Димити ждала, когда вернутся Чарльз Обри и его семья, и нетерпение делало зиму еще длиннее. Димити провела ее в одиночестве. Уилф все больше времени работал с отцом и братьями и только изредка приходил, чтобы встретиться с ней. Когда это случалось, он излучал тепло и желание, как и всегда. Но Димити выглядела рассеянной, словно только наполовину была с ним, и парень, как правило, уходил разочарованным. Димити пробиралась сквозь живые изгороди, чтобы побродить по утесам, по пляжу, набирала полные корзины гладких белых полевых шампиньонов, ходила в деревне от двери к двери и продавала их, чтобы выручить несколько пенни. Она старалась проводить как можно больше времени в деревне, тоскуя по обществу других людей больше, чем когда-либо, и чаще, чем прежде, замечала, как скользят по ней чужие взгляды, холодные и пренебрежительные. Никто не обращал на нее внимания так, как это делал Чарльз.

Он и его семья приехали только в начале июля – позже, чем в предыдущие годы. В последние две недели июня Димити наведывалась в «Литтлкомб» по четыре раза в день, чтобы проверить, не там ли они, и возвращалась с таким грузом страха и беспокойства, что у нее подводило живот и она не могла ни есть ни пить. Мать устраивала ей беспощадные выволочки. Однажды она так толкнула Димити, когда выкипела вода в кастрюле и картошка пригорела, что бедняжка едва не раскроила себе голову о стену. Валентина трясла дочь и, чтобы улучшить ее аппетит, заставляла пить укрепляющий настой из дубовой коры, потому что у девушки начали выступать не только ребра, но и ключицы, а щеки потеряли округлость и цветущий вид.

– До этой зимы ты выглядела моложе своих лет, Мици. Юный вид лучше сохранять как можно дольше, чем терять его за так. Ни один мужчина тебя не захочет, если ты состаришься раньше времени, – ругалась Валентина, прижимая насильно чашку с горьким отваром к губам дочери. – Недавно Марти Кулсон о тебе спрашивал. Что ты на это скажешь? – проговорила она сухо и великодушно отвернулась, когда смысл ее предложения дошел до дочери и глаза у той широко раскрылись от ужаса. У Димити перехватило дыхание, и ей удалось выдавить из себя лишь невнятный звук. Валентина резко сказала: – Мы живем в мире, где каждый должен вносить свою плату, Мици. Ты родилась с таким личиком не за здорово живешь, и если этот твой художник не появится в этом году… то, знаешь ли, придется искать другой способ заработать. Понятно?

Утро, когда семейство Обри наконец приехало, выдалось теплым и солнечным. Димити сидела на воротах, ведущих на пастбище к западу от «Литтлкомба», когда заметила, что над дорогой вздымается большое, похожее на овцу облако белой меловой пыли, свидетельствующее, что по ней кто-то едет. Когда же приблизился синий автомобиль, девушка испытала такое облегчение, что вся обмякла, соскользнула с ворот и упала прямо на пыльную землю. Ее буквально парализовало от радости, и она не удивилась, когда по щекам потекли слезы. Затем она встала и пошла к их дому, вытирая лицо грязными ладонями. Она видела, как из ворот сада выскочили Элоди и Делфина вместе с еще одной девочкой, которой она не знала, и побежали по дорожке, ведущей к пляжу. Элоди за год стала гораздо выше, а Делфина отрастила длинные волосы. Внешний вид сестер свидетельствовал о том, что со времени их прошлого приезда они познали все прелести жизни, тогда как сама Димити не изменилась и осталась все той же. Она смотрела им вслед, пока гибкие фигурки не скрылись из глаз, а затем пошла к открытой двери, ведущей на кухню. Кровь пульсировала у нее в ушах, так что девушка почти ничего не могла слышать.

В этот момент вышла Селеста, увидела ее и остановилась. Марокканка поджала губы, и на мгновение Димити показалось, что ее лицо вспыхнуло и на нем появилось выражение досады, которое, однако, тут же сменилось выражением покорности. Наконец Селеста улыбнулась.

– Мици. Пришла. Еще до того, как успел закипеть чайник, – проговорила она, взяв Димити за руки и целуя в обе щеки. – Как поживаешь? Как твоя мать?

– Вы приехали так поздно, – промямлила Димити в ответ, и Селеста посмотрела на нее недоуменно.

– Вообще-то, мы и вправду не рассчитывали приезжать в этом году. Собирались вместо этого снять дом в Италии либо в Шотландии. Но девочкам так хотелось иметь поблизости пляж, а Чарльз чересчур много работал, и у нас осталось мало времени, чтобы организовать какой-то другой отдых… и вот мы здесь. – Она не пригласила Димити войти, не предложила чаю. – Возможно, мы не останемся здесь на все лето. Все зависит от погоды.

В этот момент из машины вылез Чарльз, державший по сумке в каждой руке.

– Мици! Как ты, дорогая моя девочка? Уже пришла проведать Делфину, да?

Он энергичным шагом прошел мимо нее, задержавшись лишь на мгновение, чтобы одарить ее беглым поцелуем, и стал подниматься по лестнице с багажом. Димити закрыла глаза и прижала руку к тому месту на лице, которого коснулись его губы. От этого поцелуя где-то внизу живота она почувствовала приступ неописуемого блаженства. Когда она открыла глаза, то увидела, что Селеста внимательно на нее смотрит, и в душу закралась мысль, будто она ее в чем-то подозревает. Димити покраснела и изо всех сил старалась придумать, что сказать, но слова не шли на ум: в ее голове царила совершенная пустота.

– Что ж, – произнесла наконец Селеста. – Девочки пошли прямо на пляж. С Делфиной приехала подруга, которая погостит у нас первую неделю. Почему бы тебе не сбегать к ним поздороваться?

Димити поступила так, как ей предложила Селеста, однако стало сразу ясно, что отныне все пойдет не так, как раньше: теперь к Делфине приехала подруга, и их тройке предстояло превратиться в компанию из четырех человек. Девочку звали Мэри. Это была светлая блондинка с очень взрослой прической, и ее голубые глаза сверкнули от изумления, когда она увидела Димити – в рваной одежде и босиком. Мэри посмотрела на нее точно так же, как смотрели другие девицы в деревне, и, несмотря на теплое приветствие Делфины, Димити сразу почувствовала, что ее общество нежелательно. На Мэри была блузка из тонкого малинового шелка, трепетавшего на ветру, ее украшала блестящая бижутерия, а на губах виднелись следы помады.

– Привет, Мици! – крикнула Элоди, перекатываясь вокруг них колесом по песку. – Посмотри на браслет Мэри! Разве это не самая замечательная вещица на свете?

Надменно улыбаясь, Мэри протянула руку, и Димити согласились, что браслет действительно чудесный. Она поймала взгляд Делфины, заметила, как покраснели щеки подруги, увидела ее нетерпение и беспокойство. Перед Мэри Делфине вовсе не улыбалось выглядеть девочкой, собирающей травы у живых изгородей или желающей знать, как называют ту или иную вещь в Дорсете. Перед Мэри ей хотелось казаться юной леди, которая может выйти замуж за кинозвезду. Отговорившись тем, что нужно идти выполнять поручение матери, Димити попятилась назад, и когда повернулась, чтобы уйти, то услышала, как блондинка произнесла высокомерным тоном:

– Ах, боже мой, как вы думаете, это не я ее напугала? Может, она никогда раньше не видела браслетов?

– Нужно быть к людям добрей, – пожурила подругу Делфина, но без особого рвения.

– Папа сказал, что она ни разу за всю свою жизнь не покидала этой деревни. Можете себе представить, как скучно, наверное, жить здесь все время? – вставила Элоди.

– Элоди, хватит строить из себя не весть кого, – упрекнула Делфина сестру.

Димити убежала и ничего больше не слышала.

В ту неделю Димити и девочки держались друг от друга на расстоянии, хотя дочь Валентины и сгорала от нетерпения, так сильно ей хотелось сходить в «Литтлкомб». Но она была слишком напугана и рассержена тем, как холодно ее приняла Селеста, а к тому же теперь у нее не было того предлога, что она пришла навестить Делфину. Однако она видела трех девочек на пляже и в деревне, а также довольно часто в нижней долине, на Южной ферме, где они кокетничали с Кристофером Броком, сыном фермера. Мэри наматывала свои локоны на кончик пальца, принимала жеманные позы и улыбалась парню, как идиотка, но именно Делфине удавалось смутить его то словом, то взглядом. Когда Делфина с ним разговаривала, Кристофер опускал голову, робко улыбался, а однажды Димити подобралась к ним достаточно близко, чтобы разглядеть, как у него на щеках проступил румянец. Делфина это заметила и расхохоталась, совсем позабыв о приличиях, словно хотела показать, как мало для нее значит его внимание, но Димити про себя улыбнулась, поняв, что Делфина втайне гордится этим. Прошло восемь дней, Димити стала подумывать о том, чтобы навестить их снова, рассчитывая, что Мэри уже уехала. Однажды днем она находилась в уборной, окруженная сладковатым, терпким запахом выгребной ямы. Под жужжание мух она рвала страницы газет на куски и накалывала их на гвоздь, а потом развешивала веточки бузины, чтобы отпугивать насекомых. Как раз в этот момент она услышала через открытую заднюю дверь, как Валентина что-то ей крикнула, прервав ее мечты о туалете с водопроводом, как в «Литтлкомбе», о бачке, повешенном высоко над унитазом, о медной цепочке, за которую нужно потянуть, чтобы вода из бачка потекла вниз, и о рулонах мягкой туалетной бумаги. Валентина крикнула снова.

– В чем дело, мама? – отозвалась Димити, захлопнула дверь уборной и через захламленный двор пошла к дому. К ее удивлению, из-за угла коттеджа показались Элоди и Делфина. Они с любопытством оглядывались по сторонам. Димити остановилась как вкопанная. – Что вы здесь делаете? – спросила она с ужасом.

Девочки остановились, и Делфина неуверенно улыбнулась.

– Мы пришли к тебе… – проговорила она. – Мне… Нам… давно хотелось с тобой повидаться. У нас в доме, я имею в виду. И я подумала, что, может, ты снова пойдешь со мной собирать травы?

Димити озадачили ее слова, так как обе хорошо знали, почему она у них не показывалась. Выходило так, что Димити является как бы запасной подругой. Подругой, с которой общаются, когда под рукой нет никого получше. И она почувствовала неприязнь к Делфине.

– Я слишком занята. Я, знаете, не на летних каникулах. Мне нужно помогать матери и работать, так же как и всегда.

– Да, конечно. Однако…

– Думаю, теперь, когда Мэри уехала, вам стало немного скучно, – сказала она.

– О да, это действительно так, – призналась Элоди.

Димити посмотрела на младшую девочку, на ее хорошенькое капризное личико и не увидела на нем ни затаенной враждебности, ни издевки. Это было просто признание факта, притом она искренне не понимала, в чем дело. Делфина покраснела. Вид у нее был побитый.

– Я вовсе не хотела тебя бросать! Честно. Просто, когда здесь гостила Мэри, все немного усложнилось. Понимаешь, приходилось ее развлекать и все такое. Я была хозяйкой, а Мэри хотелось, чтобы мы все свое внимание уделяли ей. Ты ведь понимаешь меня, правда? – проговорила она. Димити почувствовала, как ее сердце смягчилось, но она была не совсем готова простить предательницу. – Прошла всего лишь неделя, – продолжила Делфина. – Теперь она уехала домой, и в нашем распоряжении весь остаток лета.

Димити принялась обдумывать оправдание Делфины, не зная, как на это реагировать. Элоди вздохнула и засунула руки в карманы, нетерпеливо покачиваясь из стороны в сторону.

– Можно мы зайдем выпить чаю? – спросила она. – Твоя мама нам его не приготовит? Впрочем, кажется, у нее плохое настроение.

– У нее всегда такое, – кратко ответила Димити.

Как-то так вышло, что за прошедшие два года представление о том, что Валентина является теплой и заботливой матерью, у членов семейства Обри постепенно пропало. Так что Димити даже не пришлось объяснять, насколько абсурдной показалась ей мысль о том, что она может пригласить их в «Дозор», чтобы напоить чаем, приготовленным Валентиной. Подобное предположение принадлежало к области чистой фантастики.

– Это ваш туалет? – спросила Делфина после того, как молчание начало затягиваться. Делфина произнесла это жизнерадостным и заинтересованным тоном, и Димити почувствовала, как внутри нее поднялась жаркая волна, вызванная унижением и гневом.

– Да, это он, – произнесла Димити сдавленным голосом. «В нем воняет летом, и в нем чертовски холодно зимой, и здесь водятся пауки и мухи, и когда подтираешь здесь задницу, газетная краска оставляет черные следы на пальцах и не только на них, и здесь нет водопровода, чтобы чистая вода хлынула и смыла дерьмо, оно лежит под тобой дымящейся кучкой, которую можно увидеть и тебе самой, и всем, кто зайдет сюда после тебя. Таков мой чертов туалет. И такова моя чертова жизнь. Это вам не летние каникулы», – пронеслось у нее в голове. Но она ничего не сказала.

– О, я не имела в виду… – Щеки Делфины снова порозовели, и она огляделась по сторонам с беспомощной улыбкой. Казалось, девочка пребывала в растерянности. – Что ж, – сказала она наконец. – По-видимому, ты сегодня очень занята. Может, сумеешь выбраться завтра? Я имею в виду – сходить со мной за травами?

– Для этого я тебе больше не нужна. Ты знаешь травы достаточно хорошо.

– Да, но удовольствия гораздо больше, когда мы ходим все втроем.

– А яне считаю, что от этого удовольствия больше, – вставила Элоди.

– Нет, считаешь. – Делфина толкнула сестру локтем и нахмурилась, глядя на нее. Элоди слегка закатила глаза.

– Ну пожалуйста, пойдем с нами, Мици, – сказала она послушно.

– Нет, правда. Мы будем рады твоей компании.

– Ну, может быть, если мне удастся вырваться, – пообещала Димити.

– Тогда я буду ждать тебя дома, ладно? Пойдем, Элоди. – И сестры пошли прочь через двор.

К утру гнев Димити поутих, и она с удовольствием улизнула от Валентины, чтобы посетить семейство Обри. С минуту между ней и Делфиной чувствовалась напряженность, но потом они улыбнулись друг другу, и все опять стало как прежде. Они плавали в море, хотя оно было холодней, чем обычно, собирали травы и ходили в деревню покупать в магазине лакричные леденцы. Именно на этой неделе две вещи стали вызывать у Димити беспокойство. Во-первых, она видела, как Чарльз и Селеста разговаривали в деревне с одной приезжей парой, молодым человеком и девушкой. И не просто видела, как они беседуют, но и поняла, что девушка все время пялится на Чарльза и нарочито демонстрирует свое внимание к нему, словно яркую красную ленту в волосах, которой должен любоваться весь свет. А во-вторых, Димити заметила, что, хотя Чарльз уже несколько раз встречал ее этим летом, он до сих пор ни разу не захотел ее нарисовать. Валентину волновали деньги, а Димити хотелось чего-то большего. Ей не хватало его сосредоточенного внимания и того чувства, которое она испытывала, когда он рассматривал ее, а потом рисовал на бумаге. В такие минуты Димити ощущала себя куда более живой, куда более настоящей, чем обычно, и от мысли, что по какой-то причине она стала ему больше не нужна, внутри нее начинал ворочаться панический страх. Но Димити знала, что не может его ни о чем спросить. Не должна спрашивать.

Каждый раз, когда Димити оказывалась в одной комнате с Чарльзом, она следила за ним взглядом, старалась попасться ему на глаза и при этом принять красивую позу. Димити запускала пальцы в свои волосы и взъерошивала их, кусала себе губы и щипала щеки, как это делала Валентина перед приходом гостя. И хотя Чарльз, по всей видимости, ничего не замечал, Димити не раз обращала внимание на то, что Селеста смотрит на нее все тем же пристальным взглядом, и она была вынуждена отводить глаза из страха, что может себя выдать. Но чаще всего Чарльза не оказывалось дома. Он куда-то отправлялся один – еще до того, как Димити приходила в «Литтлкомб». В отчаянии она однажды утром поднялась до рассвета и стала ждать на подъездной дорожке, надеясь перехватить Чарльза, когда тот выйдет из коттеджа. Димити стояла на покрытой росой траве в промокших туфлях, ноги в которых совсем заледенели, и в ее голове теснились мысли о нем. Солнце едва показалось над горизонтом, когда он появился перед ней в рабочей одежде, в которой обычно писал маслом. Димити сделала шаг навстречу и остановилась перед ним, улыбаясь.

– Мици! – В том, как он это сказал, ей почудилась улыбка, и его приглушенный голос прозвучал в ее ушах счастливым и радостным громом. – Здравствуй, милая девочка. У тебя все в порядке?

– Да, – произнесла она и, затаив дыхание, кивнула.

– Хорошо-хорошо. Они там, в доме, даже еще не проснулись. Все крепко спят. Я бы на твоем месте дал Делфине еще часок сладко подремать и лишь тогда постучался. Она сказала, что ты скоро снова возьмешь ее собирать травы. Это так? – У Димити язык присох к гортани, и она смогла только кивнуть. – Чудесно. Ну, тогда желаю вам весело провести время. А bientôt!

Он закурил сигарету и пошел по подъездной дорожке широкими медленными шагами.

Тут Димити услышала, как позади нее звякнула дверная защелка и дверь, тихонько скрипнув, открылась. Димити обернулась и увидела идущую к ней Селесту. Она все еще оставалась в ночной рубашке, и ее длинные темные волосы свисали поверх изумрудно-зеленой шали, наброшенной на плечи. Косметики на ней не было, и мягкий свет раннего утра делал ее похожей на сказочную королеву, восхитительную и страшную. На ее лице застыло выражение грусти, но его красота заставила сердце Димити екнуть от зародившегося чувства безнадежности. Димити отступила на шаг назад, но Селеста подняла руки, чтобы ее ободрить.

– Пожалуйста, подожди, Мици. Я хочу с тобой поговорить, – проговорила она мягким голосом.

– Я просто хотела… – начала было Димити, но не закончила. То, какой предлог она назовет, не имело значения. Селеста видела ее насквозь.

– Димити, послушай меня… Я знаю, что ты чувствуешь. Поверь мне, я это действительно знаю. Когда его внимание обращено на тебя, кажется, словно светит солнце, правда? А когда его внимание переходит на… Что ж, тогда возникает ощущение, что солнце зашло. Холод и темнота. В течение двух лет он рисовал и писал маслом только меня. Совсем так же, как потом тебя. Я полюбила его и никогда не переставала любить. И я верю: он все еще любит меня, хочет быть вместе со мной и очень любит наших девочек. Мы семья, Димити, а это святое. Ты слышишь, что я тебе говорю? Он оставил тебя и пошел дальше – в своем искусстве, в своем отношении к тебе. И ты тоже должна пойти дальше, потому что ты не можешь ничего вернуть. Прежнее ушло. Я это говорю только потому, что желаю тебе добра. Твоя жизнь… Твоя жизнь должна быть связана с кем-то другим, не с Чарльзом. Понимаешь? – Селеста потуже завернулась в шаль, и Димити увидела мурашки у нее на предплечьях. Девушка ничего не сказала в ответ, и Селеста слегка покачала головой. – Ты еще очень молода, Мици, ты еще дитя…

– Я не дитя! – глядя себе под ноги возразила Димити, чувствуя, как к щекам приливает кровь и все в ней восстает против каждого слова этой марокканки.

– Тогда позволь мне говорить с тобой как женщина с женщиной. Выслушай меня и прими ту правду, которую я тебе скажу. Жизнь и любовь таковы. Временами они станут сокрушать твое сердце и разрывать душу, убивать ее прямо внутри тебя. – Она сжала руку в кулак и крепко прижала к груди. – Такие времена проходят, поверь, и ты снова вернешься к жизни. Но это произойдет лишь тогда, когда ты посмотришь правде в глаза и примешь ее такой, какова она есть. Нужно забыть то, чего ты уже не можешь иметь. Я знаю, ты не желаешь ничего этого слушать, но ты должна. Приходи попозже и побудь с моими девочками – с моей Делфиной, которая тебя любит. А теперь тебе лучше уйти, чтобы вернуться попозже. Мне очень жаль, Мици. Правда. Ты не готова к этому, я теперь это ясно вижу. – Селеста отвернулась, позволив своему взгляду, суровому и печальному, задержаться на Димити еще на мгновение.

Но Димити не могла заставить себя вернуться, чтобы увидеть Делфину. Ни в этот день, ни на следующий. Она не могла этого сделать. Что, если сказанное Селестой окажется правдой и Чарльз никогда больше не захочет ее рисовать? Когда девушка раздумывала об этом, у нее возникало странное ощущение, будто она теряет равновесие, стоя в ветреный день на утесе, на самом краю, когда тонкий слой дерна начинает оседать под ногами. Димити вдруг поняла, что семейство Обри может исчезнуть из ее жизни. Исчезнуть так же внезапно, как оно в ней появилось, и не оставить для нее ни малейшей надежды на спасение. Они были как солнечный свет, освещающий все вокруг, и самые яркие лучи исходили от Чарльза.

На третий день она занималась стиркой, и ей на глаза попалась блузка Валентины. Ее любимая, которую та часто надевала, когда в первый раз встречалась с новым гостем. Она была сшита из полупрозрачной бледно-голубой марлевки, образующей сборки на талии и на рукавах и облегающей грудь. Широкий низкий вырез украшала оборка, и спереди не хватало только одной из деревянных пуговиц. Когда Валентина ее надевала, ей приходилось с усилием втискивать свои груди в лиф, где те вздымались, находясь в состоянии неустойчивого равновесия, и подрагивали, когда она двигалась. Димити осторожно скатала блузку в трубочку и засунула за пояс своей юбки. Не годилось оказаться пойманной за похищением. Даже страшно было представить, каковы могли быть последствия. Перед тем как уйти из дома, она как следует расчесалась, причем с такой яростью, что даже слезы потекли из глаз, когда гребень продирался через ее спутанные волосы, а затем, скрепив их шпильками, соорудила на голове высокую прическу, из которой сзади выбивалось несколько прядей, щекотавших шею. Отойдя подальше от «Дозора» и спрятавшись за живой изгородью, Димити надела блузку Валентины. Она была ниже матери, с более тонкой талией и менее объемным бюстом, но блузка сидела на ней великолепно. У Димити не было зеркала, чтобы проверить, как она выглядит, но когда она посмотрела вниз и увидела свою грудь в глубоком декольте, то поняла, что ее тело принадлежит уже не ребенку.

Димити уселась вблизи тропинки, шедшей вдоль утесов, на лужайке с цветущим клевером. Она поставила рядом корзину с фасолью в стручках и принялась ее лущить. Димити не знала наверняка, придет он или нет, но она часто наблюдала, как Чарльз прогуливается именно этой дорогой, и вскоре действительно заметила его высокую фигуру. Когда девушка увидела, как он приближается широкими шагами, сердце бешено забилось в груди. Она села прямее, отвела плечи назад и поправила блузку, чтобы та лучше их открывала, обнажая линию ключиц и мягкие изгибы под ними, там, где начинались руки. Солнце пригревало кожу. Димити пыталась расслабиться, чтобы лицо не выглядело напряженным, но яркий свет бил в глаза, и приходилось прилагать усилия, чтобы не щуриться. В конце концов ей все-таки пришлось немного прищуриться. Она поджала губы, негодуя на себя за эту слабость, переживая из-за того, что не может снова поднять глаза, – в этом случае мог провалиться весь план, состоявший в том, что он должен был застать ее врасплох. Морской ветер шевелил пряди волос на шее, и его холодные прикосновения вызывали у нее дрожь. И тут Димити услышала слова, которые мечтала услышать целый год, и закрыла глаза от счастья.

– Мици, не двигайся. Оставайся сидеть в точности так, как сидишь, – произнес Чарльз.

Димити не шевелилась, хотя внутри все ликовало и она готова была вот-вот расхохотаться. Мици, не двигайся.

Это был быстрый, полный неопределенности набросок, состоящий из угадываемых форм, немногих незавершенных линий и предполагаемого пространства. Но художнику каким-то образом удалось передать и сияние солнечного света, и хмурый взгляд Димити с отблеском скрываемого ею восторга. Все это было здесь, на бумаге. Чарльз закончил работу, выведя подпись с цветистыми завитушками, которой завершилось движение его руки, его карандаша. Он нахмурился и выдохнул через нос, быстро и решительно. Затем поднял глаза, улыбнулся и показал ей рисунок. То, что она увидела, заставило ее затаить дыхание. Димити почувствовала, как румянец залил ее лицо. Как она и надеялась, на рисунке действительно была женщина, а не ребенок, но Димити оказалась неготовой к тому, какой прелестной была эта женщина с ее гладкой, освещенной солнцем кожей и лицом, на котором отражались самые сокровенные мысли. Димити в изумлении посмотрела на Чарльза.

В коридоре коттеджа «Дозор» висело зеркало – старинное, с серебристой поверхностью, покрытой пятнами, оставленными временем. Оно было всего четыре дюйма в диаметре, и в нем Димити привыкла видеть свое прежнее лицо, довольно бесформенное и тусклое, заполняющее весь круг. Это изображение напоминало лицо запертого в корабельном чреве раба, выглядывающего через иллюминатор. Из того, что ей удалось рассмотреть, она лучше всего изучила белки своих глаз. На рисунке же перед ней предстало совсем иное существо. Художник изобразил ее не скрючившуюся, чтобы остаться незамеченной, не с кровью под ногтями – короче говоря, не ту девчонку, которая некогда пряталась в кустах живой изгороди. Нет, он отбросил все, лежавшее на поверхности, и нарисовал то, что скрывалась под личиной. Она изумленно переводила взгляд с рисунка на его создателя. Как будто озадаченный такой реакцией, Чарльз забрал у нее рисунок.

– Не одобряешь? – спросил он, а потом нахмурился и стал рассматривать свою работу. Но затем он, видимо, тоже осознал, что именно изменилось, и на лице появилось задумчивое выражение. – Бедный гадкий утенок, которого все клевали, толкали и над которым смеялись, – проговорил он негромко. И улыбнулся.

Димити не поняла. Она расслышала только слова «гадкий», «бедный» и была совершенно раздавлена.

– О, нет-нет! Моя дорогая Мици! Я вовсе не имел в виду… Ведь в той истории говорится: «Не важно, что ты родился на птичьем дворе, если ты вылупился из лебединого яйца…» Именно это я имел в виду, Мици. Гадкий утенок оказался лебедем, самым красивым из птиц.

– Вы расскажете мне эту историю? – спросила она затаив дыхание.

– Это просто глупая детская сказка. Элоди тебе ее прочтет. Она одна из ее любимых. – Чарльз пренебрежительно махнул рукой. – Да ладно. Этот набросок – хорошее начало, но только начало.

– Начало чего, мистер Обри? – спросила Димити, когда он встал, взял в руки сумку, складной табурет и зашагал к ручью.

– Моей дальнейшей работы, конечно. Я теперь в точности знаю, что хочу написать. Ты меня вдохновила, Мици!

Димити поспешила следом, подтягивая блузку, чтобы та лучше закрывала плечи. Она была одновременно и смущена, и воодушевлена, и обрадована.

Остальную часть дня она провела на пляже вместе с Элоди и Делфиной. Элоди то забегала в воду, чтобы попрыгать в волнах, то выскакивала на берег, визжа от холода, и при этом умудрялась урывками рассказывать историю о гадком утенке, которая заставляла Димити улыбаться при мысли о том, что Чарльз думает о ней именно так.

– Эту историю знают все, Мици, – терпеливо заметила Элоди, внимательно глядя, как вода бурлит и пенится, обтекая ее угловатые коленки.

Делфина медленно плавала взад и вперед поблизости от берега, смеясь и подмигивая Димити, которая, закатав брюки, бродила по воде вокруг лежащих на отмели камней и собирала в ведро мидии и съедобные водоросли.

– А теперь я знаю ее тоже, Элоди. Благодаря тебе. Спасибо, – проговорила Димити, которую ощущение счастья сделало щедрой на добрые слова.

– Почему ты попросила ее рассказать именно сейчас? – спросила Элоди.

– Да просто так. Слышала, как о ней упомянули, вот и все, – с легкостью солгала Димити. Она была спокойна и чувствовала, что вот-вот начнет светиться. Когда ты любишь женщину, ты рисуешь ее лицо.

Вернувшись в «Литтлкомб» в конце дня, они обнаружили, что стол накрыт лишь наполовину. Селеста сидела на скамье, словно каменная, и держала перед собой лист бумаги.

– Что это, мамочка? С тобой все в порядке? – спросила Делфина, садясь рядом.

Селеста откашлялась и посмотрела куда-то вдаль, словно не узнавая никого из присутствующих. Но затем она улыбнулась мимолетной улыбкой и положила лист бумаги на стол. Это был последний рисунок, изображающий Димити. Сердце девушки отозвалось громким ударом невероятной силы, который показался ей мощным, как удар колокола.

– Да, дорогая. У меня все чудесно. Я просто наводила порядок перед тем, как накрыть стол, когда нашла этот рисунок, сделанный вашим отцом. Взгляните на нашу Димити. Посмотрите, какая она красивая! – воскликнула Селеста, и, хотя она не поскупилась на похвалу, ее слова звучали неестественно.

– Боже! Только посмотри, Мици! Ты выглядишь очень хорошенькой, – проговорила Делфина.

– Так он собирается написать тебя еще раз? Он тебе это пообещал? – спросила Селеста.

– Да, кажется, он сказал что-то вроде этого, – ответила Димити, и хотя для того, чтобы произнести эти слова, ей пришлось преодолеть свою застенчивость, ей захотелось громко крикнуть, что Чарльз по-прежнему хочет ее рисовать, что Селеста ошиблась, сказав, будто он оставил ее и пошел дальше, потеряв к ней интерес.

Селеста глубоко вздохнула и встала.

– Странный поворот. А я думала, что следующей окажется та туристка с ее белесой английской кожей.

– Какая туристка, мамочка? – спросила Элоди, открывая пачку с печеньем и высыпая его на тарелку. Селеста на мгновение приложила руку ко лбу, затем провела ею по лицу сверху вниз и прижала ладонь к губам. На лбу появились морщинки. – Мамочка?

– Ничего, Элоди. Не важно. – Селеста подбоченилась и посмотрела на девочек. – Хорошо! Ну, что тут у нас за стая растрепанных гусынь? Насколько я понимаю, вы вернулись после купания, а значит, должны быть голодны. Alors , отправляйтесь переодеваться, а я тут закончу накрывать стол к чаю. Allez, allez! – И с этими словами Селеста выгнала их из кухни. Ее жизнерадостность опять показалась неестественной, и Димити заметила, что хозяйка дома избегает смотреть ей в глаза.

Димити попыталась оставить бледно-голубую блузку у себя, но Валентину обуяла ярость, когда Димити предположила, что ее унесло ветром, и пришлось притвориться, будто она ее нашла на одном из деревьев, растущих позади двора. Девушка не дождалась благодарности за усердие в поисках, получив в награду сердитый взгляд и наказ тщательней закреплять прищепками одежду на веревках.

– Ты даже не представляешь, сколько раз эта блузка тебя кормила все эти годы, – сказала мать.

С замиранием сердца Димити передала ей блузку из рук в руки. У нее был куда более весомый повод высоко ценить эту вещь. Блузка возвратила Чарльза, тем самым не дав ей сорваться с края обрыва. В течение следующих нескольких дней она бегала выполнять поручения матери, весело размахивая корзинкой и напевая себе под нос. Однажды после обеда Димити увидела в деревне Чарльза. Он сидел около паба вместе с тем отдыхающим, у которого волосы были чернее смолы. Они пили темный эль и беседовали. Димити, обходя, по своему обыкновению, паб стороной, удивилась, не понимая, о чем они могут разговаривать. Она предположила, что Чарльз может рассказывать этому человеку о ней, его музе, и о картине, которую он задумал.

Когда она проходила мимо высокого почтового ящика, стоящего посреди деревенской лужайки, ладонь, коснувшаяся ее руки, прервала поток мыслей Димити. Изящные пальцы Селесты плотно сжались вокруг запястья девушки. Марокканка присела на корточки за колонной почтового ящика, словно играя в прятки. Ее красивое лицо горело тревогой и гневом, красноречиво свидетельствуя, что с нею сейчас шутки плохи. Инстинктивно Димити отпрянула от нее.

– Мици, подожди. Видишь вон того человека, с которым разговаривает Чарльз? – прошептала Селеста и притянула Димити за руку к себе, чтобы они могли разговаривать шепотом и Селесте не потребовалось для этого оставить свое убежище.

– Да, Селеста. Я его вижу, – ответила Димити испуганно.

– Это муж той бледной моли. Тебе ее тоже доводилось видеть? Ты знаешь, кого я имею в виду?

– Да. – «Это та грудастая женщина, – подумала она, – которая выглядит как сука во время течки, несмотря на все ее чопорные наряды».

– Тебе она когда-нибудь попадалась вместе с Чарльзом? Я хочу сказать, наедине с ним? Может, они ходили на прогулку или разговаривали… Ты их не видела?

– Нет, не думаю…

– Не думаешь, что видела, или действительно не видела? – продолжила выпытывать Селеста. Ее ногти врезались в кожу Димити, но, как и в случаях, когда на нее набрасывалась Валентина, девушка внезапно почувствовала, что не решается двинуться с места.

– Нет, не видела. Вместе я их не встречала, это точно, – сказала она.

Селеста еще немного посмотрела на двух разговаривающих мужчин, а затем устремила взгляд на Димити, ослабила свою железную хватку и отпустила ее руку – так же внезапно, как и схватила.

– Хорошо. Это хорошо. Если ты все-таки увидишь их вместе, обязательно скажи мне, – велела Селеста.

У Димити пересохло во рту, настолько странным казалось ей происходящее, и она уже собиралась отказаться, но то, как глянула на нее Селеста, заставило прикусить язык. За гневом марокканки читалось нечто, похожее на ужас. Что-то затравленное, исступленное. Димити поспешно кивнула.

– Добрая девочка. Молодец, Мици. – Селеста отвернулась, распрямилась и уже собралась уйти, но, помедлив, добавила: – Ничего не говори об этом девочкам. Я тебя умоляю. Димити опять подняла кверху волосы и соорудила из них высокую прическу. Она надеялась встретить Чарльза в «Литтлкомбе», но его не было дома. Поскольку день выдался пасмурный, девушка согласилась остаться, чтобы научить Делфину и Элоди готовить варенье из клубники. Делфина заметила, как отреагировала ее подруга, увидев стоящий у коттеджа автомобиль.

– Папы нет. А ты что, условилась сегодня ему позировать? – осторожно спросила Делфина.

– О нет, – поспешно ответила Димити. – Я просто надеялась… Понимаешь, мать спрашивает… Ну, насчет денег. – Эту ложь она произнесли тихим голосом и застыдилась, увидев, как удивление на лице старшей дочери Обри сменилось сочувственным выражением.

– Да, конечно. Как глупо, что я могла об этом забыть, – пробормотала Делфина. – А что, если ты возьмешь вместо денег одну или две банки варенья, когда мы его доварим? Надеюсь, это поможет делу?

– Да, спасибо.

Они улыбнулись друг дружке и продолжили обрывать чашелистики с ярко-красных ягод. Делфина спросила об Уилфе, и Димити лукаво завела о нем длинный разговор, хотя с тех пор, как вернулось семейство Обри, она даже не думала о своем товарище, не говоря уже о том, чтобы с ним встречаться. Вскоре кухня наполнилась богатым ароматом клубники, и когда Селеста спустилась из спальни, то глубоко вдохнула его и улыбнулась. Она выглядела усталой, и в уголках рта появились суровые морщинки. Димити не могла вспомнить, чтобы видела их прежде.

– Какой прекрасный запах, девочки! – воскликнула Селеста. – Напоминает о том, что сейчас лето, несмотря на хмурую погоду. – Погода со времени их приезда действительно стояла по большей части ненастная, но Димити даже не обратила на это никакого внимания. – Ну, светит солнце или нет, мне все равно нужно подышать свежим воздухом. Если понадоблюсь, то я в саду.

Два часа спустя, когда варенье было разлито по банкам, а Элоди с руками по локоть в мыльной пене отдраивала кастрюли, стоя у раковины, Димити осторожно прошла к задней двери с налитой до краев чашкой чая, предназначавшегося для Селесты. Через щель, образовавшуюся там, где дверь неплотно прилегала к косяку, она увидела что-то синее и остановилась, узнав цвет широкой льняной рубашки, густо покрытой пятнами и отпечатками пальцев, – ее Чарльз надевал, когда писал маслом. Голос его звучал мягко и размеренно, словно он боялся заговорить более страстно и тем навредить Селесте, разбередив ее рану.

– Но прямо сейчас это невозможно, Селеста, и ты знаешь, что… я только начал новую картину. Мне совершенно необходима Мици, и нам нужны эти деньги…

– Ты сможешь работать там не хуже, чем здесь. Вспомни, как много вещей ты создал, когда приехал туда в первый раз!

– Ну, тогда со мной была ты, чтобы меня вдохновлять, – сказал Чарльз. Димити увидела, как блеснула его улыбка.

– А разве теперь я не с тобой или я больше тебя не вдохновляю?

– Я не это имел в виду.

– Мы можем оставить детей с твоими родителями. Уверена, они согласились бы присмотреть за ними, если бы ты им объяснил…

– Ты знаешь, что они не согласятся. Тебе известно, как относится моя мать к нашей… ситуации.

– Но если бы ты ей сказал… если бы объяснил, что нам нужно уехать… Что мне нужно уехать. И нам нужно побыть вместе, Чарльз. Mon cher. Вместе, как мужу и жене, как это было в самом начале. Вспомнить тот свет и ту любовь, которые соединяли нас до того, как все стало таким тусклым, как теперь…

– Делфина и Элоди являются величайшим выражением этой любви, Селеста, так зачем оставлять их здесь? Им ведь там понравилось, и ты знаешь, что это так…

– А еще мы могли бы оставить их с Мици! Она разумная девушка. Сколько ей сейчас? Шестнадцать? Она сумеет за ними присмотреть, я знаю, что сумеет. Она могла бы на время перебраться к нам и пожить у нас в доме… – В голосе Селесты вспыхнула надежда.

– Об этом и речи быть не может. – Эти слова были сказаны ровным и непреклонным голосом. – Ее мать так или иначе непременно вмешается, да и Димити на самом деле еще ребенок.

«Нет, – подумала Димити, задерживая дыхание и привставая на цыпочки. – Я лебедь. Он не хочет уезжать вдвоем с Селестой. Он желает остаться в Блэкноуле, со мной». Радость опалила ее, как огнем.

– Пожалуйста, Чарльз. Я чувствую, как что-то словно умирает внутри меня. Я просто не могу больше здесь оставаться. И я ощущаю, как между нами тоже что-то умирает… Расстояние между мной и тобой все время растет. Мне необходимо поехать домой. Очутиться там, где мои корни. И побыть с тобой, как во время нашего медового месяца, как тогда, когда мы в первый раз встретились и нам казалось, будто мы являемся центром вселенной. Только мы с тобой, и больше никого… Никаких подозрений, никакого предательства. – Она протянула руку и сжала ладонь Чарльза так крепко, что ее пальцы побелели. Следующий миг показался долгим, тягучим.

– Если бы ты видела мать Димити… тебе не пришло бы в голову оставить с ней наших девочек…

– Но Димити может остаться с ними здесь, мы ей хорошо за это заплатим! По крайней мере, деньги всегда радуют ее мать, разве не так?

– Хорошо заплатить ей, потом заплатить за наше с тобой путешествие и за все это время ничего не заработать, потому что без Мици я не смогу продолжать рисовать и писать…

–  Mon dieu! – выкрикнула Селеста с внезапной вспышкой ярости. – Было время, когда тебе было чем заняться, кроме того чтобы рисовать Мици Хэтчер!

– Все в порядке, Селеста, успокойся…

– Не успокоюсь! Мы всегда едем туда, куда ты скажешь, наша жизнь всегда вращается вокруг тебя, вокруг твоей живописи. Я отказалась от всего, чтобы жить с тобой, Чарльз, и я прошу у тебя очень немногого. И это единственное, что мне от тебя нужно, чтобы сделать меня счастливой… Почему я должна с тобой бороться и выпрашивать, причем всегда? – Она покачала головой, словно недоумевая. – Значит, дело в этой женщине, да? Это из-за нее ты не хочешь отсюда уезжать!

– О чем ты говоришь? Какая женщина?

– Та, которая остановилась в пабе. Туристка, приехавшая со своим женихом, на которого почти не глядит… И которая, когда видит тебя, может прийти в чувство лишь после того, как себя ущипнет… Не делай вид, что ты этого не знаешь!

– Но… я с нею едва знаком! Мы с ней встречались всего два раза! У тебя разыгралось воображение, Селеста…

– Вовсе нет! И вот что я тебе скажу, Чарльз Обри. Либо мы едем в Марокко, прочь от этого дождливого и мрачного места, либо я отправлюсь туда одна с девочками, и больше ты нас не увидишь!

Последовало долгое, неловкое молчание, во время которого Димити не смела даже вздохнуть.

– Хорошо, – сказал наконец Чарльз, и Димити похолодела. – Мы поедем все, – добавил он.

– Что? Нет… – запротестовала Селеста. – Только мы вдвоем, Чарльз. – Нам нужно побыть какое-то время наедине…

– Нет, это невозможно. Так что мы поедем все.

Димити больше не могла сдерживаться. Топая так громко, насколько это было возможно, чтобы не пролить чай, и судорожно улыбаясь, она вышла за дверь на свет.

– Вот, Селеста. Я принесла чай, – проговорила она, стараясь унять дрожь в голосе.

– Мици! Как насчет того, чтобы поехать в Марокко! Всем нам, впятером. Селеста сможет навестить свою семью, а я напишу тебя в виде одалиски или, может быть, берберской принцессы… Впечатления останутся незабываемые, можешь мне поверить. Такого места ты еще не видела, тебе понравится. Ну, что скажешь? – Чарльз стоял, уперев руки в бока, и искоса поглядывал на нее, словно чувствовал на себе угрожающий взгляд Селесты и не решался посмотреть на Димити в открытую.

– Вы… хотите, чтобы я поехала с вами в Марокко? Правда? – выдохнула Димити, переводя глаза с художника на Селесту, а затем снова на него. – Я… я очень хотела бы поехать… – сказала она. – Вы возьмете меня с собой? Обещаете?

– Конечно. Уверен, что во время путешествия твоя помощь окажется просто неоценимой. Ты смогла бы приглядывать за девочками и таким образом дать нам с Селестой возможность отдохнуть и побыть вместе. – Чарльз наконец набрался храбрости, чтобы улыбнуться, а затем взглянул на Селесту. Она смотрела на него, приоткрыв рот от потрясения.

– О, спасибо! Огромное спасибо! – воскликнула Димити, которая с трудом верила во все сказанное. Она так широко улыбалась, что даже стало больно щекам. Они уезжают, и на этот раз она поедет с ними, а значит, с Чарльзом. Она покинет Блэкноул и отправится в путешествие, да еще такое далекое, о котором не могла и мечтать. Ее не волновало то, что Селесте этого не хотелось. Главное, этого желал Чарльз, и в тот момент она любила его беззаветно.

– Ну что ж, – проговорил Чарльз смущенно. – Ступай в дом и обрадуй девочек. И не найдется ли чая и для меня?

– Сейчас принесу. – Димити вошла в дом, наполненный клубничным ароматом, но еще до того, как она покинула пределы слышимости, до нее донеслись слова Селесты, произнесенные голосом, ледяным от скрытого гнева:

– Чарльз, как ты мог?

Солома колола Заку спину, острый овечий запах ударял в нос, хотя и фильтровался, проходя через густые волосы Ханны. Она уткнулась лицом в ложбинку между его плечом и шеей, и Зак на какое-то время закрыл глаза, чтобы насладиться неудобством, вызванным тем, что нос и подбородок Ханны вонзались в его тело. Ее теплое дыхание все замедлялось и замедлялось, пока постепенно не стало обычным. Из-за кипы соломы, к которой он прислонился, внезапно раздалось блеяние овцы, низкое и громкое. Ханна тут же подняла голову, и по ее глазам стало заметно, что она старается сосредоточиться на происходящем.

– С ней все в порядке? – спросил Зак.

Ханна села прямей, пытаясь лучше увидеть, что происходит, и Зак понял, что их тела разъединились, лишь когда прохладный воздух внезапно коснулся его влажной и чувствительной кожи.

– Думаю, да. Просто ей, бедняжке, сейчас немного не по себе, вот она и беспокоится. Но я все-таки посмотрю, все ли у нее в норме. – Ханна поднялась на ноги, надела джинсы и застегнула молнию. Одно ее колено оказалось вымазанным в овечьем навозе. Она обошла кипу соломы и присела на корточки рядом с рожающей овцой. От частого дыхания у той трепетали ноздри и все тело подрагивало. Ханна заглянула ей под хвост и осторожно прикоснулась к едва показавшемуся ягненку. – Я могу нащупать ноги и ноздри, – проговорила она.

– Это хорошо?

– Да, очень. Ноздри свидетельствуют о головном предлежании, когда ягненок рождается головой вперед. Тазовое предлежание, когда первой появляется задница, куда более коварная штука.

– Что ж, здо́рово… Вообще-то, я никогда ничем подобным не занимался. Я имею в виду секс в овчарне, полной овец, – пояснил Зак, одеваясь и снимая с кожи соломинки.

Ханна улыбнулась:

– Он, вне всяких сомнений, помогает скоротать те долгие часы, когда приходится нести вахту, дожидаясь рождения ягнят. Брось мне вон тот коврик, пожалуйста.

Она ловко поймала коврик, вытерла руки и снова примостилась рядом с Заком у кипы соломы. Зак взял ее руку и ощутил твердый шрам, идущий поперек подушечки ее большого пальца.

В хлеву было много овцематок – некрупных, цвета кофе с молоком. Рядом с одними свернулись на полу маленькие ягнята. Другие овцы, как, например, та, к которой только что подходила Ханна, лежали, тяжело дыша. Третьи, как ни в чем не бывало, жевали сено, словно происходящее вокруг их совершенно не касалось. Было три часа ночи, и безукоризненно чистая полная луна взошла на небе, бросая серебристые тени на все находящееся под ней. Зак выглянул через открытую дверь и посмотрел вдаль, туда, где на вершине холма у самой линии горизонта вырисовывался приземистый силуэт «Дозора». В нем горел только один огонек, в кухонном окне первого этажа, и ему стало интересно, бодрствует ли еще Димити или просто забыла погасить свет.

– А тебе разве не нужно метить ягнят вон той зеленой краской? Ну, например, нумеровать их или делать что-то еще в этом роде, чтобы знать, который из них чей? – проговорил Зак и указал на овец, которые уже родили ягнят. Все овцематки сзади были помечены пятнами изумрудно-зеленой краски.

– Я уверена, овцы и без того прекрасно знают своих ягнят. И все они скоро получат на уши бирки. А эта зеленая краска исключительно стойкая: если уж она нанесена, избавиться от нее практически невозможно. Поэтому она не слишком годится для экологичной овечьей шерсти. Зато переходит с овцы на грудь барана-производителя и позволяет определить, кого он покрыл.

– Ягнята всегда рождаются с такой легкостью? – спросил Зак.

Ханна пожала плечами:

– Я уже говорила, что первый год работаю с этим стадом. К счастью, ягнята прямо выскакивают из своих матерей. Это большая удача, потому что в нынешних условиях я не могу позволить себе ветеринара.

Зак задумался.

– А как насчет твоих картин? Я имею в виду, не в обиду будь сказано, что у тебя едва ли бывает много посетителей в магазине. Может, их лучше продавать через какую-нибудь местную галерею или магазин сувениров? Не сомневаюсь, они станут хорошо продаваться.

– Возможно. Но только… в общем, не знаю. Сама мысль мне как-то не нравится.

– Какая мысль? Что ты талантливая художница и можешь получать дополнительный доход от продажи своих произведений?

– Я не хочу быть художницей. Хочу быть чабаном, ведущим экологическое хозяйство.

– Однако одно не исключает другого, согласись?

– На мой взгляд, исключает. Если картины станут расходиться хорошо, то мне и придется их рисовать. Все больше и больше… Это скользкая дорожка. Потом я стану разрисовывать маргаритками лейки, продам ферму и куплю вместо нее магазин сувениров. – Она пожала плечами, а Зак негромко рассмеялся.

– Но ты уже рисуешь. Я видел твои картины. Уверен, не случится ничего плохого, если их отправить туда, где их купят. Я мог бы этим заняться. Хочешь? – спросил он.

Ханна ответила ему твердым взглядом.

– Ну что ж, ладно. Я об этом подумаю, – проговорила она. – А как насчет тебя? Ведь ты хотел стать художником. Я не ошиблась? Так что заставило тебя открыть галерею?

– То обстоятельство, что никто не покупал мои работы, и то, что у меня появились жена и ребенок, которых требовалось кормить. Хотя, если честно, Эйли кормила и себя, и меня, и Элис. Она юрист, причем очень хороший.

– Готова спорить, это чертовски действовало на твое самолюбие.

– А всему виной моя собственная дурацкая ошибка. Это из-за нее у меня ничего не получилось. Однажды мне выпал шанс, а я его упустил.

Зак печально улыбнулся и покачал головой. Он в то время так много мнил о собственном таланте, был так сильно уверен в себе.

Это случилось в тот год, когда он закончил Голдсмитский колледж. Его дипломная выставка сопровождалась шквалом похвал со стороны преподавателей и товарищей по учебе, а также одной журналистки. Она поместила в своем журнале отзыв о нем среди материалов, посвященных творчеству многообещающих молодых художников, которых нужно взять на заметку. «Зак Гилкрист, – говорилось в статье, – сочетает классическое ви́дение предмета с манящим, почти сюрреалистическим подходом к тому, что он изображает, и к связанному с ним смыслу». Прошел слух, что Саймон д’Анжелико, один из самых знаменитых коллекционеров современного британского искусства, хочет прийти на выставку посмотреть на представленные работы. Настоящий, подлинный слух, а не пущенный самим Заком. Все это казалось многообещающим, свидетельствовало о большом потенциале. Но Зак совершенно упустил из виду, что также все это, увы, не являлось чем-либо конкретным, а относилось лишь к области предположений. Не учел Зак и того обстоятельства, что он всего лишь желторотый выпускник, которому еще предстоит доказать, чего он сто́ит. А пока он только кандидат в художники, не более того. Однако ему показалось, что он уже состоялся, и потому он не воспринял всерьез некую Лорен Холт, хозяйку маленькой галереи, расположенной в Сити рядом с Вайнер-стрит . Она набирала молодых художников, чтобы с ними потом работать, и пришла к нему для переговоров, намереваясь взять для продажи его дипломную работу и с ней еще две других. Зак никогда не слышал ни о ней, ни о ее галерее и решил, что уже одно это достаточно красноречиво ее характеризует. У нее были ярко-красные волосы, хотя она выглядела старше пятидесяти и они совершенно не сочетались с наложенными на веки зелеными тенями. Зак предположил, что она думает, будто это придает ей авангардистский вид, и тут же списал ее со счетов как эксцентричную любительницу. Ее галерея была к тому времени открыта всего шесть месяцев и, по его представлениям, годилась только для того, чтобы продавать открытки с репродукциями, расставленные на вращающемся стенде. Он решительно отказал этой даме и больше не думал о ней, находясь в уверенности, что скоро поступят другие, действительно стуящие предложения.

Девять месяцев спустя Лорен Холт устроила в своей галерее просмотр. Это событие вызвало настоящий ажиотаж – как в прессе, так и в художественных кругах, в которые Зак отчаянно пытался попасть. Газеты и журналы больше не упоминали о Заке, а Саймон д’Анжелико так и не пришел на его дипломную выставку. Зак явился в галерею и обошел ее, осознавая со все более усиливающимся смятением высокое качество выставленных работ, отдавая дань прекрасному освещению и вслушиваясь в гул разговоров. Здесь висели замечательные картины художников, о которых он действительно слышал, и о них писали известные критики, к мнению которых прислушивались. Лорен Холт вошла через заднюю дверь в белой стене, одетая во все черное, и ее красные волосы, казалось, светились. Зак попытался спрятаться позади какой-то проволочной скульптуры, но хозяйка галереи перехватила его взгляд и ответила на него легкой кривоватой улыбкой – скорей печальной, чем злорадной. Зак постарался незаметно ускользнуть, слишком пристыженный, чтобы спросить, не интересует ли ее сотрудничество с ним. Именно в этот раз он был ближе всего к тому, чтобы его работы взяла по-настоящему влиятельная галерея. С той поры его карьера художника покатилась по наклонной.

– Почему ты не спросил ее прямо на месте, не хочет ли она все еще взять твои работы? Если бы ты приполз к ней на коленях, это могло бы ей польстить и, возможно, она взяла бы твою дипломную работу, – сказала Ханна, когда они шли по соломе к другой овцематке, у которой из-под хвоста торчали передние ножки ягненка, обтянутые серой блестящей пленкой.

– Я не мог. Это было слишком унизительно…

– Гордость не позволила?

– Да.

– Ох, мужчины! – закатила глаза Ханна. – Вы, даже когда едете по незнакомым местам, никогда не остановитесь, чтобы спросить дорогу.

– Наверное, я все еще ждал чуда. Но что было, то сплыло. Я проворонил этот большой, жирный шанс.

– Да ладно тебе. Я на подобное не куплюсь. – Она ухватилась за скользкие ножки ягненка и, увидев, как овца напряглась, потихоньку стала тянуть их на себя, пока не выскользнуло все тельце, за которым последовал поток жидкости. Овца тихо заблеяла. – Есть! Хорошая девочка, – проговорила Ханна, счистила слизь со рта и носа ягненка, а затем осторожно качнула его несколько раз. Наконец он чихнул, засопел и слабо заворочал головой. Ханна положила его на солому рядом с еще не пришедшей в себя овцематкой и вытерла руки о джинсы. Зак нахмурился. Окот произвел на него куда более сильное впечатление, чем он ожидал.

– Что ты имеешь в виду?

– То, что тебе написано на роду, от тебя не уйдет, как говаривал мой дедушка. Талант всегда пробьет себе дорогу. Если бы тебе суждено было стать профессиональным художником, ты бы им стал, – проговорила она. – А если ты им не стал, значит тебе суждено другое.

– Гм. Вот уж не знаю, насколько лучше такой подход по сравнению с надеждой на удачу. Разве не мы сами или реализуем, или упускаем предоставляющиеся нам возможности?

– Так что же ты хочешь сказать? Что ты просто все эти годы не прилагал достаточных усилий? И именно из-за этого ты не стал известным художником? И именно потому твоя галерея близка к закрытию, а ты сам никак не можешь закончить свою книгу?

– Нет. Думаю, дело все-таки не в этом. У меня определенно есть такое чувство, будто… я старался. На самом деле даже при одной мысли о моих трудах я чувствую себя усталым.

– Ну вот видишь. Так что не надо себя бичевать из-за того, что тогда упустил свой шанс с этой выставкой.

– Так ты хочешь сказать, что я был обречен на неудачу с самого начала?

– Вот именно. Ну что, тебе стало легче?

Она улыбнулась ему и тихонько ущипнула за плечо.

– О да. Гораздо легче, – поблагодарил он с улыбкой.

Ханна вздохнула, сделала шаг вперед, ухватила Зака за рубашку и приподнялась, чтобы его поцеловать.

– Не унывай. Ты все равно мне нравишься, несмотря на то что ты такой патологический неудачник, – сказала она.

На следующий день после долгой бессонной ночи, проведенной в хлеву для рожающих овцематок, Зак проспал до обеда и проснулся ужасно голодным. В два часа он уже сидел за тарелкой с ветчиной, яичницей и жареным картофелем среди тех посетителей, кто заглянул выпить пива или вышел прогуляться с собакой и укрылся в пабе от припустившего проливного дождя. Зак повернулся, чтобы посмотреть из окна на ливень, и увидел Ханну. Она стояла на автобусной остановке. Плаща на ней не было. Только широкая клетчатая рубаха, джинсы, заправленные в резиновые сапоги, и старая шляпа из вощеного хлопка, низко надвинутая по самые брови. Зак выпрямился и протянул руку, собираясь постучать по стеклу, чтобы привлечь ее внимание, но потом решил, что Ханна стоит слишком далеко и шум ливня помешает ей услышать стук. Он облокотился на спинку стула и принялся размышлять, чего ради она стоит в дождь на автобусной остановке, вместо того чтобы поехать, куда ей нужно, на машине. А если джип сломался, Ханна могла попросить Зака подвезти ее. Это едва ли вызвало бы у нее особые угрызения совести. Он нахмурился и стал наблюдать. Ханна глубоко засунула руки в карманы, ее спина была прямой, плечи приподняты, и она выглядела какой-то скованной. Заку показалось, будто она чего-то боится. Чем больше он всматривался, тем лучше понимал: она чрезвычайно напряжена и встревожена. Вскоре к остановке, вовсю работая дворниками, подъехал автобус, и из него вышли две пожилые дамы, завернутые в непромокаемые плащи из прозрачного пластика. Ханна в автобус не села. Минуты через две она посмотрела на часы, но не успела отвести от них взгляд, как рядом с ней затормозил замызганный белый пикап марки «тойота», окатив грязной водой ее сапоги. Ханна шагнула вперед и наклонилась к открытому окну. Зак продолжал смотреть. Внутри автомобиля находились двое мужчин, которых он не мог разглядеть. Разговор длился не более десяти секунд, а затем Ханна сунула руку в задний карман, вынула мятый конверт и передала людям в машине. Зак видел, как мужчина на пассажирском сиденье открыл его и пошарил внутри. «Деньги, – подумал Зак. – Что же еще? Ханна кивнула, сделала шаг назад, и пикап поехал дальше. Она опять сунула руки в карманы и стала смотреть на удаляющуюся машину. Когда «тойота» заворачивала за угол рядом с пабом, Зак обратил внимание на пассажира. За стеклом мелькнул рукав потрепанной лиловой рубашки. А еще он успел заметить, что этот человек был грузным и имел неопрятную бороду. Джеймс Хорн. Ханна постояла немного, глядя себе под ноги. Во всей ее позе по-прежнему ощущалось внутреннее напряжение. Затем она перешла улицу и направилась к пабу.

Ханна прошла прямо к стойке и протянула свою платежную карту Питу Мюррею.

– Что, можно снять все? – спросил хозяин паба удивленно.

– О, маловерный. Я же говорила, мне нужно всего несколько дней.

– Я помню. Просто… думал, что потребуется намного больше времени, – пожал плечами Пит.

– Я, как прежде, в игре. Так что мне понадобится новый кредит уже сегодня вечером.

Она ждала, облокотившись на стойку бара и не оглядываясь по сторонам, пока Пит не произведет платеж. Зак уже набрал в легкие воздух, чтобы окликнуть ее, но что-то его остановило. Может быть, то, что Ханна не повернулась посмотреть, сидит ли он в пабе, или то, как сосредоточенно смотрела она на медный поддон, в который стекали капли пролитого пива, и при этом постукивала по его металлу картонной подставкой под кружку. А возможно, дело заключалось в количестве вопросов, на которые Зак хотел бы получить ответы. Конечно, Ханна не станет на них отвечать, а потому и задавать их не имело смысла. Однако он не смог бы заговорить с ней, не спросив для начала, почему она дает деньги такому человеку, как Джеймс Хорн, и не поинтересовавшись, откуда эти деньги у нее так неожиданно появились. Но когда Ханна повернулась и пошла к выходу, Зак вскочил и последовал за ней прежде, чем осознал, что делает. Выражение лица Ханны, когда он взял ее за локоть, ясно выражало все, что ему требовалось знать. Взгляд был напряженный и настороженный, решительно сжатые губы, на щеках проступал румянец. Все вопросы у него куда-то улетучились, и он ощутил нечто напоминающее страх. Вдруг он почувствовал, что теряет ее.

– Ханна, – произнес он, сделав глубокой вдох. – Чем бы это ни оказалось… Ты можешь довериться мне. – Ее глаза расширились, и на секунду она показалась Заку одинокой и испуганной. Но затем решимость к ней возвратилась, и Ханна покачала головой:

– Только не в этом. Нельзя. Прости, Зак.

Следующий день был четвергом, и Зак поехал на автомобиле в сторону от побережья, чтобы затем свернуть на шоссе, ведущее в Суррей . Именно на четверг у него было намечено посещение Анни Лэнгтон, той самой леди, которая приобрела один из недавно всплывших портретов Денниса. В ночь накануне этого дня он спал мало, занятый мыслями о Ханне и о той беде, в которую, как он себе представлял, она попала. Возможно, Ханна оказалась в такой безвыходной ситуации, что ей пришлось взять у Джеймса Хорна в долг деньги, которые она и вернула на остановке, а недавний спор был связан с тем, что этот тип как раз и требовал их возвратить. Но что-то в этой версии событий не стыковалось. Зачем возвращать законно взятый заем на обочине дороги, сунув пачку наличных в конверт? И наконец, мало кто захочет занимать деньги у такой личности, как Джеймс Хорн. Зак и на секунду не мог представить себе, что Ханна могла обратиться к нему за помощью. Но если деньги были переданы ему с какой-то иной целью, то Заку даже не хотелось предполагать, зачем они могли понадобиться. И он не мог не думать о том, откуда у нее внезапно появились деньги, чтобы положить их в конверт.

Зак настолько устал от одолевавших его раздумий и его мозг был так перегружен ими, что единственная причина, по которой он вспомнил о намеченной встрече с миссис Лэнгтон, был звуковой сигнал мобильного телефона – напоминание о запланированной поездке. Пораженный, он понял, что в течение целой недели почти не думал о книге, которую должен написать. Пока она представляла собой большое количество записей и стопку каталожных карточек, на которых он попробовал сформировать будущие главы, создав систему перекрестных ссылок, указывающих, где какие записи понадобятся. Но вдруг появилась весьма реальная возможность того, что задуманная им монография никогда не окажется завершенной. Работа, которую он когда-то начал, перестала являться той книгой, которую он хотел создать теперь. Он и раньше подозревал, что версия, которая у него получалась, не такова, какой ей следовало быть, но теперь он увидел, что дело обстоит еще хуже. Над ней вообще не имело смысла работать.

Теперь Зак задумал написать о человеке, а не о художнике. Ему хотелось поведать о Блэкноуле, о населяющих его людях и о том, как они воспринимали великого человека, живущего среди них. Он мечтал рассказать о Димити Хэтчер и о недавних работах, проданных из тайной коллекции в Дорсете. Узнать, кто такой этот Деннис и где поселилась Делфина после того, как ее отец погиб на войне. Выяснить, как распорядилась своей жизнью Селеста. Но единственным человеком, который мог заполнить все пробелы в его повествовании, была Димити, а он едва ли сумел бы заставить ее сообщить все эти вещи, если бы она сама не захотела этого сделать. Истории, которые он от нее услышал, были фантастическими. Озаренные ее любовью к Чарльзу Обри, они сохранили всю свою яркость и свежесть. Но они не могли заполнить всю книгу. Он представлял себе, как возвратится в галерею – либо для того, чтобы покончить с ней официально и вывезти оттуда вещи, либо чтобы открыть ее заново и попытаться вдохнуть в нее новую жизнь. От этой мысли его окатила волна тошнотворного ужаса. Зак представил себе полный открыток вращающийся стенд, на котором скапливается пыль, пока краски репродукций постепенно выцветают на солнце, и с внезапной ясностью понял, что его ждет, когда он вернется в Бат. Он сам станет пылиться, и его собственные краски будут выцветать, пока не исчезнут совсем. И он больше никогда не увидит Ханну.

Анни Лэнгтон жила на окраине Гилдфорда в коттедже из красного кирпича, выстроенном в каком-то хаотичном стиле. Стену дома, выходящую на улицу, украшали вьющиеся розы, роняющие последние желтые лепестки на гравий подъездной дорожки. Вид был несколько старомодным, но Зак знал, что за всем этим стоят серьезные деньги. Черно-белая кошка принялась тереться о его ноги, когда он постучал во входную дверь и стал ждать. Ему открыла сама миссис Лэнгтон, миниатюрная и энергичная. На ней были шерстяные брюки индивидуального пошива и светло-коричневая блузка. Седые волосы аккуратно подстрижены, а на лице в первую очередь привлекали внимание голубые глаза и крючковатый нос.

– Мистер Гилкрист, насколько я понимаю, – приветствовала она его и сопроводила эти слова деловым рукопожатием.

– Здравствуйте, миссис Лэнгтон. Большое спасибо за то, что разрешили мне взглянуть на портрет Денниса.

– Заходите. Пойду приготовлю кофе, не возражаете? – Она провела его в безупречно чистую гостиную, заставленную мягкими диванами и увешанную драпировками из тяжелых роскошных тканей. – Прошу вас, садитесь. Я на минутку. – Она вышла из комнаты, и Зак окинул взглядом рисунки, висящие на стенах. Несколько чудесных произведений художников двадцатого столетия, включая работу, которая очень напоминала набросок Генри Мура , явно эскиз к одной из его чувственных бронзовых скульптур. Затем взгляд Зака привлек рисунок, висящий на другой стороне просторной гостиной: даже с большого расстояния он сразу определил, что это работа Обри. Он подошел ближе, чтобы лучше его разглядеть, и с восхищением улыбнулся. «Мици, 1939». Зак хорошо его помнил. Восхитительный портрет девушки с обнаженными плечами, на котором она словно купается в солнечном свете. Он продавался на аукционе около одиннадцати лет назад, и Зак даже не стал участвовать в торгах. Он хорошо понимал, что у него попросту не хватит денег, чтобы купить этот самый чудесный из всех портретов Мици, созданных Обри, – несмотря на то что рисунок являлся лишь беглым наброском. Она была одета в крестьянскую блузу с низким вырезом, приоткрывающим гордые изгибы грудей, и солнце словно дарило ей свой поцелуй. Прекрасная юная девушка, у которой в глазах танцевал свет. Художник навсегда запечатлел этот миг, и теперь, семьдесят лет спустя, только человек с каменным сердцем смог бы посмотреть на это молодое лицо и не захотеть взять его в руки, чтобы покрыть поцелуями. Ее верхняя губа слегка выступала вперед, словно бутон, готовый раскрыться.

– Какая красавица, правда? – произнесла Анни Лэнгтон, появившаяся позади него с подносом, на котором стояли кофейник и небольшие чашечки. Она гордо улыбнулась, глядя на рисунок. – Я заплатила за него уйму денег. Тогда мой муж Джон еще был жив, так его чуть не хватил удар. Но я не могла его упустить. Она просто поет, согласитесь.

– Да, это верно. Я тоже в тот день пришел на аукцион. Просто не мог ничего с собой поделать, хоть и понимал, какая пытка будет наблюдать за тем, как это чудо купит кто-то другой, и знать, что больше никогда его не увижу.

– Это служит наглядной иллюстрацией того, что мы ничего не можем предугадать в своей жизни. Молоко и сахар?

– Спасибо, только молоко.

Желание рассказать миссис Лэнгтон, что он нашел Димити, что она жива и он с ней познакомился, жгло его, но он придержал язык. Пусть это откровение появится в книге, если он когда-нибудь ее закончит.

– Вот я и сказала тогда Джону, что деньги – это всего лишь деньги. В то же время красивая вещь – радость навсегда. Так гласит английская пословица.

Тут она посмотрела на портрет Мици с такой особенной страстью, что Зак почти узнал это выражение лица.

– Не было ли у вас случайно… романа с Обри? – спросил он с улыбкой.

Анни Лэнгтон устремила на него строгий взгляд:

– Молодой человек, я еще не родилась, когда Чарльз Обри ушел на войну.

– Да, конечно. Прошу прощения.

– Ничего. – Она быстро махнула рукой. – Пожалуй, для таких молодых, как вы, все люди, которые старше пятидесяти, кажутся глубокими стариками.

– Я не так уж и молод, – возразил Зак.

– Значит, просто недостаточно вежливы, да? – Ее лицо оставалось серьезным, но в глазах плясали искорки, и Зак смущенно потупился. Она сменила тему. – Насколько я поняла со слов Пола Гиббонса, вы особо интересуетесь портретами Денниса? Значит, вы знаете, кем он был?

– Нет. Я надеялся, что просветить меня на этот счет сможете вы.

– Ага, значит, эта тайна остается покрытой мраком. Увы, я тоже понятия не имею, кто он. Я провела кое-какие исследования, хоть мне, разумеется, не сравниться с таким знатоком Обри, как вы, но, увы, нигде не сумела найти каких-либо упоминаний о нем.

– И я не нашел.

– Ах, боже мой… надеюсь, вы не проделали весь этот путь только для того, чтобы спросить, не знаю ли я что-нибудь про Денниса?

– Нет-нет. У меня сложилась… своего рода теория относительно его портретов. И хотелось надеяться, что, если я увижу один из них, так сказать, во плоти, многое сможет проясниться.

– Ах вот как? – Хозяйка отхлебнула кофе, не отрывая от Зака пристального взгляда, и он понял: отделаться одними фальшивыми фразами не удастся.

– Меня очень тревожит то обстоятельство, что нигде не существует никаких упоминаний о Деннисе. В такое почти невозможно поверить, если принять во внимание то, когда эти портреты предположительно были созданы. Иначе говоря, если взглянуть на проставленные на них даты. Если они верны, то Деннис обязательно должен был в тот или иной момент оказаться в Блэкноуле. Я туда съездил и переговорил кое с кем из людей, живших в то время, но никто из них никогда о нем не слышал.

–  Предположительносозданы, вы сказали? Следует ли вас понимать в том смысле, что вы предполагаете, будто портреты не подлинные?

– Я понимаю, что это… не совсем то, что всем хотелось бы услышать. Но не кажется ли вам странным, что все эти портреты Денниса – единственные, на которых изображен этот человек, – поступили в продажу только недавно и, по-видимому, от одного и того же продавца? И то, что они так похожи друг на друга и все-таки не совсем одинаковы?

– Согласна, это очень странно. Но достаточно увидеть технику рисунка, чтобы безо всяких сомнений опознать руку Чарльза Обри. Возможно, он порвал с этим Деннисом, кем бы тот ни являлся. Вероятно, Обри вычеркнул этого молодого человека из своей жизни еще до того, как погиб. И позволительно также допустить, что художник сам был недоволен этими рисунками, а потому спрятал их подальше. Наверное, именно поэтому они не были проданы им самим и только теперь настало их время.

– Думаю, это возможно. Но мне все равно трудно в это поверить.

– Ну, тогда позвольте мне познакомить вас с моим Деннисом. Кто знает, вдруг он поможет вам принять окончательное решение.

Она повела его по коридору в просторный кабинет, где стоял огромный письменный стол из полированного ореха, обращающий на себя внимание в первую очередь. Вдоль стен выстроились книжные шкафы, и там, где оставалось место, везде висели рисунки в рамах. Зак сразу увидел тот, на котором был изображен Деннис, и пошел к нему раньше, чем миссис Лэнгтон на него указала. Он, конечно, знал эту работу, потому что много раз видел в аукционном каталоге. Зак принялся разглядывать ее снова и почувствовал, что разочарование возрастает с каждой секундой. То обстоятельство, что он увидел оригинал, ничего не прояснило. Зак хорошо понимал, что миссис Лэнгтон внимательно за ним наблюдает, и решил приличия ради проявить к портрету больший интерес, чем он на самом деле испытывал.

– Вы не возражаете, если я его сниму со стены и поднесу к окну, чтобы получше рассмотреть? – спросил он.

– Конечно. Распоряжайтесь.

Рисунок находился в тяжелой деревянной раме, и Зак постарался ухватиться за нее покрепче, когда снимал со стены. У окна он стал поворачивать портрет, пока свет не лег на бумагу так, как ему требовалось. Зак обратил внимание на карандашные штрихи, подпись, еще раз констатировал неоднозначное выражение на лице молодого человека. Он изучал рисунок и ждал какого-нибудь откровения, но ничего подобного так и не появилось. И все-таки он никак не мог избавиться от ощущения, что портрет представляет собой не совсем то, за что себя выдает.

– Понимаю, это не бог весть какой шедевр, но я всегда полагала, что рисунок достаточно хорош, да и покупка оказалась выгодной, – проговорила Анни Лэнгтон, когда молчание затянулось. – Хотите я ненадолго выйду? – добавила она.

– Что вы, в этом нет никакой необходимости, – заверил Зак.

– Вы получили то, зачем приехали, да?

– Вообще-то, нет. А вам случайно не удалось выяснить, кто продал эту работу?

– Нет, хоть я и спрашивала. Мне, как и всем, тоже хотелось узнать, откуда вдруг появляются такие вещи. Обычно покупателям это говорят, но на сей раз все оказалось иначе. Полная анонимность. – Она печально покачала головой.

– Рисунок находился уже в раме, когда вы его купили?

– О нет. Рамы вообще никакой не было. Просто был скатан в трубочку и завернут в несколько грязных листов газеты. Можете себе представить? Совсем не лучшая упаковка для такого произведения. К счастью, газетные буквы отпечатались совсем немного, да и то не на лицевой стороне, а на обороте портрета.

– Завернут в газету? Значит, человек, который его продавал, кем бы он ни оказался, отнесся к нему безо всякого почтения… Вы не помните, какая это была газета?

–  «Таймс», кажется, но не могу сказать точно. Она не отличалась ничем особенным, номер вышел примерно за месяц до дня продажи. Я ее сохранила. Не хотите на нее взглянуть?

– Вы ее сохранили? Да, покажите, пожалуйста.

В душе Зак молился, чтобы листы принадлежали не центральному выпуску, а вложенному в него местному приложению.

– Знаете ли, насколько я понимаю, такие вещи становятся частью истории произведения, свидетельствуют о его происхождении, какими бы неуместными они не показались с первого взгляда. – Миссис Лэнгтон прошла к большому комоду и наклонилась, чтобы открыть нижний ящик. Из него она достала слегка придавленную трубочку, в которую была свернута газета большого формата. – Вот, пожалуйста, хотя, увы, не думаю, чтобы вам она сильно помогла.

Страницы действительно были из газеты «Таймс». Испытывая разочарование, Зак развернул газетные листы, чтобы бросить беглый взгляд на дату и наскоро просмотреть имена авторов статей. Он сам не знал, чту хочет найти, но все равно существовала вероятность, что прежний владелец портрета случайно оставил какую-то подсказку, по которой можно определить, кто он. Зак перевернул листы и принялся изучать их с другой стороны, когда что-то привлекло его взгляд. В правом нижнем углу на бумаге осталось несколько цветных подтеков, мазков яркой изумрудно-зеленой краски. Они походили на отпечатки пальцев, и, когда Зак посмотрел на них, силясь вспомнить, где мог недавно видеть этот цвет, он увидел нечто, заставившее его похолодеть.

– С вами все в порядке, мистер Гилкрист? Вы как-то побледнели…

Ладонь Анни Лэнгтон легла ему на руку, но голос, казалось, доносился откуда-то издалека. Зак едва мог слышать его, так громко стучала в голове кровь. В углу страницы, у самого края, находился отпечаток пальца, запачканного той самой изумрудной краской, которой Ханна метила овцематок в своей отаре. Отпечаток большого пальца с резкой линией шрама, идущей по диагонали. Четкой и недвусмысленной.