После моего трехмесячного отсутствия запах родительского дома показался мне забавным. Это было сочетание псины с маминой туалетной водой «Шанель» и еще с чем-то трудновычленимым, что ассоциировалось у меня с родным гнездом и в то же время было мне совершенно чуждо. Мой организм чувствовал, что я уже оторвалась от этого места.

Я втащила контрабас: он был надежно упакован в дорожный футляр на колесиках. Теперь, когда родители и Коко уехали, можно было никуда его не прятать. Я водрузила инструмент у стены в гостиной, как будто это полноправный предмет обстановки. Уезжая, мама поставила свет на таймер, и я решила, что пускай он себе включается и выключается, когда захочет. Буду зажигать только люстру на кухне и лампы в своей спальне — автоматически освещать эти помещения, скорее всего, не планировалось.

В кладовке и в морозилке я нашла кое-что из еды, а холодильник был совершенно пуст. Перед отъездом родители повыбрасывали все скоропортящееся — я ведь не сказала им, что приеду. Мама прислала мне эсэмэску. Сообщила, что они уже садятся в самолет, и добавила: «Желаю вам с Эрин хорошо повеселиться. Увидимся в следующем месяце». Она не стала второй раз спрашивать о моих планах на этот уик-энд и теперь была уверена, что я поехала в гости к соседке по комнате.

Я разогрела себе на обед порцию вегетарианской лазаньи, а потом переложила из морозилки в холодильник пирог с индюшачьим фаршем — мой будущий праздничный ужин. Еще в морозилке я нашла полпачки начищенной и нарезанной картошки, а в кладовке — непочатую бутылку клюквенного коктейля. Все это я тоже поместила в холодильник. Та-дам! Весело праздновать День благодарения одной!

Посмотрев несколько серий старого комедийного шоу, я выключила телевизор и перетащила журнальный столик орехового дерева, стоявший строго в центре комнаты, к плетеному тибетскому коврику. Потом я приспособила подставку для цветка вместо пюпитра (его я не смогла найти) и пробежала прелюдию, которую начала сочинять для курсовой работы.

Сидя с карандашом над нотной тетрадью, я меньше всего ожидала услышать звонок в дверь. Раньше я никогда не боялась оставаться дома одна, но настолько одинокой я оказалась здесь впервые. Я было хотела сделать вид, что меня нет, но вовремя поняла: тот, кто позвонил, наверняка слышал, как я сначала играла, а потом перестала играть. Я положила контрабас набок, подкралась к массивной двери и, приподнявшись на цыпочки, заглянула в глазок. На крыльце, в лучах висящих на веранде фонарей, стоял улыбающийся Кеннеди. Он, конечно, не мог меня видеть, но ему самому много раз приходилось открывать эту дверь, и вид из глазка он изучил немногим хуже моего.

Я открыла и, стоя на пороге, спросила:

— Кеннеди, что ты здесь делаешь?

Он оглядел пространство позади меня и прислушался к полнейшей тишине дома:

— Родители ушли?

Я вздохнула:

— Их нет.

Он нахмурился:

— Их нет только сейчас или не будет все выходные?

Я уже почти забыла, как хорошо Кеннеди ведет прицельный огонь по тем вещам, о которых собеседник умалчивает. Думаю, именно этим умением во многом и объяснялись его победы в дискуссиях.

— Их не будет все выходные. А ты-то что здесь делаешь?

Он прислонился плечом к косяку:

— В этот раз я написал тебе, прежде чем прийти, но ты не ответила. — (Я не слышала, как пришла эсэмэска. Когда я играю на контрабасе, мне вообще мало что бывает слышно.) — За обедом мама напомнила мне привезти тебя завтра к часу. Да, да, не смотри на меня так: я не рассказал им, что мы расстались. Думал сообщить сегодня, но потом решил, что, может, ты захочешь ненадолго сбежать от Ивлин и Трента? Кстати, где они?

Проигнорировав последний вопрос, я отметила про себя, что Кеннеди сказал «мы расстались», как будто это было наше совместное решение. Как будто я не ходила за ним как слепая идиотка, пока он меня не огорошил.

— То есть мы должны прийти к тебе домой на праздничный обед и изображать идиллию, лишь бы тебе не пришлось говорить родителям, что мы расстались?

Он улыбнулся, продемонстрировав ямочки на щеках:

— Да нет, я не настолько трус. Могу сказать им, если хочешь. Объясню, что пригласил тебя просто как друга. Но если ты не хочешь, то можно и не говорить. Сами они, поверь мне, ничего не заметят: не такие уж они внимательные. Мой братишка уже больше года курит травку. Оттягивается так не по-детски, что ребятам из нашей общаги и не снилось. А родители и в ус не дуют.

— И ты не беспокоишься за него?

Кеннеди пожал плечами:

— Учится он прилично. Все это у него просто так, от скуки. И потом, он же не мой ребенок.

— Но он твой младший брат!

Я у своих родителей одна, поэтому о братско-сестринских отношениях я имела только самое общее представление. Мне казалось, что по логике братья должны отвечать друг за друга. Но Кеннеди, похоже, так не считал.

— Даже если я попробую с ним поговорить, он меня не послушает.

— Почему ты в этом так уверен?

Он вздохнул:

— Не знаю. Может, потому, что он никогда меня не слушает. Ладно. Давай встретимся завтра. Я заеду за тобой около часу. Хоть поешь нормальную еду, а не то, что ты там собиралась разогреть в микроволновке.

Я закатила глаза, а он усмехнулся.

— И все-таки я не понимаю, почему ты им не скажешь. Ведь уже больше месяца прошло.

Кеннеди опять пожал плечами:

— Не знаю. Может, потому, что мои тебя очень любят. — Это была полнейшая чушь. Я скептически приподняла брови, а он засмеялся. — Ну ладно-ладно. Они привыкли к тебе, привыкли к тому, что мы вместе. А своим родителям ты, как я понимаю, сказала?

Я поджала пальцы на ногах: мраморный пол был холодный, из открытой двери дуло.

— Я сказала маме, а она, наверное, передала отцу. По-моему, их это слегка раздосадовало, хотя не знаю, кем они были больше недовольны: тобой, из-за того что ты меня бросил, или мной, из-за того что не смогла тебя удержать.

Едва договорив, я ужасно рассердилась на себя за эти слова. Теперь Кеннеди, чего доброго, подумает, будто я по нему убиваюсь.

На самом же деле мой разрыв с ним просто вернул нас с мамой к старому разговору о том, в какой колледж мне следовало поступать. Она с самого начала не одобрила моего выбора: мол, умные девочки думают прежде всего о своем образовании, а не бегут за парнем, с которым встречались в школе. «Поступай как знаешь. Тебе к этому не привыкать», — сказала мама, удаляясь из моей комнаты. До того как Кеннеди меня бросил, мы не вспоминали об этом споре. А потом она вздохнула в телефонную трубку: «Сейчас, конечно, уже бесполезно указывать тебе на то, что я была права относительно Кеннеди. И насчет твоего решения ехать за ним в колледж».

Каждый раз, когда я выигрывала спор, мама говорила что-нибудь вроде: «Даже сломанные часы дважды в день показывают точное время». Сейчас я сказала это, нанеся ей удар ее же оружием. Она вздохнула (как в тот день, когда я объявила, куда буду поступать): дескать, бесполезно с тобой разговаривать — и тема была закрыта. Мама не знала, что как раз теперь-то я с ней согласна. Пожертвовать собственным образованием ради парня — это действительно был наиглупейший поступок в моей жизни.

Кеннеди стоял, просунув пальцы в петли для ремня. По выражению его лица можно было подумать, что он раскаивается.

— Если я правильно понял, ты не собираешься праздновать ни у Далии, ни у Джиллиан. А то бы уже сказала.

Я действительно еще не звонила своим школьным подругам, не говорила им, что я дома. Собиралась сделать это, когда праздник отшумит. Джиллиан после первого курса отчислили из Луизианского университета, и она вернулась домой. Выучилась на менеджера магазина одежды. Ей сделал предложение какой-то парень, который работал в торговом центре, в ювелирной секции. Далия изучала медсестринское дело в Оклахоме. После выпуска мы очень отдалились друг от друга. Даже странно, что сейчас они казались мне такими чужими, хотя все четыре года старшей школы мы были не разлей вода.

Теперь у Далии полным-полно новых друзей в соседнем штате, а у Джиллиан — синяя прядь в волосах, работа с полной занятостью и жених. Обе мои бывшие подруги были шокированы новостью о нашем с Кеннеди разрыве и первыми выразили (или попытались выразить) сочувствие, хотя на тот момент мы уже почти год не поддерживали близких отношений. Сейчас я надеялась, что мы с ними встретимся и просто зажжем. Не будем до посинения обсуждать моего бывшего.

— Я еще ни с кем ни о чем не договаривалась. Мне хочется побыть одной, — сказала я с ударением на последнем слове и посмотрела на Кеннеди.

— Но ты ведь не можешь торчать здесь в полном одиночестве весь День благодарения!

В этих словах мне послышалась унизительная жалость, и я, уставившись на Кеннеди, отрезала:

— Могу.

— Можешь, конечно, — согласился он, и я почувствовала, как его темно-зеленые глаза сканируют мое лицо. — Но в этом нет необходимости. Мы ведь друзья, верно? Ты же знаешь, что навсегда останешься для меня дорогим человеком.

Этого я не знала. Точнее, знала, что это не так. Но если бы я отказалась от приглашения и осталась в пустом доме, чтобы вместо жареной индейки есть разогретый в микроволновке пирог с индюшачьим фаршем, Кеннеди мог бы много о себе возомнить: он бы подумал, что мне до сих пор больно его видеть.

— Хорошо, — сказала я и почти сразу же об этом пожалела.

* * *

— Вы с этим уродом помирились или как? — шепотом спросил Картер, пока мы накрывали на стол.

Братья Муры были похожи друг на друга почти как две капли воды: у обоих зеленые глаза, густые светло-русые волосы. Только Кеннеди был высокий и худой, а Картер высокий, широкогрудый и мускулистый. За последние несколько лет он здорово изменился: я помнила его поджарым четырнадцатилетним мальчиком, хмурым и молчаливым, терявшимся в тени старшего брата (который и ростом тогда был заметно выше его). Теперь Картер покинул тень.

— Нет, — ответила я на его вопрос, предварительно оглянувшись и убедившись, что нас никто не может услышать.

Он шел позади, раскладывая вилки на сложенные мною салфетки.

— Тем хуже для него. — Я удивленно посмотрела на Картера; он усмехнулся. — Да брось ты! Дураку понятно, что ты слишком хороша для Кеннеди. Тогда каким же ветром тебя сюда занесло?

— Спасибо за комплимент, а занесло меня сюда потому, что мои родители уехали в Брекенридж.

Картер от неожиданности попятился:

— Ни хрена себе! Серьезно? А я думал, что мои предки самые большие засранцы в этом городе!

Я изо всех сил постаралась сдержать улыбку, но не смогла. Из-за своей импульсивности Картер с детства выделялся на фоне остальных Муров, всегда невозмутимо спокойных и рассудительных. Его считали трудным, слишком эмоциональным ребенком. Раньше мне не приходило в голову, насколько чужим он себя чувствовал в компании старшего брата и младшей сестры Рейган, которая, наверное, уже в пеленках была похожа на тридцатилетнюю бухгалтершу.

— Выбирай выражения, Картер, — сказал Кеннеди, входя в комнату.

— Иди в задницу, Кеннеди, — не моргнув глазом парировал Картер.

Я стиснула зубы, чтобы не рассмеяться, но все-таки не удержалась и сдавленно фыркнула. Заметив это, Картер улыбнулся во весь рот и подмигнул мне. Я моргнула, подумав, что бедные девчонки в бывшей моей школе, наверное, сползают по стенке, когда он фланирует мимо них.

Старший брат нахмурился. Воспользовавшись тем, что Картер побежал на кухню помогать матери, я спросила:

— А как же насчет того, что это не твой ребенок? — Положив на место последнюю недостающую ложку, я повернулась к Кеннеди. — Раз ты считаешь себя вправе ругать его за грубые выражения, то почему тогда ты умываешь руки, вместо того чтобы помочь ему решить проблему с наркотиками, если, конечно, она есть?

Говоря так, я рисковала нарваться: спорить с Кеннеди было делом безнадежным. Но он, как ни странно, наклонил голову и сказал:

— Ты права.

Я опять удивленно моргнула: интересно, много ли еще сюрпризов припасли для меня эти братишки?

Как Кеннеди и обещал, Грант и Бев Муры не блистали проницательностью. Похоже было, что за четыре часа, которые я у них провела, они не заметили напряжения между их старшим сыном и мной. Раньше мы с ним довольно раскованно вели себя в присутствии родителей, а теперь он ни разу не взял меня за руку, не приобнял, не поцеловал в щеку. Правда, когда я садилась, он придвинул мне стул (так его воспитали), но этим все и ограничилось. Тринадцатилетняя Рейган сощурила на нас свои вострые глазенки. Я сделала вид, что не замечаю ее проницательного взгляда. Картер, разумеется, хитро на нас посматривал и вовсю со мной флиртовал: старался рассмешить меня и взбесить брата. И то и другое ему удалось, а родители ничего не заподозрили.

После обеда все стали смотреть футбол на огромном, чуть ли не во всю стену, плоском телевизоре. Кеннеди и я сидели рядом, не прикасаясь друг к другу (правда, он несколько раз прижался ко мне ногой под столом). Происходящее на экране приводило Картера в такую ярость, что он пару раз вскакивал, изрыгая проклятия. При этом родственники, все четверо, оборачивались и спокойно его одергивали. Наконец он, сердито топая, вышел из комнаты и вернулся через несколько минут. Судя по тому, как он потирал руку, он сходил к себе в спальню и, чтобы разрядиться, треснул по чему-нибудь кулаком.

Как только Кеннеди подвез меня к дому, я поблагодарила его за приглашение и выскочила из машины, давая понять, что дальше обойдусь без провожатых. Он натянуто улыбнулся:

— Сходим куда-нибудь в субботу? Я тебе позвоню.

Слава богу, он не попытался выйти из машины. Пропустив его предложение мимо ушей, я еще раз сказала спасибо и попрощалась. Зайдя в дом, выглянула из-за шторы: с минуту Кеннеди задумчиво смотрел на закрытую дверь, а потом уехал, приложив к уху телефон.

* * *

Договорившись встретиться в пятницу вечером с Далией и Джиллиан, я принялась за контрабас. Около одиннадцати часов свет в гостиной автоматически выключился. Я усмехнулась в темноту, поставила инструмент к стене и, нащупав полку книжного шкафа, положила на нее смычок. В этот момент загорелся экран телефона, лежавшего на подставке для цветка: пришла эсэмэска.

Даже не утруждая себя тем, чтобы выйти на свет, я прочла ее и сразу же ответила.

ЛУКАС. Когда вернешься в кампус?

Я. Наверное, в воскресенье. А ты?

ЛУКАС. В субботу.

Я. Семейная драма?

ЛУКАС. Нет. Просто те, с кем я еду, не могут дольше задерживаться. Дай знать, если вернешься пораньше. Хочется тебя увидеть. Сделать новый набросок.

Я. Правда?

ЛУКАС. Рисовал тебя по памяти, но получилось непохоже. Не совсем схватил овал лица. И линию шеи. И губы. Надо бы больше на них смотреть, меньше пробовать их на вкус.

Я. С последним не согласна.

ЛУКАС. Правильно: надо больше и того и другого. Напиши, когда вернешься.

Итак, намечалась еще одна бессонная ночь. Пока я перечитывала эсэмэски Лукаса, ко мне потихоньку подкрались воспоминания о том, как он меня целовал. Картины субботнего вечера стали всплывать передо мной в мельчайших подробностях, и я почувствовала, что внутри зажигаются крошечные огоньки. По-прежнему стоя в темноте, я закрыла глаза.

Я должна была сердиться на Лукаса/Лэндона или, по крайней мере, испытывать к нему недоверие, но все мои попытки вызвать в себе гнев провалились. Я объясняла это тем, что Кеннеди и Бак уже исчерпали весь мой запас злости, а Лукас на их фоне казался скорее загадкой, чем угрозой. Тем более что я тоже была с ним не до конца откровенна: я ведь не рассказывала ему об операции «Фаза плохих парней», не говорила, что первоначально собиралась использовать его для разрядки после разрыва со своим бывшим.

Стараясь обуздать своенравный поток воспоминаний и размышлений, я взяла из холодильника бутылку воды и пошла наверх, к себе в спальню, — единственную комнату, где в одиннадцать часов вечера не погас свет.

Проверив электронную почту, я обнаружила среди рекламных писем и всевозможных уведомлений послание от Л. Максфилда. Сердце у меня забилось. Он написал мне днем, за несколько часов до нашего обмена эсэмэсками. Кажется, я начинала воспринимать Лэндона и Лукаса как одно целое. Точнее, я стала видеть Лукаса под маской ассистента преподавателя экономики. Почему он не скажет мне, кто он? Мне было интересно это узнать, но спрашивать я не собиралась. Хотела, чтобы он сказал сам.

Привет, Жаклин!

Оказывается, в местном магазинчике рыболовного снаряжения теперь есть кофе и доступ в Интернет, о чем гордо сообщает обновленная вывеска. Правда, Джо, хозяин заведения, поленился переделать ее целиком. Просто подставил к старой надписи «Снасти и наживка» белую дощечку, на которой корявыми буквами выведено: «И кофе», а чуть ниже: «И Wi-Fi».

В магазинчик притащили три крошечных столика и пару неуклюжих кресел в цветочек. Получился как бы местный «Старбакс», обставленный мебелью с гаражной распродажи, которую устраивала чья-то бабушка. Это единственное заведение в городке, не закрывшееся по случаю праздника, поэтому отбою от посетителей нет. Кофе не совсем ужасен, хотя и хорошим его при всем желании не назовешь. К тому же все здесь, как и следовало ожидать, попахивает рыбой.

Как у тебя прошел день? Не забываешь на ночь закрывать дом и включать сигнализацию? Не хочу тебя обидеть, просто ты говорила, что будешь все праздники одна…

ЛМ

Привет, Лэндон!

Я принимаю все мыслимые и немыслимые меры предосторожности. Новейшая система сигнализации — последнее слово техники — на страже моей безопасности. И я не обижаюсь, мне приятно, что ты обо мне заботишься.

Я обедала у своего бывшего. Его родители не подозревают о том, что мы расстались: он им почему-то не сказал. Было неловко. Даже не знаю, зачем я поддалась на его уговоры и приехала. В субботу хочет встретиться и «поговорить». Может, вернусь в кампус пораньше, еще не решила. Завтра встречаюсь с друзьями. Надеюсь, будет повеселее, чем на сегодняшнем обеде.

А что делал ты? Как твоя семья?

ЖУ

Я понимала, что он вряд ли скоро прочтет мой ответ, ведь для этого ему нужно идти в магазин рыболовного снаряжения. Чувствуя себя разбитой после долгой беспокойной ночи, я выпила кофе и проверила почту. Неудивительно, что нового письма от Л. Максфилда не было. Я подумала, не отправить ли эсэмэску Лукасу, но что бы я ему сказала? Что всю ночь проворочалась с боку на бок, вспоминая его прикосновения?