Дружеская переписка между М. С. Воронцовым и А. П. Ермоловым продолжалась более сорока лет. Она стала еще более содержательной после назначения Воронцова главнокомандующим Отдельным Кавказским корпусом и наместником на tКавказе. А. П. Ермолов командовал этим корпусом с 1816 по 1827 год и имел большой опыт ведения войны с горцами. Поэтому Михаил Семенович часто обращался к Алексею Петровичу за советами.
С 1827 года А. П. Ермолов находился в отставке. Изнывая от безделья, он с нетерпением ожидал воронцовские письма с Кавказа. Эти письма делали его причастным к кавказским событиям — к военным экспедициям и к умиротворению этого региона.
Кавказские письма М. С. Воронцова к А. П. Ермолову являются ценнейшим историческим документом. В них подробно рассказывается о том, чего нет в приказах и донесениях главнокомандующего.
1
С.-Петербург, 24 января 1845 г.
Любезный Алексей Петрович. Ты, верно, удивился, когда узнал о назначении моем на Кавказ. Я тоже удивился, когда мне предложено было это поручение, и не без страха оное принял; ибо мне уже 63-й год. Дела там очень много, и край сей, особливо в теперешнем его положении, совершенно мне неизвестен; отказаться было однако невозможно. Не я себя выбрал, не я себя выставил; могу только отвечать за усердие и добрую волю; за прочее же отвечать не могу, ибо думаю и объявляю, что почитаю поручение это превышающим мои силы.
Мне дают полную волю, и это необходимо. Государь ни в каких способах мне не отказывает; дай Бог, чтобы я мог оправдать его доверие. Без его помощи я ни в чем успеть не надеюсь. Я уверен, что ты помолишься за старого товарища, чтобы он поддержал имя Русское в стране, где ты столько лет прославлял оное. Я бы желал нарочно ехать отселя через Москву, чтобы видеться с тобою и с Головиным и получить от вас обоих и сведения, и советы; но боюсь, что это не будет мне возможно, и так как мне надобно еще ехать через Одессу и что время очень коротко, то, кончив здесь, надобно мне будет ехать как можно прямее. Во всяком случае буду просить тебя об одном и сочту твое согласие большим одолжением: у тебя есть много записок и сведений вообще о Кавказе; не можешь ли ты мне сделать из них хотя выписку и прислать мне оную через Закревского, который всегда будет знать, как мне оную доставить, или через Александра Яковлевича Булгакова.
Три предмета более всего меня интересуют: 1, о нашем Правом фланге и о горах прямо Черкесских между Кубанью и Грузиею; 2, о Чечне и Дагестане; 3, о мусульманских и Персидских провинциях. Все, что ты мне пришлешь по этим трем отношениями, все, что ты еще к тому прибавишь, будет принято мною с истинною душевною признательностью. Я думаю отселя выехать дней через 10, и я бы желал ехать в Грузию через Сухум-Кале; ибо пункт сей я считаю, особливо в будущности, лучшим всех других для всех наших сношений с Новороссией и западными губерниями, а иногда с Тифлисом и самим Петербургом; в случае же развития возможной торговли, Сухум не только лучший, но и единственный безопасный порт на восточном берегу Черного моря. Я надеюсь быть в Тифлисе в первой половине Марта, часто буду о тебе там думать. Прошу, любезный Алексей Петрович, еще раз прошу не отказать мне в моей просьбе и пожелать мне нужные силы исполнить долг мой как следует старому и верному слуге Царя и Отечества. Навсегда тебе преданный М. Воронцов.
2
Ташкичу, 26-го мая 1845 г.
Я должен был и хотел писать к тебе, любезный Алексей Петрович, еще из Тифлиса, но все что-нибудь как нарочно мне в этом мешало, а когда время приближалось к моему оттуда отъезду, то уже предпочел писать по осмотре всех этих мест, где ты несколько лет играл такую роль и где еще полно памятью о тебе, о твоих подвигах, твоих распоряжениях. Из Владикавказа я пошел по Сунже, через Назрань, укрепление Волынское, Казакичу и Закан-Юрт до Грозной. В этом месте, тобою основанном, я нашел землянку, называемую домом Ермолова, и с удовольствием узнал, с каким почтением все здешние начальники берегут этот памятник, окружили оный палисадом и предостерегли от всякой порчи; видел тополи и другие деревья тобою посаженные. Потом, идучи из Грозной в Чах-Гирей по прекрасной Ханкалинской долине, которую ты начал расчищать, мне показали курган Ермолова, на который всякий без изъятия всегда въезжает, помня или слышав о тебе. Чах-Гирей или Воздвиженское есть пункт важный и полезный и должен сильно способствовать к будущему покорению Чечни. На этом марше я узнал подробно о всех действиях ген. Пулло и не понимал, как Граббе мог предписать им позволить оные. Воротясь в Грозную, я пошел через Старый Юрт и Горячеводск в Червленую, потом уже в экипаже поехал левым берегом до Кизляра, осмотрев на пути переправу в Амираджи-Юрт. Кизляр я видел процветающим 40 лет тому назад от своих вин и водок; с тех пор не только Кази-Мулла и набеги, как откупа и откупщики этот несчастный город.
Из Кизляра я опять пошел, отчасти с пехотными и отчасти с кавалерийскими прикрытиями, через Магометов мост в Кази-Юрт на Сулаке, оттуда через Озень в Петровское укрепление и порт на Каспийском море; это недалеко от твоей бывшей крепости Бурной. Здесь я нашел суда из Астрахани, которые привезли нам большое количество провианта. Крепость хороша и красива; но жаль, что вода не совсем внутри оной. Надеюсь, что можно будет вырыть колодезь на той же глубине и такой же обильный, как тот, который теперь находится снаружи, хотя под выстрелами. Из Петровского мы пошли через Кунтур-Кале в Темир-Хан-Шуру, где командует князь Бебутов; это место сделалось важным, и в нем завелись лавки и торговля. Я ездил с визитом к семейству шамхала в Казанище; сам шамхал уже встретил меня в Кази-Юрте. Из Темир-Хан-Шуры я также ездил в Черней и Евгеньевское, укрепление хорошее с прекрасным мостом на Сулаке и с башнею на левом берегу. Потом мы пошли через Кази-Юрт во Внезапную, где я познакомился с большою и верною нам деревнею Андреевскою, оттуда мы прошли сюда для последних распоряжений до похода. Послезавтра идем опять отсюда во Внезапную, а 31-го идем в горы.
Будем искать Шамиля; но даст ли он нам случай ему вредить, один Бог это ведает. По крайней мере мы сделаем все, что можем, и ежели бы был какой-нибудь благоприятный случай, постараемся им воспользоваться. Боюсь, что в России вообще много ожидают от нашего предприятия; но ты хорошо знаешь положение вещей и особливо местности. Надеюсь, что мы ничего не сделаем дурного; но весьма может статься, что не будет возможности сделать что-нибудь весьма хорошее, лишь бы нашей вины тут не было. Можешь вообразить, как пламенно желаю найти возможность сделать какую-нибудь удачу; последствия от оного были бы самые важные и благоприятные; но не могу не признаться, что ежели Шамиль так умен, как уверяют, то он нам такого случая не даст. Впрочем, что Бог даст! Надобно покориться Его священной воле.
В Тифлисе я имел случай видеть всю правду сказанного тобою об некоторых лицах. Безак просится отсель, и я в этом ему помогаю; Калачевский давно удален; с Куткашинским я отделался учтивостями, но отказал в употреблении ко мне по службе. Абас-Кули едет с отпуск в Персию и занимается, как говорят, ученостью; Сумбатова я не видал. О Ваньке-Каине меня просила жена его и другие, но я совершенно отказался от всякого содействия к его возвращению. Ладинский принялся за дело хорошо, с натуральным умом, и знает край хорошо. По гражданскому управлению негодяи в большинстве, по военной части генералов и полковников весьма много хороших. О себе я скажу, что здоровьем держусь хорошо, но устаю от трудов больше прежнего, что весьма натурально.
Прощай, любезный Алексей Петрович; сделай милость не оставляй меня известиями и советами и будь уверен, что я в полной мере ценю всякую строку и всякое от тебя слово.
3
Темир-Хан-Шура, 1 августа 1845 г.
Я получил здесь, третьего дня, любезный Алексей Петрович, письмо твое от <в подлиннике пропуск> и хочу без отлагательства как благодарить тебя за оное, так и дать тебе краткий, но аккуратный отчет о всем, что с нами случилось с тех пор как мы вошли в горы и до возвращения нашего чрез Герзель-аул на плоскость. Поход, сперва легкий и почти без драки, сделался потом трудным во всех отношениях и кровавым; но мы окончили оной с честью и, смею сказать, не без славы. Дух в войсках не только сохранился во всей своей прекрасной целости, но еще увеличился, по мере как увеличивались препятствия и по ежедневному опыту, что Русской груди и Русским штыкам ничто противостоять не может.
Ты знаешь, как мы легко дошли до Андии, проходя почти без драки все приготовленные против нас позиции в Бортунае, у Мичикале и у Андийских ворот. Тут я увидел не без сожаления, что Шамиль, понимая очень хорошо, что нам противиться не может, открыто взял систему немного похожую на нашу 1812 г., и уступал весь атакованный край, разоряя и выжигая деревни, в надежде вредить нам при отступлении, поелико нам зимовать там было невозможно. Жителям это было очень больно, и некоторые даже военного рукою ему в этом сопротивлялись; но сила его и приверженность ему мюридов так велика, что никто не мог помешать ему в его намерении. В самой Андии, накануне нашего прихода, были даже ружейные выстрелы между жителями и мюридами, но сила превозмогла, и все богатые деревни Андийского общества достались нам сожженными и опустошенными. Шамиль сам промедлил с час или полтора отступлением с высот Андийских за горы и этим себя унизил, дав случай двум ротам Кабардинского полка с помощью Грузинской милиции атаковать и прогнать его и сборище его, от 4 до 5 тыс., самым постыдным для него образом. Со всем тем главный результат от входа в горы, то есть покорение жителей, мы не приобрели: они ушли в разные места с семействами, на нас не восставали и Шамилю почти ни в чем не помогали; но страх его казни, как меч Дамоклеса, постоянно веретелся перед глазами их, и никто не смел к нам присоединиться. В Андии мы постояли две недели и, для спасения отряда продовольствием, были оставлены между Черкеем и Анди три эшелона: 1-й главный в урочище Кирки (где у Граббе укр. Удачное при 5 батальонах), 2-й в урочище Мичикальском, два батальона, а 3-й у Андийских ворот или Куршукале, также два батальона. Таким образом продовольствие наше было уже совершенно обеспечено, и у нас все осталось довольно войск для действия; но с 6 по 13 июня явился к нам неприятель, гораздо опаснее всех Шамилей: ужасная стужа, мороз и снег имели сильное влияние на часть отряда, расположенную в горах с генералом Пассеком, и несколько сот человек оказались с отмороженными ногами, и более половины черводарских лошадей, которые нам возили сухари, пропали. По сей причине мы уже получали продовольствие, можно сказать, день в день, и запасов составлять уже было невозможно.
Основать что-нибудь в Андии на долгое время было невозможно: снег и морозы до 5° в Июне месяце по единственной открытой туда дороге могли дать понятие о сообщениях осенью и зимой. Но прежде выхода из гор необходимо было занять и истребить гнездо разбойника нашего, Дарго; вся Россия этого ожидала, и мы бы стыдились показаться на плоскость, не быв в Дарго. При единогласных со всех сторон показаниях, дорога из Андии в Дарго не представляет никаких затруднений; все уверяли, что мы найдем около двух верст леса, редкого и при хорошей дороге. Во всяком случае надо было идти, и мы пошли, оставив один батальон в укр. в Андии. Вместо двух верст мы нашли пять верст леса самого трудного и с таким географическим местоположением, что цепи ни справа, ни слева иметь было невозможно почти на всем протяжении; 23 завала были устроены на единственной дороге. Завалы были взяты один за другим, можно сказать шутя; но боковые выстрелы на многих пунктах следования, против коих весьма было трудно что-либо делать, сильно нам вредили. Мы прошли молодецки и в тот же вечер пришли из Андии в Дарго; потеря была небольшая — всего убито, ранено и контужено от 2-х до 300 человек, между коими убит ген. — лейт. Фок. После взятия последнего завала, при входе на маленькую площадку, мы увидели, что в Дарго Шамиль распорядился как в Андии; здесь однако он зажег только свой дом и два или три окружающие, прочее осталось на нашу долю. В Андии мы сберегали, здесь же с усердием истребляли все, что оставалось целым. Шамиль ушел за Аксай и расположился с малою толпою на пушечный выстрел от нашего лагеря. На другой день мы оттуда его прогнали; но так как нельзя было нам разделиться на две позиции, ни отойти от занимаемой нами до получения ожидаемого чрез три дня транспорта с сухарями, он опять воротился на свое место и вел с нами пушечную перестрелку. Между тем, истребляя Дарго и все заведения, мастерские и проч. Шамиля, я не мог не видеть, что транспорты с продовольствием чрез пройденный мною лес следовать к нам не могут. Мы пришли в Дарго 6-го июля, первый транспорт ожидался 10-го, и я решился, по получении оного, или возвратиться в Анди и там еще постоять для морального действия или, не отступая, идти на плоскость по направлению в Герзель-аул, не по дороге, которою шел Граббе в 1843 году, но ближе к Аксаю, по левому берегу оного. Для получения же продовольствия, 10-го числа, один только способ мог дать надежду, но надежду сильного успеха: это было не ждать транспорта в Дарго, но послать навстречу оного до горы, выше леса, чисто боевую колонну, состоящую из половины всего отряда налегке и с одними мешками, чтобы взять сухарей на 8 дней, т. е. на 4 дня для себя и на 4 дня остающихся в лагере. Колонну сию я поручил ген. — лейт. Клюки-фон-Клугенау; авангардом у него командовал генерал Пассек, арьергардом ген. Викторов. Эта операция была единственная наша неудача во всю компанию. Неприятель, опять занявший лес и усиленный большим числом чеченцев, не бывших против нас 6-го, сильно противился нашей колонне и особливо арьергарду; Викторов убит, и одно горное орудие потеряно. Клюки, получив провиант и сдав транспорт больных и раненых, прошедших благополучно за авангардом, воротился к нам 11-го числа, но уже с большим уроном: убит Пассек, много обещавший для будущего, и потеряно или лучше сказать брошено еще два горные орудия. Клюки привел к нам 700 раненых и весьма мало провианта. С таким числом раненых, кроме наших собственных, идти нам в Андию чрез тот же самый лес и еще в гору было невозможно, тем более, что всякое отступление ободряет здешнего неприятеля и увеличивает затруднения.
Я решил идти в Герзель-аул не только не отступая, но прямо на неприятельскую позицию близ нашей дороги. У дер. Цонтери, 13-го числа, мы перешли через Аксай в виду Шамиля, сбили его с позиции и остановились на ночлег несколько верст далее; в тот день драка была не сильная. 14-го, увидя наше направление, неприятель взял все меры нам противиться. Число его увеличилось, а по бокам нашей дороги были сделаны засеки и завалы, которые необходимо было штурмовать и после каждого останавливаться, чтобы не слишком растянуться и не подвергнуть опасности наших раненых, которых я во всяком случае решился спасти, в чем Бог нам и помог. 15-го мы опять шли несколько верст без большого боя, но 16-го мы имели дело еще сильнее 14-го, штурмовали несколько позиций и оврагов и дошли до дер. Шухал-Берды в 8 верстах от Мискита. Здесь я решился дождаться известий от Фрейтага; ибо, при выходе из Дарго, мною было писано полк. Бельгарду из Андии отойти на Бурцукал и, взяв там эшелон, соединиться с отрядом Бебутова в Мичикале (что им превосходным образом исполнено), а Фрейтагу, чтобы он собрал сколько можно батальонов и пришел бы в Герзель-аул к нам навстречу. Он удивительно скоро собрал 7 батальонов и 17-го вечером пришел к ним в Герзель-аул, 18-го выступил к Мискиту, где к вечеру его заревая пушка отвечала на нашу; 19-го он подошел к нам, и мы к нему. Неприятель более обратился уже на наш арьергард, но без успеха, а 20-го числа мы пришли благополучно в Герзель-аул уже почти без выстрела.
8-ми дневный поход из Дарго до этого места с беспрестанными драками (ибо и в Шаухал-Берды на месте целый день перестреливались) было дело нелегкое. Почти всегда в лесу и охраняя, кроме вновь прибывающих, 700 раненых, приведенных к нам генер. Клюки, штурмуя беспрестанно позиции и овраги, мы не только не оставили ни одного раненого, но ни одного колеса, ни одной вещи. Ни одного ружья. Я во все время только боялся насчет раненых и насчет принца Гессенского, брата Цесаревны; но слава Богу, раненые все приведены и тотчас призрены и успокоены, а любезный принц наш остался цел и невредим. Войска дрались необычайно, и особливо могу сказать, что батальоны 5-го корпуса оказались тут похожи на старые Кавказские полки и при окончании похода были еще в лучшем духе и более имели к себе доверенности, нежели до начала оного. Ген. — майор Белявский достойно вел во все время авангард и с одним батальоном Литовского полка, с подкреплением одного Апшеронского и частию саперов штурмовал две или три позиции каждый день. Известный тебе ген. Лабинцев командовал всегда арьергардом, составленным более из Кабардинского полка, и его хладнокровию и твердости надобно приписать малый урон во все эти дни этой части нашего отряда. Шесть рот Куринского полка составили левую цепь под командованием полк. Миллера, а Навагинский полк был в правой цепи. Командир оного полк. Бибиков ранен 14-го числа, а 16-го опять двумя пулями в колонне, где его несли; от последних ран сей достойный штаб-офицер умер. Ранены еще полк. гр. Бенкендорф и Альбранд, а майор гр. Штейнбок опасно, и ему отрезали ногу, также ранены майоры Суворов и Риц; всего убито и ранено в эти восемь дней около 800. Мы бы не имели и половины этого урона, если бы раненые генерала Клюки с самого начала не затрудняли марш наш и не принудили отделить много людей из фронта для носки тех, которые не могли ехать верхом; но мы все решились скорее погибнуть, нежели покинуть хоть одного раненого, и Бог нам в этом помог; хотя в некоторых трудных местах смельчаки из неприятелей врывались в колонну в шашки, но всегда были отбиты штыками. Бенкендорф, раненый пулею14-го числа, получил две раны шашками, когда его несли; но, слава Богу, раны легкие, и я надеюсь, что он скоро будет здоров, лишь бы не заболел от жаров на плоскости. Из моего штаба убит, к большому моему сокрушению, адъютант мой Лонгинов, сын Николая Михайловича, и ранены, но все четверо легко, Глебов, князь Васильчиков, князь Дондуков-Корсаков и граф Гейден.
Из Герзель-аула я распустил отряд недели на две на отдых, сам же приехал сюда, чтобы таким же образом отдохнуть и отряду кн. Бебутова, который с 10-ю батальонами сегодня или завтра пустится из гор в Чиркей. После сего отдыха мы примемся за второй акт предположенных действий, т. е. устроим и укрепления передней Чеченской линии также и всех здешних наших постов, и мне хочется занять и укрепить Чир-Юрт, дабы лучше обеспечить плоскость от набегов и связать ближним сообщением Внезапную с Чирке — ем вместо теперешнего дальнего на Кази-Юрт. Я пробуду еще здесь несколько дней и потом поеду в Червленную или Грозную для свидания с Фрейтагом, потом поеду отдохнуть и покупаться дней шесть или семь в Кисловодске, а оттуда на Правый фланг, которого еще не видел.
Вот тебе самое верное и аккуратное описание всего, что у нас делалось в течение двух месяцев. Конечно результатов больших нет и, как я тебе говорил в Москве, без какого-либо особого случая не могло быть; но мы повиновались воле Государя и общему мнению в России, что не показаться сего года в горах было бы стыдно. Мы были и жили спокойно в Андии, куда столько лет уже собирались идти и где Русские никогда не были, сожгли и истребили Дарго, местопребывание нашего главного неприятеля и под его глазами; шли на него и били его всякий раз, что он близ нас оставался. Кроме несчастной оказии генерала Клюки никто из нас не имел во всю кампанию ни малейшей неудачи. Что народы нам не покорились, причиною тому, что они слишком боятся Шамиля, хотя его ненавидят. Наконец, когда не оставалось ничего делать в горах, то мы возвратились на плоскость, но без всякого отступления и проложили себе дорогу новую, неизвестную, которая шла прямо чрез неприятельскую позицию и, несмотря на все его сопротивления, на все затруднения местности, на число наших больных и раненых, мы пришли невредимо и без всякой потери (кроме тех, которые от неприятельских пуль в войне неизбежны) туда, куда придти хотели.
Весьма может статься, что в России ожидали более. Конечно, если бы общества могли покориться, то дело было бы виднее; но какие же бы были последствия? Зимовать отряду в горах было бы невозможно, и покорившиеся общества, наказанные после нашего отхода Шамилем, только еще более нас возненавидели бы и проклинали. Ты знаешь хорошо здешний край и все обстоятельства здешней местности и здешней войны; ты будешь нас защищать против тех, которые скажут, что мы недовольно сделали. Конечно, многие могут думать и сказать, что лучше было бы не идти совсем в горы; но в этом году не идти туда было невозможно; мы пошли очертя голову, сделали все, что возможно и вышли благополучно и, смею опять сказать, не без славы. Теперь уже настанет время для войны более систематической и которая хотя тихо, но вернее должна в свое время улучшить положение здешних дел; но об этом я буду говорить в другой раз.
Скажу тебе сегодня, что сын твой <Клавдий Алексеевич> молодец и вполне достоин носить твое имя; к истинной моей радости он остался невредим, хотя в горной артиллерии, в последнем периоде нашего похода, в пропорции более потери, нежели во всех других командах; мне самому досталось видеть, с каким хладнокровием и искусством он наводил свои орудия под сильным ружейным огнем; и начальники, и товарищи отдают ему полную справедливость. Я жду только рапорта генерала Козляинова, чтобы сделать для него уже здесь то, что от меня будет зависеть. Прощай, любезный Алексей Петрович, пожалуйста отвечай мне на письмо это и скажи мне, что у вас в Москве про нас говорят. Всегда любящий тебя и преданный тебе М. Воронцов.
4
Тифлис, 10 декабря 1845 г.
Это не письмо, любезнейший Алексей Петрович, а только повестка, что будет письмо пространное и обстоятельное, коли не с первою, то наверное со второю экстрапочтою; но я не хотел пропустить сегодняшней без того, чтобы не сказать тебе два слова в ответ на вчера полученное письмо твое, с приложениями от 24 ноября. Письмо это по истине меня огорчило тем, что ты мог подумать, что, вопреки моего обещания, я не отвечал еще на первое письмо твое от 31 августа, потому, будто бы, что я сержусь на что-нибудь в том письме писанное. Первое — ни одно слово в письме твоем не было такое, чтобы человек, даже который любит подозревать и сердиться, нашел бы в том причину; второе — я сам тебя просил сказать мне откровенно все, что об нас в Москве говорят. Ты это сделал, и во всех этих толках ничего не было оскорбительного или неприятного, но, напротив того, во всем и во всех вопросах, требующих объяснения, было видно чувство благосклонности и доброжелательства, и я должен быть благодарным от всей души за всеобщее участие, показанное нам за экспедицию сего года, хотя понятно она не имела и не могла иметь блистательных результатов. Много подробностей ты от меня получишь в будущем письме, а теперь только повторяю еще, что я благодарю тебя от всей души за все, что ты мне писал и писать будешь, и что хотя беспрестанно собирался отвечать тебе обстоятельно, но шестимесячное отсутствие из Тифлиса в экспедиции и разъездах, потом, по возвращении сюда, необходимость отправиться в Ахалцых и потом в Закаталы и на всю Лезгинскую линию, совершенно мне в этом помешали; приехав же сюда недели две тому назад, я тотчас был замучен не только хаосом всякого рода дел и текущих, и запущенных, но несколько дней сряду должен был беспрестанно заняться рассмотрением и отправлением в Военное Министерство военных и провиантских смет на будущий год и, в дополнение всего этого, должен был открыть настоящие военные действия против некоторых ужасных злоупотреблений по разным частям и, между прочим, по инженерству. Вот что мне помешало о сею пору, несмотря на беспрестанное желание, отвечать тебе во всей подробности и уведомить о ходе здешних дел. Сказав все сие (и ты будешь очень несправедлив, если во всем этом мне не поверишь), я уже в будущем письме ничего не скажу о причинах замедления, et j’entrerai en matiere sans preambule <приступлю к делу без предисловиях Будь уверен между тем, что я с полным вниманием и с душевным желанием исполнить твою справедливую просьбу, прочту посланные тобою записки и займусь этими двумя делами немедленно и ежели я успею помочь справедливому разрешению, то опять должен буду тебя благодарить за то, что ты дал мне этот случай. Вообще нельзя не желать, чтобы правительство наше было справедливо и щедро против остатков здешней царской фамилии; а что же касается до барона Розена, то я здесь уже имел случай удостовериться, сколько против него было несправедливостей, вследствие мерзостей и доносов Гана, и как ты был прав во всем, что ты мне сказал в его пользу, когда я был у тебя в Москве. Итак, не прощай, но до свиданья, |хотя заочно, любезнейший Алексей Петрович; сделай милость, никогда не сомневайся, что я к тебе истинно привязан, люблю и уважаю тебя от всей души. М. Воронцов. P. S. Фрейтаг 4-го числа должен был занять с 10-ми батальонами Гойтинский лес и рубить и сжечь лес насквозь всего пространства по дороге на два пушечных выстрела, что он надеется сделать до праздников, потом в Генваре пойдет на ту же операцию в Гихинский лес, в чем ему будет способствовать Нестеров со стороны Владикавказа. Не знаю, до какой степени Чеченцы будут мешать и драться; но о сю пору как у них, так и во всем Дагестане, а еще более на Правом фланге, все совершенно смирно и спокойно.
5
Тифлис, 2 января 1846 г. Кончено 18 января.
Начинаю с того, любезный Алексей Петрович, что обе твои записки, т. е. насчет царицы Марии и дел покойного барона Розена, в полном ходу, и я надеюсь, что успею подвинуть оба эти дела выгодным и справедливым образом. Насчет царицы Марии, в особливости, Ладинский весьма хорошо мне помогает. Просьба ее самая скромная, а решение здешнего совета, чтобы она искала формою суда в делах с своими бывшими подданными, и несправедливо, и неприлично; оно так показалось и Государю, и он велел министру внутренних дел, по сношению с моим предместником, представит сие дело в видах правительственных. Нейдгардт дал справедливое и приличное мнение; но г. Перовский, полагая, видно, что по этому делу недовольно еще вышло нумеров, не докладывая Государю, вновь требовал от Нейд-гардта какие-то сведения о бывших, 50 лет тому назад, у царицы здесь доходов. Несмотря на то, что Нейдгардт прежде ему писал, что это теперь узнать невозможно; старик уже ничего не хотел отвечать, и дело осталось без хода. Теперь мне остается только повторить самому Государю все, что Нейдгарт прежде писал Перовскому, с некоторыми примечаниями и которые, смею думать, покажут всю умеренность того, что просит сама царица; и смею надеяться, что дело это кончится успешно.
Я уже начал сие письмо, когда, после беспрестанных помешательств, неминуемых по здешнему течению дел, дошло до меня дружеское твое письмо от 24 декабря в ответ на последнее мое письмо от 10 декабря. Оно меня очень обрадовало уверением, что ты на меня не сердишься и во мне не сомневаешься. Раз навсегда нам с тобою надобно удалить и возможность мысли друг другу не доверять. В одном только не исполню твоего приказания, а именно в продолжении молчания: я бы сам себя этим наказал, ибо для меня истинное и душевное удовольствие с тобою беседовать, сообщать тебе о здешних делах и просить твоих заключений и советов. Когда нельзя, так нельзя да и полно, но как скоро есть время и возможность, то это всегда будет для меня праздником. — Теперь начну некоторые объяснения на вопросы твои в прежнем письме и на то, что про нас в Москве говорили. Начну с того, что я писал Головину, потому что должен был отвечать на два письма его и уверять его, что я получил записки и сведения, при тех письмах приложенные; но конечно мне в голову никогда не приходило, что от одного Головина я могу получать мысли и соображения военные. Я видел в нем только того, кто еще недавно и в критическое время был здесь главнокомандующим, и я должен был быть признательным за готовность его сообщать мне все, что он почитал для меня полезным. Чтобы я сравнил его с тобою, в военном отношении, это дело невозможное, и ты сам должен это чувствовать: для тебя я нарочно приехал в Москву, и не думай, чтобы это была лесть, а точная правда. Головин случился там, и мы уже много с ним и в Карл-сбаде, и в Италии о Кавказе говорили. Я не имел никакого мнения на счет его управления, как военного, так и гражданского; но по обеим статьям его сведения были последние. Тебе кажется тоже, что, по внушениям Головина, я не отдал справедливости генералу Клюке и ни к чему его не представил, а слишком выставил Аргутинского. Но Клюке был представлен мною к шпаге с алмазами за храбрость, получил оную и очень ею доволен, ибо сам чувствовал, что большего права на награду не имел. Я его не виню за сухарную экспедицию, как ее называют, которая нам так дорого стоила, хотя может быть и тут распоряжения могли быть лучше, и должен сказать, что во все наши жаркие минуты, от Дарго до Герзель-аула, особливо 13-го, 16-го и 19-го, Клюке показал свою старинную личную храбрость и твердость, стоял грудью и готов был на рукопашный бой; но вместе с тем скажу тебе, в откровенности, что его военное поприще должно считаться конченным. Храбрость осталась; но решительности на какую-нибудь ответственность, ежели и когда-нибудь была, то теперь уже вовсе нет. Я это имел случай видеть на деле 14-го июня, под Андиею, где он хотел удержать Кабардинцев от атаки на Шамиля и не умел их поддержать; а в Бортунае я видел лично то место, с которого он в 44-м году, при Нейдгарте, с 6-ю батальонами и 1500 кавалерии, не смел атаковать бегущего, так сказать, под его ногами неприятеля, спустился было сперва на него с 4-мя батальонами и потом, по слуху, что будто его обходят (чего не было и быть не могло) воротился опять на гору и дал Шамилю уйти из такого положения, в котором, как Шамиль сам говорит, мы уже его никогда не застанем. От самого простого и ни в чем не опасного движения тогда, со стороны Клюке, зависело, может быть, кончить войну одним ударом: Шамиль бы не мог спасти ни одну пушку и с трудом свою пехоту. Клюке напуган событиями 43-го года, и как я выше сказал, природная его храбрость всегда поддержит его в опасности лично, но отдельно употреблять его уже невозможно. Все это должно остаться между нами, для собственного твоего сведения; но мне нужно было в твоих глазах оправдаться.
Теперь насчет Аргутинского. Конечно я не так нов в делах и реляциях, чтобы верить числу убитых неприятелей и даже обыкновенно, как ты сам мог видеть, в известиях о делах, где я сам находился, я никаких чисел в этом отношении не назначаю. Никто не обязан верить, что Аргутинский 600 лезгин бросил с круч. Но Аргутинский настоящий генерал, имеет большие способности, большой навык, обыкновенно счастлив на войне и знанием края, языков и общею к нему доверенностью и наших войск, и туземной милиции, он незаменим в том важном месте, где теперь начальствует. Конечно, в этом году, я имел некоторую надежду, что он сделает больше, что может быть возьмет Тилитли и нанесет большой удар Кибит-Магомету. Это не сбылось; но я думаю, что Аргутинский сделал все, что мог, и во всяком случае во все нужное время он занимал и оттянул от нас, вместе с храбрым Шварцом, все общества среднего и южного Дагестана. Представить его в генерал-лейтенанты было две причины: 1 — я, что он более трех лет занимает, во всех отношениях, с успехом и с общею доверенностью, настоящее генерал-лейтенантское место, а после производства Лабинцова и Фрейтага (из которых последний был моложе Аргутинского) Аргутинский бы никак не остался служить, если бы его не произвели; потеря же его была бы для нас слишком чувствительна. Производством теперь трех отличных людей и прибавя к ним Шварца, я имею четырех отрядных командиров, каких лучше желать нельзя; а покаместь они были генерал-майоры, то столкновения по старшинству беспрестанно мешали, к большому вреду здешних военных дел. Конечно награды были сюда посланы в этом году необычайные; но я думаю, что, прося об оных щедрого и милостивого Государя, я сделал полезное для здешних войск. Вся Россия говорила недавно, что войска на Кавказе обескуражены и потеряли прежний блистательный порыв к сражениям и славе; я этого не нашел на деле и, напротив того, видел везде ту же готовность, ту же неустрашимость, которыми прежде отличались полки Кавказские; я счел нужным показать им, что Государь ценит их службу и любит их награждать. Я хотел, кроме того, возвысить их самих в собственном мнении; ибо ежели человек, и еще более, целый полк, уверен, что он хорош и страшен неприятелю, то этим самим он таким и делается, хотя до того он ничем этого не доказал. Мы видели примеры этого в этом году в некоторых батальонах 5-го корпуса; я ручаюсь за то, что после трудного похода, и хотя были и опасности, и потери, эти батальоны теперь могут цениться вдвое более, нежели можно было это делать в прошлом году; они считают себя героями, и это уже почти довольно, чтобы быть героями.
Теперь буду отвечать на обвинение, что мы не признавались в отступлении, хотя действительно отступили; потому что, вошед в горы, мы потом из оных вышли опять на плоскость. Здесь может быть спор только об слове. Оставаться совершенно в горах и там зимовать не предполагалось и было невозможно. Мы вошли с одной стороны и когда нужно было выдти, то из Дарго разделились на две части, эшелоны, поставленные для нашего продовольствия, имев направление на Мичикале и Кирки, по которому мы шли вперед. И поэтому можно сказать, что эта часть войска число отступила; мы же пошли тоже на плоскость, но по другому направлению, только не на те места, по которым шли, но на такие, где наших войск еще никогда не было. Кроме того, чтобы идти таким образом, надо было начать с того, чтобы атаковать самого Шамиля в его позиции у деревни Цонтери. Сзади у нас неприятеля в тот день не было; да и в три следующие, т. е. до того места, где мы после соединились с Фрейтагом, арьергарду почти не было дела: неприятель был всегда впереди нас, и мы должны были каждый день штыками брать его позиции. Уже только 19-го числа, когда впереди у нас был не Шамиль, а Фрейтаг, все силы неприятельские обратились на арьергард, но без успеха, хотя одна рота Кабардинского полка пострадала; 20-го же никакого преследования не было, и мы пришли в Герзель-аул почти без выстрела.
Вот почему я считал себя в праве сказать в приказе, что мы нигде не отступали, а безпрестанно шли вперед на неприятельские позиции. Это приятно для солдат, и можно и им и себе сделать это удовольствие, когда и факты нас в том поддерживают. Впрочем довольно любопытно, что и из тех войск, которые были на линии продовольствия только сперва один батальон из Андии и потом еще два, присоединившиеся к нему в Бурцукалах или Андийских воротах, были преследуемы до Мичикале; а потом весь отряд князя Бебутова, из 11 батальонов, стоял еще две недели в Мичикале и Кирках, потом спустился к Чиркею, не видя неприятеля и совершенно без выстрела. Ожидая, что его будут атаковать, я из Герзель-аула пошел с двумя свежими батальонами и частью конницы, чтобы им помочь и по обстоятельствам остаться еще на месте, ежели будет неприятель, или с ними же спуститься в Чиркей и Шуру; но еще на дороге получил рапорт, что неприятеля нет и что отряд занимается совершенно безопасно отправлением тяжестей и проч. с малыми конвоями. Оставив мою пехоту на Сулаке, я поехал в Шуру, и 4-го августа, т. е. 16 дней после того как мы расстались с Шамилем, князь Бебутов пришел в Чиркей совершенно в мирном положении.
Теперь два слова о нарекании, что мы были в таком положении, что около самого главнокомандующего убито или ранено четверо из его адъютантов и пр. Ты верно понимаешь, что я не искал лично лишней опасности; это бы было несвойственно ни летам моим, ни месту мною занимаемому, хотя с другой стороны я не могу не чувствовать (как и ты бы почувствовал на моем месте и как ты сам, не один раз, на деле показывал), что офицеру и солдату приятно и ободрительно, когда главный начальник не слишком далеко от них находится. Братское, так сказать, отношение во время огня между начальником и войском, особливо таким, как полки Кавказские, не может не иметь хорошего действия; и потому, хотя я этого не искал, я очень рад, что это так случилось и что во всех отношениях полезно и приятно для моей здесь службы. В Ичкерийском лесу, и именно оттого более, что неприятель был не сзади, а впереди и по бокам, это само от себя сделалось, и я могу это приписать своему счастию. Наш бедный Граббе верно не трусливее меня, он это доказал тысячу раз и в будущее время при каждом случае докажет; но несчастие, которое его преследовало, не дало ему случая натурально и без лишней опрометчивости быть в огне вместе с его подчиненными, особливо в Ичкерийском лесу. Он не мог и не должен был быть со стрелками на флангах или в арьергарде, но это не поправило его здесь моральное положение. Еще до похода в горы я это слышал со всех сторон. Жаль думать, что сей отличный во всех отношениях офицер никого здесь себе не привлек и никакой к себе не внушил доверенности, ни любви. Ежели будет Европейская война, то можно надеяться и даже быть уверенным, что для Граббе опять предстоит блистательное поприще; но здесь служить ему уже невозможно. И не говори, любезный друг, чтобы это было от недостатка громкого имени, вселяющего более или менее доверенность: Фрейтаг и Шварц носят имена нерусские и негромкие; но все офицеры и солдаты на Кавказе любят и уважают их и служат у них охотно и с полною доверенностью. Впрочем бедному Граббе более всего повредили Пулло и Засс: это две чумы, которые нам причинили более несчастья, нежели можно тебе изъяснить, и покровительство, оказанное им от Граббе, никогда ему здесь не простится.
Вот, любезный друг, что мне нужно было тебе объяснить на счет дружеского твоего извещения о том, что в Москве о нас говорили. Впрочем я не могу довольно быть признательным почтенной нашей старинной столице и всем вообще нашим соотчичам за участие, которое постоянно все брали в наших действиях и за добрые, благосклонные к нам чувства; дай Бог, чтобы я мог заслужить такое участие и такое доброе мнение. Боюсь теперь одного: в этом году находили вообще, что мы слишком много дрались; теперь, может быть, будут критиковать за противное. Но ты хорошо знаешь мое мнение о системе, которой надобно здесь следовать. В прошедшем году необходимо было идти в горы, идти в Андию и Дарго и показать им, что мы не боимся с ними бороться и между скалами, и в глубине лесов; Бог нам помог это сделать, хотя без блистательного успеха, но и без стыда и без лишней потери. Я говорю: Бог нам помог, потому что без всякой нашей вины могли бы быть большие неприятности. Не приди в самую пору и с неимоверным трудом 13-го к утру лазутчик наш в Андию, мы бы, может быть, потеряли батальон наш, оставленный с храбрым Бельгардом, со всеми тяжестями своими и с частью артиллерии. Я это чувствовал при выступлении из Дарго и ужасно этого боялся; но делать было нечего. С другой стороны, Фрейтаг, отошедший из Большой Чечни для пагубной необходимости сенокошения и снабдив таким образом Шамиля лучшими людьми для действия против нас в лесах, получив после того все мои предписания через лазутчиков и с превосходным распоряжением, с неимоверною скоростию, пришел к нам на встречу с сильным отрядом; мы бы продрались и без него, но, может быть, не без потери некоторой части наших раненых, вьючного обоза и, может быть, артиллерии. За все это надо было благодарить Бога: ибо, вместо того, что мы видим теперь беспрестанно доказательства хороших последствий похода в горы, последствия были бы дурные.
Теперь же следует идти по системе менее наступательной, шагами, может быть, более верными, но тихими. Ты уже видел по газетам действия Фрейтага, в прошедшем месяце, в Гойтинском лесу. Для лучшего объяснения тебе этого дела посылаю тебе карточку, показывающую пространство вырубленного и огнем истребленного леса. Теперь он, вместе с Нестеровым, то же самое делает в Гихинском лесу и к 1-му февраля надеется кончить; а между тем Нестеров, покаместь Фрейтаг был в Гойте, ходил и очищал пролески от Сунжи до реки Артанка, где, близ Ачхоя, мы должны в этом году строить укрепление, которое составит правый фланг передней Чеченской линии. О сию пору чеченцы почти никакого сопротивления не оказывали, хотя эта операция и им и Шамилю весьма не нравится и что в Гойту послано было несколько тысяч горцев с пушками, которые только что перестреливались, съели все, что было провизии и сена в Чеченских деревнях и потом разошлись еще прежде нежели Фрейтаг воротился в Грозную. Можно надеяться, что то же самое будет и в Гихинском лесу, и тогда большое и полезное дело будет сделано с ничтожною потерею.
Ты первый здесь подал мысль и доказал необходимость истреблять леса по путям сообщения и много в этом отношении сделал, но после тебя никто этим не занимался. Между тем у теперешнего нашего неприятеля есть артиллерия; двух ружейных выстрелов, как прежде, уже теперь недостаточно, и мы должны рубить и истреблять на два пушечные выстрелы, по крайней мере картечные. С истреблением и Гихинского леса и с построением укрепления на Фортанге, положение Малой Чечни совершенно изменится, и можно надеяться, что она покорится. Подобные же действия для Большой Чечни начнутся в следующую зиму открытием таковаго же широкого сообщения от Аргуна через Шали к Маюртупу; Лезгинский же отряд в этом году подымется более или менее, смотря по обстоятельствам, на гору к Дидойским обществам, а для сего, еще с Февраля, начнется рубка леса от укрепления Натлис-Мтцемели (что впереди деревни Сабуй) к горе Кодор.
Эти сведения о предстоящих и будущих наших намерениях должны остаться единственно для тебя; но мне нужно было объяснить их тебе и спросить твое мнение. На правом фланге у нас все спокойно, также и на Восточном берегу. Теперь остается мне у тебя просить прощения за столь длинное письмо; я сам ужасаюсь, смотря, сколько намарано листов; каково же будет тебе читать оные? Прощай, любезный друг; остаюсь на всегда преданный тебе М. Воронцов.
(Собственноручно). Представление в пользу царицы Марии послано.
6
Нальчик, 5 мая 1846 г.
Письмо твое от 13 Апреля, любезнейший Алексей Петрович, я получил в Владикавказе, куда я должен был поспешить из Шемахи по получении известия о вторжении Шамиля в Кабарду. Будучи уверен, что в Москве пойдут всякого рода толки и преувеличения насчет этой экспедиции, я из Владикавказа же написал несколько слов Булгакову, для успокоения на счет предприятия, которое кончилось ничем почти вредным для нас, но совершенною неудачею для нашего неприятеля. Пробыв всего шесть дней в Большой Кабарде, в Черекском ущелье, не успев почти ни в чем с Кабардинцами и не смев ни взять, ни атаковать ни слабого укрепления Черекского, ни одной станицы на Тереке, он обманул тех из Кабардинцев, которые к нему пристали, обещанием идти чрез два дня в Нальчик или на Баксан, и, велев им собрать молодцов к нему на помощь, в ту же ночь, с 25-го на 26-е, ушел поспешно к Тереку; там подрался немного с Миллером, который очутился тут с тремя батальонами, тотчас переправился, шел без остановки целые сутки и 27-го по утру переправился уже через Сунжу, сделав, как ты увидишь по карте, в 36 часов до 150 верст.
26-го числа уже три батальона, пришедшие из Грузии, соединились с Нестеровым, который был на дороге к Ардону, в намерении соединиться с Миллером и с ним вместе идти к Фрейтагу. Если бы Шамиль промедлил еще два дня, то ему было бы почти невозможно спастись, по крайней мере с артиллериею; он это почувствовал и, как скоро узнал, что войска из Грузии перевалились чрез горы и пришли в Владикавказ, и видя, что Кабардинцы только что отчасти колеблются, а вооруженного восстания в его пользу никакого не сделали, он решил уйти как можно скорее. Идучи в Кабарду, он послал наиба Нур-Али-Муллу с большим сборищем с приказанием идти чрез Джираховское ущелье к Ларсу и пересечь все сообщения между Грузиею и Владикавказом; но отчасти по нерешительности и отчасти по наклонности Галачаевцев, а еще более Джираховцев пропустить его чрез свое ущелье, Нул-Али ничего не сделал и остался только несколько дней не ближе 30 верст от большой дороги, между тем как наши войска со всех сторон сбирались.
Конечно жаль и очень жаль, что он мог уйти без большой материальной потери, потому что тогда бы был для него решительный удар; но при таком поспешном уходе трудно было против него более сделать. Впрочем он людей потерял довольно в разных стычках, особливо переправляясь назад через Терек, где половина его отряда была во все время под картечью пушек Миллера; репутация же его и влияние моральное много пострадали, потому что, собрав самое сильное сборище, которого он во все время еще не имел и обещав ему самые блистательные успехи, он не имел ни малейшей удачи. Войска его, собранные из всех частей Дагестана (между пленными есть Аварцы и Унцукульцы) в последние дни совершенно голодали. Кабардинцы не могли или не хотели ему давать хлеба и с большим принуждением только делились рогатым скотом, а на возвратном пути многие умерли от жажды: ибо, чтобы идти скорее и не быть отрезанными Нестеровым, он шел от Терека до Сунжи верст 80 по средней дороге, совершенно безводной. А вместе с тем и он сам, и все прибывшие с ним увидели, что между Черкесскими и другими племенами, ни расположения, ни помощи ему не было, кроме некоторых князей или, лучше сказать, узденей Большой Кабарды, всего 4 человека, которые его вызывали, но потом ничего в его пользу не могли сделать. Народы Правого фланга и Закубанцы на его призывы отвечали, что они будут ждать его успехов, дабы на что-либо решиться и тогда только прекратить мирные с нами сношения; а Карачаевцы ему решительно сказали, что будут драться до последнего и не пустят через их земли.
Все это вместе составляет результат хороший, и мы в этом много обязаны своевременному узнанию чрез лазутчиков о сборе и направлении его и счастливому движению Фрейтага в Казах-Кичу, пред самым моментом переправы Шамиля, несколько верст выше чрез Сунжу, и скорому его преследованию по следам. Это самое поставило Шамиля с самого начала в фальшивое полохсение. Уже на Тереке Фрейтаг, может быть, мог бы действовать решительнее 18 числа; но с одной стороны он счел необходимым видеть Нестерова и обеспечить свое продовольствие, а с другой стороны они оба были обмануты фальшивым известием, что вся Большая Кабарда вооружилась и соединяется с Шамилем у Минарета. Как бы то ни было, все надежды Шамиля на народы Правого фланга и между ними надежды тех, которые ждали его и считали на возможность и последствия его к ним прибытия, все эти надежды пропали; а между Дагестанцами и другими, с ним пришедшими в столь неудачном походе, влияние и власть его более или менее должны уменьшится.
Теперь посмотрим, что он будет делать. Мы будем хладнокровно продолжать наши прежние предположения, а там что Богу угодно, то и будет. Скажу только еще, что если Шамиль имел большие намерения для будущности, то и тут он сделал большую ошибку в выборе на то времени. В первых известиях, полученных мною еще в Шемахе и на дороге, здешние наши начальники, или из опасения того, что сделают Кабардинцы, или по другим, неизвестным мне причинам, давали всему вид весьма серьезный и говорили о возможности потерять владычество России на Кавказе. Я этому с самого начала не поверил по двум причинам: 1-е по скорому преследованию Фрейтага и по уверенности, что большого восстания в Кабарде не будет, а 2), что если дела пойдут немного вдаль, то мы имели в нашу пользу ту огромную выгоду, что 12 батальонов 5-го корпуса (все тысячные батальоны), долженствующие идти в Россию, кроме одного, все еще были на местах и тотчас задержаны: 4 в Дагестане, а 8 на Линии и близ самого театра происшествий. С таким резервом успех наш не мог быть сомнителен, если бы Кабарда и восстала. Заводовский тотчас остановил и поворотил батальон, который был уже за Ставрополем, прочих придвинул; а один, попавшись в руки Фрейтага, участвовал в его походе, равно как и маршевые батальоны, идущие на комплектование новых полков, Дагестанского и Самурского. Теперь 4 батальона 13-й дивизии уже мною отпущены по прежнему направлению в Россию; прочие же задержаны на несколько недель, пока не везде осмотримся, и маршевые батальоны дойдут до своих новых полков. Все это я сам увижу, ибо отсель отправляюсь после завтра по Тереку на Внезапную, Чир-Юрт, Шуру и в Южный Дагестан.
Здесь в Кабарде все кончено и устроено; главные виновники, писавшие к Шамилю и просившие его прийти сюда, суть Магомет-Мирза Анзоров, Магомет Кожохов, Магомет Тилтеров и Магомет Куденетов; они скрылись в леса или в Чечню. С ними поступлено по твоей прокламации: они объявлены абреками, имение их конфисковано, и все положенные тобою штрафы и наказания объявлены против тех, которые дадут им малейшую помощь или убежище. Кроме этих четырех есть еще один эфенди Гаджи-Берцов, писавший призвание Шамилю и который попал в ту же категорию; главного же эфенди здесь Шаратлука, который хотя был у Шамиля, но его не призывал и потом немедленно явился к кн. Голицыну, мы удалили на время в Россию. Явившиеся ко мне здесь все князья выбрали для нового Кабардинского суда таких, которые не являлись к Шамилю, и все единодушно просили о строгом наказании настоящих виновных. В числе оставшихся у нас вернейшими и показавших более усердия, нельзя не отличить подполковн. князя Мисоста Атажухина, князя Алкаева Мисостова, Батыр-Бек-Тамбиева, подпоручика Мед-Кудепетова, Баты-Гирея Даутокова, Девлет-Гирея Тамбиева, Жашока Агоева, Магомета Намцова и некоторых других. Народ везде остался спокойным, и те только увлечены или вышли сами в горы, которые были на самой дороге Шамиля или как у Магомет-Анзорова, которого владетели к тому принудили. Теперь все до единого уже возвратились в свои аулы и все уже начали пахать и сеять, как будто ни в чем не бывало. Из тех, которые были собраны у Шамиля в Череке, партия была послана вместе с Чеченцами на Баксан, но как скоро встречены были кавалериею Фрейтага, то Кабардинцы отказались от боя, не смотря на увещания Магомет Анзорова; Чеченцам одним досталось от передовых казаков, и они оставили 5 тел. Ненависть между Кабардинцами, Чеченцами и Тавлинцами останется на долго весьма сильно. Голицыну были трудные минуты до прихода Фрейтага к Череку, и он не мог не ждать атаки для самого Нальчика; но решительно Шамиль не смел ничего атаковать и тем еще более показал слабость свою всем здешним народам.
Я здесь сижу у стола, на котором пишет обыкновенно Голицын и на котором лежат два закона, которые служат ему руководством: Кора во Французском переводе и твоя прокламация, и положение насчет Кабардинского народа. Я это письмо начал в Нальчике, продолжал сегодня 12 числа в Внезапной, а кончу, надеюсь, в Шуре. Вчера я осматривал и решил местность для построения укрепления на Эрак-Су, на половине дороги отсюда до Герзель-аула и в ровной дистанции 11 верст от сих двух укреплений и Таш-Кичу. Эта мера и постановление драгунского полка в Чир-Юрте, куда я сегодня иду, много успокоят и утвердят всю здешнюю плоскость. Из Шуры постараюсь отвечать на разные пункты письма твоего; между тем скажу теперь о причине, по которой отдан под суд полковник Копьев.
Он обвиняется в трех пунктах: 1) Жестокое наказание в 1844 г. одного мастерового слесаря за какой-то ключик, дурно сделанный для его шкатулки, и от которого он исчах и скоро умер в госпитале; смерть его показана иначе, и наказание даже не записано в штрафной книге. 2) За фальшивое донесение вот по какому случаю. В прошлую осень рядовой, также мастеровой команды, повесился; в полку делали следствие о сем и донесли бригадному командиру, «что никакой причины на это не открылось, кроме той, что тот рядовой был пьяница». Время было выбрано, когда бригадный командир генерал Врангель был в отсутствии. Тот же полковой командир Копьев вышел и бригадным, дело велел предоставить воле Божьей и донес в Главный Штаб, что никаких причин не открылось. По дошедшему до меня сведению послано исследовать, и вышло, что рядовой повесился после наказания, также жестокого, за то, что он будто без позволения делал для какого-то генерала мебель и что по вскрытии тела медиком найдены сильные знаки наказания, которые медик скрыл, равно как и офицер при вскрытии бывший, и что фельдшера даже показали, что в ранах были остатки палок или розог. 3) Он был, по прежнему еще утверждению Нейдгардтом, поставщиком провианта в своем полку и давал солдатам такую муку, что они теряли 10 % на очистку, которых он им не вознаграждал. Два раза на этот счет были жалобы и ему замечания; наконец, при последнем следствии найден в той же несчастной мастеровой команде, которая не имела способов как в ротах очищать муку, такой хлеб, который, по сделанному формальному акту, назван отвратительным и вредным. Вот, любезный Алексей Петрович, за что Копьев отдан под суд. По моему мнению и по моей совести причины более нежели достаточны. О прежней его службе, которую ты называешь блистательною, я ничего не знаю; знаю только, что в последние годы здесь он нигде не был, никуда не просился; а теперь, — когда два батальона его полка назначены в экспедицию, он не только не просился с ними идти, но беспрестанно ходатайствовал, чтобы первый батальон оставался на месте… Он опять просил об этом бывшего начальника штаба, даже после того, когда я ему сказал, что с такими правилами он не будет находить благородных людей, чтобы служить офицерами в уважаемом Грузинском гренадерском полку. Все его занятия были по провиантской части и формировании мастеровых, которых я с самого начала прогнал несколько десятков из Тифлиса, между прочим одного парикмахера, прекрасного гренадера, который учился сей благородной науке у Французского парикмахера в Тифлисе, взамен другого, который у того же парикмахера учился и в прошлом году, купаясь в Куре, утонул. Правда, что на это была причина; ибо Копьев сам носил парик и для того желал иметь настоящего для сего артиста. Впрочем, я сначала донес чрез военного министра, что конфирмации по делу Копьева я здесь не положу, а все дело отправлю с одним только моим мнением на рассмотрение генерал-аудиториата и высочайшее разрешение Государя Императора.
С Дадьяном поступлено может быть и слишком строго, и может быть от того самого и последствия не были совершенно удовлетворительны; злоупотребления в том же роде продолжались и теперь еще не вовсе искоренились. Из Тифлиса я выслал осенью к ближним своим полкам 630 человек, т. е. сильный батальон, которые были там без пользы и в противность закона. Всего труднее справиться с сенокосами, которые почти везде сделались спекуляциею полковых командиров; привести это в совершенный порядок очень трудно, почти невозможно, но буду стараться сколько сил будет. За прошедшее не взыскиваю; стараюсь только, чтобы на будущее время всего этого было менее.
Я оканчиваю это письмо в Шуре; но при первом досуге и не позже как из Тифлиса, где и надеюсь быть к 1 июня, буду отвечать на другие статьи письма твоего и распоряжусь насчет карт для тебя и сведений. О Кучине я справлялся и сегодня его увижу; он не был представлен в прошлом году полковым командиром в офицеры, потому что слишком недавно был произведен в унтер-офицеры, но при первом случае это будет сделано. Его очень хвалят, и он заведывает школою колонистов; но как скоро какой-либо батальон пойдет туда, где могут быть случаи отличиться, то он будет туда откомандирован, а школа отдастся другому. Пожалуйста, скажи все это почтенному его отцу.
Едучи сюда, я назначил прекрасное место для укрепления на Эрик-Су, между Герзель-аулом и Внезапной, а третьего дня имел удовольствие видеть отличное укрепление в Чир-Юрте на Сулаке, которое Лабинцов успел построить прошлого осенью после экспедиции; это укрепление, перевод драгунского полка на Сулак и расположение нового Дагестанского полка выше Шуры в Ишкартах, совершенно обеспечат Шамхальскую плоскость и сильно помогут, вместе с укреплением на Эрик-Су, для успокоения и Кумыхской плоскости.
Прощай, любезный друг. Стыжусь многословия сего письма; но мне нужно было тебе объяснить дело Копьева. Известия из гор все благоприятные на счет впечатления от огромной и неудачной экспедиции Шамиля. Обнимаю тебя душевно и остаюсь навсегда преданным тебе М. Воронцов.
7
Темир-Хан-Шура, 15 мая 1846 г.
Любезный Алексей Петрович. Я сегодня отправил по почте длинное письмо к тебе, а теперь пишу два слова с едущим в Петербург одним из отличившихся здесь людей, Дукай-Кадий Ауховский. Сделай милость, будь к нему милостив. Он привык тебя уважать, как все здешнее народонаселение; он несколько раз показал отличную храбрость и совершенную к нам преданность. Прошлого года в деле у Анди он был со мною, когда я спешил к делу кн. Барятинского и по такой дороге в гору, что ни одна лошадь под бывшими со мною не могла подниматься, и мы с ним проехали почти вдвоем. Прощай, любезный Алексей Петрович. Дукай может много тебе рассказать про здешние дела. Преданный тебе М. Воронцов.
8
Владикавказ, 1 июля 1846 г.
Я получил третьего дня, любезный Алексей Петрович письмо твое от июня и надеюсь сегодня иметь свободное время, чтобы ответить и на оное, и по некоторым статьям на прежнее от 13 апреля; потому что из Шуры я только мог написать о получении оного. Я просил о назначении губернатором двоюродного твоего брата < Сергея Николаевича Ермолова^ потому что от всех хороших людей здесь слышал о нем лестные отзывы и конечно не могу скрыть, что, при таких отзывах и при ровных правах, мне приятнее иметь дело с Ермоловым, нежели с Трандафиловым или даже Кампен-гаузеном. Я теперь душевно радуюсь сему назначению, видя, что ты его любишь, так его хвалишь, и что он сам рад сюда ехать и здесь служить.
О снятии запрещения с имения сына почтенного барона Розена я точно отнесся куда следует вследствие письма твоего, но не знал и очень теперь радуюсь, что это сделано. Что же касается до царицы Марии, то, также вследствие твоего уведомления, я писал и сильно писал в ее пользу. Ладинский мне в этом хорошо помог, и мы, кажется, сильно доказали умеренность ее просьбы и справедливость и пристойность удовлетворить оную; но это дело еще не решено. Великий наш министр внутренних дел, кажется, обиделся тем, что я должен был сказать о прежних по этому делу действиях; а Государю, я думаю, напомнили, что она убила Лазарева. Впрочем, если будет возможность и долго не будет разрешения, то я опять попробую напомнить.
Дай Бог, чтобы твое предсказание насчет Шамиля сбылось; но оно основано и на рассудке, и на знании края и дел. Положение его конечно затруднительно. Горцы мало по малу теряют к нему доверенность, видя, что несмотря на его действия и обещания, мы всякий год ближе к ним подходим и все наши предположения приводим не торопясь, но постоянно, в действие. Недавно еще приходил к нам к цепи, в лесу около Фортанги, один известный эфенди, часто употребляемый Шамилем, говоря, что он и некоторые другие из самых почетных лиц в горах и из числа духовных, намереваются, если в этом году Шамиль не будет иметь успехов против нас, не только от него отклонится, но и провозгласить везде, что он недостоин владеть над народом и отступник законов Корана, ибо употребляет зверскую деспотическую власть против настоящей пользы племен, которые теперь ему послушны. Конечно нельзя давать веры подобным словам; но из них и многих других фактов можно надеяться, что влияние его уменьшается. Чеченцы Малой Чечни единогласно говорят, что если Шамиль не может помешать нам выстроить начатую теперь крепость, им не остается другого средства, как покориться. Шамиль это знает и не смеет идти на Лабинцова, который строит крепость, и не смеет также оставаться без действия, приказывает сбираться и наибам действовать против нас; но наибов не слушаются: он один по твердости характера и по страху, который все к нему чувствуют, может к чему-либо принудить и что-либо предпринять. По возвращении из Малой Чечни я был здесь около недели и собирался вчера ехать на левый фланг Лезгинской линии разрешить один важный вопрос насчет мер, принятых ген. Горским и позиции части его отряда на горе Кодор, как вдруг рано поутру Нестеров принес мне известие довольно положительное о сильном сборе в Шалях, в Большой Чечне и что Шамиль сам туда отправился с пушками. Разумеется, что я остался здесь и очень рад, что, полагая доехать вчера только до Казбека, я не отправился рано поутру и теперь подожду, чем все это объяснится. А Владикавказ в теперешних обстоятельствах есть пункт самый центральный; будучи на большой почтовой дороге, я получаю скоро со всех сторон известия и могу легко управлять всеми распоряжениями, получая кроме того всякий день, через наших азиатцев, известия от Лабинцова. Не знаю, что Шамиль может и хочет предпринять. Если у нас есть пункт слабый на время, то это Кумыкская плоскость; но и тут я надеюсь на благость Божию, что он ни в чем важном не успеет. Они, месяц тому назад, не могли помешать Козловскому начать строить укрепление на Ярык-Су. Фрейтаг на днях должен получить целый Донской полк с Правого фланга, а драгунский полк подходит к переправе через Терек в Амираджи-Юрте, чтобы идти на Сулак-Тавлинцов. Шамиль не может иметь с собою много: они боятся и за свои пределы с тех пор, как мы укрепились в прошлом году в Чир-Юрте, а теперь заняли Ишкарты для штаба нового Дагестанского полка. С южного Дагестана никто или мало кто придет, ибо Аргутинский с 7 батальонами около Кумыха и горы Турчидага. Они ходили с Шамилем в Кабарду, потому что Аргутинский тогда был на зимних квартирах на Самуре, и эта экспедиция немного им прибавила охоты служить Шамилю; сбор же, какой есть в Большой Чечне, должен на что либо решиться немедленно, ибо долго их держать вместе невозможно, особливо теперь, что сенокосы начались и жатва скоро начнется. Надобно полагать, что Шамиль хочет держать чеченцев в нерешительности между страхом и надеждою в самое то время, когда они входят более и более в сношения с нами о покорности; может быть также, он надеется всеми этими движениями и угрозами расстроить и отвлечь нас от построения новой крепости; но я надеюсь, что в этом он ошибается. Конечно, надо бдительно смотреть за его действиями и принять по оным нужные меры, но мы между тем будем спокойно и хладнокровно продолжать наше дело и ожидать, что Богу будет угодно. Место для нового укрепления прекрасно.
Осмотрев Сунжинскую линию и работы в новой 3-й станице, 18 числа я перешел Сунжу с отрядом генерала Лабинцова, 91/2 батальонов и до 800 конных. Мы пришли в тот день на Ассу, не видав ни одного неприятеля, а 19-го перешли через Фортангу и пришли на Правый берег после незначительной перестрелки с жителями ближних аулов, которые нам после объявили, что якобы их заставляют днем по нас стрелять, а ночью они будут приходить толковать и просить о будущем их положении. 20-го числа я осмотрел всю местность от Фортанги к Ачхою и крутом, и мы нашли, что нельзя желать лучшего и выгоднейшего места для построения укрепления как то, на котором мы стояли лагерем. Местность сия имеет все возможные выгоды: на самой хорошей текучей реке, с прекрасным полем верст 5 в диаметре впереди, с таковым же гораздо большим назади, с маленьким редким лесом, как будто нарочно для нужд укрепления вверх по течению Фортанги, и с другим более значащим вниз по течению оной, к вырублению которого на полтора пушечные выстрелы тотчас приступлено. С тех пор из Гихи пришло один раз до 200 человек конницы лесом с левой стороны, привезли две пушки, которые стреляли без всякого вреда; но как скоро Лабинцов обратил на них батарейное орудие и вывел из лагеря часть конницы, они тотчас ушли и с тех пор не показывались. Вот наше теперешнее положение. Так как это письмо отправится только завтра, если что либо случится до того времени, то припишу.
Не знаю, князь Бебутов писал ли тебе, как он хотел, как он меня провожал по Акушинской земле, когда я поехал в Южный Дагестан; он мне показывал место, где вы дрались, не доходя Лаваши, и мне было весьма интересно слышать все подробности от человека, который был во все время при тебе. Оттуда я проехал в Цудахар, потом в Кумых, Чирах, Курах и проч. И потом заехал в Баку, где мне не досталось быть из Шемахи, когда я получил известие о Шамилевой экспедиции в Кабарду. Весь этот вояж был для меня преинтересный и преполезный; нельзя иметь понятие о крае, особливо о Дагестане, не видав оного на досуге, едучи шагом верхом и вместе с таким человеком, как князь Аргутинский, который там командует и управляет уже несколько лет. Я вижу по твоим письмам, что ты его не очень жалуешь; но уверяю тебя, что во многих отношениях, и особливо в военном, такие люди не часто встречаются; никто не имеет более таланта беречь войско, кормить оное, снабдить всем нужным, потом вдруг перевести скоро туда где нужно, действовать решительно, употреблять туземную милицию, узнавать все, что делается у неприятеля, пользоваться всяким хорошим случаем и без нужды никогда не жертвовать драгоценною кровию наших солдат. Результат всего сего есть, что в течение целых пяти лет он везде поспевал где нужно, имел много удачных дел, никогда не потерпел большой потери.
Теперь я должен отвечать на один пункт первого твоего письма, где ты удивляешься о производстве старика князя Эристова и спрашиваешь, как я мог о том представить. Признаюсь, что я представил и готов сказать почему. Эристов старый и почтенный слуга Государю и России, из первых грузинских фамилий, душевно предан нашему правительству, служил усердно и храбро, Бог знает сколько лет (ибо я его застал в 1803 году уже подполковником) и пользуется общим уважением и почтением; уже несколько лет первый в списке генерал-лейтенантов и всякий год обойден людьми которые в сравнении с ним могут считаться мальчиками и которых заслуги никому не известны. Когда производят Бибикова, который 10 лет теснит и истребляет три губернии, или Шуберта, который 30 лет ровно ничего не делает, как не произвесть, par ordre du tableau <в порядке очереди>, почтенного старика князя Эристова? Разве потому, что на него сердит один добрый твой приятель <князь Паскевич> за противозаконное овладение Тавризом? Нет, любезный Алексей Петрович, я полагаю, что при таких производствах несправедливо бы было обходить Эристова и что сие производство должно быть приятно для всей Грузии и для всей армии. Конечно, ты видел в нем подчиненного, которым ты имел случай быть недовольным; но это дело прошедшее, а служба его вообще честная и долговременная; я же в нем видел человека, который уже был подполковником и дрался отлично в Кабардинском полку, когда я был поручиком, и я не мог не желать, чтобы он получил то, что получают ежегодно и без всяких побудительных причин.
Я надеюсь, что ты получил план вырубки в Гихинском лесу. Насчет карты Дагестана, сношений с Кахетиею и проч. ты имеешь 20 верстную общую, печатанною в Тифлисе, где все это находится: другой специальной нет, кроме 5-ти верстной, которой по множеству листов у нас при штабе так мало экземпляров, что до сих пор даже отрядные командиры оной не имели, и которую впрочем никогда не испрашивали как должно по новым сведениям и маршрутам. Я еще зимою много об этом спорил, но бывший генерал-квартирмейстер Герасимов так был занят другою фаворитною для него работаю, что я не мог добиться толка; теперь вся эта часть в недоумении, новый квартирмейстер генерал Вольф не совершенно принял оную и теперь исправляет должность помощника начальника штаба. Но я постараюсь сделать для тебя другое. И 20 верстная и 5 верстная так спутаны и сконфужены темнотою красок гор и лесов, что для меня по крайней мере они негодны для употребления. Я для тебя велел сделать экземпляр 5 верстной без этих изнурительных для глаз красок; не все листы еще готовы, и много в этой новой карте не достает, но по крайней мере дороги и расстояния ясно узнаются.
С Лезгинской линии я ворочусь сюда через Тифлис и пробуду там дня 4 или 5; в это время я постараюсь исполнить твое желание и служить тебе как можно лучше. Впрочем, прочитав твое письмо, я должен подозревать, что у тебя нет и 20 верстной карты, которая в Тифлисе даже продается, и в этой мысли я напишу, чтоб тебе послали по почте один экземпляр, которым тебе усердно кланяюсь; если же ты эту карту уже имеешь, и она тебе не нужна, то пошли ее от моего имени Андрею Васильевичу Богдановскому, который верно ее не имеет и, по дружбе ко мне, очень интересуется этим краем. С сего же месяца я велю начать делать для тебя записку, для отсылки по крайней мере два раза в месяц о всем, что здесь делается. Все, что до сих пор достойно было быть известным, послано мною в Петербург для напечатания в газетах. Я не мог еще завесть здесь настоящий порядок для общего военного журнала о происшествиях, потому что здесь давно заведено, что каждый отдельный начальник посылает за «Кавказом» не в Тифлис прямо, а здесь чрез командующего войсками в Ставрополе и кроме того к военному министру, и при мне никого до сих пор еще нет, чтобы это толком все собрать. Между прочим, нет и не было здесь никогда при главном начальнике военной канцелярии, а это вещь необходимая. Для тебя кроме того будет любопытно узнать, что делается по гражданской части; я устрою это для тебя в Тифлисе с Сафоновым. Теперь скажу тебе только в добавок того, что ты увидишь в газетах и что в этом письме написано: 1) что патриарх Нерсес миропомазан и посвящен в Эчмиадзине 9 июня при огромном стечении народа; мне бы самому хотелось быть при этой церемонии, но это было невозможно; ездили туда присутствовать при оной исправляющий должность губернатора Жеребцов и адъютант мой полковник Минквиц. При сем я должен тебе сказать, что Нерсес и для армян, и для нас, — человек драгоценный и совершенно превосходный против его нации, особенно по духовенству. Горестно думать, что этот человек был 15 лет в отсутствии и бездействии, когда бы он во все это время оказал величайшую пользу, сперва как епископ в Тифлисе и потом как патриарх. Во все это время черт знает какие у них были люди и что они здесь делали. В Тифлисе все начатое Нерсесом было брошено или запущено; что делалось в Эчмиадзине, ты можешь судить из того, что один из архиереев и членов синода (по случаю умерший в прошлом году) в последний год Персидского там управления, будучи уже архимандритом, был сильно подозреваем в воровстве драгоценных патриарших вещей, пытан с помощью сардаря, изобличен, и вещи у него найдены, и чрез несколько лет посвящен архиереем. Зная это обстоятельство и не зная еще о его смерти, по приезде Нерсеса, я о нем спрашивал; он мне отвечал: «Все правда; но, слава Богу, Бог милостив: взял его к себе два месяца тому назад».
В Эриванском уезде (жаль, что не область) мы начали возобновлять и улучшивать старые водопроводы, совершенно брошенные после управления Розена; дело идет с успехом; я велю о том составить для тебя выписку в Тифлисе. Другое дело у нас в хорошем ходу: положение высшего магометанского сословия, лишенного всякой собственности по распоряжениям барона Гана. Государь уже изволил утвердить, и им объявлено, что все земли, бывшие во владении у агаларов, им отдаются навсегда потомственно; теперь дело идет только о некоторых подробностях насчет повинностей, которыми будут обязаны поселяне, живущие на землях, принадлежащих бекам и агаларам. Проект об этом был послан в Петербург, там рассмотрен, прислан сюда для некоторых объяснений, и скоро выйдет положение; я надеюсь, что это дело утвердит спокойствие и верность к нам здешних мусульман, которые вообще приняли это с большою благодарностью.
По общему управлению края составляется проект об особой Имеретинской области, а в последствии мне бы хотелось иметь такую же Эриванскую или Армянскую, сделай милость напиши мне об этом деле твое мнение. По части дорог я стараюсь и надеюсь устроить прибрежную дорогу от Сухум-Кале до Редут-Кале с паромными переправами через Кодор и Ингур, близ устьев сих рек, где они расширились, не так быстры и сердиты, как выше. В Сухум-Кале я уже с прошлого года начал сушить болота и это дело идет хотя тихо, но не без успеха. От Редут-Кале до Кутаиса инженеры путей сообщения так умели устроить и направить, что нет никакого проезда даже верхом, и все идет как вверх, так и вниз, Рионом. Из Имеретии до Сурама, по милости тех же художников, более 4-х месяцев не было никакого колесного сообщения. Обе эти дороги теперь в ходу по другим направлениям, прежде бывшим и от которых округ направил на другие, как будто нарочно, чтобы всегда брать деньги на ремонт и никогда не иметь дороги. Дормез, присланный ко мне из Одессы в октябре, дошел до Тифлиса только в апреле и то с большими повреждениями; можешь судить, каково для частных лиц и купцов! Генер. — майор Бюрно делает прекрасное шоссе по Шинскому ущелью и речке Ахты-Чай до сел. Ахты; эта дорога будет драгоценная во всех отношениях и укоротит более нежели на 200 верст для военных движений и торговли из Кахетии в Южный Дагестан и Дербент.
Ген. — майор Горский сделал большую вырубку леса и прекрасную широкую дорогу от укрепления Натлис-Мтцемели среди деревни Сабуи до подошвы горы Кодор, а теперь делает таковую зигзагами до вершины оной; наконец, здесь мы исправляем сколько можно с прошлого года большую Военно-грузинскую дорогу и перевал через Кашаур, совершенно брошенный и забытый в последние два или три года, потому что они затеяли дорогу по Гудошаурскому ущелью от Пассануара до Казбека, для обхода теперешних затруднений. Я не могу судить, будет ли или нет полезна эта новая дорога, об этом много споров; но во всяком случае она не будет готова еще через 10 лет, а между тем никакого проезда бы не было.
Вот главные наши занятия как по военной, так и по гражданской части. Я боюсь, что ты будешь даже испуган огромностью этого письма; но я хотел на сей раз, пользуясь случайным досугом, дать тебе понятие, сколько мог вспомнить, о всем, что делается, а на будущее время устрою для тебя регулярные выписки.
Вчера и сегодня, 2 июля, мы ничего не получили о движениях неприятеля, и можно полагать, что, если сбор действительно есть, то они потянулись на Левый фланг и на Кумыкскую плоскость; к вечеру или завтра это должно объясниться. Я забыл тебе отвечать на счет петербургской моей поездки, но подробности письма сего послужат лучшим ответом. Возможно ли при таких обстоятельствах и начатых делах так далеко отлучиться? Дай Бог только, чтобы я мог осенью поехать отдыхать несколько недель на южном берегу Крыма; там, с помощью пароходов, я могу скоро и обо всем узнавать и, если нужно, сюда возвратиться, а отдых этот для меня нужен и весьма бы был приятен.
Бедному Дадиану я был рад оказать маленькую услугу. На нем лежало еще какое-то взыскание от полка; я просил об избавлении его от оного, и просьба уважена.
Прощай, любезный друг. Если что будет важное, я опять напишу. Остаюсь навсегда душевно тебе преданный М. Воронцов.
9
Тифлис, 15 декабря 1846 г.
Любезнейший Алексей Петрович, я точно виноват пред тобою, но виноват, ей-Богу, без вины: ибо первые недели по возвращении в Тифлис я так завален запущенными в моем отсутствии бумагами, не говоря о новых, и потом бесчисленными просьбами, претензиями, требованиями личных свиданий и объяснений и пр. и пр., что в сравнении с этим лагерная жизнь показывается сибаритскою. Кроме того, с некоторых пор и, как надобно полагать, от старости и расслабления, мне необходимо спать от 8 до 9 часов, вместо 6 или 7, которыми я прежде довольствовался. Меня уверяют, что для здоровья это очень хорошо, и это может быть так, но для дела это невыгодно: ибо лучшее время, т. е. рано поутру, для меня потеряно, и это было именно то, которое мне служило для частной корреспонденции и собственных дел.
Письмо сие отдаст тебе сын мой, который едет месяца на два в Петербург и которому я поручил быть непременно у тебя, если только ты в городе. Он тебе расскажет о нашей здесь жизни и о прекрасной нашей погоде, а между тем я тебе буду отвечать на несколько пунктов последнего письма твоего. На счет дел и распоряжений здешних по гражданской части я точно поручил Сафонову держать тебя в известности и, чтобы тебе было более знакомо все, что здесь сделано до Июля месяца сего года, я поручил ему послать тебе копию отчета моего Государю за первый год моего управления; он мне писал из Петербурга, что этот отчет списывается и будет тебе прислан. На счет же военных дел и пр. я не могу лучше доказать тебе решительное мое желание, чтобы все тебе было известно о здешнем крае, как тем, что пошлю тебе с князем Кочубеем, который едет после завтра, весьма секретную бумагу в копии той, которую я вчера отправил Государю на счет всех военных действий текущего года, предположений моих на будущее и нашего военного положения здесь вообще. Я прошу тебя, любезный Алексей Петрович, и уверен, что ты почувствуешь необходимость этого, чтобы эта бумага никому не была показана и чтобы никто не знал, что она в таком виде тебе посылается. Весьма натурально бы было, чтобы я все те же подробности послал бы тебе в моих письмах; но не надобно, чтобы в Петербурге знали, что я тебе послал копию с самого рапорта, тем более, что все что касается до будущих предположений для Южного Дагестана должно держать в совершенной тайне. Я еще писать буду с Кочубеем, а между тем посылаю тебе только еще сегодня справку на счет подпоручика Свешникова, о котором ты интересуешься. Суд производится, и я особенно займусь этим делом, как скоро оно до меня дойдет; когда же оно дойдет, не знаю, ибо военно-судная часть у нас в самом жалком положении: аудиторов весьма мало и большая часть из них пьяницы и негодяи, почти постоянно на гауптвахте. Нам обещают для будущего года полевой аудиториат на другом положении, о чем я прошу с самого моего прибытия. Аудиторов и в России нет порядочных, но по крайней мере пришлют, я надеюсь, людей трезвых, а может быть и честных. Прощай, любезный друг; остаюсь навсегда твой М. Воронцов.
10
Тифлис, 17 декабря 1846 г.
Я надеюсь, любезный Алексей Петрович, что князь Кочубей, который повезет тебе это письмо, найдет тебя в Москве; но если ты будешь в деревне, то отдаст пакет дворецкому или человеку в твоем доме, а если не найдет такого, которому можно бы поверить, то он поговорит Булгакову на счет доставления надежным образом оного тебе. Я опять повторяю мою просьбу никому не показывать приложенной при сем копии, а говорить о содержании оной, как будто о статьях из разных моих писем, кроме однако о предположениях Южного Дагестана, которые должны быть совершенною тайною. С получением гражданского отчета от Сафонова, ты будешь в известности совершенно о всем, что здесь делалось и делается. Я надеюсь скоро прислать тебе новую гравированную карту всего края десятиверстного масштаба, которую в штабе обещают кончить в феврале; что касается еще до пятиверстной, то оной не остается ни одного экземпляра, так что по требованию Шубертом для Государя нельзя было послать. Я еще все не квит перед тобою и имею много пунктов двух твоих писем к ответу, но сегодня мне писать более невозможно, и я должен это отложить на несколько дней; по крайней мере ты видишь, что если не всегда есть у меня возможность, то всегда есть желание, чтобы ты все знал, что здесь делается. Ты конечно поверишь, что то, что я сегодня к тебе посылаю, никому, кроме тебя, сообщено мною быть не может, но зато никого нет, которого мнение было бы для меня столь драгоценно, как твое. Подробности дел князя Аргутинского, как и славного дела Кутишинского, все были напечатаны в газетах. Один из сыновей твоих особенно отличился у князя Аргутинского, так что Георгиевская дума здесь сочла возможным, чтобы он получил Георгиевский крест вместе с старшим его артиллерийским офицером; не знаю, как решит главная дума в Петербурге. Прибавлю только одно слово в сегодняшнем письме, а именно, что если бы было у тебя какое либо сомнение на счет всегдашней и постоянной неустрашимости здешних войск, то можешь совершенно быть спокоен. Конечно 1842 и 1843 годы имели некоторое влияние на некоторые отдельные части и на некоторых начальников, лично храбрых, но не имеющих морального постоянства духа, без которого одна храбрость недостаточна. Было у многих какое-то неопределенное понятие о достоинствах и могуществе Шамиля, в миниатюрном виде напоминающем мне о том, что многие из наших первенствующих и конечно храбрых людей колебались и боялись в 1814 году, когда мы были уже почти в виду Парижа. О всем том, если ты хочешь, я тебе когда-ни-будь напишу подробности; но будь уверен, что вообще военный дух тут тот же, что и прежде: я видел это несколько дней сряду в прошлом году в обстоятельствах не весьма плавных, а в этом году генералы Козловский и Витовский на Кумыкской плоскости и потом князь Бебутов в Кутиши явно доказали, что как скоро наши штыки идут прямо на Шамиля, как на всякого другого, то успех не есть проблема, а неминуемое последствие. В числе же полков, как и всегда было, есть некоторые, которые превосходят других. В мое время, при Цицианове, Кабардинский пехотный и 17-й егерский полк были бесспорно первые; теперь тот же Кабардинский и Куринский егерский всеми признаны и называемы les braves des braves <храбрые из храбрых>, но и во всех других полках дух отличный. 5-й корпус конечно не мог равняться с Кавказским, и новые полки, которые из него составлены будут, сначала немного слабее и морально и даже физически; но они уже показывают желание сравниться с старыми полками, и я уверен, что в скором времени много успеют. Прощай, любезный друг, довольно на сегодня. Я думаю, что ты будешь жатоваться на длинное это письмо, тем более, что приложенный пакет более тебя будет интересовать, нежели самое письмо. Сделай милость, напиши мне откровенно о всех твоих мыслях и мнениях на счет этого рапорта; но некоторые вещи не пиши по почте и также не говори, что ты читал такую-то бумагу, но в общих словах ты много можешь написать, как бы в ответ на обыкновенные письма, а где надобна осторожность, пиши с оказиею. Остаюсь навсегда преданный тебе М. Воронцов.
11
Тифлис, 22 апреля 1847 г.
Любезный Алексей Петрович! Я так пред тобою виноват, что не умею и не смею извиняться. На многие пункты твоих писем я собирался отвечать на досуге, и ты, может быть, не поверишь мне в этом; но этого досуга я не нашел. Первая тому причина, как я уже раз тебе писал, есть то, что для моей дряхлости нужно теперь гораздо более против прежнего сна и, вставая против прежнего двумя часами позже, я теряю те же самые два часа самого лучшего времени для дел, как партикулярных и партикулярной переписки, так и для служебных, текущих и экстренных. В два часа по полудни я. чувствую, что я должен быть свободным, для избежания того, что доктора называют febris cerebralis; со всем тем редко могу избавиться от дел прежде 3-х часов. До 6-го езжу как можно более верхом, а вечером я никогда и прежде делами не занимался и не мог заниматься, хотя ни обжорою, ни пьяницею меня назвать нельзя. Играю всякий вечер в карты и в этом нахожу еще ту большую пользу, что тут и в разговоре никто уже не атакует меня с делами. Вследствие этого принужденного распределения времени часто случается, что несколько дней сряду не имею ни минуты для партикулярной переписки.
Уже теперь три месяца, что возле меня лежат те из твоих писем, которые заключают вопросы, на которые я должен отвечать, и к величайшей моей досаде не мог еще к тому приступить; это будет однако непременно сделано и как можно скорее. Письма твои всегда будут со мною в шкатулке, и я найду и надеюсь в скором времени свободный час, чтобы исполнить то, что я давно бы должен сделать. В походе или в лагере иногда гораздо более свободного времени, нежели здесь в центре управления, где кроме дел и пустых и нужных беспрестанно получаются сведения и известия с театра главных наших действий, из коих большая часть изменяется следующею почтою, но на которые надо отписываться и распоряжаться и часто надобно беспокоится. Но на это я всегда был хладнокровен, и теперь опыт многих десятков лет мне доказал, что недоверчивость к пустым слухам и хладнокровие насчет пугательных известий есть единственный способ для спасения и своего здоровья, и самого дела, когда вместе с тем однако все предосторожности всегда взяты для могущих быть опасностей.
Ты мог видеть из печатных наших известий, что вся зима, как и прежде того осень и теперь почти половина весны, прошли без всякого не только вредного для нас нападения от неприятеля, но даже без всякого серьезного покушения. Напротив того, все поиски с нашей стороны были удачны и некоторые довольно важны. Со всем тем во все это время не проходило недели или 10 дней, чтобы я не получал известия от разных начальников, что неприятель в ужасных силах собирается то на один пункт, то на другой, и что некоторые единомышленники готовы их принять и соединиться с ними. Если бы я хоть одной половине всего этого верил, я был бы в беспрестанном кипятке и раза два или три должен быть бы решиться бросить все здешние дела по устройству края и ехать на Линию; но я не верил и десятой части всего написанного и, зная расположение и силу наших войск, я только что им показывал, где должны быть резервы и всегда объявлял им в ответ, что одно только раздробление наших войск и несогласия между начальниками могут иметь дурные последствия, но что силы наши таковы, что неприятель никуда серьезно не пойдет и что мы должны желать и просить Бога, чтобы Шамиль опять пустился на что-либо подобное прошлогоднему: ибо после того примера он конечно был бы гораздо более наказан. Во все это время я немного боялся за один только пункт, а именно верхние деревни Казикумыхского ханства, которые мы не можем защитить до половины мая, так что и теперь опасность сия не совершенно миновалась. В тех высоких местах подножный корм является поздно, и до того времени ни войска наши, ни жители не могут восстановить разоренные в прошлом году деревни Цудахар и Ходжал-Махи. Первая из них открывает всегда свободную дорогу и на Акушу, и на Кумых. На Акушу я их не боюсь, потому что мы могли поставить резервы довольно близко; но деревни между Цудахаром и Кумыхом и самый Кумых, кроме укрепления, где у нас две роты, неприступны, и не могут быть скоро подкреплены по невозможности Самурскому отряду зимою держать резервы даже в Курахе. К будущему году это положение должно поправиться. С места я непременно писать к тебе буду, а между тем Сафонову я поручил сообщить тебе все, что окажется примечательного по гражданским распоряжениям здесь и во-первых все, что у нас теперь в ходу по устройству сообщения с Черным морем.
Прощай, любезный Алексей Петрович. У нас вчера была славная скачка, вещь, которая у нас здесь весьма входит в моду и всем нравится; выиграл жеребец Вадим, завода Петровского, выписанный сыном моим. Остаюсь всегда преданный тебе М. Воронцов.
12
Лагерь в Турчидаге, 1 июля 1847 г.
Наконец, имею возможность к тебе писать, любезный Алексей Петрович, и пользуюсь оной с искренним удовольствием. Ты верно знаешь и по слухам, и по тому, что, я надеюсь, в Петербурге о нас напечатали, заботы и затруднения, встреченные мною с самого прибытия моего шесть недель тому назад в Дагестан. На самом Сулаке я встретился с холерою, и эта проклятая болезнь, помешавшая нам кончить с Гергебилем, начала было так ослаблять нашу численность, что я счел первым долгом отложить действия против горцев и заняться сперва здоровьем обоих отрядов, князя Бебутова и князя Аргутинского. Атака бреши, сделанной в Гергебиле, не удалась; но мы бы ее возобновили и, по совершенному бездействию Шамиля, который на нас смотрел с высокой горы за Кара-Койсу, не смея ничего предпринимать в пользу осажденных, Гергебиль долго не мог и может быть не желал бы долго противиться, но мы начали терять много людей и из высших чинов от эпидемии. Места, нами занимаемые, были нездоровые, и проклятая эта болезнь действовала физически даже на тех, которые серьезно не заболевали; так называемая аура-холерика ослабляла людей вообще. Я счел, что было бы грешно оставить войска под таким влиянием и рисковать таким уменьшением в батальонах, что и на будущие движения у нас сил бы не стало; я решился взять сперва меры поправления здоровья в войсках и потом выждать, чтобы болезнь около нас истощилась. Оставив три батальона на высотах около Ходжал-Махи, для укрепления этого важного пункта, я пошел с прочими по Акушинским горам малыми переходами и с дневками на Кумых и оттуда сюда на Турчидаг. Движение это имело наилучшие результаты. С самого первого перехода мы почти совершенно простились с холерою, имея только три или четыре случая сомнительных; а здесь, на высоте 9000 фут, в прекрасном и богатом пастбищном месте, мы не только холеры, но никаких других болезней не имеем. Вместе с тем батальоны, оставшиеся в Ходжал-Ма-хи с выбором сколько возможно было здоровой местности, потеряли только в первые дни умершими одного офицера и пять или шесть нижних чинов. Теперь уже несколько дней у них нет ни одного случая, и работы укрепления идут самым успешным образом. Здесь у меня девять батальонов и всех чинов с милициею и пр. до 8000 человек. Всего больных менее сорока человек; мы ни одного не отослали в госпитали и, напротив того выздоравливающие из оных ежедневно нас здесь усиливают. Вокруг нас под ногами и в неприятельских деревнях, и между Кумыхскими жителями, а также в богатых деревнях между Кумыхом и Цудахаром, болезнь еще сильно действует. В лагере Кибит-Магомы у подошвы Гуниба смертность ужасная. Шамиль с маленьким сбором старается избегать холеру переменою места, но не переходя Кара-Койсу. Они боятся нас, ибо с Турчидага можно идти куда угодно, и боятся также эпидемии.
Успев сохранить отряд от смертоносного действия болезни, я бы хотел однако поскорее возобновить действия; но для этого надобно, чтобы болезнь или исчезла или сильно уменьшилась в тех местах, куда идти будет полезно. Надобно терпение, время есть еще пред нами, и я не оставлю эту часть Дагестана, не сделав всего нужного для улучшения положения наших войск здесь и для защиты, укрепления и спокойствия всего покорного нам края.
Несмотря на все неприятности и заботы, которые меня встретили, я более и более радуюсь, что в этом году я не остался в Чечне или в других местах, и прибыл сюда. Я теперь совершенно познакомился не описаниями и рассказами, но собственными глазами с единственною частью Дагестана, которую я прежде лично не знал. В 1845 году я видел почти все от Андийского Койсу до Ичкерийских лесов и Чечню; в прошлом году я объехал весь покорный нам Дагестан от Казикумыхского Койсу до Самура и Ширвани. Теперь здесь, с Турчидага, я вижу как на ладони весь средний Дагестан до самых Андийских высот. У нас под ногами Сугратль, Каракские горы, Чемодан-гора, Ругджа, Гуниб, Кегер и вся Авария. Теперь по крайней мере я могу судить, сколько во мне есть уразумения, что нам нужно иметь и защищать и какие места могут быть более или менее под нашим влиянием, но никогда нами занимаемы не должны.
Последнее твое письмо, где ты говоришь о Казикумыхском Койсу, как о натуральной нашей границе здесь, доказывает мне теперь, сколь ты лучше судил и судишь о здешнем крае, нежели все главные начальники, которые в течении 20 лет после тебя здесь управляли и воевали. До прибытия моего сюда я увлекался мнением многих, что нам бы полезно было занять Ругджу и Гуниб. Теперь я ясно вижу, что эта мысль была совершенно ошибочная. Что же касается до занятия Аварии, то пусть Бог простит тех, которые имели эту мысль и по оной действовали. Конечно мы всегда должны иметь возможность (и это весьма легко) сделать набег, если обстоятельства того потребуют, и на Аварию, и на Тилитли, и на другие места; но думать о постоянном занятии внутренности этих проклятых гор без всякого способа существования, без всякого предмета и с огромными издержками для перевозки провианта и снарядов, есть по моему мнению совершенное сумасшествие, не говоря о том еще, что таковое занятие потребовало бы употребления наших резервов и что этим резервам, в случае восстания со стороны, у нас не осталось бы чем помочь. Между тем во все это время ничего не было сделано для совершенного обеспечения, особенно в зимние месяцы и раннею весною, покорных нам Кузикумыхского ханства и Даргинского общества. Самурский отряд, по недостатку топлива, каждую осень отходил на Самур более 300 верст от настоящей линии; таким образом не только весь край, но и слабые наши гарнизоны в Кумыхе и Чирах оставались шесть или семь месяцев в году совершенно без защиты. От этого также богатая и преданная нам деревня Чох в начале 1845 года была разорена Даниель-Беком, а в прошлом году Шамиль, прежде разбития своего в Куташи, разорил сильные и преданные нам деревни Цудахар и Ходжал-Махи.
Для защиты Даргинского общества и даже Мехтулинского ханства я еще в прошлом году согласился с князем Аргутинским о переводе в течение нынешнего 1847 года Самурского пехотного полка с правого берега Самура на урочище Джедагор, недалеко от Акушинской границы, и теперь там строится полковой штаб. Ходжал-Махи теперь укрепляется, и жители там опять строются, видя, что им уже не будет никакой опасности и что их богатые сады и виноградники остались целы. Остается теперь восстановить Цудахар при присутствии части наших войск и обеспечить весь Казикумых.
Вот наше главное дело, и я надеюсь, что с помощью Божиею мы в этом успеем. Главное затруднение всегда было совершенный недостаток в топливе, не позволявшем никаким резервам оставаться здесь зимою. Это затруднение чудесным образом теперь устранено. Еще в прошлом году содействием князя Аргутинского, чрез нарочных специальных чиновников, мы искали между Акушею и Кумыхом каменный уголь, но удачи не было. В прошедшем апреле месяце я пригласил известного профессора Абиха поехать на места, где еще в 1843 году князь Аргутинский писал генералу Ней-гардту, что по его мнению есть признаки драгоценного для здешней местности минерала. Князь Аргутинский дал ему верных проводников и рабочих, и к истинному моему восхищению, когда мы были еще в Ходжал-Махи, г. Абих привез мне образчики найденного им настоящего каменного угля. Место оного около деревни Улучур, в 12-ти верстах от Кумыха. Будучи почти на дороге нашей, когда мы шли сюда, я остановился там с большою частью отряда на три дня. Мы нашли уголь не в одном, а в десяти местах, а как в рабочих не было недостатка, то и успели добыть тогда же несколько сот пудов и тут же начали пробовать и употреблять его в земляных печах. То же самое делаем здесь, и к нам привозят сюда уже уголь со всех сторон, ибо за каждый вьюк получают по полтине. Солдаты и жители знакомятся с употреблением оного, и важнейший вопрос о возможности иметь зимою резерв в 2 или 3 батальонов в окрестностях Кумыха из графского полка (Ширванского) торжественно решен. Это большой результат, и может быть, что без тех обстоятельств, которые меня повели с отрядом по эти местам, дело угля, столь для нас интересное, осталось бы по крайней мере до будущего года нерешенным.
Вот, любезный Алексей Петрович, точное описание теперешнего нашего положения. Я изложил оное во всей подробности, потому что ты берешь участие во всем до меня касающемся и потому что ты так совершенно знаешь край сей и что надобно желать и делать для будущности оного. Обо всем, что я тебе изложил, напиши мне твои примечания и заключения: всякое твое мнение для меня драгоценно и полезно.
Прощай, любезный Алексей Петрович. Я пересмотрю еще на днях все твои письма и если найду какие-нибудь вопросы, на которые не отвечал, то немедленно это сделаю. Преданный тебе М. Воронцов.
13
Тифлис, 8 ноября 1847 г.
С последнею экстрапочтою я получил, любезнейший Алексей Петрович, письмо твое от 20-го октября и сожалею теперь очень, что слухи о твоем отъезде еще в сентябре помешали мне написать тебе прямо и подробнее о счастливом окончании нашей кампании взятием Салтов в глазах Шамиля, несмотря на неимоверные усилия его, чтобы мы не успели в предприятии, от которого зависел весь результат пятимесячных трудов с нашей стороны, и со стороны лезгин повсеместные сборы и особливо на определение от Имама храбрейшим мюридам со всего Дагестана — не отдать нам Салты или умереть, защищая оные. Вот отчего успех сей важен и в теперешнем положении дел, и для будущего; горцы увидели нашу силу и свою слабость против серьезной от нас атаки. Кроме того надобно заметить, что хотя пребывание мое во все время на неприятельской земле заставило и Шамиля быть безотлучно пять месяцев на Кара-Койсу, не предпринимая совершенно ничего ни в какую другую сторону и что с нашей стороны никакого отвлечения его сил не было (потому что холера помешала Чеченскому отряду собираться и строить башню на Гойте), силы Шамиля были, во все время, слабы. После дела 7-го августа против Кибит-Маго-мы главный этот сбор не ретировался, а просто разбежался по домам, и только недели две после того он мог собрать 5 или 6000 человек, с которыми стоял все время между Аварским Койсу и Кара-Койсу и не смел уже никого оставить, ни на одну ночь, в лагере на правом берегу Кара-Койсу.
Я найду средство послать тебе подробности нашей осады, в продолжение которой мы употребили конечно огромные средства; но это было необходимо, чтобы победить отчаянное сопротивление трехтысячного гарнизона, решившего умереть, частью от фанатизма а частью от страха самого Шамиля: ибо он угрожал и действительно сначала казнил смертью некоторых, которые вышли в первые дни из Салты нераненые. Он теперь заплатил с процентами за прискорбное для нас событие 1843-го года, когда наш гарнизон в Гергебиле был им истреблен в глазах нашего отряда. В будущем письме, кроме подробностей о происшедшем, я напишу тебе о последствиях, которые можно ожидать от действий сего года и скажу тебе теперь только, что я радуюсь, видя, что предположения мои для охранения края и ослабления неприятеля согласны с твоими видами: ты один из здешних бывших начальников видишь дела Дагестанские совершенно так, как они мне показались по близкому знакомству с сим единственным в свете краем. Вообрази, что я вчера получил письмо от Головина, в котором, поздравляя с Салтами, он опять твердит настоятельно, что надобно занять Аварию и что потеря этой провинции единственная причина всех бывших несчастий и будущих трудностей и неудобств. Это письмо я посылаю к Булгакову, которого я уже прежде просил узнать, каким способом можно с тобою переписываться, когда ты будешь за границей; ибо я совсем не понимаю твоей мысли, что раз за границею, переписки с тобою не будет. На то есть почты и особливо банкиры. Вена для Германии и Венеция, Флоренция и Рим для Италии, есть пункты, которые ты миновать не можешь и с помощью которых всегда можно сообщаться. Прощай, любезный Алексей Петрович; верь истинной моей к тебе преданности. М. Воронцов.
14
Тифлис, 20 декабря 1847 г.
Я совершенно был удивлен, любезный Алексей Петрович, получением вчерашнего числа твоего письма, тогда как тебя считал по крайней меру за границей. С самого сентября месяца ты беспрестанно выезжаешь в дорогу, не приказываешь к себе писать, говоришь, что и за границею письма наши тебя не найдут, а теперь вот уже половина Декабря, ты еще в Москве, а все так и не говоришь, когда именно выедешь, так что я в совершенной неизвестности, найдет ли это письмо тебя там. Признайся, однако, что большая разница, особливо когда столько разных препятствий и без того мешают писать с уверенностью или, по крайней мере, надеждою, что письмо дойдет в руки и скоро, или писать тому, кто говорит: «не пиши, целый год буду там, где и ворон костей моих не сыщет».
Один офицер отправляется сегодня через Москву в Петербург; я пользуюсь его отъездом, чтобы отправить это письмо и новую 10-ти верстную карту Кавказа, прося его отдать их непременно или тебе самому, или Булгакову, который, в случае недавнего перед тем твоего отъезда, все-таки будет знать, я думаю, как тебя догнать и то и другое тебе доставить. Скажу о карте, что она вышла из литографии, когда я был уже в экспедиции; мысль, что ты уже уехал, болезнь моя и пр. оправдывают меня до некоторой степени в том, что экземпляр не был к тебе прежде доставлен; я все-таки и сожалею и даже признаю себя виновным, что по возвращении в Тифлис я к тебе ее не послал наудалую и на всякий случай. Этой карты еще никогда здесь не печатали; в рукописных же листах пятиверстной, для меня сделанной, я нашел столько ошибок, что и свои листы отдал в штаб для поправления и не получу их обратно прежде весны.
Не знаю, как мои будущие письма к тебе дойдут и опять скажу, что ты так меня запутал своими известиями об отъезде и пр., что о многом осталось писать, о чем по крайней мере один или два раза я бы в последние два месяца мог распространиться. Еще одно слово в ответ на последнее письмо твое о пункте Карадагского моста; все, что ты об этом говоришь, еще доказывает, как превосходно ты знаешь и судишь о делах Дагестанских. Входить в подробности мне теперь невозможно; скажу только, что я всегда чувствовал важность этого пункта и, может быть, в одном только с тобою не согласен, а именно я полагаю, что лучше и вернее сперва иметь Гергебель.
Я все-таки надеюсь, что Булгаков найдет средство доставлять тебе мои письма еще прежде, нежели ты в мае месяце будешь в Париже. Я тотчас послал справиться на счет выписки твоей из сочинений г. Константинова, который сам уехал в Петербург и узнаю, как это было.
Аргутинский уже имел случай доказать выгоду нового расположения наших резервов и единства начальства в Дагестане. В первых числах декабря он ходил с 6-ю батальонами за Койсу Казикумыхский и прогнал мюридов из пограничных деревень Мухранского магала, где они уже четыре года беспрепятственно находились. Фрейтаг сильно действует, рубит леса и очищает широкие просечки между Гойтою и Урус-Мартаном; предприимчивый полковник Слепцов сделал неожиданную и успешную экспедицию из Ачкоя на деревни и хутора Умахан-Юрта за Валериком, вправо от Русской дороги, взял пленных, рогатого скота, оружие и истребил все строения, хлебные запасы и сено. Чеченцы более и более находятся в крайности. Шамиль, не доверяя Кибит-Магоме и другим своим наибам, которые хотя привержены и послушны ему, имели вместе с тем желание и интерес не губить подчиненное им население, сменил их новыми сорванцами, которые ни на что не смотрят кроме исполнения его воли; от них он требует беспрестанные на нас попытки, которые также беспрестанно кончаются к их стыду и урону. Этакое положение вещей не долго может продлиться, и можно надеяться, что терпению у народа будет конец.
Прощай, любезный Алексей Петрович; княгиня усердно тебе кланяется. Остаюсь преданный тебе М. Воронцов.
15
Тифлис, 25 марта 1848 г.
Я давно не писал к тебе, любезнейший Алексей Петрович; но это происходит от того, что дела по гражданской части, кроме текущих и военных, ужасно в это время накопились и что хотя я, слава Богу, не могу теперь жаловаться на здоровье, но остается, после всех бывших недугов, некоторая физическая усталость, мешающая мне вставать рано, а первые часы утра всегда были для меня единственное время для дел немного-важных и частной переписки. Я теперь на деле подтверждаюсь во всегдашнем моем мнении, что кто не встает рано, мало способен для многосложной службы и для дел вообще, и вижу, с прискорбием, что или по летам, или вследствие болезни прошлого года, я уже не могу вставать рано.
Как ты хорошо сделал, что остался на зиму в Москве и не попал в хаос революций и смятений, в который впали о сию пору уже почти все государства западной Европы. Можно ли было этого ожидать? И чем все это кончится, Бог один знает. Известия, полученные вчера, о случившемся в Вене, всего поразительнее и, может быть, всего опаснее; Австрия сама по себе ничего, и только удивительно, что мирные граждане Вены из агнцев сделались так внезапно хищными зверями. Но что будет в Богемии, Галиции, в Венгрии и особливо в Италии. Вот чего предвидеть еще нельзя и что может иметь ужасные последствия. За многое будет отвечать перед Богом папа Пий IX, от которого пошло начало этого духа волнения и перемен, который хотя более или менее существовал, но везде был удержан и правительствами, и интересами людей благомыслящих и достаточных; когда же папа столь неосторожно вызвал, так сказать, к содействию либералов, так неосторожно и так необдуманно: пример его сделался знаменем для всех революционеров, какие бы ни были их собственные чувства к главе Католической церкви, и с тех пор, можно сказать, что возмутители везде приобрели силу и влияние совершенно неожиданное, что, верно, не было в интересах самого папы. Опять скажу: чем все это кончится, Бог один знает; надобно дожидаться событий и молить Бога, чтобы умы успокоились и чтобы пример беспорядков и потерей, которым непременно подвергнется Франция после бывшего счастливого ее состояния, укротил хотя до некоторой степени охоту к слишком сильным переменам и к разрушению всех теперешних общественных сношений.
Общей войны, я все-таки надеюсь, не будет: каждый народ имеет теперь довольно дела дома и довольно силен для сопротивления в случае нападения других; но ни Франция, а еще менее кто-нибудь другой в силах и в состоянии начать наступательную войну. Одни только Итальянские дела мне кажутся страшными; ибо, ежели Австрия там не будет в силах удержать свои владения, то могут быть компликации опасные для всей Европы.
У нас все здесь покамест смирно, и дела идут своим порядком. Зимние операции Фрейтага были этот раз еще сильнее и успешнее, нежели в две предыдущие зимы. Малая Чечня у нас, так сказать, в руках, и Большая без нее не долго будет нам сопротивляться. Мы теперь с одного конца до другого, от Владикавказа до Воздвиженска, имеем широкий и свободный путь; но, чтобы отвратить и последнее влияние Шамиля над жителями, надобно будет иметь еще укрепление около бывшего Урус-Мартана и сильную башню на Гойте, в 8 верстах от Воздвиженского, а сделать оба эти построения в этом году, кажется, невозможно. В Дагестане увидим, как будет с Гергебилем; но вообще позиция наша с той стороны несравненно лучше прежней. Еще на несколько времени неприятель может брать хорошие меры для своей защиты, но для наступательных против нас движений способов у него скоро вовсе не будет. Недавно было там любопытное событие. Шамиль собрал главных наибов и объявил им, что дела идут худо, что от них мало содействия и что, не предвидя ничего хорошего, он желает отложиться от дела и от своего названия. Разумеется, наибы в ноги, как в старину наши бояре перед царем Иваном Васильевичем, и просили его продолжить его кроткое над ними управление; он долго ломался, говорил о своих недугах, что одним манером или другим скоро должен пропасть и требовал, чтобы они, во всяком случае, назначили ему наследника, которому бы при жизни и после смерти его во всем повиновались. По данному наперед направлению они просили о назначении для этого его сына; он опять сказал, что сын молод и не знает дела, но они опять умоляли, и наконец решено, что сын его, хотя неученый мальчишка, назначен наследником и повелителем везде, куда будет послан отцом. Увидим, что из этого будет; но все это, кажется, более и более доказывает расстройство в настоящем положении Шамиля. Власть его и полицейская, и духовная не может перейти с успехом на неизвестного ни делами, ни учением мальчика. Чтобы быть правителем светским, надобно иметь другие качества, самостоятельность и опыт; а чтобы быть имамом, почти калифом, надобно иметь, по магометанским понятиям, ученость и лета. Из главных наибов Кибит-Магома не был в собрании, но должен был согласиться. Всех более у него теперь в ходу Хаджи-Мурат, которому поручено принять, по усмотрению, меры по защите Гергебиля и укрепления Кара-Койсу от впадения Казикумыхского Койсу до соединения с Аварским.
Посылаю тебе маленькое объяснение на счет статьи в «Кавказе» об агаларах. Я надеюсь, что ты найдешь оное справедливым. Прощай, любезный Алексей Петрович; обнимаю тебя душевно и остаюсь на всегда преданный тебе М. Воронцов.
16
Воздвиженское, 11 июля 1848 г.
Любезный Алексей Петрович, я давно к тебе не писал и, как всегда в таких случаях, нахожу себя против тебя виноватым, хотя с другой стороны оправдываю себя и в моих собственных и в твоих глазах невозможностию писать, как бы я то желал, в жизни, подобной той, какую веду здесь: с 22 апреля, т. е. с выезда из Тифлиса, я только здесь (смешно сказать, в Большой Чечне) пользуюсь более или менее спокойной досугой. Может быть, генерал Фрейтаг, назначенный генерал-квартермейстером в Варшаву, был у тебя проездом через Москву и рассказал тебе об наших делах здесь и то, что я теперь здесь делаю; но Фрейтаг так беспокоился на счет жены своей, которая близко родов, спешил в Петербург, что он совсем не останавливался в Москве, и потому я должен войти в некоторые подробности.
Из Тифлиса я поехал на Лезгинскую линию, осматривал работы дороги, делаемой генералом Бюрно по Шинскому ущелью в с. Ахты, потом через Нуху, Шемаху, Баку, Кубу и Дербент (здесь я был первый раз) приехал в расположение Дагестанского отряда под командованием князя Аргутинского, с ним осмотрел хорошо выбранные места для штабов наших полков — Самурского и Дагестанского: первый в урочище Дишлагар, в одном марше от деревень Акушинских и от с. Оглы, а другой в Ишкартах, в 12 верстах от Шуры. Тут с отличным начальником, как военным, так и гражданским, всего сего края я сделал все распоряжения на счет действий сего лета наших войск. Первый предмет, как ты очень хорошо понимаешь, есть занятие Гергебиля. Сильные по здешнему способы и соединение всех властей в руках опытных и искусных не оставили бы никакого сомнения, что Гергебиль сам по себе не мог бы долго сопротивляться; но что делает по этому некоторые затруднения, это сильные укрепления по левому берегу Кара-Койсу близко деревни Кикуны и довольно близко от самого Гергебиля, и было бы трудно нам обложить со всех сторон этот аул, не оставив важную часть отряда под огнем тех укреплений. С другой стороны, все мосты и броды через Кара-Койсу, все места, по коим можно бы пройти и взять эти укрепления с тылу, так же сильно укреплены и заняты по возможности сильными сборами центрального Дагестана с обещанием Шамиля прийти на помощь со всем, что он может собрать и на севере. Конечно весьма значительных сборов Шамиль уже не в состоянии делать, и мы видели в прошлом году, что хотя никакой диверсии не было со стороны Чечни и что Шамиль со всем, что он мог собрать, был более трех месяцев близ нас, толпы его были небольшие, смелости еще менее и что мы стояли 7 недель в его глазах под Салтами, все транспорты беспрестанно к нам приходили с Кумуха и из с. Оглы, почти без выстрела и что, наконец, мы силою завладели Салтами в глазах Шамиля, объявившего торжественно, что Салты не будут наши: со всем тем, дабы все условия были соблюдены в нашу пользу, необходимо казалось подкрепить, сколько возможно, князя Аргутинского так, чтобы, кроме всех резервов и гарнизонов и оставляя все нужное для защиты края и запасов и для сообщений от Сулака до Ходжал-Махи, он бы имел до 15 батальонов, т. е. довольно не только обложить Гергебиль, но и по обстоятельствам действовать наступательно на внешние сборы. Также нужно было оттянуть оттуда самого Шамиля, или по крайней мере большую часть тех сил, которые он привел против нас в прошлом году, сильною диверсиею здешней стороны.
Все это сделать не очень легко, ибо надо было прибавить 3 батальона князю Аргутинскому и следственно убавить 3 батальонами Чеченский отряд, которому было назначено 7′/г батальонов и следственно оставить в нем для действия только 4′/г батальона. При этом еще та компликация, что Фрейтаг от нас отозван, Лабинцов рапортовался больным и находится в какой-то гипохондрии, а удалить в эту минуту Нестерова от Владикавказского округа и от Сунжи было бы слишком опасно. Кому же поручить довольно трудное действие вблизи самого Шамиля с таким малым числом войск и когда Шамиль, зная передвижение 3 батальонов на Шуру, мог бы, не заботясь о слабом Чеченском отряде, всегда сделать то, чего нам не хочется, т. е. идти на Кара-Койсу и в помощь Гергебилю?
Поэтому я решился на то, что уже было у меня в виду в Тифлисе, т. е. сперва усилить князя Аргутинского всем возможным и потом, как мое присутствие там было бы излишнее (ибо он соединяет в себе все власти того края, тогда как в прошлом году было там два начальства) взять на себя неблистательную, но нужную ролю и личное начальство над Чеченским отрядом или, по крайней мере, при нем присутствовать со всей корпусной штаб-квартирой, со многими генералами и усилить отряд, сколько я нашел возможным, линейными казаками и милициею. Над самим же отрядом взял лично команду на время генерал-лейтенант Заводовский. Решив все это и согласясь обо всем с князем Аргутинским, я выехал из Шуры 15 мая чрез Чир-Юрт и Внезапную в Хасав-Юрт на Ярык-Су, где теперь строится новый штаб Кабардинского полка, назначил место между Таш-Кичу и Амираджи-Юртом для укрепленного кавалерийского поста; в Червленой сделал все нужные приготовления и 25-го, переехав через прекрасный только что конченный мост через Терек, приехал в Грозную, где собирался маленький наш отряд. В этот же день 3 батальона пошли: один гренадерский прямо в Шуру чрез Амираджи-Юрт, а два из Тенгинского и Навагинского полков, чрез Умахан-Юрт на Кумухскую плоскость, на — смену двух батальонов Кабардинского полка, которые с князем Барятинским пошли к князю Аргугинскому. 2-го июня мы пришли с отрядом из Грозной сюда, а 5-го главная часть отряда и вся кавалерия перешли на правый берег Аргуна, где тотчас приступлено к построению башни, которая будет служить тет-де-поном для моста, тут зимой сделанного. О сю пору движения наши, кажется, имеют желаемый успех; приход на правый берег Аргуна наших войск, присутствие мое и других генералов, сильной артиллерии и более тысячи человек отличной кавалерии, сильно беспокоют Шамиля, тем более, что он недавно слегка укрепил свой Ведень и что отселе до Веденя не более 40 верст; силы, которые бы без того направились на Кара-Койсу, теперь здесь в беспрестанной готовности защищаться, боятся за Большую Чечню, боятся за Ведень и укрепляют все дороги. Теперь против нас здесь 7 наибов всякий раз ходят около нас высматривать, раз или два на день затевают пушечную перестрелку, уходя, коль скоро наша артиллерия отвечает и боясь потерять свои орудия, тем более, что мы каждый день более и более очищаем лес впереди и на флангах нашей позиции. Шамиль несколько раз обещал сам быть здесь, но по сю пору не выезжал из Веденя и ежели поедет куда, то не на долго и с малыми силами.
Таким образом предмет наш отчасти исполняется. Теперь, что Богу будет угодно; но кажется, что нами сделано все возможное для облегчения главных операций князя Ар-гутинского. Ежели Бог нам поможет и Гергебиль скоро будет наш, то 3 батальона немедленно сюда воротятся, и я посмотрю, что лучше можно будет сделать для ободрения к покорности большей части Малой Чечни, в которой почти все жители этого желают и беспрестанно просят меня сделать еще одно или два укрепления, которые бы их защитили от мщения Шамиля, отчасти переселением к этим укреплениям и отчасти оставлением на местах, там, где уже трудно будет мюридам мимо нас идти их наказывать.
Вот наше положение, любезный Алексей Петрович; я жду с терпением и покорностию, что Богу угодно будет решить. Аргутинский должен был начать свое движение наступательное третьего дня или вчера, и конечно Шамиль был бы уже там, ежели бы я не был здесь с отрядом.
По отказу Лабинцова я просил о назначении сюда на Левый Фланг генерала графа Симонича; из Петербурга ему послали мое предложение, и я жду ответа. Ежели Бог хоть немножко нам поможет в этом году, то начальствовать Левым Флангом и Чечнею будет дело уже нетрудное. По последним известиям, на Лезгинской линии все было спокойно, и нельзя ожидать в этом году с той стороны серьезного нападения.
Так как ты интересуешься о моем здоровьи, то скажу тебе, что оно держится, но долго ли оно будет держаться, не знаю. Я бы имел право теперь отсель выехать, ибо брался только служить здесь три года, а вот уже пошел четвертый; но так как при некоторой слабости я еще кое-как держусь, то не могу решиться требовать увольнения, покаместь не имею причины ни на что жаловаться и надеюсь, что при помощи Божией еще один год теперешнего течения дел облегчит роль тому, кто заменит меня. Смею думать, что уже есть некоторые результаты трехлетней настойчивости взятой мною системы; в будущем году надеюсь, что результаты сии будут еще приметнее и что перемена начальника не сделает такой перемены в видах, от которой все бы могло опять придти в сомнение. Итак продолжаю бодрствовать, не жалея себя. Что же касается до мыслей, чтобы я мог быть назначен на другое служение на Западе, то я думаю, что не только никто о том не помышляет, но решительно и торжественно скажу, что я никакого такого назначения не приму и принять не могу и что, сделав уже лишнее принятием здешнего места, я не вижу в себе никаких сил, ни способов для какого-нибудь нового назначения. Даже и здесь в сем году я считаю необходимым для поддержания здоровья, не позже как в июле или августе, поехать сперва на воды, а потом на отдохновение в Крым. Этот отдых на несколько недель ежегодно был мне сначала предлагаем, как вещь весьма возможная и легкая; но вот уже три года прошло, и я не нашел возможности отлучиться хотя на две недели. Теперь, если бы Аргутинский скоро и хорошо кончил, это будет возможно; ибо, начав действия лично в Чечне, я найду кому поручить продолжение оных. Между тем, для выиграния времени, я и здесь нашел воды, тебе верно известные, близко Старого Юрта; наши мирные мне оные привозят сюда, и я их употребляю вот уже две недели и надеюсь, что они будут мне полезны.
О происшествиях в Европе не буду говорить, но читал с крайним любопытством мастерское твое изложение, как о самых происшествиях, так и о твоих заключениях. Я же не распространяюсь больше, потому что это письмо итак покажется тебе слишком длинно и что кроме того каждая почта приносит такие вести, что все то, что прежде было известно, переменяется. О Франции я совершенно твоего мнения, но что будет с Неаполем, с папою и с Австриею? Поляки по милости Божией так сами испортили свои дела в Позене и Кракове, что нельзя много опасаться с этой стороны; у нас и в Англии, слава Богу, все хорошо, и даже в Бельгии французы не успели этот раз завести беспорядки. Сегодня мы ждем две почты разом, и будет завтра много любопытного чтения; здесь на это есть время, и все газеты имеют в себе что-нибудь любопытное.
17
Кр. Воздвиженская, июля 11-го дня 1848 г.
Берусь за перо, чтобы сказать вам Ото письмо, видимо, было не продиктовано, а написано по приказанию Воронцова.> только три слова на счет занятия Гергебиля; потому что курьер, отправляемый мною в Петербург, сейчас едет. Войска наши, под командованием князя Аргутинского, 7-го июля с рассветом заняли Гергебиль, гарнизон которого, устрашенный жестоким огнем артиллерии нашей, производимым по аулу из 8-ми мортир, 11-ти осадных и 6-ти полевых орудий, 6-го вечером густыми толпами начали выходить в сады и к Аймакинскому ущелью, встреченный батальонным огнем с фрунта и картечью с тыла, оставив много тел; в ауле взяты три пушки, артиллерийский парк и много запасов всякого рода. Прощайте, любезный. Алексей Петрович, остаюсь навсегда истинно-преданным вам «к. М. Воронцов».
<Собственноручно>. «Из сыновей твоих два младшие действовали в батареях и здоровы».
18
Тифлис, 18 октября 1848 г.
Любезный Алексей Петрович, я приехал сюда на три дня и после завтраго отправляюсь в Эривань; теперь успею только сказать, что я получил твое письмо от 22-го сентября. Посылаю тебе копию с приказа, по которому ты увидишь некоторые подробности дел в южном Дагестане, которые так благополучно для нас кончились. Надобно надеяться, что и самому Шамилю, а еще более горцам вообще, наконец надоесть беспрестанно делать попытки, которые все без исключения кончаются для них неудачею или стыдом. Впоследствии сообщу тебе интересные подробности геройской защиты укрепления Ахты, в которой и женский пол имел блистательное участие. Теперь не имею ни минуты: ибо, при множестве дел, после 6-тимесячного отсутствия и отъезжая после завтра, а вместе с тем должен заниматься и принцем Бехмень-Мирзою, с которым я здесь познакомился. Прощай, любезный друг; остаюсь всегда преданный тебе М. Воронцов.
19
Тифлис, 5 ноября 1848 г.
Я получил сегодня, любезный Алексей Петрович, письмо твое от 25 октября.
Я совершенно разделяю твое мнение, что беспрестанные в течение более трех лет неудачи Шамиля должны наконец возродить в горах негодование и наконец непослушание. Увидим, что произойдет в течение зимы и будущей весны и когда кончится покорение Чечни. Как скоро Бог нам поможет кончить там, то положение Шамиля будет самое невыгодное. Лишение, как ты справедливо замечаешь, лучших во всем Дагестане земель на правом берегу Кара-Койсу и потеря Чечни отымут средства не только кормить беспрестанные сборы, гарнизоны и забранных им из тех мест во внутрь гор жителей, но и едва оставят достаточное продовольствие на местах жителям, оставшимся под его властью. Мне кажется совершенно ясно, что надобно следовать теперешней системе, не делать без нужды никаких экспедиций, и годом прежде, годом позже Дагестан усмирится, и Шамиль, ежели жив останется, потеряет всю силу и важность. В будущем году я бы желал водворить опять сильную и преданную нам деревню Чох, разоренную до моего приезда в 1845 году, когда, по неимению резервов зимою в Кумухе, невозможно было успеть защитить оную против Даниель-Бека. Во время лета и в присутствии какого-нибудь отряда нашего на Турчидаге Чохцы могут спокойно пользоваться огромными и богатыми полями, а зимою никто их тронуть не может; потому что около Кумуха, благодаря каменному углю и особенно торфу, у нас всегда будет батальона два в резерве. Шамиль велел укрепить Чох еще прошедшею зимою, и после занятия Гергебиля необходимость укрепить Аймаки не позволила князю Аргутинскому атаковать и взять Чох и Согратель; но лучшие жители Чоха выходцами у нас, и в будущем году, с Божиею помощью, я надеюсь, что тут большого затруднения не будет. Новых гарнизонов там не нужно будет. Чохцы сами себя будут защищать, а Согрательцы, как торговое общество, останутся нейтральными. Что касается до Карадахского моста, тут есть причины и pro и contra; но по моему мнению, это может нас завести далее нежели нужно, и мне бы ужасно хотелось обо всем этом с тобой переговорить на карте. Между тем увидим, что будет с Араканами и Гимрами; жители не желают и, кажется, не могут долго остаться в теперешнем положении и уже посылали к князю Аргутинскому, чтобы толковать о будущем. По известиям из гор, Шамиль ужасно сердит на Даниель-Бека и приписывает ему всю вину неудачи в Самурском округе. Раздоры у них непременно будут, а может быть и важные. Движение Аргутинского на Ахты прекрасно; но и Шварц более бы сделал во фланг и тыл неприятеля, если бы не оплошал генерал Бюрно; он с двумя батальонами работал дорогу в Щинском ущельи и при первом появлении неприятеля занял прекрасную и полезную позицию у селения Борч, потом, без причины, и как будто испугавшись, выступил и открыл дорогу даже на Нуху, куда однако немедленно и вовремя прибыл Шемахинский военный губернатор генерал-майор Врангель со всем, что он мог собрать пехотных команд и милиции; а скоро прилетела к нему туда же отличная Карабахская конница с уездным начальником князем Тархановым; потом 16-го числа, т. е. неделю прежде, дело у Мискиндже. Шварц велел ген. Бюрно опять идти в Борч с данным ему подкреплением и сам хотел идти в горы левее, но и тут Бюрно не послушался, под разными глупыми предлогами. Я думаю, что ему придется отвечать за все это перед военным судом.
Я воротился четыре дня тому назад из Эривани, быв перед тем в первый раз в Александрополе, где я нашел прекрасную и пресильную крепость. От Эчмиадзина до Эривани я с любопытством и крайним удовольствием видел те места, где я получил 44 года тому назад Георгиевский крест и через чин пожалован в гвардии капитаны. Познакомился тоже с Гойчинским озером и Делижанским ущельем. Мне хотелось быть в Нахичевани, но простудившись сильно в Александрополе, я должен был отложить это намерение. Теперь надеюсь остаться всю зиму здесь, а раннею весною поехать в Карабах и Ленкорань, единственные места всего здешнего края, где я еще не был, так что, поехав после того к князю Аргутинскому и в Чечню для решения там насчет действий, я желаю в июле месяце выехать в Петербург и там отдать полный отчет после четырехлетнего управления и полного знакомства со всем здешним краем; сию же зиму я надеюсь много представить для лучшего устройства по гражданской части и между прочим восстановления Эриванской губернии, что совершенно необходимо для развития сей прекрасной и богатой страны. В князе Бебутове я имею теперь настоящего помощника. При Иуде Ладинском я имел двойную работу, ибо ему ни в чем верить было невозможно; теперь дело совсем другое, и работать легко и успешно. Прощай, любезный друг; вот тебе письмо довольно длинное, но ты так интересуешься этим краем, в котором приобрел столько славы и оставил такую драгоценную память, что я уверен, что оно тебе не наскучит. Сыновья твои много тебе расскажут подробностей о здешних делах и особенно о военных действиях в Дагестане. Преданный тебе Мих. Воронцов.
20
Тифлис, 23 января 1849 г.
Любезный Алексей Петрович, я стыжусь тем, что прежде нежели отвечать на одно твое письмо от 19 декабря, я получил другое от 6 января, и это в такое время, где, живя на зиму в Тифлисе, я бы должен иметь более досуга. Скажу однако здесь, что лишнего досуга и в Тифлисе я не имею; ибо, кроме текущих дел, я должен был заняться многими гражданскими предположениями, которых пускать в ход невозможно с цыганскою жизнью и переездах по краю. Кроме того, приезжают сюда в это время некоторые главные начальники, как гражданские, так и военные, и со всеми надобно толковать, рассматривать бумаги и решать действия на будущее время. Теперь у меня здесь князь Аргутинский-Дол-горукий, а тотчас после зимней экспедиции будет сюда Нестеров. Много было также дела с новым начальником Лезгинской линии генерал-майором Чиляевым и с начальником Центра полковником князем Эристовым. Этот последний слишком молод, чтобы ты его знал здесь, человек преотличный во всех отношениях, и этакого начальника для Большой и Малой Кабарды еще не было. С князем Аргутинским чем более я знакомлюсь, тем более я ценю его способности как военные, так и в администрации и в совершенном знании края. По гражданской части он имеет хорошего помощника в Дербентском губернаторе князе Гагарине, бывшем много лет моим адъютантом, а по военной части в прошлом году у него произвели несколько отличных полковников в генерал-майоры, между коими я считаю первым для будущего времени во всех отношениях князя Григория Орбелианова.
Теперь в ответ на один из пунктов твоих скажу, что мне весьма понятно твое удивление, что ни Аргутинский, никто другой не знал о приготовлениях Шамиля на сильное его покушение в Самурский округ; но опыт четырех лет мне доказал, что хотя мы имеем беспрестанные и иногда весьма точные сведения о том, что делается в горах, центральное положение Шамилевых мюридов и беспрестанная готовность, в которой он их содержит собраться на данный пункт, не оставляют нам другого средства, как быть всегда осторожными и готовыми везде и иметь всегда резервы, готовые к скорому движению. От этого происходит, что я беспрестанно получаю известия от частных начальников, что сборы готовятся напасть именно на их часть; я это принимаю хладнокровно и по привычке, и по тому, что границы наши теперь довольно крепкие, чтобы не бояться результатов нападения. Действительно, один пункт только остается некоторым образом открыт и именно между Казикумухом и верхними магалами Джаробелоканского округа. С другой стороны, трудно было думать, что Шамиль решится на что-нибудь серьезное в это отверстие, потому что во всяком случае конец не мог быть для него благоприятен, что погода уже была по тем местам холодная и что князь Аргутинский соединил в себе и умение, и способы идти на помощь атакованному пункту, несмотря на снега, которые уже покрыли часть предстоящей ему дороги. Шамиль сделал быстрое и сильное движение; один счастливый выстрел из единственного маленького единорога, расстроив оборону Ахтинского укрепления, привел оное и храбрый гарнизон в критическое положение; а без этого не нужно бы было геройского духа полковника Рота и храбрых его товарищей, чтобы шутя отбить осаждающих и без славного дела Дагестанского отряда у Мискиндже. Главная ошибка Шамиля (и это не в первый раз) есть надежда, что народонаселение не только восстанет против нас, но будет сильно с ним действовать вместе и там, где он уже находится, и в соседственных обществах. От людей худо к нам расположенных он получает призвания, но на деле общего содействия не встречает. Это с ним случилось и в Кабарде, и потом на Кумухской плоскости, и два раза в Акуше, и теперь наконец на Самуре. Не знаю, решится ли он еще раз на какое-нибудь такое предприятие и куда; но мы везде готовы, и с помощью Божиею конец будет опять тот же. В этом году князь Аргутинский попробует, можно ли будет восстановить приверженный нам Чох и обратить в покорность Согратель. Между тем в Чечне все идет потихоньку, к лучшему. Теперь Нестеров рубит и очищает между Русскою дорогою и Сунжею и, кажется, не будет там сопротивления, или очень мало; ибо чеченцы упали духом, да и леса убавились не только от наших работ, но и от того, что они сами везде очищали поляны для засевов. Может быть, Бог даст, что я тебя увижу в Москве около Июня месяца: для некоторых дел мне очень нужно сделать поездку в Петербург, если здесь ничего не будет такого, чтобы мне в этом помешало. Мое намерение есть выехать отселе скоро после Светлого праздника в Карабах и оттуда в Ленкорань, единственные места, которые я здесь еще не видал; оттуда, пробыв несколько дней у князя Аргутинского, я отправлюсь чрез Кумухскую плоскость в Грозную для направления действий в Чечне. Главное предприятие наше там теперь есть построение сильной башни на Аргуне близ разоренного селения Большой Чечень, на лучшем и почти единственном броде, через который сильные партии с пушками могут переходить из Большой Чечни в Малую; разобщение сих двух частей будет дело полезное и, может быть, решит судьбу Малой Чечни. Таким образом, если все пойдет хорошо, мне можно будет еще кое-что осмотреть на Правом фланге, где славное дело генерала Ковалевского имело хорошие последствия, побывать в Ейске и еще в июне месяце отправиться на Север.
21
Тифлис, 28 генваря 1849 г.
В последнем письме моем я говорил тебе, любезный Алексей Петрович, что полагаю теперь возможным просить Государя в пользу Дадьяна и его семейства; но предстоят два вопроса: первый, лучше ли теперь же написать об этом или дождаться предполагаемого мною приезда летом в С.-Петербург; второй, о чем именно просить можно как для отца, так и для детей, ибо подробности несчастного их положения мне неизвестны или, по крайней мере, мало известны. Посему я решился написать письмо к баронессе Розен, которое посылаю к тебе открытое, чтобы ты оное прочитал, а потом сделай милость потрудись отдать оное баронессе Розен и поговорить с нею хорошенько на счет того, когда и каким образом приступить к делу. Я имею причину думать, что в Петербурге расположены что-нибудь сделать в пользу Дадьяновых; но надобно стараться, чтобы сделано было как можно более. Что вина была, об этом спорить невозможно; но наказание слишком строго и продолжается уже более 10 лет. Я поступлю по вашему ответу и по общему твоему с баронессою соглашению. У нас здесь ничего нет нового. Несеров продолжает рубить в Чечне без выстрела; сын мой командует в отряде 5-м батальоном Куринским; они стоят на правом берегу Сунжи подле Закан-Юрта, почти напротив трех курганов, которые называются Три Брата, на половине дороги от Закан-Юрта до Грозной. Чтобы дать тебе понятие, как изменилось там положение вещей и умов, скажу тебе, что офицер, посланный из отряда в среду в 10 часов утра, приехал в Тифлис в четверг в 6 часов пополудни, т. е. в 32 часа, проехав до Владикавказа без пехоты с одним кавалерийским конвоем.
22
Тифлис, 17 марта 1849 г.
Я только что хотел отвечать на письмо твое, любезный Алексей Петрович, от 14-го февраля, как получил и другое от 20-го. Очень благодарен тебе за исполнение моей просьбы к баронессе Розен. В ответе ко мне она соглашается с моим мнением, чтобы стараться о деле Дадияна; в Петербурге я буду с душевным усердием об этом хлопотать, кажется, можно надеяться на успех.
Я имел случай пересмотреть здесь слегка отчет генерала Головина о здешних делах его времени и признаюсь, что удивлен был резкостью некоторых суждений о людях и вещах и неаккуратностью изложения некоторых дел. Конечно за Ичкерийское дело нельзя много хвалить бедного Граббе, но можно не написать в официальном отчете, что в минуту опасности начальства уже не было и что батальоны уходили от лая собак. С другой стороны, я читал, как он рассказывает о геройском деле в сел. Ричах. Ежели бы это и было, то я не велел бы написать Государю, а еще менее отдать в печать; но кроме того, как ни было худо это дело, раненые не были брошены, и из всей сильной артиллерии потеряна одна только пушка; этого бы не могло быть, ежели бы батальоны до того были расстроены, что бежали от лая собак, и по его рассказу, всякий должен подумать, что тут присутствовал и победил полковник Заливкин. По правде же не только он там не был, но он бы подлежал суду за то, что отрядил и оставил без помощи против весьма сильного неприятеля две или три сборных роты, в коих по счастию все офицеры и, можно сказать, все нижние чины были герои. Я был на месте и со мною был покойный князь Захарий Орбельянов, который был начальником в этом деле. Я видел, в каком они были положении и каковы должны были быть неустрашимость и самоотвержение, чтобы с этой горстью людей, в самом невыгодном положении, не только защищаться, но победить и взять несколько значков в трофеи. Они дрались штыками при беспрестанных нападениях спереди, с флангов и с тылу. И это продолжалось почти целый день. Неприятель уже со всех сторон бежал, когда показался на горах сзади нашей позиции не сам Заливкин, который ближе 20 верст во все время не был, но посланный им весьма малый впрочем сикурс. Но Заливкин прежде был адъютантом Головина, и нужно было приписать ему одно из самых блистательных дел всей Кавказской войны. Два саперные офицеры Магалов и Карганов были главными сподвижниками князя Орбелианова, который за это получил подполковничий чин и Георгиевский крест; к несчастию, он умер от холеры в 1847 году, быв командиром Апшеронского полка. И на место его поступил не менее достойный брат его, недавно произведенный в генерал-майоры и который был тебе известен под именем Гриши. Вот две статьи этого отчета, которые меня поразили; впрочем я всего прочесть не успел: ибо тот, кто мне оный дал, неожиданно и скоро после того потребовал назад, отъезжая отсель.
Насчет Ваньки Каина могу тебя уверить, что мои мысли о нем никогда не переменятся и что тебе ложно сказали о моих с ним сношениях. Я просил о позволении ему воротиться по неотступной просьбе его семейства и Патриарха; но уже здесь и после его возвращения, видя, что он хочет вмешиваться в дела и давать мне известия, я сказал ему решительно, что я с ним никакого дела иметь не хочу, чтобы он жил в покое и в семейственном кругу. А в противном случае ему будет еще раз и в последний раз беда.
О деле князя Палавандова я написал официально в Петербург и желаю от всей души, чтобы был успех; но уже он почти верен, потому что с сегодняшнею почтою получено извещение, что Государь изволил согласиться на отсрочку долга княгини на 18 лет, по 500 рублей в год без процентов; может быть, князь Палавандов уже это знает официально в Москве. Сделай милость, скажи это ему, а ежели увидишь княгиню, то возьми на себя приятную комиссию поцеловать у нее за меня ручку.
Про здешние дела я сегодня ничего не буду писать, да и нет ничего нового; ты видел по газетам, что чеченцы сами начинают отдавать нам пушки, полученные от Шамиля для действий против нас. Дай Бог, чтобы такое похвальное их направление продолжалось.
23
Тифлис, 28 марта 1849 г.
В ответ на письмо твое от 10 марта спешу уведомить тебя, любезный Алексей Петрович, что я предупредил просьбу твою на счет полковника Левицкого, и по собственному желанию его он переведен в Апшеронский пехотный полк. Перевод его из полка князя Барятинского устранил все бывшие у него неприятные столкновения с своим ближайшим начальством и даст ему возможность продолжать по-прежнему полезную его службу на Кавказе. С своей же стороны, зная Левицкого за храброго и достойного офицера, я от всей души готов для него делать все от меня зависящее. Что же касается до подсудимого Свешникова, в котором ты принимал участие, то душею радуюсь, что конфирмация моя о нем высочайше утверждена и дает ему возможность загладить свой прежний проступок.
24
Воздвиженское, 1-е июня 1849 г.
Любезнейший Алексей Петрович, так как я теперь почти решительно устроил свой маршрут, то я спешу тебя об оном уведомить в надежде, что будет мне возможность видеть и обнять тебя в Москве. Здесь все устроено так, что мое отсутствие до осени не может быть, кажется, вредным; а так как до поездок зимою я не слуга, то и решаюсь в это лето съездить в Петербург, где необходимо надобно кое-что устроить на будущее время. Итак я надеюсь быть в Кисловодске около 6-го, пробыв там с неделю (больше для свидания с князем Бебутовым, который туда приедет), посетить Правый Фланг и генерала Ковалевского в Прочном Окопе и быть в нововозникающем городе Ейске около 20-го, 25-го быть в Ростове и потом на Воронеж и Москву. Здесь между тем в Чечне совершенно спокойно, и Малая Чечня, можно сказать, или наша, или нейтральна. Надеюсь, что в непродолжительном времени и Большая последует тому же примеру. Нестеров превосходно знает край и знает, как вести здесь дела и в мирном и в военном отношениях. Обо всем этом переговорим, я надеюсь, в Москве, la carte a la main
Жена моя дожидается меня в Кисловодске; она мне сопутствовала в Карабаге по Муганской степи, в Ленкорани, на Божием Промысле и потом через Шемаху и Дербент в Шуру и по плоскостям до Терека, откуда она поехала в Кисловодск, а я в Кизляр и потом сюда. В Дагестане она имела удовольствие идти два или три раза с пехотою на военном положении, но к большому ее сожалению неприятель не показывался. Мы были с нею на славном Гимринском спуске. Откуда виден почти весь Дагестан и где, по общему здесь преданию, ты плюнул на этот ужасный и проклятый край и сказал, что оный не стоит кровинки одного солдата; жаль, что после тебя некоторые начальники имели совершенно противное мнение.
Теперешняя моя поездка ознакомила меня со всеми местами Закавказа, где я лично не был, и теперь я могу сказать, что весь край мне известен от Ленкорана до Анапы и от Озургет и Александрополя до Кизляра.
Мой сын поехал к князю Аргутинскому, чтобы участвовать в его действиях. Ты узнаешь от Булгакова, какую он забубённую, но счастливую штуку сделал близ Абас-Тумана; оно было не совсем осторожно, но удалось: смелым Бог владеет!
25
Кисловодск, 10 июня 1849 г.
Любезный Алексей Петрович, у меня планы остались те же: из Воздвиженского я прошел чрез всю Малую Чечню во Владикавказ, почти как по мирному краю. Князь Аргутинский должен быть теперь на Турчидаге. На Правом Фланге одно только не так хорошо, что мирные наши Закубанцы отчасти волею или неволею увлекаются от нас посланцем от Шамиля, живущим у Абазехов. Конечно, они гораздо больше теряют через это, нежели мы: ибо теряют земли прекрасные, которые нам пригодятся и для наших верных ногайцев, и для казаков Лабинской линии; но генерал Ковалевский по самой просьбе лучших из Закубанцев старается их защитить от невольного переселения, в чем ему однако же покуда мешает большая вода в Лабе.
Я 16-го числа отсюда поеду на Правый Фланг и надеюсь с Ковалевским видеться, потом надеюсь быть 25-го в Ростове и через неделю оттуда в Москву. Прощай, любезный друг; для меня будет истинное удовольствие с тобою видеться.
26
С.-Петербург, 11 августа 1849 г.
Любезный Алексей Петрович, я хотел писать тебе еще из Варшавы, но не имел там минуты свободной; теперь спешу тебя уведомить, что для фамилии Дадьяна все, что Государь соглашается сделать, есть принятие детей в Пажеский корпус; он сказал мне, что этот ответ был уже им дан на недавно поданное к нему прошение и что больше этого сделать не может. Я очень сожалею, что не мог ничего сделать полезного для этой несчастной фамилии; но дело это уже было не новое и решено прежде, нежели мое доказательство дошло на высочайшее разрешение; я напишу об этом почтенной баронессе, а между тем сделай милость скажи ей все, что я по этому чувствую и что я употребил на это все возможные старания, но дело было кончено прежде меня, и переменить невозможно.
На счет царицы Марии Государь изволил согласиться на отъезд ее в Тифлис, о чем я ее уведомил, а также официально и министра внутренних дел. Ты узнаешь с удовольствием, что старый твой адъютант князь Василий Осипович Бебутов получил орден Св. Александра; между другими милостями пожалованы две кокарды княгине Дадьян и кн. Орбелиановой, дочери царевича Баграта, и две княжны, Эристова и Орбелианова, пожалованы во фрейлины. Больше писать сегодня не могу, ибо замучен делами и визитами. Ты верно знаешь все подробности славного окончания Венгерских дел; нельзя, кажется, лучше было кончить. Государь и Россия играют прекрасную роль.
27
С.-Петербург, 20 августа 1849 г.
Любезный Алексей Петрович. Спешу тебя уведомить, что по известиям о недоразумениях по новому шоссе на Могилев (ибо по новой дороге шоссе провалилось, или не готово, а по старой недостаток в лошадях, которых перевели на новую), мы должны были решиться ехать на Москву; но так как много уже времени потеряно, то мы там пробудем только один день или, лучше сказать, несколько часов. Мы выезжаем отсюда 23-го вечером, с Божиею помощию будем 26-го рано утром в Москве и тот день пробудем там по крайней мере до ночи. Ежели ты будешь в Москве или можешь туда приехать в тот день, то я надеюсь, что ты с нами пообедаешь. Я прошу Булгакова, чтобы он дал знать о том Палавандовым, и мы тогда поговорим о делах. Я забыл тебе сказать, что Сергея Николаевича <двоюродного брата Ермолова> обещали произвесть 6-го декабря и что он будет назначен на первую губернаторскую вакансию. Бедный Левицкий, о котором ты интересовался, быв траншей-майром под Чохом, к несчастию убит во время сильного ночного нападения на траншею, которое он отразил с полным успехом, но при самом конце получил пулю прямо в грудь. Князь Аргентинский очень о нем сожалеет. Прощай, любезный друг. Жена моя усердно тебя благодарит за лестную о ней память, весь твой М. Воронцов.
28
Тифлис, 26 ноября 1849 г.
Я давно не писал к тебе, любезный Алексей Петрович, и даже не отвечал на письмо от 11 октября, потому что я ждал приезда Ильи Орбелианова и уверен был, что он привезет от тебя письмо.
Илья Орбелианов не мог и не думал называть Чохские действия победою; но, быв личным и достойным свидетелем храбрости наших войск, об них благородно и справедливо отозвался, и Государь также справедливо и милостиво наградил их. Князь Аргутинский, я думаю, хорошо сделал, что не штурмовал покрытые развалинами землянки, где без пользы потерял много бы людей; ему нельзя было ожидать награждения, но он просил и подчиненных, и Государь достойно их наградил.
На днях было прекрасное дело храброго полковника Кишинского; с милициею Казыкумухскою и резервом 6 рот пехоты он разбил и прогнал Хаджи-Мурата, который пришел и засел было в одну Кумухскую деревню у подножья Турчидага.
При сем прилагаю представление твое о предоставлении права выкупа крестьянам в Грузии, о котором мы с тобою говорили и которое ты поручил Дондукову отыскать и тебе выслать. Прощай, любезный Алексей Петрович; княгиня тебе усердно кланяется и всегда гордится, когда ты о ней вспоминаешь.
29
Тифлис, 25 генваря 1850 г.
Я очень давно тебе не писал, любезный Алексей Петрович, и чувствую себя некоторым образом виноватым; но первая причина тому было возвращение моей глазной болезни, в продолжение которой я сколько можно меньше занимался и диктовал; а потом множество накопившихся дел к тем, которые были запущены во время болезни. Теперь я, слава Богу, поправился, но все еще должен более нежели прежде беречь глаза, в которых осталась некоторая слабость.
Ты видел в газетах решительную и успешную операцию генерала Ильинского на Галашевцев и прямо-таки геройское дело полковника Слепцова с его храбрыми казаками; с тех пор Шамиль послал двух наибов, чтобы наказать эти племена за их покорность к нам; они послали за Слепцовым, который тотчас прибыл, разбил наибов, и все это дело вышло для нас еще полезнее. Теперь Нестеров в Большой Чечне для рубки лесов и проч. Это в первый раз, что мы вступили при мне в Большую Чечню, и ежели Бог поможет, то результаты могут быть важны. Посылаю тебе при сем брошюрку с описанием и анекдотами защиты укрепления Ахты; она достойна твоего любопытства.
30
Тифлис, 20 февраля 1850 г.
Любезный Алексей Петрович, я получил письмо твое через г-на Бартоломея; он, кажется, очень хороший человек и от всех весьма хорошо рекомендован. Великий Князь Наследник желает, чтобы он был назначен у меня по особым поручениям в первую вакансию. Воля Его Высочества будет исполнена и с истинным удовольствием, потому что Бартоломей во многих отношениях и по многим его познаниям может нам быть весьма полезен. Но так как теперь вакансий нет, то я просил, нельзя ли его между тем прикомандировать и потом назначить на первую вакансию. Он захотел сам ехать с этим предложением в Петербург, тем более, что он должен сдать там роту, и я надеюсь, что это там устроится и, как сказал выше, он во многом здесь будет полезен.
В Большой Чечне все идет хорошо и теперь уже должно быть кончено. Шамиль сильно вооружился против этой первой нашей операции для рубки лесов и широких просек в Большой Чечне, собрал почти весь Дагестан для сопротивления, но ничему не мог помешать, и Нестеров хладнокровно продолжал, и я надеюсь теперь уже кончил то, что было положено в эту зиму сделать.
31
Тифлис, 9 мая 1850 г.
Я очень виноват перед тобою, любезный Алексей Петрович, но может быть не совсем виноват, так как ты думаешь; давно к тебе не писал, но в этом мне помешала ужасная куча дел всякого рода, и особливо по гражданской части; потом некоторые двух и трехдневные поездки, и в добавок к тому я пил три недели сряду Боржомские воды здесь в Тифлисе, что мне отнимало ежедневно два или три часа самого лучшего утреннего времени для частной переписки. Теперь я собираюсь после завтра в дорогу, сперва на Лезгинскую линию, потом далее. У нас, слава Богу, все хорошо идет своим порядком. Нестеров выздоравливает, но еще не совсем: в нем сумасшествия уже нет, но осталась некоторая мания к восторженности в разговорах по всем предметам и в особенности по делам, касающимся до командования им Левого Фланга. Но это всякий день уменьшается. В обществе он совершенно приличен и спокоен, теперь отправляется с хорошим доктором на воды, и я надеюсь, что к осени он будет совершенно здоров и в состоянии приняться опять за службу. Между тем зимние его операции оставили большие следы и на деле, и в умах чеченцев. Шамиль очевидно боится за свой Ведень, к которому дорога почти открыта, и заставляет несчастных Чеченцев делать огромные рвы через сделанные просеки и держать там постоянные сильные караулы. Между тем другие уверяют, что он имеет намерение перебраться в Карату и уже посылает туда часть своего имущества; он назначил туда сына своего мудиром над многими наибами и сосватал его на дочери Даниель-Бека. Впрочем все слухи о разных военных приготовлениях и нашествиях оказались пустыми, и они только готовятся на отражение тех покушений, которых они от нас ожидают; но главный способ Шамиля для поддержания враждебного духа против нас есть то, чтобы заставлять, под опасением строжайших наказаний и даже смертной казни, всех наибов и все общества беспрестанно нас беспокоить по всем границам хищническими партиями и слухами о приготовлениях для большего. Мы же везде осторожны, укрепляемся и мало по малу делаемся сильнее. Я теперь осмотрю Лезгинскую линию, Самурский округ, новую Шинскую дорогу, весь Дагестан, потом через Шуру и Чир-Юрт поеду на Левый Фланг и в Чечню и, смотря по обстоятельствам, оттуда поеду в Кисловодск на Правый Фланг и далее. Наступательных движений я в этом году делать не намерен. Прежде нежели приеду в Чечню, я непременно к тебе напишу о положении края, по которому проеду и нашел ли я что нужное там сделать.
Дела гражданские, смею сказать, подвинулись вперед. Посылаю тебе список вещам, привезенных со всех сторон в Тифлис на выставку. Приятно видеть живое усердие и порыв у всех жителей Закавказских ко всякому роду промышленности. Посылаю тебе либретто и афишку второй пьесы, сочинения Георгия Эристова; все это шло превосходно. Первое русское театральное представление было в генваре 1750 г., и играли кадеты; первое же грузинское ровно 100 лет позже, но с тою разницею, что русский театр и 50 лет после своего открытия был весьма плох, и только недавно сделал быстрые шаги, особливо по части актеров и актрис; грузинский же с самого начала не только хорош, но превосходен, и нельзя не удивляться чрезвычайной способности первых лиц из лучших здешних фамилий понимать и играть все роли; это дело пойдет вперед и в нравственном отношении весьма будет полезно.
Я в уме своем предупредил то, что ты говоришь о Слепцове и месяца два тому назад писал Государю, что на случай большой Европейской войны этого человека необходимо употребить, чтобы вести кавалерию к славе и победам. Кавалерийских генералов настоящих у нас нет; да вряд ли они есть в других армиях. У французов был сумасшедший, но храбрейший Мюрат, который и с дурною кавалериею, и с дурным за ней присмотром делал чудеса, потому что ни ее, ни себя не жалел, как скоро был случай идти в атаку. Настоящий образец кавалерийского начальника был Зейдлиц. Какие бы результаты были у нас, ежели бы подобные им люди вели нашу превосходную конницу в кампаниях 1812, 13 и 14 г. Молодцы у нас всегда были и будут; но решительные атаки принадлежат малому числу людей особенных, и Слепцов, конечно, с Божиею помощью докажет, что может сделать русская кавалерия, которая кроме всех своих достоинств имеет еще себе в помощь несравненное иррегулярное войско.
Я оканчиваю это письмо не спором, ибо я спорить с тобою не хочу, но протестом против того, что ты говоришь, что просьбы твои ко мне в моих глазах ничтожны. Это слишком несправедливо: я всегда делал и буду делать с душевною радостию все то, что могу тебе в угождение и когда не могу, то уже я не виноват. Александрову дать бригаду против желания Заводовского и Крюковского я не считаю себя вправе, но не хочу входить в длинные объяснения и прошу только тебя судить меня по совести, а не по минутному неудовольствию.
32
Темир-Хан-Шура, 15 июня 1850 г.
С самого отъезда моего из Тифлиса, 11-го числа прошлого месяца, я нигде не имел досуга писать, любезный Алексей Петрович, а между тем я получил на пути письмо твое от 8-го мая. Ты писал, не получивши письма моего от 10 мая, которое во многих пунктах может служить ответом на то, что ты мне пишешь. Ты мог из него судить, что я совсем не имел намерения идти на Ириб, как ты в Москве слышал. Ириб слишком далек от наших границ, чтобы, взявши оный, оставить там гарнизон, и ежели бы мы его взяли, что во всяком случае было бы не без потери и больших затруднений по качеству дорог, туда ведущих, Даниель-Бек или всякий другой на его месте через два или три месяца опять бы укрепил это, и мы от такого подвига никакой выгоды не получили бы. Прошу заметить, что Салты и Гергебиль в этом отношении отличны от Ириба: взявши оные, мы там не остались, но и неприятель их вновь не занял и занять не может; мы от них слишком близки, и проходы к ним от нас слишком легки, чтобы они осмелились не только там опять укрепиться, но даже сделать там какой-либо посев; ибо к бывшему Гергебилю мы можем из укрепления Аймаки и Ходжал-Махи в несколько часов без всякого затруднения придти истребить всякое начало каких-нибудь работ и скосить для нас все, что они думают посеять для себя. На Салты еще легче идти из Эйджалманов, из Цудахара и из летнего лагеря князя М. 3. Аргутинского на Турчидаге; в этой местности все пространство между Кара- и Казикумухским Койсу осталось нейтральное. Там были деревни из самых богатых Дагестана: Купа, Салты, Кегер и Кудали. Эти деревни совершенно разорены, а две последние служили материалами для возобновления построек в Цудухаре, которые были разорены Шамилем в 1846 году. Это пространство было, можно сказать, житницею для большой части враждебного нам Дагестана, и мы всегда можем и должны смотреть, чтобы там неприятель никаких ресурсов не находил. Конечно разорение Ириба сделало бы на время довольно сильное в нашу пользу впечатление; но как я выше сказал, эта местность слишком до нас далека и доступ слишком труден, чтобы мы могли помешать немедленному возобновлению того же самого Ириба.
Впрочем мнение московской публики встретилось в этом случае, как до нас слухи доходят, с ожиданием самого Шамиля: и он, и Даниель-Бек, как видно, ожидали нападения на Ириб и особливо когда узнали, что я собрал небольшой отряд на верхнем Самуре, откуда идет одна из дорог, ведущих от наших границ до Ириба. Но я, кажется, писал к тебе из Тифлиса, зачем я шел туда: это единственная часть нашей границы, которая теперь еще слаба и через которую неприятель может беспрестанно спускаться даже до Ахты, угрожать новой дороге через Шинское ущелье и Нухинскому уезду, а особливо держать в беспрестанном волнении бывшее владение Елисуйское, верхние магалы и весь правый фланг Джаробелоканского округа. Все бывшие там начальники теперешние и прежние не могли положительно заключить, что лучше сделать, дабы поправить столь невыгодное положение дел на этом пункте. Я теперь узнал по опыту, что оно очень трудно; но, по крайней мере, я узнал совершенно местность и имею некоторую надежду, что хоть мало по малу мы добьемся тут толку и хотя убавим то зло, которое вовсе отменить невозможно. Чтобы пройти без всякого препятствия везде, где нужда укажет, я собрал у Ахтов 4 батальона, 2 роты сапер, роту стрелков и 4 горных орудия, и мы пошли вверх по Самуру сперва в Рутул и потом в Лучек, а из Лучека на Гельмец и Цахур, куда ко мне пришли 3 роты карабинеров из Лезгинского отряда через Адам-Тахты, где они стояли в лагере Килаши-Джиних. По мере как поднимались по Самуру, дорога делалась уже и труднее и, наконец, от Гельмеца до Цахура почти непроходима. Места там также холодны, и в Цахуре 3-го июня около нас падал снег. Ежели бы не саперы, не знаю, как бы мы туда пришли, а еще менее как бы мы оттуда вышли, особливо ежели погода продолжала бы портиться, как то было 2-го числа и до утра 3-го. Жители этих деревень не могут там оставаться зимою и приходят со скотом и даже с семействами своими в нижние части Джаробелоканского округа; защищаться против неприятеля они не в состоянии даже с фронта, еще менее по обходам, особливо со стороны Лучека. Где многие дороги сходятся и откуда пути сообщения во все стороны сравнительно хороши. Я всегда думал, что Лучек важный для нас пункт и что надобно оный укрепить; но по общему мнению гарнизон наш там был во всю зиму отрезан по холодному климату и не только бы не мог ни в чем нам принести пользу, но и сам бы был в опасности. Впрочем место само по себе так крепко, что сами жители, хорошо расположенные к нам, и часть Ахтинской милиции всегда преграждали путь малым партиям; против больших же устоять они не могли тем более, что нижняя часть деревни и все их поля всегда могли быть разорены неприятелем. В 1848 году, когда Шамиль пошел на Ахты, то он пошел на Лучек, как единственный путь для большого ополчения. Рассмотрев со вниманием всю эту местность, я совершенно удостоверился, что Лучек должно и можно занять, во что бы то ни стало, и что это не так затруднительно, как казалось, ибо климат Лучека, хотя горный, но довольно умеренный. Я сам видел, что около него растут орехи; а дорога, по которой мы прошли через Рутул, по местам узкая, но везде удобная и довольно теплая даже зимою, так что в случае нужды резервы, в какое бы то ни было время года, могут придти туда из Кусар, где стоит Ширванский полк, через Ахты и Рутул. Кроме того мы немедленно начнем улучшивать к Лучеку другую дорогу, холоднее Ахтинской, но удобную по крайней мере 7 или 8 месяцев в году через горы от с. Ричи, что между Чирахом и Курахом; это дорога может служить для приходу к Лучеку резервов и всего, что нужно, когда Дагестанский отряд собран около Кумуха или на Турчидаге. Сам же Лучек с двумя ротами, при провианте и воде, которую отнять нельзя, не может быть в опасности; ибо положение его может сравниться с Саксонским Кенигштейном. В обыкновенное же время, т. е. когда нет главного сильного ополчения в этой местности против нас, занимая милициею первые деревни по двум главным ущельям, ведущим к Лучеку, т. е. по Самуру и Кара-Самуру, гарнизон не только будет совершенно спокоен, но будет иметь все выгоды, имея вблизи и строевой, и дровяной лес, место для пастьбы, огородов и проч.; гарнизон будет состоять из двух рот линейного батальона, который теперь в Хозрах без всякой пользы. Штаб батальона перейдет теперь в Ахты, где находятся теперь две другие роты батальона, а со временем, может быть, и штаб этот перейдет в Лучек. Князю Григорию Орбелианову с 5-ю батальонами поручено строить новое укрепление, и он будет сколько можно в связи сообщения с Лезгинским отрядом, от которого два батальона будут стоять лагерем в Кялало все лето и потом еще несколько недель на уроч. Адаш-Тахты, прежде чем воротиться на Лезгинскую линию. Таким образом и между этими двумя отрядами неприятель, имея один проход чрез Цахур, не посмеет идти силою в наши владения; а ежели найдется возможным иметь постоянную милицию в Гельмеце, то и самые малые хищнические партии будут иметь большие затруднения тем более, что вместе с тем мы составляем маленькие отряды партизанские и из охотников с опытными и храбрыми офицерами в Елисуйском участке, в верхних магалах и в Нухинском уезде, которые будут отыскивать и истреблять не только разбойников всякого рода, но и передержателей, которые им помогают. Наконец, ежели и за этим мы через лето и осень не достигнем желаемого спокойствия в этом крае то зимою переселим все эти сомнительные деревни на плоскость, где они и теперь уже почти все зимуют, назначив им на лето кочевье, ибо эти жители жаров перенести не могут. Таковым распоряжением я совершенно буду спокоен насчет сильных нападений по примеру 1848 года и, что весьма важно, насчет продолжения работ по дороге через Шинское ущелье; на этой дороге в этом году два батальона, и я надеюсь, что вьючное сообщение и следовательно для войск и горной артиллерии до зимы будет кончено.
Я вошел во все эти подробности, любезный Алексей Петрович, потому что я думаю, что они тебе покажутся интересными и чтобы показать тебе, что, по крайней мере по моему мнению, моя краткая, но довольно трудная экспедиция вверх по Самуру не останется без пользы. Кончив оную, я отправился через Ахты в Курах и оттуда через горы и Табасаран в Дербент, третьего дня был в прекрасной новой штаб-квартире Самурского полка в Дешлагаре и сегодня мы приехали сюда, послезавтра поеду в Петровское, оттуда в Чир-Юрт и через Кумухскую плоскость в Чечню; буду писать тебе или из Воздвиженского, коли там буду иметь досуг, или из Владикавказа.
33
Кисловодск, 24 августа 1850 г.
Я давно не писал тебе, любезный Алексей Петрович, и это кажется еще страннее, что уже несколько дней в Кисловодске, где, казалось бы, я должен иметь время отдыхать, купаться, лечиться и полный досуг для партикулярной переписки с друзьями; но вышло совсем иначе. Едучи сюда, еще на Сунже, мы получили известие сперва предварительное от кн. Чернышева, что Великий Князь Наследник намеревается посетить Кавказ. Разумеется, тотчас надо было думать и распоряжаться о всем необходимом для приема высокого гостя; но о времени приезда по маршруту я получил только здесь в Кисловодске. Его Высочество приезжает к нам в Тамань 14-го числа, едет через Кубань и частию по Лабе через Пятигорск, Кисловодск и Нальчик во Владикавказ, оттуда в Тифлис, где пробудет три дня.
Я встречу Великого Князя в Усть-Лабе, поеду с ним до Тифлиса, оттуда он поедет с князем Бебутовым в Кутаис и Эривань, а я опять буду дожидать в Дербенте, чтобы с ним поехать в Шуру, Чир-Юрт, Кумукскую плоскость, а потом Грозную, Воздвиженское по Чечне, а 30-го октября Его Высочество предполагает уже быть в Новочеркаске на возвратном пути. Ты верно увидишь кого в Москве. Дай Бог, чтобы импрессия о Кавказе была у него хорошая; но для нас не выгодно, что Великий Князь не видел этот края пять или шесть лет тому назад: ибо в таком случае он бы лучше мог судить о некоторых переменах, смею сказать, довольно важных в нашем положении вообще. Я не могу быть с Великим Князем везде, потому что не считаю себя в силах скакать по 140 и более верст в сутки и тем более, что у меня немного еще болит нога от маленькой случайности в Дербенте; зато я буду готов и способен сопровождать знаменитого гостя там, где нужны конвои даже и пехоты и где переходы медленны и не могут быть так длинны. Когда воротимся после этого во Владикавказ, я немедленно напишу тебе несколько слов, чтобы известить о всем бывшем.
Вообще по делам у нас нет ничего особенного, кроме прекрасной экспедиции на прошло неделе храброго Слепцова в Большой Чечне. Генерал-майор Козловский уже несколько времени был занят с небольшим отрядом близ укрепления Куринского истреблением леса и открытием дороги для наших конных партий от Куринского до Мичика и вдоль этой реки. Эта операция весьма неприятна Шамилю, ибо сильно должна действовать на Большую Чечню; он послал туда сильный сбор, к которому, видно, присоединилась и часть другого сильного сбора из чеченцев и дагестанцев, стоявшая с самой зимы постоянно около Шалей для защиты укрепления, сделанного поперек просеки, так хорошо вырубленной зимою Нестеровым. Козловский писал Ильинскому и Слепцову, прося, ежели возможно, сделать диверсию в пользу его операции. Ильинский разрешил, а Слепцов немедленно исполнил: собрав около 900 казаков и милиции, он скрытно прошел через всю Малую Чечню, дал вид частью пехоты, что он хочет атаковать немирные в лесах деревни; потом, переправясь через Аргун у Большого Чечня, куда к ним присоединились три роты из Грозной, 22-го с рассветом внезапно атаковал самое укрепление и взял оное почти без всякой потери. Тут подошли еще Куринцы из Воздвиженского и зачали, сколько возможно было, разрушать огромный вал, сделанный по приказанию Шамиля. Когда неприятель, собравшись, подходил, чтобы его беспокоить, он прямо кинулся на него с храбрыми и всегда счастливыми Сунженскими казаками, рассеял его и гнал несколько верст по Большой Чечне почти до Герменчука. Главный наиб Талгиб сильно ранен картечью в ногу. Чеченцы так устрашены, что Слепцов без выстрела воротился сперва к взятому им укреплению, где нашел уже пришедшего из Воздвиженского генерала Миллера с рабочими инструментами и, разрушив, сколько возможно было в течение дня, весь отряд воротился в Воздвиженское также без выстрела. Моральное действие этого смелого и прекрасного дела будет большое и особенно поможет нам в будущую зимнюю экспедицию около тех же мест.
Идучи назад через Малую Чечню, Слепцов был встречен везде поздравлениями не только от мирных Чеченцев, поселенных на передовой нашей линии, но даже некоторыми старшинами из деревень, ушедших в горы и которые не покорились.
В Дагестане ничего не было особенного, кроме постройки Лучека. На Лезгинской линии генерал Бельгардт, оставшийся старшим по болезни Чиляева, имел хорошее дело в горах против Джурмутцев, и разные мелкие покушения неприятеля на плоскость были везде отбиты без всякого для нас вреда. Но в этой стороне был один случай, для нас весьма горестный. Помощник начальника Джаробелоканского округа, князь Захарий Эристов, только что недавно произведенный в полковники, имел нужду поехать на несколько дней в отпуск в Тифлис и отправился с пехотным конвоем, который был назначен к почте, потому что были слухи о хищниках в лесах по дороге. Около половины дороги бедному Захарию надоело идти с пехотою, и он с 4-мя казаками поехал вперед; в лесу напали на него хищники, и он убит. Жалко думать о бедном старике отце его, у которого он был единственный сын, и о бедной вдове его, княгине Елене, с которой он жил уже несколько лет совершенно согласно и счастливо, хотя бездетно. Это несчастие поразило нас всех, и нельзя еще кроме того не сожалеть, что Великий Князь найдет в Тифлисе многих членов фамилии Эристовых и Орбелиановых в печали и трауре.
На Правом Фланге и за Кубанью агент Шамиля, Магомет-Амин успел приобрести много власти над Абазехами, Шапсугами и Натухайцами; но эта власть шаткая. Я подкрепил начальника Правого Фланга, генерала Евдокимова и надеюсь, что с Божиею помощию можно будет взять меры, чтобы ежели не уничтожить, то по крайней мере весьма уменьшить влияние Магомета-Амина и совершенно обеспечить нашу границу и поселение.
Я здесь с радостию нашел, и ты верно с удовольствием узнаешь, что храбрый и почтенный генерал Нестеров совершенно выздоровел: не осталось ни малейших признаков в несчастной его болезни; одна только слабость, необходимое последствие сильных мер, взятых для его лечения и которые так хорошо удались. Я только взял с него слово, что, приняв команду над Левым Флангом после проезда Великого Князя, он не примет участия в зимней экспедиции, которую по его наставлению отлично выполнит генерал Козловский с отличными и опытными генералами и полковниками, которые будут в отряде: зимний бивуак несколько недель сряду мог бы опять потрясти силы и физическое здоровье Нестерова, тогда как, отдохнув зимою, он будет готов на всю будущую весну. Лечение это делает большую честь нашему эскулапу, доктору Андреевскому, и конечно никто кроме его, может быть, и в самых столицах этого бы не мог исполнить; в этом ему помогли пятилетняя дружба и знакомство с Нестеровым и самое лечение будучи в Тифлисе, где я, по доверенности Нестерова ко мне, всегда был готов и мог помогать. Не будь Андреевского, пришлось бы Нестерова запереть; ибо ни один из медиков в Тифлисе не считал возможным его вылечить.
34
Тифлис, 6 декабря 1850 г.
От всей души благодарю тебя, любезный Алексей Петрович, за интересное письмо твое от 15-го ноября. Мне должно быть очень приятно видеть, что и в Москве Белокаменной Государь Наследник отзывается об нас так лестно и повторил то, что и нам здесь сказывал об удовлетворительном для него по всем частям осмотре здешнего края. Надобно признаться, что Бог во всем нам помог: погода была почти постоянно хороша, храбрые наши войска везде показались молодцами, в чем также нам помогла новая и прямо воинская форма для Кавказского корпуса. Он, кажется, меньше ожидал, нежели нашел регулярства в строю и знания фронтовой службы; но свободный и веселый вид наших солдат и что-то совершенно воинское, что в других войсках до такой степени никогда не бывало, особенно обратило на себя его внимание и приметно его радовало. Когда мы дошли до расположения славной нашей егерской бригады 20-й дивизии, то он входил во все подробности, восхищался Кабардинцами и Куринцами, о службе коих он так много слыхал, ехал постоянно при них верхом и любовался охотничьей командой Кабардинского полка, которая проводит жизнь свою в поисках и экспедициях и, увидев их в первый раз в настоящей форме, приказал на другой день им показаться в той, в которой они ходят и скрываются по лесам и проч. Тут он в них увидел настоящих диких чеченцев с чеченскими песнями и всеми ухватками тамошних туземцев. В этих двух полках он увидел почти все батальоны, ибо четыре дни они ему служили прикрытием; почетные караулы от этих двух полков были составлены без изъятия из Георгиевских кавалеров. В Воздвиженском он велел при себе петь славную нашу песню: «Куринский полк ура», удивлялся запевалу первой карабинерской роты, который с двумя простреленными ногами пляшет даже на походе перед песельниками. На походе же через Урус-Мартан в Ачхой Куринские батальоны, которых он еще не видал, не только ему были представлены, но и проходили мимо его церемониальным маршем. Признаюсь, что я сам был удивлен, видя, как они стройно прошли; а он тем более был доволен, что знал особые обстоятельства этого храброго полка, в котором, можно сказать, что от 1-го Генваря до 31-го декабря почти нет дня, в котором кто-нибудь не стрелял бы по неприятелю: ибо хотя чеченцы около него ослабли и упали духом, но Воздвиженское всего в 35 верстах от Веденя, штаб-квартиры Шамиля, немирные деревни в весьма близком расстоянии, и в последние два года Шамиль, потеряв надежду сделать против нас что-либо серьезное, тем более решился предписывать, для поддержания враждебного против нас духа несчастных своих подвластных, беспрестанно, хотя малыми партиями, беспокоить наши оказии, рубки дров в лесу и проч. Со всем тем, прикрытия одной только роты теперь совершенно достаточно для всех оказий между Воздвиженским и Грозной и Воздвиженским и Урус-Мартаном. Все это должно было понравиться Великому князю, не видавшему прежде того, ни этого военного духа, ни войск в настоящем военном положении.
А что он истинно достоин это примечать и ценить, он скоро нам оказал на деле; ибо, увидев 26 окт. партию чеченцев, на которых никто из наших не обратил внимания, он от собственного порыва бросился на них около трех верст за цепью и имел удовольствие выдержать их огонь: ибо дураки, вместо того, чтобы сейчас уйти в лес, около которого ехали, сделали залп по Наследнику, что им дорого стоило; ибо начальник их изрублен на месте, и между ушедшими верно были раненые. Ты видел, как я об этом случае донес Государю и какие были тому последствия. Все это совершенно было так, и я так мало думал, будучи уже в 4-х верстах от Валерика (где нас ждал с отрядом Ильинский), что какой-нибудь отряд покажется, что, страдая от груди и от кашля, за четверть часа перед тем сел в коляску и уже заснул, как вдруг Дондуков, податель сего письма, разбудил меня и показал, как Великий Князь скачет прямо в чеченские леса. Можешь себе вообразить, как я испугался и как я потом радовался, когда все кончилось так хорошо и особливо, что это все произошло в последний день прямовоенного похода, когда уже после того нельзя было ожидать никакой встречи. Я бы ужасно беспокоился, ежели бы такая возможность продлилась несколько дней; перед тем же я имел уже один случай видеть, как ему хотелось встретить какую-нибудь опасность.
Так как, едучи из Грозной в Воздвиженское, нужно было сделать привал, я назначил оный с завтраком на кургане, который носит твое имя; а чтобы какой-нибудь наиб не вздумал на нас стрелять из пушки из ближних местных гор налево нашего марша, которые простираются до Аргуна, я велел занять оные двумя ротами. Великий князь об этом узнал и, подходя к этой местности, ни говоря ни слова, он вдруг поскакал к этим ротам, чорт знает по каким тропинкам, смотреть их пикеты и секреты и, узнав, что по нашим перед тем было два или три ружейные выстрела, он видимо сожалел, что эти выстрелы были прежде его приезда. С этаким молодцом ответственность моя была бы не легкая, и слава Богу, что все так скоро и хорошо кончилось. Между тем нельзя не радоваться, что Богу угодно было при конце его потешить и что он имел случай при нас всех и при большом числе туземцев всякого рода показать, какой в нем истинно-военный дух и отвага. Словом, все было устроено Промыслом Всевышнего к лучшему и тут, где люди со всем старанием не могли бы этого сделать.
По гражданской части он также всем был весьма доволен, и князь Бебутов мастерски ему показал Имеретию, Эривань и Шемахинскую губернию. После его отъезда я отдохнул три дня во Владикавказе и теперь чувствую себя довольно хорошо.
(Собственноручно). Рекомендую подателя сего письма <князя М. А. Дондукова-Корсакова>: молодец во всех отношениях, и как я имел случай сказать о нем Государю, хотя еще молод, прямой Кавказский ветеран.
35
Тифлис, 7 февраля 1851 г.
Я виноват перед тобою, любезный Алексей Петрович, что последние две-три недели не писал тебе, получив в это время сперва одно, а потом другое письмо от 18 генваря. Начинаю с того, чтобы благодарить тебя душевно, как от себя, так и от жены моей, за истинное дружеское твое поздравление о пожаловании ей ордена ленты св. Екатерины: это большая милость, и мы должны быть весьма благодарны. Что же касается до того, что ты мне пишешь о празднествах в Москве в будущем августе месяце и об ожидании твоем меня там видеть, то скажу тебе, что об этих празднествах мы ничего не знаем официально, и должно и можно ли будет мне туда ехать, мне теперь совершенно неизвестно. Отсель уезжать, кроме физических трудов поездки, вместо возможного отдыха на водах или в Крыму, есть и другое всегдашнее затруднение: слишком отдалиться от здешних мест и дел в то самое время, когда у нас есть предприятия и когда против неприятеля должно быть в осторожности. Притом помощников у меня весьма много отличных, но нет никого, которому и по старшинству, и по другим обстоятельствам вместе, я бы мог все сдать на время отсутствия, и в 1849 году я должен был устроить довольно трудное распоряжение между лицами: никто не был назначен всем заведывать и хотя по милости Божией все это пошло хорошо, но на подобное счастие всегда считать невозможно, и я нередко в это время очень беспокоился. Впрочем к тому времени увидим, что обстоятельства покажут и что Богу будет угодно.
О князе Палавандове я, кажется, уже писал тебе в прошлом году; я бы желал от души сделать что-нибудь ему приятное и выгодное, но запрещение входить с просьбами о денежных наградах и арендах теперь еще сильнее прежнего, и мы получили недели две тому назад такие о том повторения и наставления, что должны, хотя на время, не только не входить с подобными просьбами, но даже останавливаться в некоторых предположениях и улучшениях по краю, как скоро это влечет в сверхсметные расходы. Что же касается до места для Палавандова, то одно, которое он может здесь занимать и которое я очень был бы рад ему доставить, как скоро будет вакансия, есть место в главном здешнем Совете, где находятся и гражданские чиновники; губернаторы же все должны быть военные, и воля Государя на это есть решительная.
Ты можешь откровенно об этом переговорить с князем Палавандовым и уверить его не только в готовности, но и об истинном желании моем видеть его здесь в службе, на которую он по опытности в делах и совершенному знанию края более нежели способен и будет весьма полезен. Вакансий в Совете хотя теперь в виду нет, но таковая всегда может встретиться, и дело бы тогда скорее сделалось по общему нашему желанию, если бы он в то время был не в Москве, а здесь; впрочем, я слышу, что они намерены приехать назад на родину в этом году и надеюсь, что они это сделают.
У нас нет ничего особенного кроме продолжения рубки леса в Большой Чечне. Шамиль сильно сопротивляется, но с помощиею Божиею, надеюсь, мешать нам не может, и сопротивление это хотя стоит нам некоторую потерю людей, но по сие время небольшую, и доказывает лучше всего, сколько Шамиль дорожит этою местностию и сколько он боится, что плоскость Большой Чечни попадет к нам в руки, так, как это сделано в Малой Чечне. Он привел для сопротивления почти все силы Дагестана. Даниель-Бек и Хаджи-Мурат с ним, и сей последний на днях ходил в верховья рек Черных гор в Малой Чечне, где остались еще в весьма трудных местах те жители Малой Чечни, которые еще не покорились, и оттуда хотел ударить на какую-нибудь станицу Сунженскую или на мирных наших чеченцев, но Слепцов не дремал, и Козловский послал за неприятелем часть своей кавалерии. Хаджи-Мурат должен был уйти, не сделавши совершенно ничего. Но Слепцов этим не довольствовался и пошел наказывать жителей, принявших этого пришельца; в этом он совершенно успел, но не без потери с нашей стороны по особенно трудным местам, по которым он должен был следовать возвратным путем после сожжения и истребления всего принадлежащего виновным против нас аулам и хуторам. В этом деле мы потеряли, к общему сожалению, доброго и старого служилого полковника Германса и служащего в Сунженском полку сына наказного атамана Хомутова. Вообще же в Чечне и на Кумухской плоскости дела идут весьма хорошо, и я смею думать, что северная часть Дагестана недолго останется в порабощении сильного и умного возмутителя, с которым мы имеем дело.
На Правом Фланге я также надеюсь, что в этом году дела сильно подвинутся; теперь строится мост на Лабе у ст. Тенгинской, а весною пойдет сильный отряд строить укрепление, а в последствии и мост с тет-де-поном на Белой, в 35 верстах от Тенгинской станицы. Это единственный способ держать в страхе все племена Закубанские и особливо абазехов, а этим можно и должно уничтожить влияние Шамиля и его агентов на все тамошние местности.
36
Кисловодск, 20 июля 1851 г.
Ты мне пишешь, и я сам думал, что ничто не помешает мне отправиться именно завтра на Правый Фланг и, пробыв там несколько дней, через Ейск и Крым на настоящий отдых; но здесь более нежели на всяком другом месте человек предполагает, но не располагает. Покамест все идет так хорошо в Чечне и за Кубанью, Шамилю вздумалось попробовать смелую штуку в Дагестане. После первой неудачи Омара Салтинского, он отправил Хаджи-Мурата с партиею около 800 доброконных через Буйнаки, которые он разграбил, в Кайтаг и вольную Табасарань, где многие или от страха, или с дурным намерением к нему пристали. Князь Аргутинский, узнав это на Турчидаге, был в довольно затруднительном положении, ибо около Чоха и Согрателя находился Шамиль с сильным сбором. Он однако решился идти против главной неприятельской операции и, оставив хорошего штаб-офицера с четырьмя батальонами, сам с пятью батальонами, с драгунами, милициею и проч. пошел через Чирах в Табасарань. Не знаю, как и когда это все развяжется и надеюсь на Бога, на славное войско и опытного нашего начальника Дагестана; но во всяком случае ехать отсель на Правый Фланг, прежде нежели получу известие о чем-нибудь решительном, невозможно, тем более ежели там хуже загорелось, надо будет подвинуть в Сунжу и к Шуре резерв из войск Левого Фланга. Я непременно напишу тебе, как скоро узнаю что-нибудь интересное, а теперь скажу только, что 8-го числа князь Аргутинский должен был выйти из Кумуха на Чирах, и что я считаю около 4-х переходов, чтобы войти в Табасарань; один батальон из Гельмеца на Самуре выступил к Чираху, чтобы действовать по обстоятельствам.
37
Кисловодск, 4 августа 1851 г.
Любезный Алексей Петрович, я обещал уведомить тебя о развязке дел в Дагестане прежде моего отъезда отселе. Теперь спешу написать, что все там, слава Богу, кончилось так, как и можно было желать и как можно было ожидать от знания дела и решительности князя Аргутинского. От него прямо я еще ничего не имею, но по официальному отношению Кубинского уездного начальника нам известно, что Хаджи-Мурат, ворвавшись в Табасарань, успел привлечь к себе часть жителей, хотя все беки ему сопротивлялись; потом, когда войска наши пришли со всех сторон, то он начал метаться и укрепил несколько деревень; 21-го числа князь Аргутинский взял с бою четыре деревни, а 22-го атаковал главную, где был сам Хаджи-Мурат, на которую жители надеялись. Хаджи-Мурат однако думал иначе и, как кажется, еще прежде боя ушел. Деревня взята мигом и сожжена в наказание, равно как и взятая накануне. Часть мюридов защищалась с жителями и была переколота; с другою частью Хаджи-Мурат пробрался, как мог, тропинками и 24-го наткнулся на один наш батальон, как кажется, из отряда генерала Суслова и потом успел спастись, хотя со стыдом и с большою потерею. О Шамиле я ничего не знаю; но, как кажется, он не посмел ни сделать диверсию в пользу Хаджи-Мурата и вольных табасаранцев, к нему приставших, ни атаковать наши войска, оставленные на Койсу кн. Аргутинским. Сегодня я отправляюсь на Белую и далее. Конечно еще лучше бы было, если бы сам Хаджи-Мурат попал бы к нам в руки, но на это считать было бы невозможно. Довольно сильное и смелое предприятие Шамиля ни в чем не удалось, и жители, к мюридам приставшие и которых давно Аргутинский хотел наказать за непокорность, теперь сильно наказаны, и главное, что когда в Чечне и на Правом Фланге для нас все идет как нельзя лучше, новое и смелое предприятие Шамиля повернулось в нашу пользу. Прежде нежели отправиться в Крым, я тебе еще напишу, что я увижу и узнаю на Белой. Прощай, любезный друг; я посылаю это письмо чрез Булгакова не запечатанное, чтобы он мог видеть, что у нас делается.
38
Лагерь на Белой, 9 августа 1851 г.
Любезный Алексей Петрович, я начинаю это письмо здесь, но кончу и отправлю оное завтра или послезавтра из Тифлиской станицы на Кубани, и тогда может быть я что-нибудь узнаю прямого и официального от князя Аргутинского. Мы пришли сюда третьего дня и с самой Лабы, через которую мы проехали по прекрасному мосту о трех арках по досчатой системе, в станице Тенгинской я вошел в край ранее мне неизвестный. От Лабы до этого места около 35 верст; здесь я нашел укрепление почти конченным на 6 рот и 4 сотни казаков; вначале сентября начнут строить мост или, лучше сказать, два моста с укреплениями для тет-де-пона. Вчера мы выстроили временный мост на колах, заняли лес на левом берегу пехотою, и сегодня я ездил на ту сторону версты две по прекрасным равнинам за лесом. Вдали были видны Абазехские аулы, но ни один живой человек не показывался; непонятно даже, какой упадок духа мог быть причиною, что отряд здесь живет, строит крепость и купается в реке без всякой защиты на левом берегу и без всякого со стороны неприятеля покушения. Еще сначала были редкие перестрелки, но после разбития Магомета-Аминя 16-го мая Волковым и кн. Эристовым, здесь уже не было ни одного выстрела. Разные племена все говорят о необходимости покориться; но мы им объявили, что между Белою и Лабою мы не дадим никому селиться и что все это пространство останется пусто, по Кубани же у нас есть земли готовые к услугам. Когда же все построения здесь будут кончены, т. е. будущею весною, и здесь будет с хорошим гарнизоном хороший и опытный начальник, то абазехи будут у нас в руках, и задние линии нижней Лабы и части Кубани будут сильно обеспечены, а несколько сотен отличных казаков всегда готовы, как резервы, к действиям.
Здесь вообще место здоровое, вода в реке и в колодцах отличная и в изобилии. До половины июля здесь не было больных; но после несносных жаров не только здесь, но даже и в Кисловодске пошли лихорадки и отчасти поносы. При лечении, заведенном в последние годы Андриевским, лихорадки бывают непродолжительны и, что всего важнее, редко возвращаются. Почтенный генерал Заводовский также пострадал от жаров и от давней его болезни, волнения в крови; но ему эти два дня гораздо лучше, и он везде со мною ездил верхом; он поедет недели на две полечиться в Железноводск и потом приедет назад сюда, где его присутствие драгоценно по совершенному его знанию дела и края и по совершенному уважению и доверенности, которые имеют к нему все здешние народы.
Ст. Тифлиская, 11 августа.
С удовольствием спешу прибавить тебе несколько слов, любезный Алексей Петрович, о делах Дагестана. Вчера я был обрадован подробным донесением князя Аргутинского, из которого узнал, что Хаджи-Мурат, пробравшись в вольную Табасарань, где часть жителей присоединилась к нему, везде был атакован нашим отрядом и, потеряв лучших людей своих, с частью мюридов бежал обратно. Но и тут еще встречен войсками и жителями нашими и потерпел новые уроны. С другой стороны, Шамиль со всем скопищем своим, считая отряд, оставленный в Гамаши недостаточным для остановки его, стал действовать против Казикумуха, где Агалар-Бек с милициею и батальоном пехоты опрокинул его, а 12-го числа генерал-майор Граматин совершенно разбил все скопища горцев около Турчидага. Шамиль бежал к Чоху, потеряв три значка, много убитых и в том числе 4 наиба; сбор распущен, и в Табасарани водворено полное спокойствие: жители делают дороги и просеки, которые во всякое время сделают доступною нашим войскам трудную эту местность.
Вообще я совершенно спокойно отправляюсь в Алупку и смело могу сказать, что в последние эти годы, по всему, что делалось в Чечне, что нашел я здесь и наконец с последними успехами в Дагестане, никогда дела наши не были в таком удовлетворительном и блестящем положении, как теперь.
Князь Аргутинский в последнем походе действовал отлично и оправдал вполне высокую репутацию его в войне Дагестана. Сейчас отправляюсь в Ейск.
39
Темир-Хан-Шура, 7-го ноября 1851 г.
Любезный Алексей Петрович, ты справедливо жалуешься на меня в письме твоем 8-го октября, полученном здесь только сегодня, что я так давно к тебе не писал. Одно извинение была болезнь, постигшая меня немедленно по прибытии в Алупку, которая мне помешала даже быть в церкви при свадьбе сына и во время лечения от которой мне тем более не позволяли ни писать, ни без необходимости чем бы то ни было заниматься, чтобы сделать меня способным к поездке к Государю в Елисаветград и потом в Одессу для встречи молодых Великих Князей и потом для встречи их опять в Алупке. Между тем nolens-volens <волей-неволей> я должен был хотя с разборчивостью и только по необходимости входить в дела Кавказа и Новороссийских губерний. Итак могу сказать, что у меня минуты не было свободной; вместо покоя и отдохновения в Крыму, как я надеялся, недель на шесть или более, я имел всего свободных пять дней между отъездом Великих Князей и моим собственным отъездом из Алупки. Хотя еще на диете и с предосторожностями после сильной болезни, опять вместо покоя я отправился с адмиралом Серебряковым в Новороссийск, там осматривал новую дорогу через горы, потом должен был в Керчи вместе с г. Федоровым хлопотать о перемене полусумасшедшего градоначальника, потом по всему течению Кубани имел толкование со всеми закубанскими народами, а из Ставрополя отправился через Малую Чечню, чтобы водворить сына моего с молодою женою в Воздвиженском: он принял полк скоро и исправно и с большим рвением принимается за дело. Оттуда мы приехали сюда, и я в коротких словах тебе скажу: первое, что Закубанские дела в этом году взяли очень хороший оборот; об Чечне довольно тебе сказать, что я привез дам (ибо жена моя и графиня Шуазель со мною) от Владикавказа по Сунже, потом через Урус-Мартан в Воздвиженское и оттуда в Грозную в экипажах и большою рысью с кавалерийскими конвоями. В Грозной, по желанию жены моей и моему собственному, мы были в твоей землянке, которая остается сохранною и драгоценным памятником о тебе. Теперь останется тебя уведомить о важном деле, о котором ты может быть уже слышал, а именно о ссоре Шамиля с Хаджи-Муратом. Чтобы дать тебе ясную идею об этом, я посылаю то, что мы сообщаем в Тифлис; там все сказано, что мы знаем, ни больше, ни меньше. Что будет впоследствии, Бог один знает; может быть от этого для нас хорошее, дурного же быть не может. Сегодня мы получили известие, что Анцухский наиб, получивший повеление Шамиля сдать свое наибство другому, объявил неповиновение и хочет ни нового наиба, ни Шамиля к себе не пускать.
Прощай, любезный друг; мы послезавтра отправляемся в Дербент и потом через Баку и Шемаху в Тифлис, куда надеюсь прибыть 22-го числа.
40
Тифлис, 17 генваря 1852 г.
Я так против тебя виноват, любезный Алексей Петрович, в последние времена, что, собираясь писать к тебе сегодня и в это время видя письмо твое, пришедшее по почте, я боялся, что ты меня будешь крепко бранить; а между тем я, право, не так виноват, как бы казалось. Последние три или четыре месяца я имел всякого рода недуг, хлопот и запутанных дел и занятий, которые не давали мне ни покоя, ни досуга. Между тем в декабре я было оглох, и это продолжалось дней 8 или 10; потом, только что это поправилось, сделалось у меня маленькое воспаление в глазе, и опять недели на две я никуда не годился. Не знаю, что будет далее, но теперь покамест я поправился и могу ездить верхом и ходить пешком по обыкновению. Об делах здешних ты знаешь по газетам и по тому, что я пересылал тебе через Булгакова. Я был очень обрадован блистательным началом зимней экспедиции и хорошим участием в этом моего сына. Князь Барятинский оказывает вот уже года два или три хорошие военные способности и совершенное понятие здешней войны. Он всегда делает больше и лучше, нежели в инструкции предположено. При прощании с ним я с ним условился, чтобы при рубке лесов, (где найдется лучшим для вящего расширения и так уже больших полян Большой Чечни и доступных мест и для отнятия у них всех средств к продовольствию и тем принуждать к покорности или к уходу пропадать в горах) найти удобный случай занять и разорить главные селения и, можно сказать теперешнюю столицу большой Чечни Автур. Сообразив сведения и все обстоятельства местности, Барятинский исполнил это с полным успехом и ничтожною потерею, распорядительно и неожиданно, в самый первый день вступления на боевые места. 6-го числа, когда Шамиль только что собирался сделать сильную защиту на реке Басе и около Герменчука, он выступил в два часа утра и прежде полдня пришел прямо к Автуру; тут он поручил Куринцам с сыном моим немедленно штурмовать это селение, в котором было до 1000 домов, и это сделано так молодечески и неожиданно по навесной крутизне от речки Хунхулу, что неприятель совершенно потерялся, и нам досталось это важное селение с потерею одного убитого и нескольких раненых. Заняв Автур, Барятинский тотчас повел 4 батальона к Геддыгену, и барон Николаи с Кабардинцами немедленно занял с бою и это важное селение: не менее 600 дворов. Оно тотчас истреблено со всеми запасами, находившимся в нем, и к вечеру весь отряд бьш сосредоточен в Автуре. Ты видел в известиях с Кавказа, как на другой день Барятинский сделал рекогносцировку к стороне Веденя и потом воротился в лагерь на Аргуне после сильного боя Куринцев уже с самим Шамилем, который в отчаянии точно сам бросался в атаки и стрелял из ружья и потом в расстройстве бежал со всем своим сборищем.
Истребление этих двух главных селений и всех запасов, приготовленных для вспомогательных сборов из Дагестана, есть дело важное и совершенно изменяет все расчеты и действия и сопротивления на зимний поход, который во всяком случае должен продолжаться до первых чисел марта. Несчастные чеченцы точно находятся в ужасном положении, и можно надеяться, что мы приближаемся к развязке. Между тем 18 числа, по согласию с генералом Вревским, Барятинский исполнил то, что покойный Слепцов всегда считал важнейшим делом для окончания в Малой Чечне: сам повел Куринцев и батальон Эриванский в верховья Гойты, а Вревский с Кабардинцами и батальоном Навагинским или Тенгинским пошел в верховья Рошни. Последние главные убежища немирных истреблены, взято много пленных и добычи всякого рода и все это было сделано так распорядительно и секретно, что Шамиль во все время ожидал, что будет в Большой Чечне. И не успел ни одним человеком помочь атакованным аулам. Это дело важное и полезное; но тут при бочке меда досталась нам горькая ложка дегтю: храбрый и почтенный атаман Крюковский вел кавалерию впереди колонны Барятинского и, как видно из писем Барятинского и сына моего (но официального еще ничего не имею), не умерил шага кавалерии и особливо авангарда, который бросился в главный аул и занял оный; но когда тут произошел сперва беспорядок, то бросился с 10 человеками в середину аула и там изрублен. Куринцы, бегом подоспевшие, тотчас все поправили, истребили всех сопротивляющихся и, как выше сказано, вообще дело было прекрасное; но смерть Крюковского испортила для нас удовольствие. Он был всеми уважаем и всеми любим. Я всегда думал и говорил, что ежели бы взять из 1000 человек по частице нужной для составления превосходного атамана для линейного казачьего войска, нельзя бы лучше составить, нежели это составлено натурою, опытом и внутренними качествами в генерале Крюковском. Прошу тебя сообщить Булгакову, что я пишу тебе о военных наших делах, ибо я писать ему о том же не успею; а надо, чтобы он все это знал: ибо к нему адресуются за известиями и, по неимению таковых, могут выдумывать фальшивые толки.
41
Тифлис, 18 февраля 1852 г.
Любезный Алексей Петрович, я никак не мог написать тебе с последнею почтою. Мы три дня тому назад официально получили Георгиевский крест для Семена Михайловича. Можешь себе вообразить, что для меня было очень приятно видеть на сыне моем тот же самый крест и в том же самом крае, где я получил оный 48 лет тому назад. Дела в Чечне идут как нельзя лучше. Барятинский действует и смело, и распорядительно, знает совершено и край, и образ тамошней войны, любим войском, жителями и даже немирными, которых он успел уверить, точно так как сделал покойный Слепцов, что он их первый защитник и благодетель, как скоро они являют покорность. Жаль, что зимою надо размерять сроки для действий по возможному приготовлению, особливо сена. Я первый начал требовать, чтобы все сено приготовлено бьшо и закуплено, хоть иногда и большими ценами, но так, чтобы не менее двух месяцев можно было действовать на чужой земле; так было в прошлом году, и так оно есть и теперь. Но ежели бы было возможно остаться там до апреля месяца, то Большая Чечня в этом же году, может быть, была бы совершенно покорена; впрочем, итак результаты уже большие, и до начала марта будут еще более. Окончив между Воздвиженским и Автуром, Барятинский перешел с отрядом вниз по Аргуну близ бывшего селения Тепли в 15 верстах от Грозной. Лагерь расположен по обоим берегам реки, мосты сделаны, и оттуда всякий день ходят на рубку, также в дирекцию на Автур, так что вся эта северная часть Большой Чечни, где лесов гораздо менее (и те более островками среди полян), совершенно отнята у неприятеля, и в оной пахать, сеять и косить невозможно им будет без нашего позволения. В этих местах Шамилю со своим сбором трудно противиться нашим операциям, рубки делаются почти без сопротивления, а иногда вовсе без выстрела; когда же они что-нибудь пробуют, то всегда неудачно.
Третьего дня мы получили известие об одном блистательном деле трех сотен казаков под командою Лорис-Мелико-ва, которые бросились на сильную Тавлинскую партию под командою сына Шамиля, показавшуюся с намерением преследовать колонну, окончившую в этот день рубку. Из приказов, из которых я на всякий случай посылаю тебе здесь один экземпляр, ты увидишь подробности кровавого, но славного дела ген. Суслова, который с молодецкою решимостью уничтожил совершенно сильное скопище всех абреков из Дагестана, пришедших волновать Кайтах и Табасарань, и тем надолго успокоил весь этот край. На правом же фланге и за Кубанью совокупное движение генерала Евдокимова, адм. Серебрякова и генерала Рашпиля не может не иметь также больших результатов.
42
Тифлис, 22 марта 1952 г.
Любезный Алексей Петрович, от тебя в первый раз слышу я о юбилее тысячелетия России: все наши историки назначают на то 1862 год. Но вчера я читал в «Кавказском вестнике» статью, доказывающую, что это расчисление было ошибочное и что эта любопытная эпоха точно в текущем 1852 году. Теперь, говорят, другие ученые и об этом спорят, и весьма легко спорить о вещах, о которых ничего верного не знают; но как скоро есть о том спор, то лучше выиграть десять лет и объявить именным указом, что тысячелетие великой Империи должно быть признано и праздновано в 1852 году.
43
Тифлис, 2-е апреля 1852 г.
Христос Воскрес!
Фельдъегерского корпуса капитан Иностранцев отдаст тебе это письмо, любезный Алексей Петрович; он мне сказал, что он желал и без того быть у тебя и был у тебя в старину здесь в Тифлисе. Он мне привез накануне праздника, как это ему было приказано, Высочайший рескрипт с титулом светлости. Вы верно уже копию из этого рескрипта получили из Петербурга. Я должен быть благодарен за лестные слова этого рескрипта и за то, что наконец вспомнили о 50-летии моей службы военной, не говоря уже о том, что три года до того служил я по гражданской. Благодаря за эту милость, я имел удовольствие донести о новом подвиге храбрых моих Куринцев. Князь Барятинский приехал в Тифлис по делам службы, и сын мой приехал нас навестить и оставить здесь жену до времени, когда он опять приедет, чтобы ехать с нами в Боржом. — Можно полагать, что после двух месяцев беспрестанной драки и видя отсутствие начальника фланга и того полка, который к ним ближе и беспрестанно с ними дерется, чеченцы не были в полной осторожности. Генерал Меллер-Закомельский, командующий в отсутствии Барятинского, воспользовался этим и секретным ночным движением напал с рассветом на хутор наиба Талгика, где всегда находились две пушки, уже несколько лет доверенные ему Шамилем. Две роты Куринцев с храбрым майором Оглобжио и капитаном Мансурадзевым ворвались на двор Талгика, перелезли чрез все препятствия, взяли обе пушки и привели их благополучно, хотя с дракою, до полянки, где сам Меллер с двумя батальонами был готов их принять и в случае нужды помочь, и с этого уже места пошли с своими трофеями без выстрела до Воздвиженской. Сам наиб успел спастись, но значок его и принадлежащее ему домашнее имущество остались в руках победителей. Потеря наша убитыми и ранеными менее 100 человек, между коими ранено 8 офицеров. Вообще в здешних старых полках и, может быть, еще более в Куринском, офицеры составляют во время опасности как будто переднюю шеренгу перед своими частями. Эту потерю нельзя считать большою в сравнении с важностию этого дела. — Можно вообразить, как примет Шамиль своего наиба. Мы давно зубы вострили на эти две пушки, но удивительная осторожность, с которою они употребляют орудия, не позволяла нам ими завладеть — В 1848 году от гальванического взрыва одна из этих пушек была на воздухе, и сам Талгик был сброшен, покрыт землею и потерял часть своего оружия; но это было ночью; управляющий гальванизмом, будучи в низком месте, не увидел взрыва, думал, что заряд отказался и так донес резерву, который был всегда готов бежать к месту взрыва. Мне же тогда об этом доложили только к утру, и чеченцы уже успели с рассветом собрать и увезти свое разломанное орудие. Теперь не только эта пушка, но и обе стоят благополучно в Воздвиженской.
Теперь предстоит задача, произведут ли кн. Чернышева (давно светлейшего) в его юбилей? Ежели произведут мимо меня, то это будет для меня большая услуга: ибо тогда могу и должен без всякого могущего упрека пойти на покой совершенный и тем продлить хотя немного жизнь, и то самым приятным и безукоризненным образом.
44
Тифлис, 18-го мая, 1852 г.
Я много виноват перед тобою, любезный Алексей Петрович, что так долго не отвечал на письмо твое с добрым нашим Клавдием от 10 апреля; но ей Богу, как будто нарочно столько был погружен в обыкновенные и необыкновенные дела и бумаги и столько должен был видеть и толковать с людьми всякого рода и племени, которые, зная, что я отъезжаю отсель на несколько месяцев, не дают мне покоя по разным делам, что не имел и не имею минуты свободы и сегодня бы еще не мог тебе писать, ежели бы не решился взять хоть четверть часа из нужного времени для прогулки, дабы не уехать из Тифлиса, не написавши тебе несколько строк. Я уезжаю послезавтра, сперва в Осетию, чтобы осмотреть то, что уже сделано на будущей нашей резервной дороге через Осетинские горы в объезд Казбека и теперешней Военно-Грузинской дороги. Я поеду с перевала у деревни Гаки, где уже у нас есть маленькое укрепление и открыто арбенное сообщение у Цхинвала, оттуда я поеду на новую Имеретинскую дорогу, так называемую Улескую, которая оставляет влево затруднения Сурамского перевала и ущелие двух рек и соединится со старой дорогой у станции Квирильской; пробыв потом два дня в Кутаисе, я поеду в Боржом на воды, которые надеюсь пить шесть недель сряду и оттуда на досуге пошлю тебе подробное описание местности и выгод двух вышеозначенных новых дорог, из коих Имеретинская должна быть готова в начале будущего года.
Сейчас получил от Булгакова твою записку на счет Хаджи-Мурата. Я об нем много напишу тебе на досуге; скажу тебе теперь только, что побег его не был premedite <замысленным> сначала, как это многие думают, а произошел от порыва дикой и буйственной души и видя себя в положении фальшивом и неприличном, под сильным подозрением от многих и с половинною только доверенностью от меня. А впрочем конец для нас был самый счастливый и для меня избавление тяжелой и весьма неприятной ответственности. С Шамилем он бы не ужился надолго, но, может быть, на время бы помирился и был бы для нас немаловажной причиной беспокойства. Человека ему подобного в Дагестане нет, не было кроме Ахверды-Магома, убитого в 1844 году, и, кажется, не будет..
45
Коджоры, 25 июля 1852 г.
Я получил дня три тому назад письмо твое, любезный Алексей Петрович, от 3-го июля и спешу тебя за оное благодарить. Из Боржома, где я был шесть недель, я не писал к тебе более потому, что ждал развязки весьма важного для нас дела на Лезгинской линии, а в последние дни не имел ни минуты свободной: ибо, кончив воды, я поехал в Ахалцых, на угольные копи, недавно вблизи найденные, и в Ахалхалаки, где я до того еще не был; потом из Гори поехал в Уплисцихе, где прелюбопытные древнейшие пещеры, по уверениям ученых троглодические, был у старика Еристова в Атенах и оттуда на стеклянный завод Элизбара Еристова, единственный за Кавказом, и вверх по Атенскому ущелью до прекрасной старинной церкви Сиона, не меньше в размере Тифлисской и весьма примечательной конструкции. Оттуда я поехал в Тифлис по новой дороге по правому берегу Куры, которая будет почтовая, как скоро будут готовы около Гори строющиеся два моста, один выше, другой ниже впадения Ляхвы. Из Тифлиса же, чтобы уйти как можно скорее от несносных жаров, я приехал сюда на Коджоры, куда еще в 1846 году я перенес часть весьма плохих строений, сделанных моими последними предшественниками в Приюте, по дороге от Тифлиса в Манглис: они всегда там проводили часть лета с большим беспокойством для себя и для всех имеющих с ними дела. От Тифлиса до Приюта более 35 верст по ужасно плохой дороге; поехать туда и воротиться в один день почти невозможно и останавливаться там негде, кроме казенных домишек и барак, сделанных для штаба, канцелярии и адъютантов.
Между тем я узнал, что в урочище Коджоры, в 12 верстах от Тифлиса, грузинские цари любили иметь летний лагерь; климат здесь лучше, нежели в Приюте, а так как я не хотел опять строить здесь дома и помещений, то я перевел только часть меньше других гнилую, принадлежавшую лично покойному Нейгардту; а с казенною землею около 100 десятин у этого урочища я сделал то, что мне так удалось 20 лет перед тем на южном берегу Крыма с урочищем Магарачем: роздал участки в 5 или 6 десятин с условием что-нибудь выстроить и что-нибудь посадить, и составилась прекрасная колония, около 20 маленьких имений, l’/г ч. верхом шагом от Тифлиса, поправил дорогу, ведущую сюда, так что можно приезжать в экипажах, и это место сделалось общее спасение для желающих избегнуть Тифлисский жар, и большая часть строителей отдает эти дома в наем с весьма большею выгодою против суммы, употребленной на постройку. Сын мой был один из первых, который взял участок и выстроил и посадил хороший сад; жена его теперь тут живет и будет жить до конца августа, а потом поедет в Тифлис, где надеется родить в ноябре. Сын мой на днях отправляется в полк и воротится в Тифлис в конце октября.
Вот все, что касается до меня и до моих. О делах военных и прочее ты увидишь все подробности в газетах; по милости Божией все шло и идет хорошо, и все предприятия Шамиля и его наибов кончились к их общему стыду и к нашей большой выгоде. Всего примечательнее и полезнее, что случилось на Лезгинской линии, где глупое и совершенно несчастное предприятие Даниель-Бека дало нам и возможность, и решительную волю кончить важнейшее дело переселения на плоскость всех жителей верхних магалов. Я еще в 1850 г., будучи на месте, видел необходимость этого дела, но так как мера казалась крутая и по другим обстоятельствам не мог это выполнить. Теперь Даниель-Бек сам дал на то сильный повод. И дело сделано в пять или шесть дней без всякой с нашей стороны потери; около 1500 дворов, живущие в 15 деревнях перешли и сами помогали истребить свои селения, проклинают Даниель-Бека, но сами признают, что оставаться там им невозможно. Кроме летнего времени мы их защищать не могли, а они принуждены были помогать всем качагам и партиям неприятельским, идущим или сильно, или слабо для грабежа на плоскость; а еще кроме того они платили ежегодно Даниель-Беку 12 000 рублей, которые он делил с Шамилем. По всем известиям Шамиль ужасно сердится на Даниель-Бека за его необдуманное предприятие и весьма растревожен потерею целого края, коего жители по принуждению ему во всем помогали и хоть нам платили положенную подать, но ему платили больше.
О сыне генерала Ховена я достану и пришлю тебе справку и все сделаю возможное по твоему желанию и для утешения почтенного его отца.
46
Ейск, 18-го сентября 1852-го г.
Любезный Алексей Петрович. Я думал, что из Ейска найду минуту свободно и подробно писать к тебе; но здесь, как почти везде, в этом опять ошибся через большое количество людей всякого рода и звания, которые меня ожидали и в эти два дня ко мне приехали; не хочу однако же выехать из Кавказа, не написав тебе несколько слов и отвечать хотя на два или три пункта твоих последних писем. По делу Ховена посылаю тебе справку из корпусного штаба и прибавлю только, что кроме милостивого обещания начальника штаба я сам займусь этим делом и коли нельзя, как кажется, кончить мягче, то по крайней мере по желанию твоему я постараюсь доставить ему случай подраться рукопашно с чеченцами, заслужить опять производство и, может быть, вместе с тем сделаться порядочным человеком. — Об Дурове я сделаю все, что могу, и из Крыма напишу тебе то, что покажется возможным и кому о нем писать, лишь бы только не старому твоему приятелю Закревскому, с которым я всякой переписки убегаю как огня. Я ему писал, даже дружески, насчет несчастного генерала Нестерова, но кроме глупых формальных бумаг ничего от него не получил и не знаю даже, удостоил ли он когда-нибудь своим визитом этого всеми любимого и всегда отличавшегося кавказского воина. Ты можешь на меня сердиться, но скажу тебе, что приятель твой мог бы быть хорошим комиссариатским чиновником, а по безрыбью и порядочным дежурным генералом, но он не рожден и не воспитан быть генерал-губернатором в Москве, даже в теперешнем фабричном положении этого древнего города. — Дурова я теперь видел в Кисловодске, и он знает, что я все сделал, что могу в его пользу.
Боржомские воды точно первый поднял на некоторую известность генерал Головин; после него они были брошены до моего приезда. Посетив их проездом в Ахалцых в 1845 году, я велел выстроить там галерею; в прошлом году и в теперешнем я пробыл там по шесть недель. И воды, и местность чудесны; там строится целый город, и со всех сторон просят о местах для построения и местах для хуторов на противоположном берегу Куры. Порыв такой, что это стоит особого о Боржоме письма, в котором я тебе расскажу и о Боржоме, и об удивительных водах, и заведениях близ Старого Юрта и Сунженской станицы Михайловской. — Об Лещенке скажу тебе, что о нем хорошего мнения, что доказывается его производством в генералы из комендантов и бригадных командиров линейных батальонов, хотя не имел случая ни одного раза быть в деле. Я буду стараться его окуражить, но в этом году трудно придраться к чему-нибудь, чтобы его представить.
Я читал с большим удовольствием, что ты писал о переселении жителей верхних магалов; надеюсь, что это дело будет полезно, и нельзя не радоваться, что оно сделано так легко и без всякого пролития крови. Так как мне сегодня не остается уже пяти минут для окончания этого письма, то я прошу тебя послать к Булгакову за письмом, в котором я ему описываю прогулку мою 28-го августа по Большой Чечне. Это была для меня преутешительная экспедиция и также тем более, что мы не потеряли ни одного человека. Это тебя удивит, когда ты посмотришь на карте, где мы беспрепятственно ходили, как перешли через реку Басе, раздавали кресты за прежние дела, стреляли из всех пушек и ружей за здоровье Государя и как проходили мимо меня церемониальным шагом с музыкой и развернутыми знаменами все пять батальонов Куринского полка, весь Гребенский полк, весь Донской № 19 и 12 орудий. А ты, как превосходный и опытный военный человек, усмотришь поэтому, что, несмотря на слишком многочисленные наши гарнизоны по укреплениям, я мог в два дня собрать такой резерв для прогулки, но которая бы могла сделаться настоящей экспедицией и с верным успехом для нас, если бы Шамиль, который очень хорошо слышал наш feu de joie <веселый огонь>, захотел нам помешать. Мне нужно было видеть своими глазами работы и результаты трех зимних экспедиций и то, что я видел, далеко превзошло мои ожидания.
Об Эйске уже я не имею времени говорить. Четыре года тому назад мы с Заводовским искали место для этого города, а теперь уже в нем десять тысяч жителей, законно приписанных, три тысячи ожидающих разрешения приписаться, более 600 домов и 17 кирпичных заводов для построения новых. Прощай, любезный друг; я буду писать тебе еще из Крыма, где надеюсь найти жену мою. Сажусь сегодня на пароход; надеюсь быть завтра в Бердянске, послезавтра в Керчи, а 16-го числа в Алупке.
47
Тифлис, 22 генваря 1853 г.
Я так давно к тебе не писал, любезный Алексей Петрович, что я даже стыжусь начинать сегодня это письмо и даже не знаю, как начать; давно также не имею от тебя ни слова, но имею от доброго Клавдия о тебе известие и от проезжающих через Москву я знаю, что ты здоров. Последние две или три недели я останавливался писать, ожидая всякий день известия о первых действиях князя Барятинского в Большой Чечне; но по причинам, которые я считаю весьма хорошими, Барятинский отложил начало своих действий недели на три; я думаю, что он теперь начинает и, ежели будет что-нибудь важное, то я тебя уведомлю. Одна из причин, помешавших мне тебе писать, было беспрестанное неприятное беспокойство на счет жены сына моего; признаков теперь меньше, нежели было в начале лета, но должна быть какая-нибудь женская болезнь, которую здесь никто не понимает, а все советуют ей ехать в Париж к первому, как говорят, в Европе доктору по женским болезням, Шомель. Я должен был послать на днях просьбу Государю Императору об отпуске Семена Михайловича на четыре месяца, чтобы отвезти жену свою в Париж. Сын мой в отчаянии и по потере надежд своих, и потому, что должен быть в отлучке от полка, и то еще в самое время зимних действий; но оставить жену в таком положении и физическом, и моральном совершенно невозможно, и надо покориться воле Божьей. Они отправляются на днях в Одессу и там будут дожидаться разрешения из Петербурга. Семен Михайлович оставит жену в Париже и возвратится сюда.
Дела наши идут довольно хорошо, неприятель везде ослабевает, распри и неудовольствия между ними усиливаются, и в Большой Чечне делается сильный поворот в нашу пользу, так что можно полагать, что наподобие Малой Чечни вся плоскость Большой будет в наших руках. Барятинскому предложено в эту зиму очистить Мичик, прикрывать переселения жителей в наши границы и действовать по обстоятельствам. О том, что делалось летом в Дагестане и на Лезгинской линии я тебе писал в прежних письмах. На возвратном пути из Крыма (где я был все время нездоров и насилу мог приехать в Севастополь для свидания с Государем) мы проехали по восточному берегу Черного моря; из Анапы мы пошли берегом через форт Раевский в Новороссийск, а из Новороссийска я ходил с отрядом в землю натухайцев. Мы ночевали в долине Адагум и, кроме пустой перестрелки с цепями, неприятель не показывался; потом опять морем до Сухума, а оттуда с большим удовольствием я мог сделать в первый раз поездку сухим путем по новой дороге до Редута, которую шесть лет готовили и в которой мне много мешали глупости и неумение прежних офицеров путей сообщения. Теперь это дело, можно сказать, кончено: с 1-го мая сего года будут почтовые станции между Сухумом и Редутом и также по новой дороге от Кутаиса в Карталинию, называемую Уманскою, но которую я называю Митрополитскою, потому что Имеретинский митрополит еще в 1845 году советовал мне эту дорогу вместо ужасной и беспрестанно починяющейся дороги; но при прежних начальниках округа гг. Эспехо и К. ничего невозможно было сделать. Тогда можно будет надеяться, что коммерческие и другие сообщения от Тифлиса до Черного моря будут совсем на другой ноге; о сию же пору положение их служило для нас стыдом. Скажу тебе еще вещь довольно интересную для здешнего края, а именно, что пароходство с успехом заведено на Куре: пароход в 60 сил пришел из Каспийского моря до Мингичаура и будет постоянно служить на Куре. Вот все, что я могу тебе сказать немножко нового.
48
Боржом, 12 июля 1853 г.
Любезный Алексей Петрович, я бы должен прежде отвечать на два письма твои, одно доставленное кн. В. О. Бебутовым и другое писанное скоро после его отъезда из Москвы, но которое по почте пришло ко мне прежде первого.
Все эти дни я не имел времени писать, ибо дела и хлопоты прибавились вследствие шаткого положения наших сношений с Турками, а к тому еще прибавились для меня большие хлопоты оттого, что в самое то же время надо было брать беспрестанно меры для предохранения границ от хищников, которые не ожидают настоящей войны, чтобы грабить и устроить воровские дела свои, к которым они привыкли и в мирное время, и, как ты сам хорошо знаешь, наша Турецкая граница и по Гурии, и между Ахалцыхом и Александрополем совершенно открыта. Надо было продвинуть хотя слабые резервы с дорожных и штабных работ частию к Ахалцыху и частию для прикрытия богатых сектаторских деревень Ахалкалакского участка. Ежели будет настоящий разрыв, то еще продвинем от четырех до пяти батальонов, куда окажется нужно, и будем дожидаться обстоятельств и Божией воли. Как я выше сказал, в самое то время, когда я был беспрестанно занят этими непривлекательными подробностями, я нашелся вдруг лишен всякой помощи сотрудника по военной части. Ты знаешь, что генерал Коцебу отпущен по ноябрь и теперь получил даже другое, хотя временное, назначение; генерал Вольф, который очень хорошо исправлял его должность, уже более двух месяцев серьезно болен, особливо приливом крови в голову. Уже в Тифлисе он мне сказал, что он боится скоро не быть в состоянии продолжать такую трудную службу. Я, не имея никого в виду для его замещения, просил его еще подождать и попробовать; но на днях ему сделалось хуже, так что можно было бояться удара, и мне осталось только воспользоваться дружеским предложением князя Барятинского принять на себя должность начальника штаба; он уже ее принял предварительно, и об утверждении уже послано в Петербург.
Такое назначение тем для меня выгоднее, что сношения мои с Барятинским самые дружеские и откровенные, что всегда необходимо между начальником войск и начальником штаба и что 8-ми летняя отличная его служба здесь со мною дала ему полный опыт в здешних военных делах и общую к нему доверенность. Все это прекрасно соединилось с приездом князя Василия Осиповича Бебутова, который, быв прежде управляющим и командиром войск и в Имеретии, и в Ахалцыхе, и в Эривани, лучше всякого другого мог помочь насчет лучшего расположения малых сил, которыми я теперь могу располагать без слишком большого ослабления разных нужных работ. Я право не знал бы, что делать без этого распоряжения насчет главного штаба, ибо всякая экстренная работа теперь уже не по моим силам. Первые дни здесь в Боржоме я приметно поправился; но как пошли фельдъегеря, и известия, и распоряжения, а вместе с тем и отсутствие главных помощников, я скоро потерял все, что прежде выиграл, и так лечиться невозможно. Теперь мне сделалось легче, но все-таки труды слишком велики.
Прощай, любезный друг. Мы здесь остаемся до 25, потом я поеду отчасти по границе на Ахалкалаки, духоборские деревни и через Манглис в Коджоры, где желаю пробыть весь август месяц и до жаров, а в сентябре обстоятельства укажут, ежели здоровье не слишком изменит, куда будет полезно и возможно мне ехать.
49
Тифлис, 20 сентября 1853 г.
Любезный Алексей Петрович, я так заеден и утомлен все это последнее время делами и распоряжениями по этим проклятым турецким делам, что не мог тебе писать, как я того желал, и сегодня пишу тебе только несколько слов, посылая экземпляр приказа, чтобы ты видел все подробности и хороший конец сильного нападения Шамиля на Лезгинскую линию. С последнею почтою я послал Булгакову, для предупреждения фальшивых толков в Москве, неполное извлечение об этом событии; но в приказе ты увидишь все настоящие подробности и все прекрасные действия наших войск и отличных их начальников. Важный пункт тот, что Шамиль крепко ошибся в надежде восстания не только наших лезгин, но и всех наших мусульманских провинций. Ни один человек во все время не восстал, даже из тех деревень, чрез которые неприятель проходил, а главные деревни Джа-ры и Талы вооружились и не позволили никому чрез них проходить. Шамиль до того фанфаронил в своих надеждах, что уверял жителей, что идет в Тифлис, где должен встретить турецкого султана. Мы ждем скоро прихода в Сухум-Кале из Севастополя 13-й дивизии пехотной или части оной для усиления наших войск по турецкой границе. Все эти войска поступают в командование князю Бебутову, который на днях объехал всю границу, взял на все лучшие меры и успокоил жителей, которые не могли сначала не быть в страхе, зная, что турки сильно собираются в разных местах, когда у нас почти там никого не было. Теперь мы это все усиливаем по возможности, и Куринский батальон, пришедший третьего дня с Линии, а потом еще два или три батальона пойдут в Александрополь.
50
Тифлис, 24 декабря 1853 г.
Я получил вчера, любезный Алексей Петрович, письмо твое от 10-го декабря и начинаю с того, чтобы успокоить тебя насчет непонятного для нас слуха о плене твоего сына. Щербинин верно тебе написал, но ты письма еще не получил: мы даже не имеем еще известия о приезде посольства в Тегеран, а только, что они выехали из Ленкорана и переехали Персидскую границу. Я думаю, что причина этому пустому слуху есть просто ошибочное смешение с тем, что случилось месяца два тому назад с другим моим адъютантом Понсетом, который, едучи из Эривани в Александрополь, еще прежде открытия военных действий, был ограблен и в 4-х или 5-ти местах ранен разбойниками из наших верноподданных; он и теперь еще лечится в Александрополе, но раны его не опасны. Как скоро я получу что-нибудь от Клавдия, то я немедленно тебе сообщу. — Благодарю тебя от всей души за поздравления и примечания твои о наших здешних успехах. Мне совестно, что я не писал тебе по мере наших действий; но, ей Богу, не был в силах: ибо с самого лета я был так нездоров и слаб, и замучен беспокойством, распоряжениями, известиями всякого рода и принятием необходимых мер после каждого действия и приготовления против нас на пяти разных пунктах больших неприятельских сил (особливо, когда еще до прихода 13-й дивизии, я не мог нигде собрать даже 4-х батальонного отряда для защиты края от Черного моря до Арарата), я был совершенно истощен в силах, и были минуты, что я совершенно не знал, как из этого выпутаться. Почти уничтожен физически, я однако выдержал морально; но зато теперь, по милости Божией, что все пошло хорошо, физические силы не могли возвратиться, и я не имею возможности продолжать упражняться как должно бесчисленными подробностями дел всякого рода, которые по обстоятельствам теперь на мне лежат, не говоря уже об обыкновенных, которых здесь всегда довольно и слишком много по моим летам и по всему тому, что я выдержал. Покой или навсегда или на время мне необходим. Я чувствую, что многие за это меня будут бранить, удивятся, что в такое время оставляю службу, и будут это приписывать разным выдуманным причинам; но дело само по себе простое: силы у меня для такого дела совершенно исчезли, не могу теперь с пользою продолжать и должен необходимо отдохнуть. — Мне бы хотелось написать тебе несколько подробностей о том, что у нас делалось, но теперь это мне совершенно невозможно. Но, чтобы ты имел по крайней мере что-нибудь больше, нежели то, что в газетах и что содержится в этом моем письме, я поручил одному доверенному лицу сделать извлечение из всего того, что у нас было сделано и официально донесено. Я пересмотрю, что он напишет и пришлю тебе коли не с этим письмом, то с первою почтою. Теперь я жду с нетерпением, что скажут иностранные журналы о теперешнем положении наших дел, и что скажут Англия и Франция. Особливо Англия, которая имеет на совести, что ободряла турок к войне. Прощай, любезный друг; я сейчас получил рапорт о прекрасном деле на Левом Фланге Кавказской Линии. Шамиль послал 1500 человек чеченцев и тавлинцев для нападения на наших мирных и для занятия вновь одного важного места в Ханкальском ущелий, в котором население бьшо истреблено или снято год тому назад кн. Барятинским. Генерал Врангель, узнав об этом, сам пошел в это ущелье, а храбрый генерал Бакланов с сильным отрядом казаков Донских и Линейных столкнулся с неприятелем и почти уничтожил всю партию. Неприятель потерял более 300 человек. И вся Чечня находится в унынии.
51
Тифлис, 16 февраля 1854 г.
Любезный Алексей Петрович, пишу к тебе с добрым Клавдием и пишу мало, потому что его приезд лучше всякого письма и потому, что я не в силах писать много; ибо кроме обыкновенных недуг я теперь замучен пропастью дел со всех сторон и приготовлением к сдаче генералу Реаду. Он мало по малу входит в дела и принимается за оные дельно и с рассудком. Я надеюсь сдать все официально к 1-му марта, а 4-го пуститься в дорогу. Какова бы ни была дорога, она все будет мне отдыхом по мере удаления от бумаг, докладов и убийственных подробностей всякого рода. Я посылаю к тебе при этом взгляд на прошедшую кампанию и точное описание всего, что у нас было. Ежели бы проклятые англичане и французы не вмешались так бессовестно и с такою злостию в наши дела с турками, то султан конечно бы помирился; а в случае его упрямства он бы был наказан сильно в будущую кампанию, как на сухом пути, так и на море. Но с вмешательством западных держав дело гораздо труднее, потому особливо, что наш правый фланг, т. е. Мингрелия, Грузия и вся береговая линия, будут в большой опасности, и что, может быть, нужно будет ослабить главный действующий отряд, которому поручено сначала взять Каре, Ардаган и Баязет, для сопротивления десанту сильному в Мингрелии и Абхазии. Надо надеяться на Бога; войска у нас славные, дух везде отличный, а турки после сильного наказания в прошлом году будут морально и в материальном отношении слабее прежнего. Можешь себе вообразить, как мне больно и печально оставить корпус и край в такую минуту; но я так истощен в силах, что служить теперь мне невозможно: я бы только погиб без всякой пользы и скоро бы был в таком же положении, как теперь находится князь Аргутинский. На прошедшей неделе я почти ждал нервического удара; может быть, удаление от работы меня хоть на время поправит. Мы поедем от Ставрополя не по Кубани и Крыму, где бы я не мог избавиться опять от многих дел, просьб и докладов, но на Ростов, Мариуполь, Херсон и оттуда прямо в Мошны; из Мошен же, как скоро будет можно, поедем за границу через Лемберг, Краков, Дрезден и оттуда в Карлсбад, ежели главные немецкие медики не посоветуют, после рассмотрения моего положения, вместо Карлсбада другие воды.
Клавдий тебе расскажет о своем путешествии в Тегеран и затем он теперь отправлен в Петербург. Персияне теперь сожалеют, что не покончили с нами условие по прежнему и хотели бы опять к оному возвратиться. На них считать нельзя, особливо при сильном действии на них англичан. Да и большего содействия нам от них ожидать нельзя; но мы должны желать и надеяться, чтобы по крайней мере они не соединились с нашими неприятелями и не пошли бы против нас.
О себе тебе расскажет сам Клавдий. Я просил Реада, когда он воротится из Петербурга, прислать его хотя на короткое время ко мне, где бы я ни был и, разумеется, ежели он сам того пожелает, и он все-таки может успеть участвовать в делах у князя Бебутова, который его очень любит и будет ему очень рад.
P. S. Разумеется, что все, что я пишу в этом письме, кроме о моем здоровье и все, что тебе скажет Клавдий насчет персидских дел, есть секрет. Описание же действия прошедшего года, сделай милость, покажи кому угодно и кто этим интересуется. М. В.
52
Карлсбад, 30 июля 1854 г.
Любезный Алексей Петрович, пользуюсь отъездом сына твоего Виктора, чтобы написать тебе хотя несколько слов в добавок к тому, что он тебе скажет о моем лечении и пребывании здесь. Я кончил воды карлсбадские вчера, и мы теперь собираемся ехать через Дрезден в Шлангенбад, где я должен три недели купаться. Здешние воды некоторым образом мне будут полезны, ибо по крайней мере остановят зло в печени и не дадут ему сделаться хуже; но что касается до сил и до возможности серьезно чем-нибудь заниматься, я не чувствую почти разницы и полагаю, что надежды в этом мало. Докторa все советуют быть в совершенном покое, лечиться опять в будущем году и даже остаться на зиму где-нибудь в Германии; на это последнее ни в каком случае я не соглашусь и непременно возвращусь на зиму в Россию. Впрочем да будет воля Божия — на все надо покориться. О делах тебе не пишу; газеты ты получаешь, а я их не читаю. Прощай, любезный друг; я очень рад, что добрый твой Клавдий со мною. Жена моя тебе усердно кланяется, обнимаю тебя душевно и остаюсь навсегда весь твой М. Воронцов.
53
Дрезден, 6(18) ноября 1854 г.
Любезный Алексей Петрович, ты уже знаешь решение моей судьбы и что, по просьбе моей, на необходимости основанной, Государь Император милостиво и лестным для меня образом уволил меня от должностей, которые уже были сверх моих сил и для которых я сделался совершенно неспособен. Но нужно мне тебе сказать, что я не без особенной и горькой печали должен был покориться этой необходимости и удалиться в теперешних обстоятельствах от всякой деятельной службы; но в теперешнем положении моего здоровья я не только не могу служить с пользою, но служба, при одолевшей меня слабости, как физической, так и моральной, могла бы быть только вредна: ибо на Кавказе, особливо теперь, надо пользоваться всеми условиями, необходимыми для беспрестанных деятельных усилий, без коих главный начальник там не может служить так, как я, смею сказать, служил и как край того требует. Со всем душевным уважением к одному из моих предшественников, почтенному старику Ртищеву, я не могу выдержать мысль быть в Тифлисе в его положении, когда со всех сторон опасность, и храбрые наши войска везде дерутся. Кроме того меня привыкли везде видеть на Кавказе готовым быть везде и подавать везде пример, и до 1851 года, когда болезни начали меня одолевать, несмотря на все труды и походы, я еще не чувствовал признаков старости и ездил верхом, как молодой человек и ежегодно показывался, а иногда и два раза в год, во всех частях края, от Ленкорани до Анапы и от Эривани до Кизляра. Теперь я уже на это не способен, и я должен был решиться на увольнение от службы, которую, как я выше сказал, я уже не могу продолжать с честью для себя и с пользою для края. Вот, любезный Алексей Петрович, что меня понудило оставить, как я полагаю, навсегда всякую службу; я надеюсь, что ты поймешь мои причины и не будешь меня хулить за то, что я сделал. Совесть моя чиста во всем и прежняя более нежели полувековая моя служба должна удостоверить всякого беспристрастного человека, что я бы не удалился, особливо в теперешнее критическое время, от трудов и ответственности без настоящей совершенной необходимости. Здесь в Дрездене следую аккуратно особенному лечению под руководством доктора Геденуса и лучших здешних медиков. Я имел сильное желание не оставаться зимою в чужих краях и отправиться на покой в Киевскую губернию; но доктора решительно против этого протестовали, потому что лечение мое требует как можно меньше стужи и что Дрезден хотя не Италия, все-таки теплее Киева. Ехать же в Италию или куда-нибудь в австрийские владения я решительно отказался. Мы живем здесь уединенно и никого не видим, кроме доброго нашего посланника Шредера. Жизнь не веселая, но кто же теперь может думать о веселье? Участь Севастополя и Крыма особенно мучительно нас занимает и беспокоит. Надеемся на милость Божию, что конец будет в нашу пользу. Меншиков с его войсками геройски защищается и даже действует иногда наступательно, но союзные войска также беспрестанно усиливаются и, кажется, на все решились, лишь бы не выйти из Крыма без успеха.
54
(Июль 1855)
Насчет сил я не вижу никакого успеха, и тому более причиною моральные чувства вообще, беспрестанное беспокойство от известий, иногда верных, иногда несправедливых, насчет дел вообще и насчет всего, что происходит, особливо в Севастополе и вообще в краях, где я столько лет жил спокойно и старался всеми силами быть полезным. Теперь к этому присоединилось и беспокойство насчет сына моего. Но на все Божья воля; он исполнил свой долг, когда просился на самое опасное место, и так как я уже совершенно неспособен для какого-нибудь дела, он меня заменяет в исполнении в сию критическую минуту священного долга каждого русского. Чем бы все это ни кончилось, геройская защита Севастополя спасает нашу военную славу и составляет одну из блистательных страниц нашей военной истории.
Я сегодня пишу из Петергофа, куда мы приехали вчера на праздник сего 22-го числа. Я думаю, что мы останемся здесь до 27-го, дня рождения Императрицы, чтобы после того иметь на несколько времени совершенный покой и физический в Царском Селе, где Государю угодно было назначить нам прекрасное помещение в Китайской деревне. Прощай, любезный Алексей Петрович; жена моя тебе усердно кланяется. Кн. М. Воронцов.
55
Царское Село, 20 августа 1855 г.
Премного благодарю тебя, любезный Алексей Петрович; за письмо твое от 7-го числа. Сожалею очень, что твое здоровье не совсем хорошее; но надеюсь, что лихорадки у тебя не будет; а ежели бы пришла, то советую поступать с нею по кавказскому манеру, т. е. большими приемами хины, чего, мне кажется, здешние доктора мало понимают. Это один способ испытанный не только для прекращения лихорадки, но и для того, чтобы она больше не возвращалась; на это есть прекрасная система доктора Андриевского, указание которой находится в моем приказе по Кавказскому корпусу, кажется еще в 1846 г. Я в душе уверен, что это распоряжение в девять лет пребывания моего на Кавказе спасло несколько тысяч человек или от смерти, или от таких повторений болезни, по которым они бы сделались совершенно неспособными к службе.
Благодарю тебя за лестные твои слова насчет моего сына. Он был ранен 1-го августа во время осмотра порученной ему дистанции; удар был счастлив тем, что пуля, не повредив костей, ограничилась, как пишет мне князь Горчаков, раздранием кожи сухожильного растяжения на два с половиною дюйма. Его тотчас перевезли на Бельбек; но слабость его так велика, что еще 12-го числа он насилу мог написать несколько слов и не был еще в состоянии переехать в Симферополь. Боль в голове от контузии ужасная, и первый раз в ночь с 11-го на 12-е он мог порядочно уснуть, отчего и боль очень уменьшилась. Он надеется дня через два или три быть в состоянии переехать в Симферополь. Между тем, с дозволения Государя, доктор Андриевский поехал к сыну моему, чтобы вывезти его из Крыма, где невозможно ему иметь то спокойствие, которое необходимо при такой ране в голову, а может быть, по обстоятельствам и по ходу болезни, привезти его сюда.
Мое собственное положение ничем не изменяется: я слаб до чрезвычайности, и всякая деятельная служба для меня невозможна. Прощай, любезный Алексей Петрович; жена моя тебе усердно кланяется. Остаюсь навсегда весь твой. М. Воронцов1.