Уолтер Уэллс отложил кисть и взглянул на завершенную работу. Он остался доволен. Изображенная на холсте Грейс сияла. Она сказала, что он ей льстит и на портрете она выглядит куда моложе, чем в жизни, Уолтер возразил, что рисует лишь то, что видит. Взяв смоченную в скипидаре тряпку, он стер с пальцев краску. Ему удалось передать фактуру и цвет бархатного платья своей возлюбленной при помощи лессировки и пурпурной масляной краски с вкраплениями бело-розовой акриловой. В картине чувствовались движение и текстура, и Уолтер ощутил то, что, по его мнению, должен был подумать Ван Дейк, когда в 1632 году закончил портрет короля Карла I и Генриетты Марии с их двумя старшими детьми, передав фактуру кружевных воротников и золотой ткани: если я могу сделать такое, то я могу все.

Вытирая пальцы, он испачкал их еще сильнее, поскольку тряпка уже была заляпана краской после работы над различными полотнами — от морского пейзажа, законченного год назад, до портрета леди Джулиет. И хотя белая краска оттерлась, на руках вместо нее остались серо-зеленые разводы. Уолтер отшвырнул тряпку и с удовольствием отметил, что руки его уже не кажутся белыми и нежными, как у ребенка. Это стали руки мужчины, крепкие и сильные. Он повзрослел с тех пор, как встретил Грейс.

Грейс находилась в своей квартире на Тавингтон-Корт, занимаясь стиркой. Уолтер обычно ходил в прачечную и засовывал в машинку все вместе, ставя температуру на 90 градусов. Грейс же стирала светлые и темные вещи отдельно и при температуре 40 градусов. В точности как его мать. Скоро он представит ее родителям. Он уже сказал матери по телефону, что «кое с кем познакомился», и теперь придется доводить это дело до конца. Но его родители, Пру и Питер, жили в том мире, в каком только и могли жить вышедшие на пенсию священнослужители, — в мире деревенских домиков с садиками. У них был небольшой коттедж в Солсбери. Иметь сына-художника для них уже сильное испытание. А если он представит им женщину старше себя, бывшую заключенную, довольно известную и богатую, они наверняка с подозрением отнесутся и к его, Уолтера, мотивам, и к самой Грейс. И начнут задумываться в отличие от него, откуда же у них возьмутся внуки. Они прожили жизнь, пожертвовав многим ради будущего, — родители Уолтера были на самом деле хорошими людьми, — и он понимал, что им будет трудно смириться с тем, что в этом будущем у них не будет потомков. Сам Уолтер жил в настоящем, сиюминутном мире. А они нет. И вариант с клонированием вряд ли их обрадует. Для них и генетически модифицированное зерно стало шоком.

Родители порадуются, что его работы приобрела галерея в Нью-Йорке, но не поймут последствий, не только для него самого, но и для искусства в целом. Галерея действительно очень хорошая, обычно специализирующаяся на различных художественных конструкциях, незаправленных кроватях как объектах искусства и тому подобном. Для галереи это был неожиданный поворот назад — к картинам, которые можно повесить на стенку. Такое решение, скорее всего, было продиктовано отсутствием свободных площадей на Манхэттене — современное искусство, как правило, требует большого пространства. Но все это не важно. В конечном итоге он может оказаться в музее «Метрополитен» как новый Эдвард Хоппер или Балтус. Или, Господи Боже, как он сам: Уолтер Уэллс. И ему бы хотелось, чтобы имелась миссис Уэллс. Хотя брак нынче не в моде; никто из его имеющих пару друзей не проходил, ни через какие церемонии, к тому же Грейс при повторном замужестве теряет право на алименты. Такое впечатление, что алименты — плата за услуги по ведению домашнего хозяйства, оказанные в данном конкретном случае этому капиталистическому монстру, Барли Солту, но при условии, что после истечения срока контракта искать новую работу запрещено. Очень странно.

Однажды, когда Грейс занималась постирушками у себя в квартире, его навестил ворон. Свет уходил, работа над портретом Грейс подошла к концу. Вообще-то его давно уже можно было снять с мольберта и взамен натянуть новый холст для новой картины, но ему просто нравилось смотреть на него. Портрет составлял ему компанию в отсутствие Грейс. Уолтер жевал печеную картошку — на него нападал чудовищный голод, как только он откладывал кисть, и Грейс, положила ее в микроволновку специально для него, так что оставалось лишь включить таймер, — когда мелькнула темная тень, сверкнули желтые глаза, и возник ворон. Гигантская черная птица уставилась на него. Уолтер привык к воронам; его отец любил пострелять их, заявляя при этом, что терпеть, не может отнимать жизнь у живых существ, но они гнездятся на высоких деревьях, и отпугивают певчих птичек и воробьев. Но это создание, этот ворон из мифов, легенд и лондонского Тауэра, был явлением совершенно иного порядка, нежели банальная ворона. Птица улетела, и Уолтер решил, что такую величественность ей придавало освещение и оконное стекло, и почему-то испытал облегчение. И одновременно вздрогнул. Потом подумал, что портрет закончен — он пользовался смесью акриловых и масляных красок, и белые акриловые вкрапления уже должны были просохнуть, — и набросил на картину защитное полотнище — длинный отрез натурального льна, которым привык пользоваться именно для этих целей.

Он доел печеный картофель, оставив лишь шкурки. Мать всегда заставляла его есть картофельную шелуху, поскольку именно в ней содержался витамин С, и если бы крестьяне не чистили ее, то знаменитый голод в Ирландии не был бы столь ужасен. Зазвонил телефон. Работу Уолтер закончил, поэтому трубку взял, в ином случае он не стал бы подходить — пусть себе звонит. Если не отвечать, люди, как правило, перестают названивать после одной-двух попыток, Автоответчика у него не было, не говоря уж о факсе и электронной почте. Уолтер решил, что чем проще с ним связаться, тем больше ненужных вещей ему сообщают.

Звонила Дорис Дюбуа. Он узнал ее голос. Слышал по телевизору. Программа, которую она вела, была одной из немногих, которые Уолтер смотрел, и Дорис ему очень нравилась, хотя слишком уж суетилась и прыгала с одного на другое. Но, по крайней мере, у нее был энтузиазм, и она не изрыгала гадости по всякому поводу. И если она иногда перескакивала от книг к искусству, то все, что она говорила, было интересным и доброжелательным. Грейс говорила ему — она категорически отказывалась смотреть программу Дорис, — что это потому, что у нее работает отличная команда по сбору материалов, команда, о которой Дорис даже не упоминает. Но Грейс, обычно такая добрая и снисходительная, была не тем человеком, которому стоило доверять в оценке Дорис Дюбуа. Дорис Дюбуа сняла свое платье и пожертвовала на благотворительный аукцион, и Уолтер считал это благородным поступком. Она представления не имела, точнее, он так полагал, что предыдущая жена ее нынешнего мужа теперь живет с ним, Уолтером. Но почему ее это должно волновать? Первые жены могут испытывать не самые добрые чувства в отношении вторых, и на эту тему существует масса фильмов, но с чего вдруг второй жене завидовать первой?

— Художник Уолтер Уэллс?

— Да. А это Дорис Дюбуа?

— Вы узнали мой голос?

— Кто же его не знает. — Всегда полезно немножко польстить, чтобы выиграть время.

— О, благодарю вас, Уолтер! Мне понравился сделанный вами портрет леди Джулиет. Вы так здорово изобразили драгоценности и фактуру ткани. — Похоже, у нее такой же подход к разговору, как у него. — Я ищу что-нибудь в подарок моему мужу, Барли Солту, на день рождения. Он у него в декабре, он Стрелец, хотя и не подумаешь. И решила, что вы могли бы нарисовать мой портрет.

— Как, ему в подарок? — изумился Уолтер. — Но портрет — это, как правило, подарок от того супруга, который не изображен на портрете.

— Не понимаю почему. По крайней мере это означает, что Барли не придется за него платить. Кто оплатил портрет леди Джулиет?

— Ее муж, естественно.

— Сколько вы берете?

Уолтер подумал о нью-йоркской галерее, о Грейс, оплачивающей его счета, и, решив, что было бы здорово избавиться от материальных забот, став высокооплачиваемым портретистом, сказал:

— Двенадцать тысяч.

На другом конце провода повисло молчание.

— Но это же абсурд! Я знаю совершенно точно, что вам заплатили тысячу восемьсот фунтов за два портрета: один, сделанный для леди Джулиет, второй — для аукциона. Ваши расценки не могли так вырасти за какие-то три месяца!

— Как видите, они выросли. К тому же есть еще проблема времени. Я не могу вот так просто все бросить, чтобы написать ваш портрет к декабрю.

— Могу я приехать, чтобы все обсудить?

— Нет.

— Я все равно еду, — отрезала она.