Колокол призвал к воскресной утренней службе, Пэтти со вздохом отложила книгу, подошла к раскрытому окну и застыла. Внешний мир мерцал зеленым и желтым разноцветьем, деревья выставляли напоказ воздушную бахрому листвы на фоне неба, а легкий ветерок благоухал фиалками и свежей землей.

— Пэтти, — позвала Присцилла из своей спальни, — поторопись, если хочешь, чтобы я застегнула тебе платье. Мне нужно идти на репетицию хора.

Пэтти повернулась, издав очередной вздох, и медленно начала расстегивать крючки на своем воротничке. Потом она села на край кровати и безучастно уставилась в окно.

Послышалось энергичное хлопанье выдвижных ящиков стола в комнате Присциллы, и вскоре сама Присцилла появилась в дверях. Она с подозрением оглядела свою соседку. — Почему ты не одеваешься? — спросила она.

— Я сама застегну свое платье, тебе не нужно ждать, — сказала Пэтти, не отводя глаз от окна.

— Сегодня проповедь читает епископ Коупли, а он такой милый старичок, — ты не должна опаздывать.

Пэтти чуть приподняла подбородок и пожала плечами.

— Ты не пойдешь на службу?

Пэтти отвела взгляд от окна и умоляюще посмотрела на Присциллу. — Такой чудесный денек, — сказала она просительно, — и я с гораздо большим удовольствием провела бы время на воздухе. Не сомневаюсь, что для моего духовного благополучия это намного полезнее.

— Дело не в духовном благополучии, а в прогулах. Ты уже дважды использовала дополнительные пропуски. Какое оправдание ты намерена предоставить комитету самоуправления, когда он потребует у тебя объяснений?

— Довольно для каждого дня своей заботы, — рассмеялась Пэтти. — Когда придет время, я придумаю очередную превосходную отговорку, которая очарует комитет.

— Тебе должно быть стыдно обходить правила таким образом.

— Что же веселого в жизни, если рабски исполнять всевозможные мелкие правила? — беззаботно спросила Пэтти.

— Я не понимаю, откуда у тебя больше, чем у всех остальных, есть право жить не по правилам.

Пэтти пожала плечами. — Я поступаю, как мне хочется, и все остальные могут делать то же самое.

— Все остальные не могут, — возразила Присцилла пылко, — ибо стоит им начать это делать, как в колледже больше не останется закона. Я и сама намного охотнее порезвилась бы на свежем воздухе, чем пошла на службу, но я израсходовала все свои пропуски и не могу этого сделать. Ты бы тоже не смогла, если бы у тебя осталась крупица должного понимания. Чтобы выбраться из этого, тебе остается только лгать.

— Милая Присцилла, — буркнула Пэтти, — в культурном обществе люди не выражаются столь открыто. Чтобы тебя уважали в высшем свете, следует практиковаться в искусстве увиливания от прямого ответа.

Присцилла нетерпеливо нахмурилась. — Ты идешь или нет? — спросила она.

— Не иду.

Присцилла закрыла дверь — не так мягко, как того требовалось — и Пэтти осталась одна. Несколько минут она задумчиво сидела с порозовевшими щечками, потом зазвонил церковный колокол, она встряхнулась и засмеялась. Если бы она даже хотела пойти, было уже слишком поздно и чувство ответственности улетучилось. Как только в коридоре стих благопристойный шелест воскресных шелковых одеяний, она схватила книгу и подушечку и, спустившись крадучись по боковой лестнице, весело припустила по газону, залитому солнцем, ощущая восхитительный трепет вины малолетнего прогульщика, сбежавшего с уроков.

Из открытых окон капеллы до нее доносились песнопения студенток: «Господи, помилуй нас и склони наши сердца к соблюдению этого закона». Она радостно засмеялась про себя: сегодня она не соблюдала законов. Если хотят, они могут стоять там в сумраке, со своими заповедями и литаниями. Она же поклонялась богу под голубым небом, под ликующие песни птиц.

В это утро она была единственной живой душой, вырвавшейся на свободу, в ее крови была весна, и у нее было такое ощущение, словно ей принадлежит весь мир. Кампус никогда еще не казался таким ослепительным. Она приостановилась на маленьком деревенском мостике, чтобы понаблюдать за взволнованным кружением ручья, и чуть не потеряла равновесие, пытаясь спустить на воду крошечную лодочку, смастеренную из кусочка древесной коры. Она кидала гальку в пруд, чтобы увидеть, как испуганные лягушки плюхаются в воду, и, запустив подушкой в белку, громко смеялась над ее рассерженной трескотней. Она взлетела по склону Пайн-Блафф и, тяжело дыша, опустилась на пахучие иглы в тени высокой сосны.

Внизу меж деревьев группами стояли увитые плющом здания колледжа; и в воскресном безмолвии, в котором солнечные блики играли на башнях, они напоминали спящую в долине средневековую деревню. Пэтти мечтательно смотрела вниз из-под полуприкрытых век и представляла себе, что сейчас появится оркестр трубадуров и дам верхом на молочно-белых мулах. Однако зрелище Питерса в парадном костюме, вальяжно направлявшегося к воротам, испортило видение, и она с улыбкой вернулась к своей книге. Вскоре, тем не менее, она закрыла ее. Не время читать. Можно читать зимой или когда идет дождь и даже в библиотеке колледжа, когда все шелестят страницами; но здесь, на свежем воздухе, когда вокруг кипит настоящая жизнь, это означало потерять благоприятную возможность.

Ее блуждающий взгляд вновь устремился на кампус, и внезапно она отрезвела, охваченная мыслью, что через несколько недель он перестанет быть ее кампусом. Эта счастливая, безответственная общественная жизнь, ставшая единственно естественным образом жизни, неожиданно подходила к концу. Она вспомнила свой первый день в качестве первокурсницы, когда всё, кроме нее самой, казалось таким большим, и она безнадежно думала: «Четыре года всего этого!» Это казалось вечностью, а теперь, когда все было позади, это кажется одной минутой. Ей захотелось схватить настоящее и крепко держать его. Взрослеть было страшно.

И были еще девочки. Ей придется попрощаться, чтобы уже не встретиться в первый учебный день осенью, а между тем Присцилла живет в Калифорнии, Джорджи — в Южной Дакоте, Бонни — в Кентукки, а она — в Новой Англии, и они — единственные люди на свете, с которыми ей особенно хочется разговаривать. Ей придется сблизиться с мамиными подругами — хронически взрослыми особами, которые говорят о мужьях, детях и прислуге. И там будут мужчины. Она так и не успела познакомиться с мужчинами, но однажды ей, возможно, придется за одного из них выйти замуж, и тогда всему придет конец. И не успеет она опомниться, как превратится в пожилую даму, которая станет рассказывать внукам истории о том, как она была когда-то девочкой.

Пэтти скорбно взирала на кампус сверху вниз, того и гляди, готовая заплакать о своей потерянной молодости, как вдруг на посыпанной гравием тропинке послышался звук шагов; она испуганно подняла голову и увидела, что холм огибает человек духовного сана. Невольно она приготовилась бежать, однако епископ высмотрел ее вместе с маленьким, грубо отесанным сиденьем под деревом, улыбнулся ей и со вздохом удовлетворения опустился на него.

— Чудесный вид, — промолвил он, едва переводя дыхание, — но холм больно крут.

— Да, холм крутой, — согласилась вежливо Пэтти и, поскольку шанса сбежать, по-видимому, не было, она вернулась на свое место и прибавила со смехом, — я только что убежала от Вас, епископ Коупли, и вот Вы появляетесь, преследуя меня, словно обвиняющая совесть.

Епископ тихо засмеялся. — Я и сам убежал, — ответил он, — я знал, что после службы меня должны представить около сотне девушек, поэтому я просто выскользнул через заднюю дверь, чтобы спокойно прогуляться.

Пэтти оглядела его оценивающе, испытывая новое чувство дружеского участия.

— Я бы тоже хотел сбежать из церкви, — сознался он с блеском в глазах. — В такой день, как этот, свежий воздух — самая лучшая церковь.

— И я так думаю, — сказала Пэтти от всего сердца, — но я и понятия не имела, что епископы так чувствительны.

Они продолжали дружески болтать на разные темы и обмениваться дилетантскими мнениями по поводу колледжа и духовенства.

— Знаете, что забавно, — заметила Пэтти раздумчиво, — несмотря на то, что в каждое воскресенье к нам приходят разные проповедники, проповедь у нас всегда одна и та же.

— Одна и та же проповедь? — спросил епископ, весьма ошеломленный.

— Практически одинаковая, — сказала Пэтти. — Я слушала ее четыре года и думаю, что я и сама могла бы в некотором роде проповедовать. Знаете, похоже, все они считают, что раз уж мы поступаем в колледж, мы должны быть интеллектуальными гигантами, и они убеждают нас помнить о том, что разум и наука — это не единственные важные вещи в мире, что чувства, в конечном счете, есть главная движущая сила; и, уж не знаю зачем, они цитируют маленькое стихотворение о прекрасном цветке. А Ваша была не об этом? — спросила она тревожно.

— На сей раз — нет, — вымолвил епископ. — Я читал старую проповедь.

— Это лучше всего, — сказала Пэтти. — Мы люди, раз уж мы действительно идем в колледж. Я помню, как однажды к нам прибыл человек из Йеля или Гарварда, или еще откуда и прочел нам старую проповедь: он убеждал нас быть более мужественными. Это было очень необычно.

Епископ улыбнулся. — Вы часто сбегаете из церкви? — мягко поинтересовался он.

— Нет, живя вместе с Присциллой, у меня нет на это ни одного шанса. Но обязательная служба вызывает желание сбежать, — добавила она. — Я выступаю не против службы, а против обязательности.

— Но у вас существует система… э-э… прогулов, — предположил он.

— Три прогула в месяц, — грустно проговорила Пэтти. — Вечерняя служба приравнивается к одному прогулу, а воскресная утренняя проповедь — сразу к двум.

— Так Вы израсходовали два прогула, чтобы сбежать от меня? — спросил он с улыбкой.

— О, не от Вас, — торопливо возразила Пэтти. — От… обязательности. И кроме всего прочего, — прибавила она откровенно, — я использовала свои законные прогулы много дней назад, а когда я начинаю пропускать сверх нормы, то я становлюсь беспечной.

— А можно спросить, что происходит, когда Вы пропускаете сверх нормы? — поинтересовался епископ.

— Ну, — сказала Пэтти, — понимаете, существуют прокторы, которые отмечают отсутствующего; потом, если они узнают, что человек пропустил больше положенного, его вызывает комитет самоуправления и интересуется причиной. Если он не в состоянии предоставить толкового объяснения, его на месяц лишают привилегий, и он не может заседать в комитетах, играть в пьесах или брать отгулы, чтобы отлучиться из города.

— Понимаю, — сказал епископ, — и Вам придется понести все эти наказания?

— О нет, — спокойно сказала Пэтти, — я предоставлю хорошее объяснение.

— И что Вы скажете? — спросил он.

— Я точно не знаю, — придется положиться на вдохновение момента.

Епископ недоуменно разглядывал ее. — Вы хотите сказать, — спросил он, — что, нарушив правило, Вы намереваетесь избегнуть наказания с помощью… грубо говоря… обмана?

— О нет, епископ, — произнесла Пэтти шокировано. — Разумеется, я скажу правду, только, — она с неотразимой улыбкой посмотрела в лицо епископу, — комитет, наверное, ее не поймет.

На мгновение лицо епископа разгладилось, но затем он вновь посерьезнел. — С помощью уловки? — спросил он.

— Д-да, — призналась Пэтти, — полагаю, Вы могли бы назвать это уловкой. Смею заметить, я очень плохая, — добавила она, — но в таком месте, как это, приходится иметь репутацию замечательной личности, иначе тебя будут игнорировать. Я не могу соперничать в добродетели, или в атлетике, или еще в чем-то подобном, поэтому мне ничего другого не остается, как опережать в безнравственности — для этого у меня есть исключительные способности.

Уголки губ епископа конвульсивно дрогнули. — Вы не похожи на человека с уголовным прошлым.

— Я еще молода, — ответила Пэтти, — и у меня не было удобного случая проявить себя.

— Милая девочка, — промолвил епископ, — я уже прочел сегодня одну проповедь, которую Вы не пришли послушать, и не могу гарантировать, что прочту еще одну ради Вашей пользы. — У Пэтти явно свалился камень с души. — Однако я хотел бы задать Вам один вопрос. Пройдут годы, колледж останется позади, и кого-то из Ваших однокашниц спросят: «Вы знавали…» Вы не сказали мне своего имени.

— Пэтти Уайатт.

— «Вы знавали Пэтти Уайатт, какой она была?», так вот, будет ли ответ таким, каким бы Вам хотелось его услышать?

Пэтти подумала. — Д-да, мне кажется, в целом, они будут на моей стороне.

— Нынче утром, — безмятежно продолжал епископ, — я совершенно нечаянно спросил одного профессора о некоей молодой женщине — Вашей однокашнице — дочери моего старинного друга. Ответ последовал незамедлительно, без колебаний и Вы можете представить себе, как он меня обрадовал. «Во всем колледже нет девушки чудеснее ее, — сказал он, — она честна в работе и честна в игре, и во всем, что она делает, она абсолютно добросовестна».

— М-мм, — сказала Пэтти, — должно быть, это Присцилла.

— Нет, — улыбнулся епископ, — это не Присцилла. Молодая женщина, о которой я говорю, — председатель вашей студенческой ассоциации, Кэтрин Фэйр.

— Да, верно, — проговорила Пэтти серьезно. — Кэти Фэйр рубит прямо с плеча.

— А Вы разве не хотели бы выйти из стен колледжа с такой репутацией?

— Да не такая уж я плохая, — взмолилась Пэтти, — то есть, если говорить об испорченности как таковой. Но я не могла быть такой же хорошей, как Кэти: это значило бы пойти против природы.

— Боюсь, — предположил епископ, — что Вы не слишком стараетесь. Сейчас, когда Вы молоды, Вам, возможно, не кажется, что то, что думают люди, важно; но что будет, когда Вы станете старше? А до этого не так уж много времени, — добавил он. — Не успеете опомниться, как придет старость.

Пэтти приняла серьезный вид.

— Вскоре Вам исполнится тридцать, затем сорок, а потом пятьдесят.

Пэтти вздохнула.

— Полагаете, что в таком возрасте женщина привлекательна, если она пускается на уловки и ухищрения?

Испытывая некоторую неловкость, Пэтти рыла носком ботинка небольшую ямку в сосновых иголках.

— Следует помнить, моя дорогая, что нельзя вылепить характер в одно мгновение. Характер — растение медленнорастущее, и семена требуют заблаговременной посадки.

Епископ поднялся и Пэтти облегченно вскочила на ноги. Он прихватил подушку и книгу, и они стали спускаться с холма. — Все-таки я прочел Вам проповедь, — произнес он сконфуженно, — но проповедовать — моя профессия, и Вы должны простить старика за банальность.

Остановившись перед дверью Филлипс-холла, Пэтти с улыбкой протянула руку. — До свидания, епископ, — сказала она, — и спасибо за проповедь, думаю, я нуждалась в ней — я действительно становлюсь старше.

Она медленно поднялась по лестнице и, помешкав немного возле своей комнаты, в которой звук смеющихся голосов, доносившихся сквозь окно с фрамугой, означал, что клан в сборе, проследовала к двери одноместной комнаты в конце коридора.

— Войдите, — позвал голос в ответ на ее стук.

Пэтти повернула ручку и просунула голову в дверь. — Привет, Кэти! Ты не занята?

— Конечно, нет. Заходи и поговори со мной.

Пэтти закрыла дверь и прислонилась к ней спиной. — Это не дружеский визит, — объявила она торжественно. — Я пришла к тебе официально.

— Официально?

— По-моему, ты председатель студенческой ассоциации?

— По-моему, да, — вздохнула Кэти, — и если у президента Соединенных Штатов хоть вполовину меньше хлопот с его подданными, чем у меня с моими, то я выражаю ему мое искреннее сочувствие.

— Наверное, мы доставляем тебе массу хлопот, — сокрушенно произнесла Пэтти.

— Хлопот! Дорогая моя, — сказала Кэти серьезно. — Всю неделю я провела, бегая от коттеджа к коттеджу и держа речи перед этими чертовыми первокурсницами. Они не станут подавать объяснительных записок по поводу прогулов церковной службы и будут сбегать с библиотечными книжками и, вообще, они аморальны.

— Они могут себе это позволить, ведь они молоды, — вздохнула Пэтти с завистью. — Я же старею, — прибавила она, — и пришло время измениться к лучшему. Я заскочила к тебе, чтобы сказать, что у меня набралось четыре прогула сверх нормы, в отношении которых у меня нет ни единого объяснения.

— О чем ты говоришь? — потрясенно спросила Кэти.

— Об объяснительных записках насчет прогулов церковных служб. Я пропустила дополнительно четыре службы, — кажется, четыре, хотя я, пожалуй, сбилась со счета, — и у меня совершенно нет объяснений.

— Но, Пэтти, не говори так. У тебя должно быть какое-нибудь объяснение, какая-нибудь отговорка для…

— Ни малейшего намека. Просто я не пошла, потому что мне не хотелось идти.

— Но ты должна предоставить мне какую-нибудь причину, — огорченно возразила Кэти, — иначе мне придется сообщить комитету и тебя лишат привилегий. Ты не можешь себе этого позволить, понимаешь, ты же распорядительница выпускного бала.

— Но у меня не было повода и я не могу его сейчас придумать, — сказала Пэтти. — Скоро мне исполнится тридцать, затем сорок, а потом пятьдесят. Полагаешь, что в таком возрасте женщина привлекательна, если она пускается на уловки и ухищрения? Характер, — прибавила она торжественно, — это медленнорастущее растение, и семена требуют заблаговременной посадки.

Кэти выглядела озадаченной. — Я не знаю, о чем ты говоришь, — произнесла она, — но, думаю, что ты знаешь. Как бы то ни было, — добавила она, — я сожалею насчет должности распорядителя, но я… ну, я вроде как тоже рада. — Она положила руку на плечо Пэтти. — Конечно, ты всегда нравилась мне, Пэтти, — и всем нравишься, — но мне кажется, я никогда не оценивала тебя по достоинству, и я рада, что поняла это раньше, чем мы закончили колледж.

Пэтти слегка вспыхнула и отступила в некоторой застенчивости. — Лучше отложи свои поздравления до завтра, — засмеялась она, — а то я еще придумаю ночью какое-нибудь хорошее объяснение. До встречи.

В кабинете ее встретили приветственным кличем.

— Что ж, Пэтти, — сказала Присцилла, — я слыхала, что ты прогуливаешься с епископом. Ты сказала ему о том, что прогуляла службу?

— Да, и он сказал, что тоже хотел бы ее прогулять.

— Она неисправима, — вздохнула Джорджи, — она развращает даже епископа.

— Будь осторожна, Пэтти Уайатт, — предупредила Бонни Коннот. — Если не будешь бдительной, комитет самоуправления тебя достанет и, когда тебя исключат из распорядителей выпускного бала, тогда ты пожалеешь.

Пэтти на миг посерьезнела, но поспешила напустить на себя беспечный вид. — Меня уже достали, — рассмеялась она, — и уже исключили или, во всяком случае, исключат, как только соберутся на заседание.

— Пэтти! — воскликнул испуганный хор голосов. — Что ты имеешь в виду?

Пэтти передернула плечами. — Только то, что я сказала: я лишена привилегий за то, что прогуливала службы.

— Какой позор! — возмущенно промолвила Джорджи. — Этот комитет самоуправления заходит слишком далеко, лишая старшекурсницу привилегий и даже не разобрав ее дела. — Схватив Пэтти за руку, она ринулась к двери. — Пойдем, расскажем об этом Кэти Фэйр. Она разберется со всем этим.

Пэтти попятилась и выдернула свою руку из хватки Джорджи. — Отпусти меня, — проговорила она сердито. — Тут нечего разбираться. Я сама ей сказала, что у меня нет объяснений.

— Ты ей сказала? — Джорджи с недоверием уставилась на нее, а Бонни Коннот засмеялась.

— Пэтти напоминает мне домушника, который вылез через заднее окно с серебром, а потом позвонил у входной двери и вернул его обратно.

— В чем дело, Пэтти? — заботливо спросила Присцилла. — Тебе нездоровится?

— Я старею, — вымолвила Пэтти со вздохом.

— Что?

— Старею. Скоро мне стукнет тридцать, затем сорок, потом пятьдесят. Думаете, меня кто-нибудь станет любить, если я буду пускаться на уловки и ухищрения? Характер, милые барышни, это медленнорастущее растение, и семена его требуют заблаговременной посадки.

— Ты пошла и доложила комитету добровольно, по собственному желанию, даже не ожидая, когда тебя вызовут? — настаивала Джорджи, твердо решившись добраться до сути дела.

— Я старею, — повторила Пэтти. — Пришло время измениться к лучшему. Как я уже говорила, характер — растение…

Джорджи посмотрела на остальных и в недоумении покачала головой, а Бонни Коннот рассмеялась и пробормотала, не обращаясь ни к кому в отдельности:

— Когда Пэтти попадет в рай, боюсь, у ангела-хранителя будут некоторые проблемы с подведением итогов.