Высоко взлетел британский истребитель. Развернулся. С ревом моторов на бреющем полете закружился над взводом солдат. Укрепленные на машине пулеметы изрыгнули огненную смерть.
«Achtung! – закричали солдаты. – Schnell! Heil Hitler!» Одеты они были в форму цвета хаки английских пехотинцев, но говорили на комично искаженном немецком. Потом они упали – кто навзничь, кто на бок, и лежали тяжело и недвижимо, с задранными ногами, с винтовками в поднятых руках.
Истребитель снова взмыл вверх, вновь опустился, завывая в полете. Пилот говорил в переговорное устройство ровно и равнодушно, его прощальную речь прерывали статические помехи. Самолет заходил на новый виток, готовясь опять устремиться вниз, чтобы убивать немецких солдат, еще стоявших на ногах. Дроссели открыты, рев моторов нарастает…
Самолет замер. Застыл абсолютно неподвижно. Ровно завис в воздухе.
Державший его в руке мальчик вскинулся и склонил голову к плечу, прислушиваясь.
Что он услышал? Голос. Голос, звавший его, и только его.
Мальчик повернулся, побрел в направлении окна, будто загипнотизированный этим голосом. Забыта игра, он словно и не видит брошенных на полу жестяных солдатиков. Мальчик ступает по ним, ломает их, крушит и калечит.
Он играл наверху, в одной из немногих комнат, уцелевших в разрушенном бомбежкой доме. Его собственный дом стоял по другую сторону улицы, – единственной улицы, на которой хоть что-то еще сохранилось. Все прочие строения уничтожили немецкие бомбы.
Голос сделался настойчивее, голос призывал и приказывал. Мальчик подбежал к окну, остановился у разбитого стекла. Наклонился, осторожно просунул голову в пустую раму – шеи его едва не коснулись бритвенно-острые осколки.
В дверном проеме по другую сторону улицы возник темный женский силуэт.
– Эдвард! Эдвард!
Это ЕГО МАТЬ.
– Эдвард, иди домой сейчас же! Живо…
Мальчик заморгал за толстыми стеклами очков. Он услышал шум самолета – не самолетика из недавней игры, а самого настоящего самолета. Снова прислушался – да там целая эскадрилья, не меньше, и еще громче звучит выматывающе знакомый вой сирены воздушной тревоги.
Мальчик уставился в сторону дверного проема. Мать размахивала руками, кричала – надо торопиться, выбирайся оттуда немедленно, бежим в бомбоубежище! На ней было черное шерстяное пальто – то самое, что она раньше надевала только на свадьбы, похороны да в церковь… ну а теперь – только во время воздушной тревоги.
– Единственное мое дорогое пальто, – не единожды слышал мальчик. – Что ж, верно, придется меня в нем и схоронить.
Мальчик посмотрел на зажатый в руке игрушечный самолетик, потом – снова вверх, в небо. Настоящие самолеты приближались, и среди них – ни единого британского «истребителя». Он разжал пальцы, и игрушка упала на пол; там, где она приземлилась, с голых досок пола поднялось облачко пыли. Ощутив беспокойство, он отвернулся от окна, уже готовый сбежать вниз по ступенькам.
Время остановилось, задержало дыхание – и стремительно ринулось вперед. В голове мальчика гремел и грохотал конец света; его отшвырнуло на содрогающийся пол, вслед полетели, раскалываясь в воздухе, еще оставшиеся стекла.
Когда Эдвард открыл глаза – решил: он, должно быть, в раю.
Сел. Поморгал. Да нет, он все еще в комнате на втором этаже. Оказывается, и двигаться может. Все тело болело, однако, похоже, он ничего не сломал. Выдавил из себя слабый, хрипловатый смешок. Он жив.
Он выжил.
Мокрое лицо чесалось, жгло и щипало. Мальчик потер его – как наждак на ощупь, шершавое, исцарапанное. Отнял от лица руку, посмотрел. На руке – кровь. Лицо изрезало разлетевшимися осколками.
Бросился к жалким остаткам окна – закричать, порадовать мать, пускай за него не беспокоится.
Матери не было.
Была только груда развалин на месте, где только что стоял дом да высовывался зажатый между обломками воротник черного пальто.
Не в силах шелохнуться, Эдвард смотрел, начиная постигать смысл случившегося. Глаза наполнились слезами, слезы потекли по щекам, смешались с кровью.
Мамы больше нет. Умерла.
Изнутри поднималась волна горя – темного, бурлящего, ядовитого. Мальчик то кричал, то всхлипывал, то вновь кричал, в крике пытаясь выплеснуть в мир свое отчаяние. Кричал и кричал – так, словно не остановится уже никогда.