В конце ноября Фелисити поселилась в “Атлантическом люксе” комплекса “Золотая чаша”. Дом свой она продала зятю Джой, Джеку, за смехотворно низкую сумму. В последнюю минуту он стал сомневаться, а стоит ли его вообще покупать, и она снизила цену еще на пятьдесят тысяч. Подумаешь, не велика потеря. На ее счету в банке пять миллионов, процентов с них хватит, чтобы оплачивать все расходы, связанные с “Золотой чашей”, хотя если она доживет до девяноста шести, а плата в “Чаше” будет продолжать увеличиваться на десять процентов в год, то дальше ей придется начать тратить сам капитал. Она может позволить себе купить кому-то небольшой подарок, пожертвовать толику на благотворительность, но ведь она никогда не любила наряжаться, ходить на приемы и афишировать свои пожертвования. Золото, бриллиантовые ожерелья, декольте, открывающее дряблую кожу, — все это слишком вульгарно для мисс Фелисити.

Душеприказчик Фелисити Берт Геллер, старинный друг Эксона, был очень доволен тем, что наилучшим образом уладил дела своей старушенции — как-то раз Фелисити нечаянно услышала, что именно так он ее за глаза называет, это было неприятно. Ее завещание было в полном порядке, она все оставляла своей внучке Софии, которая живет в Англии. Джой была рада, что ее подруга живет недалеко и к ней можно ездить в гости и что теперь вместо старой одинокой вдовы, за которой надо присматривать, потому что вдруг она упадет, вдруг у нее инсульт случится, соседом ее стал зять, а о нем не надо заботиться, скорее уж он будет заботиться о ней. Так что от перемен все только выиграли.

Теперь, по мнению окружающего мира, Фелисити оставалось только обжиться, успокоиться и тихо-мирно доживать свой век.

Да и что ей здесь не жить? В “Атлантическом люксе” три большие комнаты, крошечная кухня, ванная с позолоченной фурнитурой, вместительная гардеробная; вид из окон радует глаз, комнаты полны света и воздуха. Мир приходил к ней в гости на канале Си-эн-эн, если ей хотелось узнать, что в нем происходит, вообще же в “Золотой чаше” это мало кого интересовало. Большинство предпочитало углубляться в свой собственный внутренний мир и ждать, когда можно будет рассказать о нем на сеансах групповой терапии. Отделка интерьера и мебель были приятные, свои собственные вещи Фелисити отправила на аукцион, она никогда не питала к ним сентиментальной привязанности. Иногда она вспоминала какое-нибудь любимое платье и думала, что-то с ним стало, или изысканное декоративное блюдо, или альбом, куда она вклеивала вырезки. Кто-то их украл, или она их потеряла, а может быть, отдала? Зачем вспоминать? Теперь это все не важно. На столике возле кровати стояла фотография внучки в серебряной рамке, исключительно ради спокойствия сестры Доун. Когда Фелисити только что сюда приехала и сестра Доун помогала ей раскладывать вещи, она нашла эту фотографию и поставила ее сюда, и Фелисити в ту минуту не захотелось объявлять бой сестре Доун, лучше подождать до какого-нибудь более важного случая. Фотография кого-то из членов семьи на столике у кровати означала для сестры Доун, что жизнь — а жизнь для Фелисити, как она предполагала, равнозначна любви — в прошлом.

К тому же София унаследовала боттичеллиевские волосы Эйнджел, а Фелисити не слишком хотелось видеть их и днем и ночью. Поэтому она просто клала фотографию лицом вниз после того, как горничная закончит уборку, а на следующий день горничная снова ее ставила. Этот компромисс всех устраивал.

Фелисити переехала в “Золотую чашу” с жестокой простудой. Из-за слабости и болей в животе она оказалась в большей зависимости от распоряжений сестры Доун, чем ей хотелось. Когда она поправилась, то обнаружила, что ее жизнь расписана до мелочей в соответствии с удобствами “Золотой чаши”, а не с ее, Фелисити, желаниями, — например, за нее решили, когда ей будут подавать в ее люкс завтрак, когда забирать грязное белье и приносить чистое, сколько времени она может проводить в библиотеке, когда ее ожидают на сеансах групповой терапии и так далее. Фелисити пожаловалась доктору Бронстейну; он задумался и потом загадочно произнес:

— Очень странно: когда люди переезжают жить в “Золотую чашу”, многие болеют и чувствуют себя беспомощными.

— Вряд ли это подстроено, — возразила Фелисити. — Никто здесь не заставит нас болеть нарочно.

— Как знать.

Едва Фелисити полегчало, как она вышла пить утренний кофе в гостиную. Ей хотелось общества. Она села за столик к доктору Бронстейну и мисс Кларе Крофт. Они улыбнулись ей приветливо и опустили свои журналы. Мисс Крофт, как оказалось, в тридцатые годы работала корреспондентом “Пост”, сейчас у нее сильно испортилось зрение; за кофе она листала последний номер “Вог”. На ее лице был толстый слой яркого, грубо наложенного макияжа, жидкие волосы заплетены в тоненькие косички, и эти косички свисают с черепа, спина колесом. Фелисити заключила, что Клара, как и многие женщины, не пытающиеся противостоять естественным процессам разрушения, не принимала заместительных гормонов. Доктор Бронстейн был элегантен и читал “Харперс”, правда с помощью лупы. Сестра Доун крутилась и вертелась возле них, старалась подслушать.

Глаза у доктора Бронстейна были с поволокой, как у спаниеля, в уголках скапливались слезинки, он буквально взывал к вашей жалости. Сестру Доун это возмущало. Кроме того, она не одобряла его выбор чтения, для нее подобная литература была китайская грамота, но по условиям договора о проживании в “Золотой чаше” она предоставлялась подопечным заведения бесплатно. Журналы — это, само собой разумеется, “Тайм” и “Ньюсуик”, ну, в крайнем случае “Вог”, хотя в руках Клары Крофт “Вог” — полнейшая несообразность. Мисс Фелисити выбрала для себя “Ярмарку тщеславия”, тоже никчемный журнал, статьи длинные-предлинные, но там, в отличие от “Харперса”, среди текста попадаются фотографии хорошеньких девушек и реклама.

— Мы все приезжаем сюда усталые и замученные, — сказала Фелисити. — И к тому же теряемся в новой обстановке, где нам предстоит доживать свои дни. Иммунитет у нас понижен, что же тут удивляться, если мы заболеваем. Или нам плохо оттого, что мы вдруг начинаем есть три раза в день нормальную здоровую пищу. Я, например, последние пять лет питалась из пакетиков.

Она отлично понимала, что сестра Доун подслушивает под предлогом того, что надо привести в порядок стоящий в вазе букет. Она обрывала пожелтевшие листья и завядшие цветки и складывала в небольшую сумку. И при этом ничуть не спешила.

— Здоровую? — переспросил доктор Бронстейн. — Забудем, что я слышал это слово, а вы его произнесли. Какое заблуждение считать, будто нам что-то полезно только потому, что оно экологически чистое! Природе нет дела, живы мы или умерли. У нее одна-единственная цель — любым способом дотянуть нас до прокреативного возраста, а когда мы утрачиваем способность воспроизводить себя, она теряет к нам всякий интерес. Мы живем благодаря собственной изобретательности, вопреки ее воле. Нам, старикам, следует относиться к природе как к врагу, а не как к другу.

— Человеческая изобретательность! — прервала его Клара Крофт. — Должна сказать вам, мисс Фелисити, что я видела, как при посадке загорелся этот трансатлантический гигант “Гинденбург”. Это было в тридцать седьмом году. Одна из самых эффектных воздушных катастроф десятилетия. Я была в толпе убегающих от пламени, это сняли на кинопленку. До сих пор не понимаю, как я осталась жива.

Сестра Доун слышала про пожар на “Гинденбурге” тысячу раз, ей стало скучно, хоть она и подслушивала: ведь, когда подслушиваешь, интересно каждое слово просто потому, что это все тайком, и она ушла из комнаты. Мисс Фелисити тут же забыла о Кларе с ее приключениями, которые от повторения звучали как с заезженной пластинки, и порадовалась, что находится в обществе мужчины, который в обычной, повседневной жизни употребляет слово “прокреативный”. В лексиконе Джой таких слов нет, Фелисити почувствовала, что ее кругозор расширяется. Стоит только забыть, что у стариков не осталось ничего, кроме старости, что годы стирают все индивидуальное, что и сама ты такая же старая, как все вокруг, и мир начинает казаться не столь мрачным. Клара неожиданно уснула. “Вог” упал на пол и так и остался там лежать. Доктор Бронстейн рассказал Фелисити, что ему восемьдесят девять лет, он биохимик, работал до тех пор, пока его не вынудили уйти на пенсию; еще он с полным доверием открыл Фелисити, что всю жизнь был убежден, что всем в мире правят преступные кланы тайных заговорщиков. Здоровье у него превосходное, хотя он считает, что между коленными суставами из титана и одним пластиковым и другим стальным бедренным суставами (их пришлось поставить более сорока лет назад по медицинским показаниям — он играл в бейсбол за команду своего колледжа, а потом в теннис, а ведь никто так часто не ломает руки и ноги, как спортсмены, но разве об этом думаешь, когда ты молод и полон сил) возникает разница электрических потенциалов, она пагубно сказывается на его умственной деятельности. Речь его так и журчала, и если это была не совсем беседа — он почти ничего не слышал, — то вполне оживленный монолог.

В тот вечер, когда сестра Доун пришла к Фелисити погасить свет — Фелисити просила ее не беспокоиться, она прекрасно может погасить себе свет сама, но сестра Доун расстроилась, и Фелисити так и быть уступила, — она сказала:

— Хочу дать вам дружеский совет. Не уделяйте слишком много внимания милейшему доктору Бронстейну. Он слишком авторитарная личность. Дайте ему волю — и он вцепится в вас и заговорит до смерти.

Фелисити вдруг с ужасом поняла, что эту самую смерть она скорее всего встретит здесь, в “Золотой чаше”. Она не стала просить сестру Доун, чтобы ей принесли на ночь легкий обезжиренный шоколадный напиток, и решила смириться с тем, что сестра Доун сочтет для нее полезным. Что касается фотографии внучки, это и вовсе пустяк, она должна беречь силы для более важного сражения, которое, она не сомневалась, ей в скором времени предстоит. А пока она убаюкает бдительность сестры Доун. Не так ли ведут себя жены с мужьями? Откладывают объяснение до подходящего момента, а этот момент никогда не наступает. И кончается тем, что из-за одного этого бездействия ты в конце концов начинаешь жить жизнью мужа, а не своей собственной. Но здесь-то, в “Золотой чаше”, зачем это ей?

Сестра Доун принесла ей выпить перед сном полуснятое непастеризованное молоко с размешанной в нем ложечкой акациевого меда — чтобы снились сладкие сны, объяснила она. Едва она ушла, Фелисити встала с кровати и выплеснула тошнотворную жидкость в раковину в ванной, стараясь не глядеть в зеркало в золоченой раме.

В первый день, когда она сюда переехала, ей показалось, что из зеркала на нее глядит лицо старика. Очень ясное изображение, хотя оно в тот же миг исчезло. Она стала убеждать себя, что это от переутомления, но так и не убедила. Да, ей явилось видение. Что ж, такое время от времени с людьми случается, но от видений отмахиваются, иначе можно потерять рассудок. Она только надеялась, что это видение не вещее и что она увидела самоё себя через десять лет. Как ни горько, приходится признать, что чем мы старше, тем труднее отличить мужское лицо от женского, однако усы есть усы, и от лохматых бровей над слезящимися глазами тоже никуда не денешься. Неужели наступит время, когда она, Фелисити, перестанет выщипывать пинцетом волоски из ноздрей и из подбородка? Немыслимо! А может быть, на нее смотрел чей-то дух? Кот Фелисити, который прожил у нее десять лет и погиб под колесами автомобиля, месяца полтора после смерти оставался в доме: то она заметит краешком глаза мелькнувший хвост, то вдруг услышит мурлыканье, хотя мурлыкать решительно некому, то что-то пушистое ласково потрется об ее ногу. Бывает, все бывает. Она догадывалась, что “Атлантический люкс” ей достался потому, что умер его предыдущий обитатель, иначе зачем было покупать новую кровать, почему в такой спешке заново отделывали комнаты? И если ей явился тот, чье место она заняла, приветствовал он ее или предостерегал?

Визит привидения был очень коротким: она в испуге отпрянула, а когда снова заставила себя посмотреть в зеркало, то увидела лишь себя. Неприятно, что и говорить. В зеркало смотрится молодая женщина, а на нее из зеркала глядит она же в старости. И если эта старуха к тому же переменит пол, что тут такого особенного? Глядясь в зеркало, вы всегда можете увидеть что-то незнакомое, страх всегда с вами. Так стоит ли пугаться?

Она ничего не рассказала администрации. Старые люди должны быть очень осмотрительны, не надо давать окружающим повода заподозрить, что вы не в своем уме. Фелисити очень недолго пробыла в клинике для душевнобольных во время одного из своих разводов, однако слишком хорошо поняла, как трудно доказать, что ты здорова. Если ты плачешь, потому что тебя заперли в четырех стенах и тебе тяжело, врачи ставят диагноз “депрессия, требующая лечения в стационарных условиях”, и объявляют, что ты не подлежишь выписке. Если ты не плачешь, кто-то другой решит, что ты социопатична и представляешь собой угрозу для общества. Администрация подобных учреждений склонна считать критику в лучшем случае проявлением неблагодарности, а в худшем — доказательством психической патологии, и хотя “Золотая чаша” не относилась к заведениям, где тебя могут удерживать насильно, но уже одно то, что ты стар, ставит тебя в зависимость от людей, которые могут решить, что тебя и твои пять миллионов долларов необходимо защищать ради твоего блага и сохранности этих пяти миллионов.

Разумнее счесть, что неожиданно возникшее в зеркале лицо было не оккультным феноменом, а проекцией ее собственных страхов, и помалкивать об этом. Мисс Фелисити надеялась, что смерть навсегда положит конец всем впечатлениям и чувствам, ей хотелось со всем покончить, а не начинать заново. И все равно, выливая в раковину переслащенное молоко сестры Доун, она старалась не смотреть в зеркало. Уже поздно, она устала, не было ни малейшего желания испытать шок и потом строить предположения.

Улегшись в постель, она поняла, что не заснет. И позвонила внучке Софии в Лондон. Так, здесь двенадцать ночи, значит, там около семи вечера. Естественно, она отняла, вместо того чтобы прибавить.

София сонно буркнула “алло”, но, услышав бабкин голос, сразу проснулась:

— Фелисити! Что случилось?

— Почему тебе всегда кажется, что у меня что-то случилось?

— Потому что в пять утра просто так никто не звонит, значит, человеку нужна помощь. — Шепот Софии летел вверх, к спутнику, падал вниз и на том берегу Атлантики превращался в шелест. — Подожди минутку, я подойду к другому аппарату.

— Зачем? — спросила Фелисити. — У тебя кто-то есть?

— Что за глупости.

Конечно, у нее был Красснер, длинные пряди его волос разметались на полосатой подушке, по странной случайности повторяющей бело-розовое чередование на обоях “Атлантического люкса”. Холли отказалась приехать к нему в Англию. “Здравствуй, завтра!” вышел на экраны и через два месяца сошел, критика фильм похвалила, в больших городах он имел успех, в провинции не слишком, но в общем обещал окупить затраты. Его напечатали на видеокассетах скорее, чем предполагалось, так что недобор в кинотеатрах возместится за счет аудитории у домашнего камелька. Нельзя сказать, что фильм принес Красснеру бешеный успех, однако ж и урона его репутации не нанес. Он по-прежнему мог капризничать и привередничать, выбирая следующий проект. Гостиницы он терпеть не мог, а от квартиры Софии можно дойти пешком в любое место, куда ему надо попасть. Лондонские такси он тоже не выносил: у них варварская подвеска, и к тому же сначала надо вылезти из машины, а потом уж платить таксисту, у таксистов, видите ли, спина болит, если они поворачиваются к вам. У Софии не хватило духу протестовать, что ж, раз ему так удобно, пусть так и будет. Он был ей благодарен, внимателен и не играл в эмоциональные игры. Она знала, что все это ненадолго. Он был по-детски домашний и все умел. Приносил ей аспирин, когда у нее болела голова, находил куда-то запропастившиеся перчатки, покупал фрукты и всякие вкусности в дорогих магазинчиках Сохо и ставил перед ней; в любви был властный и нежный, хотя всегда казалось, будто он думает о чем-то другом. Подруги ей завидовали. Гарри Красснер, великий режиссер! Она находилась в промежутке между фильмами, один фильм она кончила, другой еще не начался, и она была счастлива, паря в невесомости между нынешней фантастической реальностью и следующим фильмом-фантазией, который ей предстоит делать. Гарри все это понимал. Он сказал, что проживет здесь до марта, пока София не вернется в студию, а он тогда полетит в Лос-Анджелес, сейчас пока у Холли все равно съемки.

Нынче не такая уж редкость приспосабливать личную жизнь к профессиональной. Все, кого она знала, так поступали.