XXIII

В центре земли, коченеющей с вырванным сердцем, земли, некогда славной тучными нивами и цветущими городами, а ныне изобилием волков да бескрайностью кладбищ, стыла на железном ветру деревушка Люцен. Молила всех святых запорошить глаза воякам, как будут топать мимо, а ещё лучше — низвергнуть ландскнехтов разом в тартарары.

Из-за сильного рикошета, что ль, мольбы те попали не в те уши и были превратно истолкованы.

Именно на поле и дорогу пред Люценом положили глаз паписты и евангелисты для очередного, последнего и решительного выяснения коренных вопросов бытия и сознания.

Хвала Всевышнему, что битвы не столь часты, — иначе войны бы закончились в полгода, и чем прикажете ландскнехту тогда кормиться?

Проклятье дьяволу, что битвы так редки, — иначе давно бы все вояки навеки упокоили друг дружку, и старый Мир-отец наконец-то смахнул бы горючие слёзы, вызванные неразумными действиями скверных чад своих.

По шведской моде, большим поклонником которой оказался светлейший, их мушкетёрский полк раздробили едва не по капральствам и расставили между кавалерийскими эскадронами.

Наверное, чтобы любителям поплёвывать сверху было за кого убежать и за кем укрыться. Ну а им-то, стрелкам, прятаться где? Верных друзей пикинёров, под прикрытием которых можно без помех перезарядить мушкет да и передохнуть малость, им не придали. Любители позвенеть шпорами и в обычное-то время их за людей не держали, а под плотным артогнём шведов и вообще взбесились. Мечутся туда-сюда, нахлёстывая лошадей, орут что-то непотребное.

Вообще кабы нашёлся умник да счёл как-нибудь на досуге, сколь безответной пехоты потоптано своими же кавалеристами: это ж какое войско можно было составить — полмира завоевать.

Макс, в азарте выцеливая какого-то отбившегося шведа, — да и шведа ли — так и полетел кубарем в грязь, попав под копыта очередного выдвигающегося в пекло корнета. Хорошо ещё, что рубки здесь не было — трупов на земле негусто, потому лошади нашли, куда ставить копыта, и Макса не потоптали. В грязи и в навозе, зато живой, только за грудь виновато держится, а что мушкет в щепки, так и часа не прошло, нашла их ряды порция картечи — только успевай бесхозные мушкеты да патронташи подбирать.

Так и метались они как оглашённые взад-вперёд, вправо-влево, в основном от своих и спасаясь. Однако ж пока все четверо целы, и Макс оклемался — лупит с чужого мушкета да нахваливает, всякий раз уверяя, что попал.

Главная сеча в центре, где шведы выкуривают имперских мушкетёров из придорожного рва и спешно отрытых шанцев. Вот там сполна люди жалование отрабатывают, целыми капральствами отправляясь в свой последний поход — к пункту под названием Страшный Суд.

У них по сравнению с центром, ровно служба в глухом гарнизоне. Пару раз отогнали шведов мушкетными залпами, в третий не успели... Михель, защищаясь от разящей стали, выставил мушкет, получил шпагой по руке, но вскользь — жить можно. Наехали со второй линии ребята — подмогли. Всё ж таки есть прок с кавалеров — не только шпорами звенеть.

Огляделся. Гюнтер, слава Богу цел. Маркус тоже без царапины — уже мертвяков обыскивает. Макс в кровище — уха лишился. Кое-как друг дружку перевязали. Михель даже мушкет смог перезарядить. Везёт им, даже вчетвером из роты-то, хорошо, если половина на ногах.

Однако роту их так и подтягивали к центру, ровно бабочку к огню. А там ведь сгорят без остатка. Можно и нужно рискнуть — пробиться в тыл к лазарету. Макса вон прихватить, крови где зачерпнуть побольше да обмазаться, чтобы у профоса и прочих героев тыла не возникло назойливого любопытства к твоей грешной персоне. Гюнтер, конечно, не пойдёт. Фанатик!

А то как бы было ладненько — товарищ выводит из сечи двух израненных однополчан.

Михель совсем уж было решился пробираться в тыл, прихватив Макса и ещё пару-тройку из раненых — полегче, чтобы возни с ними поменьше. Не забыть бы только вовремя сорвать повязку, да раззудить рану, чтобы господа любители ошиваться по тылам устыдились, увидев доблестных защитников церкви и императора, пострадавших через чрезмерную любовь к вере и долгу.

Михель уже начал потихоньку протискиваться в задние шеренги отряда. Ни строя, ни порядка караколирования давно не соблюдалось. Ротный тыл стал обычным прибежищем трусов, раненых, тех, кто неосмотрительно истратил все заряды. Отодвинул одного, другого, когда ЭТО и случилось.

— Десять дукатов за заряженный мушкет! — заорал Макс, и его столь необычная мольба заставила всех встрепенуться.

А Макс — он уже что-то видел, и тянул шею, и поднимался на цыпочки, и тыкал беспрерывно пальцем, и дрожал от возбуждения, и орал как оглашённый:

— Густав, Густав! Шведский король! Вон он, вон, прямо перед строем! Видите, на вороном! В бирюзовом плаще! Да стреляйте же, стреляйте! И мне мушкет, мне дайте! Пальну, а потом хоть убейте!

И все как один — и трусы, и герои, и здоровые, и умирающие — бросились на зов Макса и кричали, прося указать поточней, и перезаряжали, и торопливо выцеливали. Малорослые подпрыгивали, чтобы хоть что-то увидеть за спинами товарищей. Некоторые яростно протирали запорошенные пороховой гарью глаза. Кунц-отшельник, лучший стрелок армии, выбитый в самом начале боя, сидел безучастно в грязи, зажав живот руками, тщетно пытался переварить застрявшую там картечину. Тоже зашлёпал руками по лужам, потянул к себе мушкет — дорогой, именной, полученный лично из рук генералиссимуса. Попытался подняться, используя ружьё как костыль, но со стоном неловко рухнул на землю.

— Ребята, помогите, поднимите на ружьях, уж я не подгажу — всажу в самое змеиное сердце.

Кто бы его ещё слушал — каждый хотел сам, лично истребить первопричину всех бедствий и несчастий. Кунца набежавшие сзади так и затолкли в грязь, где он, не переставая всхлипывать от боли и досады, вскоре затих навеки.

Затрещали первые торопливые выстрелы. Теперь уже всем отчётливо было видно, как по дымному вздыбленному полю намётом летит на роскошном коне всадник. Вот он приостановился, оглянулся, замахал призывно шпагой туда, где клубился грозовой тучей шведский конный полк, свежий, подведённый из резерва, ещё не битый и явно не хотящий быть битым. Похоже, люди Густава уже вдосталь навоевались. Кавалеристы жались под сильным имперским огнём, и король, устав драть глотку, вновь пришпорил коня. Время слов прошло — пришло время личного примера.

И с чего это Макс вообще взял, что это именно храбрый Густав, а не простой шведский полковник-сумасброд, получивший приказ-нагоняй. Но спроси любого — голову даст в заклад, что это северный монарх, и никто иной. Добрая сотня мушкетов в немоте сердец их хозяев выцеливала сейчас самую заманчивую цель Великой войны. И не было силы, способной помешать Михелю вернуться на его законное место в первой шеренге. Безо всяких команд, без обычной путаницы и суеты мушкетёры заняли свои места, первая шеренга без понуканий встала на колено, а некоторые для лучшего упора и вообще легли прямо в грязь. И грянул залп, который должен был подвести черту под этой войной.

Он упал! Рухнул грозный Лев Севера, покатился в грязь Снежный король, свалился под копыта, ровно простой смертный, грозный и неутомимый Бог Войны.

Под восторженные вопли солдаты бросились обниматься, некоторые рыдали, не стесняясь слез, другие, не поднимаясь с колен, тут же наскоро возносили хвалу Всевышнему. Ноздри затрепетали от сивушного духа — эге, у кого-то нашлась и водочка. Лей, не жалей!

Словно Битва уснула, и Война скоропостижно скончалась, и они не на кровавом поле, а на прекрасной городской площади, и это не шум боя, но гул праздника.

Немногим удалось остаться серьёзными, сохранить уплывающее чувство времени и места.

— Боюсь я, опять он выкарабкается. Ведь он, шведский громила, уж семнадцать раз был ранен, и все как с гуся вода, — предостерёг Гюнтер.

— Ведь и тонул же он четыре раза, и в Польше, и здесь, в Германии. Верно, дьявол ему пособляет, — перекрестился при упоминании нечистого Макс.

— Кабы добраться туда, да уж точно в голову из мушкета, али горло перехватить кинжалом.

— Куда там, всех положат — в палаши возьмут да конями потопчут. Мы своё дело свершили, да какое! Посему нам с чистой совестью можно обратно топать: водку пить, гонять тыловых крыс да ждать награды от Светлейшего, а то и от самого Фердинанда.

— Интересно, а кто ж всё-таки лично его сразил? Чья пуля попала?

— То народ, ведомый промыслом Божьим, сразил Антихриста! — возвысил голос Гюнтер.

— Ага, тогда я перст Божий, указующий. Это ведь я его первый заметил. — У Макса грудь колесом, глаза горят, выступает гоголем — герой дня да и только.

— Смотри, смотри, лошадники пожаловали! Вот они и докончат дело, если что!

И действительно, большой отряд имперских рейтар, огибая ликующих мушкетёров, медленно разгоняясь, пошёл в атаку на то самое место, где валялся — вот вопрос вопросов — мёртвый или только раненый — шведский король. Разумеется, рейтары имели объектом атаки тот конный полк шведов, что так неосмотрительно бросил своего обожаемого монарха в жаркой сече. Ну что стоит рейтару, проезжая мимо, истратить пулю, ткнуть резко вниз шпагой или хотя бы, вздыбив коня, обрушить его вниз — на грузного, ещё не старого человека, вознамерившегося взгромоздить на свою лысину ржавую корону Шарлеманя.

— Кричите же им, кричите, показывайте! — заторопился Макс, явно выказывая намерение вновь грудью испытать крепость копыт рейтарских лошадей.

— Маркус, придержи этого перста Божьего, стопчут же. — Гюнтер и сам придержал не в меру прыткого юношу за фалды.

И они кричали, чуть не все хором. Но рейтары, то ли в запарке и шуме боя, то ли торопясь пролить кровь, а вернее всего, по своему обычному кавалерийскому высокомерию, не обращали на них ровно никакого внимания.

— Гюнтер, Гюнтер, как полагаешь, сделают? Затопчут, зарубят? — теперь уже Макс тряс Гюнтера за рукав. — Неужто опять все усилия дьяволу под хвост!

— Должны, иначе зачем небо коптят.

— Должна, должна и в этот мир наконец-то пожаловать справедливость.

— Теперь дело конницы гнать лишённых короля-командующего супостатов, захватывать неприятельский лагерь, собирать трофеи и пленных. А нам можно и в тыл — глотку промочить. — Макс решительно бросил мушкет на плечо.

— Погоди, может, ещё и наша помощь потребуется, у шведов много сильных генералов: Баннер, Горн, Врангель, — попытался усовестить его Гюнтер.

— Вот эти молодцы пусть их и гоняют, — беспечно ткнул в сторону уже сцепившихся с врагом рейтар Макс. — Меня сейчас больше беспокоит вопрос, насколько щедра будет длань Светлейшего по отношению к лучшим воинам? Офицерский чин, пожизненный пенсион, двойное жалование, Руно на цепочке, оружие в золоте? Я ни от чего не откажусь. Но первое дело сейчас — так надраться, чтобы лёжа качало — за наш успех, за нашу победу, за Густава в аду.

— Пойдём, пойдём! — зашумели отовсюду. — Что всё мы да мы. Что, наша рота войну должна за всех выиграть? Пущай теперича другие попотеют. Полдела, считай, им спроворили. Густавову башку выложили как на блюдечке.

— А как жив Антихрист? — Гюнтер, подобно волнолому пытался сбить общее течение.

Гюнтера уважали, а ротного боялись. Но ротный давно сверкает пятками дырявых носков в небо — какой-то ухарь и сапоги с мертвеца успел смазать. Прочее начальство, хоть и не босоноги, однако ж тоже отсутствуют по причине убытия — или вчистую, или вследствие раны тяжкой. Один капрал на роту и уцелел, а больше помалкивает — в такой запарке от своих пулю можно запросто схлопотать. Посему и Гюнтерово уважение, силой страха не поддержанное, для счастливой, как никогда, роты — не тормоз.

— Оставайся Пустосвят, коли желаешь, крути хвосты рейтарским лошадкам, а нам надоело! — уважение уважением, а и недолюбливали Гюнтера многие.

— Да где ж ему уцелеть-то, рассуди по совести, когда добрый десяток пуль в него влепили. Нафаршировали свинцом, что того гуся яблоками. Его счас заместо якоря хорошо использовать — не всплывёт, — урезонивали другие, более лояльные к Гюнтеру.

Михель, конечно, возле Гюнтера, и ушки на макушке. Макс тут же крутится, Маркус не встревает. Встали бы как ранее, плечом к плечу 4М и 4Г, никто бы и рта не раскрыл. Михель сам нет-нет да и одарит Гюнтера парой красноречивых взглядов — чего, мол, упираешься. Не хватало ещё от своих пострадать, да когда — на пороге мира!

Многих же подстёгивали не смолкающие, а даже разгорающиеся и крепнущие звуки битвы. Пока до тех и других весть дойдёт, что нет больше Густава, море крови успеют пролить. Четырёхфунтовое ядро, прилетевшее откуда-то справа и навеки упокоившее двух крикунов, явилось постскриптумом дискуссии. Гюнтер, конечно, не признал поражения, продолжал негодующе сверкать глазищами, но он замолчал, он согласился и позволил себя увлечь. Вякнул только напоследок, что негоже раненых и оружие бросать, так и без него знают — подобрали, кого и что могли.

Со стороны, наверное, казалось, что рота получила приказ, и перебрасывается на опасный участок, потому и никто ими не интересовался, остановить не пытался. Многие встречные, конечно, дивились, что это мушкетёры такие раздухарённые топают. Но таких быстренько просвещали в отношении смерти главного слуги Антихриста на земле. Чужаки сильно сомневались, что демона удалось сразить простыми, не серебряными, не освящёнными пулями. Но в споры не встревали — у всей роты, вернее, у её бравых остатков, почему-то разом ужасно запершило в глотке. Наиболее дальновидные и предприимчивые уже льстиво примазывались к богатеньким соседям, незаметно оттирая лишние рты. Другие издалека начинали наводить мосты насчёт подзанять, или что-нибудь заложить, или продать, и лучше чужое. Все твёрдо надеялись, что грядущие милости генералиссимуса с лихвой покроют затраты, поэтому даже известные ротные жадюги и скопидомы подраспустили кошельки. Пытались, конечно, и встречные трупы обыскивать, но почему-то у всех попадавшихся навстречу тел колола глаза одна особенность — напрочь вывернутые карманы. Солдаты генерала Мародёра, как обычно, побойчей да пошустрей нашенских будут.

И тут внезапно «покойнички» ожили! То ли Густава в очередной раз только ранили, то ли шведы об этом ещё не знали, то ли наоборот, взъярились ответно.

Роту с головой накрыл вал драпающей имперской конницы. Кавалеристы разных полков: рейтары, кирасиры, драгуны, кроаты. Те, кто совсем недавно собирались без роздыха домчаться до Стокгольма, теперь столь же рьяно намылились удирать до самой Вены. Одно слово — коннички.

Конных стало так много, словно шведы всё это время рассекали палашами воздух. Увернуться от них было практически невозможно. Макс в очередной раз полетел под копыта, да так там, кажись, и сгинул.

— Вот ещё напасть! Стопчут же всех поодиночке.

Кавалеристы, нещадно нахлёстывая своих одров и воздавая подвертывающейся под руку пехоте, прошли сквозь их строй, как раскалённый нож сквозь кусок масла. Но за ними-то уже замаячили тени преследующих шведских драгун. Эти будут топтать сознательно, умышленно и вместо плетей угощать палашами и пистолетными пулями.

— Гюнтер, Маркус, давайте сюда, ко мне. Держись крепче за мой мушкет. Он всё равно не заряжен. Да под ноги, под ноги смотри.

Предупреждение к месту. Маркус тут же заплутал ногами в лошадиных внутренностях, потянув за собой остальных, причём кобылка та ещё и подыхать не желала, отчаянно била копытами. В конце концов Михель просто крепко схватил Маркуса за шиворот и поволок по крови, кишкам, дерьму.

— Ой, нога, нога, — заканючил Маркус, приседая на колено.

— Так ты остаёшься? — жёстко, в лоб влепил Михель.

Михель боялся обернуться, страшился посмотреть, где шведы, ибо они могли оказаться так близко, что надежда на спасение тут же и околеет от полной безысходности, подобно злосчастной лошадке.

Маркус испуганно, энергично замотал головой.

— Тогда держись за мушкет.

 

XXIV

Неожиданно они оказались на батарейных позициях. Тоже не мёд: понарыто, понатаскано, понавезено всего. Трупы опять же. Одно хорошо — и преследователей то задержит. Всё с ног на голову с этими новомодными шведскими порядками. Ежели ране, порядочный ландскнехт с закрытыми глазами мог обрисовать любой боевой порядок: пехота в центре, кавалерия на крыльях, артиллерия сзади, то с этими северными бродяжками пушки могут оказаться везде, где угодно, — от авангарда до обоза. Ещё и бедную пехоту могут припрячь цугом — таскай по полю.

Миновав фальконет среднего калибра, Михель вдруг с ужасом ощутил, что земля под ногами проваливается вниз, и они неожиданно очутились в каком-то подземелье. При их нежданно-негаданном появлении в угол испуганно шарахнулся некто с факелом в руке. Факел, а также свет из дыры, что они проделали своими телами, позволили Михелю разглядеть бочонки и бочки по углам, аккуратную пирамиду стальных шаров-бомб в центре, о которые они чудом при падении не переломали ноги.

— Пороховой погреб! И здесь кто-то с открытым огнём! — Михель так и обмер сердцем, протестующе замахал руками.

— Э, дядя не дури! Постой! Свои мы! — закричали разом. И все, верно, молили Бога, чтобы это не оказался швед, прорвавшийся и уцелевший после одной из предыдущих атак, или хотя бы чтобы случайная искра с мерно потрескивающего факела не упала в открытый бочонок.

— Врёте, проклятые христопродавцы, — неизвестный тем не менее поднял факел подальше от пороха, а также чтобы их осветить. — Молитесь, своему дьяволу, чтобы получше встретил в аду.

— Мы такие же католики, как и вы. Верно служим церкви и императору. Посему погасите или уберите немедленно огонь! Иначе произойдёт непоправимая ошибка, и вы долго будете о том сожалеть.

Последние слова Гюнтера, несмотря на весь трагизм ситуации, невольно вызвали улыбку Михеля и Маркуса. Но именно это ощеривание грязных, в копоти и крови физиономий послужило лучшим доказательством их правоты. Может, хитрец Гюнтер на то и рассчитывал.

— Побожитесь! — потребовал неизвестный, судя по всему имперский артиллерист, скорее уже по инерции недоверия, чем действительно продолжая сомневаться. Кажется, он обрадовался не меньше их.

К тому времени Михель достаточно его разглядел и мог делать определённые выводы. Конечно, из наших. Одежда богатая, верно, не простой канонир. К тому ж стар больно, чтобы самому под ядрами корячиться. Волосы слиплись от крови, но вроде рана неглубока — жить будет.

Они послушно выполнили его требование, после чего неизвестный ловко вышвырнул факел в дыру — света и так доставало, к тому же вскоре он вытащил откуда-то из-за вороха гранат надёжный, безопасный зажжённый фонарь.

— А шведы где?

Гюнтер приложил руку к земляной стене:

— Да уж близёхонько.

Впрочем, приближение больших конных масс можно было определить не только по дрожанию стен.

— Так, может, я зря с факелом поторопился? — спохватился старик.

— Ты это, дядя, брось, — Маркус отчаянно пытался придать своему тону суровость и вескость. Он присел на первый попавшийся бочонок и, морщась, яростно растирал ушибленное копытом колено. — Мы ещё пожить хотим.

— Они, гады, сына у меня, — старик закрыл лицо ладонями и затрясся в рыданиях, — к лошадям привязали и разметали по полю. Думали, деньги он где схоронил. Я их зубами готов грызть.

Похоже, неожиданное избавление от смерти, на которую он сам же себя обрекал, потрясло старого артиллериста.

— Зачем же зубами? У тебя вон пушка есть, да не одна, — попытался отвлечь его от невесёлых мыслей Михель.

Однако на слова его почему-то живо отреагировал Гюнтер, даже палец назидательно поднял, ловя ускользающую мысль.

— Что ж у тебя, хозяин, погребок-то столь хилый? — Маркус осторожно разгибал и сгибал ногу в колене, и это не доставляло ему особого удовольствия. — Если уж мы сумели вломиться, то любая случайная бомба насквозь прошьёт.

— Строили-то ночью, пред самым побоищем, наспех. — Старик ещё глотал последние слёзы, однако рассказывал охотно. — Пришлось пехотных в работы взять. И не досмотрел, везде ведь надо было поспеть, как они доски и брёвна успели пропить. Что там доски, пары бочонков зелья не хватает, а ведь четыре же раза пересчитывал.

— Эт мы могём, — осклабился Маркус. — Мы, мушкетёры, бедовый народ, и палец нам в рот не клади.

— Дак это вы, что ль, были, — вгляделся старик. — Что-то рож не припоминаю.

— Не мы, не мы, — махнул рукой окончательно развеселившийся Маркус. — Я к тому речь веду, что любой из нас такую штуку смог бы провернуть да кого угодно одурачить.

— Слупили по четыре су за срочность, да ещё и ничего толком не сделали — это вы считаете правильным делом!

Речи были заглушены нарастающими раскатами. С потолка тонкими струйками посыпалась земля. Все инстинктивно сжались, втянув головы в плечи.

— А он у тебя, того, не обвалится напрочь, став нам всем шикарной могилой? — забеспокоился Маркус.

— С восхода, почитай, конные носятся туда-сюда — и ничего, стоит, как видишь.

— Ага, конного нам здесь только не доставало сверху, да ещё и с лошадью. Полный набор будет — пехота, конница, артиллерия. Хоть армию собственную погребную создавай.

Михелю нестерпимо захотелось наверх, хотя и понимал, что это гибельно.

— А ведь это ж наши атакуют, наши! Слышите, с какой стороны, — опять назидательно поднял палец Гюнтер.

— Помогай им Бог. Может, сломят наконец супостата, — закрестился артиллерист.

— Может, мы потихоньку в тыл? — робко предложил Маркус, переводя вопрошающий взгляд с Гюнтера на Михеля и обратно.

Но Гюнтер, словно и не слышал его, будучи целиком погружен в свои мысли.

— Сломят! Конечно, сломят, если мы им пособим. Ты, старик, знаешь, как с пушкой управляться, заряжать там, наводить?

— Да я вообще-то мастер-литейщик.

— Я не про то спрашиваю.

— Ну как же. Хотя и давненько этим делом напрямки не занимался.

— Пошли. Заодно и сына твоего им припомним.

— Гюнтер, ты куда? — враз всполошились Михель и Маркус.

— Туда же, куда и вы — к пушке!

— Но у меня же нога, — заканючил Маркус.

— Главное, голова цела. Не бойся, в атаку хромать не придётся. Здесь все недалече.

И уже в дверном проёме, назидательно подняв палец:

— Запоминайте, потому как умными людьми сказано: «Прекраснейшее, что нам принадлежит, — честь!»

— Всё так, но я бы со своим «Absolve Dominet» предпочёл погодить.

— Нет, сегодня Глас Божий возвестит наихристианнейшему воинству «Те Deum laudamus». A «Dies irae» — по врагам нашим!

Точку в содержательной беседе подвёл со стоном поднявшийся Маркус:

— Ты, у нас, Гюнтер, в конце концов дьявола уболтаешь сигануть в его же собственный котёл со смолой кипящей.

Перед ними расстилалось поле, на котором кипела отчаянная рубка. Даже плотный доселе пороховой дым заметно поредел — в ход шло исключительно белое оружие.

— Еретики сильны как никогда. Посему не медля приступай к науке, — раскомандовался Гюнтер.

— Прежде всего пушку надо после предыдущего выстрела пробанить. То есть прочистить, — торопливо поправился артиллерист, встретив недоумённый взгляды всей троицы.

— Вот эту штуку, она называется банник, засовываете в дуло и равномерно туда-сюда, туда-сюда, как... Ну, вы сами знаете где, — лукаво улыбнулся он в усы.

— Продолжайте, молодой человек, — передал он своё нехитрое орудие Гюнтеру, — вы более других стремились овладеть нашим ремеслом. Да не ленитесь, а то мне, старику, сие уже не по силам.

— Вы, — ткнул он пухлым перстом в Маркуса, — пойдёте сейчас вон туда. Видите ноги. Да, да, в красных чулках. Это не испанский лейб-гвардеец, а, к сожалению, мой лучший наводчик. Сожалею не потому, что это именно его ноги, а потому, что ему никогда ими не пользоваться. Короче, — оборвал он сам себя. — Видите, рядом дымок вьётся. Это тлеет без пользы артиллерийский фитиль, он намотан на специальный жезл. Там ещё изрядный запас должен остаться. Тащите — нам без него как без рук. Не спешите. На груди наводчика на цепочке должен висеть пробойник — шило такое. Его также — сюда.

— Цепочка, надеюсь, хоть золотая? — Маркус всеми силами пытался заменить исчезнувшего Макса.

Но старик уже про него забыл, обернувшись к Михелю:

— А с вами, молодой человек, мы, ежели не возражаете, отправимся за начинкой к пирогу, то есть за зарядом. Нам, следовательно, обратно в погреб.

— Момент, — обернулся он к Гюнтеру. — Я думаю, достаточно. Вы столь яростно баните, что, опасаюсь, увеличите калибровку, и ядра будут попросту сами выкатываться из дула.

Смущённый и задетый за живое, Гюнтер даже чертыхнулся, что водилось за ним крайне редко.

— Пойдёте с нами. Принесём сразу бочонок пороха, чтобы каждый раз в погребок не спускаться.

Так же неторопливо и обстоятельно, чтобы запомнилось раз и навсегда, старый артиллерист показал им процесс заряжания. За исключением мелких хитростей, все до боли знакомо. Тот же мушкет, только без замка и калибром заметно поболе.

— Теперь что? — смиренно обратился артиллерист к Гюнтеру, прерывая процесс. — Куда наводить прикажете. У нас ведь бомба, а с ней особая опаска нужна. Надо навести, поджечь фитиль, быстренько закатить бомбу, прибить пыжом и отпаливать, чтобы бомбу не разнесло в стволе, вместе со всеми нами.

— Куда стрелять? А вон куда!

— Боже ты мой! — ужаснулся Михель, проследив направление указующего перста Гюнтера. — Наших-то опять лупят.

Очередной имперский вал, судя по всему, расшибся о шведскую скалу. Малодушные осаживали, разворачивая лошадей, храбрые пытались подороже продать свои жизни.

— Где же дьявол закружил Паппенгейма?! — Маркус почему-то требовал ответа у них. — Без него наши коннички, что мокрые курицы.

— Да мы-то откуда ведаем! — резонно заорал на него Гюнтер. — Ты не о нём беспокойся, а вот об этой кормилице, — звонко шлёпнул он по пушечной бронзе.

— У кого глаз острый? — спохватился артиллерист. — А то мои слезятся.

— У Макса, — машинально пожал плечами Михель. — У кого ж ещё.

— И кто у нас Макс? — старик поочерёдно оглядел всю троицу.

— Судя по всему, он в окрестностях ада, — вздохнул Гюнтер перекрестившись. — Кстати, до сих пор не познакомились. Я Гюнтер, а эти два достойных отпрыска рода людского и мушкетёрского — Михель и Маркус.

— Весьма рад. Фердинанд Фрунсберг, мастер пушечных и литейных дел, к вашим услугам. — Старик потянул было руку, чтобы приподнять несуществующую шляпу.

— Не из рода ли тех достойных Фрунсбергов, столько сделавших для империи?

— Где уж нам, — смущённо-польщённо заулыбался старик. — Они-то из благородных будут, фон-бароны, а мы бюргеры, мастера. Пушки, колокола. В последние годы, правда, только пушки. Колокола никому не потребны, словно люди напрочь забыли Бога.

— Люди, с помощью пушек защищают своего Бога, — сурово перебил его Гюнтер. — Покончим с проклятыми еретиками — дойдут руки и до колоколов. Чтобы приблизить час сей благостный — наводи по злодеям!

— Дай, я испытаю, — неожиданно вырвалось у Михеля.

— Извольте, извольте, — старик ровно наследника своему пушечному делу сыскал.

— Гюнтер, командуй! — Михель сотни раз видел всю процедуру, посему нуждался только в достойном целеуказателе.

— А вон того субчика мне сделай. — Гюнтер также склонился к орудию, указывая направление.

— Ага, вижу. Ишь молодчик — палаш весь в крови. Гюнтер, клинышек подбей совсем легонько. Маркус, где тебя черти носят, хватай за цапфы, по горизонтали подвернуть бы надобно. Носится, как очумелый, по полю, и не выцелишь. Гюнтер, у тебя в запасе поспокойней не найдётся?

— Заряжай, не болтай! Наши вроде его придержали.

Старого артиллериста словно подменили. В то время как Гюнтер и Маркус больше суетились, он действовал быстро, чётко, ловко. Мастер словно стряхнул обузу времени — спроворил, подобно юному подмастерью, единственная награда которого — брань да оплеухи.

— Поберегись! — молодцевато гаркнул он, прикладывая фитиль к запальному отверстию.

Гюнтер едва успел сгрести в сторону полоротого Маркуса, расположившегося поглазеть непосредственно за пушкой и, несомненно пострадавшего бы от отката при выстреле.

Михель, наоборот, выбежав вперёд, попытался вскочить на тур, но поскользнулся, да так и уселся в корзину с землёй, где к тому же валялась чья-то оторванная или отрубленная голова. Пробормотав что-то вроде:

— Смотри, не отгрызи там у меня кой-чего, — Михель так и остался сидеть, наблюдая за делом рук своих.

Весь квартет артиллеристов разразился бурей восторга. Михель не мог и мечтать о подобной удаче: бомба угодила прямо в шведа и разорвалась буквально у него в руках.

Михель, конечно, не мог услышать, как храбрый вояка успел пробормотать, прежде чем исчезнуть в пламени и дыме:

— Славный выстрел, чёрт возьми.

Ни Михель, ни прочие не обратили внимания и на то, что пороховым духом и осколками было сброшено с лошадей и искалечено шесть имперских кроатов, полуокруживших на момент выстрела шведа с целью задать ему добрую трёпку.

— Если бы ты, парень, мог видеть, как мы его! — восторженно обратился Михель к голове, на которой сидел. Больше-то не к кому. — Однако ж и жестковата у тебя черепушка. Прям ядро чугунное. Верно, упрямец был, когда был живым. А может, ты из шведов и нарочно решил наставить мне синяков на задницу?

Однако ни побеседовать вволю с невозражающим собеседником, ни порадоваться как следует Михелю не дали. Подняли ор от пушки.

— Михель, Михель! — Гюнтер опять вооружился банником, и тот в его руках буквально трещал и гнулся. — Это не последний, и даже не предпоследний швед на этом поле.

Кончай глумиться над павшим и сюда! Глаза твои для нас сейчас по сотне дукатов за каждый зрак.

Так, значит, Гюнтер и голову разглядел. Когда успевает: и работать, и подсматривать.

— Где она, твоя сотня, — вздохнул Михель, тем не менее покорно оставляя новую игрушку и слезая с тура. Бросив последний взгляд на своё сидение, Михель с изумлением и радостью обнаружил зажатый между зубами мёртвой головы дукат.

— Вот так находка! Да ты, парень, — Михель упорно продолжал обращаться к голове как к живому, — чаю, из благородных будешь. Вернее, был. Извини тут, что я тебе наговорил. Разве ж какой шведский прихвостень смог бы устроить для меня такую королевскую награду? Покойся с миром. Дай я тебя землёй присыплю, что ли.

— Михель, ну где ты там запропал?

Михель оглянулся: Гюнтер, прочистив орудие, взялся уже за шуфлу. Фердинанд и Маркус волокли снаряд и пыжи, причём явно ссорились, попеременно обращаясь друг к дружке с короткими пылкими репликами. Михель, занятый головой, не видел, как Фердинанд, не дождавшись, пока Маркус устанет, подбрасывая шляпу вверх, ловить её, вопя что-то труднопереводимое, попросту прожёг ему тлеющим фитилём штаны, приводя в чувство. Обычная шуточка мушкетёров и артиллеристов. Не осади их свирепо Гюнтер, быть бы старику нещадно битому.

— Заряжайте давайте, я сейчас.

«У меня тут дукат», — Михель, конечно, не добавил.

Его благодушие, правда, очень скоро испарилось, ибо мёртвая голова упорно не желала расстаться со своей собственностью, как Михель её ни тряс и ни пытался пальцами выдрать монету. Пришлось гардой кинжала пересчитать упрямцу зубы. Наскоро сдув землю и крошево зубов, Михель, чертыхаясь, торопливо сунул монету в карман — настырный Гюнтер опять подал голос от пушки.

— Чего ты там копаешься? — накинулся на него Гюнтер, в то время как Маркус и Фрунсберг продолжали яростно перепираться между собой. — Панихиду, что ль, устроил? Вон кого надобно отпевать. Причём срочно.

И Гюнтер ткнул чёрным от пороховой гари перстом в поле.

— Да дукат тут подвернулся. — Михель готов был язык себе откусить, однако ж и рукой уже подтверждающе хлопнул по карману. — Не бросать же. Вы тоже заберите, если что, не забудьте.

— Хорошо. — Гюнтера не обрадовала даже весть о деньгах, на что втайне надеялся Михель. — К орудию, к орудию. Наводи, давай!

И он наводил, и они стреляли, благо, снарядов — в избытке. Не всегда, разумеется, так же успешно, как первый раз, но в целом неплохо. Когда же орудие опасно раскалилось от выстрелов, а уксуса под рукой не оказалось, перешли к другой пушке примерно такого же калибра.

Как прихожане на колокольный звон, на выстрелы потянулись люди: пехотинцы рассеянных рот, потерявшие коней кавалеристы. Гюнтер каждому находил дело, ободрял павших духом, придерживал тех, кто собирался бежать дальше. Постепенно у них образовался узел обороны. К рявканью пушчонки присоседился треск доброго десятка мушкетов, а там и вторая пушка подала голос.

Гюнтер и Фердинанд уже сами не заряжали — только командовали. С приказами и дело приобрело осмысленность, пошло веселей. Всё-таки как здорово, когда за тебя кто-то думает.

Появилась даже возможность перевязать Фердинандову голову, заодно расспросив о ране. Точнее, словоохотливый старикан сам им поведал о том во время перевязки.

— Как сердце чуяло. Обычно-то я шляпой покрываюсь, что на походе, что в бою. Потому как от ядра или, положим, картечины шлем поможет, ровно мёртвому припарка. А тут нахлобучил — батарейные мои так и полегли от смеха — старик в железо рядится. Я ещё в сердцах плюнул — чтоб вас всех побило. А оно вон как обернулось. Ровно я накаркал-напророчил. В общем, когда хлынула эта саранча на батарею, приметил меня один швед — не видел я здоровей мужика, сколь живу.

— Давно замечено — у страха глаза велики. — Гюнтер никогда не любил, чтобы при нём как-то выделяли в лучшую сторону противника.

— Да говорю ж вам — великан из великанов. Горяч не в меру — саданул меня палашом прямо по штурмовой каске. А что было б, кабы в шляпу я нарядился, как обычно? Развалил бы до самого копчика. А сила какова: шлем пополам, палаш в куски, я в обморок, шведа и след простыл. Как очухался немного, то и решил в погребе схорониться, где вы на меня и свалились.

— И сдаётся мне, — добавил Фердинанд, подумав, — что первым выстрелом Михель, дружок, ссадил именно этого громилу.

— У тебя ж вроде глаза слезятся, как же ты его в поле-то разглядел? — Гюнтер ехидненько так и вроде шуточками уже начал вгрызаться в авторитет Фердинанда, откусывая кусочек за кусочком.

— Точно он! — бесхитростному Фердинанду и дела нет до тайного смысла Гюнтеровых речей. — Руку даю на отсечение. Да сдаётся мне, что и сына моего именно он расказнил.

Гюнтер только плечами пожал. После того как Фердинанд признался ему, что по молодости грешил анабаптизмом и вообще продавал свои пушки направо и налево, лишь бы платили, Гюнтер решил держать ухо востро. Но пока идёт бой — каждая пара рук, каждая голова на счету, и Гюнтер лебезил и заискивал ради грядущей победы перед Фердинандом.

Затесался к ним даже один мародёр из тыловых с огромным и уже доверху набитым мешком. Он явно рано поверил в имперскую победу или решил рискнуть и собрать сливки, пока другие ещё опасаются. С милю резво драпал от шведской кавалерии, однако добычу не бросил. Долго сидел на своём мешке, все не мог отдышаться. Думали, уж помрёт. Гюнтер бросил на бездельника пару свирепых взглядов и, не выдержав, решительно сам к нему направился.

— Вот отныне твой мушкет, твои заряды. — Гюнтер буквально насильно вручил всё это опешившему мародёру. — Вон твоя банкетка, вон твоя бойница, и ещё за той присмотри. Бегом — марш!

— Мешок можешь взять с собой, — добавил Гюнтер, усмехнувшись в усы. — И не дай бог, надумаешь под шумок улизнуть в тыл. Из могилы достану.

Развёрнутая под руководством Гюнтера бурная деятельность стала маяком не только для осколков разбитой имперской армии. Их батарея оказалась как бы на «ничейной» земле.

На счастье, шведы в очередной раз перенесли направление удара. Жаркое дело кипело левее. Через батарею изредка перелетали ядра как с той, так и с другой стороны. Шведских одиночек — таких же заплутавших кавалеристов — неизменно встречали огнём, рассеивая по полю и не давая сбиться в крупные опасные группы. Кое-кого удачным выстрелом ссаживали с коней, что неизменно встречалось бурей восторга, причём больше радовались почему-то, когда враг оставался в живых и спасался, расшвыривая доспехи и снаряжение, подбадриваемый в хвост солёными шуточками и выстрелами. Даже мародёр-тыловик вспомнил, что ведь когда-то был справным солдатом и всё меньше косился на тыл да и на невольных соратников — не бегут ли, не бросили ли.

Однако имперцы не выиграли ещё ни Войну, ни даже битву. Явно пьяный сбившийся с дороги шведский расчёт со своей передвижной четырёхфунтовкой, умело используя складки местности и горы трупов, прокрался незамеченным и первым удачным выстрелом картечью положил на месте едва не половину отряда. Оставшиеся в панике бросились наутёк, и только Гюнтер, а за ним Маркус — к пушке, где за лафет испуганно присел ошарашенный Михель. Только старый Фердинанд сохранил невозмутимость, что-то громко подсчитывая.

— Дуэль так дуэль! — заявил он. — Если хотите уцелеть и победить, то что бы ни делали — по моей команде «ложись» — падайте ниц, иначе всем конец. А теперь заряжай!

Их орудие на пригорке — шведское в низине. Михель, чертыхаясь, ослаблял клинья, Маркус как раз прибивал пыж, когда раздалось громовое:

— Ложись!

И кто бы мог подумать, что старый пердун Фердинанд может ещё так молодцевато гаркнуть. Они послушно попадали, и тут же выше с визгом пролетела картечь, донёсся звук пушечного выстрела.

— Как ты догадался? — приподнявшись на локте, Гюнтер счищал с лица налипшую кашу из крови и грязи. — Колдовство какое-то.

— К орудию, — махнул рукой Фердинанд. — Потом объясню.

Однако словоохотливость взяла верх и, ворочая наравне со всеми враз потяжелевшую пушку, но не сбиваясь со счёта, Фердинанд охотно дал пояснения.

— Это же не люди, пятнадцать, шестнадцать, — кивок в сторону шведов, — это куклы механические. У них же все размерено, рассчитано и вбито в башку, двадцать восемь, двадцать девять. Наши заряжают медленней и палят абы как, сорок, сорок один. А эти все всегда в одно и то же время. Кстати, вот оно — ложись!

И вновь визг картечи над головой. Сливаясь с пушечным, совсем рядом ударил вдруг мушкетный выстрел.

Михель поднял голову, и с удивлением увидел незамеченного никем мародёра-мешочника, победно потрясающего дымящимся мушкетом, кстати, Михелевым.

— Вы только посмотрите, каков молодец?! — Гюнтер уже на ногах и не скрывает восхищения.

— Так ты попал, девять, десять? — в голосе Фердинанда было нечто, заставившее их обернуться.

— А то! Наповал! И ножкой дрыгнуть не успел! — послышался горделивый ответ.

— Идиот, восемнадцать, девятнадцать! — схватился руками за окровавленную голову старик. — Ты же выбил их расчёт с ритма, а меня со счёта. Как я теперь определю время заряжания, тридцать один, тридцать два.

— На вас не угодишь, — пожал плечами мародёр. — Пойду я, пожалуй. К тому же заряды полностью иссякли.

— Нет уж, держите его! Сорок три, сорок четыре. Подыхать вместе будем, по твоей вине. Ложись, что ли! — по привычке скомандовал Фердинанд.

Выстрел!

— Ах вы, мои куколки заводные. Пять, шесть. Ах вы, мои милые. Вы только гляньте на этих героев — уложились ведь вовремя. Прямо как при полном расчёте. Двадцать, двадцать один. Теперь они нам не страшны.

— Вот ещё одному уже ничего не страшно, — сдержанно кивнул Гюнтер. Шведы не преминули ответить за гибель товарища, влепив весь заряд в бойницу, откуда был произведён ружейный выстрел. Нечто, оставшееся от мародёра, решившего вернуться к мушкетёрскому ремеслу, сползало вниз по брустверу рядом с заботливо прислонённым к банкетке мешком.

— Осиротел мешочек-то, — брякнул Маркус, на время забыв обо всём.

— Заряжай! — ткнул его Гюнтер. — А то раззявил губу, трофейщик хренов.

Им ещё два раза пришлось целоваться с землёй, прежде чем они зарядили сами.

— У шведов-то проклятых отчего заряды не иссякли до сих пор?

— Унитары! Всё в одной холстинке зашито — и порох, и пыж, и ядро — забивай сразу — и готово. Каждый солдат на себе добрый десяток может утащить.

Наконец-то сподобились и они.

— Так, как только шведы стреляют, десять, одиннадцать, Михель, сразу к прицелу, и постарайся, чтобы этим выстрелом всё и ограничилось, семнадцать, восемнадцать. Я зарядил бомбой, потому что от картечи они также попадают, как то сделали мы. Надо развалить им пушку. Швед пошёл, конечно, не тот. Их там с десяток голов, давно бы со шпагами рванули в атаку, врассыпную да перекололи нас в мгновение ока. Тем паче ни я, ни тот мешочник на шпагах уже не сильны.

— Так они ж не ведают, что нас здесь четверо.

— Ведают, не ведают. Тридцать, тридцать один. Чего тут ведать? Раз ни из пушки, ни из ружей не отвечают — значит, нет никого. Бери голыми руками. Нет, не тот швед стал. Ложись!

И всё-таки Михель поторопился! Выпущенная бомба впритирку прошла над шведской пушчонкой, зарылась в землю, где и разорвалась, не причинив никому вреда.

Шведы ответили ещё двумя картечными зарядами, но к этому они уже привыкли, посему зарядили гораздо быстрее.

— Михель, умоляю, не промахнись! Ведь не дурни же они, в конце концов. Догадаются сменить частоту выстрелов и сметут всех разом. Или поймут, какие из нас вояки, и возьмут штурмом.

— Мне нужно время для прицела. А с бомбой этого не сделаешь — надо торопиться.

— Так что ж ты молчал? Давай ядро закатим!

Михель ощутил незнакомое чувство величия себя, наводящего пушку. От его меткости зависела вся их четвёрка, а также свалившиеся, как снег на голову, шведы. «Одним ударом семерых» — в этом что-то есть. Михель не раз и не два видел, как ядро врезается в плотный строй атакующих, как заряд картечи наповал укладывает все капральство. Но в худшем случае из орудия палили в него, в лучшем — свои имперские артиллеристы поддерживали огнём. Навалился страх — опять промажет! Зря он самонадеянно встал к пушке.

«Если суждено уцелеть в этой заварушке — ухожу в артиллерию. Вон и старик ко мне благосклонен — шпыняет гораздо меньше увальня Маркуса или гордеца Гюнтера. Должен взять, ведь расчёт его весь приказал долго жить. Тогда уж Гюнтер, сволочь, мной не покомандует — куда идти, что подать. Когда пожелаю, тогда и к морю уйду... Шведы-то как медленно работают. Чуют еретики, что на прицеле. Запросто любому башку снесу. Вон один даже обернулся — а порох-то у него так и сыпется — нет, не будет у них доброго выстрела».

— Ну, запаливай, — негромко и даже устало скомандовал Михель, словно занимался этим годы и годы, и выстрел этот для него — один из тысячи.

— Voila, — восхищённо прищёлкнул языком Фердинанд, почему-то решивший перейти на французский. — Михель, каналья, да ты же прирождённый артиллерист!

— Выпивка с меня! — выразил своё отношение к выстрелу Маркус.

— Заряжай давай! Картечью! Уходят же! — Гюнтеру все мало. — Ну ты и глаз, Михель!

А вопили они все потому, что Михель попал! Ядро угодило в лафет или колесо — только щепки полетели. Выбитый силой удара из люльки ствол отлетел далеко в сторону, к огромному сожалению Михеля, не зацепив никого из шведов.

— Подумаешь, в пушку попасть, — пожал плечами Михель, хотя его так и распирало заорать что-нибудь оглушительно-звонкое. — Любой сможет.

— А вот и не любой, не любой, — горячо подхватил Фердинанд. — Тут глаз нужен. И чутьё. Они или есть, или нет.

Оставшиеся без пушки шведы рассыпались проклятьями, бессильно грозили кулаками, даже постреляли из мелкого оружия, а потом вдруг побежали, да так резво — только пятки засверкали. Потому-то Гюнтер и завопил как резаный, чтобы поторопились заряжать. Саданули картечью вослед — да куда там.

— Вот теперь можно и отпраздновать. — Гюнтер неуклюже, но крепко облапил Михеля. — Молодец! Ты даже не подозреваешь, Михель, какой ты славный малый!

— Может, в тыл? — робко предложил Маркус. — Сколь воевать-то можно? Пехтура от нас сбежала — прикрывать некому.

— Пехтура, — передразнил его Гюнтер. — А сам-то кто?

— Заряжай! — скомандовал уже Фердинанд. — Битва-то не кончилась.

— Заряжай да подавай, — скривил губы Маркус. — А отдыхать и наливать когда ж будем?..

— Паппенгейм! Смотрите, точно Паппенгейм!

— Ура, победа, насыпь им перца под хвост, ребята!

Огромная масса имперской кавалерии, подобно водяному потоку, грозно выкатывалась из-за ближайшего холма, сворачивая расстилающуюся перед ними шведскую армию, ровно штуку сукна.

— Боже ты мой, какая силища! Сколько ж у него кавалерии-то будет? — не скрывая радости, притворно ужаснулся Маркус, всплёскивая руками.

— Тысяч за семь простирается мощь его региментов. — Фердинанд не меньше других потрясён был величием разворачивающейся панорамы огромного противоборства.

— Фердинанд, как сделать, чтобы наша штучка плевалась как можно дальше? — Гюнтер не мог долго радоваться.

— Или хобот приподнять, или хвост опустить, и заряд, конечно, рисковый забить.

— Действуй: командуй, показывай. Надо пособить конничкам.

Михель тоже взялся было за инструмент, но Гюнтер мягко его отстранил:

— Отдыхай. Тебе нельзя утомляться. Руки будут дрожать и глаз слезиться. У нас вон там Маркус — новоиспечённый бомбардир — от безделья изнывает, да и Фердинанд — работник хоть куда. Полюбуйся пока, как наши еретиков кромсают. Что, разлюбезные, наскочили с ковшом на брагу! — погрозил он кулаком в сторону противника.

Однако ж и шведы тоже не с хвоста хомут надевают. Мягко спружинив, шведская армия погасила первый, самый бешеный натиск, не раскололась на тысячу небоеспособных осколков. Кавалерия, мушкетёры, орудия — всё это спешно меняло фронт, подтягивалось, охватывало, контратаковало. Поле беспощадной резни мигом затянулось плотными клубами порохового дыма, и уже не разобрать было — кто там кого и как.

У смертельно вымотанных артиллеристов работа тоже не заладилась и не спорилась. Непосредственная угроза миновала, предвкушение близкой победы расхолаживало и расслабляло. Удирающий от них шведский расчёт наткнулся на целёхонькую однотипную четырёхфунтовку, и после недолгих споров решили развернуть её и вторично испытать судьбу в артиллерийской дуэли. Тут-то и накрыл их вал атакующей имперской конницы. Храбрые шведы ещё успели всадить заряд картечи в упор. В горячке боя было не до возни с пленными.

Михель, с удовольствием расслабив напряжённые члены — возня с орудием утомляет не хуже рукопашной, — вёл ленивую борьбу между Совестью и Усталостью: помочь — не помочь, причём Усталость явно одерживала верх. Хотел уж было обернуться и крикнуть, чтобы не суетились понапрасну, всё равно ничегошеньки в дыму не разберёшь, так и по своим недолго угодить, как вдруг внимание его привлёк всадник, явно держащий путь по их душу.

Михель беспокойно заёрзал. Всадник выскочил из имперских рядов, но у них ведь там всё так перемешалось. С вознёй у пушки он совсем забыл про свой верный мушкет и то, что его всегда надо иметь под рукой, желательно заряженным. Ежели, конечно, думаешь протянуть хотя бы до следующего восхода солнца. Гюнтер, командирчик хренов, явно сунул его ружьишко в чьи-то грязные неумелые лапы, и хозяин лап, разумеется, удрал под поднятый шведами шумок, с испугу сгребя и Михелев мушкет. И валяется, поди, его неказистый, но убоистый мушкет сиротливо в какой-нибудь луже. Пойти посмотреть что-нибудь подходящее.

— Гюнтер, гость к нам, — обронил Михель, проходя мимо. — И дьявол тебя забери, кому ты запродал мой мушкет?

— Мушкет твой у охотника до больших мешков. — Гюнтер с явным удовольствием разогнул спину и, выпрямившись, поднёс ладонь к глазам. — Командир какой-то жалует либо вестовой. Счас начнётся кутерьма: передвинуться туда, сосредоточиться там, стрелять туда, не стрелять сюда.

Фердинанд и Маркус, как по команде, тут же бросили работу, и, рьяно показывая, что это тоже важное дело, принялись выглядывать всадника. Судя по всему, лошадь тому попалась не ахти или заморилась за этот сумасшедший день, но всадник перешёл на шаг. Михель, обрадованный известием, пошёл проведать свой мушкет. Маркус, оторвавшись от увлекательного созерцания, крикнул в спину, чтобы Михель пошарил в мешке насчёт выпить-закусить. Михель согласно кивнул головой, хотя был точно уверен, что в мешке том, кроме окровавленного тряпья да мало-мальски приличного оружия, ничего не обнаружится. Хотя чем чёрт не шутит. Надо будет у мёртвого мародёра порыться в карманах — явно что поценней туда откладывал. Если у него, конечно, остались карманы.

Мушкет свой Михель опознал только по половинке приклада, которая так и осталась в руках мертвеца. Проклятые шведы щедро наделили картечью не только теперь уже навеки безвестного любителя выморочного имущества, но и Михелев мушкет.

— Не дорожишь ты, парень, доверенным оружием. Ой, не дорожишь. Досталось бы тебе от нашего ротного на орехи, кабы оказался вдруг на нашем ротном смотре.

Михель поймал себя на мысли, что вот уже который раз разговаривает с мертвяком. Словно готовится к встрече с будущей землёй, когда все друг дружку повыбьют да повырежут, только с такими и можно будет перекинуться словечком-другим.

Карманы мародёра не особо обогатили Михеля. Так, мелочевка. Больше руки оттирал, ибо внутренности мародёра после шведской картечи все почему-то оказались наружу. Похоже, шведам перед боем тоже не платят. Начальнички, так их и разэтак, повсюду одним мирром мазаны.

В мешке все, как Михель и ожидал. Приятно обрадовала, правда, изящная вещица, явно офицерская, — серебряная фляжка, так ведь без капли содержимого.

Михель уже привстал было, чтобы разом вывернуть содержимое мешка на землю да раскидать пинками, дабы руки не пачкать, как неугомонные Гюнтер и компания опять что-то разгалделись за спиной. Наскоро проверив первый подвернувшийся из мешка пистолет — заряжен — Михель сунул его за пояс — хм, а рукоятка-то не иначе как слоновой кости — и поспешил к крикунам.

— Михель, Михель! Вот радость-то! Ты погляди, кто к нам жалует! Ну что, угадал? — Маркус не выдержал и бросился навстречу.

— Старуха с косой.

— Да ты чё, Михель, сдурел. Ну, глянь, глянь повнимательней. Пошире-то разинь свои знаменитые глаза. А я тебе подскажу — это замена твоя.

— Тогда призрак короля шведского.

— Нет, вы только полюбуйтесь на него? Шутник выискался. Совсем пушечные газы зенки повыели.

— Хорошо хоть пушечные, не кишечные.

— А я подскажу, не сочту за труд. Это пропажа наша общая обнаружилась.

— Да ну? Тогда это запропастившийся было невесть куда Паппенгейм собственной персоной, везёт мой пропавший мушкет. — Чего бы Михелю не побалагурить, видя как распаляется Маркус, тем паче что конный одиночка явно не представляет угрозы.

— Дуралей ты, Михель, и отец твой был, — не на шутку рассвирепел Маркус, однако сам же себя нетерпеливо оборвал. — Да это же Макс, Макс наш нашёлся. Он теперь станет пушку наводить, а ты, шутничок, землю с нами рыть.

Если Маркус ожидал от Михеля взрыва восторга или негодования, то крепко ошибался. Дождался он только того, что Михель заговорщицки подманил его пальцем поближе и таинственно зашептал:

— А я ведь никогда и не сомневался, что Макс жив. Это ж ты, Маркус, его уже и убил, и зарыл, и отпел. За что и ответ держать будешь.

— А что я, что я... Это Гюнтер. А я ведь... тоже всегда верил. Скажи ему, Михель.

— Ладно, замолвлю словечко, — враз повеселел Михель. — Пойдём встречать нашего героя. Если выпивки он и не приволок, то уж вестей — полные перемётные сумы.

 

XXV

— А я чую, пушка одиноко палит. Ну, думаю, не иначе как наши оборону против целой армии держат. Кто ж, как не вы! — заорал Макс ещё издали, так что за громом битвы было и не разобрать. — Жаль я в кавалерии ещё никого не знаю, а то б поспорил на пару монет, что это только вы, и никто более.

— Дай-ка я тебя перекрещу для верности, а ещё лучше — шпагой ткну, чтобы убедиться, что не призрак. — Давно Михель не видел Гюнтера в такой радости.

— Вон, коня лучше ткни, уж он-то точно из плоти и крови. А меня только святой водой спытать можно.

— Кстати, ты-то святой водицей не догадался облагодетельствовать. — Кто про что, а Маркус все о водке.

— Ну да, драгуны ведь известные пьянчужки. Давеча скакал в эскадронном строю, дак так надышали на меня — чуть с лошади не свалился.

Макс, живой Макс, в пыли, крепко уже пропахший конским потом, усталый, но, как всегда, весёлый. Жмёт руки, обнимается, знакомится с Фердинандом. Пушка заброшена, бой забыт — пусть привыкают и без нас как-нибудь обходиться.

— Выкладывай, где тебя черти носили? — Гюнтер, разумеется, видит, что Макса и без того распирает от желания вывалить на них гору вестей, но также прекрасно знает, что Максу будет приятней, ежели его попросят.

— Чудом ведь меня не стоптали тогда. Получил копытом по голове, думал каюк, однако ж Бог миловал — вскользь. Когда очухался — вас уже и след простыл, друзья тоже мне, а шведы вот они — близёхонько. Пырь глазами — ан Гнедок бесхозный ушами прядает. Я к нему — еле вскочил — вертится, зараза. А шведы уж с трёх сторон заходят. Пришлось с поля боя убираться, и поскорее. Парочка шведов за мной увязалась, да на счастье в ольстрах пистолеты заряженные нашлись. Да целых три пары к тому ж — старый хозяин запаслив оказался. Удирал да Бога молил, чтобы конёк мой не споткнулся. Далеконько они меня загнали — видно, глянулась им башка моя. Хотел уж ворочаться да разобраться с ними по-свойски, ан гляжу — отстают. К тому же засады опасался или какой ещё каверзы, шведы-то у нас мастаки на всякие такие дела. А тут и наш авангард. Покуда разобрались — снаряжение-то у меня мушкетёрское, башмаки опять же, лошадка шведская и сам непонятно кто. Ну, сволокли к Паппенгейму, а что я мог доложить? Хватило, однако ж, ума соврать, что от пехоты меня снарядили поторопить его. Так он об этом и без меня ведал, что как воздух здесь нужен. Послал он меня, куда подале, а своим — вперёд! И я было пристроился, однако ж конь мой спотыкаться стал, да и мне что-то без палаша расхотелось в рубку ввязываться. Так вместе с отсталыми, а их в такой гонке ох как много набралось, и возвернулся. Но хитрость мою шведы перемудрили. Когда я появился на поле брани злой, еретики, почитай, всех прытких, что до меня поспели, прибрали, и очутился я в самом пекле. С Паппенгеймом, опять же, довелось свидеться. Но ему на тот момент уже не до земных дел было. Отходя в мир иной, генерал наш храбрый все повторял: «Как я счастлив, как я счастлив».

При вести сей Гюнтер молча скорбно закрыл лицо руками и стоял, раскачиваясь, переживая гибель храбрейшего католического воителя.

— Паппенгейм-то в своё время отдал должное протестантской вере, — склонясь к Гюнтеру, несколько не к месту сообщил Фердинанд. — Дай Валленштейн тож.

— Почему счастлив-то? Торопился предстать пред очи Всевидящего? — не понял Маркус.

— Нет, потому что узнал, что Густаву каюк.

— Так Густав умер?! — в один голос завопили все, а Гюнтер мигом выздоровел от скорби.

— А то! Вы, пожалуй, одни ещё про то не ведаете. Куда вы палили-то тогда? В белый свет? Я лично в него целил — значит, обречён он был. Вы ж знаете, я не мажу.

— Густав умер. Густав умер! Густав умер!!! — на разные лады продолжали перебрасывать главную возбуждающую новость все четверо, так, что Максу поневоле пришлось выжидать, чтобы продолжить.

— Вообще-то человек двадцать драгун уже божатся, что именно они его добили. Опасаюсь, все лавры и награды перехватят. Опять бедной пехоте ничего не перепадёт.

— Вот сволочи! — в сердцах выругался Маркус. — Хоть пули помечай в следующий раз.

— Толку-то, — скривился Макс. — Отбили шведы тело своего ненаглядного монарха. Ох и рубка была. Голов поотлетало.

— Я вот чего порешил, — добавил Макс, переводя дух. — Я в конницу ухожу. Ведь сколько я сегодня увидел, где только ни побывал, пока вы как сурки пушку окапывали, вот и конька славного, ровно под меня кто-то холил.

— Макс, ты чего это? Тебе, с твоими-то глазами, вот сюда — наводчиком. Ежели уж Михель косоглазый сподобился, то тебе-то сам Бог велел, — всплеснул руками Маркус.

— Нет уж, увольте, теперь с коня до полной и окончательной победы не слезу. А она, судя по сегодняшнему раскладу, не за горами.

— Ой, не торопись, Макс. Видно, молитвы наши опять не дошли до ушей Божьих, либо прогневала Всевышнего греховность наша.

Кавалерийская река имперцев, лишённая предводителя, рассыпалась на ряд ручейков, проток, лужиц, и все они обильно и рьяно засыпались песком шведской картечи и пуль.

— Да что ж они, бессмертные, что ли! — возопил Гюнтер, воздевая кулаки к небу в бессильной ярости.

— Ты, Гюнтер, как желаешь, а я ухожу, — сплюнул Маркус. — Бесчестно будет после стольких подвигов и лишений сгинуть здесь. Уж если Паппенгейм с семью тысячами сабель не мог их сломать.

— Заткнись, трус! — подскочил к нему Гюнтер. — Да я тебя...

Однако вперёд выступил Фердинанд, придержав Гюнтера за плечо. Михель, наоборот, отступил на шаг назад, выжидая, и всем своим видом выражая несогласие с Гюнтером. Макс, уже в седле что-то осознав, вдруг начал разворачивать коня.

— Все пойдём, только помогите орудия заклепать да порох испортить. — Слова давались Фердинанду вымученно-тяжело.

— Правильную речь ведёшь, дядя. — Макс уже на земле.

— Макс, мешок вон тот забрось в седло. А то воевали, воевали — и ни с чем останемся.

 

XXVI

Никто, конечно, их подвиги не оценил и не отметил. Выдали, как прочим, по монетке, дабы отпраздновать гибель «шведского льва». А на них ещё и начёт сделали — за утерянные мушкеты. Великая битва под Люценом, которую они столь счастливо пережили, поставила жирный крест на их былой дружбе и спайке.

Макс подался в драгуны и, судя по всему, пришёлся там ко двору. Шутников и балагуров везде ценили. Почти его и не видели. Однако ж нос не задрал — при редких встречах щедро угощал выпивкой, как всегда, охотно одаривал ворохом свежих новостей и шуток. Плакался, что драгуны — это всё ж не кавалерия, сетовал, что не родился кроатом, вот у них — скачки, сшибки, добыча.

Михель записался во вновь набираемую Фердинандом батарею, и тот сильно помог ему, исхлопотав перевод. Вообще они очень сблизились после Люцена, и Михель не раз ловил себя на мысли, что Фердинанд видит в нём погибшего сына Якоба, с которым Михель был почти одногодок.

Старик его приодел, охотно ссуживал звонкой монетой, так что Михель наконец-то оженился, подобрав солдатскую вдову посвежее. После кровавой бойни Люцена наблюдался избыток такого товара. Тем более что Фердинанд завёл моду неодобрительно покряхтывать после очередного Михелева разгула, когда мир и так плыл куда-то в похмельном тумане, и драить пушечную бронзу либо перетаскивать пушечные ядра было великой мукой. Старый Фердинанд договорился уже и до того, что не прочь понянчить «внучат», да не суждено было. Женщина оказалась бойкой на язычок, и чем дальше, тем острее мела, попрекая всем, чем ни попадя, нередко перехватывала мужнину монету, отложенную для него Фердинандом. И как-то пьяный, к тому же в пух и прах проигравшийся Михель, не вынеся больше её воплей, не в меру распустил кулаки. Фердинанд в те поры отсутствовал — уехал на ближайшую пороховую мельницу, так что удержать Михеля было некому...

После похорон Михель напрямую отправился к Фердинанду и с порога заявил:

— Мне уехать?

Фердинанд долго молча рассматривал его старческими бесцветными глазами, и глаза те полнились влагой. Михель и сам ощущал внезапный прилив влаги того же сорта:

«Боже, да ведь я люблю этого старикана. Люблю, и сам себе боюсь в том признаться. Но уступать не буду. Прогонит — уйду без слов и оправданий».

Фердинанд порывисто поднялся, старческие ноги подвели, и Михель вынужден был поспешить на помощь. Поневоле они оказались в объятиях друг друга. Фердинанд доверчиво припал к груди Михеля и заплакал навзрыд. Михель терпеливо ждал, неловко переминаясь с ноги на ногу, чувствуя, как мокнет рубаха на груди. Наконец старик успокоился. Отступил, стыдливо отвернулся и махнул рукой — мол, не гляди на меня такого.

— Оставайся, — наконец-то разомкнул губы. — Оставайся какой есть.

— Тогда деньжат выдели, на помин души рабы Божьей. — Михель когда-нибудь наточит бритву, высунет свой поганый язык, да отмахнёт по самую репицу...

Фердинанд так и не сказал Михелю, что Фриду схоронили не одну — ребёнка она носила. Михелева...

Однако ж после того случая Михель изменился. Не то чтобы полностью начал праведную жизнь, но всё чаще, находясь перед выбором — махнуть ещё бутылочку да затеять потасовку или отправиться на боковую, побеседовав предварительно с Фердинандом, — выбирал последнее.

Помаленьку под чутким руководством Фердинанда овладевал он хитростями пушкарского дела. Фердинанд не скупился на порох, обучая Михеля. У пушки старик преображался, из ласкового отца становился суровым пестуном, не выделяя Михеля из прочих и не давая поблажек. Однако бывалый ландскнехт Михель не роптал. Принцип канониров схож с мушкетёрским: «Хочешь пожить — стреляй быстрее и точнее».

Однако ж и батарея у них стала — всем на загляденье.

— Это-то и хреново, — как-то раз, крепко выпив, попечалился Фердинанд, — лучших всегда в самое пекло швыряют, да первыми. На самый опасный участок, где надо стоять до последнего заряда и человека. Значит, опять наша батарея до первой серьёзной драчки живёт.

— Так брось над людьми изгаляться. — Михель даже стакан отставил. — Дай слабину.

— Не могу я так. Не привычен полдела делать. К тому ж чем лучше готовы будем, тем больше еретиков наколотим. Пей!

— Одно спасает, — вытирая усы после очередного стакана, продолжил Фердинанд. — Швед тоже в бой особо не рвётся. Притих.

— Да уж, — согласно пристукнул своим стаканом по столу Михель. — Гибель Густава их здорово подкосила.

— Я горжусь тобой, Михель, это надо уметь — в нужное время в нужном месте, да с готовым к делу оружием. Однако и в наше время тож...

— Знаю, знаю, выучил твою песню назубок: швед не тот пошёл, имперец не тот, война не та, и вообще раньше и вино было крепче, и звёзды крупней, — усмехнулся Михель.

— А что, скажешь не так, скажешь, швед прёт сломя голову, как при Густаве?

— Нет, пожалуй. Притихли бесовы дети. Да что из пустого в порожнее лить. Ясно, как Божий день, — присмирел швед. Однако и на мировую, собаки, нейдут.

В подобных бесхитростных, вроде ни о чём беседах, ровно толстая короста нечистот, постепенно отваливаясь, обнажала душу. Нерастраченная любовь к непутёвому, столь рано бросившему его ради золотого миража Марсовых забав отцу досталась старому мастеру-артиллеристу.

Маркус остался с Гюнтером в пехоте, возможно, против своей воли. Люцен совсем испортил Гюнтера. Обуял его грех гордыни, возомнил Гюнтер, что вправе судить да рядить всех смертных, карать и миловать.

Придумал Гюнтер, что чашу весов под Люценом в ту или иную сторону склонить мог не то что последний регимент, финферлейн, эскадрон или корнет, но и человек, последним брошенный в бой. Гийом! Гийом, которого он не удержал, дал уйти к шведам, усилил мощь Антихристову. Привиделось Гюнтеру, что и прочие спят и видят, как бы стать на дорожку дезертирства и предательства, прямиком ведущую в ад. А с кого спросят на Страшном суде за души эти неубережённые — с Гюнтера. И решил Гюнтер, вспомнив из позаброшенной и порядком забытой латыни, коей никогда не щеголял понапрасну — Per Dominum moriemur — не допустить.

Маркуса вообще держал в чёрном теле, замучил проповедями да нравоучениями, ещё больше пугал геенной огненной, чтобы и удумать не смел чего худого.

Из советчика Гюнтер превратился в диктатора. То, что в тесной компании рассматривалось как шутка, равномерно перекладываясь на плечи всех, стало непосильно для одного Маркуса. Там, где раньше амбиции Гюнтера получали сосредоточенный отпор в шутливой либо резкой форме, теперь, после того как оставшаяся троица разбежалась по родам войск, не встречали сопротивления.

Подобные Гюнтеру хороши как временные организаторы в большом и равном коллективе. Дай Гюнтеру капрала — он вусмерть замучает своё капральство справедливыми упрёками и муштрой, дай ему армию — он угробит её парой блестящих безжалостных побед. Гюнтер хорош или в монастыре, или в бриганде, где всё на вере и примере. Как регулярный командир и опекун, он слишком строг и требователен сверх разума — сам сдохнет и всех загоняет.

И вообще когда одной рукой режешь, другой грехи отмаливаешь, недолго и с ума сойти. Со сколькими это уже случалось.

Завёл ведь ещё привычку, фанатик дурной, каждый вечер заявляться на батарею и проверять — на месте ли Михель. Михель его и углядел-то случайно. Глядь — стоит в отдалении, а глаза такие нехорошие — страшный взгляд. Тусклый и тяжёлый, как у змеюки болотной.

Не добавил веселья и Макс, как-то раз за доброй выпивкой просто ответивший на жалобы Михеля:

— Тебя-то лично инспектирует, а ко мне соглядатая приставил.

Опешивший Михель только и смог выдавить:

— Так пришей в тёмном месте, и дело с концом.

— Шутишь, этого-то я знаю, сам после третьей бутылки выплакался. А другого взамен втихомолку сговорит, я и ведать не буду — от кого пули в спину ждать. Нет уж, шалишь — с этим спокойней.

И помолчав, добавил:

— К тому ж чист я и перед Гюнтером, и перед всеми.

Словом, совсем святоша сдурел.

И мечта Михеля о море застыла, покрылась толстым слоем льда, как водная гладь в стужу. То ли боялся Гюнтера, то ли привязался к Фердинанду. А вернее, ни то, ни другое. Просто Михеля данный порядок вещей пока устраивал. Деньги водятся, занятие имеется, даже надсмотрщик объявился.

Где-то в пограничном Эгере пал оклеветанный, захлебнувшийся в собственных интригах Валленштейн — последняя надежда императора, им же уничтоженная.

О генералиссимусе горевали недолго. Хоть и единственный ведал солдатскую душу и не жалел золота для её ублажения, однако живым — жить. Да и опасно стало в открытую симпатизировать тому, кого принародно объявили предателем интересов императора и церкви.

Испанцы, баварцы, валлоны, саксонцы, не прячась, глумились над его памятью, задирали остальных, прекрасно ведая, что завсегда могут позвать на помощь профосову шайку. А не он первый, не он последний. Пришли новые начальнички, возжелали себе чинов, наград и поместий — значит, жди большой драки. Императору видней, пусть его голова обо всех болит. Только давно ведомо, что император — голова, а курфюрсты — шея.

 

XXVII

Это не ангельские трубы, возопившие о Страшном суде, и это не полковой гобой, выдувающий сбор. Этот неясный гул, и непонятный гам, и страшный шум... всё это в твоей бедной головушке, Михель. А кроме: что-то кололо в боку, что-то отдавило вконец онемевшие, чужие ноги, отчего-то вся спина мокрёхонька, и что-то твёрдое закрывает глаза, не давая доступа свету белому. Если его, конечно, не расстреляли в этот день картечью, свет белый.

Михель осторожно пошевелил сначала правой, затем левой рукой. Хвала Всевышнему — обе слушаются своего непутёвого хозяина. Затем осторожно подтащил правую к глазам, и убедился — то, что закрывает ему свет — твёрдое и холодное. А что у нас после битвы отвердевает и стынет — это и слепому ясно.

— Эге-гей, Михель! — раздалось вдруг недалеко. — Живой, есть вообще здесь кто? Или всех положило.

«Макс, это Макс меня разыскивает! А мне ни крикнуть, ни знак какой подать. Так и пропаду здесь».

— Послушай, служивый, не знаешь, случаем — здесь или подальше стояла батарея старого Фердинанда.

Что отвечали Максу, Михель не слышал, зато каждое слово своего не в меру горластого дружка, молотком вбивалось в уши.

— Нет, родненький, и не проси — возиться с тобой нет ни сил, ни желания. Мне бы Михеля найти, живого либо мёртвого, а тут ты со своими перебитыми ногами. Да не скули ты так жалобно. Ежели я каждого с ногами там, руками, глазами, кишками и прочим буду обихаживать, до Второго пришествия проваландаюсь, а дружка закадычного так и не обнаружу.

Ладно, ладно, пришлю кого-никого — монашка там, али из обоза, всё одно ведь будут раненых собирать. Сказал: пришлю — слово моё из стали.

Несмотря на незавидность своего положения, Михель усмехнулся:

— Из стали. Ты, друг, забудешь этого несчастного раньше, чем повернёшься к нему спиной.

— Кажись, верно шагаю. Вон Фриц валяется, вон Оттон с пикой в брюхе упокоился. Знать и Михель в этом ряду, ежели, конечно, салом пятки не смазал. Что, Вилли, помог тебе новый кафтанчик? Уговаривал же полдня — пойдём пропьём. Нет же — ни себе, ни людям. Куда он сейчас — в крови, глине, ко всему и дырками изъязвлён.

Основательный Макс пару раз начинал раскидывать наваленные груды трупов, тщетно пытаясь отыскать Михеля, ещё раза три вступал в перебранку с ранеными, доказывая, что спасать должен кто угодно, только не он, Макс. Швед из недобитых, чем-то не глянувшийся обычно не кровожадному Максу, схлопотал от него по голове. В конце концов бестолочь Макс, битый час бродил вокруг да около, топтался по Михелю, отдавив вконец руки и ноги, пока не выделил наконец его приметы.

Макс начал тараторить сразу, как только Михель, посаженный поудобней, торопливо опоражнивал, захлёбываясь и обливаясь, его фляжку.

— Глянь-ка, кого я с тебя снял.

— Так это Фердинанд меня облапил, да так и застыл — ни вздохнуть, ни шевельнуться.

Михель настолько ещё был слаб, что не мог пока ни радоваться собственному спасению, ни печалиться по поводу гибели Фердинанда.

— А ведь он же меня собой закрыл. За мгновение до шведского залпа. Мы покатились с гласиса, причём я здорово приложился головой. Затем сверху ещё и трупами завалило.

С Максом разве сосредоточишься:

— Шведов в кои веки разнесли! Впервые! Да как — в пух и прах. Погляди, как красиво лежат, стройными рядами — как и накатывались. Жалко, Гюнтер не поднимется, не откроет очи, не порадуется. Он же столько лет о том мечтал. Даже когда никто не верил, что Густава и его выкормышей задержать можно. Все, конечно, о победе грезили, но Гюнтер больше прочих вымаливал. Ну, встань, встань хоть на миг, Гюнтер! Полюбуйся на зрелище невиданное! Порадуй душу!

Предупреждая немой вопрос оторвавшегося от фляжки Михеля, Макс пояснил:

— Заполучил Гюнтер ядро в умную голову. Только брызги посыпались. Почитай, в самой завязке боя. Ничего и сделать не успел, а как рвался до Гийома добраться, да посчитаться за измену...

— И Гийом вон там, в рядах этих синих. Столкнулись нос к носу. Я не Гюнтер, конечно, саблю опустил, да нашлись кроме меня доброхоты с палашами вострыми. Орал ведь ему, чтобы ружьё бросал, да то ли не услышал, то ли прикипел душой к шведам и решил до конца за них стоять...

— Про Маркуса не ведаю. Чаю, если уцелел — объявится, а ежели не появится, то и гадать не стоит — ясно...

— Полная ведь победа, Михель, понимаешь, полная и окончательная. Я сам до сих пор поверить не могу. Хотя и дрались они как черти. Большую часть шведов отправили к их королю — в преисподней ему прислуживать. Пленных вон — сотнями гонят. Конница, как обычно, повеселилась. А у меня, как на грех, — тут голос Макса предательски дрогнул, и он украдкой от Михеля смахнул набежавшую слезу, — Гнедка прикончили. Потерял конька верного, обезножел. Гнали мы их без роздыху и всякой пощады. Вдруг один обернулся и приложился. Да столь внезапно — ни отвернуть, ни успеть. Пришлось лошадку вздыбить: как ни крути, своя шкура дороже. Самое скверное — добивать ведь пришлось друга верного, конька своего. Остался пешим, ну и ни добычи, ни пленных выгодных. Пришлось возвращаться. Тебя вот решил отыскать.

— Вот и вся добыча, — Макс раскрыл ладонь, — сплошные медяки.

Макс, широко размахнувшись, зашвырнул деньги, и даже руку вытер о полу кафтана.

— Чё я ещё пришёл, — пустая фляжка отправилась вдогонку за монетами. — Последнюю волю Гюнтера выполнить. Передать слова его...

— Гюнтер нарочно прибег, когда уже построение объявили и можно было вполне угодить в профосовы лапы за уклонение. Сказал, что до меня ближе, чем до тебя, три раза повторил, прежде чем убедился, что я запомнил.

— Вот, что он велел тебе передать. Только не перебивай, я сам был весьма удивлён. Ты же знаешь, он у нас логик. Был, — добавил Макс, помрачнев. — Поэтому слушай. Во-первых, Гюнтер сказал, что мы победим, но Ришелье этого императору никогда не простит, значит, война будет продолжаться. Значит, опять католики будут резать друг друга во славу Антихриста. Затем он сказал, что больше не может удерживать нас, не имеет права. И ты, Михель, можешь уйти, если желаешь. Потом сказал, что будет искать смерти, ибо жизнь для него утеряла всякий смысл. И ещё добавил, изрядно меня напугав, что понял главный принцип этой войны — она бесконечна. И вестись будет до скончания мира. Михель, что делать будем?

— Уходить, — пожал плечами Михель. — Помоги подняться.

— Гюнтер, Гюнтер. Последняя, пожалуй, чистая душа отлетела к престолу Господню.

— Да уж. У нас в армии и капеллана-то, верно, не осталось, что мыслит, не болтает, а именно думает как Гюнтер.

— Макс, со мной пойдёшь? — в упор спросил Михель, обрывая тягостные раздумья.

— Веселье обещаешь?

— Да уж не без этого.

— А, понял о чём ты. Вернее, вспомнил. В моряки, что ль, зазываешь?

— Не столько в моряки, как в «морские братья».

— Братья, сёстры, полубратья, полусёстры. Ты прям, как в монастырь ведёшь. Везде одно и тож — правят сила и деньги.

— Так вдвоём мы ещё чего-то да стоим.

— Насчёт кишки выпустить из любого «брата»? Это уж само собой.

— Тогда уходить надо прямо сейчас. Пока не очухались от боя, не начали порядок наводить, убыль считать да новые роты сбивать.

— А что с Маркусом? Он вроде тоже из наших.

— Не пойдёт же. Ты же прекрасно знаешь, он сухопутчик по натуре. К тому ж, судя по всему, они сейчас с Гюнтером под ручку возвращаются в лоно Творца.

— Твоя правда. Гюнтер и сам в наиопаснейшее место полез и этого телка с собой уволок. Где они стояли, сейчас все лежат.

Послушай! До утра время терпит. Явно праздник большой будет, в честь такой победы. Пир горой и так далее. Не шутка ведь — самого шведа в первый раз за войну разнесли, да ещё как! В пух и перья! Лагерь их взят. Горн в плену! Говорят, добыча агромадная. Неужто господа-командиры не поделятся? Их же на пики возденут, коли героев-солдат не уважат за дело великое, не позволят достойно помянуть павших. Утром и потопаем.

— Ага, со страшного похмелья. К тому ж пир на неделю растянется.

— И погуляем. Будет что вспомнить, о чём порассказать на далёких морях. К тому ж дело требует подготовки — коней там достать, снаряжение, провиант. Путь неблизкий. Кони за мной, конечно. Счас их без хозяев столько, что десяток региментов беглецов снабдить можно. Кстати, не успел тебе сказать. Поп, которого Хуммелем кличут, нажжужал тут по пьянке, что Фердинанд завещание на твоё имя составил. Не мне, правда, в уши то говорено, но верные люди передали. Пушки, огнеприпас наличный, коней, упряжь и прочее батарейное хозяйство он, конечно, в пользу армии отписал, если ты не захочешь принять батарею. Зато вся личная движимость и недвижимость — твоя. Грех бросать.

— Фи, там барахла — кот нанюхал. Пара кафтанов. Ему армия самому прорву деньжищ должна, и вряд ли когда отдадут. Все ведь на свои кровные, перед боем так потратился — монетки за душой нет.

— Хоть десяток гульденов выручим на круг — и то хлеб. К тому ж пару коней всегда можно выпрячь из лафета на сторону.

— Толку с артиллерийских битюгов.

— Твоя правда. Тогда я лошадей достаю, точно. А битюгов можно под победный шумок и на другую батарею толкнуть. Либо в обоз.

— Сейчас все продавать начнут, да задешево. Покупать нет. Хотя ты прав, Макс. Нечего спешить как на пожар. Верно, здорово я башкой хрястнулся. Собрался в чём есть идти. Вечно ты у нас торопился, сейчас наоборот.

 

XXVIII

Они тронулись под вечер пятого дня. Причём полночи Макс, перебравший «подорожных» чарок, ехал поперёк седла и блевал на дорогу, так что Михель стал опасаться, что он вытошнит все внутренности, а также что издаваемые Максом звуки переполошат патрули на добрый десяток миль в округе. В отношении последнего он напрасно беспокоился. Ежели патрули и были, то все мертвецки пьяные.

И то ведь: каковы начальнички, таковы и подчинённые. Последний анекдот, мигом ставший достоянием всей армии, да и шведов, верно, в придачу. Бравые генералы, Галас и Пикколомини, отмечая победу, уединились в шатре, и трое суток единственным признаком их присутствия были попеременные возгласы:

— Пей, Галас!

— Пей, Пикколомини!

Неприятности начались на следующий день, когда, кое-как отдохнув, причём Макс непрерывно клянчил опохмелиться и в конце концов надрался вновь, они тронулись дальше на север. Еле ноги унесли от шведской погони.

Ну ты поглянь! Живы Густавовы последыши, не всех, знать, под Нёрдлингеном упокоили. Одно хорошо — на север гнали, куда они и без шведов стремились. Да Макс враз перестал требовать «промочить пересохшее нутро» — тож великое облегчение.

Дальше до голландских владений вообще пошла дикая чересполосица. Где шведы гарнизон держали, где их противники, где вообще власть сама по себе. Про уцелевшие сёла и говорить не приходится — мужицкий край, мародёрский рай. Ехали главным образом ночами, выбирали просёлки поглуше, за провиант и вино старались честно рассчитываться — благо пока было чем, чтобы зазря не задирать местных. Ушки держали на макушке, оружие — наготове. Ну и Бог миловал. До поры, до времени.

В густом лесу напоролись на засаду. Остроглазый Макс, хоть и подрёмывал, вовремя углядел огоньки фитилей и крикнул:

— Пригнись!

Добрый десяток пуль досталось бедным, как всегда, ни в чём не повинным животным. Добро хоть успели вовремя соскочить, чтобы не быть придавленными падающими конями.

Ловкий Макс успел и мушкет с пистолетами из седельных кобур выдернуть. Михель остался с пистолетом, который предусмотрительно сжимал в руке, и со шпагой на поясе. Сумки с провиантом, фляги с вином, свёрнутый Максов плащ — ночь показалась ему душной — пришлось оставлять в добычу неведомым разбойникам.

Михель и сам едва не лишился плаща — тот оказался придавлен насмерть поражённым конём, пришлось срочно рвать завязку. Однако когда, уже потеряв всякую надежду, потянул, плащ неожиданно свободно оказался в руках.

Жалеть о потерях некогда, выручать глупо. Спастись бы самим. Макс и Михель пальнули по разу, заставив неведомых лесовичков задуматься, и, пользуясь паузой, — в лес. Долго ломили по несусветному бурелому, постоянно падая и ушибаясь. Каким чудом глаза на сучках не оставили, неведомо. Умудрились растерять друг дружку да едва доаукались, отбросив всяческую осторожность.

Следующую остановку сделали в чудом уцелевшей хижине среди развалин безвестной лесной деревушки. Чем-то она Максу сразу не глянулась. Естественно, они прямиком туда и не сунулись. Аккуратненько обошли: свежих следов не наблюдается. Вообще никаких не было, в смысле — человечьих. Затем залегли неподалёку: высматривая, выслушивая, вынюхивая. Ни огонька, ни звука, ни запаха жилья. И ведь большую же часть жизни Макс и Михель провели под открытым небом, однако тянуло их под крышу.

Дождь опять же собирался, и немалый, судя по величине и плотности застлавших небесную епархию туч.

Макс явно расхворался: сначала взмок от ночной гонки, затем застыл в сыром и холодном августовском лесу. Михель, видя это, упорно тащил его под крышу, чтобы хоть от неизбежного ливня укрыться. Макс же, не чуя своей выгоды, все канючил жалобно:

— Михель, нечисто что-то здесь, ой нечисто. Вон, смотри, костяк в траве, а вот и другой.

— Да как и везде. Жили же здесь когда-то люди, а потом померли.

— А могил, могил-то сколько!

— Так никто ж не вечен. Жили, болели, умирали, хоронили. Во всяком случае, повезло им чуть больше, чем незарытым, чем тому, о кости которого ты только что запнулся и нос расквасил.

— У меня такое чувство, что Костлявая нас из-за угла разглядывает да ухмыляется.

В конце концов Михель прислушался бы к предостережениям Макса, самого что-то тяготило, но случайно дотронувшись до Максовой руки, тут же отдёрнул свою, ровно от печки.

— Э, дружище, да ты горишь весь, бредишь, вот опасности везде и мерещатся. Винца б тебе горяченького, но его, судя по всему, те обормоты из леса высосали, да холодным.

Налетевший пронзительный порыв резкого ледяного ветра окончательно подмёл Михелевы сомнения.

— Вот она, смерть моя, — заявил Макс, едва они переступили порог.

— Да брось ты — обычный мертвяк.

— А чё он за столом сидит — ровно давненько нас в гости ожидает?

— Привет, хозяин, — Михель бесцеремонно сгрёб высохшую мумию. — По-моему, твоё место за порогом.

За хозяином последовали его пожитки — гнилое тряпьё с лежанки, причём там Михель обнаружил ещё один труп и также с ним не миндальничал.

— Ложись, Макс! — хлопнул он по чистым доскам. — Счас я тебя кипяточком напою. Потерпи немного.

Однако выскочив за водой и глядя на суматошно толкущиеся по небу тучи, Михель призадумался: «Не Чума ли похозяйничала, прибрав всех этих несчастных. Но даже если и так, куда на ночь, в дождь, с больным Максом. Была — не была!»

В окрестных развалинах нашлось довольно много кусков дерева, что позволило развести добрый огонь, согреться, обсушиться, выпить горячего. Макс, правда, раскапризничился по поводу какой-то непонятной вони. Михель в душе согласен был, что воздух в хижине неидеален, но его больше беспокоили сквозняки, жадно растаскивающие драгоценное тепло. Макс к тому же вскоре затих, угревшись и закутавшись с головой. Михель и сам начал клевать носом. Сунулся было на крыльцо — глянуть напоследок, что и как, однако за мерным шумом частого крупного дождя ничего ни услышать, ни разглядеть. В такую непогодь все сидят по норам — рукотворным и естественным. Михель пошёл спать, предварительно щедро начинив очаг дровами. Необходимо хорошенько отдохнуть — ведь топать отныне на своих двоих. Хорошо хоть немного совсем осталось. Наказал себе обязательно подняться и закрыть заслонку, когда останутся одни угли. Осмотрел Макса, который широко разметался во сне.

— А ведь выздоравливает же, чертяка. Ей-бо, выздоравливает! Мы с тобой, Макс, ещё ухватим Фортуну за хвост.

Михель решил не трогать и не утеснять Макса. Поспать можно и на столе, предварительно сдвинув его от окна. Ну и само собой: дверь подпереть, окно завесить, оружие проверить и под руку.

Михель проснулся от ощущения чьего-то внимательного взгляда. Рука метнулась к оружию. Да это же Макс разглядывает его со своей лежанки.

— Чего не спим, служивый? — зябко повёл плечами Михель, откладывая пистолет.

— Да сам только что глаза продрал. Соображал, подымать тебя или ещё поваляться.

— Как ты? — с тревогой поинтересовался Михель.

— Нормально, жрать только хочу как волк.

— Это ж верный признак выздоровления. У самого, брат, кишки друг дружке кукиш кажут, — понимающе вздохнул Михель. — Ничего, сейчас должны пойти места неразорённые. Не всё же мы тогда со Спинолой прибрали. К тому же море совсем рядом, хоть рыбкой у здешних разживёмся.

Ты, кстати, в те времена, где обретался, когда мы с испанцами здесь шуровали, пытаясь «копьём достать Фландрию»?

— В Италию дьявол занёс.

— И как?

— Паршиво. Жара, кормёжка непривычна, пива не допросишься, только что вина вдоволь. Жрут одну траву: салат там, апельсины, оливки. Ни ветчины тебе, ни пива, ни хлеба даже ржаного.

— Макс, кончай про еду. — Михель вскочил со своего ложа и с хрустом размялся. — Давай не колготься. До полудня надо выйти к какой-никакой ферме либо деревне. Пара монет ещё завалялась.

Михель сгрёб оружие, решив сполоснуться в первой попавшей луже и осмотреться — насчёт стихии и вообще...

Макс никогда ещё так не кричал. Больше всего Михеля в его крике потряс даже не чудовищный ужас, а полная безысходность.

«Ну что могло бы так перепугать Макса в пустой сторожке?!»

В избушке облако густой пыли — а Макса нигде нет! Михель никогда не был суеверным, но сейчас его охватил прямо-таки мистический ужас.

— Макс! — заорал Михель что было сил. — Где ты?

— Конец мне, Михель, — усиливая панику Михеля, голос Макса донёсся из-под земли. — Доска гнилая оказалась, в погреб я рухнул, а здесь трупов под завязку. Сюда их складировали. Это ЧУМА, Михель. Понимаешь ты — ЧУМА! Беги подальше, спасайся.

Михель и не заметил, как оказался за дверью. Всё-таки Чума! Её не уговоришь, ей не сдашься в плен, от неё не дезертируешь. Однако вместо того, чтобы бежать куда глаза глядят, Михель присел на крылечке и закрыл лицо руками. Что ж не повезло-то им так?

Михель решительно поднялся, завязал рот и нос и, вдохнув побольше сырого уличного воздуха, решительно толкнул дверь.

— Макс, руку! Быстрей! — Михель старался не смотреть вниз, почему-то боялся, что не выдержит и убежит, на этот раз окончательно.

— Михель, ты что, уже заболел или головой ударился? — Макс немного успокоился или утратил всякую надежду. — Я думал, ты уже мили за две от этого весёлого домишки. Ты понял, что я кричал?

— Макс, сволочь, ты хоть что-нибудь можешь сделать молча. — Михель уже тысячу раз успел пожалеть, что вернулся.

 

XXIX

Порядочному ландскнехту часто приходится убегать что есть сил, но в этот раз Макс и Михель превзошли сами себя. Любая смерть — Божье воздаяние, однако «чёрная смерть», не отделяющая плевел от злаков, косящая людей направо и налево — и смелых, и трусов, и богатых, и бедных, — пользовалась за свою подлую неразборчивость особой нелюбовью.

— Макс, кажется, выбрались, пронесло! — время от времени повторял Михель, не то ободряя друга, не то уверяя себя.

Как хотелось бы в это верить.

Остановились они только на опушке, завидев совсем неподалёку ферму. Жилую!

— Вот и поедим, — кое-как отдышавшись, выдохнул Михель.

На ферме их встретили неприветливо, хотя Михель сразу недвусмысленно забренчал монетами. Дело оказалось не только в неприязни к двум голодным, бродячим, усталым ландскнехтам, столько в том, что ландскнехты эти вышли из Зачумлённого леса. Так, значит, называлось это проклятое урочище. Причём обитатели фермы выказывали смешанное чувство к тому, что под боком у них вечно дремлет вполглаза страшная угроза. Ведь Зачумлённый лес кроме опасности был в этих условиях и спасением, являясь надёжным заградительным кордоном против охочих до чужого банд отставных ландскнехтов, мародёров и разбойников всех мастей.

— Явно издалече топаете, да спешите. Наши бы ни за какие коврижки не полезли в это гиблое место, — угрюмо бросил хозяин фермы, мрачный верзила, не снимающий мозолистых ладоней с неумело заткнутых за пояс пистолетов. Михелю изрядно досаждала его воинственность. Может, моргнуть Максу да взять причитающееся силой. Напомнить лишний раз мужланам, что единственное, для чего они слеплены Творцом, — не дать ландскнехту помереть с голоду. За хозяином маячил, правда, пяток наспех вооружённых работников, и с полей то и дело подходили новые, но сами они явно атаковать незваных гостей не собирались.

После того как Макс и Михель согласились разместиться в дальнем углу двора, на голой земле, умыться уксусом, ничего не трогать, обойтись без столовых приборов и сразу же после трапезы уйти, им вынесли, наконец-то, поесть. Причём хозяин наотрез отказался от предложенной платы.

— Видишь, видишь, вот они Нидерланды. Смотри, какую прорву съестного тащат. И окорок, и яйца.

— А, — безразлично махнул рукой Макс, — мне что-то есть совсем расхотелось.

Михель внимательно на него посмотрел, однако промолчал.

Молоко и пиво подали в таких кувшинах, что чудом в руках не рассыпались. Макс, который сразу налёг на питьё, попробовал было возмутиться, однако Михель его удержал.

— Судя по всему, — жестикулировал он с набитым ртом, — эти крынки подцепят вилами, в ближайший овраг, да закопают поглубже. Ежели до этого ещё и в костре хорошенько не прокалят.

Торопливо перемалывая жирную обильную пищу, Михель не переставал в упор и грозно рассматривать крестьян, толпящихся в почтительном отдалении.

— Хм, ты поглянь-ка, Зачумлённое урочище и нас бережёт. Судя по рожам, давно бы попытались проломить нам башку, если бы не опасались, что заразны мы.

Обычно словоохотливый по любому поводу и без повода Макс сидел непривычно задумчивый, словно вслушиваясь в себя.

Кусок застрял в глотке Михеля — ни туда ни сюда. И тут Михель с ужасом осознал, что не помнит, из какого кувшина пил Макс, что он скорее так и умрёт, поперхнувшись, но не тронет Максова питья.

Макс поднял на Михеля грустный, все понимающий взгляд и носком сапога осторожно ткнул к нему один из сосудов:

— Вот из этого я не пил. И вообще жри скорее и потопали отсюда. Говорил ведь — давай не будем там ночевать.

Напившись, Михель принялся торопливо собирать остатки провианта.

Уже за воротами Михель ещё раз обернулся поблагодарить хозяев, но ответом ему был торопливый лязг засовов. Затем из-за стены донеслось:

— Чтобы мы вас здесь больше не видели. Пристрелим как собак.

— Главное, сейчас в спину не пальните, — собрал последнюю волю Макс.

— Вот ещё, добро переводить, — фыркнул расхрабрившийся невидимка.

Когда ферма скрылась за поворотом дороги, Макс обернулся к Михелю, просто сказав, как о чём-то само собой разумеющемся:

— Конец мне, Михель. Дотянулась всё ж таки до меня длань Чумы.

И упал прямо на дорогу.

Почему Михель его не бросил, почему, стиснув зубы, плача и выбиваясь из последних сил, тащил уже не друга — Макс-то обречён, — а страшный источник смертельной заразы за собой?

Макс упорно не желал обращаться в хладный труп, изо всех сил сопротивлялся смертельному недугу. В минуты бредового забытья костерил Михеля последними словами, требовал бросить и добить, один раз даже плюнул в Михеля, чтобы заразить повернее, в отместку. В минуты просветления рассудка, стоя у врат Вечности, всегда смешливо-несерьёзный Макс преображался, поднимаясь над рутиной отлетающего Бытия:

— Михель, запомни, самый худший порок для ландскнехта — жадность. Я считал, что в нашей компании кроме себя, разумеется, каждый является олицетворением какого-нибудь из семи смертных грехов. Гюнтер — гордыни, Мельхиор — чревоугодия, ну и все прочие. Ты тож, согласись, не безгрешен. И лишь когда по моей вине погибла чистая душа — Мадонна, тут я вдруг осознал и обнаружил, что сам я вместилище и хранилище всех грехов адовых. И чем дольше жил, тем всё новые и новые легионы бесов в себе находил...

— Сколько там, Гюнтер говорил, чертей по свету бродит и во тьме сидит? Десять миллионов четыреста пятьдесят семь тысяч... дальше запамятовал. Болезнь с дьявольской быстротой пожирает мой мозг... О чём это я? Так вот, главный грех — жадность. Запомни, Михель! Я ведь, дурак эдакий, перстенёк там поднял. Эта банда, что в лесу передохла, они под пол не только своих мёртвых пихали, они там и награбленное хранили. Этот сундук как-то сам собой открылся, когда я рухнул сверху. Словно кто невидимый крышку потянул. И вот камень этот. Дай, покажу, только не подходи близко.

На ладони Макса возник большой перстень с огромным рубином. Искусно обработанный камень фокусировал, преломляя редкие лучи неяркого солнца, и казалось, камень сочится кровавыми слезами. Глаз не отвести.

— Хорош, да?

Михель только шумно вздохнул, когда Макс несколько торопливо убрал перстень.

— Он и там меня сразу притянул, ровно уголёк во тьме кромешной. Там-то, в сундуке у них, всё боле хламье, а этот на самом верху, так и манит. Ровно кричит немо: возьми меня, возьми. А ведь он добрые три сотни пистолей стоит, ежели не все пять. О тебе опять же ни слуху ни духу. Я ведь и помыслить не мог, что ты рискнёшь возвернуться. От ужаса, отчаяния и безысходности я его и сцапал — терять-то нечего. А ты, Михель, ровно решил не таить заразу, не схоронить её вместе со мной, грешным, а по миру распространить. Дай воды испить...

— Попутал меня бес. Знаешь же наш принцип — хапай, что плохо лежит. Это-то меня и сгубило. Да не одного меня, судя по окрестностям и начинке той сторожки.

— Макс, — Михель пытался говорить громче, но голос, не подчиняясь, то и дело срывался на хриплый шёпот, — а ты не подумал, кто его туда мог положить? С чьей он руки? Для кого и чего изготовлен?

Макс, устало прикрыв глаза, только кивнул — продолжай, мол, я внемлю.

— Ведь он же гораздо больше, чем обычный размер. Покажи-ка ещё раз.

Макс, не открывая глаз, отрицательно замотал головой, и Михелю пришлось продолжать.

— Ведь его же спокойно можно на два пальца нацепить, а то и на три.

Макс внезапно настежь распахнул глаза — болезнетворная хмарь рассеялась, взгляд был зорок и пытлив.

— Я думаю, — Михель с превеликим трудом сглотнул внезапно подступивший к горлу ком...

— Я думаю, нет, я уверен — это с Её пальца. — Михель перекрестился испуганно. — С перста Царицы Чёрной смерти. Это её западня.

— Правильно, Михель. Я тоже до этого додумался. Не забывай вот только, что заночевали мы там по твоей воле.

— Этого я никогда не забуду.

— Прежде чем помереть мне, да и тебе тож, надо разрешить один вопросик: что с этим наследством делать? Я хочу остановить Её поступь... Хотя лично мне это уже не поможет. Но как?

Макс замолк, собираясь с силами. Михель терпеливо ждал.

— Закинуть подальше? У меня и сил не осталось. Да и найдут, рано или поздно. Бросить в речку? Вода навсегда станет источником заразы. Утопить в болоте? Болото высохнет. Либо осушат — ты же знаешь, сколь лихо голландцы это делают. Зарыть в чистом поле? Опять же опаска, что либо лемех пахаря, либо заступ землекопа его выворотит...

— Я вот что придумал. Чёрную смерть в состоянии одолеть только великая сила моря. Большого и вечного, чистого и могучего... Ты должен довести меня до моря. Туда зашвырну. Кроме того, пока живу — надеюсь. Я почему-то уверен, что если ты и меня искупаешь в море, я ещё выкарабкаюсь. Заблуждаюсь, верно. Но всё равно, исполни мою последнюю волю. Дотащи. Я ведь и моря-то никогда ещё не видел. Гляну — и умирать можно. Хотя в глубине души ещё теплится надежда.

Молва намного опережала еле бредущих Михеля и Макса. Их встречали задолго за воротами, на границе своих владений, угрозами и выстрелами в воздух заставляли побыстрее убираться прочь.

Всё-таки жадность, кою столь проклинал Макс, была посильней его проклятий. Некий паренёк, на пару мгновений выпущенный из поля зрения взрослых, продал Михелю за последний гульден старую ручную тележку. Крикнул издали, чтобы бросили деньги на дорогу, а сам, оставив товар, опрометью бросился наутёк.

Когда Михель, кое-как взгромоздив Макса, обернулся, парень обильно поливал деньги из большого кувшина — верно, уксусной кислотой.

— Смотри, чтоб не растворились денежки-то, — задорно крикнул ему Михель, хотя чему вроде бы веселиться... — Море далеко?

— Да пару часов хода. Не слышишь прибой, что ли? Вон за той сосновой рощей... Скажи лучше: война-то ваша скоро кончится?

— А бес её знает!

Макс угасал на глазах. Но на губах Михеля отчётливо уже чувствовалась морская соль, поэтому он пёр, не разбирая дороги, ежеминутно грозя развалить ветхую тачку и вывалить Макса на очередном ухабе.

В прибрежных дюнах Михеля грудью встретили ещё два врага: песок, в котором вязли как ноги, так и колёса утлой колымажки, и корневища вековых сосен, густо змеящихся, и даже, как на миг померещилось разгорячённому Михелю, сползающихся, чтобы заступить ему дорогу. Да что там песок и корни: сосновые шишки, подобно маленьким ежам, героически лезли под колёса, а толстый слой рыжей опавшей хвои обрёл свойства зыбучих песков. На очередном корне колесо допотопной тележки с треском и отломилось.

Макс, даже не пришедший в себя от толчка, тихо сполз из накренившейся тележки на сырой песок, куда вскоре опустился и Михель, сжимая обеими руками грудь с готовым удрать на свежий воздух сердцем, с ужасом думая о перспективе остаться здесь, под кронами, вместе с Максом. Для починки требуется только пара крепких ударов — но чем? В этих песках не то что молотков не накидано — камня подходящего днём с огнём не найдёшь. Михель совсем уж было взвыл от досады, когда додумался приспособить пистолет. Уже замахиваясь, осознал, что оружие-то, конечно, заряжено.

— Так, тихо, успокойся и подумай. И верно, чёртов перстень приносит сплошные беды. Едва не застрелился. Довезу ли Макса живым, поможет ли ему холодная морская ванна? А вот об этом сейчас лучше не думать.

Когда, аккуратно разрядив оружие на подстеленную сумку, — нужно, чтобы ни один заряд не пропал, — он опустил первый раз пистолетную рукоять на сломанное колесо, курок, оставшийся взведённым, звонко щёлкнув, исправно выдал сноп искр. Михель проследил взглядом направление пистолетного дула, зажатого в руке, — аккурат в живот.

— Ой, не выйти нам с Максом из этих дюн. Ведь проще ж было вывернуть кремень из курка, а не возиться с полной разрядкой.

Ожесточясь, Михель бил и бил по непослушному колесу. Дубовая, затянутая железными кольцами для прочности пистолетная рукоять, треснув, раскололась. Михель, проклиная всех святых, забросил остатки пистолета подальше, совершенно не думая о возможности починки. Но колесо — встало на место! Сгребя всё так же бесчувственного, но вроде пока живого Макса, Михель буквально швырнул его в тележку.

Когда сосны, и корни, и шишки бросились врассыпную, открыв огромную серо-свинцовую пасть, где нижней челюстью, усеянной там и тут белоснежными клыками мелких волн, служила бездонность солёной воды, а верхняя бугрилась сырыми тучами, Михель только разочарованно ахнул. Стоило убивать столько времени на починку, когда до цели оставалось две сотни шагов.

— Макс, Макс, вот оно, твоё море! Очнись! — Михель хотел ещё что-то добавить, но осёкся на полуслове. — Что ж ты так-то, Макс, ведь чуть-чуть оставалось, — обречённо махнул рукой и побрёл к воде.

Впервые представилась возможность переговорить словоохотливого друга, и впервые этого не хотелось.

Михель долго бродил по кромке прибоя, пока совершенно не промок и иззяб. Более того, находясь довольно долго вдали, он как-то забыл о приливах-отливах, так что вообще едва не утоп, неосторожно углубившись в чужие владения. Холодное купание, освежив тело, унесло с собой страхи и сомнения.

— Вот ты и дошёл, куда хотел. Действуй дальше и с умом. Ты теперь наследник не только грехов, но и славы 4М и 4Г.

— Макса в море, в море. Нечего заразу распространять. Не совсем по-христиански, нуда сам ведь хотел. Друг нужен, пока он жив, когда мёртв — это обычный кусок падали, не лучше и не хуже сотен тысяч подобных.

Михель поискал подходящую палку — прикасаться к трупу не было никакого желания. А вообще чего мудрить — скатить вместе с ненужной уже тележкой.

Кольцо! Взглянуть, что ли, напоследок? Михель сам себе боялся признаться, что оттопыренный карман Максова камзола притягивает его мысли и взоры. Что же с ним делать?

Разве ж мало ты, Михель, испытывал судьбу зря и попусту?

Однажды смертельно усталый Михель во тьме кромешной долго искал пристанища, отстал, запоздал, потерял своих и не хотелось ночевать в грязи. Вымерший лагерь погружен был в мертвецки беспробудный сон — даже часовых не выставили после изнурительного перехода. Палатки, землянки, повозки — все битком. Наконец, плюнув на условности, ввалился в какой-то домишко, бесцеремонно распихал ноги-руки, даже не обратив внимания, что хозяев конечностей не пробудило столь грубое обращение, и уснул раньше, нежели донёс голову до кулака.

Пробуждение было не из приятных. В чумном бараке! Среди груды трупов! Единственным живым! Пока Михель спросонья разбирал, что да как, явившиеся два монаха-могильщика бесцеремонно сгребли его и поволокли к повозке-катафалку, чтобы спровадить в последний путь. По дороге они ещё и немилосердно ругались, как по справедливости разделить немудрёные Михелевы пожитки. Когда Михель, открыв глаза, разубедил их в бесхозности своего барахлишка, его попросту бросили на землю, и отправились за «настоящим» мертвецом. И ничего: никаких последствий данной памятной ночёвки. Да мало ли что было...

Потому, поразмыслив, Михель решительно полоснул кинжалом по Максову карману. Жить — значит, рисковать, жить красиво — рисковать втройне. С помощью подобранного прутика Михель осторожно поддел кольцо и устроил ему двойную купель: сначала призвав на помощь свои почки — кстати, прекрасное обеззараживающее, — затем непосредственно в море.

Большая вода решила поиграться, а может, просто подслушала, что он там наплёл в своё время Максу. Волна по-мародёрски сволокла перстенёк с пальца-прутика, намереваясь спровадить в свои бездонные кладовые, где и так уже добра — не перечесть. Но у Михеля-то колечко — единственная ценность после головы. Потому-то, только что мучительно размышлявший над тем, очистилось оно или нет, ландскнехт тут же сиганул в воду, возвращая своё.

 

XXX

Кольцо буквально жгло ногу. Михель не удивился бы особо, если бы в том месте, где оно соприкасалось с подкладкой, на теле возникло подобие стигмата. Потому и понёс его до первой портовой лавки скупщика.

Торопливо вышагивая по улочкам, Михель поймал себя на мысли, что порядком отвык от мирной спокойной жизни и смотрит на все как-то одичало. Солдат меньше, чем бюргеров. Гражданские довольны: ходят, смеются, делают свободно покупки, не боясь показывать деньги. Да и в лавке жирный ростовщик не бросился из-за конторки, согнувшись в три погибели, узрев вломившегося ландскнехта. Чуть приподняв шляпу, кивнул свободному приказчику — обслужи.

Михель с дрожью душевной толкнул по стойке свою ношу. Приказчик не спеша водрузил на нос стекла: символ учёности и деловитости. Для Михеля сие не в диковинку, однако сердце кольнуло: сейчас будут обдуривать.

— Гм, занятная вещица, — приказчик бубнил под нос, не поднимая головы от перстня и столь доверчиво подставив Михелю сытый загривок регулярно обедающего человека, что Михель даже умилился. Рубануть бы шпагой али кинжал воткнуть, а потом, ухватив крепко за волосы, заломить голову, внимательно наблюдая, как самодовольство сменяется, без полутонов, паническим ужасом, затем отчаянной мольбой, пока сумерки сознания не одолеют последние искорки жизни.

— Товарец ваш, — хозяйский прихвостень наконец-то соизволил поднять рыбьи за толстыми стёклами зенки на Михеля, — представляет изделие с перста какой-либо статуи святого, из католической храмины. Из тех, что выносят по праздникам. Литургии там и прочее.

В голосе бессомненного кальвиниста промелькнуло неприкрытое презрение к папистским штучкам. Михель задавил вздох возмущения, вовремя вспомнив основополагающий тезис: «Чья сила — того и вера».

— Сработано просто великолепно. Чистое рубиновое стекло, позолота на серебряной основе. Спроса нет, ведь вещь не носильная. По размеру, как видите, любому смертному великовато будет.

Приказчик начал растягивать слова, одновременно повысив голос, и пока Михель соображал, что к чему, сбоку колобком подкатился хозяин.

«Плакали мои денежки. Неужто Макс погиб из-за такого пустячка. Вот, поди, в аду локти грызёт». Михель и сам готов был вцепиться в кого-нибудь зубами от досады и горечи.

— Позвольте полюбопытствовать, почтеннейшие? — проблеял неожиданно высоко и тонко лавочник, по примеру слуги вооружаясь очками.

— Голосок-то у тебя. Небось побывал в наших руках и был охолощён ради смеха. — Михель представил себе эту сцену, и внезапно развеселился и успокоился.

Чего особенного? Ну, обманулся в надеждах, дак не первый и не последний раз. Оттого и маркитанты из последних сил следуют за армией, потому как верно знают: торговец простого служаку завсегда обманет. Каждому своё: кто-то теряет кровь, кто-то находит золото. Как там Гюнтер приговаривал: род христианский делится на пастырей, псов и паству. Только вот вместо овец всё больше стригут псов.

И тут Михель в очередной раз убедился в очаровывающей волшебной силе перстня. Когда кольцо в мертвецком схроне заражало-зачаровывало Макса, Михель, разумеется, не видел. Когда он сам, сидя над морской бездной, бесповоротно понял, что без кольца в кармане не тронется с места — это было с ним и без свидетелей. Теперь он видел власть кольца со стороны. Оно, как воронка на реке, затягивало-засасывало хозяина.

Но ведь и Михель же постепенно вновь попал под его обаяние. И хотя в голове могуче-предупреждающе гудело: «Продавай и беги!» — кольцо нашёптывало прямо противоположное.

И они яростно торговались, к великому изумлению приказчика, и уже хозяин убеждал своего подручного, что рубин настоящий и чистый, а потом и вовсе прогнал за попытку обмануть клиента. Видя, что Михель не уступает, хозяин принялся запугивать его городскими властями, сурово настроенными по отношению к разным вооружённым бродягам, а Михель в ответ и правда схватился за оружие, а вконец запуганный и сбитый с толку приказчик безуспешно ломал голову над дилеммой, кого кликнуть: стражу, чтобы скрутила подозрительного продавца, либо лекаря к явно свихнувшемуся хозяину. Остановился на лекаре, но тут Михель и скупщик наконец-то ударили по рукам, причём Михель казался более раздосадованным, но не по поводу цены, а потому что всё-таки приходится с перстнем распрощаться.

Только в лабиринте незнакомых улочек, на сыром морском ветру, Михель немного опамятовался. Триста не триста, как предрекал Макс, но пятьдесят пять-то пистолей имеем. Михель! Ты же никогда таких денег в руках не держал. Кстати, кошелёк до сих пор зажат в руке, привлекая алчные взоры. В ближайшей таверне за стаканом горячего грога — Михель решил отныне приучаться исключительно к морским напиткам — он окончательно успокоился и прикинул дальнейшие шаги собственного бытия. Приодеться, безжалостно расставшись с надоевшими лохмотьями. Причём не броско и пышно — наличность позволяла — а обычно, как моряки ходят. Снять комнату поближе к порту. Припрятать большую часть денег. Заказать службу — помянуть Макса, Фердинанда и прочих. Посетить побольше матросских кабачков: послушать, чем народ дышит, какие корабли нахваливает, какие, наоборот, костерит.

Как сказано, так и сделано.

Михель не спеша обходил портовые кабачки и вертепы, не забывал фрахтовые конторы. Пил в меру, ещё меньше говорил, больше слушал, оглядывался, охотно знакомился, не скупясь на угощение. Пару раз показал, что и сам не лыком шит. Однако крепких кулаков и обычных ландскнехтских талантов здесь оказалось явно недостаточно. Редкие предложения отметал: то не туда шли, то корабль не тот, то команда неподходяща. Зазывали, к примеру, в морскую пехоту на конвойный фрегат конвоировать «толстопузых купцов», везущих из-за далёких морей пряности, шёлк, чай. Но на военном корабле враз можно угодить на нок-рею либо под киль, причём не только за такую «малость», как вооружённый мятеж. Ещё проще угодить за борт с привязанным к ногам пушечным ядром: свирепое солнце, недостаток свежей еды и питья, неведомые болезни требовали и собирали со всех судов за проход в тех водах обильную дань. А шторма, а пираты? За те же гроши, да вместо твёрдой земли — шаткую палубу. Если идти, то не охранять, а нападать. Вон, славный Пит Хейнс нагрел испанцев сразу на двенадцать миллионов. За таким молодцом Михель бы в огонь и в воду. Но новичка в такую авантюру ни за что не возьмут, сами моряки говорят, что подобный фарт выпадает раз в полстолетия, значит, Михелю уже не дождаться. И основное: как Михель насмотрелся властей и командиров всяких, то может спорить с кем угодно — из того золота и серебра миллионов одиннадцать с гаком заграбастала казна, остальным же «щедро» поделилась с флотскими, так что военный флот отпадает по всем причинам.

Слава Богу, денежки завелись, так что можно покочевряжиться, выбирая. Кроме того, Михель, как человек, в морских делах неопытный, предпочитал всю подготовительную работу провести на берегу: узнать от излишне откровенных под влиянием рома моряков, какая команда донельзя недовольна своим капитаном, шкипером или патроном, кто из них не прочь поменять флаг и род занятий, раззадорить и сплотить таких недовольных в послушную стаю, чтобы там, в далёком море, хватило пары слов для переселения в капитанскую каюту.

Изредка, правда, Михеля пробирала дрожь, что кольцо царицы Чумы, как он продолжал считать, с ним в одном городе, куда он, кстати, сам его и доставил. Значит, жди большой Беды.

Посему, продирая утром глаза, Михель первым делом, выглядывал в окно, каждый раз обмирая сердцем в ожидании чёрного знака.

Иногда нестерпимо тянуло к знакомой лавчонке: попытаться сторговать заветное колечко обратно. Михель даже воочию представил, как перепуганный хозяин с ужасом отшвыривает перстень, когда узнает, при каких обстоятельствах Михель им завладел. Мелькнула даже мысль сделать его «вечно возвращающимся», как в какой-то сказке, но он тут же её отверг: ведь рано или поздно такая штучка обратится против своего хозяина. И Михель понял, что окончательно успокоится, когда между ним и зловещим перстнем будет дней пятьдесят солёной воды.

Не привыкнув иметь на руках столь большие суммы, Михель щедро швырял денежки направо и налево, твёрдо помня, что скопидомство не входит в число ландскнехтских добродетелей. Стал и поигрывать помаленьку, и опять же с целью за игрой выведать что-нибудь стоящее. Впервые в жизни он оказался совершенно свободным. Ни работать на земле, ни трудиться на поле брани, ни топать в тревожную неизвестность, ни мёрзнуть в карауле, ни торчать на аппеле. Даже ломать голову, где бы поесть-выпить хотя бы раз в день, не надо. И Михелю этот отпуск внезапно жутко понравился. Так ведь у «морских братьев» и должна быть столь славная житуха. Сходил в море — утопил зазевавшегося купчишку — поделил добычу по справедливости — гулевань на бережку.

Решено: сижу на месте, пока в кармане плюхается хоть один дукат. И если так и не подвернётся ничего подходящего — на первый борт и как в омут головой. Так полагал Михель, но жизнью людской заобычно распоряжается его всемогущество Случай...

Гулял как-то пьяненький Михель по городу, вроде как бы протрезвляясь бесцельно, да ноги сами принесли к знакомой лавке. А перед входом кучка народа о чём-то скорбно переговаривается. У Михеля сердце так и оборвалось — вот оно, началось.

— В чём дело, почтеннейшие? — стараясь говорить как можно медленней и ровней, поинтересовался Михель, которого бросало то в жар, то в холод.

— Старый Ицхак, жид вечный, ноги протянул, — сплёвывая сквозь зубы, протянул один давненько небритый тип, явно проведший последнюю ночь в придорожной канаве, и почему-то по-приятельски подмигнул Михелю. Вообще-то шапочный знакомый, портовый бродяга, раскрутивший вчера Михеля на пару кружек пива и надеющийся улучшить сегодня это достижение. Но Михель, в таком состоянии, не признал бы, верно, и мать родную. Побледнев как полотно, Михель пытался что-нибудь произнести, однако лишь беззвучно открывал и закрывал рот, затем развернулся и что было сил припустил вниз по улице.

— Зарезали его вчера ночью и всю лавку обчистили, — слова бродяги в спину Михель уже не услышал.

Вперёд! Вперёд! Быстрее! В порт! На первый отходящий борт! Барахлишко в комнате осталось: плащ там новёхонький, рубашки, ещё что-то? И Бог с ними! Чума в затылок дышит. По дороге, запыхавшись, Михель заскочил всё-таки в таверну, одним духом осушил кружку, затем, подумав, потребовал рому — лучшее средство от любой заразы. Не успела поданная порция рухнуть в могилу желудка, как Михель был уже на улице.

Сколь ни спешил он, шлюшке, вертевшейся рядом и намётанным глазом определившей, что новоприбывший не клиент и не в себе, удалось, пользуясь его лихорадочным состоянием и торопливостью, сменить дислокацию Михелева кошелька. Из его кармана — себе под юбки. Причём как большинство завсегдатаев, так и кабатчик прекрасно разглядели эту манипуляцию, но не подали и голоса. Первые знали, что к вечеру будут, благодаря своей безъязыкости, изрядно навеселе, второй — что, сколько бы ни было денег в кошельках подобных растяп, все ссыплются к нему на стойку.

Большинство названий причаленных кораблей уже что-то да говорили Михелю.

— «Рай» отчалит в Англию через три дня... «Пилигрим» только через две недели... «Святой Лука» ожидает где-то запропастившийся транспорт с французскими винами. «Амстердам» надолго застрял с поправкой такелажа. Эта посудина, запамятовал имя, вообще и фок, и грот меняет.

«А крыс-то из-под ног шныряет. Чуют, твари, близкую роскошную поживу. Всё это отныне станет вашим, делите по справедливости с царицей Чумой. Только без меня! Уж увольте».

Паника, усиленная винными парами, привела к тому, что Михель едва не сиганул с пирса вслед за уходящим военным корветом.

— Меня-то возьмите, возьмите, я согласен! Согласен даже на юнгу!

Лодки под рукой не оказалось, вплавь догонять поймавший свежий бриз, идущий под полными парусами быстроходный военный корабль, было верхом глупости.

— Эй, Михель, ты что, перепил? — услышал он весёлый голос над головой. С «вороньего гнезда» неказистого судёнышка его окликал какой-то заморыш. — Или корабль свой проспал? Так не убивайся: аванс получен и пропит, чего ещё желать.

Михель раздражённо отмахнулся, явно не желая признавать собеседника.

— Михель, это ж я, Том, не помнишь, что ли? Матрос с буйса «Ной». Ты ещё к нам приходил, да чем-то не глянулось.

— Когда вы в море-то? — только и смог выдавить Михель в ответ на эту тираду.

— Да к вечеру выходим. Не нашли никого взамен Боба, решили, что и так управимся. Работы больше, зато и пай у каждого вырастет... Ты-то не передумал? А то шкипер на борту, собрался в город отлучиться до вечера — с семьёй там попрощаться и прочее. Если поднимешься на борт и будешь настаивать — возьмёт. Место в кубрике найдётся.

— Я передумал, я передумал. Я передумал! — заорал вдруг оживший Михель и бросился к трапу. — А тебе, Томас, бочонок рому в первом вест-индском порту.

— Ты совсем очумел, родимый, мы же на Севера идём. За китами.

— Это я так, в шутку. Потом поймёшь.

БУЙС «НОЙ»

 

XXXI

Океан лопнул как кусок гнилого сукна...