Эстер на мгновение просыпается среди ночи, проводит рукой по пустой половине кровати. Решив, что скоро утро, она снова засыпает, придавленная, будто саваном, смутным ощущением безнадежности. Она чувствует апатию, ей кажется, что нет смысла вставать. Однако с наступлением утра, когда лучи солнца, пробравшись между занавесками, снова будят ее, она замечает, что подушка Альберта гладкая и пухлая, а простыня с его стороны кровати по-прежнему туго натянута. Накануне, когда она уходила спать, он остался сидеть с Робином Дюрраном, увлеченный беседой. И теперь ясно, что, где бы он ни был, спал он уж точно не в своей постели. Эстер одевается со всей тщательностью, на какую способна без помощи Кэт. Она ощущает непонятную тревогу с тех пор, как увидела во дворе Кэт с Робином Дюрраном. Он казался взволнованным. То, как близко он стоял к Кэт, как жестикулировал, показалось ей слишком уж фамильярным. Как будто они хорошо знакомы, как будто между ними есть какие-то отношения, о которых она ничего не знает. Амелия назвала Робина красавчиком; может, и Кэт такого же мнения.

Эстер закалывает волосы, немного припудривает щеки, чтобы придать им гладкости, спускается в своем утреннем платье и застает Альберта в гостиной: он сидит, сложив руки на коленях, взгляд устремлен в пустоту. Штанины его брюк в пыли и грязи, ботинки покрыты грязной коркой. Что касается Робина Дюррана, его тут нет.

— Альберт, что с тобой? Где ты был? — спрашивает она, останавливаясь рядом с ним, беря в руки его вялую ладонь.

Он медленно поднимает на нее глаза, как будто древний старик, моргает раз-другой, прежде чем узнает ее.

— Этти, я ждал тебя. Прости меня. Я был слишком взволнован, чтобы ложиться в постель. Решил, что лучше не тревожить тебя пока… — бормочет он.

— Тревожить? Но чем? Что же случилось? — Эстер крепко сжимает его руку.

Ей не нравится то, что он глядит на нее как будто откуда-то издалека и что голос его пронизан усталостью и недоумением.

— Боюсь, порок живет среди нас… гниль и плесень замарали чистоту нашего дома, — произносит Альберт, морщась, как будто даже собственные слова отвратительны ему.

— Гниль? Альберт, пожалуйста, я не понимаю тебя!

— Служанка. Та, с темными волосами. Мы немедленно должны избавиться от нее, — произносит он более решительно.

— Кэт? Почему? Что случилось? — с тревогой спрашивает Эстер. Гниль и плесень? Она думает о том, на чем поймала Амелия своего мужа, о фамильярности Робина с Кэт. У нее пересыхает в горле. — Это мистер Дюрран?

— Что? О чем ты? Это не имеет никакого отношения к Робину! Он уже вернулся? Он пришел из лугов? — Альберт привстает со стула, но только для того, чтобы устало упасть обратно.

— Не знаю… Альберт, где ты ночевал?

— Нигде. Я не мог спать. Не мог спать. Мне нужно многое обдумать… Девушку необходимо прогнать… и как можно скорее. Ничего удивительного! Ничего удивительного, что у меня не получилось! Запятнанный дом! Такое распутство… Она марает все, к чему прикасается… — Альберт резко вскидывает руки, лицо вытягивается от отчаяния.

— Распутство? Какое еще распутство? — Эстер силится держать себя в руках, опускается рядом с ним на корточки, пытаясь понять по его лицу, о чем он.

Его лицо близко, взгляд потемнел от мыслей, прочесть которые она не в силах. На ее глаза наворачиваются слезы, горячие и едкие.

— Берти, умоляю. Объясни, — просит она.

Альберт смотрит на нее сверху вниз и улыбается кроткой печальной улыбкой.

— Ну конечно же ты не понимаешь. Ты воплощение женских добродетелей, — произносит он. Эстер тоже улыбается, радуясь хотя бы тому, что ссора, вызванная ее непрошеными ласками, кажется, позабыта. — Вечером я пошел с полицейскими в игорный притон Тэтчема, снискавший дурную славу. Я пошел, чтобы убедить людей оставить стезю греха, отказаться от безбожного времяпрепровождения… Я пытался объяснить, какой вред они наносят самим себе, всем нам… всему человечеству!

— Но… но при чем здесь Кэт?

— Кэт? Кто такая Кэт?

— Наша горничная, Берти. Ты сказал, что горничную необходимо уволить…

— Да! Она всенепременно должна уйти! Она была там, Этти, была там и бежала, как крыса, когда ворвалась полиция и разворошила это гнездо… Я ее видел! Я ее узнал!

— Должно быть, ты ошибаешься, Берти… Зачем, ради всего святого, Кэт идти в Тэтчем, в игорный зал? Не может быть, чтобы там была она, она находилась наверху, в своей постели, я уверена!

— Нет, ты не можешь быть уверена. Я видел ее, Эстер. Она лжет, играет и, без сомнения, распутничает…

— Ты наверняка ошибаешься, — настаивает Эстер.

— Я хочу, чтобы она ушла. Она погубит всех нас.

— Нет, Альберт! На этот раз ты должен послушать меня, пожалуйста. Ты ошибаешься. Она хорошая девушка! Она столько работает…

— До чего мы докатились — уже моя собственная жена сомневается в правдивости моих слов, — произносит Альберт холодно. — Вызови ее и спроси сама. Спроси ее, и мы посмотрим, как глубоко пустила корни ее порочность!

Эстер застает Кэт, когда та застилает хозяйскую кровать свежими простынями, грязные свернуты в узел у двери. Эстер перешагивает через них, внезапно ощущая, что ее ноги налились свинцом, а язык как будто одеревенел. Она слабо улыбается, когда Кэт смотрит на нее, и замечает темные круги под глазами девушки, замечает, что ее туфли, хотя и старательно вычищенные, все равно выглядят грязными, пропыленными.

— Прошу прощения, мадам. Я сейчас закончу, но, если хотите, я сделаю это позже, — спокойно произносит Кэт.

— Нет-нет, Кэт. Все в порядке. На самом деле… я хотела спросить вас о другом, — с неохотой начинает Эстер.

Кэт широко раскидывает руки, и чистая простыня расстилается, медленно и с отменной точностью оказываясь на нужном месте. Она пару раз одергивает ее, а затем распрямляется и поворачивается к Эстер с выражением такой спокойной решимости на лице, что Эстер знает ответ, еще не задав вопроса.

— Так это правда? Вчера вечером вы были в Тэтчеме? Играли? Мой муж говорит, что видел вас… — Она умолкает, удивляясь тому, насколько натянуты ее нервы, и понимая, что хочет, чтобы все это оказалось ошибкой.

— Он видел меня там, это правда. Однако я не играла, мадам, — отвечает Кэт, глядя прямо на Эстер и даже не дрогнув: снова этот ее обескураживающий темный взгляд.

— О Кэт, как вы могли? Как… как же вы вообще там оказались?

— Взяла на время велосипед викария. Я уже брала его много раз, — сообщает Кэт, решительно вздергивая подбородок, словно предлагая Эстер укорить ее.

Эстер смотрит, ошеломленная, смотрит долго, пока Кэт не заговаривает снова.

— Полагаю, я могу быть свободна? — спрашивает она, и, хотя решимость не покидает ее, голос немного дрожит.

— Не знаю… я не знаю. Если викарию станет известно, что вы брали его велосипед… Вы делали так много раз? — выдыхает Эстер. — Но зачем? Когда же вы спите?

— Я тяжело засыпаю, мадам. После тюрьмы… я почти не сплю. И вы не говорили, что мне запрещено покидать дом с наступлением ночи. Мне никогда этого не запрещали! Все, чего я хотела, — ощутить вкус жизни за этими четырьмя стенами. Разве это преступление?

— Нет-нет, Кэт, не преступление! Но это неприлично! Подобные заведения в Тэтчеме, к тому же в такой поздний час, — неподходящее место для одинокой молодой женщины! С вами могло случиться что угодно! Люди могли подумать о вас самое худшее! Так нельзя, Кэт! Я никогда не говорила об этом, поскольку мне и в голову не приходило, что об этом нужно говорить! И вы знаете, что у меня есть право запретить вам подобные вещи! — Невольно голос Эстер становится все выше и выше, она не в силах с ним совладать.

— Я была там вовсе не одна, — бормочет Кэт.

— И с кем же вы туда пошли? Уж точно не с Софи Белл… — Эстер осекается, когда до нее доходит смысл слов Кэт. — Вы хотите сказать… у вас есть поклонник? — спрашивает она.

Кэт ничего не отвечает, однако в ее глазах загорается огонек какого-то чувства.

— Понятно, — произносит Эстер тихо.

Неужели именно это она и наблюдала во дворе? Размолвку двух влюбленных? Она смотрит в окно на зеленую массу далеких деревьев. Птицы поют, как и обычно. Воздух сухой и свежий, однако дом вдруг оказывается где-то далеко, в стороне от всего. Или, может быть, это она, Эстер, отстранена от всего. Разлучена со всеми вещами, которые, как ей казалось, она хорошо знает.

— Но, — слабо нащупывает она путь к спасению, — вы были там не для того, чтобы играть? Вчера вечером?

— Нет, мадам. Я не играла.

В комнате наступает тишина, пылинки, поднятые разостланными простынями, медленно оседают, одна за другой, на отполированную поверхность мебели. Эстер сплетает пальцы и некоторое время изучает их, она слышит дыхание Кэт, частое и неглубокое, словно у загнанного в угол животного, готового драться.

— Так что же, мне собирать вещи? — спрашивает Кэт наконец.

Эстер качает головой.

— Я должна… поговорить об этом с мужем. Я верю, что в глубине души вы хорошая, Кэт, я верю в это. Если вы останетесь, я вынуждена буду просить, чтобы эти посещения города прекратились. Возможно, вы сможете прогуливаться с вашим… другом по воскресеньям, когда у вас выходной. Но вы не должны больше посещать общественные заведения в городе, вам запрещено убегать из дому по ночам. Могу ли я пообещать это мужу от вашего имени? — спрашивает Эстер, и голос ее дрожит.

Взгляд Кэт на мгновение смягчается, рот сжимается в тонкую горестную черту, однако, когда она отвечает, голос ее звучит решительно:

— Нет, мадам. Этого я обещать не могу.

Эстер замирает на верхней площадке лестницы, прежде чем спуститься к Альберту. Она протягивает руку, чтобы взяться за перила, и видит, что рука у нее дрожит. Все ее тело дрожит. Внезапно оказалось, что мир перестал быть простым, как раньше; теперь она почти ничего не понимает. Она знает, что должна рассердиться на Кэт, но почему-то не сердится. Она потрясена, взволнована, и она… Не завидует же она горничной, в самом деле? Неужели от зависти этот ком в горле, от зависти нестерпимо хочется оказаться в объятиях Альберта? Она не сердится. Она испугана. Сглотнув, она начинает спускаться и сознает, что медлила не без причины. Ей необходимо время, чтобы обдумать доводы, найти способ убедить Альберта оставить Кэт. Мысль о ее уходе, о новой перемене в привычном укладе, о новом поражении оказывается невыносимой.

Однако, что бы она ни говорила, на ее мужа это не производит никакого впечатления. Она обещает ему, несмотря на слова самой Кэт, что девушка больше не будет никуда выходить по вечерам. Она лжет, утверждая, будто Кэт сама ей это сказала. О велосипеде и о кавалере Кэт она вовсе не упоминает; она клянется, что Кэт не играла ни вчера, ни в другие разы, что она всего лишь хотела испытать ощущение свободы, исследовать окрестности, и в том нет ничего удивительного для такого юного человека, однако успевшего пережить столько бед за свою короткую жизнь. Она даже уверяет, что не сможет никем ее заменить, потому что девушка с хорошими рекомендациями потребует высокого жалованья. Однако викарий так же непреклонен, как Кэт. Он едва слушает, сидя с безразличным лицом, руки его вяло покоятся на коленях, пока она говорит, снова и снова выдвигая все те же аргументы в трех разных формулировках. Когда она заканчивает и умоляюще хватает его за плечо, он просто рассеянно похлопывает ее по руке.

— Ты добрая и милосердная душа, Эстер. Но она должна уйти. Сейчас же. Она грязное пятно на нашем доме, и это в тот момент, когда особенно важно, чтобы не было ни пылинки. Никакого мусора. Ты понимаешь? Ты понимаешь меня, Эстер? Все зависит от этого! — говорит он, и глаза его горят таким странным светом, что Эстер чувствует, как ее захлестывает волна отчаяния.

— Альберт, прошу тебя. Пожалуйста, выслушай меня. На нашем доме нет никаких пятен! Это теософия затуманила тебе мозги, дорогой… Разве я плохо вела дом? Неужели я не понимаю, какие слуги нам нужны и как все должно быть обустроено? Я вынуждена требовать, чтобы решение подобных вопросов оставалось за мной!

— Эстер, ты слепа. Ты не обладаешь знанием, — решительно возражает Альберт.

— Ты хочешь сказать… я не изменилась. Мною не руководит учение Робина Дюррана! — отвечает она громким шепотом.

На это Альберт лишь слабо улыбается:

— Именно по этой причине, Этти, ты сделаешь так, как я сказал.

— Альберт, прошу тебя, — умоляет она.

Альберт снова похлопывает ее по руке, как будто она какое-то неразумное животное, чье непонимание прискорбно, но вполне объяснимо, затем поднимается и идет в кабинет, захлопнув за собой дверь. Ее слова не дошли до него. В обманчивой тишине дома часы тикают, словно чье-то сердце сухо отбивает удары, и под легкими ногами Кэт, застилающей постель, на которой будет спать Эстер, поскрипывают половицы.

Эстер все еще сидит на краешке стула, когда возвращается Робин Дюрран. Она оборачивается на звук его бодрых шагов, видит, как он целеустремленно шагает к двери, входя в дом не как гость, но как хозяин, затем слышит, как он опускает на пол фотоаппарат, чтобы повесить пальто и шляпу, — все это совершенно непринужденно. От его пружинистой походки пряди волос подпрыгивают на лбу, как у мальчишки, он что-то напевает совсем тихо. Отдельные отрывистые звуки, наверное представляющие собой невнятные слова, которые он мурлычет себе под нос.

— Альберт! — зовет он, широко шагая по коридору.

«Он вторгается в наш дом, — думает Эстер, — как приливная волна, как порыв ветра». Его голова и плечи появляются в дверном проеме, пальцы в зеленых пятнах травы пачкают кремовую краску на стене.

— Эстер, как вы тихо тут сидите! — Робин тепло улыбается.

— Разве не может человек тихо посидеть у себя дома? — отвечает она, не в силах посмотреть ему в глаза.

Робин замирает, словно о чем-то задумавшись.

— Все в порядке? Вы ничем не расстроены? — Он входит в комнату и останавливается, убрав руки за спину, внезапно напуская на себя более официальный вид.

— Я не расстроена, — отвечает она, но, к ее огорчению, голос при этих словах срывается. Попытка скрыть это от Робина Дюррана приводит лишь к тому, что ей еще труднее удерживаться от рыданий.

— Эстер, бедняжка… расскажите, в чем дело, — требует Робин. Он протягивает руку и движется к ней, как будто желая обнять, но Эстер спешно встает со стула.

— Не трогайте меня! — кричит она. — Это вы виноваты! — Пульс у нее учащается, пальцы дрожат, но слова уже сказаны, она не может взять их обратно.

— Тем более вы должны немедленно рассказать мне, какие неприятности я доставил, чтобы я мог извиниться и не делать подобного впредь, — осторожно отвечает Робин. Слова его звучат непринужденно и неторопливо. Так же безупречно, как безупречен он сам.

— Мой муж… вчера вечером видел в пабе нашу горничную Кэт. Насколько я понимаю, у нее было свидание с возлюбленным, и вот теперь он говорит, что она должна уйти и не хочет ничего слушать. Такие у него теперь понятия о чистоте. — Она кидает на теософа сердитый взгляд. — Такие представления, что он почти лишился… чувства меры и не терпит никаких возражений.

С этими словами Эстер на секунду поднимает глаза, и ее поражает выражение лица Робина. На нем мгновенно сменяются удивление, гнев и внезапный испуг, прежде чем ему удается снова овладеть своими чувствами. У Эстер перехватывает дыхание.

— Вам уже было что-то известно об этом, мистер Дюрран?

— Я… мне… нет, кончено. Я ничего не знал, — отзывается он, впрочем не особенно убедительно. Эстер пристально смотрит на него, ее глаза широко раскрываются. — То есть я видел ее раза два. Она уходила по вечерам. Я решил, что просто на прогулку.

— Понятно. И не подумали, что об этом стоит сказать Альберту или мне?

— Приношу свои извинения, миссис Кэннинг. Я решил, что от этого нет вреда, — любезно отвечает Робин, и непонятное выражение сходит с его лица, странные интонации исчезают из голоса, замаскированные вежливой безучастностью.

— Что ж, вред, видимо, есть, мистер Дюрран. И это все, что вам известно? Нет ли у вас каких-нибудь соображений о том, кто может быть этим ее кавалером? — негромко спрашивает Эстер, и голос у нее дрожит от волнения.

Робин Дюрран смотрит на нее, и на его лице появляется новое выражение. Легкое, веселое изумление. Новая догадка. Эстер отводит взгляд, смотрит вниз, на руки. Вдруг взгляд его делается слишком уж фамильярным, он как будто потешается над ней.

— Эстер, неужели за последнее время ваше мнение обо мне переменилось и вы не верите, что я говорю правду? — спрашивает он, и в его тоне угадывается намек на угрозу.

Эстер волнуется, туго скручивает носовой платок то так, то этак.

— Я видела вас вдвоем… вы разговаривали о чем-то. Вечером. — Она с трудом выговаривает слова.

— И что с того? Не подозреваете же вы, в самом деле, что это я ее загадочный ухажер? Несколько вежливых слов за сигаретой, какими гость обменялся с горничной, — и вы вывели из этого целую историю?

— Я видела вовсе не это. Это… не был обмен вежливыми словами, — шепчет Эстер.

Робин Дюрран проходит к ней через комнату, шагая нарочито медленно, и она борется с желанием отступить.

— Вы ошибаетесь, уверяю вас. Между мной и вашей горничной нет подобных отношений, — произносит он, останавливаясь так близко, что она ощущает тепло его тела, влажное прикосновение его дыхания.

Эстер отворачивается, ее сердце учащенно бьется в груди, она выдерживает долгую паузу, пока не начинает казаться, что она сейчас закричит.

— Однако, если вы хотите, чтобы я замолвил за девушку словечко перед вашим мужем, я с радостью это сделаю. Может быть, я уговорю его оставить ее, если вам того хочется.

Робин произносит эти слова, придвинувшись теперь так близко, что она слышит каждый вдох, движение воздуха между его раскрытыми губами, зубами и языком. Глаза у нее снова на мокром месте, слезы некрасиво стекают по щекам. Теософ без малейших колебаний протягивает палец и стирает их. Эстер как будто пригвождена к месту, слишком потрясенная, чтобы сдвинуться.

— Не понимаю, что за власть у вас над моим мужем, — произносит она, и горло ее так стиснуто, что она сама едва слышит себя.

— Не понимаете? Да, наверное, вы не понимаете. Вы такая непорочная. Virgo intacta, лилия, что белее белого, такая добрая, чистая и невинная, — произносит он, и губы его кривятся в усмешке.

Эстер приоткрывает рот.

— Откуда вам… — невольно начинает она.

— Альберт мне рассказал. Как-то раз, когда превозносил свою добродетельность. Но он не смог бы похваляться собственной девственной непорочностью, не подразумевая при этом, что и вы пребываете в том же состоянии, верно? — объясняет Робин, ухмыляясь по-волчьи.

Эстер закрывает глаза, лицо у нее пылает. В темноте под закрытыми веками комната, кажется, кружится, и ее мысли кружатся вместе с ней.

— Эстер, Эстер, нам с вами нет нужды доставлять друг другу неприятности, — спокойно произносит Робин. — Нам нельзя доставлять неприятности друг другу, — прибавляет он, обращая простое утверждение в приказ. Рука, утиравшая ей слезу, не спешит отстраняться, а медленно скользит по щеке, по скуле, переходит с подбородка на шею, с шеи на ключицу. Эстер начинает задыхаться, она не может ни возразить, ни сдвинуться с места, ни отвернуться. — Дражайшая Этти, я поговорю с Альбертом. Я сумею его убедить. Ваша горничная останется у вас — это будет мой маленький подарок, чтобы загладить все то, что я успел натворить, восстановив вас против себя, — говорит он; глаза у него горящие, дикие.

Его рука еще на мгновение задерживается на ее руке, пальцы у него теплые, влажные от ее собственных слез. Они как будто обжигают ее, его легкое прикосновение подобно железному обручу, который не дает сойти с места. А потом Робин проходит по коридору и негромко стучит в дверь кабинета. Эстер с облегчением вздыхает, чувствуя, как кружится голова, и бежит из комнаты, ничего не видя перед собой.

Миссис Белл открывает каждую корзину с бельем, доставленную от миссис Линчком, вынимает каждый предмет и вычеркивает его из списка, щурясь от усилий, какие требуются, чтобы прочитать собственный неразборчивый почерк.

— Должно быть шесть наволочек. Я шесть насчитала? — бормочет она этот и подобные ему комментарии.

Кэт множество раз наблюдала весь процесс и знает, что может пропускать ее слова мимо ушей. Миссис Белл, несмотря на близкие и, очевидно, дружеские отношения с прачкой, кажется, твердо убеждена, что та замыслила злодейское похищение салфетки или ночной рубашки, и не успокаивается, пока лично не проверит все корзины. Она надувает щеки, утирает потный лоб, упирается руками в громадные бедра и изучает отделанную кружевом блузку, отглаженную и аккуратно сложенную перед ней. Та ли это, которую она отправляла в стирку? Или же ее подменили другой, похуже?

— Ваши собственные подозрения должны вас утомлять, — замечает Кэт.

— Что с того? И не бормочи, пожалуйста, у меня за спиной, — ворчит миссис Белл.

— По-моему, подобная скрупулезность заслуживает похвалы. — Кэт коротко улыбается.

Миссис Белл издает быстрый лающий смешок:

— Ха! Этого я от тебя еще не слышала! — Она снова принимается за изучение содержимого корзин.

Кэт пожимает плечами. Она колет соль, которую принесли от бакалейщика, огромную твердую глыбу. Делает это круглым штырем с ровной деревянной ручкой, настолько гладкой, что приходится прилагать усилия, чтобы удержать ее. Руки ноют. Кэт размеренно ударяет по глыбе под нужным углом, чтобы откалывались части подходящего размера: не слишком большие куски, иначе их пришлось бы колоть еще раз, и не слишком маленькие сыпучие крошки, которые было бы трудно собрать со стола. Кусочки правильного размера раскладываются по керамическим банкам и закупориваются до поры. Затем их мелют вручную по мере необходимости и заполняют серебряную солонку. Повторяющиеся удары доставляют удовольствие — способ выместить гнев, не теряя контроля над собой. Необходима большая точность, удары требуют определенной силы и быстроты, их приходится повторять снова и снова. В голове у Кэт проясняется, пока она занимается этим делом; непонятная, холодная ярость, терзавшая ее все утро, начинает отступать. Странная ярость, действительно безжалостная и вызывающая оцепенение. Она сама не знает, на кого она направлена. На викария — за то, что ее увидел? На теософа — за то, что послал священника в крестовый поход? На Эстер — за то, что та запретила ей выходить из дому по вечерам? На Джорджа — за то, что настаивает на женитьбе? Или же все потому, что ее секрет раскрыли. Потому, что у нее больше нет тайны: единственное, что принадлежало только ей одной, теперь отняли. Она колет соль, крушит глыбу, мышцы ноют, а она становится все спокойнее. Кэт сбрасывает туфли, позволяя гудящим ногам ощутить прохладу плиточного пола.

— Возможно, меня скоро здесь не будет. Может, уже сегодня, — говорит она наконец, и в ее голосе не угадывается даже намека на протест.

— О чем это ты болтаешь? — спрашивает Софи Белл, заканчивая инспекцию и тяжело опускаясь на стул. Взмахом руки она отодвигает прочь кучку приготовленного к лущению гороха, чтобы на столешнице уместился ее бюст и крапчатые руки.

— Кажется, меня уволят. Жена викария просила его оставить меня, но сомневаюсь, что ей удастся его убедить, — поясняет Кэт.

Экономка сидит разинув рот.

— Но… за что, Христа ради? Что ты натворила, чертенок?

— Я… ухожу из дому по ночам. Мне не спится. Я хожу в Тэтчем. И вот теперь меня застукали. Потому увольняют. — Кэт пожимает плечами, словно будущее не превратилось вдруг в нечто расплывчатое, бесформенное, зловещее и пустое. Уволенной прислуге не дают рекомендаций. У нее не будет нового места, поскольку она уже использовала свой последний шанс.

— Кэт Морли… Кэт Морли… — Миссис Белл проговаривает ее имя так, будто это то самое проклятие, которое произносится в самых крайних случаях, когда невозможно поверить своим ушам. Ее прищуренные глазки раскрываются шире обычного. — Ну как же ты могла быть такой дурочкой? Ты, такая умная? — спрашивает она, и это настолько далеко от всего, что ожидала Кэт: от насмешек, от издевок, — что сначала она даже не знает, как отвечать.

— Я… я люблю одного человека, — произносит она в итоге, прерывая работу, потому что штырь накрепко застрял в соляной глыбе. Она ударила слишком сильно, и он ушел слишком глубоко.

Миссис Белл качает головой:

— Мужчина! Чего хорошего можно ждать от мужчины? Здесь у тебя было все!

Кэт молча сражается со штырем. Мухи летают по душной кухне, а у миссис Белл, кажется, в кои-то веки закончились слова.

— А что «всё»? Если честно? Что у меня здесь было, кроме совершенно одинаковых дней, как будто я не человек, а машина? И мне постоянно твердят, что это моя судьба, что я должна быть счастлива, хотя другие в это время целыми днями валяются на диване и… и… цветочки сушат! — выкрикивает она, и ее голос предательски дрожит.

— Что «всё»? Постель! В чистом теплом доме… трехразовое питание, жалованье, хозяева, которые тебя не бьют, а терпят твои колкости, когда ты не успеваешь прикусить язык! Вот что значит «всё»! — произносит миссис Белл. — Разве этого тебе мало, когда тысячи мечтают оказаться на твоем месте?

— Да, — серьезно отвечает Кэт, — этого мало. Мне это невыносимо. Я не могу. — Она ждет и наблюдает, однако экономка просто смотрит куда-то вдаль, затем вниз, на свои растрескавшиеся, изуродованные работой руки, и ничего не отвечает. Кэт тяжело вздыхает. — Если к вечеру меня уволят, я хочу успеть вам сказать, что мне очень жаль вашего мальчика. Жаль, что вы потеряли его. И жаль, что вы потеряли мужа. Мне жаль, что я… насмехалась над вами из-за того, что вы хорошая служанка. Вы точно такая, какой должны быть. А мне здесь действительно не место, как вы и говорили с самого начала, — произносит она размеренно.

— Только не надо передо мной каяться, детка. Это тебе не идет, — отзывается Софи Белл, однако ее голос лишился всей хлесткости, как и ее взгляд.

Робин выходит всего через четверть часа. Эстер была в своей комнате, однако она слышала, как открылась дверь кабинета, а затем закрылась с мягким решительным стуком. Слышала, как звучали голоса, низкие и приглушенные, все время, что теософ провел с ее мужем. В основном, насколько она смогла различить, говорил Робин, выдержав несколько тяжеловесных пауз; Альберт произнес несколько едва слышных, полных сомнения слов. Даже сквозь пол она ощутила его неуверенность. Эстер уже знает, различая, как теософ проходит сначала гостиную, затем идет по коридору к лестнице, что Альберт последует путем, указанным Робином. И каким бы ни был путь Робина, теперь это и путь Альберта тоже. Она сидит перед туалетным столиком, зажав в пальцах пуховку, поднесенную к щеке. Эстер собиралась устранить следы, нанесенные слезами, однако, перехватив в зеркале собственный взгляд, замерла. Глаза у нее распухли и щеки кажутся более худыми и осунувшимися, чем когда-либо. Волосы примятые и безжизненные, и в слабом свете из окна они выглядят тусклыми. Какое она, в самом деле, невзрачное создание, думает Эстер. Неудивительно, что Альберт предпочитает ей своих эльфов и красавчика-теософа. Пуховка чуть дрожит, осыпая столешницу красного дерева мелкой светлой пудрой.

От звука шагов Робина на лестнице ее сердце замирает. Его походка узнается мгновенно — он не прилагает усилий, чтобы ступать осторожно и тихо. Он топает, словно бездумный ребенок… Хотя нет. Эстер он больше не кажется ребенком, несмотря на его непослушные пряди, несмотря на живую улыбку. Он вежливо стучит в дверь, однако она не впускает его.

— Эстер? Миссис Кэннинг? — зовет он.

Она слышит, с какой насмешкой он произносит ее имя и «миссис Кэннинг», — как будто ему решать, как ее называть.

— Этти, у меня хорошие новости, — произносит он, и, хотя кровь тяжело пульсирует в висках, она все равно хранит молчание.

В зеркале она видит, как ее губы крепко сжались в угрюмую линию, которая делает ее еще более непривлекательной. Следует долгая пауза, затем он хихикает.

— Я не стану дуть, не стану плевать, не стану разваливать ваш дом… Альберт сказал, что Кэт может остаться. Ну как, это вас не подбодрит? Правда, он назвал… некоторые условия, которые ей не понравятся, однако я сделал все, что мог. По крайней мере, она не окажется на улице без средств к существованию. Эстер, разве вы не хотите меня поблагодарить? — спрашивает он.

«Нет», — мысленно кричит она, внезапно уверенная, что, какие бы причины ни двигали им, он сделал это только в собственных интересах.

— Ладно. Возможно, вы отдыхаете. Возможно, дуетесь. В любом случае увидимся за обедом, миссис Кэннинг, и благодаря мне нам будет подавать ваша горничная.

Его шаги лениво удаляются к лестнице, и Эстер снова начинает дышать, она старается почувствовать облегчение оттого, что Кэт не уходит. Но даже это вселяет тревогу, потому что это сделал он и сделал, как он заявляет, ради нее. У Эстер начинает болеть голова, боль туго стягивает виски. Она медленно поднимается и ложится на кровать. Она собиралась как следует подумать, составить план, но голова одновременно и переполнена обрывками мыслей, и пуста. Эстер не видит смысла в размышлениях, не находит ничего в своем жизненном опыте или образовании, что могло бы подсказать, как действовать в такой ситуации. Спать она тоже не может. Поэтому она просто лежит, со страхом ожидая предстоящего обеда.

Перед обедом, когда приготовления идут полным ходом, миссис Белл, несмотря на ее протесты, вызывают наверх выслушать приказания викария и его жены.

— Присматривай за пирогами, Кэт, еще пять минут, чтобы корочка подрумянилась, — и вынимай, — наказывает она, ковыляя из кухни.

Кэт пристально смотрит в дверной проем, когда толстая экономка уходит, и пытается понять, что бы это могло предвещать. Весь дом замер в ожидании, словно часы, пружину которых завели слишком туго. Может быть, все дело в жаре, а может быть, и нет. Кэт присматривает за пирогами, заканчивает скоблить морковку в ведре с водой, приносит из колодца сливки для десерта; когда она возвращается, миссис Белл уже на месте, она не смотрит Кэт в глаза и рявкает: «Не твое дело!» — когда Кэт спрашивает, зачем ее вызывали. Через минуту она заговаривает снова.

— Когда войдешь, поставишь еду на буфет. На стол не ставь — они сами возьмут. Викарий… викарий не хочет, чтобы ты подходила к нему слишком близко, — произносит она с трудом, голос ее полон неодобрения, когда она передает эти указания.

— Он что, думает, я его чем-то заражу? — с недоверием восклицает Кэт.

— Откуда мне знать, что он там думает? Просто помни, что он велел, и благодари за то, что ты все еще здесь! — отрезает миссис Белл.

Кэт прислуживает за обедом, испытывая злость и раздражение, из-за чего ее руки плохо слушаются. Она сверкает на присутствующих глазами, ставя каждое блюдо на буфет, но только Робин Дюрран смотрит на нее, он улыбается и благодарит ее с нарочитой непринужденностью. Взгляд Эстер с отчаянием устремлен в самый центр белоснежной скатерти, а викарий озирается по сторонам с совершенно неуместной беззаботностью. После, когда все было убрано и перемыто, она выходит во двор с сигаретой и встает под самым карнизом, потому что срывается несколько тяжелых капель дождя. Вернувшись, Кэт застает в кухне миссис Белл, которая стоит, опустив руки в карманы фартука, и лицо у нее такое, какого Кэт еще ни разу не видела. Она замирает на месте. Что-то подсказывает ей, что надо бежать, однако она не движется.

— В чем дело? — спрашивает она настороженно.

Миссис Белл тяжело дышит, ноздри ее раздуваются. Она выглядит почти испуганной.

— Я должна проводить тебя в комнату. Убедиться, что ты дошла туда, — рубя слова, произносит она наконец.

— А, так вы теперь мой тюремщик? Они хотят нас стравить. — Кэт смиренно улыбается.

— Пусть мне это не нравится, однако мне приказали. Следить, чтобы в конце дня ты отправилась в постель, а не в притоны разврата…

— Это викарий так сказал?

— Он самый.

— И насколько я понимаю, никто больше не верит мне на слово?

— По-моему, тут ты сама виновата, Кэт, — отвечает миссис Белл, и Кэт снова улыбается, совсем мимолетно:

— Что ж, хорошо. Пойдемте.

Сердито вышагивая впереди экономки, Кэт взлетает по двум лестничным пролетам и останавливается перед своей дверью, вызывающе скрестив руки на груди, пока миссис Белл пыхтит, с трудом поднимаясь вслед за ней.

— Ну вот, я здесь. Отправляюсь спать, — говорит Кэт.

— Я должна видеть тебя в комнате, видеть, что ты готова лечь.

Кэт перешагивает порог, подходит к кровати и садится на нее.

— Так устраивает? Или мне еще раздеться и лечь под одеяло?

— Мне тоже все это не нравится, Кэт. Но ты сама виновата, — отвечает миссис Белл. Она берется за дверную ручку и начинает закрывать дверь.

— Погодите! Я не закрываю дверь до конца… Я не выношу закрытых дверей. Оставьте ее приоткрытой, пожалуйста, — просит Кэт.

Миссис Белл колеблется, ее лицо мрачнеет еще больше, между бровями залегает глубокая морщина. Другой рукой она теребит что-то в кармане, потом снова берется за ручку двери, вынимает руку из кармана фартука, и Кэт замечает металлический блеск, предостерегающую вспышку отраженного света, на которую не успевает отреагировать.

— Прости меня, деточка, — бормочет миссис Белл, а затем дверь закрывается, щелкнув замком.

Кэт мгновенно вскакивает и подлетает к двери.

— Нет, нет, нет! — кричит она, дергая ручку, которая скрипит, однако не поддается.

Тяжелые шаги миссис Белл удаляются по коридору со всей поспешностью, на какую способны ее ноги. В гневе Кэт дергает ручку с удвоенной силой, желудок сжимается, и горькая слюна тонкой ниткой течет изо рта на пол. Когда приступ проходит, Кэт чувствует, как стены надвигаются на нее, сердце стиснуто, будто сейчас взорвется, и черные тени клубятся над головой. Пол будто кренится под ногами, перекатывается, словно волны. Она раскидывает руки, чтобы сохранить равновесие, в ушах стоит такой гул, что она не слышит звука собственного голоса, когда кричит Софи, чтобы та вернулась. Она бросается на пол и царапает доски, не замечая, как под ногти впиваются занозы. Она стучит по полу кулаками, чувствуя боль от каждого удара. Дверь не открывается.

Этажом ниже Эстер лежит без сна в постели. Альберт после обеда удалился в свой кабинет и не собирается выходить. Эстер лежит и слушает крики Кэт, ее рыдания и ругань, ее мольбы и наконец понимает, что не вынесет больше ни секунды. Девушка долго звала Софи, затем затихла, и Эстер представляет себе, как та, задыхаясь от отчаяния, зовет ее тихо.

— Миссис Кэннинг! Миссис Кэннинг, пожалуйста, отоприте меня! Я не могу сидеть взаперти! Не могу! — Севший голос Кэт будто бы просачивается сверху. Эстер холодеет. Она задерживает дыхание, молит о том, чтобы не слышать ничего больше. — Прошу вас… я никуда не убегу! Честное слово! Умоляю, отоприте меня!

Это повторяется снова и снова. Эстер закрывает глаза и кладет на голову подушку, однако ей никак не отгородиться до конца от отчаяния девушки. У нее нет выбора, остается лишь слушать, находя в словах Кэт, по мере того как идут ночные часы, отголосок тех чувств, которые живут глубоко в ее собственном сердце.

 

2011 год

Лия побежала назад к машине, села, захлопнула дверцу. Во внезапно наступившей тишине она перевела дух, ветер бросил в лобовое стекло пригоршню мокрых желтых цветков. Шарф слишком туго сдавил шею, руки сделались неловкими из-за перчаток. В машине было душно, воздух затхлый, и Лия чувствовала, как внутри вскипает раздражение. Она порылась в сумочке, отыскивая сотовый телефон, набрала номер Марка.

— Да? — ответил он резко, как обычно преисполненный подозрений и едва сдерживая враждебность.

— Это я, — проговорила она тем же тоном.

— А, привет! Как идут дела?

— Я сейчас в библиотеке, точнее, в машине на парковке возле библиотеки. Судя по всему, здесь надо заранее заказывать микропленки, местные газеты за тысяча девятьсот одиннадцатый год в Сети пока недоступны, а проекторы для чтения микропленок заняты весь день. Меня записали только на завтра. Ну разве не смешно?

— Успокойтесь, Лия, не так уж вам долго ждать. Вы же не в Лондоне, — произнес Марк с некоторым удивлением.

— Знаю. Просто подобная задержка выводит из себя… Наверное, надо было вернуться на день в Лондон и просмотреть центральные газеты.

— К чему такая спешка? Тот парень не станет от этого живее. Или, если на то пошло, мертвее. Вы всегда такая нетерпеливая? — спросил он как-то слишком быстро.

— Да! Наверное. Когда занимаюсь расследованием. — Она сделала глубокий вдох и выдохнула. — А как там у вас со школой?

— На самом деле мне повезло. Я обзвонил большинство школ в округе, но ничего не добился — некоторые из них построены в пятидесятые или шестидесятые, — но потом директор последней, начальной школы, который каким-то чудом оказался свободным, согласился поговорить со мной, и выяснилось, что он помешан на местной истории. Я пересказал ему то, что говорилось в письме Эстер. По его мнению, маловероятно, чтобы жена викария работала учительницей полный день, — для замужней женщины это было бы слишком необычно. Он считает, что она, скорее всего, вела уроки на добровольных началах. Вероятнее всего, в воскресной школе, и он предложил обратиться в Блюкоут-скул.

— Блюкоут-скул? Где это?

— В Тэтчеме. Теперь школы там уже нет, но название сохранилось до сих пор. Так получилось, что я сейчас как раз стою напротив этого здания, — сказал Марк.

— Вы уже там? Без меня? Где именно? — потребовала объяснений Лия, заводя машину.

— Успокойтесь, школа никуда не убежит. Езжайте по шоссе А-четыре до Тэтчема, вы меня увидите.

Когда Лия тронулась с места, солнце начало пробиваться в просветах туч, которые становились все шире, и ослепительные лучи света ударили по глазам. Она нетерпеливо дожидалась на перекрестках зеленого сигнала, барабаня пальцами по рулю, и проехала почти через весь Тэтчем, пока не увидела Марка в дождевике, стоявшего ссутулив плечи. Он вынул из кармана руку и помахал ей. Лия свернула к краю тротуара, и машина, ехавшая за ней, громко засигналила. Она взмахнула рукой, извиняясь, когда машина проезжала мимо, и опустила стекло.

— Я едва не пропустила вас! Мы на главной дороге, вы уверены, что это то самое место?

— Да, уверен. Наверное, лучше не оставлять здесь машину — чуть дальше по улице есть стоянка, — сказал Марк, когда мимо протиснулся грузовик, едва не задев ее заднего бампера.

— Хорошо, подождите секунду.

Лия выехала обратно на дорогу, влившись в поток машин и снова вызвав негодующие жесты и сигналы, и выполнила указания Марка. Пока Лия шла обратно к тому месту, где он ждал, она рассмотрела здание, бывшее когда-то школой — Блюкоут-скул. Теперь, когда она подошла поближе, ее будто что-то кольнуло. Здание явно старое. Маленькое старинное строение с выкрашенными охрой стенами и острой скатной крышей, форме которой вторил навес над главным входом. Оконные проемы, разделенные каменными перегородками, были забиты досками, и стекол не было видно, боковая дверь в высоту всего пять футов, в стенах зияло несколько пустых ниш.

— Но… ведь это явно бывшая часовня, — проговорила Лия, останавливаясь рядом с Марком.

— Точно. И весьма старая, почти наверняка одно из старейших строений в Тэтчеме, возможно даже — во всем Беркшире. Изначально часовня Святого Фомы многие годы служила дополнительным зданием школы, затем здесь была антикварная лавка. Теперь она принадлежит городскому совету, ее отремонтировали и вот гадают, что с ней делать дальше, — сказал он.

Лия поглядела на него и улыбнулась:

— Кажется, вы все о ней знаете.

— Директор школы подсказал мне нужный сайт, — признался Марк.

— И он считает, что здесь она и преподавала?

— Он сказал, это наиболее вероятное место. Здесь были классы благотворительной школы, и наверняка какие-то уроки вели добровольцы вроде жены викария, чтобы восполнять нехватку преподавателей.

— Но… а как же главное здание школы? Разве не могла она преподавать там?

— Могла. Только у этого здания есть одно несомненное преимущество.

— Какое же?

— Оно до сих пор стоит. Остальные постройки старой школы снесли между двумя войнами, чтобы расчистить место для новых домов.

— Черт!

— Вот именно. Но остается вероятность, что это то самое здание, о котором она писала и где спрятала какие-то найденные ею важные улики. — Он пожал плечами.

— Полагаю, так и есть. Войти внутрь можно?

— Заперто, — сказал Марк, покачав головой. — Но смотритель придет с минуты на минуту, он согласился впустить нас. Я сказал, что мы готовим книгу о древних часовнях, так что ведите себя как ученая леди.

— Зачем вы так сказали? Можно же было открыть правду.

— Я подумал, так будет солиднее. И мне не хотелось сообщать ему, что нам, вероятно, захочется снять половицы и заглянуть под них. Кроме того… так гораздо веселее, — усмехнулся Марк.

— Угу, похоже, вам давно не доводилось веселиться, — с насмешкой произнесла Лия. Марк вежливо пожал плечами. — Отдирать половицы, наверное, трудно. Надо постараться и найти расшатавшиеся доски… Может, я попрошу его об экскурсии вокруг здания, а вы останетесь внутри и проверите? — предложила она.

— Блестящая мысль! Буду работать под прикрытием, — сказал Марк.

— Мне кажется, вас немного заносит.

— Возможно. А это, наверное, он, смотритель. Не забывайте, вы специалист по древним часовням.

— Ясно.

Пока она отвечала, из-за угла быстро вышел худой человечек в темно-синей ветровке, который сгибался, словно извиняясь. Он приблизился к ним, выставив перед собой руку, как белый флаг. Смотрителя звали Кевин Нолл, он был моложе, чем ожидала Лия, и моргал, как крот на весеннем солнышке. Светло-карие глаза слезились за толстыми стеклами очков. Рот у него был маленький, нос острый. Все его лицо и тело были как будто сведены судорогой от ужасного волнения, однако он с готовностью улыбался, пока они представлялись ему.

— Что ж, уверен, вам не терпится войти. Какая радость встретить людей, которых до сих пор интересуют подобные места, — произнес он, быстро переводя взгляд с Марка на Лию и обратно. — Такие часовни, с моей точки зрения, квинтэссенция истории Англии. С ними столько связано!

— О-о-о!.. Нельзя сказать лучше, — произнесла Лия, следуя за Кевином к главному входу в часовню и с нетерпением наблюдая, как тот возится с ключами. — Насколько я понимаю, вам многое известно об истории этой постройки? Что здесь было все эти годы? — спросила она.

Ключ щелкнул в замке, и дверь распахнулась.

— Входите. Да, полагаю, я знаю достаточно много. Нет, конечно, я не занимаюсь историей архитектуры, как вы, — скромно прибавил он.

Лия бросила на Марка быстрый взгляд, и он подмигнул:

— В результате наших… исследований мы выяснили, что здание использовалось под школу примерно сто лет назад, это так?

— Да, все верно. Местная благотворительная школа для детей бедняков. Когда благотворительная школа закрылась, здесь проводила уроки домоводства другая местная школа. Кажется, так.

— Но вы вряд ли знаете, что именно здесь преподавалось? И кто именно преподавал здесь в те дни, когда существовала благотворительная школа?

— Боюсь, этого я не знаю, — сказал Кевин и в самом деле немного испугался того, что не знает ответа. — Мне очень жаль. Я не знаю даже, откуда у вас подобные сведения. Сомневаюсь, что записи сохранились, если они вообще существовали… Должен признаться, я думал, вас больше интересует, каким образом построено здание.

— О да, интересует. Просто всегда приятно добавить к сухой истории немного живых красок, — вставил Марк, кашлянув. — Тогда читатели легче воспринимают книгу.

Они оказались в центре единственного помещения внутри часовни. Блеклый дневной свет лился сквозь готические стрельчатые окна, выходившие на восток, и отражался в ярких беленых стенах. Насыщенная белизна удивляла. Лия ожидала увидеть темное, сумрачное помещение, полное теней прошлого. Окна, выходившие на дорогу, были заколочены, так же как и маленькая боковая дверь, однако создавалось впечатление, что все они открыты, живы. Вслед за ними в часовню ворвался ветер и закружил по полу, взметая вокруг их ног пыль.

— Я люблю представлять себе эти окна в первозданном виде, с прекрасными мозаиками… — проговорил Кевин и выжидающе посмотрел на них.

— О да… Наверняка они и были такими… великолепными, — поспешно согласился Марк.

Внутри часовни тоже оказались пустые каменные ниши, но смотреть там было нечего. Ни украшений на стенах, ни надгробий.

— А теперь… э-э-э… Насколько я понимаю, это здание собственность города? Нет ли каких-нибудь планов по его реставрации? — проговорил Марк.

Но Лия уже не слушала разговор. Она с нескрываемым разочарованием осматривала пол. Пройдя в дальний конец часовни, она развернулась, залитая белым светом, и окинула взглядом пустое помещение. Неужели на этом месте стояла Эстер Кэннинг? «…Я знаю, чту у меня под ногами… — (Лия снова посмотрела на пол.) — Поэтому все лежит тут, под полом». Только это был не тот пол, по которому ходила Эстер Кэннинг. Не тот пол, под которым она могла бы что-то спрятать. Лия сделала глубокий вдох, преисполненная отчаяния. Пол был из свежих дубовых досок. Безупречно ровный, гладкий и надежный, безусловно современный.

— Когда поменяли полы? — спросила она, перебивая Кевина, который как раз рассказывал Марку о планах города по дальнейшему использованию здания.

— О… совсем недавно. Всего год назад. С этого, видите ли, пришлось начать, чтобы сюда можно было входить, первоочередное дело. Старые половицы были красивые, однако их совершенно уничтожили гниль и древоточцы. Они расшатались, были неровными. Как я понял, когда из них начали выдергивать гвозди, они просто рассыпались в прах. Мы даже не смогли использовать их для чего-нибудь другого. Они распались, — пояснил Кевин.

Марк теперь тоже смотрел вниз, водя ботинком вдоль стыка досок и хмурясь.

— А под полом ничего не нашли? — спросила Лия. Кевин озадаченно поглядел на нее. — Ну, знаете, в подобного рода строениях часто случаются… археологические находки, даже при таких простых работах, как вскрытие полов. Какие-то предметы, забытые первыми плотниками, что-то такое, что способно пролить свет на точное время постройки… такого рода вещи…

— Да, я понимаю. Наверное, еще и какие-нибудь жертвенные подношения, положенные из суеверия, да? — сказал Кевин. — Насколько я знаю, чаще всего встречаются детские башмаки.

— Именно. Так что же, было там что-нибудь?

— Боюсь, ничего. Во всяком случае, я не слышал. Конечно, я был здесь не все время, пока шли работы, но я не сомневаюсь, что рабочие рассказали бы мне, если бы что-то нашлось… — Кевин взглянул на ее удрученное лицо и нервно улыбнулся. — Простите, что разочаровал вас…

— О нет… просто подобного рода случайные находки — моя личная слабость, — пояснила Лия безжизненно.

— Вы не хотите сделать фотографии? Для вашей книги? — спросил Кевин.

— Спасибо, с огромным удовольствием, — сказал Марк.

Вскоре они снова вышли на холодный дневной свет. Кевин Нолл запер часовню и простился с ними. Лия с Марком медленно вернулись к стоянке, где остались их машины. До сих пор у Лии было манящее чувство, что она начала уже до чего-то докапываться, начала распутывать историю, стоявшую за письмами солдата, и мысль, что теперь движение снова застопорилось, была почти невыносима. Пока она катила шар, у нее была цель в жизни. Когда он остановился, снова стала очевидной бессмысленность, пустота собственного бытия. Тяжкое ощущение бесцельности; стрелка ее внутреннего компаса пьяно качалась из стороны в сторону. Если Эстер Кэннинг оказалась в таком же состоянии, если ее жизнь треснула под тяжестью опутавших ее проблем и она так и не смогла оправиться, то, наверное, это судьба, и, распутав клубок этих проблем, Лия сама сможет стать свободной. Она хотела предоставить Райану полный отчет, когда увидится с ним в следующий раз. Она хотела добиться успеха, назвать ему имя.

Как будто читая ее мысли, Марк заговорил:

— Жалко. Я думал, что здесь мы действительно что-нибудь найдем. Когда, кстати, у вас последний срок сдачи статьи?

— Никакого точного срока нет… Чем раньше, тем лучше. Я сейчас работаю для Комиссии по воинским захоронениям. Ее представитель приедет сюда, в Британию, дней через десять. Я пообещала встретиться с ним и передать все сведения, какие успею раздобыть. — Лия смотрела прямо перед собой, рассказывая все это, и изо всех сил старалась не выдать себя, отчего сильно смущалась, — ей казалось, что все ее мысли написаны у нее на лице. В смятении она почувствовала, как щеки заливает краска, заметила на себе взгляд Марка, который задумчиво ее разглядывал.

— С кем именно вы работаете? — эхом отозвался он, оставив вопрос висеть в воздухе.

Лия хмыкнула. От ветра и яркого солнца у нее заслезились глаза и потекло из носа. Она подумала: не сменить ли тему или просто промолчать? Однако ни то ни другое не казалось удачным выходом.

— Это мой бывший друг. Он позвонил несколько недель назад, впервые за сто лет. Он работал в Бельгии, неподалеку от Ипра, и они раскопали тело — тело погибшего солдата. А когда он прочитал письма Эстер, то связался со мной и предложил расследовать это дело.

— Ваш бывший?

— Именно: бывший. Моя подруга сердится на меня за то, что я поехала. Но меня заинтересовала сама история. Честное слово. Я была как в клетке с того момента… какое-то время. И получить тему для работы было… Это было ровно то, в чем я нуждалась, — ответила Лия чистую правду.

Они немного постояли у припаркованных машин. Марк хмурился, размышляя.

— Наверное, это похоже на утрату, какую чувствуют, когда умирает близкий человек. Расставание с давним другом. Проходишь те же стадии: потрясение, неприятие, гнев, депрессия, смирение…

— Разве? Не уверена. В конце концов, когда кто-то умирает, он не может снова ворваться в твою жизнь через полгода и нарушить правильное чередование этих стадий. — Она покачала головой.

— Верно. Мне кажется, с такими людьми лучше больше не встречаться, пока не пройдешь все до конца и не окажешься по другую сторону, — осторожно предположил он.

— Вы рассуждаете просто как Сэм. Это моя лучшая подруга, — сказала Лия. Она несколько мгновений созерцала суетливую Бат-роуд, глядя на автомобили, которые нетерпеливо проскакивали мимо. — Наверное, такова жизнь. — Лия пожала плечами. — Человек предполагает, и все такое.

— Простите. Это не мое дело. — Марк отвернулся и вынул из кармана куртки ключи от машины.

— Все в порядке, — отозвалась Лия и сменила тему: — Марк, насчет того, что сказал ваш отец… Как вам кажется, могло в доме викария произойти какое-то убийство?

Он удивленно поднял брови, в солнечном свете его серые глаза стали блеклыми, блестящими и жесткими, словно шлифованный гранит.

— Если и произошло, лично я никогда об этом не слышал.

— Но он же сказал, что это была главная семейная тайна.

— А еще он решил, что вы Мэнди Райс-Дэвис.

— Да, но вдруг убийство действительно было? Это трагическое событие, о котором Эстер как раз и могла писать, разве нет? Она постоянно говорит о чувстве вины, о преступлении, о том, что молчание делает ее соучастницей, ведь так? А как насчет находки в библиотеке?

— Да, конечно, событие трагическое. Однако с тем же успехом папа мог вспомнить какой-то эпизод из «Инспектора Морса».

— Мне так не кажется. Он выглядел… по-настоящему уверенным. Взволнованным, как был бы взволнован ребенок, подслушавший разговор старших о чем-то подобном.

— Ну и кого же, как вам кажется, убили?

— Понятия не имею. Однако собираюсь узнать.

— Может быть, нам немного прогуляться? Хочется подышать свежим воздухом.

Они двинулись по Бродвею на юг, через железнодорожный переезд у вокзала, затем по бечевнику вдоль канала. Мутная зеленая вода беззвучно струилась мимо, ровная, без ряби. На дорожке было полно велосипедистов, бегунов, собаководов и молодых мам. Лия и Марк, не сговариваясь, двинулись на восток, возвращаясь в Коулд-Эшхоулт. Солнце выбелило водянистое небо, залило пейзаж нежданным теплым светом, отчего воздух сделался душным от влаги. Лия стянула джемпер и завязала рукава на талии, но Марк развязал их и закинул джемпер себе на плечо.

— Вы испортите вещь. Рукава вытянутся, — произнес он рассеянно.

— Простите, — проговорила Лия, ошеломленная.

В городской черте у берега стояло несколько туристских моторных лодок, но уже скоро лодки остались у них за спиной, а они все шли, окруженные растительностью. К северу от канала раскинулись деревья, к югу — поля тощих коричневых стеблей, доходящих до плеч. Желтые сережки качались на ветру, а на конце каждой веточки красовалось по блестящей почке, навощенной, готовой вот-вот лопнуть. Конские каштаны собирались зацвести, они уже выпустили высокие свечки зеленых стеблей, белые цветки были пока закрыты в ожидании. Ветер несся на запад, морща водную гладь, отчего казалось, будто Лия и Марк движутся гораздо быстрее, чем на самом деле.

Отойдя от города примерно на милю, они повернули на юг через поле рядом с деревней, где река переходила в систему аккуратных рукотворных каналов, соединяющих озера в гравийных карьерах. Они наблюдали за водоплавающими птицами, щурясь от солнца, играющего в воде. Теперь вокруг них никого не было, никто не шумел.

— Странно, как подумаешь, сколько перемен произошло с тех пор, когда здесь жила ваша прабабушка. Не было этих озер. Шоссе А-четыре было просто дорогой на Лондон, по которой ездили в основном на лошадях, — сказала Лия. Она ощущала такую близость к этой женщине, когда читала письма. Едва ли не слышала ее голос. Но стоило оглядеться по сторонам, и Лия оказывалась отделенной от нее целой сотней лет, в совершенно другом мире. — И в Блюкоут-скул было много детей, там кипела жизнь. А сегодня она выглядит печально, вам не кажется? Стоит пустая, а мимо грохочут машины.

— Ну, как раз эту проблему и хочет решить совет. Учрежден благотворительный фонд, который собирает деньги, чтобы отстроить здание и использовать под общегородские нужды, — рассеянно проговорил Марк, выдергивая длинную травинку и выковыривая из колоска прошлогодние семена большим пальцем.

Высоко над их головами кружили два канюка, и их негромкие крики ветер на долю секунды доносил до земли, а затем уносил прочь.

— А фотографии Эстер остались? Или Альберта? У вас дома? — внезапно спросила Лия.

— Кажется, нет. Извините. Думаю, в детстве я что-то такое видел, однако… Они не попадались мне на глаза уже много лет. Возможно, отец избавился от них. Когда у него началась деменция, он совершал странные поступки. Но если хотите, можем поискать, — предложил он.

Лия закивала. Она уже заканчивала статью, хотя пустых мест в ней было больше, чем заполненных. Это будет большая статья, с фотографиями, с отрывками из писем. В ней все будет разложено по полочкам, все разъяснено. Особенно не задумываясь об этом, Лия чувствовала, что делает это для Эстер Кэннинг — для давно умершей незнакомой женщины.

— Как это началось? Его деменция? — спросила она мягко.

Марк глубоко и медленно вдохнул:

— Незаметно. Думаю, примерно в то время, когда я уехал в университет. Тогда он в последний раз был таким, каким я привык его видеть. И мама была еще жива, они были такие радостные. Никто из них и не думал, что я сдам экзамены на пятерки. — Он криво усмехнулся.

— Почему? Вы были в школе хулиганом?

— Нет, я был послушным. Просто у меня дислексия, а в школе, где я учился, не верили в такую болезнь.

— О-о-о, понимаю. Очень предусмотрительно с их стороны.

— Именно. Но вот цифры… С цифрами я ладил. Поэтому занялся математикой, потом инвестициями… Все вышло лучше, чем кто-либо мог предположить, и все были за меня рады. К тому времени когда я закончил университет, отец начал забывать слова. Договаривал фразу до половины и умолкал, пытаясь подобрать следующее слово. Слова-то были нетрудные. «Машина», или «потом», или «февраль». Маленькие случайные слова, которые ускользали от него. Первые года два мы вместе смеялись над этим, — проговорил он бесстрастно.

Лия не знала, что сказать.

— По крайней мере, — начала она с опаской, — по крайней мере, дом для престарелых, кажется, хороший. Иногда о них такое рассказывают… Но вы хотя бы смогли найти чистое, приятное место, где за ним ухаживают, — рискнула заметить она.

— Иногда я думаю, было бы лучше, если бы он умер, — проговорил Марк так же бесстрастно.

— Не говорите так, — нахмурилась Лия. — Вы не знаете, о чем он думает; очень может быть, что лично он всем доволен.

— Вы в самом деле так считаете? — спросил он, и голос его дрогнул.

— Да, считаю. Конечно, такое не назовешь счастьем, однако люди, страдающие деменцией, хотя бы не осознают своей болезни. Во всяком случае бульшую часть времени, — проговорила она мягко.

— Очень трудно назвать это счастьем, — печально возразил Марк. — Просто… каждый раз, когда я прихожу и вижу отца, меня затягивает в водоворот… тяжелых мыслей. Почему он? Почему так рано? Что он такого сделал, чтобы это заслужить?

— По-моему, это неверный подход. Если только вы не верите в карму. А лично я не верю, — твердо прибавила Лия. Марк медленно кивнул, на его лице была такая тоска, что сердце Лии вдруг заныло от сострадания, она быстро тронула его руку, погладив по пальцам. — Пойдемте. Давайте вернемся и поищем фотографии, — сказала она.

Они пришли в Тэтчем, к своим машинам, и поехали в старый дом викария, сварили кофе и принялись выискивать по всему дому старые фотографии. Лия вспомнила о коробках в комнатах на чердаке, однако за час стараний успела просмотреть лишь самую малость, когда из глаз и носа потекло ручьями. Лия оставила свои попытки и спустилась, джинсы у нее были в пыли, руки грязные. В библиотеке они без всякого стеснения исследовали многочисленные ящики большого письменного стола, однако безрезультатно.

— Ну, хоть что-то, — сказал Марк, слезая с опасной лестницы, которая ездила по рельсу вдоль стен, позволяя подобраться к самым верхним полкам.

— И что вы нашли?

— Ничего особенного, это Томас, мой дед. Здесь он снят в молодости. — Марк протянул ей пыльную фотографию в рассохшейся кожаной рамке, и Лия с живостью схватила ее.

— Значит, это сын Эстер. Тот, о ком она пишет в письмах, — сказала она, стирая со стекла пыль и внимательно рассматривая портрет. Серьезное овальное лицо, каштановые волосы, зачесанные со лба назад, глубокие карие глаза, тень улыбки. Кожа у него была совершенно гладкая, без морщин. — Очень красивый, — заметила она. — Как вы думаете, он похож на Эстер?

— Боюсь, об этом я могу только гадать, как и вы. Не помню, как выглядели на фотографиях мои прадед и прабабка, — ответил Марк, пожав плечами.

— Но это уже хоть что-то. Можно ли мне отсканировать эту фотографию? Было бы здорово включить ее в статью, тем более что Эстер в обоих письмах пишет о нем.

— Конечно можно.

Когда небо за окном начало темнеть, они прекратили поиски и, как будто сговорившись, уселись в кресла друг против друга, чтобы почитать. Лия во второй раз пробежала глазами брошюру викария. Стиль у него был цветистый, похвалы, по меньшей мере, несдержанные. Безграничное восхищение викария этими элементалями, как он называл их, изливалось с каждой страницы, равно как и восторг по поводу Робина Дюррана, «выдающегося и высокоученого теософа», который показал их всему миру. Он писал так, будто узрел сонм сияющих ангелов, а вовсе не мутные контуры девушки в белом платье. Она снова присмотрелась к этому предполагаемому духу природы, пытаясь различить в зернистом пятне черты лица. И чем дольше она всматривалась, тем больше убеждалась, что замечает у танцующей фигурки тонкую темную линию надо лбом.

— Это же парик! — объявила она, поднимая глаза на Марка, чтобы поделиться с ним своим открытием.

Он крепко спал, уронив голову на подлокотник кресла, стиснув губы и сурово насупив брови. Лия немного понаблюдала за ним, заметив блеск седины в щетине на щеках и в волосах на висках, темные тени под скулами, небольшую ямочку на подбородке. Он подтянул к себе костистые колени, обхватив руками, будто ребенок, играющий в прятки. Если бы она подошла к креслу сзади, то ни за что не заметила бы его. На носках у него были дырки. Он дышал медленно и глубоко, так же размеренно, как размеренно билось сердце Лии. Было что-то успокаивающее, умиротворяющее в том, как он спал. Лия улыбнулась про себя и нацарапала для него записку, оставив на подлокотнике кресла. «К ужину вернусь. Только омлета не надо, спасибо». Потом тихонько поднялась и вышла из дома.

Вечер был прохладный и ясный, после заката небо обрело оттенок бледного изумруда, и узкий месяц висел, похожий на серебристый ноготок. Несмотря на прохладу, воздух был напоен влагой и теплом. Зеленый запах, постепенно вытесняющий серые и коричневые запахи зимы. Лия отправилась в старый дом викария пешком, сверяя свой путь через поля и от бечевника по карте. Ботинки промокли от росы, луч фонарика метался перед ней по земле. В доме светились окна, отчего он был прекрасно виден, одиноко стоящий между живыми изгородями на краю деревни. Она остановилась, немного запыхавшись после быстрой ходьбы. Интересно, Эстер Кэннинг видела когда-нибудь эту картину? Или Робин Дюрран? Скорее всего, нет. Для жены викария эдвардианской эпохи или для его гостя было бы странно скитаться по полям с наступлением темноты. Но Лия все равно немного постояла, наблюдая, и с легкостью представила себя в ту эпоху. Вот дверь дома открывается, внутри тепло и оживленно, чисто, светло. Возможно, играет пианино, из-за двери гостиной доносятся голоса, отголосок смеха разносится по лестнице из кухни… Лия заставила себя остановиться. В конце концов, Эстер Кэннинг запомнила этот дом совсем не таким. Она писала о тенях и тайнах. Писала, что чувствует себя будто в тюрьме, боится этого дома или чего-то спрятанного в нем. Лия поежилась и быстро прошла оставшийся отрезок пути, сосредоточившись на дороге в темноте.

Марк, по своему обыкновению, с силой распахнул дверь, улыбаясь, и вслед за ним вырвалась волна ароматов.

— Да, пора уже ввернуть сюда лампочку, — произнес он, вместо приветствия.

— Пахнет вкусно. На горелый омлет не похоже, — сказала Лия.

— Я вам открою одну тайну: я, на самом деле, отменный повар. Просто… до сих пор не пробовал готовить.

— Я так и подозревала, — улыбнулась Лия.

— Честно говоря, я немного удивился, что вы напросились на ужин после того провала.

— Простите. Это, конечно, было невежливо. Зато я принесла вино. — Она протянула ему бутылку, пока они шли в сторону кухни. Все конфорки горели, в углу шумел обогреватель с вентилятором, и в помещении было тепло и почти уютно.

Марк зажег свечи и расставил их по всей кухне.

— Не столько для атмосферы, сколько для тепла, — пояснил он, улыбаясь немного застенчиво. — И весьма кстати — вы, кажется, замерзли.

— Я шла пешком, — пояснила Лия, снимая многослойные одежды.

— Правда? А зачем?

— Просто так захотелось. И напрямки действительно гораздо быстрее. К тому же я хочу выпить вина, — сказала она. Марк поднял бутылку и посмотрел на этикетку. — Ой, только не говорите, что вы разбираетесь в винах! Это простое столовое вино. — Она вздрогнула.

— Я действительно разбираюсь в винах. И это не такое уж плохое. В верхнем ящике лежит штопор; может, откроете? — Он вернулся к плите, а Лия открыла бутылку. Волосы Марка до сих пор были влажными после мытья и лицо казалось чуть менее понурым, чуть менее напряженным.

— Хорошо поспали? — спросила она.

— Недурно. Но слишком долго. Я проснулся с жуткой болью в шее, а ноги совсем затекли. Лучше бы вы меня разбудили.

— Ну нет. Вы так мило смотрелись в этом кресле. Прямо мышь-соня.

— Здурово. Чувствую себя таким мужественным, — скорбно проговорил Марк, и Лия улыбнулась. — Вы какой прожарки любите бифштекс?

Они быстро прикончили бутылку, принесенную Лией, и Марк скрылся в чулане под лестницей, чтобы принести еще. Они ели и допоздна болтали о своей прежней жизни, об Эстер Кэннинг и фотографиях с феей, об истории семьи Марка. Лия поняла намек и не стала упоминать о его брате и об отце, дожидаясь, пока он сам не захочет говорить, о Райане она не заговаривала вовсе. Наверное, она все напридумывала, но ей казалось, что она ощущает в комнате присутствие Райана, чувствует, как они осторожно обходят в разговоре его и все, что между ними было. Как будто бы любопытство Марка было материальным, его можно было увидеть или коснуться, пока оно расползалось по комнате, исследуя пространство. Его взгляд был таким пристальным, ей даже казалось, что Марк прочитает ее мысли, если она будет слишком долго смотреть ему в глаза, — она выдаст все свои тайны, не сказав ни слова.

— Было вкусно. Все воспоминания об омлете совершенно стерлись из моей памяти.

— Я очень рад, — сказал Марк, снова наполняя ее бокал.

Лия сделала глоток, чувствуя, как алкоголь согревает ее, вселяя апатию.

— И чем же вы займетесь потом? Когда… закончите здесь? — спросила Лия, чтобы нарушить затянувшееся молчание, которое сделалось слишком уж напряженным.

— Вы имеете в виду, когда перестану прятаться и зализывать раны? — Он приподнял бровь.

— Вы сами так сказали, не я.

— На самом деле… не знаю. Наверное, буду искать работу. Как только все уляжется.

— Между прочим, все, вообще-то, уже улеглось. Я понимаю, что для вас это выглядит иначе, однако я действительно понятия не имела, кто вы такой, когда вы назвали мне свое имя. Я лишь обрадовалась, что нашла Кэннинга, не более того.

— Да, однако у меня создалось впечатление, что вам в последнее время было ни до чего. Вы выпали из обоймы. Без обид, — сказал Марк, взмахивая длинной рукой в знак извинения.

Лия поглядела на него, на мгновение испугавшись, что все ее мысли снова на виду.

— Откуда вам это известно?

— Рыбак рыбака… — Он пожал плечами. — Хотя, вероятно, вы правы. О моем провале забыли. Просто… иногда кажется… Впрочем, дом все равно продам. Это я решил.

— О-о-о, — протянула Лия, ощутив укол сожаления, хотя и не понимала, почему вообще испытывает из-за этого дома какие-то чувства.

— Вы не расскажете мне? О вашем боевом ранении, из-за которого у вас временами делается каменное лицо? — попросил он мягко, с пристальным вниманием.

— Что? Неужели? — переспросила она легкомысленно, окидывая взглядом кухню.

— Вы же знаете, что это так. Расскажите, Лия. — Он наклонил голову, чтобы перехватить ее взгляд.

Лия вздохнула, пожала плечами:

— На самом деле нечего тут рассказывать. В прошлом году рассталась с бойфрендом. Сердце разбито. Не до конца избавилась от эмоционального груза и т. д. и т. п.

— Он спал с другой?

— Если честно, мне не хочется об этом, — сказала она резче, чем собиралась.

По неизвестной причине обсуждать Райана с Марком оказалось невыносимо. Ей хотелось выскочить из-за стола и убежать. Но почему же она так себя стыдится? Почему из них двоих именно она испытывает желание забиться куда-нибудь в темный уголок, где ее больше никто не увидит и не сможет тронуть? «Потому что не догадалась. Потому что я чертова идиотка, — ответила она на собственный вопрос. — Потому что до сих пор его люблю».

— Ага, видите? Не так-то это просто. В наши дни считается, что люди способны говорить вслух о чем угодно, — пробормотал Марк, внимательно глядя на нее.

Лия посмотрела на него, хмурясь, старательно обдумывая ответ.

— Когда это случилось, я говорила об этом часто и в подробностях. Да, он спал с другой, однако слова не отражают всей чудовищности ситуации. Некоторое время назад я только об этом и говорила, как будто… могла словами пробить себе выход. Но теперь… теперь мне кажется, что об этом больше нечего сказать. И когда я все-таки говорю… то злюсь на себя за это, — попыталась объяснить Лия. Марк ничего не ответил. Их руки лежали на столе, покоились в паре дюймов друг от друга, сжатые в кулаки. — А как было с вами? Вы… говорили о том, что случилось с вашим братом? — Не успев договорить, Лия пожалела о своих словах. При упоминании брата Марк отпрянул, как будто она ударила его. — Простите, — прибавила она быстро. — Мне не следовало об этом упоминать. Это… совсем другое, и я знаю.

— Откуда вам знать? — спросил он печально, а не зло. — Откуда кому-либо знать о таком? Я лично даже не подозревал, пока сам не пережил.

— Вы правы. Я не знаю, — проговорила Лия с раскаянием. От смущения она сделала большой глоток вина.

— Я никому об этом не говорил. Да и с кем было говорить? С отцом?

— С другом.

— Друзья исчезли. Почти все. Это было… чересчур, — пояснил он, подливая вина. — Им было неловко со мной. — Он умолк; пламя свечей, мерцающее от множества сквозняков, проникавших в кухню, словно плясало под собственную музыку.

— Вы можете рассказать… мне. Если хотите, — предложила Лия.

— Вы ведь уже все знаете, — отрывисто сказал Марк.

— Я знаю то, что написано в газетах. Правды я не знаю. Не знаю, как это было.

— И действительно хотите знать?

— Если вы захотите рассказать мне, — ответила она.

Марк отвернулся к черному оконному стеклу, в котором было его собственное отражение. Лия заметила, как у него начал дергаться глаз, как судорожно сжались челюсти. Физическая реакция на одну лишь мысль о том, чтобы рассказать. Поддавшись порыву, она сжала его руку. Под слоями одежды его рука была твердой и неподатливой. Каждая клеточка напряжена.

— Вы не обязаны этого делать, — сказала она.

— Знаю. Но хуже уже не станет, а может быть, станет лучше… Не знаю, что вы прочли в газетах, потому просто расскажу все с самого начала. Мой старший брат Джеймс в детстве был для меня героем. Он был воплощением самого лучшего. Помогал мне клеить модели самолетов, учил бросать крикетный мяч, учил попадать в цель из воздушного ружья. Учил ухаживать за девочками — должен признать, что вот в этом он совершенно не разбирался. Мы почти никогда не ссорились. Возможно, разница в возрасте была достаточно велика и нам просто нечего было делить. Он был старше меня на пять лет. Но это все не важно. Я его любил. У нас сохранились близкие отношения, даже когда мы выросли и уехали из дома. Пятнадцать лет назад он женился, и я полюбил его жену Карен как родную. Подозреваю, что с женщинами он вел себя не лучшим образом. Не по злому умыслу… просто он привлекал их, и ему было трудно устоять перед соблазнами. У него было множество подружек, иногда даже несколько одновременно, однако с Карен все было по-другому. Она сразу его раскусила и дала понять, что не собирается потакать его глупостям. Она была католичка, поэтому первым делом они поженились, и я должен признать, что никогда еще не видел его более счастливым. Карьера у него сложилась прекрасно, он был юристом, зарабатывал приличные деньги. Потом пошли дети, все было чудесно. Семейная идиллия. Я всегда приезжал к ним сюда на Рождество. Мама с папой тоже. Он любил принимать нас, ему нравилось быть гостеприимным.

Потом он заболел. Начал терять душевное равновесие, в некоторые дни чувствовал себя совсем плохо. Становился угрюмым и рассеянным, — несомненно, происходило что-то неладное. Джеймс всегда был жизнерадостным. Да и почему бы ему не быть таким? У него была чудесная жизнь. — Марк помолчал, вертя стоявший перед ним бокал. Медленно-медленно, против часовой стрелки. — У него случались необъяснимые приступы боли, суставы тогда как будто заклинивало. Он не мог удерживать в руках вещи. Стал неуклюжим, постоянно спотыкался. Давился едой, а иногда… давился даже без всякой еды. Просто смотрит телевизор и вдруг начинает захлебываться собственной слюной. Речь стала невнятной. В конце концов он отправился к врачу. Оттягивал до последнего, как и все мужчины. Он никогда раньше не болел. Его отправили сдавать кучу анализов, и я ждал, что он придет и скажет: мол, это какое-нибудь там воспаление среднего уха или что-то с кровообращением. В худшем случае — какой-нибудь вирус. Но оказалось — болезнь двигательных нервов. Диагноз сразил его… сразил всех нас. Боковой амиотрофический склероз, если точно. Вероятная продолжительность жизни от трех до пяти лет. Через девять месяцев после постановки диагноза Джеймс уже сидел в инвалидной коляске. Он, кто четыре года подряд выигрывал соревнования теннисного клуба; он, у которого было трое маленьких детей, моложе двенадцати лет!.. — Марк поднял глаза на Лию.

Она отставила свой бокал и слушала, потеряв дар речи. Она ничего не могла сказать, ничего не могла сделать. Заключенная в неотвратимость чужой беды, она ощущала себя как в тюрьме.

— Он знал… знал, чем все кончится. Недержание. Утрата речи, невозможность держать ложку в руке, вообще что-то делать. Медленная смерть. Он сдавал на глазах… Все быстрее и быстрее… — Марк покачал головой, судорожно сглотнул. — Я знал, о чем он хочет попросить. Однажды днем он позвал к себе меня и Карен, отослав прочь детей. И сказал нам, двоим людям, которых он любил больше всего на свете, что хочет умереть. Карен вышла из себя. Она обзывала его трусом и даже хуже, говорила, что он не хочет бороться, что он сдается. Обвиняла его в том, что он бросает ее и детей. Господи, чего она только не наговорила! Я подумал, что она сошла с ума от горя. Подумал, что она изменит свое мнение. Потому что я был согласен с братом с самого начала. Я не хотел его терять и сделал бы что угодно, лишь бы он остался жить. Но ему ничем нельзя было помочь, он это знал, и я это знал. И я пошел бы на что угодно, лишь бы прекратить его страдания. Я думал, что Карен смирится, но она… не смирилась. Она была упрямая. Самоубийство для нее был не выход, — разумеется, убийство тоже. Так она меня и назвала, когда я попытался ее убедить. Убийцей.

Прошло еще полгода, и, хотя мы об этом не говорили, это слово так и висело между нами. Каждый раз, когда я приходил. Каждый раз, когда видел Карен, в глазах ее было все то же выражение: ужас, злость, укор. И каждый раз, когда я оставался с Джеймсом наедине, он умолял меня помочь. К тому времени он даже не мог самостоятельно вставать и садиться в свое кресло. Четыре раза в неделю к ним приходила сиделка. Начали сбываться его самые страшные кошмары. — Марк снова умолк, на мгновение зажал рот руками, как будто желая остановить поток слов. — Я написал за него письмо, в котором говорилось, что я исполняю его волю, делаю только то, о чем он сам умолял меня. Он подписал его как смог. Однажды утром он особенно долго прощался с детьми перед школой. Потом Карен повезла их на занятия, а я дал ему снотворное. Столько, сколько он смог проглотить. Я купил таблетки через интернет… Один Бог знает, что в них было. Но они подействовали. Он… умер. Он умер.

— Марк, я вам сочувствую…

— Это еще не все. Карен отреагировала… как и полагалось. Даже с перебором. Она разорвала письмо, когда я показал ей. Непростительная глупость с моей стороны, надо было сделать копию. Она разорвала письмо и отправилась прямо в полицию заявить об убийстве. Не знаю… Не понимаю, зачем она это сделала! До сих пор не понимаю… как можно было отрицать очевидное, не соглашаясь даже в душе, что именно этого хотел Джеймс. Что это было самое лучшее и доброе из всего, что можно было для него сделать. Потом было оглашено завещание, по которому он оставил все деньги мне, чтобы отец мог чуть дольше оставаться в доме престарелых и не пришлось бы продавать этот дом. Когда об этом узнали газетчики, они стали рвать меня на куски.

— Но судебный процесс быстро закончился… Все понимали, что вы действовали из сострадания. Судья даже сказал, что дело вообще не нужно было передавать в суд…

— Объясните это Карен и детям. И журналистам с их проклятыми заголовками «Каин и Авель». Лия, она наговорила детям таких ужасов. Не знаю, увижу ли я их когда-нибудь снова. Простят ли они меня.

— Но… разве они сами не знали, что отец умирает? Разве нет?

— Не уверен. Я никогда не говорил с ними об этом… Карен сказала, что все объяснила. Не знаю. Понятия не имею.

— Но… когда-нибудь они повзрослеют, когда-нибудь сами поймут, насколько он был болен… Я уверена, они захотят увидеться с вами, — пробормотала Лия.

— Что же… Время покажет. А пока что мы с отцом остались вдвоем. Он моя единственная семья. Во всяком случае, только он и хочет со мной разговаривать. Иногда.

— Какой ужас, Марк! Я… я действительно не знаю, что сказать, — проговорила Лия беспомощно.

— Что же тут скажешь? Зато теперь вы все знаете. Я хотел бы сказать, что мне стало лучше после того, как я выложил все вам. Но не стало. — Он сделал глубокий вдох, выдохнул долго, прерывисто.

— Прошло слишком мало времени, чтобы вы поняли, стало или не стало, — начала она осторожно. — Вы потеряли брата, и на вас вылили столько грязи, что у вас даже не было возможности как следует его оплакать.

— Зато теперь у меня есть время. С работы меня, разумеется, выгнали. Вот и считайся невиновным, пока твоя вина не доказана. Мне сказали, что в последнее время моя работа не выдерживает никакой критики и это никак не связано с приближающимся судом. Что, конечно, было откровенным враньем.

— Мы можем подать на них в суд, — сказала Лия. «Мы». Как неожиданно это слово сорвалось с языка. Под ложечкой что-то дрогнуло, а Марк вроде бы ничего не заметил.

— Какой смысл? Я ничего не хочу возвращать. Ничего из той прежней жизни. Да и как можно что-то вернуть? Когда все превратилось в пыль? Приходится начинать заново. Можно найти новое место. Новую работу, — сказал Марк, наконец-то делая глоток вина.

— Вам действительно приходится начинать все заново, — согласилась Лия.

Морщины у него на лице разгладились в свете свечей. Она взяла его за руки, протянувшись к нему через стол, собиралась просто быстро пожать, чтобы придать ему сил с помощью прикосновения. Однако Марк крепко взял ее пальцы в свои и не отпускал. Лия посмотрела ему в глаза, и боль, которую она испытывала за него, сменилась чем-то очень похожим на страх.

— Оставайтесь ночевать, — попросил он.

Лия раскрыла рот, но не смогла сказать ни слова. Сердце прыгнуло к горлу, отчего Лия едва не задохнулась. Она молчала, и Марк наконец выпустил ее руки.

— В конце концов, в доме полно спален, — проговорил он смущенно.

Лия сделала вдох.

— Я могу вернуться в паб. На самом деле не так уж тут далеко, — сказала она.

Губы Марка дрогнули в едва заметной улыбке.

— Конечно, — отозвался он.

Рано утром Лия проснулась и выпила кофе, стоя у окна своей комнаты в «Разводном мосте», стекла запотели за ночь, а день занимался соблазнительно солнечный. Голова была тяжелая и больная от выпитого накануне вина, и Лия никак не могла разобраться, что думает о Марке, и вспомнить о том, что он говорил. Внизу, в кухне, слышалось движение, звон сковородок и столовых приборов. Запах бекона просачивался с лестницы к ней под дверь, и в животе заурчало, однако времени на завтрак не было.

Лия стояла у библиотеки в половине десятого, когда открылись двери. Ей показали, где хранятся микропленки и как пользоваться аппаратами, и уже скоро она просматривала местные газеты столетней давности с быстро бьющимся в предвкушении сердцем. Доверившись собственной интуиции, она начала с года, когда были сделаны сомнительные фотографии Робина Дюррана, а именно, основываясь на намеках Эстер в письмах, — с лета. Когда Лия дошла до середины августа 1911 года, у нее перехватило дыхание и она невольно закрыла рот руками. Перед ней была она, история, растянувшаяся на несколько недель, до осени того года. Лия прочитала раз-другой, попыталась выписать некоторые факты в записную книжку, но рука не слушалась, буквы шли вкривь и вкось, их с трудом можно было разобрать. Улыбнувшись, она оставила свои попытки и вытащила телефон, набрала номер Марка, не обращая внимания на сердитые взгляды и негодующие возгласы человека, сидевшего за соседним аппаратом.

— Лия, нашлось что-нибудь? — отозвался он, и в его отрывистом тоне она уловила ту же двусмысленность, какую сама ощутила поутру. Не придав пока этому значения, она сделала глубокий вдох.

— Нашлось все, Марк! Здесь все, и фотографии… Потрясающие фотографии Эстер, и Альберта, и теософа — все!

— Вы хотите сказать, что-то действительно случилось? Когда?

— В то лето. В то лето, о котором пишет Эстер. Летом тысяча девятьсот одиннадцатого года, — сказала Лия напряженным от волнения голосом. — Мне кажется… Кажется, я поняла, почему наш солдат сохранил именно эти два письма Эстер…

— Ну и что же произошло? Неужели убийство?

— Да, убийство. Страшное и жестокое.

— Вот как? Кого же убили? И кто убил? — требовательно спросил Марк.