Не знаю, откуда он был родом. Возможно, с нашей Владимирщины. В селе Лаптеве Камешковского района есть несколько фамилий Кабановых, однако установить доподлинно, что Алексей родился именно здесь, не удалось. Некоторые Кабановы выехали из села давно, еще в двадцатых годах, и детей их никто не помнит.
А вот то, что он был типичным русским парнем, это несомненно. И глаза его сероватые, открытые, без какой бы то ни было хитринки, и волосы мягкие, светлые, как хорошо вытрепленный лен, и походка неторопливая, вразвалку, и характер спокойный, пока человека не рассердят,- все в нем было русское.
Чаще всего он был одет в серую матросскую робу. Темно-синие фланелевки и суконки, как ни старался специально для него подбирать старшина в портовом складе, все равно оказывались тесными: стоило Алексею свести впереди локти, и бедные одежонки трещали по швам. Он был невысок ростом, но широк в плечах и тяжел, как свинец. Когда проходил Кабанов по коридору, половицы поскрипывали.
У школы на траве валялись две двухпудовые гири. Алексей любил позабавиться с ними: до войны он занимался классической борьбой, и страсть к работе с тяжестями не покидала его. Как и у всех борцов, у него рано появилась залысина, а лоб несколько сдвинулся назад, стал покатым.
В любительских схватках Кабанов вел себя мастерски. Не торопился, подолгу разминался и, улучив момент, вдруг бросался на противника и давил его.
…К нам изредка приходили жены командиров и матросов и знакомые девушки. Мы и сами приглашали их на большие праздники. Целую неделю, а то и больше экономили продукты и спирт, который полагался нам во время подводных работ. Рассаживались за сдвинутые столы. Пели матросские песни, много танцевали. Кадурин вальсировал, а Кабанов, несмотря на всю его внешнюю неуклюжесть, хорошо исполнял «яблочко».
Мы наперечет знали всех, кто нас посещал, потому что это были одни и те же люди.
К Алексею приходила Тоня. Не в пример своим ленинградским подругам, она была полненькой, кругленькой, и ребята в шутку называли ее «кубышкой». Белое лицо с ямочками на щеках, светлые пушистые волосы придавали облику девушки что-то детское - чистое и непосредственное. Когда она обращалась к часовому, чтобы тот вызвал Алексея, глаза опускала и краснела. Если часовой мешкал, то она вдруг решительно вскидывала на него глаза: голубые-голубые, они до краев были наполнены просьбой. Часовой покорно поворачивался и шел к подъезду, нажимал звонок к дежурному, который разыскивал Кабанова.
Алексей вылетал пулей.
Они уходили на берег залива, садились на камень и тихо разговаривали. Накатывались зеленые волны и сердито лизали узкую полоску песчаной отмели.
Иногда волны бывали страшными. Вздыбившиеся белыми бурунами, они неистово хлестали прибрежные камни, перескакивали через них, готовые схватить все, что им попадется, и бросить в разгулявшуюся пучину. До Алексея с Тоней долетали брызги, но они сидели. Он задумчиво смотрел вдаль, а она, стеснительно отвернувшись, потихоньку жевала принесенный им хлеб с маслом.
Между ними существовала редкая верность. Он всегда знал, когда придет она, и в это утро не завтракал, оставляя для нее свою порцию хлеба и масла. Съедала она обычно только половину, вторую часть аккуратно заворачивала в газету и уносила с собой. У нее кто-то был в Ленинграде из близких, возможно, мать, а может, сестренки или братишки.
И вот однажды - это случилось в августовский солнечный день - часовой не позвал ей Лешу. Кабанов находился в операции.
Тоня пришла через неделю. Но и на этот раз никто не мог ей ничего сказать вразумительного. Алексей пропал.
…В районе Лужской губы немцы установили тяжелую батарею. Они простреливали весь залив, вплоть до финского берега, и не давали никакого житья нашим кораблям. Сколько ни пытались засечь батарею с воздуха или в перископ подводной лодки, ничего не получалось. Сегодня она била с одного места, завтра - с другого, а послезавтра - с третьего. По всей вероятности, она была кочующей, потому и меняла так легко огневые позиции.
Решили послать в этот район опытного разведчика с очень короткой, но чрезвычайно сложной задачей. Выбор пал на Кабанова.
Алексея высадили на вражеский берег ночью со шлюпки. Можно было подойти и катеру. Здесь, в глубоком тылу, немцы мало заботились об укреплении береговой полосы, но не позволили сделать это малые глубины и обилие валунов, о которые мог разбиться катер.
Обошлось все как ни есть лучше. Дня через три Кабанов передал по рации координаты батареи. Вылетела группа тяжелых бомбардировщиков. Аэрофотосъемка зафиксировала несколько крупных взрывов артиллерийских складов. Батарея замолчала.
Алексею во время бомбежки удалось надежно укрыться. Он остался цел и невредим и, спустя некоторое время, подтвердив уничтожение батареи, сообщил,, куда должен прийти за ним катер.
В назначенное время катер подошел. Спустили шлюпку, но световые сигналы, подаваемые с берега, оказались совершенно непонятными. Или Кабанов что-то перепутал или был ранен и с трудом владел фонарем? Шлюпка все же пошла к берегу. И тут из-за прибрежных камней на нее хлынул пулеметный и автоматный ливень. Спасли матросов обилие камней, темнота и волнистость залива.
Но что же с Кабановым? Перейти к немцам он, конечно, не мог. Тогда зачем ему было добиваться уничтожения вражеской батареи? С ним что-то случилось.
В этот район несколько ночей кряду выходил катер, подолгу курсировал вдоль берега, но не удалось обнаружить даже и световых сигналов.
Вскоре о Кабанове забыли, как забывали о многом на войне. Одна только Тоня напоминала о нем: она все приходила и приходила к школе.
* * *
Прошло месяцев восемь. Фронт от стен Ленинграда был передвинут на берега реки Нарвы, туда, где перед войной проходила старая государственная граница с Эстонией. Та самая граница, через которую некоторые наши опытные разведчики в порядке тренировки не раз проходили на ту сторону.
Однако немцы не удовлетворились старыми пограничными заграждениями. Левый берег реки они сильно укрепили, и все атаки наших частей захлебывались.
Командующий фронтом генерал армии Рокоссовский обратился за помощью к Трибуцу. Нужно было во что бы то ни стало добыть «языка» с того берега. Вот мы и оказались небольшой группой в этих местах.
Поселили нас вначале не в районе Нарвы, а неподалеку от Луги, в пустой деревушке на берегу залива. Куда подевались местные жители, мы не знали. Дома были все целыми, в сараях валялись рыболовные снасти, в соснячке на взгорье оставались нетронутыми ямы с картофелем, а нигде ни живой души.
По ночам готовились к операции. Со шлюпки под водой выходили на берег, выслеживали зазевавшегося «часового» и, не дав опомниться, затискивали ему в рот «кляп», связывали руки, бесцеремонно волокли к воде и только тут освобождали ему рот, силой надевали маску кислородного аппарата, а затем на веревке, как упрямо- го барана, тащили в воду. Исполнителю этой роли доставалось порядочно. Каждый такой подопытный «язык» сутки, а то и более отлеживался. Но иначе было нельзя.
Днем ловили в заливе рыбу. Попадались треска, окупи, плотва. Во время штормов сети бывали полны камбалой. Взбудораженная вода отрывала эту плавающую плашмя по дну рыбу, и она набивалась в снасти. За рыбой раза два или три приходил из Ленинграда грузовик. Иногда охотились из снайперской винтовки и автоматов за утками, которых плавало здесь видимо-невидимо.
Как-то ночью наша авиация накрыла в заливе несколько немецких транспортов. В них эвакуировались гарнизоны Гогланда, Лавенсаари и других островов. Побоище было Мамаево. Транспорты горели, а утром к берегу стало прибивать деревянные обломки и понтоны с трупами.
В каждом понтоне имелся плотно закрытый резиновый мешок с провиантом, вином и медикаментами.
Незабываемая сцена, когда мы раскрыли первый мешок. Несколько засургученных бутылок с наклейками, на которых мы только и могли разобрать: «1892 год» или «1896 год», - страшно заинтересовали нас. Тут же нажарили рыбы, раскрыли одну бутылку. Выпили и ничего не поняли. Кто-то сказал, что это такой у немцев новый спирт, он действует не раньше, как через час. Сидели, хлопали глазами друг на друга, ждали… Только несколько дней спустя мы узнали, что в бутылках - самая обыкновенная дистиллированная вода, предназначенная для тех, кто потерпит крушение.
Однажды наше внимание привлек труп немца, вернее, поблескивающие на руке часы. Это было редкостью: часов у нас ни у кого не было. Часы тут же сняли, но они никуда не годились. Немца, видно, так тряхнуло, что никакая «амортизация» не смогла предохранить механизма.
По жребию часы достались Ивану Фролову. Он обрадовался, но что делать с ними, не знал. Решили сходить в соседнюю деревню, там было несколько жителей, среди которых случайно мог оказаться и часовщик.
Дорога шла сосновым лесом. И в запахе хвои, и в щебете птиц чувствовалась весна. Да и небо над нами было голубое. До сих пор мы его словно и не видели.
Деревня была много больше той, в которой мы жили, и пустой только наполовину. На улице играли ребятишки. Они направили нас к безногому колхозному счетоводу, который жил в просторном пятистенном доме на красной стороне.
Мы вошли и остановились в нерешительности у порога: уж очень чистым был пол, застланный светлыми домоткаными половиками, а мы настолько от всего этого отвыкли. Вывела из затруднительного положения пожилая приветливая женщина. Она провела в маленькую комнатушку, где на высоком самодельном стуле у стола сидел ее безногий сын и что-то писал.
Жаль, что память не сохранила ни имени, ни фамилии этого удивительного человека. Лишенный обеих ног, он еще до прихода немцев в деревню вместе с другими колхозными активистами ушел в лес, став одним из организаторов партизанского отряда. Забрали они с собой женщин, стариков и детей. Увели весь колхозный скот.
Основной лагерь разбили на поляне среди непроходимых болот, а боевая часть отряда разместилась в другом месте. Невозможно было представить себе, какого труда стоило ему передвигаться на протезах по болотам. А он не только передвигался, но и неоднократно участвовал в боях.
Счетовод рассказывал о своей нелегкой жизни в болотах, о схватках с немцами, о тяжелой дальнобойной батарее, которая находилась от них неподалеку, а сам копался в принесенных нами часах и нет-нет да поглядывал то на меня, то на Фролова, вернее, на клинышки тельняшек у нас на груди. И вдруг сказал:
- А у нас жил одно время ваш парень, морячок тоже. Плотный такой, широкоплечий. Мы еще помогали ему батарею найти.
- Погиб? - поспешил Фролов.
Немцы сожгли его.
- Как сожгли?
- Сожгли. В сарае. Вон там на берегу… А батарею-то он у них все-таки ухлопал…
Нам нельзя было раскрывать себя. Куда бы мы ни приезжали, среди кого ни оказывались, мы всегда находились на положении инкогнито. Но то, что говорил счетовод, вдруг напомнило нам о Кабанове. Его забрасывали именно в этот район. Стали осторожно расспрашивать, совпадало все: рост, залысина, неторопливость движений и, главное, время пребывания и уничтожения батареи. То был, несомненно, он, наш Леша.
* * *
Вот как это случилось.
Партизаны жили настороженно, постоянно ожидая нападения немцев, которые могли нагрянуть в любую минуту. Хоть и надежно укрывали болота, но у немцев были свои люди среди местного населения, хорошо знавшие лесные тропы. Партизаны в секретах стояли и днем и ночью.
Однажды в районе расположения отряда был замечен странный человек. Одет он был в немецкую форму, но на немца походил мало. Один бродил по лесу в стороне от дорог, оброс щетиной и пугливо озирался на каждый шорох. Он был страшно голоден, потому что выкапывал корни, рвал молодые побеги лип и ел. Иногда он подходил к болоту, выдирал пучками осоку и жадно глотал белые корешки, не разжевывая.
Партизаны его окружили. Он и не сопротивлялся, сразу поняв, с кем имеет дело. Говорил «пленник» по-русски чисто, даже несколько окая. Назвать себя он отказался, решительно заявив, что ему не положено этого делать, но сказал при этом, что оказался здесь не случайно, интересует его расположение немецкой батареи, которая находится где-то рядом, но найти он ее так и не смог. «А звать, если нравится, - сказал он, - зовите Лешкой».
У него была маленькая агентурная радиостанция, пистолет и две запасные обоймы с патронами.
Когда его накормили, он тут же уснул и спал часов восемнадцать без просыпу. Вначале его разоружили, отобрали у него и рацию, а потом все вернули: человек, несомненно, был своим.
Местонахождение батареи партизаны хорошо знали. Они и сами хотели напасть на ее боевой расчет, но не решались: слишком мало у них было бойцов и оружия. К тому же и он отсоветовал:
- Ну чего вам на рожон лезть? Разберемся мы с ней. Подождите немного, - и ушел в лес в указанном направлении, прихватив с собой рацию.
Через несколько часов прилетели самолеты, и батарея, и склады снарядов, и почти весь расчет взлетели в воздух.
Вернулся он из леса сияющий, шутил:
- Вот и все. Теперь можно и до дому подаваться. Только вот надо завтра сходить на батарею поглядеть, как там.
Орудия находились в углублениях. Все было разворочено, завалено, черно.
Партизаны держали постоянную связь с деревней и на другой же день узнали, что туда налетели каратели. Начались аресты, допросы. По полевым дорогам, по лесным опушкам рыскали немцы, и разведчику пришлось задержаться в отряде еще на несколько дней.
Все ему были очень рады. Люди жили почти год без газет, без радио и, по существу, ничего толком не знали о Большой земле. Даже самых мужественных из них и то иногда одолевало отчаяние. А он принес им столько новостей: о нашем наступлении под Москвой, под Сталинградом.
Немцам так и не удалось ничего разузнать. В лес они не пошли. Каратели уехали из деревни, оставив несколько повешенных ни в чем не повинных стариков и старух.
Алексей стал собираться домой. Он хотел оставить партизанам рацию, но работать на ней никто не умел, да и питания к ней было очень мало - один комплект. Пришлось ее утопить в болоте.
Руководство отряда знало, что за ним должен прийти катер. Подробно обговорили все детали его выхода на берег, пошли проводить. Но все это было очень заметно в маленьком отряде. Среди партизан оказался провокатор. Он-то и доложил немцам о месте и времени выхода разведчика.
Немцы выследили Алексея на берегу, среди камней, возле сарая с сеном. Он не подпустил их к себе, стал отстреливаться.
Немцев было много, человек тридцать. Провожавший Алексея партизан попытался отвлечь на себя фашистов, но они бросили против него отделение. Последнему пришлось отступить в лес.
Алексей в это время сумел забежать в сарай. Фашисты долго искали- его на берегу, но, наконец, догадались, где он укрылся, и пошли в новую атаку. Как только первый показался в дверях, Алексей его ранил. И тогда немцы решили зажечь сарай.
Сухое дерево моментально запылало. Фашисты бегали вокруг и кричали:
- Рус, сдавайся!
- Рус, сдавайся!
Но никто не отвечал. Сарай сгорел дотла, а плотно слежавшееся сено сохранилось. Чудом уцелел и обгорелый труп Алексея. Немцы его бросили.
На второй или на третий день жители деревни решились похоронить разведчика. В правом виске у него зияла рана. Последней пулей Кабанов покончил с собой.
