На второй день Рождества я просыпаюсь от голосов на кухне, клокотанья чайника на плите, журчания льющейся из крана воды и урчания водопроводной трубы, проложенной прямо в стене возле моей кровати. Эти звуки так живо напоминают мне детство, что на мгновение я замираю и лежу с головокружительным ощущением, что время повернуло вспять. Похоже, я проснулась последней, как оно всегда и бывало. Не успев проголодаться, все еще отяжелевшая после вчерашней сытной еды, я, набросив халат, поднимаюсь на чердак, достаю из чемодана Кэролайн костяное кольцо и несу его вниз. На лестнице я вдыхаю густой аромат кофе и жареного бекона, и в животе у меня бурчит от голода.

Семья, все четверо, уже за столом, который накрыт как полагается – тарелки и приборы, кружки для кофе и огромный кофейник, блюдо с беконом и яичницей, аккуратная горка тостов. Как мне все-таки нравятся эти родительские причуды! Самой бы мне в жизни не пришло в голову накрывать стол для завтрака и складывать тосты горкой, вместо того чтобы шмякнуть один себе на тарелку. Вот они, четыре человека, которыми я дорожу больше всего на свете, сидят за столом. Я на секунду прислоняюсь к дверному косяку и загадываю желание – хочу, чтобы так было всегда. Теплый пар в воздухе, посудомоечная машина, вздрагивая, совершает свой шумный цикл.

– А… Ты все-таки решила почтить нас своим присутствием, – сияет папа, наливая мне кофе.

– Не придирайся, папуль, еще только девять часов. – Зевнув, я не торопясь подхожу к столу, присаживаюсь на скамейку.

– А я уже выходил на улицу, чтобы натаскать хвороста, – хвалится Эдди, густо намазывая тост шоколадной пастой.

– Хвастунишка, – укоряю я.

– Эд, ты собираешься есть свой тост с нутеллой? – многозначительно спрашивает Бет.

Эдди подмигивает ей, откусывая большущий кусок, на щеках у него появляется шоколадная улыбка.

– Как спали? – спрашиваю я родителей.

Они заняли ту же спальню, что и всегда. Здесь такое множество комнат, выбирай какую хочешь, а мы все, как послушные дети, расположились в своих, привычных.

– Прекрасно, Эрика, спасибо.

– Мам, смотри, вот эта штучка, о которой я тебе говорила, я нашла ее среди вещей Кэролайн… – я протягиваю ей кольцо, – рукоятка, по-моему, из кости или чего-то вроде того.

Мама вертит вещицу в руках, недоверчиво глядя на меня:

– Это не колокольчик, дурочка, это детское зубное кольцо. Да какое изящное. Это слоновая кость, не простая… а серебряный колокольчик служит погремушкой. Двойная функция.

– Зубное кольцо? Серьезно?

– Очень старомодное, конечно, но это именно оно.

– Я недавно видел что-то подобное в «Турне антикваров», – добавляет отец.

– Серебро и слоновая кость – ребенок, наверное, был богатенький, – замечает Эдди, прежде чем снова набить рот.

– Может, это Клиффорда? Ты не помнишь? – спрашиваю я.

Мама хмурится, напрягая память:

– Нет, должна признаться, оно мне незнакомо. Но я могла и забыть. Или… – Потянувшись назад, она достает с буфета фамильное древо. – Смотрите, какой большой промежуток между тем, как Кэролайн вышла замуж, и рождением Мередит. Целых семь лет! Это довольно необычно. А вот моя тетя Эванджелина… она умерла, не прожив и года, бедняжка.

Мама указывает на имя, предшествующее Мередит на древе, на даты в скобках под ним, вызывающие сочувствие и жалость.

– Двое детей за семь лет – не так уж много. Возможно, у нее был еще и сын, еще до Мередит, который тоже умер, тогда кольцо могло принадлежать этому мальчику.

– Возможно. Но разве тогда он не был бы указан на фамильном древе, хотя и умер?

– Ну, необязательно. Например, если он родился мертвым или был недоношенным и не выжил… – Мама задумывается. – Я, кстати, знаю, что и Мередит потеряла ребенка до того, как родилась я. У родственников подобные вещи могут повторяться.

– А не можем мы поговорить за завтраком о чем-то другом? – тихо спрашивает Бет.

Мы с мамой с виноватым видом захлопываем рты. У Бет тоже был выкидыш на раннем сроке, Эдди появился позже. То был просто зародыш, комочек жизни, но когда внезапно его не стало, чувство было такое, словно погас маленький яркий огонек.

– Ну, так чем мы сегодня займемся? – спрашивает папа, подкладывал себе на тарелку омлет. – Мне хочется немного размять ноги, порастрястись после вчерашних излишеств.

– Чтобы освободить место для излишеств сегодняшних, да, Дэвид? – невинно спрашивает мама, заглядывая в его тарелку.

– Совершенно верно! – бодро соглашается отец.

День сегодня не такой пасмурный, но по небу деловито проносятся серые тучи, да и ветер холодный, пронизывающий. Мы решаем идти через деревню на запад, мимо каменной церквушки, угнездившейся на зеленом склоне и окруженной каменными надгробиями многих поколений покойников Бэрроу-Стортона. В дальнем углу кладбища есть участок Кэлкоттов, и, не сговариваясь, мы двигаемся туда. На участке примерно два на два метра расположены мраморные таблички. Холодное ложе, где покоятся члены нашей семьи. Здесь и Генри, и лорд Кэлкотт, и Кэролайн, рядом с маленькой дочерью, умершей до рождения Мередит. Ее звали Эванджелиной. Теперь к ним присоединилась и Мередит. Совсем недавно, так что в небольшом медном кувшине еще сохранились цветы с похорон, а буквы ее имени, высеченного на камне, еще не стерлись. Невольно я ловлю себя на мысли, что она, быть может, хотела быть похороненной отдельно или лежать рядом с мужем, Чарльзом, а не делить вечность с Кэролайн, но теперь слишком поздно. Меня пробирает дрожь, и я мысленно обещаю себе, что постараюсь ни за что не оказаться с ними в этой тесной могиле.

– Мне кажется, что, если у Кэролайн был сын, его похоронили бы здесь же, разве нет? – обращаюсь я к своим, нарушая молчание.

Бет шумно вздыхает и отходит туда, где Эдди обследует крытый двускатной крышей проход для вноса гробов.

– Думаю, да. Наверное. Но кто его знает? Если он был совсем уж малюткой, его могли похоронить в какой-нибудь могиле для младенцев, – отвечает мне мама.

– Это что же за могила такая?

– Просто могила, но поменьше и с фигуркой ангела или херувимчика, – говорит она.

Отец бросает на меня косой взгляд.

– Осмелюсь заметить, у тебя вдруг проявился необычный интерес ко всему этому, – говорит он.

– Нет, я просто… ну, ты же меня знаешь. Не могу сидеть спокойно, если сталкиваюсь с нерешенной загадкой. – Я пожимаю плечами.

– Если ты так любишь тайны, боюсь, тебе нужно было родиться в другой семье.

– Эй, Эдди! – зову я. – Поищи-ка тут в окрестностях маленькие надгробия с ангелочками и с фамилией Кэлкотт!

Эдди салютует мне и рысцой пускается по проходам. Бет, сложив руки, поворачивается и смотрит на меня.

– Пожалуйста, прекрати ты эту погоню за мертвыми младенцами! – слышу я, хотя ветер уносит ее голос.

– Дай мне пять минут! – кричу в ответ.

– Может, и правда пойдем, Эрика? – беспокойно спрашивает мама.

– Пять минут, – повторяю я.

Я пробегаю глазами ряды камней с другой стороны от той, куда побежал Эдди, но все они кажутся мне одинакового размера.

– Иногда для младенческих могил отводится особое место. – Мамин взгляд устремляется в самый дальний угол кладбища. – Проверь-ка там, видишь? Под той березой.

Я торопливо шагаю туда, где ветер шумит как морской прибой и теребит обнаженные ветки березы. Всего здесь около пятнадцати или двадцати могил. На самых старых и впрямь видны маленькие херувимы с пухлыми ручками и лицами, источенными лишайником. Есть и два-три надгробия поновее, на них изображены плюшевые мишки, эти игрушки какие-то приземленные и кажутся здесь не вполне уместными. Но это, думаю, то самое место. Новорожденные, похороненные за пределами кладбища. Жизни, которые закончились, не начавшись, потери, разрывающие сердце родителей. Все эти сердца тоже погребены здесь, рядом с крохотными телами, которые их разбили. Грустное это место, и я, торопливо просмотрев имена и даты, иду, поеживаясь, прочь от этого островка скорби.

Кладбища, могилы никогда не казались мне зловещими и не действовали угнетающе. Мне нравится читать слова любви на надгробиях, узнавать из них о людях, когда-то живших, бывших для кого-то родными. Кто знает, какие тайные чувства скрывают эти плиты с высеченными посланиями от родственников, детей, братьев и сестер, супругов, переживших свою половину, – а может, они и вправду испытывали к умершим только искреннюю любовь? Как бы то ни было, всегда есть надежда, что любая жизнь оставляет след и что-то значит для оставшихся, что незримый след чувств и воспоминаний тянется, постепенно растворяясь в веках.

– Ну что? – спрашиваю я у Эдди.

– Ничего. Нашел одного ангела, но под ним лежит леди семидесяти трех лет, и зовут ее Айрис Бейтман.

– Ну, можем мы теперь идти? – нетерпеливо интересуется Бет. – Если тебе так уж важно узнать, был ли у нее сын, обратись в архив и полистай записи регистрации рождений и смертей. Сейчас это можно сделать через Интернет.

– А что, если она была замужем раньше, в Америке? – примиряюще говорит мама и берет меня за руку. – Может, ребенок с фотографии там и умер… еще до того, как она сюда переехала.

К северу от поселка раскинулась сеть дорог для сельскохозяйственных грузовичков и пешеходных дорожек, петляющих в тускло-бурых зимних полях. Мы выбираем круговой маршрут и движемся в быстром темпе. Когда тропа сужается, разбиваемся на пары. Эдди притормаживает и идет рядом со мной. Сегодня вечером ему уезжать. Я смотрю на его остроносую мордочку, взъерошенные волосы – и чувствую прилив нежности. На секунду меня охватывает такое неописуемое чувство горечи, что я задумываюсь: каково же сейчас Бет? Эдди, будто прочитав мои мысли, заговаривает:

– С мамой все будет нормально? – Тон подчеркнуто нейтральный, безразличный, а ведь он еще совсем ребенок, когда только успел этому научиться?

– Конечно, – отвечаю я со всей уверенностью, на какую способна.

– Просто… когда папа приезжал меня забирать в прошлый раз, перед Рождеством, у нее был… такой несчастный вид. И она снова похудела. И иногда, как сегодня, она так раздражается на тебя, прямо бросается…

– Сестры часто цапаются друг с другом, Эдди. В этом нет ничего особенного! – Мой смех звучит фальшиво, и Эдди смотрит на меня укоризненно. Я перестаю ерничать: – Прости. Понимаешь, твоей маме… немного трудно снова оказаться здесь, в этом доме. Она рассказала тебе о завещании прабабушки? Что мы можем сохранить этот дом, только если поселимся в нем?

Эдди кивает.

– Вот, поэтому мы сюда и приехали. Осмотреться и решить, хотим ли мы здесь жить постоянно.

– Почему она его так ненавидит, этот дом? Из-за вашего кузена, которого похитили? Мама до сих пор так сильно по нему скучает, да?

– Возможно… Возможно, это как-то связано и с Генри. И вообще, это место – наше прошлое, и иногда я тоже странно себя чувствую, как-то это дико – приехать и жить в своем прошлом. Честно говоря, я думаю, мы вряд ли останемся здесь жить, но я в любом случае хочу уговорить твою маму побыть здесь подольше, пусть даже ей это не очень нравится.

– А зачем?

– Как бы тебе объяснить… – Я подыскиваю слова. – Ну, помнишь, один раз у тебя палец распух, как сосиска, и так болел, что ты не давал нам посмотреть, в чем дело, но лучше не становилось, так что мы все-таки его осмотрели и вытащили металлическую занозу?

– Как же, помню, конечно. Он выглядел так, как будто сейчас взорвется. – На лице Эдди появляется брезгливая гримаса.

– Когда мы вынули занозу, тебе стало легче, так?

Эдди кивает.

– Так и здесь, понимаешь… мне кажется, что у твоей мамы что-то вроде занозы. Не железной и не в пальце, конечно, а глубоко внутри, и поэтому ей пока не становится лучше. Я хочу эту занозу вытащить. Я собираюсь… выяснить, что она собой представляет, а потом помочь маме от нее избавиться…

Надеюсь, мой голос звучит достаточно спокойно и уверенно. На самом деле я чувствую себя довольно гнусно. Если бы я верила в Бога, сейчас надавала бы кучу опрометчивых обещаний взамен на просьбу. Сделай так, чтобы Бет было хорошо. Сделай ее счастливой.

– А как? И почему тебе для этого нужно держать ее здесь?

– Потому что… мне кажется, что здесь она получила эту занозу.

Какое-то время Эдди молча переваривает эту информацию, озабоченно хмурясь так, что на лбу появляются морщины. Мне они страшно не нравятся.

– Надеюсь, у тебя получится, ты сумеешь раскопать, в чем тут дело, – наконец говорит он. – Ты разберешься, правда? И ей станет лучше?

– Обещаю, Эд, – отвечаю я.

И теперь я должна добиться своего. Я не могу допустить, чтобы мы с Бет уехали отсюда, не добившись хоть какой-то ясности. Данное мной обещание нешуточно, я чувствую на себе его тяжесть, будто кандалы.

Родители уезжают вскоре после обеда, а к пяти часам появляется и Максвелл, чтобы отвезти Эдди. Максвелл не в духе, на щеках красные пятна – результат неумеренности в еде и обильных возлияний. Похоже, он хочет что-то сказать, но не решается. Пока я переношу в багажник пакеты и сумки с подарками, Бет смотрит с таким мрачным видом, как будто я участвую в похищении ее сына.

– До свидания, Эддерино, – говорю я.

– Пока, тетушка Рик, – парирует Эдди, забираясь на заднее сиденье.

Он безропотно собрался и держится спокойно. Да и что ему нервничать, ведь все идет нормально – из одного места, где ему рады, он отправляется в другое такое же. Он позволяет перемещать себя и делает вид, что не замечает страданий Бет. В этом есть, пожалуй, легкий, чуть заметный намек на жестокость, как если бы он хотел сказать родителям: вы сами это устроили, вот теперь сами и выкручивайтесь.

– Ты сказал Гарри, что уезжаешь сегодня? – спрашиваю я, заглядывая в окно машины.

– Да, но ты лучше еще раз ему скажи, если увидишь. Я не очень понял, внимательно ли он слушал.

– Идет. Позвони маме вечером, ладно? – Это я произношу, понизив голос.

– Ясное дело, позвоню, – бурчит он, внимательно изучая свои ладони.

Тускло светятся красным задние фары автомобиля, выезжающего на дорогу. Снова закапал дождь. Мы с Бет стоим и машем как ненормальные, пока машина не скрывается из виду. Тогда наши руки падают, почти синхронно. Ни одной из нас не хочется возвращаться в дом сейчас, когда все позади: Рождество, подготовка дома, угощения и развлечения для Эдди и родителей. Что же теперь? Ни жесткого графика, ни сроков. Ничто не подгоняет нас, не ведет, мы предоставлены самим себе. Искоса посмотрев на Бет, вижу, как капельки воды бисером собираются на распущенных ее волосах, обрамляют лицо. Я не могу заговорить с ней, не могу даже спросить, что она хочет на обед, обременить себя и ее даже такой простенькой мыслью о будущем. Кухня ломится от остатков праздничной трапезы, все надо доедать.

– Эдди просто замечательный, Бет. И ты молодец, это же твое произведение, – заговариваю я, чувствуя, что надо нарушить молчание. Однако во взгляде Бет скорбная ледяная стена.

– Я не уверена, сколько он взял от меня, – произносит она наконец.

– Все самое лучшее, – уверяю я, беру сестру за руку и стискиваю ее.

Она встряхивает головой. Мы разворачиваемся и идем в дом, совсем одни.

Когда она вот такая молчаливая, когда она вот такая бледная и застывшая, как изваяние, я вспоминаю, как она лежала в больнице. Не я ее тогда обнаружила. Я только слушала описания Эдди и рисовала эту картину в своем воображении. Она лежала на боку в своей спальне, согнувшись пополам, будто как сидела на кровати, так и соскользнула на пол. Ее лица он не видел, рассказывал Эдди. Его полностью закрывали рассыпавшиеся волосы. Он сказал, что не знает, долго ли простоял в дверях, не решаясь подойти к ней, потому что боялся убрать волосы и увидеть, что они скрывают – его мать или труп матери. Конечно, ему совсем не обязательно было вообще к ней прикасаться. Он мог просто позвонить в «Скорую помощь». Но он был еще совсем ребенком, маленьким мальчиком. Он хотел все уладить сам. Хотел дотронуться до нее – и обнаружить, что она просто крепко уснула, ничего больше. Какое же мужество он должен был в себе найти, чтобы сделать вот это – подойти и убрать с лица волосы. Я так горжусь им, что даже больно.

Бет приняла большую дозу снотворного, а потом пыталась перерезать вены на запястьях коротким фруктовым ножичком, который я не раз видела у нее прежде, когда, например, она резала банан в мюсли для Эдди. Но, видимо, замешкалась. Она замешкалась, может, потому, что первый разрез – достаточно глубокий, чтобы испугать, но не настолько, чтобы причинить необратимый вред, – оказался куда более болезненным, чем она ожидала. А пока она колебалась и снова собиралась с духом, снотворное попало в кровь, начало действовать, и Бет потеряла сознание. Она неправильно разрезала запястье. Горизонтально, поперек вен и сухожилий, а не вдоль – сегодня любой самоубийца знает, что это более эффективно. Врачи назвали это криком о помощи, а не серьезной попыткой убить себя, но я была уверена, что они ошибаются. Я примчалась в больницу, ждала, пока ей промывали желудок. Напротив меня в коридоре было окно с незадернутыми жалюзи. Мое отражение смотрело на меня. В зеленоватом свете я сама себе показалась мертвой. Гладкие тонкие волосы, вытянутое лицо. Я бросила монеты в автомат, и тот выдал стакан великолепного какао для Эдди. Потом пришел Максвелл и забрал сына.

Когда Бет пришла в сознание, я вошла в палату. Пока я не увидела сестру, то даже не подозревала, что злюсь на нее. Страшно злюсь. Больше, чем когда-либо.

– Как же ты могла? А об Эдди ты подумала? – Таковы были мои первые слова. Вылетит – не поймаешь.

Медсестра с волосами песочного цвета смотрела на меня волком:

– Элизабет нуждается в отдыхе.

Это было сказано непререкаемым тоном, словно она лучше знала мою сестру, чем я. На подбородке у Бет красовался синяк, вокруг глаз и на щеках – лиловые впадины. А я не нуждаюсь? – хотелось ответить мне. Так оскорбило меня то, что сестра хотела меня бросить. То же самое я чувствовала в детстве, когда она убегала с Динни, только сейчас это было намного сильнее. Бет не ответила. Она заплакала, и мое сердце дрогнуло, а гнев мгновенно улизнул в образовавшуюся трещину. Я приподняла ее длинные свалявшиеся волосы и начала потихоньку распутывать колтуны.

Я давным-давно не разговаривала с тетей Мэри, а сама ей практически вообще не звонила. Это все еще трудно, но сейчас я завелась, и меня несет – лиха беда начало. Раз уж я взялась за это, должна разобраться, раскрыть давние тайны. Если не остановлюсь, рано или поздно доберусь до тех, кого ищу. Я чувствую себя не в своей тарелке и ерзаю в кресле, дожидаясь, пока в трубке зазвучит голос Мэри. Она всегда была тихой, как мышка, такой смиренной и невзрачной, что временами мы ее просто не замечали. Розовенькая, с очень светлыми волосами и глазами. Скромная блузочка всегда аккуратно заправлена в юбку. Удивительно было слышать ее крик, а она кричала в голос, орала и завывала, когда пропал Генри. Потом это прекратилось, и она стала еще тише прежнего, как будто израсходовала весь имеющийся у нее запас громких звуков. Голосок у нее тоненький и кажется мягким и непрочным, как намокшая бумажная салфетка.

– У телефона Мэри Кэлкотт… – Сказано это так неуверенно, будто тетушка сама в этом сомневается.

– Здравствуй, тетя Мэри, это Эрика.

– Эрика? О, здравствуй, дорогая. С Рождеством! Хотя, пожалуй, с этим я немного опоздала. С Новым годом! – Ее слова звучат несколько скованно. Наверное, Мэри должна меня ненавидеть за то, что я жива и здорова, а Генри нет. За то, что я своим существованием не даю ей забыть.

– Тебя тоже. Как вы, надеюсь, все хорошо? Ты не приехала с Клиффордом за всякой всячиной, которую он захотел забрать.

– Нет-нет. Надеюсь, ты понимаешь, что для меня Стортон-Мэнор – это… не самое привлекательное место. Не то место, о котором мне приятно думать и куда хотелось бы возвращаться, – деликатно произносит Мэри.

Но я понимаю ее. Говорить об утрате единственного сына в таких обтекаемых выражениях, как будто это было просто неприятное происшествие, о котором лучше поскорее забыть. Знаю, так о ней думать чудовищно несправедливо. Знаю, ей уже никогда не стать прежней цельной личностью.

– Конечно. – Я отчаянно пытаюсь найти тему для разговора – и не могу. – В общем-то, я вот почему звоню. Хочу расспросить немного о твоей работе над нашим фамильным древом, помнишь, в прошлом году… Если, конечно, тебя это не напрягает.

– О, правда?

– Понимаешь, я обнаружила фото Кэролайн, датированное тысяча девятьсот четвертым годом, сделано оно в Нью-Йорке…

– Ну да, это похоже на правду. Она, насколько я знаю, приехала в Лондон в конце тысяча девятьсот четвертого. Конечно, точную дату мы вряд ли узнаем.

– Да. Все дело в том, что на той фотографии на руках она держит ребенка, на вид ему полгода или чуть больше. Вот я и хотела спросить: вдруг ты знаешь, случайно, что бы это мог быть за младенец?

– Ребенок? Хм… Не могу представить. Быть такого не может.

– Кэролайн была раньше замужем… там, в Штатах? Просто то, как она держит малыша… это очень похоже на семейный портрет. У Кэролайн такой счастливый и гордый вид… Мне, знаешь, кажется, что это ее ребенок.

– Нет-нет, Эрика. Это просто невозможно. Погоди-ка, я загляну в папку. Минутку. – Я слышу шаги, скрип дверцы шкафа. – Нет. Вот здесь у меня копия ее свидетельства о браке с сэром Генри Кэлкоттом. Тут ясно сказано, в графе «семейное положение», что она была девицей. Представляешь, тут сказано «старая дева». Старая дева в двадцать один год! Не совсем уместная характеристика, верно?

– Может, она… была разведена или еще что-то? – настаиваю я.

– Бог мой, да нет же. В то время и в таком возрасте подобные вещи почти не случались и, уж во всяком случае, огласке не предавались. И разумеется, о них не упоминали при заключении следующего брака. Ребенок наверняка принадлежал кому-то другому, я просто уверена.

– Да… Что ж, спасибо тебе большое.

– Что ты, не за что. Кэролайн всегда замыкалась, если ее спрашивали о жизни в Америке. Мы знали только, что она рано осиротела, близких родственников у нее не было и, вступив в права наследства, она приехала в Англию, чтобы начать все сначала. Замуж за Генри Кэлкотта она вышла почти сразу после знакомства с ним, возможно, потому – по крайней мере, мне так всегда казалось, – что была страшно одинока, бедная девочка.

– Да, похоже на то. Спасибо, что посмотрела для меня документы, и извини за беспокойство.

– Я рада была тебе помочь, Эрика. Я вот думаю – удобно ли попросить тебя прислать мне эту фотографию? Я бы добавила ее к семейному архиву, который собрала. В нем так мало ранних фотографий Кэролайн, да и вообще ее поколения.

– Видишь ли, собственно, мама уже попросила меня отдать ей все фотографии, какие найду. Но я уверена, она с радостью передаст тебе копии с них.

– Конечно. Хорошо, значит спрошу Лору, когда увидимся.

Повисает пауза. У меня язык не поворачивается попрощаться сразу, признав тем самым, что звонила исключительно по делу и не хочу с ней разговаривать. Нам так много нужно сказать друг другу, что говорить невозможно.

– Ну… как провели Рождество? – нахожу я тему. Слышу, как она вздыхает, будто собираясь с духом.

– Прекрасно, спасибо. – Мэри снова умолкает. – Знаешь, а я до сих пор каждый год покупаю подарок Генри. Клиффорд, разумеется, считает меня сумасшедшей, но ведь он никогда не мог понять, каково это – матери потерять свое дитя. Я не могу просто отодвинуть в сторону то, что произошло, и жить дальше как ни в чем не бывало, а у него это получилось.

– Что ты ему купила? – вырывается у меня прежде, чем успеваю остановиться.

– Книгу про ВВС Великобритании. Новые футбольные бутсы, кое-какие DVD-диски… – Голос ее крепнет, чувствуется, что ей доставляло радость выбирать эти подарки. Подарки, которые она никогда не вручит.

Я не знаю, что сказать. Нелепо, конечно, но мне любопытно узнать, какого размера бутсы она приобрела – детские или на взрослого мужчину.

– А ты когда-нибудь вспоминаешь своего кузена, Эрика? Вспоминаешь хоть иногда Генри? – спрашивает Мэри торопливо, глотая слова.

– Конечно. Часто вспоминаю. Особенно сейчас, когда мы снова… вернулись сюда.

– Хорошо. Хорошо. Я рада, – произносит Мэри, и я недоумеваю, что она имеет в виду. Мне кажется, она чувствует, как воняет, смердит наше с Бет чувство вины.

– Так и нет никаких известий? О нем… о Генри? – задаю я идиотский вопрос спустя двадцать три года после его исчезновения. Но какой еще вывод можно сделать, узнав, что Мэри до сих пор покупает ему подарки? Только один: она ожидает, что в один прекрасный день ее сын вернется.

– Нет, – безжизненно отвечает она. Одно слово. Она не пытается добавить что-то еще.

– К нам на Рождество приезжал Эдди, – сообщаю я.

– Кто?

– Эдвард, сын Бет!

– А… да, конечно.

– Ему сейчас одиннадцать лет, столько, сколько… Ну, в общем, он неплохо провел здесь время, шастал по лесу, был совершенно счастлив.

– Знаешь, Клиффорд хотел второго. После того, как мы остались без Генри. Возраст еще позволял.

– О… – только и могу сказать я.

– Но я объяснила ему, что не могу. Как он себе это представлял – что мы можем просто заменить его, как потерянные часы? – Мэри издает странный сдавленный звук, который, как мне кажется, должен изображать смех.

– Нет. Конечно нет, – реагирую я.

Новая длинная пауза, новый протяжный вздох Мэри.

– Я знаю, вы никогда не ладили. Вы, девочки, и Генри. Знаю, он вам не нравился. – Ее тон вдруг меняется, становится натянутым, обиженным.

– Мы его любили! – лгу я. – Просто… просто Динни нам тоже нравился. И, как это бывает, приходилось выбирать между ними…

– А вам никогда не приходило в голову, что Генри… иногда дурно себя вел, потому что вы всегда избегали его, не принимали в свои игры и убегали с Динни? – спрашивает она.

– Нет. Мне… никогда не казалось, что он хочет с нами играть. Он никогда не давал понять, что хочет этого, – бурчу я.

– А я думаю, что ему этого хотелось. Я думаю, это ранило его чувства – то, что вы всегда убегали, не подождав его, – решительно возражает Мэри.

Я пробую представить себе нашего кузена в новом свете – пытаюсь взглянуть на его отношение к нам, к Динни, с этой новой стороны. Но у меня ничего не выходит. Все было не так, он был не таким. Меня захлестывает волна возмущения, но я, разумеется, сдерживаюсь, не произношу ни слова, и в телефонной трубке повисает тяжелое молчание.

– Извини, Эрика, мне на самом деле пора, – говорит Мэри на одном дыхании. – Было… приятно поговорить с тобой. До свидания.

Мэри вешает трубку раньше, чем я успеваю ответить. Это не выглядит грубостью или резкостью. Скорее это рассеянность, как будто ее внимание переключилось на что-то другое. За годы с тех пор, как не стало Генри, у нее появлялось много увлечений и проектов. Ковроткачество и акварель, гороскопы, собирание оттисков с мемориальных досок и англосаксонская поэзия. Увлечение семейной генеалогией тянется дольше прочих, этим она действительно занялась всерьез. Я невольно задумываюсь – не потому ли, что это дает возможность снова и снова произносить его имя, ведь надо учесть, что Клиффорд запрещает ей разговаривать о сыне. Генри Кэлкотт, Генри Кэлкотт, Генри Кэлкотт… Узнать все, что можно, о его предках, о каждой его составляющей, каждой частичке, словно это позволит создать его заново.

Он мертв. Это для меня очевидно. Его не украли, не унесли. Это не он был на заднем сиденье машины на автомобильной стоянке в Девайзесе. Это не его тащил на плече таинственный бродяга на трассе А361. Я знаю это точно, потому что ощущаю. Ощущаю память о его смерти. Чувствую, что она как-то связана с Росным прудом, даже несмотря на то, чего я сама не видела. Это чувство сродни тому, как я «слышала» очертания Динни в темноте накануне Рождества. Мы были там, Генри тоже был там – и Генри умер. У меня есть… очертания этого. Нужно только заполнить этот контур красками. Но я застряла и буксую на месте. Не могу никуда двинуться, пока не заполню эту пустоту в своей голове, пока не вытащу занозу из Бет. Любая новая гипотеза уведет в другую сторону из-за недостающих фактов. А я больше не хочу недомолвок. Мне нужно докопаться до правды. И если нужно начать с 1904 года, чтобы добраться до нее, значит так тому и быть.

Из кухонного окна я вижу Гарри, он маячит среди деревьев в дальнем конце сада. Дождь еще идет, даже сильнее прежнего. Гарри глубоко засунул руки в карманы рваненькой куртки, сутулый, промокший, какой-то жалкий. Не задумываясь, достаю остатки праздничной еды из холодильника и кладовой, отрезаю сочные куски от холодной индейки с обгорелыми голенастыми ногами. Мажу майонез на куски белого хлеба, укладываю между ними индейку и запихиваю все в бумажный пакет. Завернув все это в фольгу, я выхожу под дождь, накинув куртку на голову. Гарри не улыбается мне. Он неловко переминается с ноги на ногу, явно тяготясь и не зная, как быть. Дождь стекает с его дредов. Я чувствую запах его немытого тела. Нерезкий, животный запах… странно, но он не кажется неприятным.

– Привет, Гарри. Вот, я принесла тебе кое-что перекусить. Это сэндвичи с индейкой, – говорю я и протягиваю пакет.

Он берет его. Не знаю отчего, но мне все время кажется, что он вот-вот заговорит, хотя и понимаю, что этого не может быть. Наверное, потому, что это так свойственно человеку, так привычно. Общаться с помощью шума.

– Эдди уехал, к своему папе, Гарри. Ты понимаешь, что я говорю? Его здесь нет, – объясняю я как можно мягче и терпеливее. – Знай я, когда Эдди снова приедет, сказала бы. Но я не знаю. Не знаю, появится ли он здесь вообще. Я ничего не знаю. Его папа приехал сегодня и забрал с собой, домой, – втолковываю я.

Гарри бросает взгляд на сэндвичи. Дождь стучит по фольге с тихим металлическим звуком.

– Ну ладно, поешь хотя бы. – Я вкладываю пакет ему в руку. – Подкрепись.

Бет застает меня в кабинете. Я сижу с ногами в кожаном кресле. Забравшись на письменный стол, я достала с верхней полки атлас травянистых растений. Вместе с ним на меня обрушился душ из дохлых мух, пахнýло минувшими жизнями. Сейчас большая, тяжелая книга лежит у меня на коленях, открытая на странице с изображением желтых «болотных флагов». Вот как называются эти крупные ирисы, мясистые, с зазубренными краями. Лепестки, обвисшие на длинных стеблях, и впрямь похожи на поникшие в безветренный день знамена. Я сразу узнаю их: болотные флаги.

– Дождь кончился. Не хочешь прогуляться немного? – спрашивает Бет. Она заплела косы, надела свежие джинсы и малиновый джемпер.

– С удовольствием. – Я не могу прийти в себя от изумления. – Конечно, пойдем.

– Что ты читала?

– Да так, смотрела атлас диких растений. Тут лежали три старые наволочки, в бельевом шкафу. На них вышиты желтые цветы, и я просто хотела вспомнить их название.

– И как же они называются?

– Болотные флаги. Это о чем-нибудь тебе говорит?

– Нет. О чем? Что ты имеешь в виду?

– Ничего конкретного, может, ошибаюсь. Пойду надену резиновые сапоги.

Мы не уходим далеко, потому что на горизонте небо угольно-черное. Только спускаемся к поселку, а оттуда снова поднимаемся на курган. В окне паба я вижу девушку, принимавшую участие в вечеринке накануне Рождества. Я уверена, что не ошиблась. Она сидит у огня и как раз в этот момент берет полную кружку пива из рук мужчины, сидящего ко мне спиной. Из дверей доносятся зазывные ароматы дыма и пива, шум голосов, но мы идем мимо. Сегодня на улицах много местных жителей. Расходуют калории после пудингов и тортов. С нами здороваются, но я уверена, что никто нас не узнает. Несколько лиц кажутся мне знакомыми, что-то отзывается в памяти, но сейчас я даже не пытаюсь понять, что именно. Мимо проезжает статная женщина верхом на лошади, в хвост которой вплетены серебряные нити мишуры.

Поднимаясь по рыжевато-бурой траве к кургану, спугиваем пару дюжин черных блестящих грачей, которые с важным видом расхаживали вокруг. Ветром их сносит в сторону, издали птицы похожи на рваные пробоины в небе. Бет берет меня под руку и чуть вприпрыжку шагает рядом.

– У тебя сегодня хорошее настроение? – осторожно замечаю я.

– Да. Я приняла решение.

– Правда? А что за решение?

Мы добрались до кургана. Бет, отпустив мою руку, в три прыжка взбирается на насыпь и, повернувшись, смотрит вдаль поверх моей головы.

– Я уезжаю. Не остаюсь, – сообщает она, театральным жестом раскинув руки. Это выглядит как-то по-детски. Бет глубоко вдыхает воздух и с шумом выпускает его.

– Что ты хочешь сказать? Куда уезжаешь?

– Домой, разумеется. Сегодня, но попозже. Я уже собрала вещи! – беспечно смеется Бет в радостном возбуждении. – Я поеду по той дороге. – И она, склонив голову набок, показывает на шеренгу высоких тополей, выстроившихся вдоль идущей через поселок дороги.

– Ты не можешь так со мной поступить! – Мысль о том, чтобы остаться в доме одной, наполняет меня неописуемым ужасом. Легче, наверное, нырнуть на дно пруда и позволить, чтобы тебя засосал ил. Меня охватывает паника, в желудке спазм.

– А вот и могу. Зачем мне оставаться? Что мы вообще здесь делаем? Я даже не могу вспомнить, почему мы приехали. А ты?

– Приехали, чтобы… приехали, чтобы привести дела в порядок. Чтобы… решить, что нам делать дальше. – Я с трудом подбираю слова.

– Брось, Эрика. Ни одна из нас не хочет здесь жить. – Произнося это, Бет роняет руки вниз и вдруг искоса взглядывает на меня. – Ты этого не хочешь, ведь так? Ведь ты не захочешь жить здесь?

– Я пока не знаю!

– Но… ты не можешь этого захотеть. Это дом Мередит. Все в нем напоминает о Мередит. И кроме того, есть еще кое-что.

– Генри? – спрашиваю я. Она кивает, один раз. Коротко и резко. – Это наш дом, Бет. Теперь он твой и мой.

– Господи боже, ты хочешь остаться. Тебе правда этого хочется? – В ее голосе недоверие.

– Не знаю я! Не знаю. Может, не навсегда. На время, возможно. Я не знаю. Но умоляю, не уезжай, Бет! Не сейчас. Я еще не могу уехать и не могу оставаться здесь одна. Пожалуйста. Останься еще хоть ненадолго.

Бет, стоя на вершине кургана, сникает, будто из нее вышел воздух. Я сразила ее наповал. Некоторое время мы стоим молча. Я замечаю, что Бет бьет дрожь. Отсюда она кажется невероятно одинокой.

Наконец она спускается ко мне, глаза опущены.

– Прости, – заговариваю я.

– Ты сказала, что должна что-то доделать. О чем это? – Голос Бет звучит тихо, безжизненно.

– Я должна… выяснить, что здесь произошло. Мне необходимо вспомнить… – Это полуправда. Не могу же я рассказать Бет о ее занозе. Нельзя, чтобы она узнала, чем я сейчас занимаюсь. Она начнет изводить себя, а меня к себе не подпустит, совсем как Эдди с его распухшим пальцем.

– О чем вспомнить?

Я с недоумением гляжу на нее. Она не может не понимать, о чем я.

– О Генри, Бет. Я должна вспомнить, что случилось с Генри.

Теперь она пристально всматривается в меня, в глазах отражается хмурое небо. Бет изучает мое лицо, а я жду.

– Ты помнишь, что произошло. Не ври. Ты была уже довольно большой.

– Я не помню. Правда, – уверяю я. – Расскажи мне, пожалуйста.

Бет отворачивается, смотрит вниз, на крыши и трубы домов и дальше на восток, словно пытается туда перенестись.

– Нет. Я ничего тебе не скажу, – говорит она. – И никому не скажу. Никогда.

– Прошу, Бет! Мне необходимо знать!

– Нет! И если ты… если любишь меня, перестань спрашивать.

– А Динни знает?

– Да уж, конечно, Динни знает. Почему бы тебе его не расспросить? – Бет обжигает меня взглядом, в котором сквозит ледяное презрение. На мгновение, потом исчезает. – Но тебе и самой все известно. А если уж действительно не можешь вспомнить… значит, наверное, так лучше.

Сестра идет по гребню насыпи в сторону дома.

У Росного пруда Бет останавливается. Насколько мне известно, до сих пор она к нему не подходила. Она тормозит так внезапно, что я чуть не врезаюсь ей в спину. От ветра по воде бежит рябь, и поверхность кажется тусклой и некрасивой. Я ожидаю, что застану сестру плачущей, но глаза у нее сухие, взгляд жесткий. Скорбные морщины на лице стали глубже прежнего. Бет пристально смотрит вниз, в воду.

– Я так перепугалась, когда ты первый раз здесь плавала, – шепчет она так тихо, что я едва разбираю слова. – Думала, ты не сможешь выбраться из воды. Как тот ежик в пруду у нас дома, помнишь… тогда? Он все плавал, плавал по кругу, пока не выбился из сил, а потом взял да и утонул. Да еще нам в школе постоянно показывали такие видеосюжеты, чтобы мы не купались в речках и на карьерах. Еще я думала, что если вода не хлорирована, то в ней обязательно какая-то жуткая зараза – как будто злобная тайная сила, которая только и ждет, чтобы подкараулить и напасть исподтишка на маленьких детей.

– Я помню, ты тогда орала и завывала, как гарпия.

– Я за тебя переживала, – замечает Бет, еле заметно дернув плечом. – А теперь ты только и знаешь, что переживать за меня. Но только не сегодня. Ну почему я должна остаться? Ты же не можешь не видеть, что… мне вредно быть здесь!

– Нет, я… мне казалось, тебе это, наоборот, поможет. – Я заставляю себя произнести эти слова.

– Что ты хочешь этим сказать? – Ее голос звучит мрачно.

У меня учащается пульс.

– То, что сказала. Ты не должна бежать от этого, Бет! Пожалуйста! Если бы только ты заговорила, рассказала мне…

– Нет! Я уже говорила, и не один раз. Ни тебе и никому другому!

– Но мне-то почему? Я твоя сестра, Бет, что бы ты мне ни сказала, я не стану любить тебя меньше… что бы я ни узнала, – говорю я твердо.

– Так вот, значит, о чем ты думаешь? Что я пытаюсь скрыть что-то недостойное, какую-то свою мерзость? – шепчет она.

– Нет же, Бет, так я совсем не думаю! Ты меня просто не слышишь! Но ты действительно что-то скрываешь – этого ты не сможешь отрицать. У меня нет от тебя секретов!

– У всех есть свои секреты, Эрика, – обрывает Бет.

Она права, и я отворачиваюсь:

– Все, чего я хочу, – сделать так, чтобы это место больше нас не мучило…

– Отлично! И я хочу того же самого! Так давай сделаем это – уедем отсюда.

– Это разные вещи, Бет! Посмотри на себя – с тех пор, как мы здесь оказались, у меня такое чувство, будто по соседству живет призрак! Ты… несчастна и хочешь, видно, остаться в таком состоянии навсегда! – Я почти кричу.

– О чем ты говоришь? – выкрикивает в ответ Бет, в ярости размахивая руками. – Это же ты настаиваешь, чтобы я оставалась тут, ты хочешь сделать меня несчастной! Я и приехала сюда только потому, что ты меня уговорила!

– Я добьюсь своего, я устраню то, что на тебя давит, Бет, что бы это ни было. И я точно знаю, это находится здесь. Оно здесь, в этом доме, – не уходи от меня! – Я хватаю сестру за руку, останавливаю.

Побледневшая Бет тяжело дышит и не смотрит мне в глаза.

– Если ты меня не пустишь, я тебе не прощу. Не знаю, что я сделаю, – произносит она дрожащим голосом.

Пораженная, я выпускаю ее руку, хотя она явно говорила о другом. Мне страшно подумать о том, что она может сделать. Решимость моя тает на глазах, но я держусь из последних сил.

– Прошу тебя, Бет. Останься здесь, со мной, пожалуйста. Ну, хоть до Нового года. Давай просто… попробуем разгадать, что бы это ни было.

– Разгадать? – горьким эхом откликается она. – Это не ребус, Эрика.

– Понимаю. Но мы не можем больше жить, как жили раньше. Нам дан шанс, Бет, у нас есть шанс все исправить и расхлебать наконец эту кашу.

– Бывают такие вещи, которые исправить невозможно, Эрика. Чем скорее ты это поймешь, тем лучше, – шепчет она. В глазах ярко блестят слезы, но вот она поднимает на меня взгляд, и я вижу в нем негодование. – Ничего уже не изменить!

Выкрикнув последние слова, Бет уносится прочь. Я немного задерживаюсь, прежде чем пойти за ней, и только сейчас замечаю, что вся дрожу.

Оставшуюся часть дня мы играем в прятки. Дом всегда идеально подходил для этого. Косой дождь зарядил надолго, вода льется из труб, на лужах пузыри. Я привожу Гарри и наливаю ему кружку сладкого чая. Он сидит у кухонного стола и пьет с ложечки, как маленький. Вода с него натекла на пол, пахнет мокрой шерстью. Но я не могу отыскать Бет, чтобы предложить и ей чаю. Я не могу найти ее и спросить, что она будет на обед, не хочет ли выйти на прогулку и взять диск с фильмом – в автосервисе по дороге в Девайзес есть пункт проката Я воспринимаю это как свою обязанность – я должна помочь ей заполнить время, которое заставляю проводить здесь. А она растворилась в доме, прячется, как кошка, и напрасно я хожу из комнаты в комнату.

Генри однажды заставил ее просидеть взаперти несколько часов. Оставил ее одну, в ловушке. И снова втянул в это меня. Я, видимо, была совсем маленькой – Кэролайн еще была жива. В тот же день, но раньше, она выехала из своей комнаты на террасу. Кресло-каталка у нее было старомодное, плетеное, громоздкое, никакого серебристого металла, никакого пластика. Оно скрипело на ходу, поблескивали тонкие спицы, но Генри утверждал, что это скрипит сама Кэролайн, потому что слишком стара и высохла, как мумия. Я знала, что это чушь, и все же каждый раз, стоило мне услышать этот звук, невольно представляла себе, как трескается бумажная пересохшая кожа. Мне казалось, что ее волосы рассыплются в пыль, если их потрогать, что древний язык во рту скукожился и стал твердым, как деревяшка. Нас никогда не заставляли целовать ее, если сами не захотим. Мама за этим следила, слава богу.

К тому времени Кэролайн уже совсем одряхлела, но погода в тот день была прекрасная, и все были в доме – Клиффорд с Мэри, мои родители. Ее вывезли на каталке к столу, подали обед на подносе, который вдвигался в специальные пазы в кресле. Экономка подала суп в белой фаянсовой супнице в форме кочана цветной капусты, а на столе уже стояли картофель, салат и ветчина. Мне сделали замечание за то, что я макала пальцы в растопленное масло на дне блюда с картошкой. Мередит помогала Кэролайн, иногда просто кормила ее с ложечки, как ребенка. При этом Мередит сосредоточенно хмурилась, плотно сжав губы. Волосы у Кэролайн были совсем реденькие. Сквозь них просвечивала кожа, которая действительно напоминала бумагу. Она не участвовала в беседе за столом, а я сидела, уткнувшись в тарелку. Лишь однажды Кэролайн вступила в разговор, и, хотя голос оказался громче, чем я предполагала, слова выбирались на волю с трудом и скрипом.

– Этот человек, Динсдейл, еще жив? – Задав вопрос, старуха уронила вилку, как будто держать ее и одновременно говорить было для нее слишком трудно. Вилка громко брякнула, ударившись о плитки пола.

– Нет, мама, – ответила Мередит, а я вспыхнула, так как знала, что на самом деле в двухстах метрах от места, где мы сидели, живет множество Динсдейлов. Но я бы ни за что не заговорила за столом.

Кэролайн дрожащим высоким голосом издала тихий звук, который мог означать все что угодно. Например, удовлетворение.

– Однако его сын живехонек, – добавила Мередит.

– Неужели ты не можешь избавиться от него, девочка? – спросила Кэролайн, и то, что Мередит назвали девочкой, поразило меня так же сильно, как возмутил сам вопрос.

Генри, хихикнув, лягнул меня под столом.

– Ты ведь тоже не смогла, – возразила Мередит.

– Бродяги, – пробормотала Кэролайн. – Они должны были переехать. Должны были уехать отсюда.

– Они уезжают. А потом возвращаются, – буркнула Мередит, – и, как ни печально, я ничего не могу с этим поделать.

Кэролайн после этих слов затихла. Пауза была неестественной, она словно собиралась сказать что-то еще. Все за столом ждали, но старуха больше не промолвила ни слова. Мередит резким жестом расстелила у себя на коленях салфетку и стала накладывать себе салат. При этом она продолжала хмуриться, сердито сдвинув брови. Когда я посмотрела на Кэролайн, она пристально глядела вдаль поверх лужайки, на дальние ели, как будто различала что-то сквозь них. Голова на тонкой шее тряслась, руки время от времени непроизвольно подергивались, но бледные глаза по-прежнему были устремлены в одну точку.

После обеда детей отправили спать: меня – как самую младшую, Генри – в наказание за то, что грубил за столом. Бет, таким образом, оставалась в одиночестве, ей не с кем было играть. Игру предложил Генри. Он спрятался первым, и мы долго искали, пока не нашли его на чердаке, скорчившимся за тем самым кожаным чемоданом, который я недавно обнаружила. Мы подняли пыль, и пылинки блестели и кружились медленным вихрем в лучах света. Я нашла бабочку павлиний глаз, попавшую в паутину и высохшую, как Кэролайн. Я кричала, что хочу прятаться, но Бет нашла Генри первой, значит была ее очередь. Мы с Генри стояли на коленях у подножия лестницы и, закрыв глаза, считали.

Вряд ли в том возрасте я умела считать до ста. Я рассчитывала на Генри, и он считал, как обычно: раз, два, три, пропуск, пропуск, девяносто девять, сто. Прошло довольно много времени, я слушала, как экономка на кухне гремит посудой, а потом приоткрыла один глаз. Генри рядом не было. Я посмотрела наверх и увидела, как он спускается по лестнице. Он гаденько мне улыбнулся, и я потупилась. Я вообще инстинктивно отводила глаза всякий раз, как видела это выражение на лице Генри. Особенно если мы с ним оставались одни. Так было спокойнее. Сердце у меня в груди застучало быстрее.

– Еще не пора искать Бет? – наконец спросила я шепотом.

– Нет. Еще не пора. Я тебе скажу, когда можно будет, – ответил он. – А сейчас пошли, идем со мной.

Он говорил с фальшивой приветливостью, таким же ласковым голосом он подманивал лабрадоров, решив сыграть с ними какую-то свою шутку. Генри протянул мне руку, и я неохотно взяла ее. Мы пошли в кабинет, он включил телевизор.

– А сейчас пора? – снова спросила я. Что-то было не так.

Я метнулась к двери, но Генри, вытянув ногу, преградил мне путь:

– Еще рано! Я же тебе говорил – сиди, пока я не скажу, что можно.

Я ждала. Мне было не по себе. Телепередача меня не интересовала. Я поглядывала на Генри, на дверь, опять на него. Что такое время, когда тебе пять лет? Я терялась в догадках, но не представляла, сколько еще нужно дожидаться. Должно быть, прошло около часа, а мне показалось, что целая вечность. Когда дверь со скрипом отворилась, я подлетела к ней. Вошел мой папа, он искал Бет. При виде моего встревоженного лица он повторил вопрос. Генри пожал плечами. Мы с папой обошли весь дом, звали, кричали. Мы ее услышали из коридора верхнего этажа – она скреблась и тихонько плакала. Под следующим лестничным пролетом, ведущим на чердак, стоял буфет. В замочной скважине торчал железный ключ. Папа повернул его, поднял щеколду, и Бет вывалилась наружу, с измазанным грязью и слезами бледным лицом.

– Что здесь случилось? – Папа поднял ее на руки.

Бет душили рыдания, она с трудом могла дышать, а глаза смотрели в одну точку так, что мне стало страшно. Она как будто отгородилась от меня, от всего мира. Ужас заставил ее спрятаться внутри собственной головы. Буфет был тесный, весь в паутине, а выключатель остался снаружи. Генри выключил свет и повернул ключ в замке, пока я стояла с закрытыми глазами и думала, что он считает. Оставил ее одну в темноте с пауками, в такой тесноте, что она не могла повернуться. Я знала, что случилось, и рассказала папе, а он потребовал объяснений от Генри. Бет стояла у папы за спиной, необычно тихая. На коленках у нее виднелись светлые разводы от пыли, ладони были в ссадинах и царапинах. Волосы растрепались, а одна прядь вылезла из-под ленты и неряшливо торчала.

– Я здесь совершенно ни при чем. Я все время был внизу. Нам надоело ее искать, – пожимал плечами Генри, качая от волнения ногами, однако ему удавалось сохранять спокойное и невинное выражение лица.

Бет уже не плакала. Она смотрела на Генри с такой нескрываемой ненавистью, что меня это поразило.

Время послеобеденное, я наверху, сижу на подоконнике в своей комнате. От моего дыхания стекло запотело, и ничего не видно, но я читаю, так что это не важно. Еще письма Кэролайн от Мередит. Удивительно, что Мередит все их сохранила – держала отдельно от вещей Кэролайн, словно свидетельство их странных взаимоотношений. Письма – собственность адресата, это я понимаю, но ведь Мередит могла бы уничтожить их после смерти матери, и я бы это поняла. Впрочем, возможно, она хотела сохранить их как память о том, ради чего они и были написаны, о том, что она пыталась жить по-новому, пусть даже потерпела неудачу.

Дорогая мама!

Благодарю тебя за открытку, которую ты прислала. О себе могу сказать только, что чувствую себя хорошо, насколько это возможно. Все время отнимают заботы о Коре, которая недавно начала ходить, и теперь мне постоянно приходится всюду бегать за ней, чтобы уберечь и не дать попасть в беду. Няня у меня превосходная, эта местная девушка по имени Дорин успокаивающе действует на ребенка, и на меня тоже, надо признать. Ничто, кажется, не может вывести ее из равновесия, а в наши тревожные дни это качество поистине заслуживает всяческих похвал. Я много думала над твоим предложением вернуться жить к тебе в Стортон-Мэнор, но пока все же предпочла бы остаться в своем доме. Мне помогают соседи, которые уже доказали свое расположение тем, что поддержали меня в трудный час. У многих местных женщин сыновья и мужья сейчас воюют, и каждый раз, когда кому-то приходит страшное известие, остальные спешат на помощь и следят, чтобы в доме было что есть, дети были одеты и ухожены, и помогают жене или матери справиться с горем. Осмелюсь заметить, что хотя ты не одобряешь подобного смешения сословий, однако я была в высшей мере тронута подобным визитом, нанесенным и мне, когда стало известно о гибели Чарльза. В прошлую пятницу я ездила в Лондон, чтобы забрать его вещи из клуба и с работы. Ты просто не поверишь, какую разруху и запустение я увидела в городе. От этого у меня внутри все застыло.

Итак, я останусь здесь, тем более что, хотя мне бесконечно больно доверять это бумаге, я еще не простила тебя, мама. За то, что ты не приехала на похороны Чарльза. Твое неприятие его в качестве зятя никогда не было так уж велико, а неприязнь к поездкам настолько сильна, чтобы заставить тебя воздержаться от приезда и таким образом нанести ему оскорбление. Это пренебрежение не осталось незамеченным среди наших знакомых. А как же я? Неужели ты не догадывалась, что я нуждалась в тебе, что в такой день мне необходимы были твои поддержка и помощь? Что у новоиспеченной вдовы может не хватить сил и стойкости? Пока я ограничусь сказанным. Мне необходимо привыкнуть к жизни без моего мужа и научиться заботиться о себе самой, маленькой Лоре и моем еще не родившемся ребенке. Не думаю, что на сегодняшний день ты или кто бы то ни было может требовать от меня большего.

Мередит

Не успеваю я дочитать, как раздается звонок в дверь. Слезая с подоконника, я морщусь от боли в затекших ногах. Я спускаюсь вниз, замираю, услышав, что Бет открывает дверь, после чего раздается голос Динни. Первое мое побуждение – скорее вниз, выбежать навстречу, увидеть его, разрядить обстановку. Да только ноги меня не слушаются. Я застываю на месте, держась за перила, и слушаю.

– Как дела, Бет? – интересуется Динни, и вопрос звучит более весомо, чем должен был бы в нормальной ситуации. Многозначительнее.

– У меня все прекрасно, спасибо, – отвечает Бет; что-то странное слышится мне в ее тоне, но я не могу понять что.

– Только… Эрика сказала, что ты…

– Что про меня сказала Эрика? – резко спрашивает она.

– Что ты была не рада возвращению. Что хотела уехать.

Я не слышу, что говорит на это Бет. Если вообще говорит что-то.

– Можно мне войти? – Судя по голосу, Динни нервничает.

– Нет. Я… Мне кажется, не стоит. Я… сейчас занята, – врет Бет, и я так явственно чувствую, как она напряжена, что у меня даже начинают ныть плечи.

– А… понятно. Ладно, вообще-то, я заскочил поблагодарить Эрику за детские вещи, которые она принесла Хани. Хани даже улыбнулась, когда я их принес, – просто удивительно.

Я улыбаюсь, слыша это, но не уверена, поймет ли Бет, какая это, видимо, редкость – улыбка Хани.

– О… хорошо… я ей передам. Или, если хочешь, позову ее… – чопорно произносит Бет.

– Нет-нет. Не нужно, – торопится Динни, и улыбка снова сползает с моего лица.

Снова молчание. Из открытой двери тянет сквозняком, холодный воздух добирается и до меня.

– Слушай, Бет… Мне нужно поговорить с тобой… о том, что случилось тогда. Есть кое-что, чего ты, по-моему, не поняла…

– Нет! – встревоженно перебивает Бет, повышая голос. – Я не желаю об этом говорить. Все в прошлом.

– Разве? А ты уверена? – мягко возражает он, и я, затаив дыхание, ожидаю ответа Бет.

– Да! О чем ты? Конечно все в прошлом.

– Я хочу сказать, есть вещи, которые трудно выбросить. О которых трудно забыть. Мне, например, трудно…

– Значит, нужно как следует постараться, – ледяным тоном прерывает Бет. – Старайся лучше.

До меня доносится звук шагов по плиткам. Представляю, как Бет разворачивается, пытаясь сбежать.

– Но все не так просто, понимаешь, Бет? – снова обращается к ней Динни, сейчас его голос обретает уверенность. – Раньше мы могли… мы, бывало, говорили обо всем, ты и я.

– Это было слишком давно.

– Знаешь, не надо пытаться, чтобы все было по-твоему, Бет. Не можешь же ты делать вид, будто ничего не произошло, просто умыть руки и откреститься от всего – от меня…

– Я не желаю об этом говорить. – Она чеканит каждое слово ледяным тоном.

– А ты уверена, что у тебя есть выбор? Есть кое-что, о чем тебе обязательно надо узнать. – Динни отвечает не менее твердо.

– Не надо, – молит Бет совсем другим голосом, упавшим, полным страха. – Прошу тебя, не нужно.

Долгая, тягостная пауза. Я не решаюсь перевести дыхание.

– Приятно было повидаться с тобой, Бет, – наконец нарушает молчание Динни, и снова это не кажется обычной, брошенной вскользь, вежливой репликой. – Я уж думал, этого никогда не случится. Ну все, до свидания.

– Нам не нужно было сюда приезжать. Я бы ни за что и не поехала, если бы не…

– И скоро уедешь, да?

– Да. Скоро. После Нового года.

– Так и будешь жить без оглядки назад? – Я так и чувствую горечь этих его слов.

– Да. – Голос Бет уже не так тверд.

От холодного воздуха меня пробирает дрожь, я умираю от желания узнать то, что знают они, вспомнить это.

– Ну, тогда я пошел. – Кажется, Динни признал поражение. – Поблагодари от меня Эрику. Надеюсь… надеюсь, мы еще увидимся, Бет, прежде чем ты исчезнешь.

Я не слышу, что отвечает Бет, только хлопок двери и неожиданный громкий вздох, как если бы тысячи невысказанных слов разом вырвались из ее груди, отозвавшись гулким эхом под высоким потолком холла.

Я еще какое-то время медлю на лестнице, прислушиваюсь к шагам Бет, входящей в кабинет. Слышу, как скрипит кресло, когда она резко садится в него, и больше ничего. Проще было бы, думаю я, выжать признание из этих каменных стен, чем из моей сестры. Расстроенная, я возвращаюсь на чердак, забыв о прежнем пиетете перед стариной, рывком поднимаю крышку красного чемодана и снова перебираю пожитки Кэролайн. Здесь наверняка должно найтись еще что-то, что я пропустила. Какая-то подсказка, которая расскажет, кем был тот младенец на фотографии и что с ним стало. Которая объяснит мне причину лютой ненависти Кэролайн к Динсдейлам, настолько сильной, что из-за нее в душе не осталось места даже для любви к собственной дочери. Но вот я выгребла из него все, а ничего не прояснилось. Я прекращаю поиски и, присев на корточки, замечаю, как дрожат руки. Нагнувшись, я собираюсь положить на место один из бумажных свертков, как вдруг взгляд падает на что-то, чего я до сих пор не заметила. Бумага, которой оклеено дно чемодана, надорвана и в одном месте отошла. А под оторванной бумагой что-то спрятано, так что виден только уголок. Это конверт. Я вынимаю его, вижу, что он надписан не рукой Мередит. Сердце колотится, пока я читаю письмо.

Вскочив на ноги, я несусь в кабинет. Огонь в камине пожирает внушительное полено, распространяя жар.

– Бет! Я нашла кое-что! В вещах Кэролайн, – объявляю я.

У Бет напряженный вид. Она еще не простила меня за то, что я наговорила у пруда.

– Что там? – спрашивает она без выражения.

– Это письмо к Кэролайн, я нашла его за бумагой, которой обклеен ее чемодан, и оно очень древнее, написано еще до ее приезда в Англию. Ты только послушай!

Конверт очень маленький, бумага внутри совсем ветхая, чернила совсем выцвели и стали бледно-бурыми. Страницы в пятнах, надорваны и потерты – видимо, за долгие годы письмо не раз читали и перечитывали. Я разворачиваю их как можно аккуратнее – бумага того и гляди порвется на сгибах. Местами я едва различаю написанное, но этого вполне, вполне достаточно, чтобы подтвердить мою гипотезу.

– «22 апреля 1902 года, – читаю я. – Душечка моя Кэролайн! Я получил твое письмо и страшно огорчился, узнав, что ты не получала моего – что ты, кажется, до сих пор не получила от меня ни одного письма! Уверяю тебя, я писал и пишу тебе почти каждый вечер. Я тут весь в хлопотах, еще многое предстоит подготовить в ожидании твоего приезда, потому что к вечеру я просто валюсь с ног, но клянусь, однако, что заботы не мешают мне постоянно думать о тебе. Нам сильно мешает весенняя непогода – позавчера прошел град величиной с мой кулак, таким можно убить человека! Этому дикому краю, любимая, отчаянно нужна нежная и ласковая женская ручка, которая бы его укротила! И я уверен, никаким бурям меня не испугать, когда ты будешь здесь, рядом с мной.

Прошу, не огорчайся из-за отъезда твоей тетушки – здесь ты обретешь дом и самую любящую семью! Я понимаю, тебя беспокоит, что расстаетесь вы с ней не по-хорошему, но наверняка…» Не могу разобрать, что тут дальше. Почти целый абзац неразборчиво, – объясняю я Бет. – «Я заметил это, еще когда… Мне больно, что… Наберись терпения, уже совсем немного осталось ждать, любимая моя, ты и не заметишь, как мы будем вместе. Я уже наметил место рядом с домом, где разобью для тебя сад. Я ведь помню, ты говорила, как бы тебе хотелось иметь сад. Так вот, у тебя он будет, твой собственный, ты сможешь посадить в нем все, что захочешь. Почва тут не очень плодородная, песчаная, но на ней много чего растет и цветет. И ты расцветешь здесь, родная моя, я это знаю. Сердце каждый день напоминает мне о тебе, я горюю, что тебя нет, и благодарю Господа, что скоро мы будем вместе…» Далее снова большой кусок, который мне совсем не удалось разобрать: тут пятно, похоже, он промок от чего-то…

Я обрываю себя, просматривая страницы до конца.

– И вот окончание: «Жду не дождусь, когда я снова увижу тебя, и мое сердце наполняется радостью оттого, что скоро уже ты отправишься в путь. Не горюй, родная, осталось совсем немного, скоро мы будем вместе до конца наших дней. Всегда твой, К.».

– Ну, что ты на это скажешь?

– Так она была замужем! – восклицает Бет.

– Похоже на то, хотя тут ничего не сказано про брак, но никакие другие объяснения мне в голову не приходят. Я не представляю, как иначе кто-то написал бы такое письмо – о том, что они начинают совместную жизнь, что у нее будет новая семья и все прочее.

– Куда она ездила? Что там на марке?

Я внимательно рассматриваю конверт:

– Ничего не разглядеть. Надписи, штампы – все стерлось.

– Как жалко. Может, она собиралась к нему, чтобы выйти замуж, но что-то случилось и помешало ей туда отправиться.

– А как же тогда ребенок?

– Да, правда. Значит, она потеряла и мужа, и ребенка еще до того, как приехала сюда. Сколько же лет ей тогда было?

– Двадцать один, по-моему. Она как раз вступила в права наследства.

– Как странно, и ничего об этом в ее брачном свидетельстве, ничего не было известно до сих пор! Поразительно, как все это могло быть забыто? – размышляет Бет.

Я пожимаю плечами:

– Кто знает? Если она с ним развелась, то хотела, возможно, сохранить это в тайне? Мэри сказала, что Кэролайн вообще не любила вспоминать свою молодость. Может, ей было что скрывать? А вспомни то письмо от тети Б., которое я тебе показывала, там упоминаются некие события в Америке и говорится, что их нужно в Америке и оставить. Она же явно опасалась какого-то скандала. Если бы ее муж умер, в брачном свидетельстве с лордом Генри было бы обозначено, что она вдова. Наверное, она от него сбежала. А если у нее к тому же умер ребенок, первенец, это может объяснить, почему она всегда была такой холодной, непроницаемой…

Бет неожиданно отворачивается.

Она не упомянула о том, что заходил Динни. Не передала его благодарность, и мне никак не выяснить, умышленно она так поступила или просто забыла, не признавшись при этом, что я подслушала их разговор. Но мне узнать не терпится. Просто невозможно удержаться, так хочется послушать, что ответит мне Бет.

– Что-то не так? – спрашиваю я.

– Эрика, почему ты с таким интересом во всем этом копаешься? Зачем тебе все это знать? – Сестра смотрит на меня искоса, из тени своих длинных ресниц. Ее окружает оранжевый ореол от огня, горящего в камине.

– А тебе это не кажется интересным? Я хочу понять, почему… почему наша семья так ненавидит Динсдейлов. Ненавидела Динсдейлов, – поправляюсь я. – Хочу узнать, как Мередит стала такой жестокой и злобной, что ее так искорежило. Мне кажется, все это передалось ей от Кэролайн. И я просто хочу понять… почему…

– И думаешь, что ты только что нашла ответ?

– За что они ненавидели Динсдейлов? Нет. Я до сих пор понять этого не могу. Не может же это быть примитивным классовым предрассудком – нет, здесь явно кроется что-то большее. Крылось что-то большее. Что-то очень личное. Кроме того, судя по письмам Мередит, она не придавала большого значения классовым барьерам – во всяком случае, во время войны. Но, по крайней мере, я, похоже, знаю, из-за чего Кэролайн была такой… застывшей. Почему, как сказала мама, она никогда не любила Мередит.

– Потому что лишилась ребенка?

– Лишилась всей жизни, как мне кажется. Ты помнишь, как в тот раз, на том летнем балу, когда Кэролайн обозналась и решила, что узнала официантку?

– Ну и что?

– Интересно – за кого она ее приняла? И почему так испугалась?

Бет снова погружается в молчание и не отвечает, я не выношу, когда она вот так вдруг отгораживается.

– И к тому же эти проклятые болотные флаги не выходят у меня из головы! Я уверена, что должна вспомнить что-то, с ними связанное…

Бет меня уже не слушает.

– Лишиться ребенка… даже представить себе не могу, что это такое. Ребенок, у которого была возможность вырасти, стать человеком. И твоя любовь к нему год от года становилась бы все сильнее… просто не могу представить.

– Как и я.

– Нет, тебе нечего даже говорить об этом, Эрика, ты же не знаешь, что это за чувство, не представляешь, как сильна эта любовь, – говорит она с чувством, со страстью.

– Мало ли чего я не знаю, – огрызаюсь я обиженно.

Слышно, как в камине потрескивают дрова, все тише, потому что огонь угасает.

– Мы никогда не тосковали по Генри, – шепчет Бет, погружаясь в глубокую тень кресла, так что я не могу различить ее лица. – Мы видели, как его ищут, и наблюдали, как его исчезновение практически разделило семью. В общем… мы видели последствия… случившегося. Но мы никогда не тосковали по нему. Мы всегда были где-то с краю… на обочине этой беды. А ведь кому-то было больно…

– Трудно было бы нам по нему тосковать, Бет. Он был таким гадом, пакостником.

– Да, Генри был пакостником, и все же он был всего-навсего ребенком. Просто мальчишкой, Эрика. Совсем маленьким! Я не знаю… не знаю, как Мэри все это пережила, как она выжила, – продолжает Бет, и я чувствую, как у нее сжалось горло.

Я думаю, что Мэри и не выжила, во всяком случае – не полностью. На один жуткий миг я представляю себе Бет такой же, как Мэри. Бет, на двадцать лет старше, чем сейчас, такую же омертвевшую, опустошенную, какой стала Мэри. И все так и будет, если сейчас мне не удастся как-то ее исцелить. А что, если это ошибка, если я сделала неверный ход, притащив ее сюда, и только все испортила? Я молчу, потому что боюсь и не знаю, что сказать. Письмо к Кэролайн у меня в руках, невесомое, как перышко, нереально легкое. Слова давно ушедшего человека едва видны на бумаге, его голос тихим шепотом пробивается сквозь десятилетия и вновь стихает, угасая в прошлом. Я касаюсь пальцами буквы К, которой он подписался, мысленно обращаюсь к нему сквозь время, словно он может каким-то образом услышать меня и утешить.

Уже совсем поздно, Бет давным-давно ушла спать. Всего два дня прошло с Рождества, с тех пор как я последний раз виделась с Динни, а у меня внутри все равно твердеет сгусток тихого отчаяния. Если Бет не расскажет мне, что тогда произошло, значит это придется сделать Динни. Ему придется. Это означает, что я должна буду задать ему вопрос. А я знаю, знаю, он не хочет, чтобы его спрашивали. За окном кромешная тьма, но я так и не задернула занавески. Мне это нравится – ночь передо мной как на ладони. По телевизору идет какой-то дурацкий фильм, но звук выключен, а я смотрю в камин, на умирающее пламя, и думаю, думаю… Никто, кроме меня, не слышит дикого завывания ветра, но меня утешает мысль о том, что сестра там, наверху. В этом доме так невыносимо одиноко. Без нее я бы не выдержала. Время от времени сверху на тлеющие угли падает капля дождя и, приземлившись, шипит. К каминной решетке приклеился обрывок оберточной бумаги от подарка, точнее, его серый призрак. В трубе крутится ветер, и обгоревший клочок полощется, как флажок на ветру. Я не могу оторвать от него глаз.

Как бы все сложилось, если бы Генри не пропал тогда? Может, Мередит не стала бы такой мегерой. А мама, возможно, не рассорилась бы с ней окончательно, доведенная ею до предела и утратившая способность терпеть и прощать. Клиффорд и Мэри продолжали бы приезжать и не были бы исключены из числа наследников. Я знаю, Клиффорда страшно обидело, что дом завещан не ему. Король без замка. Он-то приезжал сюда, но этого оказалось недостаточно. Категорический отказ Мэри даже близко подходить к этим местам безумно раздражал Мередит. Твоя жена носит фамилию Кэлкотт – или она ею гнушается, Клиффорд? Что за малодушие! Генри превратился бы в «достопочтенного Генри Кэлкотта» и дожидался бы смерти Клиффорда, после которой стал бы лордом. Мы с Бет еще не раз вместе приезжали бы сюда на лето. Возможно, мы так и выросли бы в компании Динни. Бет и Динни, вместе, неловкие, неуверенные, страстные подростки. Я зажмуриваюсь, отгоняю от себя эту мысль.

За моим плечом раздается стук, и я испуганно ахаю при виде лица, прижавшегося снаружи к черному стеклу. Это Динни. Я тупо гляжу на него, словно он материализовался прямо из моих мыслей. Мокрые волосы прилипли ко лбу, воротник куртки поднят, на улице там холодно. Я раскрываю окно, и ветер чуть не вырывает створку у меня из рук.

– Извини… извини, что я в такой поздний час, Эрика. Увидел, что у вас свет горит. Мне нужна помощь.

На губах у него капли дождя, и я как будто чувствую их вкус. Он запыхался, часто дышит, чем-то взбудоражен.

– В чем дело? Что-то случилось?

– У Хани начались схватки, и… что-то пошло не так. Что-то не так, Эрика, а у нас все машины позастревали в грязи из-за этого чертова дождя… Нам надо в больницу, Эрика. Можешь нас отвезти? Пожалуйста! Это быстрее, чем дожидаться, пока «скорая» найдет нашу стоянку…

– О чем речь, отвезу, конечно! Но если я спущусь на машине к вам вниз, то тоже застряну…

– Нет-нет, только до верха проселочной дороги, сможешь? А я ее туда донесу.

– Ладно, ладно. А ты уверен, что сможешь ее донести?

– Идем скорее, прошу тебя, у нас нет времени!

Динни снова исчезает в темноте. Я хватаю ключи от машины, куртку, медлю буквально секунду, думаю, что надо бы предупредить Бет. Но она, должно быть, давно спит, а у нас нет времени на долгие объяснения. Я сую в карман мобильник и со всех ног бегу к машине. Дождь хлещет по ветровому стеклу – это не струи, а целый поток. Пока я добежала от дома до машины, плечи вымокли насквозь. Я тяжело дышу, совсем задыхаюсь. Трясущимися руками тычу ключом в зажигание и не попадаю. Нужно взять себя в руки. Стараюсь успокоиться. Подъездная аллейка вся в лужах, и я, подняв море брызг, выезжаю на шоссе с включенными на полную мощность дворниками.

Когда я добираюсь до проселочной дороги, их не видно. Включаю дальний свет, лучи шарят по ряду деревьев, уносятся вдаль, к лагерю. Поскальзываясь, я спускаюсь вниз по тропинке. Земля вязкая, под ногами путается трава и втаптывается в грязь. Я слышу в темноте, как в кронах шумит ветер. Деревья бушуют, будто невидимый океан. Останавливаюсь там, где кончается свет фар, и вглядываюсь во мрак. Дождевая вода заливается мне сверху в башмаки. Наконец они появляются, идут очень медленно, и я, устремившись навстречу, вижу, как Динни оступается и падает на одно колено, но балансирует, стараясь удержать равновесие, с беременной девушкой на руках. Хани мертвой хваткой вцепилась ему в плечи, страх свел ее пальцы.

– Ты можешь идти? – поравнявшись с ними, спрашиваю я у Хани. Она кивает, на лице гримаса. – Динни, опускай ее. Ставь ее на ноги!

Он ковыляет к обочине, ставит Хани на землю и поддерживает под руку. Секунду она стоит прямо, потом сгибается пополам и кричит.

– Черт! – воет она.

Я беру Хани за другую руку, и ее ногти впиваются мне в кожу. Лицо облеплено мокрыми волосами.

– Все неправильно… все как-то не так, – стонет она.

– У нее отошли воды, бесцветные, – сообщает мне Динни.

– Я не знаю, что это значит! – кричу я.

– Это значит неприятности. Ребенку грозит опасность, – объясняет он. – Это значит, нам надо пошевеливаться!

Но Хани все еще стоит, согнувшись пополам, теперь она плачет навзрыд. От боли или от страха, я не могу определить.

– Все будет хорошо, – убеждаю я ее. – Послушай меня, все правда будет хорошо. Ты уверена, что сможешь идти? Машина здесь рядом.

Зажмурившись, Хани кивает. Она дышит так, как будто у нее не легкие, а кузнечные мехи. У меня стучит сердце, но я сейчас собранна и спокойна. У меня есть цель.

Мы добираемся до машины и кое-как устраиваем Хани на заднем сиденье. Мне при этом приходится встать на колени в грязь. Хани вымокла до костей, бледная, ее трясет.

– Я поведу. Ты помоги Хани, – распоряжается Динни, направляясь к водительскому месту.

– Нет! Ей нужен ты, Динни! И это моя машина. А на мокрой дороге руль немного заедает. Безопаснее будет, если я сяду за руль, – кричу я.

– Дьявол, да садитесь же за руль уж хоть кто-нибудь! – вопит Хани.

Протиснувшись мимо Динни, я усаживаюсь на водительское сиденье, а он карабкается на заднее. Едва не заехав в кювет, я выруливаю, и начинается слалом по проселочной дороге, а потом мы выезжаем на трассу.

Мы едем в Девайзес, я веду на максимальной скорости, на которую решаюсь, щурясь и вглядываясь в обступающий нас туннель дождя. Но, увидев в зеркало Хани, лежащую на заднем сиденье, сбрасываю скорость. Даже не знаю, как лучше. В перерывах между схватками она плачет тихонько, как будто про себя. У Динни очумелый вид.

– Уже недалеко, Хани! У тебя все будет отлично, даже и не бойся! Они примут твоего ребеночка раньше, чем ты успеешь сосчитать до трех, – ору я, поглядывая на нее в зеркало. Очень надеюсь, что я не лгу.

– Уже недалеко? – всхлипывает она, ее умоляющие глаза ловят мой взгляд в отражении.

– Пять минут, честно. Сейчас о тебе позаботятся, и о малыше тоже. Все будет прекрасно. Правда же, Динни?

Он подпрыгивает как ужаленный. Косточки на его кулаке, обхватившем руку Хани, побелели.

– Точно. Да, точно. Все будет хорошо, малышка. Только держись.

– Вы уже придумали, как назовете? – спрашиваю я. Мне хочется ее отвлечь. От страхов, от холодной мокрой ночи, от боли, из-за которой ее лицо блестит от пота.

– Ну… я думаю… хм… думаю… если мальчик – Каллум. – Она пыхтит и замолкает, лицо искажается от нового приступа боли.

– А если девочка? – не отстаю я.

– Девочка… если девочка… Хайди, – выдавливает она, стараясь сесть прямо. – Я тужусь!

– Нет, погоди! Погоди! Мы уже почти приехали! – Я что есть силы жму на газ, а прямо перед нами поднимается оранжевое зарево городских огней.

Я торможу перед дверями больницы, Динни выскакивает из машины прежде, чем я успеваю остановиться. Назад он возвращается с помощью и с креслом-каталкой.

– Ну вот, Хани. – Я оборачиваюсь назад, беру ее за руку. – Теперь все будет в полном порядке.

Она сжимает мне руку, а по лицу градом катятся слезы, и нет на нем ни следа былой враждебности, презрения, подбородок не вздернут. Сейчас она еще больше похожа на ребенка. В наступившей на миг тишине дождь стучит по крыше машины, потом открывается задняя дверца, и Хани осторожно извлекают, а она кричит на них, осыпает проклятиями, и мы все вместе устремляемся в здание, щурясь от яркого света. Я тоже бегу за всеми, по трем шумным коридорам, через множество дверей, пока окончательно не перестаю ориентироваться. У последней двустворчатой двери кто-то останавливает меня и Динни. Мне на предплечье ложится рука, мягко, но решительно.

– Извините, но дальше разрешается идти только отцу ребенка. Вы можете подождать внизу, там рядом с вестибюлем есть комната ожидания, – объясняет мужчина, показывая за мою спину, туда, откуда мы пришли.

– Вы – партнер Хани? – спрашивает он у Динни.

– Да, то есть нет. Я ее брат. У нее нет партнера, – сбивчиво отвечает он.

– Ясно. Тогда пойдемте.

Они исчезают в дверях, створки которых еще долго раскачиваются, поскрипывают и стукаются друг о друга, раз, два, три. Вместе с ними замедляется мое дыхание, потом они застывают на месте. Динни – ее брат.

Часы на стене в точности такие же, как в школе, в моем классе. Круглые, из белой с легкой желтизной пластмассы, тонкая красная секундная стрелка, подрагивая, нарезает круги. Когда я опускаюсь на зеленый пластиковый стул, они показывают без десяти час. Я слежу за стрелкой, поражаясь, как это мне ни разу не пришло в голову, что у Динни может быть сестра. Тогда, в детстве, ее еще не было, и я не подумала, что она могла появиться. Они совсем не похожи. Я роюсь в памяти, перебираю события, пытаюсь вспомнить, касались ли они друг друга, или смотрели друг на друга, или разговаривали как супруги или близкие люди. Нет, такого не было, конечно. Во мне поднимается волнение при мысли, что Динни не принадлежит ей и это не его ребенок. Я ощущаю робкую надежду.

Половина четвертого, а я до сих пор одна в комнате для ожидания. Время от времени по коридору кто-то проходит, шаркая ногами по кафельному полу. У меня затекли ноги от долгого сидения. Я проваливаюсь в дремоту. Мне снится лагерь Динни, стоянка в солнечный день, это начало лета, от ветра с цветущих деревьев дождем осыпаются лепестки, солнце отражается от металлических решеток автофургонов и бьет в глаза. Дедушка Флаг дремлет в кресле – ветер колышет концы его угольно-черных волос, а сам он совершенно неподвижен. Его разморило, и он обмяк, но вдруг открывает глаза и смеется чему-то, что ему сказали. Громкий гулкий хохот из недр груди. Неизменная потрепанная шляпа, низко надвинутая на лицо, а из тени поблескивают темные глаза. Высокие скулы обтянуты кожей, все лицо в глубоких морщинах. От постоянного пребывания на свежем воздухе загар у него шоколадного цвета. Летом руки у Динни становятся точно такими же.

В то лето, когда все случилось, дедушку Флага то и дело дергали полицейские. Он смотрел на них своим спокойным, проницательным взглядом. Полисмены заставляли всех отгонять свои фургоны, они снова и снова отъезжали со стоянки, ревя моторами, в клубах дизельного дыма. Один трейлер, принадлежавший человеку по имени Берни, никак не хотел заводиться, требовался буксир. Микки и еще один мужчина уперлись плечами и сдвинули его с места, выполнили то, что от них требовали, хотя трейлер Берни был достаточно высоким, чтобы с легкостью увидеть все, что находилось на земле под ним. Я спросила маму, что они ищут. Свежую землю, ответила она коротко, а я не поняла.

Услышав, что мимо дверей кто-то прошел, я поднимаюсь. Это Динни, идет не торопясь. Я выбегаю в коридор:

– Динни, что случилось? Все в порядке?

– Эрика? Ты почему все еще здесь? – Он озадачен, просто ошеломлен, но и явно доволен, что я здесь.

– Ну, я… я ждала результатов. И потом, я подумала, что тебе тоже нужно будет возвращаться домой.

– А я был уверен, что ты давно уехала, зачем же было столько времени дожидаться? Я бы мог и на автобусе доехать…

– В половине четвертого?

– Ну, тогда на такси, – упирается он.

– Динни, может, скажешь мне, как там Хани? И ребенок?

– Отлично, все отлично. – Он улыбается. – Ребенок оказался перевернут не так, но им удалось его развернуть. Это девочка, и с ней все в порядке.

Голос у Динни сел, видно, что он донельзя устал.

– Здорово! Поздравляю вас, дядюшка Динни!

– Спасибо! – Он чуть смущенно ухмыляется.

– Так, долго их здесь продержат?

– Пару дней. Хани потеряла много крови, а ребенок малость желтушный… Сейчас они обе спят.

– Ты совсем измучен. Хочешь, поедем домой? – предлагаю я.

Динни трет глаза большим и указательным пальцами.

Дождь и не думает стихать. Теперь я веду машину медленнее. В сельской местности кромешная мгла и пустота. Мне кажется, что мы с Динни пробиваемся сквозь черный туннель, единственные люди во Вселенной. У меня от усталости кружится голова, но сна ни в одном глазу: слишком велико утомление. Необходимо взять себя в руки и сосредоточиться на дороге. Я слегка приоткрываю свое окно, холодный воздух врывается в салон вместе со струями воды. Машину наполняет шум дождя, нарушая окутавшую нас пелену молчания.

– Ты никогда не говорил, что Хани твоя сестра. Мне это даже в голову не приходило, – начинаю я, не вполне беззаботно.

– А кто же она, по-твоему?

– Ну… Я думала, она твоя… Не знаю…

– Ты решила, что она моя девушка? – изумленно спрашивает Динни, а потом громко хохочет. – Эрика, ты за кого меня принимаешь? Ей же пятнадцать лет!

– А я-то откуда знала? – огрызаюсь я. – Что я должна была думать? Когда я последний раз с тобой виделась, у тебя сестры не было…

– Конечно не было. Хани родилась намного позже, после того как вы уехали. Подарочек напоследок, как ее звала мама. – Он чуть заметно улыбается. – Теперь она уже не так в этом уверена.

– Что ты хочешь сказать?

– Да ведь ты же ее видела, общалась. Характер у Хани не из легких.

– А что случилось? Почему она решила жить с тобой?

– Это из-за ребенка. Когда Хани забеременела, мама потребовала, чтобы она от него избавилась. Думала, это разобьет ей жизнь, совсем девчонка – и с ребенком. Хани отказалась. Тогда мама сказала – прекрасно, отдай его на усыновление, а она и на это не согласилась. Слово за слово, они основательно поцапались, да и Кейт сказал свое веское слово. В общем, Хани ушла, а они ей вслед крикнули, чтобы не возвращалась. – Динни вздыхает. – Просто сердятся они друг на друга, вот и все.

– Кейт – это новый муж твоей мамы?

– Официально они не женаты, но фактически так оно и есть. Хороший мужик. Только нетерпим немного.

– Не представляю себе твою маму рядом с кем-то нетерпимым.

– Да, вот и Хани тоже не представляет.

– Но Хани, по-видимому, привыкла к более… комфортной жизни, нет?

– До семи лет она ездила с нами, а потом умер отец. Мне кажется, у нее это в крови. Она никогда не могла вписаться в обычную жизнь.

– Но… теперь, с ребенком… она же не сможет остаться с тобой навсегда?

– Конечно не сможет. – Ответ звучит резковато, и я скашиваю на Динни глаза. Он явно озабочен, в машине снова воцаряется молчание.

– А что случилось с отцом ребенка? – осторожно задаю я непростой вопрос.

– Что с ним случилось? Да ничего пока. Но случится, если я до него доберусь, – зловеще сулит Динни.

– Ясно. Он повел себя не как рыцарь без страха и упрека?

– Он – двадцатилетний идиот из города. Втолковывал Хани, что с одного раза нельзя забеременеть.

– Старая песня, – подмигиваю я. – И ему уже двадцать? Знал ведь наверняка, что врет…

– Я уже сказал, пусть только попадется мне… Хани не хочет говорить, как его фамилия и где он живет, – мрачно добавляет Динни.

Я хитро кошусь на него, улыбаюсь.

– С чего бы это, – шепчу я. – Знаешь, а ведь неплохо, наверное, растить ребенка вот так, жить, как вы живете. Разъезжать повсюду, где захочешь. Ни тебе ипотеки, ни работы от звонка до звонка, никакой мороки с яслями и детскими садами… Красота, свежий воздух и никаких соседей… – фантазирую я.

– Все это прекрасно для таких, как я, но для пятнадцатилетней девочки, незамужней и с ребенком на руках? Она ведь даже школу еще не закончила, – вздыхает он. – Нет. Придется ей возвращаться домой.

Я торможу перед домом. В окне кабинета так и горит свет, как я его оставила, освещая голые ветки ближайших к дому деревьев.

– Спасибо, Эрика, что отвезла нас. Ты здорово находишь общий язык с Хани, ты так ее успокаивала… вообще, ты молодчина, – благодарит Динни, держась за ручку дверцы.

– Может, зайдешь? Хоть согреешься. У нас есть бренди, и можно принять душ, если хочешь. Ты же весь в грязи, – предлагаю я.

Он смотрит на меня, как раньше, иронично, склонив голову набок.

– Ты предлагаешь мне душ? – улыбается он.

– Что захочешь. Чистая футболка, думаю, тоже найдется. – От смущения я путаюсь в словах.

– Не думаю, что это удачная мысль, Эрика.

– Господи, Динни, да что же это такое! Это ведь просто дом. И ты здесь желанный гость в любое время. И совершенно не нужны эти церемонии, я просто предлагаю тебе воспользоваться удобствами.

– Не уверен, что уж настолько желанный. Я ведь заглядывал на днях, разговаривал с Бет. Она меня внутрь не пустила, – тихо говорит он.

– Знаю, – произношу я раньше, чем успеваю остановиться.

Динни смотрит на меня непонимающе.

– Я все слышала. Я была наверху, на лестнице, – оправдываюсь я.

Динни делает мне большие глаза:

– Узнаю старушку Эрику.

– Так ты войдешь? – улыбаюсь я.

Динни долго молча смотрит на меня, и я начинаю чувствовать себя неуютно. Потом он оглядывается и смотрит в окно, на неприветливую бурную ночь.

– Ладно. Спасибо, – кивает он.

Я провожу Динни в кабинет. Огонь погас, но здесь еще очень тепло. Подойдя к окну, я задергиваю шторы.

– Господи, какая же тут темень! В Лондоне шторы нужны, чтобы отгородиться от света, а здесь – от темноты, – замечаю я.

Ветер швыряет в стекло сухой лист и не дает ему упасть.

– Ты по-прежнему утверждаешь, что плохой погоды не бывает? – лукаво интересуюсь я.

– Да, но признаю, что на мне сегодня определенно была неподходящая одежда, – уступает Динни.

– Садись. Я схожу за бренди, – говорю я.

Крадучись войдя в гостиную, стараюсь не шуметь, беру графин и два хрустальных стакана. Тихо прикрываю за собой дверь.

– Бет спит, – сообщаю я, наполняя стаканы.

– Дом остался совершенно таким, каким я его помню, – замечает Динни, сделав небольшой глоток и слегка поморщившись.

– Мередит никогда не была сторонницей перемен, – пожимаю я плечами.

– Кэлкотты – настоящая старая гвардия. С чего бы ей что-то менять?

– Были старой гвардией. Ты вряд ли можешь сказать это о Бет или обо мне. Я просто обедневшая школьная учительница, да и Бет, разведенная мать-одиночка, тоже трудится в поте лица.

На это Динни улыбается загадочно, чуть озорно:

– Ох, и бесили же вы, должно быть, этим старуху.

– Спасибо. Нам нравится так думать, – улыбаюсь я в ответ. – Хочешь еще? – спрашиваю я, когда его стакан опустел.

Динни мотает головой, потом вытягивается в кресле, заложив руки за голову, и выгибает спину дугой, как кот. Я чувствую жар внутри, кровь молотом бухает в ушах.

– А вот на душ я, пожалуй, соглашусь. Признаюсь, такой возможности мне давно не подворачивалось.

– Конечно, – небрежно киваю я. – Тебе туда.

Это самая дальняя комната от Бет – спальня Мередит, и душ там самый лучший. Стеклянные стены кабинки стали матовыми от известкового налета, зато лейка огромная и обдает настоящим каскадом горячей воды. Я достаю новый кусок мыла, чистое полотенце, включаю прикроватную лампочку, потому что верхний свет горит слишком ярко. Бет, проснувшись, может увидеть полоску света под дверью и отправится выяснять, что здесь происходит. Динни стоит посреди комнаты, поворачивается, рассматривает огромную кровать, тяжелые гардины, элегантную антикварную мебель. Неровные половицы покрыты вытертым ковром серо-зеленого цвета. Мне до боли знаком этот запах пыли, нафталиновых шариков и псины.

– Это ее комната, так ведь? Спальня леди Кэлкотт? – уточняет Динни. В тусклом свете его глаза кажутся черными и непроницаемыми.

– Здесь самый лучший душ, – равнодушно поясняю я.

– Как-то это не совсем правильно – быть здесь.

– Я уверена, что она должна тебе по крайней мере душ, – сдержанно говорю я.

Динни ничего не отвечает и начинает расстегивать рубашку, а я спешно покидаю комнату.

Неслышно пробираясь по коридору, я слышу, как включается душ, в стенах журчат и булькают трубы. Я прикрываю глаза в надежде, что звуки не разбудят Бет. Но не успеваю я об этом подумать, как она появляется, смотрит на меня из проема своей двери в дальнем конце коридора. Волосы ее свисают по обе стороны лица, белеют тонкие босые ноги.

– Эрика? Это ты? – Голос звенит от испуга.

– Да, успокойся, все в порядке, – тихо отвечаю я. Не хочу, чтобы Динни услышал, что она встала.

– Что ты делаешь тут наверху? Который час? – Сестра зевает.

– Еще совсем рано. Ложись в постель, дорогая.

Бет трет руками лицо. Глаза широко раскрыты, она только что проснулась и не понимает, что происходит.

– Эрика, а кто в душе?

– Динни. – Я смотрю вниз, виновато вожу по полу ногой в грубом носке.

– Что? Что здесь происходит?

– Ничего особенного. У Хани ночью начались роды, мне пришлось отвезти их в больницу в Девайзесе, мы промокли и перепачкались в грязи, вот и… когда мы вернулись, я предложила ему принять у нас душ, – выпаливаю я на одном дыхании.

– Ты ездила в Девайзес? А мне почему не сказала?

– Да ты же спала! А мне нужно было торопиться – Хани было очень плохо, и все случилось очень быстро, вот и все. – Я переминаюсь с ноги на ногу, стараясь не встречаться с Бет глазами. Вдруг я хихикаю: – Представь, как бы злилась сейчас Мередит – Динсдейл в ее ванной! – шепчу я, но Бет не улыбается в ответ.

– Динни моется в душе, а ты ждешь в коридоре, как… как я не знаю кто, – упрекает она.

– Я не жду в коридоре! Я просто хотела найти ему чистую футболку…

– Эрика, что ты затеяла? – серьезно спрашивает Бет.

– Ничего! Ничего я не затеяла, – оправдываюсь я. Это чистая правда, но кажется, будто я лгу. – Ты что, хочешь сказать, что я не должна была его звать?

– Может быть, и не должна, – бросает она.

– Почему это?

– Потому что… он… мы совсем его не знаем, Эрика! Нельзя же среди ночи приглашать в дом посторонних людей!

– Не посторонних людей, а Динни, – твердо отрезаю я.

Я выдерживаю ее прямой взгляд и вижу, что этот аргумент подействовал. Бет нечем подкрепить свое нежелание видеть его, она не может ничего объяснить, не посвятив меня в подробности. Она больше ничего не говорит, медленно скрывается в своей комнате и захлопывает дверь.

Я спешу к себе, хватаю одну из маек большого размера, которые использую вместо пижамы, и бросаю ее под дверью бывшей комнаты Мередит. Из-под нее просачивается пар, доносится запах горячей воды. Торопливо спустившись по лестнице, возвращаюсь в кабинет и залпом приканчиваю свой бренди.

Я прихожу в себя, когда слышу, как по лестнице бегом спускается Динни. Коридор первого этажа погружен в полумрак. Увидев меня, Динни резко останавливается:

– Эрика! Не пугай меня. – Его голос звучит устало. Запустив руку в волосы, он расчесывает их пятерней. С кончиков волос капает вода, моя футболка с изображением «Роллинг Стоунз» намокает на его плечах.

– Да, тем хуже для сухой майки, – замечаю я.

– По-любому она суше той, что была. – Динни улыбается. – Я, конечно, снова намокну, как только выйду наружу, но все равно спасибо. Душ просто превосходный, не могу не признать.

Я почему-то не могу ему ответить, я даже не в состоянии нормально дышать. Кажется, я забыла, как это делается, забыла, что за вдохом следует выдох, потеряла представление об этом простом процессе. Динни, спустившись, стоит у подножия лестницы рядом со мной, и мне кажется, что я оказалась к нему слишком близко. Но он не трогается с места, и я тоже не двигаюсь. Он касается своих волос и мечтательно смотрит на меня. Знакомый взгляд из прошлого – я тогда сказала ему, что в пещере в холмах видела троллей. Внезапно и другие воспоминания оживают и захлестывают меня – вот он учит меня нырять и наблюдает за бесчисленными неудачными попытками, вот показывает, как сосать нектар из белых цветков глухой крапивы, срывает один и протягивает мне. Постепенно выражение его лица меняется, становится серьезным. Мне бы, кажется, испариться, исчезнуть сейчас под этим испытующим взглядом, но я не могу ни шевельнуться, ни сдвинуться с места. Я слежу за каплей, которая стекает по его руке, задерживаясь на редких пупырышках гусиной кожи. Вижу, как моя собственная рука поднимается вверх, а я в этом словно бы и не участвую.

Я касаюсь того места, где остановилась капля, провожу пальцами вверх до локтя, вытираю ее холодный след. Очертания мышц, облекающих кости. Тепло его крови под кожей. Пальцы ощущают шероховатость, но я не убираю ладони с его предплечья. У меня кончилось горючее, не могу тронуться с места. Динни тоже застывает на миг, будто своим прикосновением я превратила нас обоих в камень. Мне кажется, что просторный холл, под потолком которого носится обычно гулкое эхо, сжимается вокруг нас. Потом Динни отстраняется, чуть-чуть, но этого довольно.

– Мне надо идти, – тихо говорит он. – Спасибо за… всю твою помощь сегодня ночью. Серьезно, спасибо тебе.

В его голосе сквозит удивление.

– Без проблем. Обращайся. – Я прихожу в себя, моргаю.

– Увидимся. – Он неловко улыбается на прощание и растворяется в бледном свете раннего утра.

Горе

1904 год

Кэролайн даже не заметила, как вылетела навстречу, она промокла и дрожала, но не отдавала себе отчета в том, что делает. Вода попадала ей в глаза, текла по волосам и по спине хлопчатобумажного платья. Когда две лошади рысью вбежали во двор, она бросилась к ним с крыльца прямо по лужам. Отвратительное зловоние мокрых лошадей ударило ей в ноздри. Кэролайн узнала Хатча и Джо, низко надвинувших шляпы на глаза, а когда набрала полные легкие, чтобы спросить, увидела третьего всадника, который безжизненно болтался поперек седла Хатча. Шляпы на нем не было, и струи дождя стекали с золотистых волос, потемневших и слипшихся.

– Корин? – шепотом окликнула она, слегка трогая его за плечо. Его лица она не видела, ей не удавалось перехватить его взгляд.

– Где его шляпа? Он же простудится! – закричала она на Хатча и не узнала своего голоса, таким пронзительным, визгливым он вдруг стал.

– Миссис Мэсси, прошу, отойдите в сторонку. Нам нужно снять его и внести в дом. Скорее! – сурово произнес Хатч, пытаясь обогнуть ее на лошади.

– Где Потаскуха? Что с Корином? Что с ним случилось? Да говорите же! – повторяла Кэролайн в исступлении. Ухватившись за поводья, она что есть мочи натянула их, не давая лошади с ее бесценным грузом пройти мимо.

Хатч что-то отрывисто произнес, и Джо, соскочив со своего мерина, взял Кэролайн за руку и высвободил поводья. Джо что-то выкрикивал своим низким звучным голосом. Кэролайн не обращала на крики внимания. Подъехали еще люди, забрали лошадей, понесли Корина. Кэролайн кое-как ковыляла за ними до дома. У нижней ступеньки она упала и не могла подняться. Она разучилась ходить, не понимала, что нужно сгибать ноги, поднимать и ставить их на землю. Сильные руки подняли ее, и, хотя ее несли туда, где она и стремилась оказаться, она бешено отбивалась, противясь происшедшему, как будто этим могла все изменить.

Корина уложили на кровать. Льняным полотенцем Кэролайн тщательно вытерла ему волосы, стащила мокрую рубаху, стянула с ног раскисшие сапоги, с которых на пол текла вода. Она принесла чистые одеяла и как следует укутала Корина. У него были ледяные руки, и она держала их в своих, трогала знакомые мозоли, растирала, безуспешно пытаясь вернуть им тепло. Она принесла миску с кроличьим рагу, дымящимся и ароматным, села возле кровати.

– Может быть, ты поешь немного? Это поможет тебе согреться, – шепнула она ему.

– Он гнал во весь опор за крупным койотом, самцом. Оставался только этот, последний из тех, за которыми мы гонялись, потому что увидели, что дождь близко. Потаскуха – она всегда была самой резвой. И проворная, а это не одно и то же. Умница она была, эта кобылка. Быстро соображала. Никогда я не видел, чтобы всадник и лошадь так понимали друг друга, как Корин и его кобылка… – Хатч говорил тихо, монотонно, уставившись на Корина, а руки его все время двигались, он сжимал их, ломал, выкручивал и снова сжимал. Кэролайн с трудом разбирала его слова. – Но тут вдруг ни с того ни с сего она как взбесилась. Взвилась в воздух, копыта выше головы. Видно, ступила на что-то, сдается мне, там были зыбучие пески, а она вовремя не заметила, иначе обогнула бы их, это уж как пить дать. Корин упал, ударился, и… и тут Потаскуха рухнула на него сверху. Все случилось так быстро! Как будто Бог сошел с небес и одним пальцем опрокинул эту лошадь наземь. Она сломала обе передние ноги. Джо пристрелил ее. Он ее пристрелил, и нам пришлось оставить ее этим клятым койотам. Такая храбрая лошадь!

Он умолк, по щекам покатились слезы.

Кэролайн зажмурилась.

– Что ж, – заговорила она наконец медленно, как пьяная. – Придется вам съездить и привезти ее сюда. Корину не нужна другая лошадь, только эта.

Хатч озадаченно смотрел на нее, не понимая.

– Где же доктор? – спросила Кэролайн, поворачиваясь к кровати.

Темная вода, растекаясь вокруг Корина, запятнала нежный шелк одеяла. Кляксы алого цвета расцветали под грудью и руками, будто нездоровый румянец. Правое плечо его торчало под неестественным углом, а голова клонилась налево, все время только в левую сторону. Кэролайн просунула руки под одеяло, чтобы проверить, согревается ли Корин, но его тело оставалось холодным, твердым, каким-то неправильным. Она легла головой к его голове, отказываясь слушать тихий, обезумевший от страха голос из закоулков сознания, уже понимавшего, что Корин мертв.

Корина похоронили на его земле, на вершине зеленого холма примерно в ста пятидесяти футах от дома и неподалеку от источника сладкой чистой воды. Из Вудворда приехал пастор и пытался убедить Кэролайн, что погребение лучше провести в городе и похоронить покойника на церковном кладбище, но, поскольку Кэролайн молчала и не отвечала ему, последнее слово осталось за Хатчем, и он настоял, чтобы последним пристанищем Корина стала прерия. За Кэролайн в тот день присматривали Энджи Фоссет и Сорока. Они одели ее во взятое напрокат черное платье, которое было ей велико и болталось вокруг тонкой талии. Они подыскали для нее и шляпу с вуалью и двумя свисающими сзади черными страусовыми перьями.

– Ты сообщила своей родне, Кэролайн? – спросила Энджи, проводя щеткой по спутанным волосам Кэролайн. – Миленькая, скажи, ты маме написала?

Но Кэролайн не отвечала. У нее не осталось сил жить, дышать, говорить. Энджи окинула ее тревожным взглядом и отвела индианку в сторону. Они о чем-то шептались, но Кэролайн не стала прислушиваться. Они отвели ее на холм, и она стояла у могилы, пока пастор говорил проповедь перед ковбоями, соседями и жителями Вудворда. Над ними нависало мрачное, тусклое небо. Теплый ветер перебирал лежащий на гробе венок из белых роз и уронил на собравшихся несколько капель дождя.

Когда были прочитаны все молитвы и служба закончилась, Хатч сделал несколько шагов и встал в изголовье гроба. Присутствующие ждали, почтительно опустив глаза, а поскольку Хатч так и не начал говорить, подождали еще, время от времени поглядывая на него. Даже Кэролайн подняла от земли заплаканные глаза. Наконец, набрав полную грудь воздуха, Хатч заговорил низким голосом, спокойно и твердо:

– Священник сейчас сказал хорошую речь, и я знаю, что он хотел ею нас утешить. И для кого-то это, может, и станет утешением – знать, что Корин Мэсси ушел от нас в Царствие Небесное. Осмелюсь заметить, что и сам я, пожалуй, со временем смогу найти утешение в этой мысли. Надеюсь, ему там понравится. Надеюсь, там много хороших лошадей и просторные зеленые поля, по которым он может на них скакать. Я надеюсь, что небо там цвета утренней зари над прерией. Но сегодня… – Хатч замолчал, голос его дрогнул. – Сегодня я думаю, что Бог меня простит, если я попеняю Ему, что Он так рано забрал от нас Корина. Только сегодня я скажу, что нас, по-моему, здорово обидели, отняв у нас такого друга. Потому что мы будем очень горевать по нему. Я буду очень горевать. Больше, чем могу выразить словами. Он был лучшим из нас, и таким честным и добрым человеком, каких и встретить-то нельзя.

Хатч трудно сглотнул, на щеки упали две слезинки. Он небрежно смахнул их тыльной стороной ладони, потом прочистил горло и запел:

Песня его звучала заунывно и скорбно, словно сам ветер прерии, и продувала Кэролайн насквозь. Она почувствовала себя бесплотной и легкой, как воздух, невесомой, как облака в небе. Ее взгляд не отрывался от гроба из светлого дерева. Ничто в этом гробе не говорило о Корине, не напоминало ей о нем. Его как будто стерли с лица земли, думала Кэролайн, и это казалось ей невероятным. У нее не осталось ни его фотографий, ни портретов. Его запах уже выдыхался из подушек, из одежды. Хатч, Джо, Джейкоб Фоссет и еще трое мужчин встали по обе стороны гроба, обветренными руками взялись за канаты и потянули. Снова заговорил пастор, но Кэролайн повернулась и побежала прочь с холма, а складки чужого платья, хлопая, летели за ней, будто темное эхо ее подвенечного наряда. Ей нестерпимо было видеть, как натянулись канаты и напряглись руки под тяжестью лежащего в гробу. Невыносимо было думать о том, что он там, в гробу; зияющая чернота поджидающей его открытой могилы отталкивала.

– Не оставляй ее одну ни на миг. Ни на единый миг, Мэгги. Довольно она настрадалась от одиночества при живом Корине, помоги ей, Господи… – нашептывала Энджи Сороке, собираясь домой после похорон.

Кэролайн стояла рядом, но Энджи была уверена, что ей не до них. Наконец Энджи подошла к ней, положила надежные руки ей на плечи.

– В четверг я приеду, Кэролайн, – пообещала она печально, но, когда она уже открывала дверь, Кэролайн наконец вновь обрела дар речи.

– Не уезжай! – прохрипела она. Она не могла остаться одна, не могла этого выдержать. Пустота в доме ужасала ее теперь не меньше, чем просторы снаружи. – Умоляю, не уходи, Энджи…

Энджи повернулась к ней с изменившимся лицом.

– О, Кэролайн! – вздохнула она, обнимая соседку. – У меня сердце разрывается от жалости к тебе, правда.

Услышав это, Кэролайн расплакалась, прижавшись сотрясающимся от рыданий телом к Энджи.

– Я… я этого не вынесу… я не выдержу! – рыдала она так, что, казалось, от чудовищной боли ее тело вот-вот разорвется.

Сорока спрятала лицо в ладонях и покачивала головой от горя.

В какой-то момент Энджи пришлось-таки уехать – у нее была своя семья, которая в ней нуждалась. Сорока старалась быть рядом почти все время. Она спала на сложенном одеяле в гостиной, и Уильям был рядом с ней. Ночью его плач будил Кэролайн, и она страшно пугалась незнакомых пронзительных звуков. Спросонья ей казалось, что в дом проникли койоты, что где-то кричит от боли вернувшийся к ней Корин. А когда она просыпалась окончательно, на нее снова наваливалась все та же непроходящая апатия. Однажды ночью она выглянула в щелку и увидела, как при свете свечи смуглая женщина кормит младенца, напевая ему так тихо, что Кэролайн могла бы принять этот звук за дуновение ветра или за шум крови в ушах. Темнота за спиной казалась ей враждебной, словно там прятался упырь, и она боялась обернуться и увидеть его. Темнота пустой спальни, такой же пустой, как все остальное. Тоска по Корину, когда она легла в эту темную постель, полоснула по сердцу, как нож, и медленно проворачивалась в ране. Поэтому сейчас она долго стояла у двери и глядела в щель, привлеченная светом, как мотылек, пока Сорока не перестала петь и едва заметно не переменила позу – ровно настолько, чтобы показать: она чувствует, что на нее смотрят.

Сражаться с летним зноем теперь не имело для Кэролайн никакого смысла. Она выполняла все, что ей велели, и даже ела, пока рядом сидела Сорока и уговаривала. По вечерам Сорока, тихо болтая о всякой ерунде, раздевала Кэролайн и расчесывала ей волосы, как это когда-то делала Сара. Кэролайн прикрывала глаза и вспоминала те времена, беспросветную печаль после смерти родителей и то, как ей казалось, что никогда уже не будет так скверно и так одиноко. Но то, что происходило с ней сейчас, было хуже, намного, намного хуже.

– Помнишь, как мой отец водил нас с тобой в цирк? – шептала она с улыбкой, точнее, с призраком улыбки.

– Кто такая Сара? – резко спросила Сорока. – Я Сорока, я ваш друг, миссис Мэсси.

Открыв глаза, Кэролайн поймала взгляд индианки в зеркале.

– Да, конечно, – беззвучно согласилась Кэролайн, не желая признаться в том, что на мгновение перестала понимать, кто она и где находится.

Хлопоча по хозяйству, Сорока стала сажать Уильяма на колени к Кэролайн. Отчасти она приняла такое решение потому, что Кэролайн часами молчала или сидела с неподвижным, застывшим лицом, не отвечая на вопросы. Мальчик, которому исполнилось уже десять месяцев, вскоре начинал ерзать и копошиться, так что ей приходилось удерживать его на руках, успокаивать, обращать на него внимание.

– Спойте ему, миссис Мэсси. Расскажите ему историю про сад Эдена, – настаивала Сорока, и, хотя Кэролайн не могла найти в своем сердце ни сказок, ни песен, для ребенка у нее находилось подобие улыбки, а руки ее оживали настолько, чтобы пощекотать его, удержать и посадить поудобнее. Она не возражала, когда он дергал ее за волосы. Уильям с любопытством рассматривал ее своими бархатными темными глазками, пускал слюни и улыбался, а иногда Кэролайн хватала его и прижимала к себе, зажмурившись, словно черпала силу из крохотного тельца. В эти мгновения Сорока оказывалась рядом, готовая выхватить ребенка, если объятия окажутся слишком крепкими и напугают его.

Летом Кэролайн часы напролет сидела на веранде, подталкивая ногой любимое кресло-качалку Корина, и слушала с закрытыми глазами, как оно поскрипывает, раскачиваясь туда-сюда, туда-сюда. Она старалась не задумываться. Не размышлять о том, как могла бы сложиться жизнь, если бы она не стала винить тогда койотов в своих ночных страхах. Не думать о том, как могла бы сложиться жизнь, если бы тогда ей не привиделся кошмар, если бы она не боялась прерии, если бы смогла приспособиться, оказалась бы более выносливой, крепкой, храброй. Если бы на ее месте оказалась любая другая, а не она, которая послала мужа на смерть, заставив гоняться за луговыми волками. Она плакала, не замечая этого, и часто ходила с лицом, соленым от слез. У нее не было ребенка от Корина, которого она могла бы растить, лелеять и рассказывать с тихой грустью о том, каким сильным и славным был его отец. Ничего не осталось ей от него, никакого следа, никакого утешения. Она сидела, уставив невидящий взгляд на бескрайний горизонт, и испытывала перед ним страх. Она сидела весь день, и ей было страшно. Таков был единственный способ, которым она могла покарать себя, хотя и чувствовала, что заслуживает куда худшего и что любых мучений недостаточно, чтобы ее наказать.

Спустя несколько недель в дом явился Хатч, почтительно постучав в дверь. Не будь Кэролайн до такой степени погружена в себя со времени гибели Корина, она обратила бы внимание на то, как изводит себя этот человек, и, конечно, заметила бы, что он избегает ее, взвалив на одного себя вину за происшедшее с Корином. Хатч исхудал, потому что кусок не лез ему в горло. Несчастный случай слишком глубоко ранил и его. Морщины на лице обозначились еще резче, а ведь ему не было и тридцати пяти. Вина тяготила его, а горе состарило прежде времени, наложив на него тяжелый отпечаток, как и на Кэролайн, но она бессильна была предложить утешение. Даже Хатчу. Она приготовила для него кофе и отметила, походя и без удовлетворения, что напиток получился у нее крепким и душистым, не водянистым, не горьким и не подгорелым. Кэролайн представила себе, как его пробует Корин, вообразила его улыбку, обычно появлявшуюся на его лице, когда он собирался похвалить ее, обняв за талию и целуя в щеку. Родная моя, это лучший кофе, какой я только пил в жизни! Даже маленькие ее победы радовали его чрезвычайно. От таких мыслей у Кэролайн подкашивались ноги.

– Миссис Мэсси, вы же знаете, я стараюсь вас не беспокоить, но есть вещи, требующие вашего внимания, – заговорил Хатч, принимая из ее рук кружку.

Кэролайн жестом пригласила его сесть, но Хатч, хоть и бросил взгляд на предложенный стул, остался стоять.

– Какие вещи? – поинтересовалась она.

– Ну, словом, после… ухода мистера Мэсси владелицей ранчо стали вы. Я понимаю, такое известие может вас напугать, но уверяю, бояться вам совершенно нечего. Я не хочу, чтобы вы тревожились из-за этого. Я останусь здесь помогать вам, возьму управление на себя. Я ведь неплохо знаю положение дел и провел здесь достаточно времени, чтобы называть это место своим домом. Ваш супруг мне доверял, мы вместе строили планы, и, надеюсь, вы мне тоже доверяете. Но есть кое-что, что я никак не могу сделать без вас, например выплатить жалованье работникам и ковбоям.

– Жалованье? Но… где взять деньги? – нахмурилась Кэролайн.

– Здесь их, может, и нет. Корин каждые два месяца привозил жалованье из банка в Вудворде, и я полагаю, вы смогли бы проделать то же самое.

– Вы… хотите, чтобы я поехала в Вудворд? Увольте, я не могу, – отказалась Кэролайн так решительно, словно он предлагал ей отправиться на Луну.

– Я вас отвезу. Можно провести там всего одну ночь, если вам будет угодно. А может, вам захочется навестить кое-кого из дам, пока мы будем там. Мне думается… – Хатч помолчал, вертя в ладонях кружку. – Мне думается, надо бы вам съездить в Вудворд, мэм. Мне кажется, вам неплохо было бы повидать людей. Развеяться немного. А если не заплатить парням, они разбегутся кто куда. Они хорошие ребята и верные, но работают без жалованья уже два месяца, а это непорядок. А без них мне одному на ранчо не управиться.

Он отхлебнул густой и ароматный кофе, и удивление на его лице не осталось незамеченным. Кэролайн представила, как они едут в Вудворд, и ее охватила страшная слабость. Покачнувшись, она едва удержалась на ногах и схватилась за спинку стула, чтобы не упасть.

– Хорошо, раз без этого не обойтись. Корин… Корину хотелось бы, чтобы на ранчо поддерживали порядок.

– Это верно, миссис Мэсси, – согласился Хатч. Он снова помолчал и скорбно опустил голову. – Ваш муж был хорошим человеком, это уж точно. Лучшим из всех, кого я знал. А это место было его радостью и гордостью, так что, думаю, ради него надо нам продолжить его дело, чтобы ранчо становилось больше и лучше прежнего.

Хатч посмотрел на Кэролайн, ожидая отклика, но она смотрела в окно и едва ли слышала его слова.

– Чертовски хороший кофе, извините за грубость, миссис Мэсси, – сказал Хатч.

Кэролайн взглянула на него и кивнула, соглашаясь.

Она забыла зонтик и почувствовала, что солнце жжет кожу, как только они отъехали от дома. Щурясь на ослепительном свету, она подумала о морщинах, которые теперь неизбежно появятся, и вдруг поняла, что ей это безразлично. Дул ветер, жаркий и сухой, и на дороге в Вудворд пыль стояла столбом. Острые песчинки попадали Кэролайн в немигающие глаза, и к тому времени, как они добрались до Мэйн-стрит, щеки у нее были все в слезах. Она небрежно смахнула их и пальцами стала тереть глаза, ощущая под веками странно отвердевшие глазные яблоки.

– А ну-ка перестаньте. Не нужно так, – тихо велел ей Хатч.

Он намочил свой платок водой из фляжки и умыл ее, смыл песок, одновременно удерживая ее руки, не давая дотрагиваться до глаз.

– Ну вот, – спокойно сказал он, – так-то лучше. Мне думается, ваши бедные глаза и без того достаточно наплакались за последнее время.

Хатч немного ослабил хватку, но не сразу выпустил ее руки из своей, а сначала большим пальцем заботливо смахнул последние песчинки с ее щеки.

– Это и есть тот банк? – хрипло спросила Кэролайн. Коляска остановилась напротив банка Герлаха, большого здания с красивой вывеской.

– Да, тот самый. Хотите, я пойду с вами?

– Нет, – она помотала головой, – я справлюсь. Спасибо вам.

В здании было тихо и прохладно, и башмачки Кэролайн, когда она вошла, звонко застучали по деревянному полу. Подойдя к чистенькому молодому клерку, она отметила, что он слегка поморщился при виде ее чумазого лица и беспорядка в платье и прическе. У стены мерно тикали напольные часы – Кэролайн не слышала этого звука с самого Нью-Йорка. Она глядела на сверкающие часы, почти точь-в-точь такие же, как те, которые стояли в вестибюле у Батильды, и они казались ей вестником из другого мира.

– Чем могу быть полезен, мэм? – спросил клерк.

– Я бы хотела снять деньги со счета, – ответила Кэролайн, осознав в то же мгновение, что понятия не имеет, как это делается, ей ведь никогда прежде не доводилось выполнять подобных операций.

– У вас имеется счет в банке Герлаха, мэм? – спросил клерк таким тоном, будто считал это маловероятным.

Кэролайн оглядела аккуратную полоску его усиков, безупречный костюм, воротничок. Чересчур высокомерен, подумала она, для банковского служащего. Взяв себя в руки, она подняла на него уверенный взгляд:

– Полагаю, что мой муж в течение многих лет пользовался услугами вашего банка. Я миссис Корин Мэсси.

Тут же за спиной у юнца вырос человек постарше и ласково ей заулыбался:

– Миссис Мэсси, прошу вас, проходите, садитесь. Меня зовут Томас Берринджер. Я вас ждал. Все бумаги в полном порядке, и, разумеется, у вас есть доступ к счету вашего покойного супруга. Могу ли я предложить вам стакан воды? – Мистер Берринджер проводил ее, усадил в кресло и взмахом руки велел юнцу принести воды.

Когда возник вопрос о том, какую сумму снимать, Кэролайн поняла, что представления об этом не имеет. Она не знала, какое жалованье получает ковбой или работник на ранчо, сколько всего следует им заплатить, не знала даже, сколько человек ждут платы. Она сняла половину имеющейся суммы. Мистер Берринджер, судя по его виду, был удивлен, но заполнил все необходимые бланки и протянул ей на подпись. Увидев дату, которую он проставил на документе, Кэролайн удивилась.

– Сегодня мой день рождения, – отрешенно сказала она. – Мне исполнился двадцать один год.

– Вот как! – Мистер Берринджер улыбнулся несколько натянуто. – Желаю вам долгих лет жизни, миссис Мэсси.

Сверток с банкнотами оказался большим и тяжелым. Кэролайн нерешительно взвесила его на руке, соображая, куда бы положить. Заметив ее колебания, мистер Берринджер снова кивнул клерку, и тотчас был принесен полотняный мешок, чтобы скрыть деньги от нескромных глаз. Выйдя, Кэролайн постояла на тротуаре, глядя на людей, коней, повозки. Когда-то ей так нравилось быть окруженной людьми, среди них она чувствовала себя как дома. Отныне она нигде не будет чувствовать себя как дома, молодая женщина вдруг отчетливо поняла это. Сейчас можно было бы походить по городским лавкам, накупить книг, вкусной еды или одежды, но ей ничего, совсем ничего не хотелось. Заметив поблизости галантерею, она купила для Уильяма мягкое белое одеяльце, вязанное крючком, и плетеную соломенную колыбель с ручками.

– В такой ему будет прохладнее в такую жару, чем в кожаной, где он спит сейчас, – объяснила она Хатчу.

– Как же это славно, Кэролайн. Я уверен, что Мэгги очень порадуется, – кивнул Хатч, убирая подарки под сиденье их экипажа.

Много позже, когда она уже не могла ему ответить, Кэролайн поняла, что Хатч впервые за все время назвал ее по имени.

Они остались в городе только на одну ночь, переночевали в той же гостинице, где останавливались, когда приезжали на праздник. Кэролайн попросила дать ей ту же комнату, но она оказалась занята. Ей хотелось навестить место, где бывал Корин, как паломнику, посещающему святые места. Как будто комната могла помнить Корина, как будто можно было ощутить его дух, витающий там. Она долго сидела у окна и глядела, как садится солнце, щедро окрашивая городок в багрянец и золото. Кэролайн смотрела на прохожих, слышала обрывки разговоров, смех, пыталась вспомнить, каково это – быть одной из них. Когда совсем стемнело, она увидела выходящего из гостиницы Хатча, с гладко причесанными волосами и в чистой сорочке. Он зашагал прочь по Мэйн-стрит, и Кэролайн смотрела ему вслед, пока он не затерялся в толпе.

Работникам выплатили жалованье, и пачка банкнот уменьшилась почти на треть. Кэролайн сложила остатки в полотняный банковский мешок и спрятала его в свой несессер. Рука наткнулась на что-то мягкое, и она вытащила сверток. Это оказались завернутые в синий бархат изумруды ее матери и другие драгоценности. Она любовалась мерцающими камнями, вспоминая, как надевала их в последний раз, в день знакомства с Корином. Неужели она надеялась, что будет носить их здесь? В скромной спальне драгоценности выглядели неуместно. Словно тепличные цветы на пшеничном поле. Кэролайн приложила их к себе и посмотрелась в зеркало. Как же она изменилась! Огрубела, кожа потемнела от загара, на носу россыпь веснушек, а волосы тусклые и неухоженные. Похожа на служанку, примеряющую украшения хозяйки, – было совершенно ясно, что она никогда больше не сможет их носить. В прерии для них нет места. Кэролайн снова завернула их в бархат и убрала в несессер. Сунула в саквояж чистое белье и несколько блузок, ночную сорочку с длинными рукавами, слишком теплую для лета, гребни для волос и пудру. Затем захлопнула крышку и туго затянула ремни, спрашивая сама себя, что это за странные сборы, как будто ей куда-то ехать.

В конце августа на ранчо воцарилась тишина. Хатч, Джо и почти все остальные мужчины отправились на пастбища со стадом почти в тысячу голов, чтобы животные нагуляли жир перед тем, как их погрузят в вагоны и отправят на север, в мясные лавки восточных штатов. Тех же работников, кто остался на ранчо, косила неизвестная болезнь. Она стремительно передавалась от одного к другому, больные падали без сил, страдая от изнурительной лихорадки и судорог. Однажды утром, сидя на веранде, ни о чем не думая и ощущая пустоту внутри, Кэролайн увидела Энни, сестру Джо, подъезжавшую к ранчо на мышастом пони, принадлежавшем Сороке. Женщина направлялась на восток, то и дело пришпоривая лошадку. Когда индианка проезжала мимо, Кэролайн увидела тревогу на ее лице, изборожденном морщинами. Она смотрела ей вслед, пока та не скрылась из виду, а потом поняла, что со вчерашнего дня не видела Сороку. Она поднялась и медленно двинулась через двор.

В землянке было жарко, в спертом воздухе стоял запах прогоркшего жира. Сорока без движения лежала на одеялах, а Уильям хныкал и поскуливал в соломенной колыбельке, купленной Кэролайн. От ребенка исходил явственный запах аммиака и экскрементов, но его перебивал отвратительный, какой-то металлический смрад, которого Кэролайн инстинктивно испугалась. С бьющимся сердцем она опустилась на колени возле Сороки и легонько потрясла ее за плечо. Лицо индианки пылало, пересохшие губы запеклись. Она с трудом приоткрыла воспаленные, лихорадочно блестящие глаза, и Кэролайн невольно подалась назад.

– Сорока, ты заболела? Куда поехала Энни? – торопливо заговорила она.

– Я болею. Белое Облако тоже. Ее снадобья не помогли, – шепнула Сорока.

Заметив у кровати деревянный ковш, Кэролайн схватила его. В нем еще оставалось какое-то зелье с резким кисловатым запахом.

Кэролайн поднесла его к губам Сороки, но девушка с трудом отвернула голову:

– Не хочу больше это пить. Не надо больше.

– У тебя лихорадка, тебе нужно пить, – сказала Кэролайн. – Я принесу воды. Тебе нужно подняться, Сорока. Уильям грязный, и…

– Я не могу встать, нет сил. Не могу его переодеть, – ответила Сорока с такой болью в голосе, что Кэролайн вздрогнула. – Ты это сделай. Пожалуйста.

– Но я же не умею! – испугалась Кэролайн. – Мэгги, почему ты не послала за мной, не сообщила, что заболела?

Сорока посмотрела на нее, и в этом взгляде она прочла ответ. Индианки считали, что она ни на что не способна и нечего ждать от нее помощи. Слезы выступили у нее на глазах.

– Я все сделаю, переодену и вымою его. И принесу тебе воды, – пообещала Кэролайн, вытирая Сороке лицо.

От больной и ребенка исходило тошнотворное зловоние, и она поспешила наружу, превозмогая нахлынувшую дурноту. Оказавшись на свежем воздухе, она схватила ведро и заторопилась к резервуару.

– Где Белое Облако? И куда поехала Энни? – спросила она от двери.

– Белое Облако тоже болеет. Она там, в типи, лежит. Энни поехала на восток, на земли нашего народа, к реке Арканзас… она привезет оттуда лекарство…

– Река Арканзас? Да ведь до нее двести миль с лишним! Путь займет у нее долгие дни! – сквозь слезы воскликнула Кэролайн.

Сорока, осунувшаяся от болезни и отчаяния, смотрела на нее.

– Пожалуйста, вымой Уильяма, – повторила она.

Кэролайн принесла ведро воды и ковш. Ей потребовались все силы, чтобы приподнять голову и плечи Сороки и держать ее, чтобы индианка могла напиться. Но Мэгги сделала лишь несколько мелких глоточков и сказала, что ей трудно глотать.

– Пожалуйста, попей еще, – уговаривала Кэролайн, но Сорока не отвечала, вновь откинувшись на свое смрадное ложе с закрытыми глазами.

Осмотревшись в землянке, Кэролайн отыскала чистые пеленки, подгузники и полотенце. Она вынула Уильяма из колыбели, вышла с ним во двор. Испражнения, которые она обнаружила, развернув ребенка, заставили ее отвернуться и зажать рот, и она поскорее бросила грязные пеленки в гаснущий костер. Вода оказалась слишком холодной, и Уильям заплакал, когда она опустила его в ведро, пытаясь как-то отмыть засохшую пакость с его попки. Но постепенно крики становились тише, ребенок охрип и, кажется, устал от плача. К концу купания он даже задремал, и Кэролайн старательно, как могла, завернула его в чистый подгузник. Сев прямо на землю, она уложила малыша к себе на колени и в забытьи гладила его руки, но тут вдруг ей показалось, что он очень горячий, а щеки слишком разрумянились. Для проверки она прижала руку к своему лбу, разница была очевидна. Кэролайн поспешно вскочила, схватила ребенка и вернулась в землянку.

– Сорока… Уильям очень горячий. Мне кажется, у него тоже жар. – Она поднесла ребенка к Сороке, чтобы та посмотрела. Глаза индианки были полны слез.

– Я не знаю, как ему помочь. Он тоже заболеет… Прошу, возьми его в дом! Корми его, мой его. Прошу тебя! – слабым голосом выговорила она.

– Я его вымыла, видишь? С ним все будет хорошо… и с тобой тоже, ты выздоровеешь, Сорока! – воскликнула Кэролайн.

– Белое Облако… – неразборчиво прошелестела Сорока.

Кэролайн уложила Уильяма в соломенную колыбель и отправилась в типи. У входа она помедлила, не решаясь двинуться дальше. Ей вспомнился твердый взгляд Белого Облака, ее гортанный голос, напевающий непонятную песню.

– Белое Облако! Можно мне войти? – робко позвала она, но ответа не последовало.

Учащенно дыша, Кэролайн приподняла полог и вошла. Белое Облако лежала ничком на полу, как груда тряпья. Пряди мокрых от пота седых волос прилипли к голове. Сейчас, когда ее огненные глаза были закрыты, стало понятно, что это просто старуха, маленькая и слабая, и Кэролайн устыдилась своего страха.

– Белое Облако? – шепотом окликнула она, опускаясь перед ней на колени, и потрясла ее за плечо, как до этого Сороку. Но старая индианка не откликалась. Она не просыпалась, дышала часто и поверхностно, а от ее кожи на Кэролайн пахнуло жаром.

Девушка растерялась, не зная, что предпринять. Он вышла из типи и долго стояла на дворе с трясущимися руками – неожиданно она оказалась одна в окружении людей, которые нуждались в помощи.

По настоянию Сороки Кэролайн забрала Уильяма с собой. Вскоре он уснул, засунув кулачок в рот. Уложив его в самом прохладном уголке дома, она начала осматривать шкафы и полки на кухне в поисках какой-нибудь еды, подходящей для Сороки. Собравшись с духом, она дошла до бараков и на трех койках обнаружила больных. Изумленные ее появлением, беспомощные ковбои что-то сбивчиво шептали, уверяя, что им уже полегчало, однако сил на то, чтобы подняться, у них уже не было. Кэролайн притащила воды, напоила всех и оставила по кружке воды у постели каждого. Она надеялась найти кого-нибудь, кто смог бы доскакать до города и привезти доктора, но никто из остававшихся не был на это способен. От панического страха у Кэролайн сжималось горло. Она вернулась в дом и попробовала сварить суп из сухой фасоли и остова курицы, мясо которой Сорока жарила два дня назад. Потом принесла из подпола тыкву и приготовила для Уильяма пюре.

Ночью Уильям разбудил ее отчаянным плачем, и она поднялась, взяла его на руки, качала, целовала, говорила что-то ласковое, утешала. Когда он затих и уснул, Кэролайн снова положила его, а сама села у края кровати и тихо заплакала от жалости к себе, ведь ей всегда так хотелось ребенка, который бы спал в колыбели рядом с их кроватью, ребенка, которого она утешала бы и любила. Но не ей принадлежит это дитя, и Корин не лежит с нею рядом, и этот ничтожно малый кусочек мечты, намек на то, как все могло бы сложиться, был невероятно горек и одновременно так сладостен.

К утру у Кэролайн не осталось сомнений, что Уильям тоже подхватил лихорадку. Мальчик весь горел, слишком много спал, а просыпаясь, был вялым и капризным. Кэролайн сначала обошла бараки с супом, который сварила накануне, потом навестила в землянке Сороку и помедлила у входа в типи. Она понимала, что должна войти и постараться растормошить Белое Облако, напоить ее водой. Но ее обуял страх, новый жуткий страх, порожденный скорее инстинктом, нежели сознанием. От этого страха у нее шевелились волоски на шее, но все же она заставила себя приподнять полог и войти. Белое Облако не шевельнулась. Она вообще не шевелилась. Совсем. Даже грудь не поднималась и не опадала при дыхании. Кэролайн выронила полог и попятилась назад. Она дрожала всем телом, внутри у нее все сжалось от ужаса. Задыхаясь, она вошла в землянку.

Сорока еще сильнее ослабела, разбудить ее оказалось труднее. Белки ее глаз казались серыми, а кожа стала еще горячее. Влажной тряпицей Кэролайн обтерла ей лицо, смочила потрескавшиеся губы.

– Как Уильям? Заболел? – прошептала Сорока.

– Он… – Кэролайн помедлила, не решаясь сказать правду, но потом добавила твердо: – У него жар. Он что-то тихий сегодня.

Тусклые глаза Сороки испуганно блеснули.

– А Белое Облако? – спросила она.

Кэролайн отвернулась, перебирая ковш, ведро, полотенце.

– Спит, – коротко ответила она. Потом подняла голову.

Сорока не отрываясь смотрела на нее, и она не смогла выдержать взгляд индианки.

– Я не знаю, что нам делать. Не знаю, как помочь себе и Белому Облаку, – безнадежно прошептала Сорока. – Вся надежда на то, что Энни скоро вернется и привезет лекарство…

– Это будет совсем не скоро! – в отчаянии крикнула Кэролайн. – Кому-то нужно ехать! Нельзя же ждать Энни!

Она поднялась, заходила по землянке.

– Я поеду, – заявила она наконец. – У меня хватит сил. Я поеду и… возьму с собой Уильяма. Доктор сразу же осмотрит его, а потом приедет со мной сюда и вылечит тебя и остальных. Это лучший выход.

– Ты увезешь с собой Уильяма?..

– Так будет лучше. Тебе не по силам сейчас присмотреть за ним, Сорока! А я могу. Я впрягу лошадь в коляску, я справлюсь. И доктор осмотрит Уильяма уже сегодня. Сегодня, Сорока! Он сможет дать ему лекарства уже вечером! Пожалуйста. Это действительно лучший выход.

Теперь, когда решение было принято, Кэролайн не терпелось поскорее начать действовать. Она вспомнила о Белом Облаке, ее странной неподвижности.

– А иначе может быть поздно, – прибавила она.

Глаза Сороки расширились от страха, и она моргнула, смахивая слезинку.

– Пожалуйста, заботься о нем как следует. Возвращайся скорее, – заклинала она.

– Я буду о нем заботиться! И сразу пришлю к тебе доктора. Все наладится, Сорока, все правда наладится, – уверяла Кэролайн дрожащим голосом. Взяв Сороку за руку, она крепко ее пожала.

Кэролайн погрузила свой саквояж, колыбельку и мешок с вещами Уильяма и всю дорогу погоняла лошадь, стараясь ехать как можно быстрее. Она смело направляла коляску между зарослями кустарника, вспоминая, как делали Корин и Хатч. Норт-Канейдиан обмелел, и вода едва касалась ступиц колес, когда они пересекали реку, подняв со дна сладковато пахнущий ил. Сделав остановку, чтобы отдохнуть самой и дать передышку лошади, Кэролайн взяла Уильяма на руки. Жар не проходил, и, просыпаясь, ребенок сразу начинал плакать, но сейчас он спал, и его спокойное личико вдруг так напомнило Кэролайн лицо Корина, когда тот засыпал в своем кресле, что от неожиданности она задохнулась. Вновь допустив, пусть на миг, что это может быть сын Корина, она пыталась и не могла вздохнуть, словно в легких не осталось воздуха. Она села на песок с Уильямом на коленях и стала рассматривать его, изучать подробно, от линии роста волос до пальчиков на ногах. Длинные пальцы, широко расставленные, совсем как у Корина. Волосы темные, но кожа светлее, чем у Сороки и Джо. Глаза хоть и карие, но вокруг зрачка заметен зеленоватый ободок, отчего они кажутся более светлыми. В очертании крошечных бровей, в изгибе губ над упрямым подбородком Кэролайн обнаруживала все новые черточки своего мужа. Прижав ребенка к груди, она разразилась рыданиями. Она оплакивала и предательство Корина, и свою безвозвратную потерю, и то чистое, томительное чувство, которое зарождалось в ее груди, когда она прижимала к себе это дитя.

Доктор, только взглянув на безумное лицо Кэролайн и на ребенка в ее руках, тут же пригласил ее в кабинет. Забрав у нее Уильяма, он подробно осмотрел мальчика, попутно задавая Кэролайн вопросы о симптомах болезни у взрослых и о том, давно ли эпидемия свирепствует. Выслушал сердце и легкие ребенка, почувствовал жар, исходящий от его нежной кожи.

– Уверен, что с вашим малышом все будет в порядке. У него повышена температура, но не слишком, а сердце у него крепкое и здоровое. Постарайтесь не волноваться. Вы остаетесь на ночь в городе? Хорошо. Охлаждайте его. Главное сейчас – как можно быстрее сбить температуру. Делайте холодные компрессы да почаще меняйте. Каждые четыре часа давайте ему по три капли вот этого лекарства на язык, затем чайную ложечку воды. Это жаропонижающее. А если мальчик захочет есть или пить, очень хорошо. Думаю, он быстро поправится. Успокойтесь, у вас такой испуганный вид! Вы привезли его как раз вовремя. А сейчас я не мешкая выезжаю на ранчо, потому что, если болезнь запущена, последствия могут быть самыми тяжелыми. Вы придете завтра, чтобы я снова мог осмотреть ребенка?

Кэролайн кивнула.

– Вот и славно. А теперь – отдыхать, вам обоим это необходимо. А вашему малышу – еще и прохладные компрессы. Есть ли там, на ранчо, другие дети или люди преклонных лет? – спросил врач, когда он покидала кабинет.

– Других детей нет. Белое Облако очень стара, хотя я не могу сказать наверняка, сколько ей лет, – пролепетала Кэролайн прерывисто. – Только мне кажется… я думаю, что она уже мертва.

Доктор внимательно и недоверчиво посмотрел на нее:

– Я выезжаю немедленно, ночью, надеюсь поспеть туда к восходу. Вот адрес другого врача. Если Уильяму станет хуже, вызывайте его.

Он протянул Кэролайн визитную карточку, энергично кивнул и вышел из кабинета.

Кэролайн не сомкнула глаз. С гостиничной кухни она принесла таз холодной воды и аккуратно положила смоченный платок на лоб Уильяму, как велел доктор. Она не могла оторвать от него глаз, вглядывалась в лицо, изучала каждую черточку, каждый волосок на голове. Временами ребенок просыпался и тоже смотрел на нее, хватал ее за палец с неожиданной силой, и это вселяло в нее надежду. К утру у нее шла кругом голова от усталости, но жар у Уильяма спал. Он поел рисового пудинга, приготовленного хозяйкой, и спокойно уставился на женщин, будто оценивая их, так что они невольно заулыбались. Кэролайн завернула мальчика в вязаное одеяльце, уложила в колыбель и, сунув ему пустышку, посмотрела на него. Он мог бы быть ее сыном – доктор сразу так и подумал. Он вполне мог быть сыном респектабельной белой женщины, решительно ничто не указывало на то, что этот младенец – индеец из племени понка. И в самом деле, это мог бы быть ее ребенок, думала она. Он и должен принадлежать ей.

Кэролайн медлила, ей не хотелось возвращаться на ранчо. Следовало бы тронуться в путь уже давно, на рассвете, но от одной мысли об обратной дороге ее охватывала такая усталость, что она отводила глаза от черной коляски, стоявшей на улице рядом с гостиницей, и от загона, в котором провела ночь ее лошадь, невозмутимо жуя сено и почесываясь потной головой об изгородь. Доктор поможет больным, а когда Кэролайн вернется, Уильяма придется отдать. Она думала о Белом Облаке, неподвижно лежащей в типи. Думала о Сороке, больной и беспомощной. И о предстоящей бессмысленной жизни, которая будет тянуться год за годом без Корина. Глядя на Уильяма, она улыбалась, чувствуя, как внутри растет, распускается нечто. Нечто, дающее новое направление ее мыслям и внушающее надежду на то, что еще не все потеряно. Она не вернется. Там ее ждет будущее, черное и жуткое, как могила, которую Хатч выкопал в прерии для Корина. Она не может вернуться назад.

На другом конце города клубы пара поднимались над железнодорожными путями. Кэролайн шла туда, держа саквояж в одной руке и переносную колыбельку – в другой. Под их весом она пошатывалась, однако шла целеустремленно, ни о чем не думая, потому что ее мысли были слишком мрачны. Платформу окутывал пар и запах горячего металла, которым когда-то встретил ее Вудворд. Но исполинский черный локомотив смотрел в другую сторону. Он смотрел на север, в сторону Додж-Сити, Канзаса и дальше, туда, откуда она приехала, прочь от прерии, разорвавшей ей сердце.

– Смотри, Уильям, смотри, это поезд! – воскликнула она, приподнимая ребенка, который впервые видел эту громаду.

Уильям подозрительно таращился на него, махал рукой, пытаясь поймать клубившийся вокруг пар. В этот момент свисток дежурного напугал их обоих, поезд, грозно рявкнув, выпустил широкую, мощную струю пара, а его колеса пришли в движение. Какой-то опаздывающий пассажир вскочил на платформу, дернул дверь вагона и вскочил в него, как раз когда поезд начал медленно двигаться вдоль платформы.

– Скорее, мэм! Давайте-ка руку, не то опоздаете! – улыбался мужчина, подавая ей руку.

Кэролайн поколебалась. Потом решительно ухватила протянутую руку.