VIII

Мать и сын давно перестали понимать друг друга. С того момента, как отец Михеля поддался на уговоры армейского вербовщика. Да и как было не соблазниться, когда практически каждый военный зазывала таскал с собой чуть ли не полевой бордель: пяток-десяток смазливых девиц, забота которых — вести вербовку тет-а-тет. Когда вино льётся рекой, в одно ухо настойчиво-обволакивающе бубнит настырный вербовщик, позвякивая монетой, в другое ухо шепчет удобно примостившаяся на твоих коленях красотка, обещая неземные наслаждения и вдесятеро большие утехи после того, как подпишешь контракт и целый мир распахнёт тебе свои объятья. Чаша весов, на которой опостылевшие поле, хлев, свинарник, рано постаревшая и погрузневшая женщина — и как ты мог её когда-то любить, убогий сельский трактир, обрыдшие, до невозможности рожи соседей, всё более вздымается вверх. А другая чаша, куда вербовщик, как из рога изобилия, высыпает всё новые и новые посулы, — вниз, перевешивая. И вся твоя деревушка — затерянный, зажатый между двумя каналами клочок земли — есть только сон, ненастоящая жизнь, ступень, которую можно и нужно легко перешагнуть. И ещё вина, и тебя уже тащат на ближайший сеновал, где награждают изощрёнными ласками, а вербовщик уже коптит над свечой дно кружки, куда ты должен ткнуть большим пальцем, а потом приложить этот палец в конце стандартного текста. Пьяного, обмякшего, опустошённого, алчущего и раздобревшего, тебя волокут обратно к столу, где вербовщик безошибочно определяет — плеснуть тебе простого или «особого», с дурманом. И вот он, пропуск в рай.

Костлявая лапа Войны, небрежно сметя со стола твои прежние радость и боль, сгребает тебя. Пока мягко — куда ей спешить, ещё похрустит всласть твоими косточками.

После того как отец, прихватив домашние сбережения, подался в края неведомые, где, скорее всего, и сложил буйно-непутёвую голову, жизнь семьи заметно изменилась.

Не потому, что без главы иссяк достаток. Стабильный спрос города, армии, флота на провиант и фураж позволял особенно не задумываться о будущности, ну а насчёт поесть-попить — как в любой нормальной крестьянской семье — от пуза. Вот только тогда совсем ещё зелёный Михель стал с тоской поглядывать за околицу да вздыхать тяжко чаще обычного. И приглядевшись внимательней, мать с тревогой убедилась, что отнюдь не о возвращении новозавербованного ландскнехта он мечтает, не о нём тоскует, но лишь о доле его.

В отличие от матери Михель довольно скоро смирился со своим неожиданным, как с неба свалившимся полусиротством, не очень горевал и о потере многолетних сбережений. Всю его тоску и злость можно было выразить:

— Какого чёрта не взял меня с собой? Отец называется!

Отец был безжалостно выброшен из жизни Михеля, как скомканная, использованная бумажка. Попадись в бою — не пожалею!

И мать вдруг с опустошающей ясностью поняла, что её ожидает одинокая старость.

Нельзя сказать, чтобы она смирилась с подобной перспективой. Вовсе нет!

Для начала попыталась откровенно поговорить с сыном. Однако прорваться сквозь его односложные «да» и «нет», а то и просто упорное отмалчивание оказалось невозможным. К борьбе был подключён приходской священник. И ему не удалось подобрать ключик к душе вставшего на скользкий путь прихожанина — уже и забыли, когда Михель последний раз переступал порог храма. Полковой капеллан — единственный из поповского племени, кого бы Михель послушал. В соответствующей обстановке, разумеется. Попытка просватать ему местную порядочную работящую девку также ни к чему не привела. Михель проявил к этому вопросу абсолютное равнодушие, как и ко всему остальному. Но и в пристрастии к срамным девкам из ближайшего городка его также нельзя было упрекнуть. Так что в головы некоторых закралась мысль о его возможной тайной предрасположенности к содомскому греху.

По ходу дела мать сама обзавелась любовником. Мужские руки всяко в хозяйстве нужны, раз сынок спит на ходу, постоянно витая где-то в облаках. Проклятый муженёк даже здесь напакостил. Ведь перед Богом они по-прежнему муж и жена, потому и не может она обвенчаться с тем работником, по которому сохла, ещё когда свой шалопай и не думал подаваться в бега. Работник-то, само собой, вздыхал исключительно о хозяйстве, а не о её порядком увядших прелестях. Ну да, стерпится-слюбится.

Посему и расспрашивала всех встречных и поперечных: не принесут ли благую да точную весточку, что дражайшая половина всё ж таки оставила эту грешную землю, освободив заодно и её. Хоть на подлог иди, подкупив пару странников-свидетелей. Не боялась бы так Ока Всевидящего.

И опять же, не о себе заботится, о кровинке родной думает — Михеле. Чтобы было ему несмышлёнышу, отцову выкормышу, с кого пример брать в работе и вообще. Михель, однако, нового хозяина невзлюбил — домой, почитай, только на ночёвку и являлся. А так все в трактире просиживал и слушал, и слушал. Отставному бродяге-то чё — готов весь день лясы точить — в тепле, да ежели ещё какой дуралей кружечку выставит за его байки. Одна польза, может, и проговорится кто о судьбе мужниной. Однако Михель про отца не выспрашивал, интересовали его совсем другие вещи.

Солдат в те поры развелось видимо-невидимо. Как раз с испанцами замирение вышло, вот вояк и распустили. Хоть и доходили слухи, что в южных пределах империи протестанты опять устроили резню с католиками, в их краях время жадно выбирало последние месяцы-крохи законной передышки. Безработных, а следовательно, голодных, вороватых ландскнехтов расплодилось такое множество, что, скрепя сердце, пришлось потратиться на пару злющих псов-волкорезов. Хотя в их безлесных освоенных краях волки давным-давно повывелись.

Не уследишь ведь за ушлыми отставниками, всех подаянием не наделишь. Михель, кстати, не испытывал к отставникам никакой жалости, не раз, вооружившись, с бранью гнал со двора. Мать однажды, не выдержав, всхлипнула:

— Ведь и нашего отца, поди, так же никто не жалеет.

— И правильно! — резко обернулся сын. — Не может добыть пропитание, как честный солдат, — вон где ему место!

И широко махнул рукой в сторону холма, белевшего каменными надгробиями.

Мать впервые осознала то, что едва не слетело с уст:

— Скорей бы ушёл, что ли. Всем будет легче.

Солдаты, из-за которых сыр-бор вышел, — пройды ещё те, особливо насчёт бесплатно пожрать и выпить. Даже ротвельш шифрованный удумали для обмана простодушных селян. Пока один треплется, зубы заговаривает, да знаки тайные подаёт, дружки его с тыла чехвостят кладовые да хлева. Свинью уведут со двора так, что никто и не ворохнётся. Кинут ей, понимаешь, верёвку с крючком, на котором хлеба кусок или репка. И как только заглотит она наживку, что твой карп, — веди куда хочешь, — от боли ни сопротивляться, ни визжать бедная животинка уже не может.

И вдруг отставные, как по команде, исчезли, ровно мор их поголовно прибрал. Думаете, кто обрадовался — как бы не так. Раз не нищенствуют, значит, обрели работу, значит, вскорости могут появиться уже не как просители и воришки, но как властители и полновластные хозяева жизни и смерти. И откуда ж они только прознали? Всё ещё чесали затылки, недоумевая перед феноменом массового выхода солдат в тёплые земли, а они уж доподлинно знали, что пражане вышибли из ратуши двух советников прямо на кучу навоза под окном, тем самым смертельно оскорбив императора Матвея. И вот уже имперцы и баварцы. Директория и Мансфельд, Лига и Брауншвейга стали враз нуждаться в парнях, способных за пару гульденов выпустить кишки любому и умеющих это сделать в любое время дня и ночи.

А как только об этом узнали все, тут и Михель подгадал удобный момент.

Он забыл о доме ещё до того, как, выпрыгнув, по щиколотку увяз в мягкой садовой земле под окнами своей комнаты. Поднялся, вытер ладони, нашарил в темноте узелок с пожитками и пошёл. Ровно, сильно, не оглядываясь и не думая. Глаза у него не на затылке — смотрит только вперёд, туда же несут и ноги. Прошлое отрезанной горбушкой осталось в чужих руках, и Бог с ним, не жалко, ведь в узелке Михеля — целый каравай будущности. В темноте он неоднократно попадал в дорожные лужи, и влага смывала с башмаков последние следы прошлого в виде налипшей садовой грязи. Свежий ветер с моря словно втискивал в лёгкие Михеля всю красоту и тайную сущность нездешнего мира. А ведь я буду там, я обязательно дойду, и тогда мы ещё посмотрим! Только раз Михеля вдруг кольнуло в сердце. Показалось, что матушка стоит со свечой у окна, крестит его удаляющуюся спину и что-то беззвучно шепчет, может быть, в последний раз просит одуматься. Но Михель, разумеется, не обернулся.

 

IX

Солдатчина быстренько вышибает сантименты насчёт родных, семьи и прочего. Царствует голый расчёт — убивай, чтобы жить. Первая и главная жертва — твоя умерщвляемая всем этим бытием бессмертная душа.

Тем не менее стряхнуть прошлое оказалось несколько сложнее, чем скинуть ветхий изношенный плащ или вымыть башмаки, заляпанные домашней грязью.

Где-то под Бредой ушедшее Михеля и достало: в лабиринте редутов, апрошей, осадных батарей, палаток, повозок, туров, бочек, ядер, костров, конских трупов, кухонных отбросов. И над всем этим хаосом, символом миропорядка, — пятнадцать бастионов, пятнадцать гравелинов, пять горнверков.

Вот уже который день по лагерю бродили упорные слухи, что где-то там, северней, у моря, голландцы собираются открыть шлюзы и отправить к Нептуну испанскую армию вместе с изрядным куском собственной земли.

Поэтому солдаты, наряду с массой обычных осадных работ, денно и нощно наращивали и укрепляли дамбу вокруг лагеря.

А погодка! Невод ветра упорно тащит богатый улов сизо-чёрных туч к морю — верно, топить. Мелкий нудный дождь который уж день щедро засевает обезлюженную равнину. Воздух стыл и мокр на ощупь: сожми в кулаке — и потечёт.

Вымазался, как свинья, голоден, как собака, устал дьявольски. В пояснице ломота великая от сырости, руки-ноги опухли так, что не ворохнуться. Проклятый фельдшер! Этот костоправ лишь на кошелёк и смотрит. Нет денег — и помощи не дождёшься. Да и что он может, недоучка: руку, ногу оттяпать, пулю выворотить. И подлекаря у него такие же невежды. Вот побрить, бороду, усы, бакенбарды подровнять офицеру побогаче — тут они из кожи вывернутся. И вода горячая найдётся, и пену до небес взобьют, и бритву мигом выправят. Пудра, духи, благовония — только держись. Хорошо быть офицером. А нам грешным...

Михель уже и не вспоминал боле, как разнятся посулы вербовщиков и солдатские будни, чего душу зазря бередить. Каждый в этой жизни обычно получает то, к чему очень стремится, и никак иначе. С другой стороны, за инженерные работы ещё что-то и приплачивали. Хотя вполне могли гонять лопатить и за здорово живёшь. Пяток-другой лиаров никогда не повредят.

А раз есть денежки, то пора и кабачок какой-никакой подыскать. Можно, конечно, и к маркитантской повозке завернуть. Но холодно там, сыро, продувает, водка опять же разбавлена. Михель усмехнулся — а где сейчас не разбавляют.

— Михель! Ведь ты же Михель? — услышал он за спиной.

Окликала его разбитная девица неопределённого возраста.

«Голландка. Из солдатских будет», — намётанным глазом враз определил Михель.

— Ну я, — угрюмо буркнул он. Стаканчик гретого вина с пряностями явно откладывается, и это скверно.

— Похож, похож.

Михель промолчал, чувствуя, как волна чёрной разрушающей ненависти начинает подтапливать его, словно прилив накатывает на берег. В отличие от подавляющего большинства солдат Михель не обзавёлся женой или постоянной подругой. Наверное, из-за крайне неуживчивого характера. Когда случались деньги и желание, находил шлюху, коими кишмя кишит любой военный лагерь, не упускал своего в завоёванных городах и деревнях, при нужде нанимал прачку или штопку, и этого ему пока хватало.

— Я походная жена твоего отца, — поспешно разъяснила она, видя, что Михель никак не реагирует и, более того, явно тяготится разговором. — Ты знаешь, он же здесь, в лагере, вторая немецкая терция.

Неизвестно на какой эффект рассчитывала отцова шлюха, сообщая эту новость, но была явно разочарована. Поэтому зачастила:

— Он сам только недавно прознал о тебе. Хотел встретиться, поговорить. Ты знаешь, он очень болен. Он умирает... Так ты идёшь к нему? Я укажу дорогу.

Михель отрицательно покачал головой:

— Если у тебя все, то я пошёл... Устал, понимаешь ли, — неожиданно для самого себя добавил он.

— Погоди. Возможно, ты не желаешь его видеть, — Бог тебе судья. Но дай хотя бы денег. На лечение, на погребение, в конце концов. Ведь ты же не желаешь, чтобы твоего родного отца бросили в общую яму. Без гроба, без отпевания. Засыпали известью — и всё.

— С этого и надо было начинать. Дать тебе денег, чтобы тут же снесла их в таверну.

— Ты не понимаешь. Я действительно привязалась к нему и хочу ему помочь, облегчить страдания... В отличие от некоторых. Ты не представляешь, как он будет рад тебя увидеть.

— Зато мне это не доставит никакого удовольствия, — круто развернулся на каблуках Михель.

— Ну дай хоть денег. Немного. Ведь отец же твой умирает.

Михель, не оборачиваясь, отрицательно замотал головой.

— Ты не сын... не сын ты! Чудовище! — в слепом ожесточении закричала она.

«Поколотить, что ли, чтобы не верещала... Время терять. Ни рукой ни ногой двинуть не могу».

— Но ведь и ты не мать, — пожал плечами Михель, сам поражаясь своей терпимости. Злость схлынула так же внезапно, как и накатила, начался отлив.

— Послушай, красавчик, — заскочила она вперёд. — В матери я тебе не гожусь, это ты верно заметил. Но может быть, в другом естестве. Папаша твой всё равно на ладан дышит. Одной ногой уже там, и дьявол крепко держит эту ногу, не собираясь выпускать. Принадлежать отцу и сыну — в этом есть нечто пикантное. Если ты отличаешься таким же темпераментом и удачливостью в делах — это меня вполне бы устроило. Ну так что — столкуемся? Может, желаешь глянуть товар лицом?

Торопливо расстегнув верхние пуговки, она бесстыдно вывалила на свет Божий довольно аппетитные груди.

— Ну, подойди, Михель, тронь, ощути, как они упруги, словно у девчонки, но и совсем не малы. Чего стесняешься, дурачок? Явно не видел ничего подобного. Где твоя палатка, пойдём, сразу оценишь качество товара. Не желаешь раскошелиться на помощь родному отцу, так заплатишь за продажные услуги.

Заинтересованные зрелищем, возле них стали притормаживать солдаты, как и Михель, еле волочащие ноги с земляных работ.

— Ну чего зенки повыкатывали?! — окрысилась шлюха, тем не менее и не думая прикрыться. — Топайте, служивые, вон прямиком в обоз, там такого насмотритесь. Конечно, поплоше и посуше, — тут же торопливо исправилась она.

— Проваливайте, — мрачно бросил Михель солдатам. И тут же, остужая не в меру пылкую и чересчур уж практичную подружку отца: — И ты тоже проваливай.

— Ты не сын, — только и смогла повторить шлюха и добавила, немного подумав или выждав, чтобы Михель отошёл: — Да и не мужчина тоже. От такого кусочка нос воротишь.

«Если не выпью, то, верно, сдохну, прямо здесь, посреди дороги», — ещё раз обречённо подвёл итог Михель. Залп тяжёлых орудий заставил его вздрогнуть и поморщиться. В последнее время он сильно маялся зубами, особенно ломило от близких выстрелов.

Но новости и неожиданности сегодня на этом не завершились, словно само провидение задалось целью не дать ему осушить стаканчик.

Не прошлёпал Михель по грязи и полсотни шагов, как его снова окликнули и схватили за рукав. Традиционное:

— Ты ли это, Михель? — с одновременным узнаванием.

Деррик, односельчанин Михеля. Перепуганный и изрядно битый. Его не только ограбили до нитки, но ещё и заставили сопровождать армию на реквизированных у него же быках и повозке. Деррик пытался было улизнуть, но, как истый хозяин, вместе с быками. Разве ж от кавалерии убежишь?

Всё это выложил он Михелю с подробностями, всхлипами, беспрерывно хватаясь за руки, по-собачьи преданно заглядывая в глаза. Проклиная всех и вся, Михель выжидал только удобного случая, чтобы, развернувшись, нырнуть бесследно в омут лагерного чрева. Чего ради он будет вмешиваться в жизнь чужой роты? Пусть этот мужлан будет доволен, что его не прирезали, когда опустошали его, уже именно его, не Михеля, деревушку. Пусть тысячу раз перекрестится, что только отлупили, а не вздёрнули, когда изловили на покраже армейского обозного имущества.

Теряя последнюю надежду на помощь Михеля, видя тщету тронуть его своими бедами, Деррик и сообщил ему, что мать Михеля схоронили уже год как. Он, Деррик, конечно бы известил бывшего соседа, только не ведал, да и никто не знал, куда слать весточку.

В один день получить два таких известия — любого другого доконало б на месте. Только не Михеля.

— Прощай, Деррик, — бесцветным голосом произнёс Михель. — Единственное, что могу тебе посоветовать: плюнь на свою крестьянскую долю и поступай в ландскнехты.

«И тогда я пристрелю тебя в первом же бою, чтобы разжиться твоей одежонкой, если до этого не выиграю её, да и твою никчёмную жизнь в картишки, или ещё как», — этого он, конечно,вслух не добавил.

Деррик хотел ещё что-то сказать, но, заглянув в глаза Михеля, вдруг осёкся и мелкими шажками поспешно затрусил прочь. До самой смерти, а прожить ему осталось совсем немного, Деррик был уверен и всем говорил, что встретился с «вервольфом».

А Михель, у которого не было радости и не осталось больше злости, добрался-таки до кабака, тупо упился до безобразного состояния и вроде кого-то зарезал — не помнит.

Но вино и смерть только ещё раз доказали простенькую истину: прошлое неистребимо. И Михелю, несмотря на все его старания и браваду, пришлось-таки воззвать к прошлому. Теперь уже на небеса.

 

X

Первый раз — на той, чертовски грязной, раскисшей от дождей и потому скользкой, как мыло, альтдорфской горке.

Горушку ту у них лихим наскоком захватили шведские еретики, и не было бы в ней ни толку, ни проку, кабы шишка та ещё да не нависала, господствуя, над имперским лагерем. Ну и чтобы светлейший герцог Фридландский не заполучил на гарнировку к жаркому ядро, бомбу или добрую порцию картечи — на выбор, холмик тот приказано было незамедлительно возвернуть. Чтобы его светлости лучше жралось до отрыжки и пилось до блевотины, голодающие которую уж неделю солдаты, враз перемазавшиеся с ног до головы и промокшие до костей под непрерывным дождём, упорно карабкались вверх.

Давно смолкли призывные вопли командиров. Должно быть, повыбиты. А и не здорово поразеваешь рот при таком дожде и потоках грязи, хлещущих сверху. Тут надо, стиснув зубы, беречь дыханье. Не покомандуешь здесь, не покрасуешься: где первая линия, где вторая, где резерв — все перемешалось. Только трусам и на руку. Зарылся в грязь под кустом либо притворился мёртвым, да поджидай спокойно, пока пушки отгрохочут.

Михель никогда не горел желанием сложить голову за кого бы там ни было, даже за обожаемого до слёз фельдмаршала. Но и трусом он никогда не был. Он был солдат. Как и всякого солдата, больше всего угнетала его нерегулярность происходящего. Отсутствие локтя справа и слева просто-таки ужасало. Ему, если уж на то пошло, недоставало даже мощного перегара в затылок — вопрос, на какие шиши Клаус умудрялся надираться перед каждой заварушкой, волновал всю роту. И всё же Михель добросовестно штурмовал небо. И как это бродяжки Густава-Адольфа смогли вскарабкаться по эскарпированному переднему фасу. Если Бог, как неустанно напоминали капелланы, с нами, значит, нечистый несомненно держит их руку.

Противника надо уважать, им надо восхищаться, если он того заслуживает. Михель не видел в этом ничего зазорного. Солдат лишь инструмент в руцех Божьих и монарших. Разнося друг дружку в клочки во время битвы, солдаты не должны забывать, что бой — лишь краткий миг жизни, хотя для некоторых из них и последний.

Противником надо восхищаться, его надо бояться, чтобы действовать быстрее, сноровистее, чем он.

Михель представил, как суетятся сейчас на вершине шведы, пытаясь развернуть против них захваченные орудия. Чтой-то у этих парней не заладилось. Верно, дождь замочил порох, затушил фитили. А нам-то и на руку — в «мёртвую зону» пробираться не подогнём, а всего лишь под дождём.

Как позднее выяснилось, и не шведы там были вовсе, а солдаты финской бригады. А не стреляли они потому, что имперские артиллеристы, как ни быстро удирали, однако ж успели заклепать бросаемые орудия. И за то им от пехоты поклон низкий. Финны вынуждены рвать жилы, пытаясь затащить наверх свои пушки.

Главным общим недругом тех и других стала непролазная грязь, без остатка вбирающая в себя любую брошенную вещь: падающие тела, пушечные и тележные колёса, лошадиные ноги, безжалостно сдирающая у служивых последнюю немудрёную обувку с усталых ног.

Редкая растительность на склонах высоты истреблена огнём, сведена на топливо, вытоптана и вырвана. В очередной раз съезжая на локтях и носках башмаков по грязи, как по льду, вниз, Михель молил Бога, чтобы дурень какой под ним не выставил пики, шпаги либо кинжала. Редкие пучки травы выдирались из размокшей почвы без всякого сопротивления. Носками башмаков он пропахивал в податливой земле глубокие борозды, в которые тут же устремлялись ручьи воды.

Остановиться в этом медленном безостановочном движении можно было, лишь наткнувшись на преграду. Ежели то, по чему Михель елозил ногами, начинало бурно выражать негодование, поминая всяческого рода связи хозяина ног с дьяволом, чёртом, ведьмами и прочей нечистью, Михель только извиняюще беззлобно отбрёхивался — слава Богу, не он один здесь на склоне.

Однако всё больше ноги Михеля с размаху втыкались в мягкое, ещё тёплое, но уже неживое, навеки бросившее ругаться. И тогда Михель отчётливо осознавал себя соринкой на реснице горы — сейчас сморгнёт и... И он с силой отталкивался, одновременно подтягиваясь на руках.

Потеряв надежду организовать артканонаду, шведо-финны, в общем, враги, стали швырять с кручи камни, а затем и скатывать на головы наступающих ненужные теперь ядра и пушечные стволы.

И опять примерного солдата Михеля ужаснула прежде всего нелепость происходящего. Ведь пушки — они же для стрельбы, их же нельзя, просто-таки невозможно использовать, как простые брёвна. Только еретики могли додуматься до подобного насилия над правилами и обычаями войны.

Прямо перед Михелем орудийным стволом, предварительно снятым с лафета, придавило какого-то вояку. Отчётливый хруст костей сменился жалкими пронзительными стонами. Михель, стараясь не глядеть, невольно заложил кривую, дабы как можно далее обогнуть это место, но при том не подставить бок неприятелю, и вдруг услышал своё имя.

У придавленного солдатика суетился вставший во весь рост, как всегда, пьяненький Клаус:

— Михель! Давай! Помогай! Вытащим.

Клаус согнулся, примериваясь поудобней ухватиться за цапфы.

— Ложись, дурья голова, пропадёшь же ни за грош, — словно подтверждая слова Михеля, пуля звонко чвокнула по орудийной бронзе.

Шведские мушкетёры славились своей меткостью и уже, конечно, обратили внимание на одинокую, соляным столпом застывшую фигуру. Ответом всем был целый град солёных ругательств, которые Клаус обрушил на головы шведов, не забывая, впрочем, и Михеля.

Разумеется, отнюдь не эти проклятья заставили Михеля повернуть в сторону притягивающего неприятельский огонь Клауса. В бою частенько совершают поступки необъяснимые ни сразу, ни потом.

— Родненькие, не выдайте, вытащите... или добейте. У меня вот тут и талер в камзоле — ваш будет, без обману, — собрал последние силы умирающий.

— Быстрее, так твою! — рявкнул Клаус, — Слыхал, нам уже и талер обещают, а ты всё возишься, как пьяный под столом.

Сравнение Клауса, который еле стоял на ногах, и на любой стоянке сам не вылезал из-под стола, рассмешило Михеля, заставив забыть об опасности, и он рискнул на перебежку.

Михель был уже буквально в двух шагах, когда в Клауса попала пушечная граната, но не выпущенная из орудия, а подожжённая и брошенная рукой. Камнем врезавшись в голову, она опрокинула Клауса вниз, а сама отлетела в сторону Михеля. Михеля в этот момент угораздило поскользнуться, и, падая, он накрыл гранату собой. На мгновение через одежду почувствовал тепло сгорающего фитиля и тут же откатился в сторону, закрыв голову руками и пытаясь поглубже вжаться в раскисшую землю. И ноздри, и рот оказались забиты вязкой жижей, но Михелю было не до этого — он ждал взрыва...

«Господи, как быстро и как нелепо. Даже помолиться не успею. А всё-то пьянчужка Клаус. Сам-то, поди, отделался шишкой на затылке, а от меня и похоронить-то нечего будет».

Михель довольно насмотрелся на людей, оказавшихся вблизи разрыва гранаты или бомбы.

Однако ж фитиль что-то довольно долгонько доносит испепеляющую искру до сжатой в томительном ожидании пороховой зерни.

Жизнь пороха предопределена: мощный взрыв, разваливающий пространство либо выталкивающий в него новую погибель, стоит в конце каждой щепоти пороха.

Для чего живёт Михель? Энергично разрушает пространство, известное как Священная Римская империя германского народа, привносит в мир погибель от себя. Сейчас обращение в дым четырёх фунтов пороха оборвёт и жизнь Михеля.

Вскоре, однако, Михеля стало одолевать иное напастье — удушье: столь плотно он впечатался в грязь. Когда дышать стало совершенно невозможно, Михель рискнул оторвать голову от земли. Вместе с ругательствами изо рта его вырвался целый фонтан грязи.

Зловещий дымок из запального отверстия гранаты давно истаял в воздухе, устремился ввысь, словно спеша навстречу плотным клубам сырой пороховой гари, нависшей над горой. То ли капли дождя попали на тлеющий фитиль, то ли его затушило мокрым сукном плаща Михеля, то ли порох в гранате изначально оказался подпорченным.

Жадно дыша, Михель стоял на локтях и коленях, отплёвывался, глотал и не мог насытиться сырым, волглым воздухом пополам с дождём и пороховым туманом, и грязь ручьями стекала с него. Забыв про оружие, свистящие пули противника и солдатский долг. Он человек, и он жив.

Очищая ноздри, рот, глаза и уши, Михель не очищался сам, ибо Война, властно вытесняя все, входила в него своими звуками, запахами, вкусом и цветом. Война бросает лишь мёртвых, вдоволь натешившись, высосав кровь и выпив душу. На возвращающегося из ниоткуда, рано похоронившего себя Михеля она вновь властно заявила свои неоспоримые права. Умри — и будешь свободен, коли жив — вперёд и вверх.

Ещё не полностью очухавшись, Михель оглянулся. Солдат под пушкой уже не стонал. Дождь весело колотил каплями в вывороченные недавней мукой белки глаз, стекая по усам и зубам в отворенный последним воплем рот, торопясь скорее заполнить так кстати предоставившийся новый сосуд.

Немного подале торчали над бугорком ноги Клауса. Удар неразорвавшейся гранатой был, конечно, не смертельным, но, не удержавшись на ногах, Клаус скатился в небольшую лощинку и захлебнулся, пьяный, в заполнившей её луже.

Михель смог бы даже разглядеть последние пузырьки воздуха над тем местом, где была голова наполовину погруженного в лужу Клауса, но ни сил, ни желания что-то предпринимать уже не осталось.

Уйти бы прочь, как можно дальше от этого проклятого места, где все наоборот, где пушки ломают кости и убивают неразорвавшиеся гранаты.

Уже мало что соображающий Михель, только что заглянувший за грань небытия и снова блуждающий в пограничье, на этот раз между рассудком и сумасшествием, почему-то опять двинулся вверх, раздвигая пласты грязи, словно корабль волны.

Впереди, сзади, справа и слева так же упорно пытались одолеть крутизну горы большие комки грязи с живой начинкой, где-то там, внутри, непрерывно посылавшей импульс:

— Вперёд и вверх, вперёд и вверх!

Уже не шведы и финны, но сама липкая скользкая гора выступала личным врагом каждого. А шведы — те были просто злобными горными троллями, исторгнутыми подземными недрами для обороны своих мифических сокровищ.

И эти злобные великаны вновь швырнули вниз бездействующую пушку — огромного осадного монстра, непонятно как и кем поднятого вверх. Гигантский ствол её, крутясь и все убыстряя вращение, пачкая любовно начищенную бронзу, безжалостно царапая металл о камни, низвергался вниз, прямо на Михеля. Михель не раз замечал, что канониры обращаются со своими орудиями лучше, чем с законными жёнами. Артиллерия уже осознала свою элитность, свою незаменимость в поле и под крепостными стенами. В то же время артиллерия являлась во многих армиях кроме шведской делом полугражданским и выгодным. Мастер, отлив орудие, нередко шёл со своим произведением на войну, нанимал обслугу, а государство выступало лишь в роли временного, щедрого или скуповатого, арендатора. И вот коллективное детище бежавшего либо перебитого расчёта столь безжалостно вышвырнули из колыбели.

Михель настолько изнемог в борьбе с горой, что даже не имел сил просто откатиться в сторону. Как же ему все за этот пасмурный день надоело. Михель сейчас бы лёг на пики, подставил грудь под ядра и картечь, взлетел вверх вместе с изрядным куском обороняемого бастиона, подорванного пороховым горном. Но намотаться на ствол старинного изделия немецких литейщиков! В этом было что-то каббалистическое, что-то позорное, словно быть прогнанному «сквозь пики», пострадать «на кобыле» либо быть в клочья размётанному озверелой толпой вонючего мужичья.

Наверное, ствол катился довольно быстро, подскакивая на бугорках, ныряя в лощины, перетирая в труху древесный мусор и камешки, высоко взметая фонтаны грязи, — Михель не помнил. По пути кусок металла начал собирать и тела. Больше мёртвых, хотя Михелю казалось, что каждый раз он слышал крики. И точно, один человек, по которому с грохотом прокатился бешено вращающийся тяжеленный цилиндр, отчаянно взмахнул руками, словно пытаясь оттолкнуть пушку обратно в гору. И ещё... Ещё Михелю показалось... да нет же, в самом деле! Каждое тело заметно тормозило разгон. И если людей будет больше — пушка просто остановится, не добравшись до Михеля.

За пару десятков метров до Михеля, один из солдат вскочил, застыл столбиком, соображая, заметался туда-сюда, наконец, более осмысленно стал выбираться с пути смертоносного снаряда.

— Стой подонок! Куда? Назад! — Михелю показалось, что он кричит, но вряд ли кто-нибудь что-нибудь расслышал, кроме него самого. Как же так? Ведь это же практически единственная его надежда, что летящая, грохочущая бронза потушит неуёмную ярость смертоубийства, завязнет в чужих костях и кишках, не дойдя до Михеля. Иначе тормозом послужат его внутренности. И мягкая жирная глина станет последним его пристанищем.

Михель схватился за пистолет — убить, уложить бегущего под колёса смерти, закрыться-откупиться от перемалывающей камни и черепа неизбежности.

Колесцовый механизм, проворачиваясь, вместо искр выдавал лишь брызги грязной воды.

Солдат давно уже выскочил из опасной зоны, но всё бежал и бежал куда-то влево, словно опасаясь, что взбесившаяся пушка сможет изменить траекторию и погнаться за ним. Избавление от опасности заставило его забыть обо всём. Вот только шведы о нём не забыли. Пробитый сразу двумя или тремя пулями, он кубарем покатился с горы, чтобы вскоре упокоиться в одной из промоин. Пушка его явно не доставала — она катилась прямо на Михеля. И не было боле между ними ни трупов, ни глубоких рытвин, ни толстых залежей грязи — ничего, что могло бы сберечь Михеля. Михель попытался встать — грязная намокшая тяжёлая одежда непреодолимо прибивала его к земле, не давая разогнуться. Он в полной западне, ему конец, если даже его оружие и одежда отказываются ему служить и защищать.

Вот тогда-то Михель в ПЕРВЫЙ РАЗ и вспомнил о покинутой матери. Пылающая молитва явного безбожника и богохульника понеслась к небесам, явно опережая другие подобные просьбы, коими избиваемый по всей Европе народ докучал Всевышнему.

Пушка подскочила на очередном, последнем перед Михелем бугорке, чтобы затем, с удесятерённой силой, ринуться вниз, — и вдруг лопнула, разнесённая на груды свистящих осколков. Зазубренные горячие обрывки металла просвистели высоко над Михелем, мощный пороховой дух оторвал его от земли и швырнул вниз. Приземлился бесчувственный Михель в той же луже, что и Клаус, но с одним существенным преимуществом — если у Клауса верхняя часть туловища и голова были в воде, а ноги на суше, то у Михеля — наоборот.

Бродяги шведы явно плотно начинили ствол порохом, да приладили добрый фитиль, чтобы пушку разорвало в самой гуще наступающих. Но Михель весь остаток жизни оставался в непреклонной уверенности, что именно матушкино заступничество спасло его на той высоте.

 

XI

Отлежавшийся Михель так никогда и не узнал, что, увязая в грязи, он участвовал в крупнейшей битве всей войны. Битва под Нюрнбергом, едва не унёсшая на кровавых крыльях и его жизнь, безвозвратно отошла в область былого, став добычей воинов пера. Не узнал уже Михель и того, что это был единственный бой, в котором великий Густав Н-Адольф не достиг поставленной цели. Михеля просветили лишь в отношении того, что гора, которую они столь рьяно штурмовали, людьми с незапамятных времён прозвана Старой Крепостью, а также обрадовали, что настырные шведы так и не смогли затянуть наверх свою знаменитую «кожаную артиллерию» и вынуждены были оставить Старую Крепость.

Насущные нужды сегодня заслонили собой в памяти Старую Крепость понадёжнее любых Альп: постоянная борьба за сохранность собственной, с точки зрения Госпожи Войны никчёмной, но для Михеля-то единственной и драгоценной жизни. Место одного всадника Апокалипсиса у его изголовья незамедлительно занял другой, вернее даже пара.

Закончившаяся ничем битва привела к тому, что обе армии объявили себя победителями и продолжали упорно стоять друг против друга.

Ситуация с провиантом в имперском лагере вскоре стала никакой, то есть его попросту не было.

Если Нюрнберг ежедневно отсыпал северным единоверцам-заступникам по пятьдесят тысяч фунтов зерна — это на сто двадцать тысяч едоков-то, не считая кавалерийских лошадей, артиллерийских и обозных мулов, ослов, быков, то имперцы, не уступавшие количеством ртов, не имели и этих крох.

Армии гигантскими граблями фуражиров и мародёров прочесали ближние и дальние окрестности. Дымы сжигаемых деревень отмечали эти поиски, ибо второй по значимости задачей было не оставить ничего противнику.

Борьба на уровне «кто кого переупрямит» на выгодных позициях явно перешагнула разумную стадию. И шведы, и имперцы стали попросту вымирать за неприступными рвами и бастионами укреплённых лагерей, откуда никто их и не собирался вышибать. Вместе с ними «зубы на полку» сложили и жители Нюрнберга, которых обе армии как бы взаимно защищали друг от друга.

Вслед за голодом скученное, донельзя загаженное пространство облюбовала и «лагерная лихорадка».

Большинство неумерших разбрелось в поисках съестного. Оставшиеся занимались в основном тем, что всеми силами пытались сохранить и довести до своих лагерей редкие войсковые транспорты с продовольствием. Дело под Старой Крепостью казалось невинной потехой по сравнению с рядовой проводкой продовольственного обоза.

И всё же герцог Фридландский переупрямил короля шведов. Бросив Нюрнберг, а также больных и артиллерию, которых не на чём было увезти, шведы подались искать землю обетованную — не разграбленную, не опустошённую или хотя бы не совсем разграбленную и опустошённую. А так же еле волочащие ноги имперцы — за ними: отрезать, оттеснять, отбивать.

 

XII

Они шли по неубранному ржаному полю, срывая колосья, наскоро вышелушивая между ладонями и швыряя в рот.

За буковой рощицей торчала заострённая пика колокольни, и это могло значить еду, сносный ночлег и кой-какие развлечения. За всеми этими удовольствиями следовало поспешать, но солдатская привычка много голодавших людей не проходить мимо любой еды оказалась гораздо сильней, потому и трещали нещадно выдираемые колосья. Бог его знает, чем встретит неведомая деревушка. Лучше уж синица в кулаке.

Дурней, пекущих хлеб, коптящих сало, варящих пиво и прочее подобное, меньше и меньше — у Войны в почёте умники, которые все эти вкусности попросту отбирают.

Село оказалось большим, уже наполовину сгоревшим и заброшенным. Мужики, конечно, разнюхали о приближении войск, живность укрыли и сами попрятались.

Окраины — кормушка всеобщая, а потому незавидная. В войну сёла сжимаются, уцелевший народ перебирается с разоряемых кому не лень околиц к центру, наивно надеясь спастись, пока крупный отряд, захлестнув, не сметёт всё — и окраины, и центр. В городах же, напротив, запустение распространяется, подобно кругам от брошенного в воду камня, ибо в городе перво-наперво «выедается» скоромная купеческо-бюргерская сердцевина. Да и сами богатеи, не очень-то надеясь либо не желая откупаться, собирают пожитки и массово покидают угрожаемые районы ещё до подхода вражеских армий, бросая нищету, которая и без всяких контрибуций не сегодня-завтра протянет ноги.

Посему Михель скоренько сообразил и друзьям ближайшим подсказал: в военной деревне, если и суждено где хорошенько пожрать, то в центре, а в военном городе, если не желаешь общаться с развалинами, набитыми скелетами и крысами, — к ратуше не лезь, держись окраин. Бывают, говорят, ещё где-то на земле сытые, довольные жизнью деревни и неразграбленные города, но когда туда добираются солдаты, почему-то все меняется. Михель, наверное, и армию-то в конце концов покинул для того, чтобы посмотреть и вспомнить, как они выглядят — несожжённые деревни и неразрушенные города.

Сейчас они в деревне, потому, не задерживаясь на окраине, — вперёд!

Ландскнехты по двое, по трое отстают, рассыпаясь по чем-то приглянувшимся дворам. Пахнуло дымом: то ли шустрые солдаты уже нашли что зажарить, то ли палят несговорчивого скрягу со всем его хозяйством. Михель на всякий случай запомнил это местечко — вернуться и потребовать кусок, если сам ничем не разживёшься.

Восьмёрка наиболее жадных или наиболее глупых забралась уже довольно далеконько в лабиринт домов, заборов и развалин, отыскивая поживу пожирней да понадёжней. Михель, составлявший как бы голову стаи, решительно свернул в проулок, где дома, на его взгляд, выглядели посолидней, как вдруг глазастый Макс заорал на полсела:

— Девка, ей-бо, ребята, девка!

Вот так оно всегда: только что еле волочили ноги и, казалось, кроме ломтя хлеба, ничего от этого мира и не надобно, как рёв Макса подбросил всех. Внутри Михеля словно сосуд с кипящей кровью взорвался, ошпарив с головы до ног, сладко заныло, отзываясь, мужское естество.

То же самое, верно, случилось и с прочими, потому что через мгновение все уже неслись, сломя голову и не выбирая дороги, по направлению, указанному грязной лапой Макса.

Глупую девку настигли лишь на чердаке большого, в два этажа, дома, среди переплетения стропил и солнечных лучей, колотой черепицы, вековой пыли и окаменевшего голубиного помёта.

Громыхая башмаками по половицам и лестницам, каждый, наверное, отметил величину дома — значит, хозяева в лучшие времена были в деревне далеко не последними и, если Война не разметала их достаток в клочья, в доме можно будет и поживиться. Пока, правда, никого не видать и не слыхать. Лишь только впереди шлёпанье босых ног, да дразнящий шорох юбок тщетно пытающейся убежать девки. И куда ж ты, милая — не нам, так другим попадёшь на зубок, в деревне-то ландскнехтов, что пчёл в улье. Будешь меньше трепыхаться и отмаешься скорей. Мы вон и Гансу нашему — любителю всякого такого накажем, чтоб не больно-то измывался, а сразу придушил, или голову по-быстренькому отрезал. Вон у него уж глаза кровью налились и на губах пена — закусил парень удила. Его ведь, если мы тебя сейчас почему-либо упустим, придётся вязать либо под запор крепкий сажать, чтобы на своих не кинулся.

И из кухни никакими приятностями не тянет — явно сытным обедом для своих освободителей никто не обеспокоился. Надо будет на эту оплошность серьёзно указать хозяевам, если, конечно, отыщутся. Михель некстати хмыкнул, вспомнив, как пару месяцев назад, по подсказке того же Ганса, они изжарили на вертеле крестьянина, упорно не желавшего предоставить для жаркого какую-нибудь домашность. Когда же мужик наконец-то уразумел, что солдатам тоже надо есть, желательно почаще, и развязал язык, было уже поздно. Снимать его, разумеется, никто не стал, просто по его словам отправили пару солдат в лес, и те действительно притащили за рога упирающуюся коровёнку. Её быстренько вытряхнули из шкуры, порубили на куски и так и пекли рядом: живность и её хозяина. Причём уголья-то все из-под мужика передвинули под новую жарёху, и крестьянин ещё долго услаждал их слух сначала криками, затем стонами и хрипами. А коровёшка его была ну до того старая, жёсткая и костлявая, что любимой шуткой этого обеда стало предложение всем встречным и поперечным бросить ломать зубы и отведать мясца помягче и пожирнее. До этого, правда, не дошло, и, когда на следующий день покидали стоянку, на вертеле так и осталась висеть бесформенная головешка, которую никто не удосужился снять. Под Нюрнбергом все участники того достопамятного обеда «с музыкой», как шутили солдаты, наверное, не раз и не два вздыхали о том зажаренном и брошенном куске, как и вообще о любой когда-то брошенной, выблеванной, втоптанной в грязь, отданной или проданной пище. Людоедство в тот период стало чуть ли не обыденным делом. Бывалочи, застукают какого молодчика за обсасываньем косточек сослуживца, без долгих проволочек — к яме — шесть пуль в ненасытный и несытый живот, закидают как попало, а ночью уже однополчане вырывают его обратно на свет Божий, чтобы более-менее по-товарищески разделить у костерка тайного.

На сегодня обед пока откладывается — на чердаке пожива иного рода. Плащом своим, конечно, никто ради общего блага не пожертвовал, поэтому забава происходила прямо на утрамбованной земле, в толстом, все покрывающем, но не скрывающем, к тому же изрядно во время возни взбаламученном многолетнем слое пыли. По молчаливому согласию, Ганса оттеснили в конец очереди — пока нужна живая. Вот когда все отвалятся — что ж, пусть и он потешится.

Михель, да, верно, и прочие, не испытывал особого желания, но бравые вояки не имеют права отказываться в подобных ситуациях — что подумают товарищи. Сегодня ты отказался попользоваться общей девкой — завтра ты не придёшь на помощь в бою, бросишь, даже не добив, тяжелораненого абы ещё что учудишь. Ганс не в счёт, ибо чего он ищет, иной раз по локти зарывшись в парящие внутренности очередной жертвы, не знает, судя по всему, и он сам.

А вообще всё происходило как обычно, лениво-рутинно, как в надоевшем нездоровом сне. Лениво-размеренно взлетает кулак Георга, успевшего первым, вбивая крик обратно в рот вместе с зубами — чтобы не укусила невзначай. Лениво, пузырясь, стекает изо рта кровь. Лениво, напрягаясь, движется вверх-вниз тощий зад Георга. Лениво оседает возмущённая было пыль. С каким удовольствием старый Георг бросил бы свои тщетные трепыханья, а просто раскинулся бы, замерев, отдыхая на тёплом и мяконьком.

Но как всегда и везде, в затылок ему дышали и зад разглядывали, и посему Георг пыхтел в меру сил. Не было ни шуточек-подначек, ни похотливо-глумливого похохатывания, в лучшие времена обязательно сопровождавшего такие действа. Все просто стояли и лениво смотрели, и даже Ганс не пытался, пользуясь всеобщей задумчивостью, втереться поближе.

Михелю вдруг захотелось почему-то ткнуть шпагой в зад Георгу. Бросив взгляд на стоящего рядом Макса, и в его глазах Михель не узрел похоти, но огромную лишь смертную скуку, через которую вдруг прорвалось точно такое же желание, что обуревало и Михеля. Но и Михелю, и Максу лень было убивать Георга и не было сил затевать драку.

Хотелось одного: набить брюхо чем-нибудь, чем-нибудь оросить сверху, да завалиться спать. И далась им эта стерва! А всё Макс пучеглазый. Ненависть Михеля лениво-тягуче переместилась на Макса. Тот явно ощутил перемену настроения Михеля и, словно невзначай, а может, действительно не нарочно, отступил на шажок и встал вполоборота, дабы не застали врасплох. Бывалый вояка опасность шкурой чувствует, почему и не догнивает где-нибудь на обочине военной дороги, а смиренно ждёт в общей очереди своей доли. Ничего, не последний день, надеюсь, живём — найдём ещё удобный момент и для Георга, и для Макса.

А собственно, чего он, Михель, разошёлся-то: всё как всегда, когда усталым голодным защитникам веры Христовой, Бог, а то кто же ещё, посылает девку. Вот, кстати, и Георг наконец-то отваливается...

У них вообще подобралась интересная команда: Гийом, Ганс, Гюнтер, Георг и Макс, Михель, Мельхиор, Маркус. Четыре Г и четыре М. Все, конечно, мушкетёры. Многие всерьёз полагали, что состав подобран специально, и за всем этим кроется какая-то магия. Обсуждалась даже возможность продажи 4М и 4Г в Нюрнбержский «алфавитный» полк — разумеется, в соответствующие роты. Михель с друзьями только посмеивались над всем этим, хотя втайне каждый конечно уже задумывался о возможных кандидатурах замен — солдатский век недолог. Достойный ведь, кроме всего прочего, должен обладать соответствующим именем: ухлопают кого на Г — подавай нам Г же, задумает М смазать салом пятки и дезертировать в поисках лучшей доли — значит, заменить его может опять же только кто на М.

А вообще команда их и правда числилась в заговорённых. Михель всерьёз стал опасаться, что кто-нибудь из отчаянных полковых М выстрелит ему в спину или зарежет невзначай — только затем, чтобы на законном основании занять его место в удачливой компании. Сегодня вот только удача от них явно отвернулась.

Сокрушая от злости остатки былой мебели и то и дело натыкаясь на сотоварищей, Михель бродил по дому, всё более мрачнея и с горечью осознавая, что разжиться здесь явно нечем, и мучительно соображая, что же делать дальше. Но ведь в доме же жили, совсем недавно: мертвящий тлен гнили небытия ещё не вышиб ароматы жизни, кухни, спальни.

С чердака донёсся истошный крик — явно наконец-то подошла очередь Ганса.

По всему выходило, что надо срочно менять район дислокации и пошарить в других домах.

— Михель, дружище, не пора ли найти колодец да пролить здесь всё хорошенько, — хлопнул Михеля по плечу Гийом.

Михель задумался над неожиданным оборотом, и молчание затянулось.

— Так как насчёт поливки двора? — повторил Гийом, уже менее воодушевлённо и со вздохом закончил: — Да вот только кого заставить вёдра таскать?

Полив водой давал кой-какую добычу в первые годы войны. Сейчас это по большей части пустопорожняя трата времени и сил. Однако солдаты упрямо-настойчиво всё поливают и поливают дворы водой во всех концах империи. Последние пару раз на памяти Михеля удалось открыть лишь две безымянные братские могилы, причём трупы были практически без одежды, а во втором огромном захоронении ещё и растерзаны.

Кто-то сболтнул, что подобным образом пираты и разбойники, как правило, маскируют сокровища, оставляя закопанные останки своих жертв, как бы охранять их же собственные бывшие богатства.

Воодушевлённые таким сообщением, солдаты битый день вышвыривали из всё углубляемой и расширяемой ямины полуразложившиеся головы, конечности, туловища, пока кто-то, не выдержав, сорвал с лица тряпку, которой тщетно пытался спастись от трупного смрада и заорал:

— Бей советчика!

И вся толпа искателей, перемазанная с ног до головы грязью и трупной жижей, с проклятьями полезла из ямы искать умника, все знающего про обычаи и нравы пиратов, а того, разумеется, давно и след простыл.

Посему идея о залитии двора не вызвала энтузиазма — главное, что днём с огнём не найти мужиков, которых можно заставить таскать воду. Чердачная девка, после объятий Ганса, явно к этому будет неспособна.

— Пустое, — отмахнулся, как от надоевшей мухи, Михель, — я полагаю, если собрать всю воду, пролитую здесь такими же бедолагами, как и мы, грешные, ей-богу, ещё одно Океаническое море разольётся.

Михель поймал вдруг себя на том, что в последнее время всё чаще и чаще стал говорить и думать о море.

А всё благодаря Натаниэлю. Старый морской волк, непонятно какими штормами выброшенный на сушу. Как он рассказывал о море — заслушаешься! О вольготном пиратском житье-бытье, о разноцветных островах, омываемых ласковыми тёплыми волнами, о знойных туземках, разгуливающих нагишом, о грудах сокровищ, играючи переходящих из рук в руки. А ведь начал-то с мелочи — поднял восстание на китобое. А когда появился перед «морским братством» на своём, пусть малом, судёнышке — тут все и зауважали. И сейчас — ему бы только с парой верных людишек подняться на любой борт. Яд его речей медленно-верно расщеплял внутренний мир Михеля, всегда полагавшего солдатское дело лучшим и единственно достойным мужчины.

Натаниэль недолго тянул ненавистную пехотную лямку. Вскоре он уже командовал речной провиантской баркой. Пиратская натура и здесь выперла наружу — ушлый Натти умудрился три раза запродать одну и ту же партию муки, причём враждующим сторонам. Неизвестно, сколько бы ещё эта мучица гуляла туда-сюда, если бы полковой профос, с которым явно не поделились, не вышиб как-то раз колоду из-под ног Натти, накинув предварительно петелечку на шею. Говорят, последнее, о чём пожалел неунывающий пират:

— Это же не нок-рея, а всего лишь ветка дерева.

Эх, Натти, Натти, как же тебя порой не хватает. Не сидел бы сейчас в проклятом доме.

— И то верно, — совсем помрачнел Гийом. — Что делать-то?

— А то не знаешь — убираться отсюда.

— И то верно, — повторил Гийом. — Вон, Георг давно уже за воротами, да и ещё кого-то с собой прихватил. Кто был третий у девки? С ним, кажись, пошёл.

— А я помню? Будем надеяться, что ежели чего промыслят — хватит совести не все сожрать, а и нам кусочек отделить.

— На то вся надежда. Я гляну ещё, где у них здесь подвал. Если надумаешь уходить, свистни — вместе веселей.

Рухнувшее перекрытие открывало какой-то проём, возможно, замурованное или замаскированное помещение, обнаружившееся из-за разрушения. Снова заорали... Но это не девка... Это во дворе... и много голосов... вот кто-то тревожно завопил в доме... Скорее всего, во двор ввалилась новая компания голодных вояк — что ж, такую рухлядь, пустую коробку выпотрошенного здания, отдадим без драки — пусть подавятся.

Михель не мог ещё различить отдельных голосов, но что-то словно толкнуло в спину: это не свои, и это не солдаты.

В полутьме кладовой Михель налетел на Маркуса. Только что энергично что-то жевавший Маркус испуганно замер истуканом, тщетно пытаясь показать, что во рту у него ничего нет, да и быть не могло. Нашёл время придуриваться, жадюга! Словно непонятно, что им сейчас будет не до еды.

— Да что случилось? — не выдержал Маркус, обдав Михеля фонтаном крошек и непрожёванных кусочков.

В другой раз получил бы по морде, но сейчас Михель только взял его за грудки и хорошенько встряхнул:

— Мушкет! Где твой мушкет?!

Маркус неопределённо махнул рукой куда-то вглубь кладовой и закашлялся, поперхнувшись. Святой Боже, и с подобными вояками император мечтает сокрушить еретиков.

— Быстро хватай его и к окну!

В шайке — это вам не в роте. Здесь подбор строго по интересу. Кто-то мастак промыслить жратву. Кто-то всегда знает, где разжиться «женским мясцом». Кто-то не растеряется и не подведёт в трудную минуту — вынесет раненого, позаботится о хвором. Кого-то в конце концов держат за то, что, как никто другой, может поднять поникший дух солёной шуткой либо беззлобным розыгрышем.

В шайке — это вам не в роте: офицеров нет. Приказы отдаёт либо самый сильный, либо самый уважаемый, либо самый сообразительный. Лидера в их сборной похлёбке 4М и 4Г, где все и каждый вольны были в любую минуту разбежаться в стороны, как-то не сложилось. Либо все шло само по себе, без команды и принуждения, либо все разом начинали драть горло до хрипоты и драки.

Михель до сих пор с гордостью вспоминает, что именно его смекалка и воля не позволили всем восьмерым пометить единую дату кончины.

Уже беглого взгляда из окна было достаточно, чтобы определить:

— Вляпались! Да по самые уши!

Вдоль по улице густая толпа вооружённых мужиков сладострастно гоняла Георга и Мельхиора — так вот кто был третьим у девки. Улюлюканье, забористые шутки, «подбадривающие» удары и пинки, дразнящие уколы шпагами и алебардами — прямо праздник устроили. Причём в руках Мельхиора трепыхался и горланил, давая мужикам новый повод для веселья, недурный гусь. И где ж он его сумел промыслить, пронырливый обжора. По всему видать, подавиться сегодня ему этой гусятиной.

Михель сглотнул обильно и поневоле подступившую слюну — самим бы не угодить на вертел. Пощады от мужичьего племени ждать не приходится. Впрочем, как и им от нас.

Вот ведь занятная штука. Стоит любому мужичку записаться в полк и получить мушкет или пику на законных основаниях — он тут же вступает в незримое братство. Братство кормящихся оружием. Ожесточение первых лет, искусно вызываемое горячими проповедями, отошло. Все армии, независимо от расцветки штандартов, напичканы твоими друзьями. Все — Kriegcamaraden или соседи по несчастью. Конечно, если сойдётесь лицом к лицу в бою, не преминут выпустить кишки — работа такая. Но ты в любой удобный момент можешь без труда поменять цвет тряпки, хлопающей над тобой по ветру во время боя и похода. Бросив оружие, если прижмёт, и сдавшись в плен, можешь рассчитывать на сносное обращение — тебя или выкупят, или без лишних расспросов примут в ряды армии-победительницы. Картели то и дело сочинялись чуть ли не на ротном уровне.

Но вот ежели ты вне полкового строя, бюргер там либо крестьянин — ты просто кусок мяса в руках любого заскучавшего ландскнехта: зажарить, нашинковать мелкими ломтиками, просто походя ткнуть пикой — зависит только от его настроения и желания. А если удача отвернулась от тебя, солдат: товарищи пали, заряды иссякли и полк твой ушёл — тогда, не обессудь, кусок мяса в жаждущих мужицких руках — ты.

Взаимная ненависть здесь передаётся по наследству, с зачатьем, и ковыляет до последнего, отлетев от бездыханного тела, тут же обвивает другого.

Итак, пути два — отступать, вернее, драпать, или обороняться в доме. Признаться, Михель слабо соображал, куда следует отступать. В лабиринте абсолютно незнакомых улиц и дворов, где местные ориентируются как рыба в воде, в два счёта можно угодить в засаду. С другой стороны, дом довольно крепкий, осаду выдержит, а самое главное — ведь где-то же на соседних улицах сидят солдаты, услышат шум, пальбу — выручат. А если не поймут, что здесь не развлекаются, или не захотят ввязываться, или, того хуже, в деревне уже и солдат-то не осталось? Так бежать или запереться?

Словно отвечая на мучивший Михеля вопрос, из дома грохнул выстрел. И что ж вам в ад-то не терпится, господа ландскнехты? Почему не посидеть тихо, глядишь, может, и пронесло бы. Незадачливый стрелок, Михель готов был побожиться, что голос подал мушкет Ганса из «совиного оконца», услал пулю вдогонку за неизвестностью. Мужички, как по сигналу, рассыпались, ища укрытия. Бывалая сволочь! Явно половина, а то и поболе — дезертиры. Умело используя заборы, дома, деревья, противник стал сноровисто окружать их убежище. Значит, обороняемся!

В затылок шумно дышал Маркус, о существовании которого Михель и позабыл.

Это убегать лучше поодиночке, а сопротивляться и уцелеть они могут только вместе.

Какое у нас слабое место? Нас мало, это первый изъян. У нас считанное количество зарядов — это второе... Мы, конечно, не заперли двери, когда вломились в дом, — это главное!

Меж тем выстрелом и поднявшейся суматохой попытался воспользоваться для своего спасения Мельхиор. Старика Георга давно сбили с ног, и он лежал, не подавая признаков жизни, а Мельхиор рванулся к дому.

Мужички-то подрастерялись, а Мельхиор уже у забора.

— Молодец, Мельхиор, давай к нам, — радостно зашумели из дома, — да гуся-то не забудь.

Излишнее напоминание. Чтобы Мельхиор да выпустил из жадных лап какую-то жратву! Посему Мельхиор у забора подзамешкался. Сначала решил гуся перекинуть, а потом уж самому сигать. Птица, словно завзятый мужичий союзник, отчаянно вырывалась, стараясь ущипнуть Мельхиора за нос, а то и глаз вытащить. В борьбе Мельхиору всё же удалось подсадить её на забор. Дом встретил эту удачу диким взрывом восторга.

— Давай, Мельхиор! — забыв о возможной опасности, солдаты едва не вываливались из окон. Кто-то, заложив два пальца в рот, оглушительно свистнул.

Откуда выскочил этот здоровяк, никто так и не сообразил. Когда в доме опомнились и, чертыхаясь, разобрали мушкеты, было уже слишком поздно. Выросши из-за спины Мельхиора, он чётко и умело, словно на бойне, саданул того прикладом в затылок, вторым ударом сшибив гуся на свою сторону. Откричалась птичка.

Затрещали выстрелы из дома. Да куда там. Мужички и здесь оказались смекалистей. Аккуратно подождав, пока солдаты выпустят все заряды, они, под бессильные проклятья из дома, за ноги сволокли Мельхиора к себе, не забыв прихватить злосчастного гуся.

Солдаты явно боле сокрушались по поводу неудавшегося жаркого, нежели по бедняге Мельхиору.

Ну, сейчас пойдёт потеха!

Дверь, дверь — вот о чём должна болеть голова. Не будешь думать головой — серьёзно заболит шея.

Повелительно бросив Маркусу:

— За мной! — Михель рванулся вниз.

На лестнице потерянно болтался Ганс с ещё дымящимся мушкетом в руке.

— Что ж это такое, Михель, — плачуще забасил он, — мы ж её только по разику и попользовали, а они что? Чего они так ополчились?

— Ты, вояка! Заряды-то хоть остались, жгёшь, понимаешь, порох, почём зря. С мужиками голыми руками собрался расправляться. Так тож тебе не девки.

Ганс растерянно затеребил бандельерку:

— Кажись, парочка есть.

— Подбирай сопли и с нами! Дверь надобно заложить — иначе не усидеть!

— Ребята, прикройте огоньком, мы к двери! — не переводя духа, во всю силу лёгких гаркнул Михель, не очень, правда, рассчитывая, что его услышат.

Дверь, само собой, нараспашку! Как их до сих пор не вырезали, уму непостижимо. Всё ж не такие ловкачи эти как из-под земли выросшие мужички. И у них промашки. Чем больше у них промахов, тем больше у нас шанс уцелеть. Хотя особо на это уповать не следует.

А мушкетов-то у них богато. Положат всех троих рядком на фоне дверного проёма, и пикнуть не успеем. Значит, надо осторожненько, по стеночке. Михель похвалил себя за то, что и мушкет у него заряжен — Мельхиору он всё равно бы не пособил, зато сейчас это может здорово выручить.

Дверной запор, само собой, давно и надёжно вырван «с мясом», каким чудом уцелела сама дверь, остаётся только гадать. Зияя добрым десятком разнокалиберных отверстий от мушкетных и пистолетных пуль, многочисленными вмятинами, дверь тем не менее сохранила остатки былого величия: внушительное, прочное сооружение, некогда неторопливо собранное из отборных дубовых досок деревенским столяром либо самим бывшим хозяином дома. К тому же окованная железом, с прочно вмурованными в стену петлями. Вот только чем бы её подпереть? Домашняя мебель давно обращена в пепел солдатскими кострами. Кирпичей и прочего мусора много в руках, и в полах камзолов не натаскаешь, да и ненадёжно это.

Думай, Михель, думай! Взялся командовать, так ищи выход. От тебя сейчас все зависит, и прежде всего сохранность твоей собственной башки.

Михель осторожно выглянул во двор, тут же отскочив обратно, осыпанный кирпичной пылью от близко ударившей пули. Мужички-то не зевают!

Из дома ударил ответный выстрел — кажется, мушкет Гийома, кто-то вскрикнул по ту сторону забора. Так, это изрядно охладит их пыл. Это также значит, что ребятки меня услышали и прикроют. Когда мужики научатся сносно стрелять, солдатам нужно будет срочно прекращать эту войну.

Несмотря на кратковременность рекогносцировки, Михель увидел то, что надо. Буквально в десятке шагов от входа валялась какая-то обгоревшая балка, выломанная ли в этом доме, притащенная ли издали — неважно. Ей можно надёжно подпереть дверь — вот что важно. Решение мгновенно оформилось в приказ:

— Ганс, Маркус! Оставьте свои незаряженные мушкеты, шпаги и вообще всё, что будет мешать. Видите вон то брёвнышко, — Михель нарочно так его назвал, чтобы принизить трудность задуманного предприятия в глазах непосредственных исполнителей. — Вам нужно будет быстренько выскочить во двор и внести его в дом.

Предупреждая уже готовый сорваться с уст Ганса вопрос:

— Я и парни в доме будем сдерживать мужиков. Они у нас и головы не посмеют задрать, не то что прицельно выстрелить. К тому же вы прекрасно знаете, как мужики стреляют. Мушкетов у них мало, — опять покривил душой для пользы дела Михель, — да и фуркетов почти нет. Давайте по счёту три, главное, быстрота и смелость. Пока они не опомнились и не смяли нас числом.

В душе сам Михель не особо верил в благополучное завершение этого дела, но также понимал, что если у Маркуса и Ганса ничего не выйдет, идти во двор придётся ему. Эта балка была вопросом жизни и смерти.

Но все прошло даже лучше, чем ожидалось. Скорее всего, мужики посчитали, что дело «в шляпе» и не ожидали от них такой прыти, а может, «развлекались» с Мельхиором и Георгом. Несколько голов и мушкетных стволов поднялись было над забором, но так же стремительно исчезли после метких выстрелов из дома.

Успех любого военного предприятия — от мелкой стычки до грандиозного побоища — зависит прежде всего от желания противников рисковать собой. Мужики эти явно ещё хотели пожить, потянуть Жилы из пойманных солдат, при этом не дав в солдатские руки своих.

Уже в дверях Ганс, тащивший балку вторым, внезапно выронил её, заорав:

— Братцы, я, кажется, убит! — и рухнул как подкошенный.

Михель решил, что момент истратить заряд — самый подходящий, что и сделал и, кажется, небесполезно. Затем они с Маркусом наконец-то надёжно подпёрли дверь принесённой балкой, ещё и попрыгав на ней для верности, и только тогда Михель обратился к израненному Гансу. Ганс к тому времени уже сидел у стены и тихо скулил, закрыв глаза. На плече его расплывалось кровавое пятно. Михель без особой деликатности подхватил его подмышки, причём Ганс никак не отреагировал. Перетаскивая раненого в более безопасное место, не забыл напомнить Маркусу, чтобы прихватил оружие. Торопливо и не слишком-то бережно освободив Ганса от одежды, не смог удержаться от проклятий. Пуля, по счастью, прошла по касательной, и Ганс, в общем, отделался царапиной.

— Ты, олух! — Михель наградил притворщика добрым пинком, приводя в чувство. — Рви рубаху, сейчас Маркус тебя перевяжет, и к окну. Чтобы через две минуты я слышал твой мушкет, и Боже тебя сохрани отсиживаться где-нибудь по углам. А это, — хлопнул он Ганса по раненому плечу, — считай, что тебя девка цапнула. Плохо взнуздал либо зубы поленился пересчитать — вот она тебя и куснула.

С дверью порядок, но в целом ситуация неутешительна. Попались ровно полдюжины куропаток в силки. Патронов на час доброго боя, логово их надёжно блокировано, у противника подавляющее превосходство в численности, да и в вооружении, прочая солдатня из деревни словно испарилась.

Остаётся подороже продать свои жизни и не угодить в плен живыми. Прорываться глупо и бессмысленно: положат рядком в двух шагах от дома. Ждать, пока ландскнехты на другом конце деревни наконец-то проснутся и поймут, что здесь не заурядное истребление крестьянской живности, но форменный бой.

Впрочем, атакующая сторона — мужики, значит, следующий ход за ними, а нам-то чего голову ломать.

— Хвала Всевышнему, что эти бродяги не разжились пушкой, — с облегчением вздохнул кто-то, кажется Гийом, — а то полетели бы сейчас клочья и от дома, и от нас.

— Вломиться в дом они могут только через дверь, — уверенно сказал Макс.

— Пусть штурмуют. Абы что — наложим кучкой у дверей, чтоб неповадно было, — беззаботно откликнулся Ганс, с усердием раздувая фитиль.

Настроение у него после перевязки и пинка Михеля резко повысилось. Вообще Ганс отличался тем, что быстро впадал в панику, но так же скоро приходил в себя.

— Они могут попытаться поджечь дверь.

— Влепим в поджигателя полдюжины пуль, пусть побегает, — оптимизм Ганса не знал предела.

— У тебя-то лично хоть одна пуля про запас найдётся или нет? — снова не сдержался Михель.

Ганс смущённо улыбнулся и на всякий случай отошёл подальше от грозного Михеля.

— Не надоело языки-то чесать, — встрял угрюмый молчун Гюнтер. — Что делать будем — то мужикам решать, а нам лишь огрызаться, ибо судьба наша даже не в руцех Божьих, но в грязных лапах вчерашних землеробов.

Михель поразился совпадению своих мыслей и слов Гюнтера.

И мужички придумали. За забором произошло какое-то движение, так что солдаты схватились за мушкеты, и во двор швырнули грузно шмякнувшееся о брусчатку тело. Это был Георг.

— О Боже, — тихо охнул Гийом.

— Вот собаки, что удумали, — восхищённо пробасил Ганс.

Неестественно скрюченный Георг, на первый взгляд, не подавал признаков жизни. Лишь присмотревшись, можно было увидеть, что тело Георга сотрясает мелкая дрожь невыносимой боли, одной рукой он слабо царапал булыжник двора, другую пытался завести за спину, словно пытался убрать что-то сильно мешающее. Постепенно до всех доходило, что мужицкая смекалка сотворила с Георгом. Его посадили на кол. Вернее, воткнули кое-как стёсанное поленце, ставшее вместо топлива для костра инструментом казни.

Понятно, чего добивались мужики этой акцией устрашения, но эффект получился прямо противоположным. Солдаты вообще-то не сомневались, что их ожидает нечто подобное, но сейчас даже колеблющиеся укрепились духом — надо стоять до конца.

Дав вдоволь налюбоваться занятным зрелищем, мужички подали голос:

— Ландскнехты, слышите, нет! Сдавайтесь лучше по-доброму, а то со всеми так будет.

Взрыв бессильных проклятий был тому ответом.

— Только заряды зря не тратьте! — пытался перекричать общий гул Михель, перемежая свои призывы яростными богохульствами в адрес вонючего мужичья.

— Михель, его ж добить надо, чтобы не мучился зазря, — обернулся к нему Маркус.

Михелю прежде всего польстило, что к нему обращаются за советом. И он разрешающе и несколько вальяжно махнул рукой.

— Вы живодёру нашему доверьте, — ткнул в раз присмиревшего Ганса Макс.

Ганс долго что-то выцеливал, затем резко повернулся: глаза в слезах, руки трясутся:

— Я не могу. Не могу я... К тому же заряду меня предпоследний.

— Вот те раз, — едва не сел Гийом. Остальные были поражены не меньше.

— Наш мясник-то слабак. Вот кабы ему кожу содрать доверили либо разрезать на мелкие кусочки — тут бы он не подкачал, — смешливо подытожил Макс.

— Ну ты! — с поднятыми кулаками Ганс бросился на говорящего, ещё не дослушав, и через мгновение они уже катались по полу, поднимая тучи пыли. И опять Михель, взяв власть в свои руки, решительно растащил драчунов.

— Кому будет лучше, если мы тут друг дружку перережем, — еле переводя дух, выговаривал он, — только мужикам. Лучше я вас вон в окошко выброшу — к Георгу... Кстати, о нём.

Михель решительно подошёл к окну и метким выстрелом разнёс Георгу голову.

Мужики ответили градом пуль, не причинившим защитникам какого-либо вреда.

— Вот и конец пришёл четырём Г, — попытался пошутить кто-то.

— Если так пойдёт и дальше, то четырём М также несдобровать.

Постреляв, за забором затихли.

— Явно новую каверзу измышляют, — вопросительно-утвердительно заключил Михель, в очередной раз с удовольствием отметив на себе пять пар молчаливо-почтительно вопрошающих глаз.

Да у тебя явные командирские замашки, дружище. Не заделаться ли тебе бравым капралом, а там, глядишь, и до ротного недалеко. Жалование не в пример солдатскому. А впрочем, нет. Капральство тебе никто и не предложит в силу твоего буйства и недисциплинированности, да и собачья это должность — свои же прирежут или выстрелят в спину в бою, что случилось не с одним уже капралом. Но сейчас-то ты командир — значит, командуй!

— Что это вы сгуртовались все в одной комнате? А ну как мужики зайдут с флангов или, того хуже, с тыла? Гийом — налево, в угловую комнату, ты, Гюнтер, — направо, Маркус — наблюдай за тылом. Ты, Ганс, остаёшься здесь, надёжа на тебя слабая, буду за тобой приглядывать. Макс, ты лёгок на ногу, к тому же глазаст, — Михель едва не добавил: хотя и глуп, как осёл. — Ещё раз обойди дом понизу, нет ли где незамеченного ранее пролома, ещё одной двери, какого-либо хода или другой подобной неприятности. Я здесь, в резерве — готов поддержать любого из вас. Кричите, стреляйте, если что. Не зевать, не дремать — шкуру спущу.

В томительном ожидании прошло до получаса.

Хуже нет — ждать да догонять. Вот славно в бою: машинально-заученно бегаешь, падаешь, стреляешь, колешь — и никаких сомнений.

А здесь что? Нервы у всех на пределе, того и гляди, кто-нибудь сорвётся, потребует действий, выйдет из повиновения, а то и своих крушить начнёт, увлечёт за собой остальных. Конец тогда Михелеву руководству. И мужики примолкли — на рожон кому ж переть охота.

Михель, томясь от безделья и неопределённости, собрался уж было устроить осмотр позиций, однако Ганс, изрядно ослабевший от потери крови был ненадёжен, постоянно клевал носом, явно намереваясь вздремнуть. Чёртов Макс где-то запропал.

Грохнул выстрел! Из задней комнаты — тут же определил Михель, споро подхватывая мушкет.

— Не смей спать, собака! — рявкнул для верности на Ганса, прежде чем выбежать.

В комнате он увидел виртуозно орудующего шомполом Маркуса и пропавшего Макса, на коленях стоящего у окна и приложившегося к пристроенному на подоконнике мушкету.

— Мужички — ушлые ребята пытались лестницу подтащить, — на мгновение отрываясь от своего занятия, пояснил Маркус.

— Убил?

— Пугнул, — скорчил недовольную гримасу Маркус, — соринка, понимаешь, в глаз попала в самый момент. Думаю, и этого достаточно, чтобы отвадить их от подобных штучек. Видел бы, как улепётывали, — чуть забор не снесли.

— Каждый убитый мужик тебя больше не зарежет. Всякий убежавший мужик может набежать вновь, — подытожил Макс, поднимаясь и старательно отряхивая колени.

«Чистюля, — фыркнул про себя Михель, — скоро кровью умываться будем, а он все прихорашивается».

А вслух строго добавил:

— А ты чего здесь околачиваешься?

— Так стреляли ж! Я и прибег на подмогу.

— Прибег... Судя по пыли на заднице, ты здесь давненько просиживаешь.

Сконфуженный Макс принялся отряхиваться и сзади.

Михель осторожно выглянул из окна, чтобы самолично обозреть диспозицию.

— Тихо все, — неслышно подошёл сзади Макс, — теперь не полезут.

Словно опровергая его, ударил выстрел, но пуля споткнулась о дом далеко в стороне от окна.

— А раз тихо, так и пошли отсюда. Чем лясы точить, лучше вон шпагу наточи.

— Уж не твою ли, — язвительно-задиристо протянул Макс.

— Может, и мою, — как можно спокойней и уверенней ответил Михель, хотя внутри всё так и вспыхнуло. Не хватало им вдобавок опять передраться. Глаза их встретились, и, очевидно, Макс прочёл что-то важное для себя, потому как сразу сник.

— Пошли уж, коли надо, — уныло-согласительно проворчал он.

— Вот именно надо! — закрепил победу Михель. — А раз тебе ноги покою не дают, промысли каку-никаку посудину да разгонись за водой. От этой пыли в горле першит — мочи нет.

— Кажись, в погребе была лужа, — обрадованно вспомнил Макс.

— Да не задерживай, — вновь напустил на себя начальственную стать Михель.

При его появлении Ганс, усиленно трущий грязными кулачищами глаза, испуганно вскочил, чем опять же порадовал сердце Михеля — не спит, боится.

Вода, принесённая Максом в полуразбитом кувшине, оказалась мутной, изрядно затхлой, ну да не привыкать. И Михель, и Ганс, да и сам Макс, судя по мокрому пятну на груди, воздали ей должное.

— Обнеси и остальных, тоже, поди, сомлели. Заодно и проверишь, как и что, — обрадовал Михель давно уже переминавшегося с ноги на ногу Макса. — Да возвращайся скорее.

Макс умчался чуть ли не в припрыжку. И запропал. Вот тебе и подтянул дисциплинку.

— Михель, поглянь скорее, чего-то опять удумали изверги, — придушенно прошипел Ганс.

Михель рванулся к окну. По двору, прямо на них медленно двигалась половинка каких-то ворот... Спокойней, Михель, не сама же она в гости жалует. Явно за ней спрятался кто-то. И дымок курится. Значит, с факелом, огнём, а то и с миной пороховой. Так они же дверь нам собираются поджечь! Или взорвать!

— Ганс! Цель в серёдку — там он таится, вражина, — скомандовал Михель, прикладываясь к мушкету.

Усердно сопя, Ганс плюхнулся рядом, толкнув Михеля и сбив тому прицел. Михель сквозь зубы пробормотал ругательство, но момент для устройства серьёзной выволочки был явно неподходящим. Появление двух мушкетных стволов в окне не осталось незамеченным. Засверкали вспышки выстрелов. Часть пуль испещрила стены многострадального дома, часть, свистя, влетела в окно, расплющиваясь о заднюю стену комнаты.

Не выдержав этого града, Ганс испуганно шарахнулся от окна.

— Куда, сволочь! Назад! К оружию! — не отрываясь от мушкета, зарычал Михель.

Совершенно потерявший голову Ганс заметался по комнате под пулями и проклятиями Михеля. Решившись наконец, бросился к оставленному на подоконнике мушкету и при этом опять толкнул Михеля уже нажавшего на курок.

— Проклятье, я же так промажу!

Толчок в плечо, клуб дыма, моментально застлавший оконный проём. Куда же пошла пуля, ведь я же явно промахнулся из-за этого олуха. В ярости Михель схватил мушкет за ещё горячее дуло, с явным намерением, прикладом размозжить башку проклятому олуху Гансу, дьявол его забери, но, увидев, как тот старательно выцеливает, внезапно успокоился.

Красная от напряжения рожа Ганса выражала свирепую решимость хоть самому вылететь вместо пули и пронзить проклятый щит вместе с тем, кто за ним скрывается. Михель только и смог прошептать:

— Не подведи, малыш, только не подведи. Вмажь им в серёдку.

Волнение Ганса настолько передалось Михелю, что он совсем забыл про воздетый мушкет, так и стоял, нависая над Гансом.

— Проклятый дым! — в один голос возопили Ганс и Михель после выстрела.

Словно сжалившись над ними, налетевший порыв ветра отнёс пороховой клуб вглубь дома.

Михелева отметина в правом верхнем углу — смотри-ка, умудрился в щит попасть. Ганс на этот раз не подкачал: его пуля точно посерёдке, на уровне груди.

— Но щит-то стоит! Движется! И дырки-то не сквозные — пули не смогли прошить ворота.

— Ты, сволочь! Признавайся — ссыпал порох из патрона.

Михель вновь взялся за мушкет, загнал Ганса в угол, где тот испуганно съёжился, закрыв голову руками:

— Нет, Михель, клянусь тебе нет! Заряд был полным!

— Да ведь у тебя же левое плечо ранено и болит?

— Ужасно болит, но заряд я всё же полный забил! Посмотри, Михель, ведь и твоя пуля не пробила ворота.

— А ведь верно, — задумчиво и даже немного растерянно пробормотал Михель, а про себя добавил: «Смотри, дурак дураком, а как шкура начинает трещать — мигом сообразил, что к чему».

— Знаешь, они, наверное, окованы железом, — всё ещё отчаянно труся и не веря в своё спасение тараторил Ганс. — Сейчас многие хозяева так делают, мы же сами видели. Помнишь ту дверь, в деревушке, как её там... забыл, чёрт... на дрова всё не могли разделать.

— Что же нам делать? — совсем уже убито закончил Михель, забыв и про командование, и про авторитет.

— Может, тройной заряд пороха рискнуть?

— Чтобы пороховые газы через запальное отверстие выдавили тебе напрочь глаза или, того хлеще, мушкет разнесло во все стороны?

— Может, два раза попасть в одно и то же место? Вторая пуля обязательно пробьёт дыру.

— Ну ты совсем сдурел. У тебя хоть раз подобное получалось? То-то. В нашей бригаде только Кунц-Отшельник так может, и то через раз. Где ж мы тебе его достанем?

— Кто стрелял, куда, зачем? — вбежавший Макс, как обычно, не мог удержаться от обычного шутовства.

— Сидим, понимаешь, а тут ворота, понимаешь, мы стреляем, понимаешь, — кроме «понимаешь» речь Ганса обильно приправлялась ругательствами и всхлипами.

— Э, да он опять близок к истерике, — Михель, отойдя в сторону и не забыв бросить Максу: — Башку-то береги, зазря не высовывайся, — принялся заряжать мушкет.

Речь Ганса всё более теряла членораздельность.

— Пора его отвлечь хоть чем-нибудь, — Михель устремив выразительный взгляд на Ганса и, не переставая прибивать заряд, кивнул на его мушкет.

Ганс понял этот немой приказ и, оборвав свою речь на полуслове, рванул свой шомпол, едва не сломав. Пока они перезаряжали, Макс ещё раз подошёл к окну.

— Ноги, — неожиданно не к месту произнёс он.

— Что ноги? — недовольно проворчал Михель.

— Ноги у него чуть-чуть торчат из-под щита. Башмаки. По ним и бить надобно.

— Ай да молодец, — Михель готов был расцеловать товарища. Ведь Макс, сам того не сознавая, вернул Михелю уверенность, вернул командирство. Макс даже не сообразил, что сейчас наиболее удачный случай вырвать командование у Михеля, самому стать лидером. Впрочем, Макс всегда довольствовался и был доволен вторыми ролями. Армия, как, впрочем, и всё остальное, на этом и держится — кто-то отдаёт приказы, кто-то слепо их исполняет.

— Макс, к окну! — в голосе Михеля явно было поболе металла, чем свинца в его мушкете. — Ты в левый башмак, я в правый. Сейчас мы его стреножим.

— Ребята, а башмаки-то Мельхиоровы, — Макс и здесь оказался зорче всех.

— Да ну, — удивился Ганс. — Содрали верно, да вместе с кожей и ногами.

«Как они могут в такой момент отвлекаться на всякие глупости. Цель-то у нас ну совсем крохотная и постоянно исчезает под нижним краем шита. Представляю, как ему трудно, движется еле-еле, постоянно останавливаясь и переводя дух».

А история-то была занятная. Таких башмаков не было точно ни у кого в армии. И башмаки эти едва не поставили крест на судьбе 4М и 4Г.