Наступил 1964 год. «Свингующий Лондон» был в самом своем расцвете. А у меня появилось немного больше свободы в школе. На Карнаби-стрит во всю продавали одежду для так называемых модов. Битломания и битломаны были повсюду. Даже американские поп-звезды предпринимали тщетные попытки сойти за своих в Британии. Альбом «Two Yanks in England» был последним предложением дуэта Everly Brothers. Даже Бобби Ви экспериментировал со своим альбомом «The New Sounds from England», пусть даже и с небольшим отклонением в сторону Buddy Holly.

В январе я каким-то образом получил дешевые билеты на театральное событие года – для меня, возможно, событие всех времен и народов – премьерный показ «Тоски» в постановке Франко Дзеффирелли с Марией Каллас и Тито Гобби. Так много было написано о тех немногих выступлениях, что они провели, что я ограничусь лишь одним – эта постановка изменила всю мою жизнь. Я понял, как много два оперных певца мирового уровня могут привнести в так хорошо знакомое всем произведение.

Безусловно, это открыло глаза многим оперным критикам. Пуччини был дискредитирован как композитор, потому что каждый оперный театр использовал его сочинения в качестве беспроигрышного варианта. Для поклонников оперы его произведения были тем же самым, чем Роджерс и Хаммерстайн для интеллигенции 60-х. Каждый раз, когда театры нуждались в полном зале, они откапывали одну из заезженных постановок «Богемы», «Тоски» или «Мадам Баттерфляй», сопровождающуюся игрой скучающего оркестра. Театры шли на это ради денег на действительно стоящие постановки, которые невежественная публика игнорировала.

Наверное, почти у каждого есть история, связанная с «Тоской». Например, как дородная обладательница сопрано бросилась с крыши Замка Святого Ангела, только чтобы затем, подпрыгнув на батуте, взлететь выше его крепостной стены. «Тоску» называли «поношенной маленькой пошлостью». Справочник «Oxford Companion to Music» (седьмое издание под редакцией Перси Шолса) содержит в себе эту снисходительную статью о Пуччини, размером всего лишь в одну треть от статьи про Бартока:

Музыка итальянская по природе своей легкой мелодии… звучание композиций достаточно оригинально, чтобы привлечь посредственного оперного зрителя… он использует не столько собственную композиционную систему, сколько наработки своих непосредственных предшественников, добавляя новую начинку.

И это говорит о многом.

Наконец появилась постановка, которая серьезно отнеслась к музыке и доказала, каким образцовым композитором был Пуччини. Между тем, помимо обожаемой мной «Тоски», единственная его опера, которую я хорошо знаю – это «Богема». По каким-то причинам я никогда не знакомился близко с «Мадам Баттерфляй» или «Манон Леско». По правде говоря, мои оперные познания не так уж и глубоки. Проблема в том, что я не слышу слов. Еще хуже, когда они неразборчивые и якобы поются на английском.

В ФЕВРАЛЕ 1964 ГОДА два выпускника Вестминстера присоединились к движению «Свингующий Лондон». Питер Ашер и Гордон Уоллер оба были старостами в мои первые школьные дни. Гордон возглавлял разные школьные выступления в стиле Элвиса и определенно был самым крутым парнем в Вестминстере. Думал ли я тогда, что спустя всего несколько лет он сыграет Фараона в первой постановке «Иосифа и его удивительного разноцветного плаща снов».

Что касается Питера, его предметом гордости была сестра Джейн, встречавшаяся с Полом Маккартни. И было чем гордиться: дебютную песню Peter & Gordon написал не кто иной как Пол. «A World Without Love» стала хитом номер один по обе стороны Атлантики. И это был первый случай, когда выпускники частной британской школы сделали что-то подобное. Я посчитал, что Вестминстеру необходимо отметить этот значительный подвиг. И направился к директору Джону Карлтону, который искренне согласился, что Вестминстер в очередной раз оказался впереди планеты всей.

Мало того, что он предоставил школьный театр в мое полное распоряжение, он объявил внеочередной школьный выходной, чтобы все смогли поучаствовать в праздновании. Десмонд Элиот очень поспособствовал моему мероприятию. Не помню, кто из нас двоих придумал отвратительное название «Play the Fool» («Валяй дурака»), так что обвиню его. Но что я помню, так это то, что приглашения были разосланы случайным знаменитостям, в конвертах, похожих на судебные повестки. Реакция была поразительной. Вскоре люди, не получившие приглашения, обивали пороги Вестминстерского Аббатства, требуя билеты на представление.

Кроме невероятной презентации моей песни «Make Believe Love», которая с треском провалилась, в шоу особо не было моей музыки. Большую его часть заняла группа Twinkle and the Trekkers. Твинкл была достаточно модной девчонкой в развевающемся платье, которую для своей школьной группы нашел один из студентов. Она написала убийственную мотоциклетную поэму «Terry» с резкими текстами вроде: «He rode into the night / Accelerated his motorbike / I cried to him in fright / Don’t do it, / Don’t do it» («Он ехал в ночи, / Подгоняя свой мотоцикл, / Я кричала ему в испуге: / Не делай этого, / Не делай этого»). Мотоцикл был неотъемлемой частью постановки, но мы не смогли его найти. Тем не менее, «Terry» прошел на ура. Вскоре после этого Твинкл записала свой хит с Decca Records и прославилась по всей Британии. Мне кажется, по ходу дела Тим Райс имел какое-то отношение к Твинкл, но я могу ошибаться.

Огромное количество низкопробных радио и телепродюсеров оказались на первом шоу, которое я поставил. Так что впервые они услышали обо мне не как о композиторе, а как о постановщике. Ранее стены Вестминстера не видели ничего подобного, и я был очень город собой.

Даже учителя говорили, что это отличная работа. Я разрекламировал шоу, провел кастинг, нашел техников сцены, осветителя, разобрался с акустической системой, выбрал музыкальное сопровождение и продумал достойную программу из разношерстных попурри-групп, которые варьировались от нервных девочек-подростков до грубых шаек с севера Лондона, с такими странными названиями как Peter and the Wolves, которые мечтали дать жару мальчикам из Мерисайда. Их песни внушали ужас, но их каверы были настоящим школьным роком. Все просмотренные мной серии «Oh Boy!» Джека Гуда наконец нашли свое применение. Тогда я даже решил, что меня позовут ассистентом в какую-нибудь телекомпанию, и я с легкостью покину Вестминстер. Мечтать не вредно.

В КОНЦЕ ЛЕТНЕГО СЕМЕСТРА мы сдавали экзамен на аттестат о полном среднем образовании. Его результаты определяли возможность поступления в университет. У Вестминстера было несколько «льготных» мест в Оксфорде и Кембридже: то есть стипендий и всего-такого, великодушно предоставленного и доступного только для учеников нашей школы. Не знаю, существует ли до сих пор эта чудовищно несправедливая система, но в мое время эти «льготные» места без труда доставались лучшим Вестминстерским дарованиям. Редко, когда выпускники школы сдавали экзамены наряду с со всеми другими претендентами.

Мои результаты приводили в ужас. Я набрал проходные баллы всего лишь по двум предметам: «D» за историю и «E» за английский. Кажется, самые худшие отметки за всю историю школы. Последствия моей композиторской и продюсерской деятельности наконец настигли меня. Вместе со всеми я сидел на экзамене в оксфордском колледже Крайст-Черч, но понимал, что у меня нет шансов поступить. На собеседовании я был как зомби. Излишне говорить, что мне сказали попытать счастье через год. И внезапно это ударило по мне. Все мои друзья уезжали в Оксфорд, а я и дальше оставался запертым в школе, из которой всеми силами пытался вырваться. Казалось, что теперь мои товарищи только и делают, что обсуждают свою жизнь после школы. Поедут ли они вместе в Европу? Что насчет поездки в Нью-Йорк до начала учебного семестра в Оксфорде? Они говорили о Нью-Йорке, родине мюзиклов! И они говорили без меня. Я все упустил, и в этом была лишь моя вина.

Была лишь одна слабая надежда. Я вспомнил, что «общие» экзамены в Оксфорде состоятся через две недели, и у меня все еще был шанс на поступление. Дорогой Джим Вудхаус пожалел меня, и документы для поступления были подписаны и отправлены, правда не без уничижительных взглядов Джима и моего учителя истории Чарльза Кили. Я решил самостоятельно пройти самоубийственный курс по средневековой истории, которую любил, и молился о подходящем экзаменационном вопросе, который помог бы мне героически выкрутиться из незавидного положения.

Семестр приближался к концу, другие мальчики уже фактически были студентами, так что уроки носили скорее символический характер. Я попросил разрешение не ходить на них. Я читал книгу за книгой по двенадцать часов в день, а в оставшееся время я сочинял исторические теории, которые так смехотворно противоречили общепринятому академическому мышлению, что, по крайней мере, могли заинтересовать экзаменатора. Возможно, если бы я подкреплял свои возмутительные идеи фактами, у меня был бы шанс пробиться в хоть какой-нибудь небольшой колледж. Но в итоге все зависело от экзаменационного вопроса и того, смогу ли я перефразировать его на свой лад.

Выбор наиболее предпочитаемого колледжа был еще одним важным делом. В качестве своего номера один я выбрал Колледж Магдалины. Я много знал о его архитектуре, благодаря художнику Холману Ханту, он имел отношение к прерафаэлитам, а его старшим профессором истории был медиевист К. Б. Макфарлейн, чьи книги я читал. Моим вторым номером был Брасенос-колледж, мне нравилось его название.

В СЕРЕДИНЕ НОЯБРЯ я в полном одиночестве сидел на экзамене, как будто я был единственным Вестминстерским школьником, который сдавал «общий» экзамен. Задание было мечтой. Я лил воду о том, что Эдуард II был лучшим королем, чем Эдуард I; что викторианские надстройки улучшили средневековый замок Кардиффе (я могу лично поручиться, что ее Величество Королева не разделяет подобную точку зрения); что Кэбл-колледж, много лет считавшийся викторианским недоразумением из красного кирпича, входит в топ-три лучших оксфордских зданий; что классицист Кристофер Рен советовал завершить строительство башни Вестминстерского Аббатства в готическом стиле (она до сих пор выглядит, как незаконченный уродливый пень), и все в таком духе. Сомневаюсь, что экзаменаторы когда-либо еще видели такой поток запутанного словесного поноса. Но, в любом случае, я сделал все, что смог.

Спустя три дня я получил из Магдалины письмо с приглашением на собеседование. В нем говорилось, что, возможно, мне понадобится пройти два собеседования, и что я должен быть готов переночевать в колледже. Поздним утром я прибыл в домик привратника, который отвел меня в достаточно милую спальню в викторианском стиле и сообщил, что собеседование начнется в три часа. Я не очень хорошо знал Оксфорд, но я успел удостовериться в своей правоте насчет Кэбл-колледжа и, что самое важное, увидеть имя Джина Питни на афише вечернего шоу в оксфордском Новом Театре.

После обеда в компании кучи нервных молодых людей, которые почему-то не рвались поддержать разговор о песне Джина Питни «Town Without Pity», я присоединился к небольшой группе оных, ожидавших интервью рядом с какой-то комнатой отдыха. Присев на стул, я заметил сиамского кота. Или, если быть точным, он заметил меня. Теперь мы оба видели друг друга, и у кота не было сомнений. Громко мурлыкая, он прыгнул ко мне на колени и прислонился к моей руке, как будто вступил в умную беседу. Он периодически терся об меня своей мордочкой, как делают только настоящие сиамские коты. Спустя какое-то время он успокоился и смял мою ногу в Таиланд.

Когда открылась дверь, и кто-то произнес: «Мистер Ллойд Уэббер, проходите, пожалуйста», я разумеется не мог согнать кота. Так что я взял его с собой. Мне предложили сесть, и мой новый лучший друг довольно устроился у меня на коленях. Человеком, рассматривающим меня с другого кона небольшого обеденного стола, был профессор Макфарлейн. Он был окружен несколькими преподавателями, один из которых задал мне каверзный вопрос о нефе Вестминстерского Аббатства, на который, впрочем, я с легкостью ответил. По сей день я являюсь преданным поклонником книг Макфарлейна, и было настоящей радостью отвечать на вопросы этого великого медиевиста. Прошло немного времени, пока он добрался до по-настоящему серьезных вопросов.

«Любите ли вы кошек, мистер Ллойд Уэббер?» – спросил он.

Я не ответил на вопрос, с каких пор, но суть моего ответа заставила его закончить собеседование со словами, что на этом достаточно, и мне не нужно оставаться на ночь для следующего собеседования.

Я был немного встревожен, но в целом думал, что все прошло хорошо. Я попрощался с котом, последовавшим за мной в комнатку, которую мне выделили. Проблемой теперь было то, что мне не нужно было оставаться на второй день, а я хотел посмотреть на Джина Питни. Что, если они планировали поселить в этой комнате бедолагу, которому предстояло пройти через собеседование второй раз? Я решил рискнуть. В тот вечер я впервые услышал песню «I’m Gonna Be Strong».

Следующим утром я сел на поезд и сразу поехал к родителям. Бабушка хотела знать, как все прошло. Я рассказал про кота. Она сердито посмотрела на меня и пробормотала что-то о том, что однажды кошки сведут меня в могилу. У меня же была другая точка зрения. Но я как мог скрывал свое волнение по поводу результатов собеседования. Оно было не вполне стандартным. Так что я позвонил в Колледж Магдалины, чтобы узнать не появился ли список поступивших. В конце концов трубку взяла женщина с очень строгим голосом, которая представилась секретарем финансового отдела. Я спросил у нее, появился ли список первокурсников.

– Боюсь, что у меня есть только список стипендиатов, но перечень поступивших появится в течение двух дней, – сообщила она.

Я подумал, что два дня – это целая вечность.

– К слову, с кем я говорю?

Я промямлил свое имя.

– О, подождите секунду, – сказала она, – вы мистер Ллойд Уэббер, давайте посмотрим. А, вот. Мистер Ллойд Уэббер, мои поздравления. Вы победили на исторической выставке. С нетерпением ждем вас в Магдалине в следующем году.

Я лишился дара речи. Бабушка пыталась сдержать слезы. Я был мальчиком, понапрасну растратившим целый школьный год, и одновременно я был тем, кто получил единственную оксфордскую стипендию, которая не досталась в том году Вестминстеру. Я попрощался с бабушкой и помчался к станции метро, откуда поезд, казалось, целую вечность ехал до Вестминстера. Я несся по Тотхилл-стрит до Динс-ярд и с размаху влетел в многострадальный класс своего учителя истории. Он только что закончил урок. Я сообщил ему новость, он побледнел. Все, что он сказал мне: «Благослови тебя бог, мой мальчик».

Только тогда я понял, как сильно он рисковал, настояв на моем принятии в Вестминстер, и как ужасно я предал его доверие.

Весь остаток дня я провел, размышляя о необъяснимом могуществе кошек.