I

Оловянная миска с глухим стуком влипла всем своим содержимым в переборку и медленно сползла вниз, оставляя след. Бряканье ложек о другие семь мисок-близнецов как по команде смолкло, семь пар глаз над враз переставшими жевать челюстями упёрлись в наглеца, дерзнувшего прервать священнодействие — поглощение пищи. Томас даже проворно вытащил обратно изо рта приличную сельдь, которую только что намеревался сладко схрупать, по голландскому обычаю с головой и хвостом, отправив прямиком в трюм желудка, в компанию к ещё по меньшей мере полудюжины товарок. Тишину нарушал лишь скребущий шорох мелких льдин за бортом.

— Ну чего вылупились? — вызывающе прошипел Михель. — Не могу я больше жрать вашу селёдку, не могу.

Захрустела просмолённая парусина — над столом нависла гигантская фигура гарпунёра Йоста. Поспешно последовавший его примеру Михель в очередной раз чертыхнулся про себя. По всем правилам китобойного флота, гарпунёр, как особа привилегированная, должен обретаться на полуюте, вместе с господами шкипером и спексиндером, но простецкий парень Йост предпочитал тесноту и вонь матросского кубрика. А ведь кабы не было здесь громилы-гарпунёра — кубрик давно бы уже ловил каждый звук, исходящий от Михеля. И не только изо рта, усмехнулся, опять же про себя, Михель.

Рука Михеля зашарила по поясу в поисках оружия. Но он уже давно не ландскнехт, одет, как и все, в рыбацкое, и на поясе у него только большой разделочный нож. Пальцы коснулись пустых ножен. А ведь нож-то на столе, лежит себе между краюхой и кружкой, куда ты его и положил, садясь обедать. Михель, как бы невзначай, переступил с ноги на ногу, и правая рука его легла на стол.

Йост, не сводя невозмутимых глаз с Михеля, поднял свою кружку — Михель едва не сделал инстинктивного движения, закрывая голову, — и спровадил непрожёванный кусок в своё объёмистое нутро с помощью доброго глотка гретого пива с пряностями. Со стуком поставил кружку обратно на стол, словно показывая Михелю, что руки его пусты.

Сидящие за столом закаменели лицами, спины выпрямились, мышцы ног напряглись. По единому сигналу, намёку или признаку опасности готовы вскочить, так, чтобы не быть сбитым служащей столом широкой доской, подвешенной на цепях, и броситься — спасаться, разнимать или убивать.

— Что, солдатик, ветчинки возжелал? — вместе со словами изо рта Йоста вырвался клуб пара.

Михель открыл было рот, но крупная холодная капля, шлёпнувшись с подволока точно за шиворот, скомкала готовую выскочить ответную фразу, смыла её, так и не родившуюся, обратно, в напрягшуюся перед схваткой тёплую глубину. Чего глотки зря драть — и так всё ясно. Главное — свалить этого здоровяка, что крепостным бастионом нависает над тобой, готовый обрушиться и погрести под своим обвалом всех и вся. Остальные, хоть и пытаются корчить зверские рожи, в сущности, только подпевалы гарпунёра. Лишившись его, примкнут к новой опоре. Вон тот молокосос — Ян, кажется, его кличут, вообще ни жив ни мёртв — рявкни на него погромче — и обделается от страха.

Михель сделал ещё одно неуловимое движение к оставленному ножу — всё равно взгляды всех устремлены на их лица.

— Разве тебе не объясняли, что это китобой, а не плавучая харчевня? Ты куда нанимался? Разве в солдатчине ты ни разу не видел селёдок? — Йост не повышал голоса, и вообще никак не выказывал своего гнева.

Слова падали в тишине весомо и грубо, словно камни в воду.

— Да уж, самые крупные подряды и на сельдь, и на треску в армию идут. Который уж год вояки всё подчистую выметают, до последнего хвостика, — в разговор неожиданно для всех встрял высохший под свирепыми полярными ветрами Гильом. У старика мелко тряслась голова, он часто говорил много и невпопад, однако руки сохранили большую часть былой силы, а уж драк-то — портовых, корабельных, трактирных и прочих — переломал больше, чем все остальные, вместе взятые.

— Да, гарпунщик, мне не раз приходилось рубиться из-за пары протухших селёдок, — глазами и голосом Михель завораживал, отвлекал противника. Главное — рука. Вслепую схватить свой нож со стола и в одно касание вонзить его в горло гарпунщика. О промахе было страшно подумать...

Время! Рука Михеля отправилась в рискованный полёт, и тут же Йост, тоже вслепую, ахнул кулаком по столу, словно кузнечным молотом саданул. Как по команде, все соскочили с мест, а в серёдке людского круга приплясывал от боли Михель, держась одной рукой за другую, и ни в одной из них не было ножа. Всё произошло так стремительно, что многие и не поняли суть произошедших перемен.

Лишь постепенно до китобоев доходило, что Йост приложил силу отнюдь не к столу. Видя полную беспомощность ещё недавно столь грозного Михеля, один за другим китобои впали в безудержное веселье — реакция на пережитой ужас. Скоро хохотали все кроме прямых виновников веселья: злобно сверкающего глазами Михеля, да с невозмутимым видом потирающего кулак Йоста.

Но веселье как отрезало, едва Йост начал говорить:

— Ты, ландскнехт, будешь жрать то, что дают, а именно селёдку. Не желаешь — грызи сухари. Не будешь жрать — ослабнешь, не сможешь работать. По работе и пай, сколь наробишь, столь и получишь. Без денег не сможешь экипироваться и вернуться к столь почитаемым тобой военным забавам. Значит, опять будешь ошиваться в порту, но тут уж я, да и все остальные крепко постараемся, чтобы тебя ни на один борт не взяли — ни на рыбацкий трешкоут, ни на китобойный буйс, ни на торговый флейт, понимаешь, — никуда. И уж тем более ноги твоей не будет на нашем «Ное». Так и сдохнешь перед закрытыми воротами потому, что нечем будет оплатить еду и ночлег.

И без всякого перехода:

— Ну, поели и даже повеселились, теперь за дело, шкипер, верно, заждался.

Примирительно улыбнувшись, Йост толкнул нож Михеля по столу:

— С первого кита можешь накромсать себе кусков, каких пожелаешь, если считаешь, что большие рыбы вкусней.

Унижения бедного Михеля на этом не закончились, ибо он тут же оказался в цепких объятьях старого Гильома, наконец-то обретшего благодарного слушателя:

— Только не с языка, не с языка, языки мы все сдаём во Францию чуть не к королевскому столу, да за хорошие денежки. Иной язык тянет дороже, чем ворвань да китовый ус вместе взятые. Лишь бы у господ за Рейном мода на китятину не прошла. Она ведь шибко в любовных делах пособляет.

— Самому бы тебе язычок-то подрезать, старый хрыч, — едва вслух не зашипел Михель.

— До войны-то мы жили гораздо жирней, — не замечая неприязни, шлёпал старческими выцветшими губами Гильом, — тут тебе, понимаешь, и фрисландская, тающая во рту свининка, сыр — не чета нынешнему, всё больше тексельский да лейденский. И можжевеловкой согревались так, что едва за борт не падали. Завернёшь, бывалочи, перед походом в Схидам — душа радуется. Винокурни дымят. Запах, что в сосновом бору очутился. Тут же ост-индские суда — запасаются той водицей, что почище святой. Говорят, здорово от тропических хворей бережёт — малярии там, лихорадки и прочего. Тут шкиперу надо в оба доглядывать — а то можно подкоманды лишиться, загуляет братия — не остановишь. Опять же глаз да глаз нужен, когда начнут бочки с причала в трюм катать. Команда, что мухи на мёд, — кто с ножом, кто с буравом, кто с ведёрком — всяк старается урвать, да отхлебнуть сверх положенного. А что теперь?.. Сам посуди. Снабжаем, понимаешь, своей жратвой все армии, вплоть до испанцев. Слыхал историю о том, как наши уважаемые негоцианты, в том числе и господин амстердамский бургомистр Пуав, снабжали головорезов Спинолы маслом и сыром, наверное, чтобы они живее резали наших детей.

Гильом прополоскал пересохшее горло пивом и продолжил:

— Да и мы бы могли снарядиться получше, кабы у компании не пропало в море уже три буйса. Сколько моих дружков пошли за китами и ушли к китам... Посему хозяева вынуждены экономить на всём, в том числе и на матросских сухарях. А ещё говорят, со следующего рейса до Гренландии будем ходить конвоем. Сельдяные бюзе, — Гильом назвал буйс на французский манер, что изрядно покоробило и без того злого Михеля, — тресколовные трешкоуты давно уже забрасывают сети под присмотром военных флитботов. И французские купцы носа не высовывают из Бреста или Гавра без наших «опекунов» с большими пушками. Пора и нам, китобоям, желаем мы того или нет, обращаться к услугам адмиралов. Христиан Датский, дьявол его забери, запретил всем голландцам и на пушечный выстрел приближаться к его Гренландии. Сам желает ворвань топить.

— Христианишко, само собой, своим покровительствует, а мы, голландцы, для него ровно кость в горле. Вот и зундские пошлины опять же до небес задрал. А кто его проходами шляется — опять же мы, голландцы. Как у нас говорят: балтийская торговля — мать всех коммерций.

Болтунишка Гильом разошёлся не на шутку:

— А вообще у них в Зунде пошлины смешно берут.

— Смешно-то, смешно, только многим нашим почтенным негоциантам почему-то не до смеха, — мрачно бросил пришедший на китобой с торгового флота Якоб.

— Это как так смешно? — заинтересовался молоденький Томас, пододвигаясь поближе.

— А вот послушай. Дай ещё спрошу — кто сейчас кому доверяет? То-то сморщился, что никто. А вот в Зунде шкипер сам объявляет стоимость своего груза. По его словам и пошлину высчитывают. Скажешь сто гульденов — возьмут с сотни, скажешь миллион — с миллиона слупят.

— Так этот Христианишко без панталон окажется при таком раскладе дел, — развеселился Томас, заговорщицки оглядываясь на остальных: мол, травит старик, спасу нет, думает, на дурачков напал.

Но Гильом и бровью не повёл:

— А на коварство выжиг-шкиперов есть особая датская хитрость. Ежели зачуют тамошние мытари, что стоимость содержимого трюмов безбожно занижена, применяют статью договорную, коя гласит, что казна датская имеет первоочередное и безоговорочное право купить по объявленной стоимости полный груз любой следующей через пролив посудины. Сколь уж шкиперов попались на эту приманку и прогорели в пух и прах, получив горстку серебра вместо ожидаемой бочки золота.

— Походит более на игру «веришь — не веришь», — скривил тонкие губы Михель.

— Вот-вот, — чересчур жарко выкрикнул Томас, явно захваченный рассказом.

— Один фламандский шкипер, — Якобу тоже явно было о чём рассказать, — уж и не знаю, как он там проскрёбся сквозь нашу брандвахту, и разорённый таким вот образом датчанами, от отчаяния подпалил свой флейт и сам закрылся в каюте, напоследок лакая ром и костеря датского короля на чём свет стоит.

— Говорят, что призрак горящего корабля каждый раз перед бурей появляется в проливах, разгоняя по портам встречные суда и воспрещая им соваться в узость.

— Прям «Летучий Датчанин» какой-то объявился. Этак и по нашу душу какой-нибудь летун прямо с небес рухнет, — Томас от восторга перешёл к сарказму.

— Не кощунствуй, парень, да Бога зазря не гневи. Не с небес, но из ада нечисть подобная выползает смущать души людские, — Михель не ожидал от скромника Питера менторски-поучающего тона, хотя поставить на место зарвавшегося юнца, без стыда перебивающего старших, было, разумеется, надо.

— Пожалеть надо человека, павшего жертвой данов коварства, — благодарно кивнул Питеру Якоб.

— А чего плакаться по какому-то бродяге-обманщику? К тому же выкормышу из Испанских Нидерландов. — Томасу все увещевания как с гуся вода.

— Что ж ты хотел, чтоб в торговле, да без обмана. Сами-то сколько вёдер ворвани в каждую бочку спермацета льём.

— Конкуренция называется, — под общий смех попытался завершить тему Йост.

Но Гильома не так-то просто было вышибить из седла:

— Да, конкуренция. И ничего смешного здесь нет.

Он почему-то опять сосредоточил внимание на Михеле и обращался прямо к нему:

— Раньше в море только наших китобоев и можно было встретить. Ну, изредка англичашек. А сейчас и датчане, и фрисландцы, и вольный Гамбург, говорят, у себя китобойную кампанию ладит. Да кабы киты плескались у Фризских островов, разве ж мы попёрлись бы в такую даль. Дожились, нечего сказать. Может, скоро вояки и китов колотить за нас примутся. А что — из пушек-то оно куда как сподручнее будет. Так вот, вооружённый эскорт тоже весьма недёшев. Но иного выхода, пожалуй, что и нет. Пираты — испанцы, французы, датчане те же... Кого только нет на нашу грешну голову. Ежегодно в море исчезают десятки крупных флейтов, а о сельдяной или китобойной мелочи вроде нас и говорить-то нечего. Это на суше все друзья да союзнички, а в море — без свидетелей. Ты же знаешь, в трюме мы тоже держим пушку, правда, небольшую, вертлюжную, но в случае нужды, думаю, отобьёмся. Ежели, не дай бог, конечно, дойдёт дело до абордажной свалки, тогда и ты сможешь проявить свою свирепость и неукротимость. Или на китах поупражняйся. Но, — старик назидательно поднял жёлтый прокуренный палец, — не в кубрике, добрый молодец, не в кубрике.

Из пасти Гильома воняло, как из разверстой могилы, но Михель, всё ещё чувствуя на себе настороженные взгляды, вынужден был терпеливо выслушивать старческую трепотню, да ещё и согласно кивать головой, поддакивая. Лишь бы рука не начала сохнуть, а там мы ещё поглядим. И всё же, несмотря на огромную ненависть ко всем, Михель вынужден был признать определённую логику и правоту в рассуждениях старика.

«Тут я согласен с тобой, гнилой пень, не стоит боле так опрометчиво переть на рожон. Тут надо похитрее, обходом, манёвром. Первая проба сил, скажем так, провалилась. Союзнички нужны, хотя бы одного на свой край перетащить. И, разумеется, очень ценно упоминание о грядущих конвоях. Значит, или этот рейс, или никакой».

Словно уловив блеск недовольства в глазах Михеля, в разговор вступил ещё один старый истребитель китов — Виллем:

— Дай людьми оскудел наш промысел, — жёстко бросил он. — Ведь и по три, и по четыре вельбота, бывало, спускали на охоту с этого борта. Армия забирает лучших людей, высыпая на нас свой хлам: хворых, убогих, сумасшедших. Скоро сумасшедшие будут вести корабли, сидеть на банках вельботов, гарпунить и разделывать китов. Если, конечно, — тут голос его повысился, — мы, честные люди, не дадим укорот всеобщему сумасшествию!

— Беда наша в том, что война у слишком многих угнездилась в сердце, — как всегда веско подвёл черту гарпунёр.

И опять промолчал Михель. Лишь вздувшиеся желваки могли показать внимательному наблюдателю, что Михель жизнь положит, но воздаст сторицей всем и за все.

Китобои, как по команде, заторопились, словно показывая, что всем хочется поскорее покончить с этой неприятностью и забыть о ней.

Приступы корабельного, или, как его в этих широтах называли, полярного «бешенства» — нередки. Месяцами видеть одни и те же лица, одно и тоже море, льды. Люди внезапно бросались за борт или из-за сущей безделицы поднимали оружие на своих товарищей, сходили с ума или пытались уничтожить свой же корабль... Всяко бывало... Терпение, прощение и работа — вот снадобья от этой хвори. Потому никто даже не заикнулся, что надо бы доложить господину шкиперу Адриану. Дело кубрика в кубрике же и останется.

 

II

Он опять вернулся. Словно айсберг, проломив хрупкую переборку времени, властно вломился этот день. Самый страшный день семнадцатилетнего Яна и семисотлетнего Магдебурга. Этот день они прожили вместе и, к исходу его, было уже неясно, кто более мёртв.

Как журавль, высоко поднимая ноги, бредёт Ян внутри выпотрошенного, остывающего трупа города и, несмотря на тщетные потуги, осознает и чувствует, как всё больше и больше пропитывается кровью. Потому, что её много и она везде.

Ужасно хочется спать, вернее, просто отрешиться от всего, закрыв глаза, заткнув уши, защемив нос. Но и тогда он будет ощущать эти миазмы каждой порой... Вот если только содрать ему кожу. Тем более что желающих это сделать хватает. Следы их работы — повсюду. Весь город — один большой результат коллективной деятельности. Шедевр пустоты, над которым упорно, не покладая мечей, трудится озверевшая солдатня уже который день...

Куча тряпья и грязи на залитой мостовой оказалась огромным валлоном и его жертвой. Вот вояка взвыл, тело его выгнулось в пароксизме экстаза, затем мелко затряслось. Подняв закрытые глаза к небу, он рычал уже что-то зверино-сатанинское, не переставая давить и мять тело под собой, и блики ближайшего пожара бросали причудливые светотени на его перекошенное лицо. С уголка губ стекала, блестя, на небритый подбородок то ли слюна удовольствия, то ли пена бешенства. «Закончив дело», валлон отвалился в сторону и, лёжа на спине, затянул вдруг какую-то полубезумную песню на своём варварском наречии.

Когда-то совсем недавно, до штурма, наверное, счастливая женщина, а сейчас комок боли, ужаса и отчаяния, попыталась спасти хотя бы жизнь. Не заботясь о том, что единственным «украшением» её являлись обильные синяки и ссадины, несчастная вскочила на ноги и попыталась скрыться. Пробуждение зверя было столь же кошмарным, как и его забытье. Молниеносно схватив свою жертву за щиколотку, он рывком повергнул её на землю. Ткнув пару раз не глядя кулачищем, для порядка, валлон задумался. Сколько безвинных, верно, предал он лютой смерти, и трудно было придумать что-либо свежее. Наконец лицо его прояснилось, он, кажется, придумал забаву. Одной рукой схватил за волосы, заломив голову несчастной назад, другой выхватил острый кинжал и с силой полоснул по горлу. Не глядя бросил орудие убийства обратно в ножны, поднял с мостовой какую-то плошку, подставил под толчками льющуюся струю. Посчитав посудину достаточно наполненной, он отшвырнул обмякшее тело, как обглоданную кость, и, взяв сосуд обеими руками, словно святыню, поднял над головой. Ян мог поклясться, что видел у него на глазах слёзы. Это существо уже не знало, как ему ещё выразить свою абсолютную власть над чужой жизнью и смертью.

Оборвав вдруг свой непонятный обряд, валлон поднёс дымящуюся жидкость к устам и одним глотком осушил половину... Ян почувствовал, что все его внутренности стремительно рванулись вверх. Но прежде чем Яна вывернуло наизнанку, валлон обнаружил его присутствие и протянул чашу со своим питьём. Не в силах произнести ни слова, Ян только энергично затряс головой, но валлон, также без слов, настаивал. Отступая задом, Ян запнулся обо что-то на мостовой, едва не потеряв равновесия, развернулся и побежал что есть духу по озарённой пожарами, заваленной трупами, военным мусором, обломками зданий, залитой кровью улице.

Сзади раздался, даже уже не сумасшедший, а какой-то адский хохот. В спину Яна что-то с силой ударило, едва не свалив. Спине и волосам на затылке стало мокро и липко. Ян с ужасом отвращения догадался, чем в него запустили.

Как ни старался Ян в своём стремительном бегстве не наступать на тела несчастных магдебуржцев, это ему плохо удавалось — так много их было навалено там и сям.

Перепрыгивая через очередную искромсанную кровавую груду, он неожиданно приземлился прямо на грудь навзничь лежащего тела. То ли в несчастном ещё теплились остатки жизни, то ли руки его взметнулись от резкого толчка Яна, но тому с перепугу показалось, что труп пытается схватить его за ногу. Едва совсем не лишившись рассудка от ужаса, Ян кубарем полетел под горку — в этом месте улица резко обрывалась вниз.

Раньше на этот пустырь стекались, вероятно, городские нечистоты. Сейчас это место послужило сбором жидкости другого сорта.

Не успел Ян опомниться, как барахтался в огромной луже уже начавшей сворачиваться и подсыхать крови. Он едва не захлебнулся, затем всё же сумел подняться посреди плавающих раздутых трупов. Ян с ужасом рассматривал свои руки и одежду, чувствовал, что голова и лицо также залеплены, что и с волос, и с ресниц тоже капает густая чёрно-красная жидкость. И тут его наконец-то вырвало и долго немилосердно полоскало — на кровь, на тела замученных, на мёртвый город, на всю ставшую разверзшимся адом землю. Стоя тут же, в луже, Ян пытался обтереть лицо и руки полами одежды, затем принялся срывать с себя насквозь промокшее облачение, но вовремя одумался.

— К реке, к реке надо. Только там можно очиститься.

По дороге его пару раз окликали, но то ли на сегодня наконец-то солдаты пресытились кровью, то ли не с руки им было бросать награбленное, то ли пороху жаль, но дело обошлось без стрельбы и без погони.

Один раз Яна едва не погребло под обломками рассыпавшегося в прах, дотла выгоревшего дома, обдав жаром и такой вонью горелой плоти, что пустой желудок снова принялся содрогаться в судорожных конвульсиях, и прошло немало времени, прежде чем Ян смог продолжить свой страшный путь. Подсвеченная багровыми сполохами городских пожаров Эльба была феерически прекрасна. Но Яну было не до видов ночного заречья. С непередаваемым наслаждением он погрузил руки в прохладную жидкость и поднёс пригоршню к лицу. Вода в реке была розовой! Ян отшатнулся как от яда. Боже правый, ведь ему же просто необходимо умыться и напиться, пока он не умер от ужаса и отвращения. Но Всевышний сегодня явно заткнул уши, либо напрочь оглох от великого множества страстных предсмертных мольб умерщвляемых и богохульств умерщвляющих.

Ян с тоской глядел на угольно-чёрную, не освещённую середину реки. Туда, на стремнину, не дотягивались кровавые ручьи, текущие с городских улиц, там не плавали трупы сброшенных с береговых укреплений. Чистота и прохлада манили неудержимо и безнадёжно.

Сзади совсем рядом раздались пьяные крики. Ян затравленно огляделся и тут вдруг, совсем недалеко, заметил лодку, приткнувшуюся к берегу.

При его торопливом приближении из лодки с писком полезли крысы. Одна особенно крупная тварь, вскочив на борт и выгнув спину, негодующе-угрожающе заверещала на Яна. Ну уж, после всего, чего он нагляделся за сегодня, это слишком! Перекувыркнувшись в воздухе от мощного удара, наглая крыса шлёпнулась в прибрежную грязь и, уже не мешкая, бросилась догонять товарок. На том месте, где ещё недавно стоял «гордость и краса протестантского мира», и ей, и всей многотысячной компании, шнырявшей по улицам и подвалам, давно заготовлено роскошное пиршество.

Ян заглянул внутрь лодки. Так и есть. До его вторжения серые плотно закусывали каким-то страдальцем и мало что от него оставили. Неясно было: здесь его прикончили и бросили зачем-то в лодку, или издалече приплыл он в компании своих пожирателей, умер сразу, или крысы терзали ещё дышащего. Тут же, в останках, копошились, попискивая, розовые, ещё голые и слепые крысята. Ян, не мешкая и менее всего думая о прежнем хозяине лодки, выгреб за борт всё кроме вёсел и оттолкнул лодку от берега.

Ян грёб, что было сил, стараясь ни о чём не думать и, только выйдя на стрежень, вдруг понял, что его смущало.

Да, сегодня Магдебург был гигантской бойней, но ведь только эпицентром смертоубийств. Убивали сегодня, да и вчера, да и ранее, на всём протяжении Эльбы — что вверх, что вниз по течению — убивали и на её притоках, да и на других германских реках и озёрах. И трупы, и ещё живых сбрасывали в воду.

Ещё два года назад, во время первого победного марша католиков к морю, целые селения по Эльбе и Везеру садились в лодки и отплывали на север. Хорошо, если хотя бы каждый десятый спасся — остальные все здесь, на дне. Значит, в реке не вода — кровь пополам с трупным ядом.

И с каждым новым гребком он неуклонно приближается к большинству на дне.

Сейчас только Ян увидел то, что впопыхах не заметил, торопясь отчалить. Дно, то ли прогнившее, то ли прорубленное, то ли прогрызенное, обильно пропускало воду.

Разложившиеся, обсосанные речной живностью трупы тянули к нему свои костлявые пальцы, и Яна вместе с дырявым корытом, на котором он наивно полагал спастись, заглатывала — нет не вода, но кровь, от которой он тщетно убегал и от которой ему уже никуда и никогда не убежать... Нет!

 

III

«Испанец» горел, выбрасывая клубы смолистого дыма в безмятежную голубизну небес. Огонь с ленцой облизывал крепкие двери крюйт-камеры, как бы размышляя: идти на свидание со своим любимым лакомством — порохом — либо растянуть удовольствие.

В трюме Михель наконец-то совладал с последним хитроумным запором и, отшвырнув крышку, замер в восхищении. Золото! Погрузив руки почти по локоть, Михель лихорадочно соображал — что же делать? Звать товарищей, бесплодно обшаривающих каюты и кубрики, — значит делиться, с другой стороны — ему столько не унести и не спрятать. А тут ещё чёртов корабль: вот-вот расколется, отправив меньшую свою часть к небесам, большую — на дно. Михель знал, что решение есть и оно близко, как вдруг... истошный крик вырвал его, словно воздушный пузырь, из обволакивающей пучины сна и вынес на поверхность убогой реальности.

 

IV

Вопил как резаный тот юнец, сосед, Ян, чёрт его забери!

— Не надо крови, не надо крови! — сейчас он уже хрипел, переходя на шёпот.

— Не надо крови?! Будет тебе сейчас кровь. Умоешься! Люди добрые, это ж надо — оборвать на таком месте!

Уже приведя в роковое движение занесённый кулак, Михель заглянул в побелевшее от напряжения, покрытое обильным потом — это на таком-то холоде, — в сущности, ещё мальчишеское лицо, и что-то внезапно перевернулось в нём. В лицо Яна не врезался кулак — на него осторожно легла раскрытая ладонь.

— Ну что ты, что ты, успокойся, — Михель поразился своему голосу, определённо переставая узнавать его.

Бредивший Ян, словно и кричал-то для того, чтобы кто-нибудь положил прохладную, да что там прохладную — ледяную — ладонь на его горящий лоб.

Михель оглянулся. Только громила-гарпунёр поднял кудлатую голову, в неверном свете жировика разглядел своего недруга, пробурчал какое-то проклятие, погрозил огромным кулачищем и рухнул обратно, тут же захрапев.

Остальные, вымотанные до предела на диком холодном ветру, под непрерывным градом летящих с океана солёных брызг и сыпавшегося с небесных хлябей мокрого снега, люди застыли в глубоком, почти мертвецком сне, пытаясь набраться сил для завтрашнего, такого же серого, холодного, безрадостного дня. Спят без снов, лишь там, в глубине каждого, неслышно извивается гложущий червяк страха — перед штормом, ледяными горами, бродящими в тумане, обезумевшими ранеными китами, морскими разбойниками, подстерегающими по пути на Север и с Севера. Но прежде всего — страх перед тем моментом, когда сильная рука бесцеремонно начнёт тормошить за плечо и грубый, просоленный и прокуренный, как у всех здесь, голос позовёт наверх. Поэтому старые моряки так дорожат сном и могут выспаться в ревущий ураган. Михель усмехнулся — а ведь ему приходилось частенько отдыхать в траншее, под непрерывным градом вражеских бомб, когда близкие разрывы подбрасывают чуть ли не на полфута вверх. А вот в море и он, и так же непривычный к морю и чем-то страшно напуганный Ян спят плохо.

Всё ещё удивляющийся самому себе Михель почему-то задержался у койки Яна, хотя неудержимо хотелось нырнуть в свою разворошённую, но всё ещё, наверное, не совсем остывшую постель — ведь в кубрике ненамного теплей, чем на палубе. Михель поискал что-нибудь — обтереть нездоровый пот с лица Яна, и в это время тот открыл глаза и снова умоляюще произнёс:

— Не надо крови.

— Ну-ну, разумеется, не надо, зачем палубу-то пачкать. Лучше уж на нок-рею или по доске за борт, — всё ещё одной ногой находясь в своём сне, добродушно пробасил Михель.

Ян не расслышал или не понял вторую часть ответа Михеля, он жадно ухватил лишь то, что с ним кто-то согласен в отношении отсутствия крови. Судорожно схватив руку Михеля, он почему-то начал покрывать её поцелуями.

Михель ненадолго вернулся к своей койке накинуть что потеплее, и они проговорили всю ночь. Вернее, говорил Ян, а Михель слушал. Разошлись они под утро, твёрдо уверенные: Ян — что обрёл друга на всю жизнь, Михель — что нашёл компаньона для помощи в одном очень важном дельце.

 

V

Как Томас не лишился навек голоса, навсегда останется загадкой, но его истошный вопль с «вороньего гнезда» был подобен влетевшей в кубрик пушечной гранате. Крепыш Якоб, сам недавно спустившийся с «вороньего гнезда» и тщетно пытающийся согреть иззябшие руки о кружку с горячим питьём, с перепугу пролил изрядное количество на себя и закричал, обожжённый. Угревшийся в углу задремавший Йост чуть не прошиб головой палубный настил и, схватившись руками за голову, принялся горячо посылать Томаса туда, откуда, как правило, не возвращаются. Ян и Михель, шептавшиеся в углу — последние дни они проводили вместе почти все свободное время, так что кое-кто из китобоев начал уже посмеиваться за спиной — испуганно вскочили, ничего не понимая. У Михеля на мгновение мелькнула надежда на пиратов, но, взглянув на сияющего гарпунёра, он понял, что это не так. В люк свесились сначала борода, а затем и улыбающееся лицо шкипера Адриана:

— Фонтаны ребята! Киты объявились!

— Да извещены уже, — заверил Йост, потирая голову, прежде чем нахлобучить зюйдвестку, — чёртов Томас глухого поднимет и мёртвого разбудит.

— Ну так пошевеливайтесь, давай все наверх!

 

VI

Ян с тоской глядел вслед шлюпке, увозящей Михеля. Шкипер Адриан, оглядев его жидковатую стать, оставил Яна для палубных работ, зато Михель занял законное место на банке для гребцов.

Кто-то хлопнул Яна по плечу. Это был Томас, также оставшийся на борту и весьма тем недовольный. Годами он был не старше Яна, но уже неоднократно ходил в студёные моря за китами, и потому держал себя по отношению к Яну покровительственно:

— Что, загляделся на своего красавчика.

Ян молча стряхнул его руку с плеча.

— Ну, ладно тебе, я ж не поп, в душу лезть не буду. Только помяни моё слово — дурной он человек. Тёмный, себе на уме. Чего ради ты к нему прилепился?

— Он не приемлет крови.

— Он-то?! Да он океан её прольёт ради выгоды своей.

— Он не приемлет крови, — тускло-заведённо повторил Ян.

— Кто ж её любит, кровь-то. Кого не спроси — все против. Однако ж война вот уже сколь годков пылает, и конца и края ей, треклятой, не видать, и кровь всё льётся и льётся. Ты сам-то от войны, что ль, в море убёг?

— От крови, — согласно кивнул головой Ян.

— Так тогда послушай моего совета. Хочешь заделаться заправским китобоем... Как я, — едва не сорвалось с языка Томаса, — держись Адриана, Йоста, Виллема. Я-то тож не сразу втянулся, по-первому всё в диковину было, хоть и вырос у моря.

— Эй, болтуны! Быстренько в трюм, готовь бочки под ворвань. Чую, не останемся без добычи. Йост зол, он чёрта морского со дна добудет, не то, что кашалота, — подал голос Адриан, держа курс на ушедший вельбот, однако ж не очень приближаясь, чтобы не спугнуть китовое стадо.

— Да в трюме не рассусоливать, а скоренько, и сразу ко мне — флешнера точить, чтобы бриться ими можно было, не то, что жир соскребать, — вмешался в разговор другой Томас — спексиндер.

 

VII

— Табань, ребята! Сейчас ОН вынырнет. Вот туточки и всплывёт, — Йост ничем не выдавал своих чувств, лишь слово ОН произнёс как-то по-особому. Гарпунёр словно вселял уверенность во всех, показывая, что, мол, ничего особенного не происходит — обычная работёнка, порыбачить вышли.

— Он что сквозь воду видит? — прохрипел Михель, ловя языком падающие из-под зюйдвестки капли пота — хоть какая-то влага.

— Бери выше, — не скрывая восхищения, отозвался его сосед по банке Питер, — он их, зверюг, нутром чует.

Михель с каким-то даже облегчением отметил, что Питер также со свистом заглатывает воздух, и бока его ходят, как у загнанной лошади.

— Да уж, — словно прочитав его мысли, отозвался Питер, — нарастил жирку, ошиваясь на бережку. Хоть самого гарпунь да разделывай. Пивко, ветчина, гулянки до утра... Ничо, опосля первого кита такую лёгкость вдруг почуешь, до Америки догрести — раз плюнуть. А потом опять на твердь земную — прогуливать вытопленные из китов звонкие талеры. И всё по-новому. Моряк — скотина земноводная. На бережку он с тоской глядит вдаль морскую, особливо ежели переберёт хмельного, на палубе его со страшной силой тянет в родной порт. Пока очередной китяра не окажется злее и хитрее остальных.

— И что тогда? — Михель со страхом ждал ответа.

— Об этом лучше не думать. Моли святого Николая, чтобы не выдал в трудный час. Хорошо также, чтобы, если что, это произошло как можно быстрее, чтобы не успеть ни испугаться, ни осознать.

— Буквально прирастаешь к морю, — стараясь сменить тягостную тему, со смехом начал новую историю Питер. — Был тут у нас китобой, задолго до тебя — Боб его все прозывали, потому как бобы с салом для него первейшая закуска. Где увидит бобы с салом на столе — сразу шляпу бросает: всё, что накрыл, — его. Отца с матерью готов за блюдо бобов заложить. Уж и поколачивали его не раз — всё едино. Как увидит бобы — хоть на цепь его сажай.

— Я больше бобы уважаю с кровяной колбасой, хотя с салом оно тоже вкуснятина, — причмокнул Михель.

— Так вот что Боб как-то на берегу учудил. Загрузил он чрез меры трюмы и вином, и пивом, и все кричал, что без моря жить не может, хотели уж его раскачать да швырнуть с причала. В конце концов нанял он двух нищих, чтобы те всю ночь раскачивали его гамак, изображая качку. Бедняки с радостью согласились, надеясь на лёгкий заработок, но жестоко просчитались, прокляв все и вся. Едва они останавливались, Боб тут же продирал глаза и, чертыхаясь, требовал «крупной зыби» либо «настоящего шторма». Как они его не зарезали и не ограбили — остаётся только гадать. Наверное, побоялись, что житья им не будет и китобои всего побережья не успокоятся, пока не насыпят над ними могильный холмик. Несмотря на чудачества, Боба любили. А может, именно за подобные фокусы и любили.

— Да уж, не повезло беднягам.

— В подобных развлечениях Боб довольно скоренько спустил свою долю, посему по-быстрому подрядился на первый подвернувшийся буйс. С моря они не вернулись. Один Всевышний знает, что произошло. Так-то вот.

— Не дрейфь, парень, — это тебе не кубрик гонять, тут кулаки не помогут. Здесь всем заправляет его величество Океаническое море. Именно оно может разрешить или не разрешить киту нас обидеть, точно так же, как и нам добыть кита, — Виллем тоже оказался не против разрядить обстановку разговором. — Мы смертны, и киты смертны, а океан — вечен. Он побеждает реки и перемалывает скалы. А ещё дышит.

— Да ты прям язычник какой-то, — только и смог выдохнуть Михель, не забывший гневного выпада Виллема в кубрике.

— Походи с наше в море, тогда и суди.

— Ты Священное писание хорошо знаешь? — Питер тут же сам себе и ответил. — Явно давненько в него не заглядывал. Так вот, про Америку, Индию, Китай и прочие земли неведомые там ни полсловечечка. Однако и не мираж же они. Значит, дьяволова-то землица. И богатства её несметные от нечистого, во искушение христианского мира. Возьмём ради примера тех же монархов испанских. Покуда не добыли мечом земель тех, трижды заклятых, ведь оплотом, красой и гордостью крещёного мира являлись. Веру Христову обороняли, с сарацинами да басурманами доблестно бились. И хляби эти бездонные долгонько люди иначе как Испанским морем не звали. А из Америки, с Филиппин, вместе с золотом, самоцветами, шёлком и прочими чудесами заморскими начали таскать из-за моря ненависть, злость, жадность, гордыню. Истинную веру исказили. И стал народ сей из судьбоносного — гореносным. И море перестало быть Испанским — не за что, стало быть.

— Он у нас известный богоискатель, пока до китов добрался, сколь монастырей сменил, — наконец-то отдышавшийся Гильом хитро подмигнул то ли Михелю, то ли Питеру, — и ты с ним на эти вопросы лучше не спорь. Он у нас здесь и Лютер, и папа римский в лице едином.

Виллем опять же не упустил возможности вставить пару-другую слов:

— А Гренландию, Гренландию-то не забудь. Как сходим на берег, так прямо дрожь берёт какая-то — сколько по берегам селений позаброшенных и храмов Христовых в запустении стоят. Дома пустые и кладбища — и никого. Поверишь тут в кого угодно.

— Тень Антихриста пала и на нашу землю. Если так будет продолжаться и дальше, лет через десяток какие-нибудь московиты сойдут на наш берег и также будут чесать затылки, соображая, что же за страна здесь была и куда все поисчезали, — пророчествовал Питер так, что Михель на время даже невольно зауважал этого обычно немногословно-сосредоточенного парня.

— Ну нам больше грозит другая беда — что все разбегутся по Вест- и Ост-Индиям, Батавиям, Гвианам, да Цейлонам, — хохотнул Гильом. — А войну-то мы эту переломим, по всему видать, хотя только Всевышний ведает, когда ж она, проклятая, закончится. Ведь все жилы повытягивала. Сколь себя помню — все мы с испанцами воюем.

Михель попытался вставить словечко, о том, что и на войне иной раз так прижмёт, что и чёрта, и дьявола на подмогу звать готов.

— Суши вёсла, да и языки тоже, — Йост не спеша проверил соединение гарпуна с линём, бухта которого лежала в носу вельбота, — слушай меня. Ты — мажешь линь жиром, ты — готовишь вторую бухту — одной, чую, не обойдёмся. Ты сразу после броска подашь запасной гарпун. И не зевать, ребятки.

С хрустом размяв затёкшие члены, Йост выпрямился. Швырнул кому-то на колени снятую робу, чтобы не сковывала движений. Поглаживая древко тяжёлого гарпуна, Йост как бы заговаривал-разговаривал с оружием, прося не подвести...

Все в шлюпке напряжённо всматривались в то довольно неопределённо указанное перстом Йоста место, словно пытаясь осознать непостижимость замыслов Творца. Где-то, прямо под ними, в тёмной холодной жути, огромный Левиафан, утомившись созерцанием мрачной скучной бездны, начал стремительный прорыв к солнцу, ветру, воздуху. И возможной гибели. Туда, где семь жалких кандидатов в Ионы могли противопоставить чудищу морскому лишь крепость остро отточенной стали, опыт и глазомер трудяги-гарпунёра, слаженность мускулов при работе на вёслах, да жалкую скорлупу сшитых дубовых досок. Если бы не неумолчная игра ветра и волн, можно было бы отчётливо расслышать бешеную работу семи сердец.

Брызги времени, залетая в вельбот, высыхали на закаменевших лицах почти бесследно.

— Люблю всех, кто выныривает, — непонятно было, шутит Йост или говорит серьёзно. Момент явно не располагал к шуткам.

Буравя взглядами солёные зелёные глыбы, пляшущие за бортом, китобои словно пытались установить некую коллективную эзотерическую связь между собой и ИМ, связать с собой воедино невидимым линём, и тогда ОН уже никуда не денется.

И Михель неожиданно ЕГО почувствовал. Из бездны шла тугая волна уверенной в себе силы — не злой, не враждебной пока ещё, а равнодушной ко всему, что меньше. Михель осознавал, что не может ещё ничего разглядеть, и всё же он отчётливо видел. Видел гибкое веретенообразное тело, ввинчивающееся в пространство, в то же время неподвижно зависшее в нём, баламутящие сонные хляби лопасти плавников и хвоста, облитые мраком бессолнечных глубин глаза, ненасытную воронку-жерло-пасть.

Кит смотрел на него, думал о нём, плыл только к нему...

— Маменька родная, если видишь ты с небес своего блудного сына Михеля, то помоги ему хоть чем...

Михель вспоминал о том, что у него когда-то была мать, считанное количество раз. Вернее, с тех самых пор, как с тощим узелком, куда впопыхах вперемешку побросав свою немудрёную одёжку да кой-чего из съестного на первое время, покинул родительский дом через окно, он вспоминал о ней третий раз... Когда уж становилось совсем невмоготу.