Эбби, прихрамывая, проводила Александру в прихожую. Теперь, после того как Александра бережно забинтовала ей ногу, Эбби обрела душевный покой. Очистила свою совесть, как ту стальную кастрюлю от засахаренного черного осадка. Это было болезненно, но приятно.

— Если я хоть что-то могу для тебя сделать… — проговорила Эбби.

На крышу машины Александры валились с веток последние перезревшие сливы.

— Насчет сливы я серьезно, — сказала Александра. — Нужно ее срубить. Она приносит несчастья.

— Но она так красиво цветет, — возразила Эбби, — японцы обожают ее рисовать.

— И все равно ей здесь не место, — сказала Александра.

Эбби кивнула.

— И вот еще чем ты можешь мне помочь, — сказала Александра и разъяснила Эбби, чего от нее хочет.

Эбби схватилась за голову:

— Александра, я бы рада, правда, но не могу! Я так занята. Вдобавок ко всем заботам присматривать за ребенком?!! Где я найду время?

— Найдешь, — сказала Александра. — Не будешь тратить его на варку варенья, которое продается в любом магазине. Перестанешь играть в хозяйку поместья — это же только игра. Мы живем в век микроволновок и полуфабрикатов.

Эбби жалобно захныкала.

— Саша целыми днями в детском саду, — утешила ее Александра. — В воскресенье и понедельник я сама с ним посижу. Всего-то пять дней в неделю — и то временно. Как только «Кукольный дом» снимут со сцены, я засяду дома. Пока не подвернется следующая роль.

— Но Саша такой озорной, это все знают!

— Он будет напоминать тебе Неда, — заметила Александра.

— Нет! Нет! — в глазах Эбби сверкнули слезы. — Не заставляй меня, пожалуйста!

— Но Артуру я этого не скажу, — продолжала Александра. За последнюю неделю она похудела на десять фунтов. Лицо заострилось, глаза казались большими-большими.

— Это шантаж, — сказала Эбби.

— Я предпочитаю термин «искупление», — сказала Александра.

— Ну хорошо, хорошо, хорошо, — смирилась Эбби. — Я согласна.

Возвращаясь на машине домой, Александра ощутила, как ею завладевает уже привычное оцепенение: пейзажи мелькают, как во сне, кажутся почти нереальными. Моторка несет ее по водной глади стремительно, плавно, бесшумно, — так мчатся облака в фильме, если нажать клавишу ускоренной перемотки, к тихому берегу, где скрылся в лесу Нед; она все еще остается на солнце, но стена тумана близится. Надвигается. Александра съехала на обочину, остановила машину. Умирать ей пока не хотелось. Что ж, уже какой-то прогресс. Она немного подремала. Проснулась. Леа употребила выражение «худшие опасения». Она сама, Александра, употребила слово «искупление». По дороге гнали коров. Машина преграждала им путь. Коровы терлись об автомобиль своими худыми, поросшими бурой шерсткой боками, слишком впалыми там, где полагалось быть выпуклостям; и у каждой моталось под животом, хлеща по ногам, циклопическое вымя. От гормональных кормовых добавок вымя достигает невероятной величины, чуть ли не лопается; а сейчас коров как раз гонят на дойку. Машины выдоят их — принесут им облегчение. Излей все из себя до последней капли и успокойся. Излей и успокойся. Из черных, словно бы гуттаперчевых ноздрей валит горячий пар, оседает каплями на стеклах машины. Огромные карие глаза с набрякшими красными прожилками разглядывают Александру без злобы, но со смиренной, угнетающей, женской печалью. Точно говорят: «Нам еще хуже».

Теперь фермеры уже не держат быка на привязи в загоне, где он, свирепея от похоти, рыл бы копытами землю, а выгоняют на пастбище вместе со стадом. Он безмятежно бродит по лугу в обществе шестидесяти коров: его требования удовлетворяются, и сам он выполняет свою обязанность. Тащи в постель всех — и никому не будет обидно. Вот к чему, наверное, стремился Нед.

Приступы оцепенения, этакого аффекта навыворот случались теперь реже и длились уже не так долго, как поначалу, неделю назад. Да и ощущение, что органы чувств отключились, не столь донимает. За стадом шагал парнишка с собакой; его работа состоит в том, чтобы гонять коров на ферму, где их ждут доильные аппараты. Везет же коровам. Теплая кепка, грязные сапоги, заношенная рубашка и еще более древние штаны. Длинные сальные волосы, симпатичное открытое лицо. Она даже вспомнила, как зовут пастуха, — Кевин Крамп. Лет пять назад Александра создала в местной школе театральную студию. Кевин стал ее звездой. Звучный голос, умение держаться на сцене, вот только памяти на текст никакой. А теперь пасет коров. Что ж, лучше такая работа, чем вообще никакой. Александра опустила стекло.

— Миссис Лудд, с вами все нормально? — встревоженно спросил Кевин.

— Ничего страшного, просто не выспалась, — сказала она. — Я тут чуть-чуть подремала, а то недолго и в кювет угодить.

Кевин кивнул. Выудил из кармана какую-то затрепанную бумажку и шариковую ручку. Передал ей в окно.

— Может быть, вы мне дадите автограф? — робко спросил он. — Вы теперь прославились.

— Конечно, — она накорябала на бумажке свое полное имя. Чернила в стержне почти иссякли. Фамилия «Лудд» показалась Александре какой-то чужой, не принадлежащей ей по праву. Ничего удивительного, что буквы еле заметны, обе «д» вообще пришлось обвести по второму разу. Один смех, а не автограф. Но и коровы Кевина — один смех, а не коровы, в чем он, впрочем, не виноват. Да и сама она, Александра, — просто смех, а не женщина. В чем, вероятно, виновата сама.

— Спасибо, — и парнишка, просияв, побежал догонять стадо.

Худшие опасения. Проклятие Леа.

К Дженни он был привязан, а к Эбби — нет. Александра признала все сама, не взвешивая никаких «за» и «против». Признала, что это был не разврат, а любовь. Что Нед любил Дженни Линден. Что, нежданно заслышав голос Дженни Линден, Нед обмирал от восторга. Что, когда она появлялась в дверях, его сердце пело. Она приносила ему радость уже самим фактом своего существования. Что Нед лгал Александре и обманывал ее не потому, будто это возбуждало в нем похоть (так трактовала дело сама Дженни Линден, когда выплясывала вокруг Александры, ища, куда бы уколоть побольнее; а сама Александра слишком легко приняла на веру этот вариант, наименее для себя обидный), но просто потому, что хотел увидеть Дженни, мучился от тоски по Дженни, обязательно должен был увидеть ее, услышать, обнять. Побыть с ней. Потому что без нее он страдал. Боль отступала лишь при встрече с ней. Он и потащил-то Александру в гости к Дженни Линден только потому, что испытывал потребность увидеть Дженни, побыть с ней рядом, исцелиться от боли, а от Александры никак сбежать не мог. И по сравнению с ярким огнем этой любви она, Александра, ничегошеньки не стоила. Нед любил Дженни Линден — вот худшее опасение.

Худшие опасения.

Что веря, будто женщина непременно должна быть красивой, страстной, остроумной, необыкновенной — иначе она не сможет внушать ни настоящую любовь, ни плотскую страсть, не станет героиней драмы, которая разыгрывается в самом сердце Вселенной, не причастится из источника жизни на земле… — что, веря во все это, Александра страшно заблуждалась. Мало того, на деле Александра — тщеславная, вздорная дура, и Нед ее раскусил. Впрочем, если бы и не раскусил… Мы не обязательно любим тех, кого уважаем; а перестав уважать, не всегда перестаем любить. Любовь приходит и уходит; либо она есть, либо нет. Она — Божий дар и Божья кара.

Худшие опасения.

Не Дженни преследовала Неда, а Нед Дженни. Дейв прав: это Нед увел у него Дженни. Дженни — впечатлительное дитя, безвинная жертва Неда. Влюбленного Неда. Теперь Нед умер, и Дженни вернулась к Дейву.

Худшие опасения.

Ну а надежды? Какие там надежды. Пусть даже Нед охладел к Дженни Линден, но, вместо того чтобы вновь увлечься Александрой, затащил в койку Эбби.

Александра завела мотор и поехала в «Коттедж». По дороге ей повстречалась «Частная скорая помощь» мистера Лайтфута, резво катившая в противоположном направлении. Несомненно, она везет в город тело Неда, аккуратно, будем надеяться, уложенное в гроб (дуб, работа современных мастеров, 480 фунтов). Завтра состоятся похороны и кремация. В конечном пункте гроб переложат в традиционный катафалк: черный, величественный, блестящий, но слишком тихоходный. Когда ты мертв, поездка на катафалке за двадцать миль создает заторы на шоссе, особенно на крутых подъемах. Полиция была бы недовольна.