… Как многое может рассказать художнику поза, в которой рядом ним сидит женщина.

С женщины, вообще, художник может написать намного больше, чем женщину.

И не только красками.

Лариса, закутавшись в полотенце, обняв руками свои ноги и положив подбородок на подобранные к груди колени, молча смотрела на огонь костра, и ее глаза светились отблесками живого огня. И я не отвлекал ее молчания, потому что чувствовал, что сейчас ей было достаточно себя самой.А просто смотрел на извивы ее тела, угадывающегося под просторным полотенцем.И мрак, скрывающий детали этих извивов, способствовал фантазии.Может, фантазия вообще существует только там, где наглядно и очевидно далеко не все…

…Для обычного человека окружающие его люди состоят из тела, души, желаний, устремлений, надежд. Для художника другие люди состоят еще и из линий.Каждой из которых художник придает свой смысл.

Сейчас поза Ларисы, соприкасавшейся многими частичками своего тела, сведшей свое тело в единство, наводила меня на мысль о пространстве, которое замкнуто. Но если бы она чуть подняла бы руки и откинулась назад, пространство, представляемое мною, стало бы разомкнутым.А если бы я изобразил линии ее тела, бедер, спины, поднятой руки дважды, на разных уровнях, промежуток между этими изображениями стал бы извилистым путем, почти – путем судьбы.

С цветами мака, которые я видел вдоль грунтовки, по которой мы ехали сюда, моя женщина могла бы изобразить страсть, с полевыми цветами в руках – нежность, с колосками ржи – верность, а с кленовыми листьями – совесть. У свечи моя Лариса могла бы служить символом сомнения, а на фоне дороги – уверенности.Глаза поэтессы, смотревшей на огонь, рассказывали мне о связи внутреннего мира с внешним.И эти два мира дополняли друг друга, не вступая в противоречие.Может быть, потому, что в образе женщины больше человечества, чем в образе мужчины.Хотя это – чисто мужской взгляд…

– …О чем ты задумалась, милая? – тихо спросил я. И в ответ Лариса подняла на меня взгляд, оторвав его от огненных язычков, которые продолжили свой кокетливый танец.Потом так же тихо ответила:– Ни о чем.Разве сейчас о чем-то нужно думать?А – ты?– Я тоже ни о чем не думал, – искренне считая, что говорю правду, соврал я. – Просто любовался тобой.И тогда Лариса сбросила с плеч полотенце, обнажая себя, и ее тело заалело в огненных лучах – лучах самого древнего на свете освещения:– Любуйся! Мне приятно то, что твой взгляд гладит меня.

Делая это движение, Лариса ненарочно повела глазами по сторонам и тут же, указывая рукой куда-то за мое правое плечо, удивленно воскликнула: – Что это?Я оглянулся и увидел высоконогую птицу, белевшую своим пером в темноте прилесья у корней деревьев.Сложив крылья и явно не собираясь улетать, птица неподвижно смотрела в нашу сторону.– Аист, – проговорила Лариса.В орнитологии я такой же дилетант, как и еще в очень многих вопросах, но о том, что аист не садится на землю, откуда-то слышал.– Вряд ли, – усомнился я то ли в том, что это аист, то ли в том, что я об аистах что-то знаю.– Конечно – аист, – вновь прошептала Лариса, успев уложить в эти два слова переход от восторга к тревоге.– Ладно. Пусть будет аист, – улыбнувшись, согласился я с моей поэтессой. – Что тебя так взволновало?И Лариса ответила мне шепотом:– Аист – это птица, которая залетает к тем женщинам, которые «залетают».

Слова моей поэтессы заставили меня замолчать. И задуматься.Но Лариса сама развернула свою мысль, уложив ее в три слова:– Я забыла таблетки.А потом она произнесла слова, в которых было все: и уважение, и доверие, и даже самопожертвование.И все это – мне…

– …Аборт – паршивая вещь. Мне приходилось его делать дважды.Один раз от мужа и один раз – еще до него, – рассказывала Лариса.И делала она это тоном, которым не хвастаются достижениями, а просто перечисляют события, произошедшие помимо воли, но не сумевшие повлиять на судьбу.А я ощутил, что сталкиваюсь с новой, по понятным причинам незнакомой мне чисто женской формой автобиографии.И с тем, куда может вывести такая форма истории жизни женщины:– Но… Если потребуется – от тебя я сделаю его.И ты должен знать, что, что бы ни произошло, к тебе у меня не будет никаких претензий.– Милая, – я готов был повторить это слово много раз, – я буду с тобой очень аккуратен.Не волнуйся, – взяв Ларису за руку, я стал гладить ее.– Поверь, милый, я не волнуюсь.Просто хочу, чтобы ты получал от меня все.И ни в чем себя не ограничивал.– Ларисочка, милая, ты и так даешь мне очень много, – проговорил я. И в этих моих словах не было ни капли лицемерия.Как и в следующих:– Может, даже больше, чем я заслужил в этой жизни.

– Ты заслужил все, – Лариса открытой ладонью провела по моему лицу, и ее прикосновение напоминало прохладное дуновение в знойный день. И я прошептал в ответ:– А ты для меня – больше, чем все.После этих моих слов Лариса опустила глаза, но ее губы разошлись в улыбке:– Все равно, сегодня твой день, и пусть твой размножастик резвится, как хочет…

– …Не волнуйся, друг мой нежный, – прошептал я, склоняясь губами к щеке моей поэтессы.

А огонь костра продолжал освещать Ларисино лицо. Добавляя мистики в реальность.– Я не волнуюсь.Во всяком случае, я волнуюсь не за себя.– А за кого? – мне не могло прийти в голову, что у костра над рекой теплым осенним вечером можно о чем-то волноваться.И это говорило о том, что в мою голову могло прийти далеко не все.– Сегодня, прощаясь, Аркадий, кроме того, что я пересказала тебе, сказал одну очень странную фразу.– Какую, милая?– Он сказал, посмотрев в твою сторону: «Пошли ему, Господи, врагов только из тех, кто порядочен».

После этих Ларисиных слов мы оба замолчали. И в этом молчании ответ нашелся сам, хотя произнести его выпало мне.И я сделал это спокойно и тихо:– Если у меня есть враги в этом мире, значит, я не зря живу на свете.

Каким же невзрачным должен быть человек, если на свете не нашлось никого, кто бы ее возненавидел. Глупо – прожить жизнь в нашем мире, не став ни кем уважаемым.Подло – прожить жизнь в нашем мире, не став ни кем ненавидимым.

Лариса посмотрела на меня, потом встала в полный, обнаженный рост, подняла руки вверх, призывно демонстрируя мне себя…

…Иногда умному мужчине нужно стесняться того, как он одет, перед своей женщиной. Но никогда красивой женщине не нужно стесняться того, как она раздета, перед своим мужчиной…

…А потом она шагнула в темноту: – Догоняй! – этот возглас моей поэтессы колокольчиком прозвучал из потемок, увлекая меня за собой.И я догонял ее по всему полю, каждый раз, когда она позволяла мне это сделать и получить в награду за это ее поцелуй, до тех пор, пока мы не оказались в палатке, где ветер сразу загасил свечу.Чтобы разжечь наш настоящий пожар для нас двоих.

И, кроме всего прочего, было очень хорошо от того, что у Ларисы никогда не «болела голова»…