– Как они смеют! – бушевала Елизавета. – И как он смеет соглашаться?

Ее буквально шатало от злости. Советники давно не видели свою королеву такой разъяренной.

Елизавета написала письмо, где в самых язвительных выражениях отчитала Роберта за его «ребячье тщеславие».

«Ты опозорил меня перед всеми правителями! – заявляла она. – Единственное, что еще может убедить меня в твоей верности, это решительный и стойкий отказ от генерал-губернаторства. И берегись, если посмеешь нарушить мой приказ. За своеволие ответишь в полной мере».

Роберт с тяжелым сердцем читал ее слова. И раньше, и сейчас он верил, что действует только в интересах королевы. Елизавета отправила вместе с ним Уильяма Дэвисона, своего секретаря. Роберт убеждал Уильяма поехать в Англию и подробно разъяснить королеве все причины, побуждавшие его согласиться на генерал-губернаторство. Дэвисон тянул с возвращением, ссылаясь на плохую погоду. Роберт почти убедил себя, что Елизавета не возражает против этой должности. По правде говоря, он хотел стать генерал-губернатором, но ждал одобрения королевы. Почему-то он думал, что она будет рада.

Вместе с ее письмом он получил и письмо от Дэвисона. Секретарь сообщал, что королева не пожелала слушать никаких доводов. Она кричала на него, топала ногами и без конца повторяла, что ее опозорили. Такое с ней было впервые. Сколько Роберт помнил, Елизавета не торопилась обвинять человека, прежде не выслушав его. Должно быть, сказывалось его отсутствие и многочисленные заботы, свалившиеся на ее плечи. Уолсингем сообщал также, что говорить с королевой становится все труднее. Она не желает обсуждать никакие мало-мальски важные вопросы. Из письма Уорвика Роберт узнал, что ее гнев не только не уменьшился, но даже стал еще сильнее. Ему назло Елизавета задерживала отправку денег для выплаты жалованья солдатам.

– Самые сильные и болезненные удары королева всегда наносит по тем, кого она любит больше всех, – говорил Роберт своему пасынку, хотя сам чувствовал другое.

Советники очень боялись, что королева отзовет Роберта. Она, видите ли, не хотела давать испанцам повод думать, будто Англия «погрязла в разногласиях». Советники делали все мыслимое и немыслимое, только бы успокоить и умиротворить Елизавету. Убеждали, что лорд Лестер действует исключительно в ее интересах. Одуматься ее заставил приезд посланника от Роберта, сообщившего о болезни лорда Лестера.

– Он предложил уйти в отставку, но голландцы составили петицию вашему величеству, прося вас не принимать его отставки, – сказал королеве Бёрли. – Ваше величество, если уйдет лорд Лестер, вслед за ним и я подам в отставку.

Только крайние обстоятельства заставляли лорда-казначея ставить королеве ультиматум.

– Хорошо, пусть остается генерал-губернатором, – скрипя зубами, согласилась Елизавета. – Но он должен помнить: я не наделяла его всей полнотой власти в Нидерландах. Он по-прежнему находится в моем подчинении. Он мой подданный, а не правитель в истинном смысле слова.

Роберт облегченно вздохнул. Он был согласен на любые ее условия. Вскоре он получил письмо от Рэли и с громадной радостью прочел, что королева отзывалась о нем с похвалой. «Слава богу, королева пришла в умиротворенное состояние и вы опять стали ее милым Робином». Роберт усмехнулся. Он никак не ожидал узнать об этом от Уортера.

Англия находилась перед лицом трехсторонней угрозы. Нидерланды, где она воевала с испанцами. Испания, без устали добавлявшая корабли к своей Армаде. (Недавно папа римский благословил задуманное королем Филиппом вторжение в Англию.) Третьей стороной была Мария Стюарт, находившаяся в Чартли и плетущая оттуда нити нового заговора.

– Я знаю все, что происходит в моем королевстве, – заявила Елизавета испанскому послу.

И это было чистой правдой. Она готовила Марии западню и ждала, когда та туда попадет. О западне, помимо Елизаветы, знали всего несколько человек: Лестер, Уолсингем и его секретарь Томас Фелипс, весьма искусный по части криптографии. Еще одним знавшим был Джилберт Гиффорд – священник, лазутчик Марии, ставший агентом Уолсингема. Письма Марии тайно перехватывали и расшифровывали. Из них Елизавета узнала немало интересного. Так в одном письме Мария убеждала короля Филиппа как можно скорее вторгнуться в Англию. В другом раскрывались подробности католического мятежа, который должен был начаться одновременно с испанским вторжением. Благодаря разветвленной сети осведомителей Уолсингема он знал о каждом шаге заговорщиков.

След привел к идеалистически настроенному, но довольно глупому молодому католику по имени Энтони Бабингтон. Когда-то он был пажом Марии Стюарт и питал к ней нежные чувства. Теперь Бабингтон мечтал преподнести ей английскую корону и вместе с сообщниками замыслил убийство Елизаветы. Они были настолько самонадеянны, что даже заказали «для истории» свой групповой портрет. Затем Бабингтон написал Марии, прося ее одобрить их замысел и «трагическое устранение узурпаторши».

Затаив дыхание, Елизавета и Уолсингем ждали последующих шагов Марии.

– Если мы в зародыше подавим этот бунт, то сломаем хребет всем прочим поползновениям лишить вас власти, – заметил ей Уолсингем.

– Я целиком тебе верю, мой старый верный Мур, – улыбнулась Елизавета.

Вскоре осведомители перехватили ответ Марии. Она целиком одобряла задуманное Бабингтоном убийство Елизаветы. Фелипс расшифровал ее слова, неопровержимо доказывавшие ее вину, а в углу листа нарисовал виселицу. Весьма довольный неожиданной добавкой к тексту, Уолсингем понес его королеве.

Год назад парламент принял очень важный закон. Отныне каждый, кто был повинен в подготовке и осуществлении заговоров с целью свержения законной власти, подлежал суду и смертной казни. Закон не делал различий между имущественным положением виновных. Под него подпадали как англичане, так и иноземцы.

– Теперь мы можем начать действия против Марии? – спросил Уолсингем.

– Да, – ответила Елизавета.

Это зашло слишком далеко, чтобы проявлять снисходительность.

– Тогда, ваше величество, я соберу доказательства и составлю обвинительное заключение.

Елизавете было страшно. Она боялась не столько неминуемого ареста Марии, хотя ей и сейчас претила мысль о взятии под стражу законной королевы. (Пусть Марию принудили отречься, в глазах Елизаветы она по-прежнему оставалась королевой Шотландии.) Елизавета сомневалась, насколько применим новый закон к особам королевской крови. Больше всего ее страшило, что Марии вынесут обвинительный приговор, а дальше – эшафот и казнь. Получается, она заставит «дорогую сестру» повторить участь Анны Болейн и других казненных королев. Елизавета решила, что не допустит смерти Марии.

Но мысли о Марии отошли в сторону, когда она получила письмо от Роберта. Он настоятельно уговаривал Елизавету принять корону Нидерландов, считая, что это быстро прекратило бы войну.

– Я не могу дразнить короля Филиппа! – кричала она на заседании Тайного совета.

Ему, этому холодному испанцу, будет достаточно ареста Марии, чтобы послать к берегам Англии свою Армаду.

Советники как могли успокаивали королеву, говоря, что она не обязана соглашаться на нидерландскую корону. В этом нет никакой необходимости, и решение только за ней. Успокоившись, Елизавета пожалела о своем выплеске и написала Роберту, пытаясь объяснить, чем был вызван столь бурный отклик. «Роб, боюсь, мои прыгающие строчки могут навести тебя на мысль, что я нахожусь под властью летней луны. Но я пишу так, как у меня получается, а ты возьми на себя труд дочитать до конца. Я надеюсь, что, когда это письмо достигнет голландских земель, ты по-прежнему будешь в добром здравии и прочтешь его сам. Что-либо иное было бы для меня немыслимо и невыносимо. Я не представляю, как бы я могла попрощаться с тобой, мои дорогие Глаза. Пусть тебя минует всякая опасность. Пусть Господь убережет тебя от врагов. Я шлю тебе миллион и легион благодарностей за твою стойкость. Всегда твоя, Бесс».

Читая ее письмо, Роберт улыбался, и у него стало тепло на сердце. После семи месяцев словесных бурь они вернулись к прежним отношениям. Облегчение, которое он испытывал, не выражалось словами. Он тревожился за Елизавету и знал, что советники разделяют его тревоги. Потом его мысли перенеслись на приближающийся арест Марии. И эту жуткую женщину – «дочь скандалов», как метко назвала ее Елизавета, – когда-то прочили ему в жены!

Марию Стюарт арестовали в августе, выбрав момент, когда она вместе со своей охраной развлекалась соколиной охотой на пустошах Стаффордшира. Четырнадцать ее сообщников уже были схвачены и брошены в Тауэр.

Вскоре весть об аресте опасных заговорщиков разнеслась по Лондону. Во всех церквях звонили колокола. Народ плясал и веселился, радуясь, что их королева чудесным образом избегла смерти от рук злодеев. Испугавшись пыток, Бабингтон во всем признался. Он сделал целых семь признаний, полностью раскрыв замыслы Марии и своих сообщников, собиравшихся сделать ее английской королевой.

– Ваше величество, вам необходимо созвать парламент, дабы больше не возвращаться к делу Марии Стюарт, – говорил Бёрли, которому не терпелось отправить на эшафот эту змею в человеческом обличье.

– Я подумаю, – лаконично ответила Елизавета.

Она опять тянула время, зная, что парламент проявит редкое единодушие и будет настаивать на суде и смертном приговоре, который ей потом принесут на подпись.

– Ваше величество, вы колеблетесь, – мягко упрекнул Уолсингем. – А вам ни в коем случае нельзя проявлять нерешительность.

– Ваше величество, эта шайка запросто лишила бы вас жизни, – напомнил Бёрли. Сегодня его голос звучал с особой суровостью. – Подданные должны видеть, что вы беспощадны к врагам короны и государства. Это слишком серьезное преступление, чтобы проявлять милосердие. Если даже рядовых заговорщиков приговорят к смерти, в чем я не сомневаюсь, на эшафот должна отправиться и их главная вдохновительница.

– Хорошо, – сдалась Елизавета. Ее начинало мутить. – Я созову парламент.

Бабингтона и его сообщников приговорили к мучительной казни, предусмотренной для государственных изменников. Их ждали невообразимые страдания. Связанных, их погрузят на телеги и повезут к месту казни, чтобы своими погаными ногами не топтали землю. Там приговоренных повесят особым образом, чтобы петля еще какое-то время позволяла им дышать. И только когда они начнут терять сознание, веревки обрежут и палачи возьмутся за свое зловещее ремесло. Приговоренных ждет кастрация. Им вспорют животы и будут вырывать оттуда кишки и прочие внутренности, сжигая на глазах у умирающих. И только когда в приговоренных почти не останется жизни, им отрубят голову, после чего четвертуют. Головы и куски тел насадят на пики и выставят в людных местах, дабы все видели, какая участь ждет заговорщиков.

– Они замышляли меня убить! – кричала Елизавета.

Ее трясло от ужаса при мысли, что ее могли заколоть кинжалом или отравить. Ее, королеву! Худшего злодеяния невозможно вообразить.

– Достаточным ли для них будет такое наказание? Я слышала, что палач обычно дожидается смерти приговоренных и лишь потом берется за меч. Уильям, я хочу сделать казнь этих злодеев суровым примером для всех. Просто повесить их, разорвать надвое или четвертовать – этого мало.

Бёрли очень сомневался, что Елизавета когда-либо своими глазами видела упомянутые ею казни.

– Можете не сомневаться, ваше величество, – сказал он. – Палачам даны особые указания на этот счет. Смерть приговоренных будет долгой и мучительной. Это новый вид казни, который применят впервые. Никакого милосердия. Пусть корчатся в муках и вспоминают, как собирались выставить вашу голову на Лондонском мосту.

Похоже, его слова не убедили королеву. Елизавета стояла, напряженно кусая губы. Бёрли как мог доказывал ей, что казнь будет достаточно жестокой. Он не ошибся. Казнь Бабингтона и еще шестерых заговорщиков оказалась чудовищно жестокой. Зрители отворачивались. Кто-то открыто сочувствовал казнимым.

Елизавета поняла: она серьезно недооценила последствия. Больше, чем когда-либо, она боялась потерять любовь народа. Казнить заговорщиков – это одно, но зверски умерщвлять их на глазах толпы… такое вполне могло привести к обратным результатам. Она немедленно распорядилась относительно завтрашней казни оставшихся семерых заговорщиков. Пусть висят в петле, пока не задохнутся, а вспарывание животов и четвертование палач будет производить над мертвыми телами. Но теперь уже сам народ, оправившийся от ужаса первых казней, требовал крови оставшейся семерки и королевы Марии. Появились памфлеты и баллады, призывавшие обезглавить главную злодейку. Разве не она задумала и пыталась осуществить ужасающее преступление против их любимой королевы Елизаветы? Почему рядовым заговорщикам отрубили головы, а ей – нет?

Елизавету одолевали сомнения. Единственным, с кем она могла поделиться, был Бёрли. Уолсингем был готов собственноручно отрубить Марии голову, а Роберт находился далеко.

– Дух мой, меня ужасает мысль о ее казни, – призналась Елизавета. – Она ведь, как и я, законная королева.

– Ваше величество, с ней нужно поступить по закону, и для того есть немало оснований. Вряд ли вы сомневаетесь, что она замышляла ваше свержение и лишение вас жизни. У нас есть показания, которые можно представить в суде. Пока Мария Стюарт жива, будет жить и угроза католических бунтов. Более того, ее смерть расчистит путь для протестантского преемника. Французам она давно уже неинтересна, а король Филипп вряд ли сразу двинется на нас войной. У него еще не все корабли готовы.

Его слова не убедили Елизавету.

– Подумайте о ваших подданных, – уже совсем другим голосом продолжал Бёрли. – Они потрясены и напуганы недавними событиями. Они легко верят любым слухам, и этим могут воспользоваться ваши враги. В конце концов, позвольте Тайному совету обсудить участь Марии.

– Пусть обсуждают, – согласилась Елизавета.

Она чувствовала: ее загоняют в угол, откуда не выйдешь, сохранив лицо.

Страхи Елизаветы подтвердились. Советники единодушно склонялись к заключению Марии в Тауэр.

– Нет! – возмутилась Елизавета. – Я никогда на это не соглашусь.

Елизавете очень не хотелось, чтобы Мария повторила судьбу Анны Болейн. Вспомнились и ее собственные дни, проведенные в Тауэре.

Королеве называли другие крепости, но она качала головой и говорила «нет».

– А как насчет Фотерингейского замка? – предложил Бёрли.

Елизавета задумалась. Фотерингей казался ей хорошим выбором. Родовое гнездо ее предков из дома Йорков. От Лондона далеко, убранство вполне достойно опальной королевы, а главное – замок имел надежную охрану.

– В последние сто лет там почти не жили, – сказала Елизавета. – Лет двадцать назад я там побывала. Покои вполне королевские, хотя ветхости достаточно. И плесени тоже… Решено, Фрэнсис. Королева Мария отправится в Фотерингей.

– А судить ее тоже будут там? – гнул свое Уолсингем.

Елизавета по-прежнему сомневалась:

– Конечно, ее вина очевидна. Но королева Мария – иностранка и не подпадает под английские законы. И потом, будучи законной королевой, она за свои деяния отвечает только перед Богом.

– Ваше величество, вопрос вашей правомочности судить Марию обсуждался самыми опытными нашими юристами. После долгих споров они пришли к выводу, что такое право у вас есть. Вы готовы отдать приказ?

На лицах всех советников не было ни следа сострадания к Марии. Только решимость судить эту авантюристку. Они убрали все преграды на пути к судебному процессу и теперь хотели поскорее его начать. У Елизаветы все внутри похолодело от страха. От нее ждали решения, и она понимала, что излюбленный трюк с оттягиванием времени здесь не пройдет.

– Что ж, любезные лорды. Я уполномочиваю вас составить комиссию присяжных. Подберите людей достойных и честных. Трех дюжин хватит с избытком. Я хочу, чтобы это действительно был суд, а не судилище. Ты, Уильям, и вы, Фрэнсис и Кристофер, тоже войдете в число присяжных.

И будто нарочно, чтобы добавить ей страданий, она получила письмо от Роберта.

«Настоятельно тебя прошу: не вмешивайся в правосудие, – писал он. – Эту женщину должны судить по всей строгости наших законов. Суд необходим, прежде всего, для твоей же безопасности. Справедливость должна восторжествовать, даже если она идет вразрез с политикой».

Дочитав письмо, Елизавета заплакала. Она чувствовала себя очень одинокой. Такова была ее плата за королевскую корону.

Комиссия присяжных приехала в замок Фотерингей. Мария встретила их надменно и отказалась признать их право ее судить. Ей пригрозили, что тогда суд состоится без нее. Мария напомнила им, что не является английской подданной и предпочла бы тысячу раз умереть, чем таковой стать.

Узнав об этом, Елизавета отправила Марии холодное, категоричное письмо: «Ты неоднократно изобретала средства и способы лишить меня жизни и разрушить мое королевство, потопив его в крови. Объявляю тебе свою волю: отвечать перед посланной мной комиссией присяжных так, если бы это была я».

Письмо заставило Марию уступить. Начались судебные разбирательства. Мария весьма красноречиво выступала в собственную защиту, но даже она, опытная интриганка, не могла опровергнуть предъявленных доказательств собственной вины.

– Ее вина полностью доказана, – объявил Бёрли.

Присяжные сочли свой долг исполненным. Но раньше, чем они успели зачитать Марии обвинительный приговор, в замок прискакал гонец с письмом от Елизаветы. Королева лишилась сна, мучаясь от собственной неуверенности. Она приказывала суду переехать в Лондон, а заседания проводить в Звездной палате Вестминстерского дворца.

Комиссия послушно вернулась в Лондон, оставив Марию в Фотерингее. Дальнейшая ее судьба была неизвестна ни ей самой, ни им. Собравшись теперь уже в Звездной палате, судьи поняли, зачем королева потребовала перенести слушания сюда. Здесь ничто не мешало ей постоянно вмешиваться в ход процесса.

– Я молю Бога, чтобы королева позволила судьям заниматься своим делом, – признался Уолсингем.

Он подозревал, что королева опять тянет время.

Никого не удивило, что судьи вынесли обвинительный приговор. Против был лишь один. Остальные признали Марию Стюарт виновной в преступном замысле с целью лишить королеву Елизавету жизни и узурпировать власть.

По закону преступление такой тяжести каралось смертью. Однако суд не имел полномочий выносить приговор. Такие вопросы решал парламент и королева.

Елизавета не находила себе места. Произошло то, чего она больше всего боялась. Жизнь еще не сталкивала ее с необходимостью принимать решения такой важности и такой тяжести. Должна ли она распорядиться, чтобы Марию – такую же королеву, как она, – казнили? Мария считалась помазанницей Божьей, неприкосновенной особой. Смеет ли Елизавета судить равную себе, даже если вина Марии неопровержимо доказана и закон требует казни?

Елизавета ворочалась без сна. Слезы лились сами собой. Ну почему судьба заставляла ее принимать столь жестокое решение? Разве мало, что более пятидесяти лет назад казнили ее мать и что она сама чуть не лишилась жизни? Елизавета не понаслышке знала, каково встречать день, который может стать последним в твоей жизни, когда тебя могут разбудить среди ночи и объявить, что утром тебе отрубят голову. Она помнила, скольких душевных сил ей стоило отправить на смерть герцога Норфолкского. Но тот не был правителем.

Если она сделает то, что от нее требовал парламент и советники, кем она станет в глазах мира? Вызовет ли ее решение бурную волну ненависти? А вдруг католики объединятся и поднимут мятеж? Вдруг после казни Марии король Филипп усмотрит в этом повод, чтоб послать к берегам Англии свою Армаду? Да и французы могут вдруг вспомнить, что Мария когда-то была их королевой, и даже объединиться с Испанией против Елизаветы. Наконец, как к этому отнесутся шотландцы? Якову Шестому, сыну Марии, было уже двадцать лет. Его воспитали кальвинисты. Мать он не видел с младенчества и не симпатизировал ее католическим устремлениям. Вырос, зная, что она предала и погубила его отца. Яков тоже входил в число преемников Елизаветы и потому всегда боялся вызвать ее недовольство. Но если Марию казнят, то даже в нем могут проснуться сыновние чувства.

Елизавета чувствовала себя зайцем, по следу которого шли неумолимые гончие. Ее покинули здравый смысл и способность непредвзято рассуждать. Если бы Господь подал ей сейчас знак, подсказав, как надо поступить!

Интуиция – единственное, что еще не поддалось в Елизавете хаосу, – буквально кричала: сохрани Марии жизнь. И тем не менее… Сохранить Марии жизнь. Марии, которая хладнокровно замышляла ее убийство и захват власти. Этой цели были подчинены все интриги, которые она строила на протяжении своей взрослой жизни. Вот уже девятнадцать лет подряд само существование Марии отравляло жизнь добропорядочным подданным Елизаветы. Мария неутомимо плела нити заговоров, как магнит притягивая к себе тех, кто ненавидел Елизавету и протестантизм. Елизавете она не раз представлялась громадным черным пауком, сидящим в Шеффилде и ткущим опасную паутину государственной измены. Если оставить Марию в живых, она ведь не успокоится. Найдет себе новых сообщников, начнет обдумывать новые, более изощренные способы расправы с Елизаветой. Слишком уж глубоко укоренилась в Марии уверенность, что английский трон принадлежит ей. И враги Елизаветы будут стекаться к ней. Словом, пока Мария жива, жива и опасность заговоров.

Эти мысли не давали Елизавете покоя ни днем ни ночью. Она не знала, как разрешить внутренние противоречия. А тут еще советники. Каждый день они находили новые доводы, оправдывающие казнь Марии. Как не хватало Елизавете Роберта. В основном его присутствия, поскольку Елизавета знала, что и он не сказал бы ни слова в защиту Марии.

Мысли о Роберте были единственным лучиком света, позволявшим Елизавете не потонуть в мрачной действительности. Он одержал крупную победу под Зютфеном, где в сражении отличились молодой граф Эссекский и сэр Филипп Сидни. Последний показал себя настоящим героем. Его ранили. К счастью, легко. Елизавету тронуло великодушие, проявленное сэром Филиппом. Лежа на поле сражения, страдая от боли и жажды, он отдал воду, какая была при нем, умирающему солдату, сказав: «Твоя нужда сильнее моей». Елизавета написала ему восторженное письмо, рассчитывая устроить торжественный прием. Но вскоре пришла трагическая весть. Сэр Филипп – лучший из ее придворных, талантливый поэт, храбрый солдат – умер от заражения крови. Его смерть была тяжелым ударом для его родителей – Генри и Мэри, давних друзей Елизаветы. Нервы королевы были напряжены до предела. Она приказала объявить при дворе траур по сэру Филиппу – этому образцу мужественности и долга. Вместо торжественного приема пришлось устраивать торжественные похороны в соборе Святого Павла.

А деморализованный Роберт не сумел воспользоваться плодами одержанной победы. Его солдаты начали разбегаться. Независимость Нидерландов почти разорила его, поскольку скудных средств, выделяемых английской казной никогда не хватало. Вместо триумфа его ждало позорное возвращение. Здоровье Роберта стало совсем никудышным. Сознавая, что он просто не переживет зиму на этой бессмысленной войне, он попросил разрешения вернуться. Елизавета не возражала. Наоборот, была очень рада скорой встрече с ним.

Когда парламент наконец собрался на заседание, Елизавета поспешила удалиться в Ричмонд.

– Ваше величество, а разве вас не будет на заседании? – спросил Бёрли. – Мы начнем слушания с обсуждения судьбы Марии Стюарт. Вопрос чрезвычайно важный и могущий иметь опасные последствия. Все прочие вопросы значительно уступают ему.

– Мне ненавистно слышать об этом гадком и в высшей степени трагическом деле, – хмурясь, ответила Елизавета. – Я позволю себе хотя бы небольшое удовольствие остаться здесь и побыть в тишине.

Но ее отсутствие на заседании парламента никак не повлияло на решение обеих палат. Как она и ожидала, палаты лордов и общин потребовали казнить Марию. К Елизавете в Ричмонд явилось два десятка парламентариев с петицией. Петиция призывала королеву вынести справедливый приговор этой «дочери заговоров», заслуживающей смертной казни. Парламентарии очень тревожились за жизнь и здоровье королевы и потому просили ее не принимать сейчас никаких подарков, будь то духи, перчатки или лакомства, поскольку велик риск, что ее попытаются отравить. Искренняя забота тронула Елизавету и удержала от сердитых слов.

– Я никогда не питала злобы к Марии Стюарт, – сказала им королева. – Жизнь с младенческих лет подвергала меня тяжелым испытаниям, заставляя усваивать ее горькие уроки. Я знаю, каково быть подданным и каково быть правителем. Я умею отличать добрых соседей от злопыхателей. Случалось, мое доверие жестоко предавали, а мое благоволение принимали как должное. Поверьте, мне очень тяжело, что человек одного со мной пола, человек, связанный со мной родственными узами, хладнокровно задумывал мое убийство. Я написала королеве Марии и пообещала ей: если она во всем признается, я скрою ее позор и спасу от наказания. Но она продолжала отрицать свою вину. И тем не менее даже сейчас, если бы она искренне покаялась, это склонило бы меня к прощению.

По недовольству на лицах парламентариев Елизавета поняла: они не собираются проявлять снисходительность к Марии.

– Вы возложили на меня тяжкую обязанность. Я должна своей рукой подписать Марии смертный приговор, – продолжала Елизавета. Эмоции мешали ей говорить спокойно. – Никому не пожелаю ощутить ношу, что нынче лежит на моих плечах. Жизнь правителей протекает на глазах всего мира. Это заставляет нас быть в своих поступках осторожными и справедливыми, всегда помня о королевской чести. Пока могу лишь сказать, что я буду молиться и думать.

– Ваше величество, промедление опасно.

– Я знаю. Но клянусь вам, что не погрешу ни против справедливости, ни против закона.

«И научи меня, Господи, как мне пройти по лезвию меча», – мысленно добавила она.

Опасаясь разгневать своих любящих подданных, она наконец согласилась.

Марию уведомили о вынесения приговора. Она не проявила и тени смятения, тогда как Елизавета буквально истерзала свою душу, прежде чем согласиться с решением парламента. Мария прислала ей язвительное письмо, поблагодарив за благую весть. «Приятно узнать, что мое долгое и утомительное странствие по жизни скоро кончится». Завершалось письмо Марии такими словами: «Вынуждена напомнить, что однажды тебе придется ответить за содеянное. Вспомни тогда, как проливала мою кровь».

Елизавета проплакала всю ночь. Она находилась в столь ужасном состоянии, что никуда не выходила из своих покоев. Такой ее и застал вернувшийся Роберт. Едва он вошел, Елизавета бросилась к нему в объятия и крепко ухватилась за него, как утопающий цепляется за тонкую веточку.

– Слава богу! Слава богу! – всхлипывала она. – Робин, как же я по тебе скучала!

– Вижу, что очень, – улыбнулся он.

Осторожно высвободившись, Робин встал на колени и поцеловал королеве руку.

– Мне впервые оказывают столь восхитительный прием.

Елизавета с любовью вглядывалась в его лицо. За этот год Роберт постарел и как-то сморщился. На его прекрасном лице добавилось морщин. Держался он скованно. Должно быть, его по-прежнему мучили желудочные боли.

– Как поживает моя королева? – спросил Роберт.

– Об этом потом. – Елизавета боялась, что рассказ может вызвать новые потоки ее слез. – Лучше расскажи, как ты, мои Глаза?

– Более или менее.

Она не настаивала. У них еще будет время поговорить. Если понадобится, она вызовет к нему лучших врачей и заплатит за лечение.

Роберт вкратце рассказал о последних днях, предшествовавших его отъезду из Нидерландов. Чувствовалось, долгий путь утомил его. Елизавета неохотно отпустила его отдыхать.

На следующее утро Бёрли и Уолсингем искренне обрадовались возвращению Лестера. Еще бы не радоваться! Им требовалась его поддержка. Они знали, что Елизавета всегда высоко ценит его мнение. Она не ошиблась: Роберт целиком был на стороне советников. Вечером Елизавета позвала его на ужин вдвоем. Кряхтя, Роберт опустился на колени и стал умолять ее одобрить и подписать смертный приговор Марии.

– Бесс, у тебя просто нет другого выхода, – говорил Роберт. – Я забочусь исключительно о тебе и о твоем благословенном королевстве.

Наутро Елизавета заявила, что приговор Марии должны зачитывать на городских улицах и площадях. Однако ночью королеве снова не спалось: слишком страшны казались последствия сделанного шага. Где-то перед обедом у нее попросил аудиенции французский посол. Как и следовало ожидать, он умолял проявить милосердие к Марии Стюарт.

– На сей раз Мария зашла слишком далеко, – покачала головой Елизавета. – Увы, злодеи милосердия не понимают. Если я хочу оставаться живой и править Англией, Мария должна умереть.

И опять решительные слова Елизаветы расходились с ее внутренним состоянием.

Парламент отправил к ней вторую депутацию, умолявшую не тянуть с исполнением приговора. На сей раз Елизавета даже не пыталась скрыть свою растерянность и нерешительность.

– В эти дни я часто слышу, что, пока Марии не отрубят голову, я не могу чувствовать себя в безопасности. Но вместо желания поскорее избавиться от своего заклятого врага я испытываю глубокую печаль. За годы своего правления я простила немало бунтовщиков. Я сквозь пальцы смотрела на многие государственные измены. И вот теперь вынуждена проявить пусть и оправданную, но жестокость к особе королевской крови. Что скажут мои враги?

Парламентарии молчали.

– Они скажут, что королева-девственница, трясясь за собственную жизнь, не остановилась даже перед пролитием крови своей родственницы. Меня будут называть жестокой. В любой другой ситуации я бы возмутилась и отстаивала свою невиновность. Те, кто сейчас меня хулит, не желают помнить, сколько раз я бывала излишне милосердной. Приговор Марии словно начисто выпотрошил им память. Поверьте, я и сейчас не хочу ее казнить. Если можно найти какой-то иной способ наказания, я буду только рада. Сегодня вы видите меня сомневающейся. Да, меня одолевают сомнения. Прошу вас меня простить и принять мой безответный ответ.

Порою Елизавета удивлялась, в чем держится ее душа. Она почти ничего не ела. По ночам почти не спала, а если и забывалась тяжелым сном, то ей снились отрубленные головы и окровавленные топоры. Елизавета все чаще вспоминала о своей бедной матери. К Марии она не питала ни любви, ни жалости. Но королевы не должны оканчивать свои дни на эшафоте.

Бёрли, Уолсингем, Хаттон, Роберт и все остальные без конца убеждали Елизавету сделать последний шаг, которого от нее ждали народ и парламент. Советники были непреклонны. Напрасно Елизавета думала, что хоть Роберт ее пощадит. Но нет, он был столь же тверд, как и остальные.

– Если ты не подпишешь ей смертный приговор, это может стоить тебе доверия подданных, – предупреждал ее Роберт.

– А люди будут говорить, женская слабость мешает вам принимать решения, – сердито добавлял Бёрли.

– Если бы я родилась с выпуклостью, а не со впадиной между ног, вы бы не посмели так со мной говорить! – сердито возразила им Елизавета. – И нечего приплетать мне женскую слабость! Решение принимает не женщина, а королева. И я стремлюсь, чтобы мое решение было справедливым!

Несмотря на ее бурные словесные выплески, слезы, бессонные ночи и кошмарные сны, в начале декабря на лондонских улицах и площадях глашатаи выкрикивали слова обвинительного заключения, подытожившего вину Марии Стюарт. Люди встречали приговор ликованием. Опять звонили колокола, а ночью небо над городом было светлым от сотен праздничных костров.

Уолсингем составил текст смертного приговора. В тот же день Бёрли отнес его королеве.

– Подпишите, ваше величество, – произнес он тоном, не терпящим возражений.

– Дорогой Дух, не сейчас, – сказала она. – Дай мне время.

– Ваше величество, парламент одобрил приговор. Ее казнь неизбежна. Имейте же смелость взглянуть правде в лицо.

Советники проявляли редкую сплоченность.

– Подпишите! Подпишите! – не столько просили, сколько требовали они.

Затем Елизавете пришлось выдержать тяжелый разговор с шотландским и французским послами. Оба призывали ее помиловать Марию. Оба надеялись, что она не откажет просьбам двух дружественных стран.

А тут еще письмо от короля Якова, неведомо каким образом попавшее к ней. Этот юнец имел наглость написать ей: «Репутация Генриха Восьмого была безупречной, не считая его обыкновения казнить собственных жен». Письмо привело Елизавету в ярость. Ее отца жестоко обманывали. Он был жертвой придворных козней. И какая вообще может быть аналогия между казнями жен ее отца и предполагаемой казнью Марии? Мария – убийца, неисправимая заговорщица. Если бы ее руки дотянулись до Елизаветы, она бы не церемонилась и не терзалась угрызениями совести. Видно, Яков умом пошел в мамашу!

– Неужели ты не понимаешь? – удивился Роберт. – Протест – это так, для вида. Якова волнует не жизнь матери, а возможность наследования английского трона. Он пишет, что честь не позволяет ему просить о помиловании матери. В это слабо верится.

– Однако кое-кто из шотландских лордов угрожает мне войной, если я казню Марию, – с нескрываемой тревогой сказала Елизавета.

– Ваше величество, не принимайте всерьез письмо короля, – посоветовал Бёрли. – Помните слова их посла. Тот сказал, что в этой смерти нет жала. А посол знает, чту говорит.

Это было самое мучительное решение в ее жизни. Елизавета знала (и Бог тоже), как велит ей поступить долг, но не могла заставить себя росчерком пера обречь Марию на смерть. Елизавета мучилась дни и ночи напролет, всерьез боясь сойти с ума, и ощущала себя безмерно одинокой. Из-за Марии она как будто лишилась близких людей. Все ждали только одного – когда она подпишет приговор. Проходила неделя за неделей. Запас убедительных возражений неумолимо таял. Елизавета устала повторять свои возражения. Душевный покой превратился в недосягаемую мечту. Слезы всегда были где-то близко, готовые в любой момент хлынуть безудержным потоком. У Елизаветы пропал аппетит, отчего она сильно похудела. Спала лишь урывками. Хуже всего, что ее начали мучить головные боли, которые за последние недели значительно усилились. Елизавета чувствовала, что больна, однако боялась в этом признаваться. Еще подумают, что она стареет, дряхлеет и уже не в состоянии заниматься государственными делами.

«Что же мне делать?» – без конца спрашивала она себя и не находила ответа.