Так мы избавились от сыщика. Дела, однако, не желали возвращаться в привычное русло. Полковник был раздражительным, а Рэд – угрюмым и сердитым. Он не проявлял намерения открыть мне правду о призраке, а я не проводил дальнейшего расследования. Примерно через день он принес мне триста долларов, возвращая одолженное, а также деньги за «шантаж», как он их непреклонно назвал. Он сообщил мне, что эта сумма была выручена от продажи облигаций. Одновременно с этим он показал мне несколько писем от его брокеров, бесспорно подтверждающих правдивость рассказанной им истории. Что касается украденных облигаций, их местонахождение по-прежнему было окутано тайной, и Рэда, казалось, это нисколько не интересовало. С тех пор как был вызван детектив, он сложил с себя всякую ответственность.
По-моему, это было утро после отъезда Клэнси, когда Соломон вручил мне бледно-голубой конверт, в левом верхнем углу которого значилась эмблема «Почтовой Депеши». Я засмеялся, вскрывая его, – я практически забыл о существовании Терри. Внутри лежал листок желтой копировальной бумаги, исписанный характерными косыми карандашными каракулями.
«Арнольду Кросби, эскв.,Т. П.
Турнепсовая ферма, Тыквенный район, Виргиния.
Дорогой сэр,
При сем прилагается газетная вырезка. Верны ли факты и не найдены ли пропавшие облигации? Если нет, может, желаешь, чтобы я занялся их розысками? Хотелось бы познакомиться с подлинным призраком. Была бы неплохая воскресная передовица. Передай ему от меня привет. Это мужчина или дама? В Нью-Йорке дела тоже идут замечательно: два убийства и похищение ребенка за одну неделю.
Как поживают зерновые?
Твой покорный слуга,
Буду нужен – телеграфируй мне.»
Газетная вырезка под заголовком «Привидение взламывает сейф» содержала довольно точный отчет о призраке и ограблении. Статья заканчивалась ремаркой, что тайна по-прежнему не раскрыта, однако для распутывания дела нанят лучший сыщик страны.
Я со смехом бросил письмо Рэднору, – он уже слышал о Терри в связи с делом Паттерсона-Пратта.
– Наверно, лучшее, что мы можем сделать, это засадить его за работу, – предложил я, – ибо он патологически одержим выискиванием тайны, которая сулит какие-либо новости, – если кто-то и может узнать правду об этих облигациях, так это он.
– Я не желаю знать правду, – проворчал Рэднор. – Меня тошнит от одного слова «облигации».
Таково было его поведение с того момента, как уехал детектив. На мою настойчивость относительно того, что мы обязаны выследить вора, он только пожал плечами. Другой бы на моем месте заподозрил, что подобное безразличие лишь доказывает его собственную вину в воровстве, однако у меня и в мыслях ни разу не возникло такого подозрения. Его, как он выразился, тошнило от одного слова «облигации», а для человека с его темпераментом на этом дело исчерпывалось. Хотя я не понимал его позиции, я поверил ему на слово. В том, как Рэд прямо смотрел в глаза, было нечто, вызывающее доверие. Я слыхал, как полковник хвастался, что Гейлорд не способен лгать.
Вещи, которые мог или не мог делать Гейлорд, для нравственности северянина были, признаться, несколько озадачивающими. Гейлорд мог пить, играть и не платить долгов (не карточных, – портному или бакалейщику); он мог быть героем множества сомнительных интрижек с женщинами; мог во внезапном приступе страсти совершить убийство – в семейных хрониках значилось не одно душегубство, – но его «честь» ни при каких обстоятельствах не позволила бы ему солгать. Это шутливое замечание поразило меня своей антикульминационностью. И тем не менее я поверил ему. Если Рэд говорил, что ничего не знает об украденных облигациях, то я и выбросил эту вероятность из головы.
Несмотря на испытанное мной облегчение оттого, что он не виновен, все же эта история заставляла меня беспокоиться и нервничать. Мне казалось преступным ничего не предпринимать, но, несмотря на это, руки мои были связаны. Едва ли я мог затеять самостоятельное расследование, ибо любая улика выводила на след призрака, а эта тема, как недвусмысленно дал понять Рэд, была под запретом. Тем временем полковник был относительно спокоен, так как полагал, что детектив все еще работает над делом. Я, соответственно, ничего не делал, но смотрел в оба, в надежде, что что-нибудь произойдет.
В первую неделю после отъезда сыщика настроение Рэда было абсолютно невыносимым. Это не имело ничего общего с украденными облигациями, но было всецело связано с поведением Полли Мэзерс. Она едва замечала существование Рэда, настолько она была занята восторженным молодым шерифом. Я не знал, что произошло, но подозревал, что дело в передаваемых шепотом гипотезах относительно призрака.
Мне особенно запомнился один вечер, когда она унизила его в присутствии всех соседей. Мы немного опоздали на вечеринку и увидели, что Полли, как всегда, находится в центре внимания группы смеющихся молодых людей, каждый из которых заявлял право на танец. Они потеснились, пропуская Рэда в свой круг и тем самым молчаливо признавая его право первенства. Почтительно поклонившись, он поинтересовался, какие танцы она оставила за ним. Полли грубо ответила, что сожалеет, но все ее танцы уже розданы. Рэд небрежно пожал плечами, неторопливо направился к двери и исчез на всю ночь. Когда он появился ранним утром в «Четырех Прудах», его лошадь, как сообщил мне дядя Джейк, выглядела так, словно на ней скакал «сам дьявол».
Учитывая состояние Рэднора и то, что полковник день ото дня все больше раздражался по поводу тайны облигаций, не удивительно, что по отношению друг к другу они пребывали в состоянии крайнего напряжения. Наблюдая чаще то, как полковник третировал Рэда, я понял, что для сумасбродства Джефферсона было веское оправдание. Будучи в глубине души добрым человеком, он обладал, тем не менее, неукротимым нравом и совершенно деспотической жаждой власти над всеми, кто его окружал. Его волеизъявление было здесь единственно допустимым. С двадцатидвухлетним Рэдом он стремился вести себя так же, как с двенадцатилетним. За несколько месяцев до моего приезда (я услышал об этом позже) он даже ударил его, после чего Рэднор круто повернулся и вышел из дома, согласившись вернуться лишь две недели спустя, узнав, что старик заболел. Если двое мужчин и нуждались когда-либо в женской руке, которая бы ими управляла, то это были эти двое. Я считаю, что если бы моя тетушка была жива, большинство неприятностей удалось бы избежать.
Рэд, однако, был не единственным, кто ощутил недовольство полковника в связи с ограблением. По отношению к слугам он проявлял строгость, если не сказать жестокость. Все домашние были порядком напуганы. С Моисеем он обращался, как с собакой. Не знаю, почему парень это терпел. Очевидно, полковник так и не понял, что прежние дни рабства миновали и что он больше не хозяин над телами и душами негров. Он управлял плантацией, словно деспот. Все – от его собственного сына до самого простого негритенка – находились во власти его прихоти. Когда он пребывал в хорошем настроении, то для черномазых он был сама доброта; когда же он бывал не в духе, то срывал гнев на тех, кто оказывался поблизости.
Я никогда не забуду свое возмущение, когда я впервые увидел, как он ударил человека. Однажды утром двое конюхов поймали возле курятника странного негра и привели его в дом. Дядя, стоявший на ступеньках открытой галереи в ожидании своего коня, пребывал в особенно свирепом настроении после недавней перебранки с Рэднором. Человек сказал, что хочет есть и попросил работы. Но полковник, почти не дав ему заговорить, в припадке слепой ярости набросился на него и нанес своим тяжелым стеком шесть хлестких ударов по голове и плечам. Вместо того чтобы встать и защищаться, как подобает мужчине, негр, парень крепкого телосложения, корчился на земле, закрыв голову руками.
– Полковник Гейлорд, пожалуйста, – хныкал он, – отпустите меня! Я ничего не сделал. Я не крал кур. Ради бога, не лупите меня!
Я бросился вперед с гневным восклицанием и схватил дядину руку. Парень мгновенно вскочил на ноги и без оглядки пустился прочь по тропинке. Полковник постоял минуту, переводя взгляд с моего возмущенного лица на исчезающего в дали человека, и расхохотался.
– Я думаю, он меня больше не потревожит, – заметил он, вскакивая на коня и трогая; настроение его, по всей вероятности, значительно улучшилось.
Признаться, чтобы забыть эту сцену, мне понадобилось немало времени. Но что хуже всего, это то, что с собственными слугами он расправлялся столь же стремительно. Больше всего меня поражало, как они это воспринимали. Моисей, который всегда был под рукой, получал затрещин больше, чем любой другой негр в усадьбе, но насколько я понял, это, судя по всему, только умножало его любовь и уважение к полковнику. Я не думаю, что северянин когда-нибудь смог бы понять эту ситуацию.
Так обстояли дела спустя месяц моего пребывания в «Четырех Прудах». Каникулы мои продлились довольно долго, однако мне было в высшей степени уютно и очень не хотелось уезжать. Для моего изголодавшегося в городе взгляда первые недели мая были ослепительно-пышным зрелищем красоты. Ландшафт сверкал от желтых нарциссов, розового персикового цвета и яркой зелени молодой пшеницы; поля ожили благодаря радостно-игривым весенним ягнятам и жеребятам, выпущенным на пастбище. С большой неохотой я предвкушал свое возвращение к кирпичу, камню и асфальту Нью-Йорка. Работа звала меня, но я лениво откладывал отъезд день за днем.
На плантации все, казалось бы, пошло по-старому. Местонахождение облигаций по-прежнему оставалось загадкой, но призрак вернулся в свою могилу, во всяком случае, его появления в доме прекратились. Я думаю, что кто-то еще пару раз видел, как «дух родниковой впадины» поднимается из облака адского дыма, но вызванные этим волнения не вышли за пределы негритянских жилищ. Ни один человек в усадьбе, кто дорожил своей шкурой, не посмел бы произнести слово «призрак» в присутствии полковника Гейлорда. Взаимоотношения между Рэдом и его отцом стали менее натянутыми и дела в целом складывались довольно удачно, как вдруг, словно гром среди ясного неба, стали происходить странные и ужасные события, которые все изменили в «Четырех Прудах».