, не зависимый от того, есть этот успех на самом деле, или его нет. Это место, мифы о котором знали все, а правду – никто.Может, только сами ее граждане.А может, и – нет.

Объединение людей, сумевших получить большие деньги, но еще не научившихся жить с этими деньгами на равных. Людей, обладающих такими большими деньгами, за которыми обыкновенному россиянину людей – уже не было видно, потому что никому, кроме самих этих людей, не было очевидно то – откуда эти деньги взялись.Людей, не знакомых с мировыми традициями богатства, и оттого – создававших свои собственные традиции.И уже родивших потомство – детей, не представляющих того, что в их доме чего-то может не быть, но не понимающих, как можно выходить за пределы дома без охраны.Это были дети, с молоком матери впитавшие ощущение того, что Россия представляет для них угрозу.И оттого нелюбившие Родину, да и боявшиеся ее.

Все это были люди, которые хотели жить хорошо. А получилось – денежно.

Некоторые из людей, живших на «Рублевке», были или оказались столь гениальными, что сумели сделать разрушенную социализмом экономику России рентабельной. Именно эти люди вначале спасли страну от голодной дистрофии, а потом превратили ее в страну, представляющую интерес, а не угрозу, для всего остального мира.И благодарная Россия, верная своей традиции, отплатила этим людям проклятьями.Как и еще очень многим, кто что-нибудь хорошее для нее сделал.

«Рублевка» объединила этих людей, а отношение к деньгам – разъединило. Деньги хороши, если они – послушны.Человек плох, если он – послушен деньгам.Впрочем, в этом утверждении с большой долей достоверности можно было заменить слово «хороши» – на слово «сильны».А слово «плох» – на слово «слаб»…

…Мимо высоких заборов мы с Ларисой ехали молча, правда, один раз моя поэтесса разжала губы: – Легче всего осуждать то, что не имеешь возможности получить, – и я не стал с ней спорить, понимая, о чем она говорит:– Да.– Только скажи честно: если бы у тебя была возможность отгородиться ото всего, что тебе не нравится, и пропускать к себе в дом только тех, с кем ты хотел бы встретиться сам – разве ты не построил бы себе забор?И вышло так, что пока мы ехали по «Рублевке», мне не пришлось разнообразить свою речь.Больше того, я вполне мог обойтись без слов, ограничившись согласным кивком головы:– Да.

Мы с Ларисой вновь свернули на проселок, и самое богатое место страны осталось у нас за спиной. А перед глазами предстала обыкновенная Россия. И почему-то не удивляло то, что и первое, и второе представало перед нами без прикрас, и даже ретушью было не тронуто.

Социализм вырастил людей, которые сами себя кормить не умеют. Но там, куда мы ехали, социализма уже не осталось.И была только природа.

Первая же деревня, сквозь которую мы проехали, оказалась такой бедной, что лица ее жителей показались мне одинаковыми.

Служили эти люди социализму верой и правдой, а потом, когда вера и правда кончились, и самым значительным в их районе стала «Рублевка», людям стало как-то нечему служить. И нечем заняться.Это были люди моего поколения.Поколения, думающего, что оно разделяет судьбу страны, но оказавшееся ненужным ни стране, ни судьбе.

Но так как въезд в эту деревню был один, а выездов несколько, нам пришлось обратиться к слонявшемуся по двору аборигену. И первый же попавшийся нам на пути оказался знатоком ситуации:– Продали Россию, – видя, откуда мы приехали, человечище погрозил кулаком в сторону Рублевскому шоссе, на котором ему нечего было делать.Впрочем, похоже, его проблема была не в том, что ему нечего было делать на «Рублевке», а в том, что и во всех остальных местах ему делать было нечего.

Этот человек был продуктом социализма, который не мог прокормить себя сам, и потому растил людей, которые сами себя кормить не умели. – Кому? – поинтересовался я, потому что любой торг предполагал наличие по крайней мере двух сторон.– Что – кому?– Кому продали Россию?– Как – кому? – человек посмотрел на меня, явно подвергая сомнению мою полноценность как индивида:– Америкосам!Пускаться в исторические дебри мне не хотелось, и я нашел более простую и понятную моему собеседнику в данной ситуации форму взаимопонимания:– А еще – пропили!– Ага, – согласился индивид:– В начале – продали, а потом – пропили!

А потом добавил, видя, что его согласие не вызвало продолжения, оказалось, так сказать не пролонгированным: – Я бы их расстрелял!– Кого? – поинтересовался я.– Да вначале одних!А потом других!И так уж вышло, что в жизни глупого человека всегда находилось место подвигу.А иногда – и двух…– …Как проехать к реке? – спросила Лариса, опустив стекло дверцы.Наверное, ей надоели наши дебаты.И даже консенсус в результате ее не вдохновил:– Как проехать к реке?И абориген, придирчиво осмотрев ее «Жигули», видимо, прикидывая, можно ли сделать консультацию платной, изобразил удивление на своем прилично поношенном лице:– К реке-е?– К реке, – повторила Лариса.– Ну – это слушайте, – замолчал местный житель, и я, перегнувшись через колени моей поэтессы, сунул ему в лапки два червонца:– Значит, так.Вначале вам вниз, под гору, до старого песчаного карьера – яму увидите.Она заметная.Потом влево, мимо заброшенной зоны, проедете кладбище, поедете до болота.У болота сразу направо. Там рынок хотели построить, базар, значит.Оттуда, через бурелом, что горел прошлым летом… Хотя дорога там одна, ну и выйдете на сельскую площадь. Там наша власть – сельсовет.Правда, он не работает.Там и спросите.Запомнили? – поинтересовался селянин, явно рассчитывая на то, что придется повторить маршрут, за дополнительный гонорар.И я усмехнулся:– Вначале под гору, до ямы. Потом – влево, через тюремную зону и могильные кресты, в болото. Потом – вправо, к рынку, который так и останется непостроенным. А в конце через черт знает что – к неработающей власти чиновников.Что же здесь не запомнить?Как Россия в двадцатом веке…

…Выработанная яма песчаного карьера, оказалась заполненной водой, куда перелетные утки наверняка занесли икру карасей из окрестных озериц. С уже поросшими травой береговыми откосами.И в этой траве, уже сменившей виридоновый цвет на окись хрома с желтой охрой, несмотря на наступившую, пусть еще раннюю осень, белели ромашки.– Ой! – воскликнула Лариса, глядя на зеленеющую лужайку. – Давай погадаем!– Давай, милая, – согласился я. С любимой женщиной на природе легко соглашаться.Так же легко, как и во всех остальных местах.

Лариса остановила машину прямо на дороге, по которой, кроме нас, похоже, никто уже очень давно не ездил. И возможно, никто никогда не останавливал автомобилей в этом месте для того, чтобы погадать на ромашке.

– На что будем гадать? На «любит – не любит»? – смеясь, спросила моя поэтесса.

И я, предположив, что этот вопрос нами уже решен, сказал: – Погадай на: «быть – или не быть»?И подумал, что, окажись в руках у Гамлета обыкновенная полевая ромашка, решение самого главного вопроса мироздания обошлось бы без известного монолога.Мировая культура лишилась бы одного из главных своих сокровищ; но с точностью решения вопроса получилось бы то же самое…

…После залитой водой ямы, оставшейся от песчаного карьера, на развилке Ларисина машина свернула налево. Прежней бывшей зоны мы сквозь разросшиеся кусты и деревья не увидели.Наверное, потому, что от бывшей зоны не осталось ничего бывшего.Только настоящее.

Дальше, у грунтовки, было старое, возможно, давно заброшенное кладбище. Погост.Разукрашенный фасад памяти.– Место разрушения последней иллюзии, – тихо проговорил я, но Лариса услышала мои слова и переспросила так же тихо:– Иллюзии?– Да, – вздохнул я:– Смерть – это крушение последней иллюзии.Иллюзии на бесконечную жизнь.

– Как ты думаешь, почему на кладбище хочется молчать? – Лариса притормозила машину, и вдоль кладбища мы поехали медленно, невольно отдавая дань тем, кому уже никуда не нужно было спешить. И у меня было время для того, чтобы обдумать ответ:– Потому, что о вечной жизни говорят многие.А о вечной смерти – никто…

…Прямо за заброшенным кладбищем находилась небольшая церковь. Похоже, такая же заброшенная.Во всяком случае, то, что когда-то было парком вокруг этой церкви, сейчас превратилось в заросли, а дорожка, ведшая к ней, поросла папоротниками и крапивой.И какая-то пожилая женщина что-то собирала вдоль этой дорожки.

– Зайдем, – предложила Лариса, останавливая «Жигули». – Зайдем, – согласился я. – Если открыто.– А разве церковь может быть закрыта для тех, кто хочет в нее войти?

Кресты на храмах и погостах – две такие разные дороги в рай.

Церковь действительно оказалась заброшенной. С погнутыми, проржавелыми железными дверьми, одна створка которых лежала в траве.Без икон.Но с неразбитой оконной мозаикой и довольно хорошо сохранившейся настенной росписью.И по фрескам – темпере по влажной штукатурке, кое-где тронутой темнением, кое-где исчезнувшей в сколах, было видно, что расписывалась она настоящими мастерами.– Кто это? – спросила Лариса, видя, что я рассматриваю бородатую фигуру в длиннополой одежде. – Христос?– Нет. Это Иоанн – Предтеча христианства.Первый из тех, кому пришлось заплатить головой за свою веру.– Мне жалко его, – прошептала Лариса, поднося пальцы, сжатые в кулачок, к губам. И я ответил ей честно:– Мне тоже жалко его.Но мне жалко и тех, кто потом заплатил своей головой за то, что не поверил в то, что эта история – правда.

Глядя на образ Иоанна Крестителя, первой жертвы непонятого христианства, Лариса, перекрестилась и дала свою форму понимания добра и зла, прошептав:

– Научи меня, Господи, делать людям хорошее. Плохое – и без меня найдется, кому сделать…

…Когда мы вышли из церкви, женщина, что-то собиравшая в траве у полуразрушенных стен, подошла к нам: – Люди должны все время каяться, – проговорила она, поправляя платок крупной вязки у себя на плечах.И по ее лицу было видно, что она верит в то, что говорит.Поэтому я ничего не ответил ей, но подумал: «Если все время каяться, то когда же грешить?»

Не обращая внимания на наше с Ларисой молчание, женщина продолжала негромко говорить. И мысль ее была не нова.Во всяком случае, эта мысль была едва ли моложе человечества:– Забыли люди Бога.Людьми быть перестали – оттого и все проблемы.И все беды.Слово «беды» женщина произнесла с той интонацией, что не оставалось сомнения и в том, что она знает – о чем говорит.И я вновь промолчал, хотя ответ был мне очевиден: «Если люди были только людьми, проблем действительно было бы меньше.И у Бога, и у самих людей».

Женщина, подошедшая к нам, была того неопределенного возраста, который встречается в наших бывших колхозными деревнях: то ли это тридцатилетняя старушка, то ли – хорошо сохранившаяся на природе пенсионерка. И с этой наверняка успевшей пожить и правильно, и неправильно, и по-своему хорошо, и по-человечески плохо, но так и не дожившей ни до чего женщиной спорить не хотелось и не моглось.

«Вера существует для того, чтобы людям жилось лучше, – подумал я, стоя между женщиной и развалинами ее храма. – Верующим и в мирное время, и на войне легче – они надеются на то, что попадут в рай. А неверующие понимают – что в могилу».

Я молчал, и мне, пообедавшему суши и сашими, отчего-то было неловко перед этой наверняка не очень сытой женщиной. А Лариса, подойдя к женщине вплотную, тихо вложила ей в ладонь сто долларов, возможно, этим удвоив ее пенсию.И сделав для этой женщины в этом месяце то, что губернатор не сумел сделать для нее в этой жизни.Когда мы уже отъезжали от церкви, Лариса задала мне вполне диалектический вопрос:– В мире достаточно доказательств существования Бога? – и в ответ я вполне мог бы начать очумело сыпать Богу комплименты.Но, чтобы быть честным, мне пришлось поступить по-другому:– Да, – вздохнул я и прибавил:– И только одно доказательство его отсутствия.– Какое?– Люди поступают с Богом каждый раз так, как им выгодно.

– Почему ты так думаешь? – Потому, что нет такой людской пакости, которую люди не смогли бы свалить с себя на Божий промысел…