Вот уже полтора месяца Фелисити и Уильям встречались почти каждый день, а сестра Доун ничего об этом не знала. Между двумя и пятью дня все в “Золотой чаше” затихало: ее обитателям было рекомендовано уединяться в собственных апартаментах для отдыха и медитации. Можно было посмотреть что-нибудь на видео, в “Чаше” имелась целая коллекция черно-белых фильмов — шедевры Голливуда, как было сказано в рекламном проспекте, а также великое множество руководств по нравственному усовершенствованию: “Правильное дыхание как путь к достижению высшего душевного спокойствия”, “Искусство совершенной памяти”, “Встретьтесь со своим истинным Я” и прочее в таком же роде. Большинство обитателей, давным-давно пересмотревшие все старые фильмы и эмоционально опустошенные ежедневными усилиями на пути самосовершенствования и самопознания, просто спали. Сестра Доун проскальзывала наверх к доктору Грепалли, и весь персонал вздыхал с облегчением, когда она исчезала. Заведение погружалось в дрему.

В Западном флигеле, том самом длинном, низком строении, которое София увидела из окна в кабинете доктора Грепалли, день мало чем отличался от утра. Жужжали и гудели установки, поддерживающие жизнь, то и дело подавали сигналы тревожные датчики: не справляется с работой сердце, давление поднялось слишком высоко или опустилось ниже нормы. Кроткие старческие глаза сонно глядели в потолок, весь пыл жизни давно погас, оставалось только плавать в приятных снах, какие вызывает коктейль нынешних снотворных. Здесь, в Западном флигеле, ухаживали за теми пациентами, кто впал в старческое слабоумие или перестал контролировать свои естественные отправления. Сюда время от времени приходили священники, чтобы совершить последний обряд, в основном это делалось ради обслуживающего персонала (среди медсестер и санитарок много ирландцев и католиков), отходящих в мир иной пациентов уже давно не волновала загробная жизнь, спасение души и небесная кара. Сюда же подъезжали неприметные катафалки похоронных бюро и увозили бренную оболочку некогда полных жизни людей через задние ворота. В “Золотой чаше” сразу становилось известно, если задние ворота открыли: шушукался персонал, да и сами ворота скрипели на всю округу, сколько их ни смазывай. Доктор Роузблум был один из немногих, кто умер в главном здании, такое случалось, хоть и редко. Наметанный глаз сестры Доун сразу замечал признаки возможной скоропостижной смерти: например, острая боль в большом пальце правой ноги, которая не вызывает у пациента особой тревоги, может быть предвестником инфаркта; или вдруг человек сделался прозрачно-бледным, стал уходить в себя — это его душа готовится покинуть тело, как будто ее заранее известили. Пациенту тут же вливали седативное средство в витаминный коктейль, который полагалось пить три раза в день, и незаметно перевозили в Западный флигель; если опасное состояние удавалось благополучно купировать, его дня через два-три возвращали в главное здание. А доктор Роузблум взял и исподтишка скоропостижно скончался, назло ей, сестре Доун, как она считала, и это был диссонанс в гармоничном многоголосии, фальшивая нота резала слух. “Золотая чаша” была словно послушный инструмент в ее искусных руках, она не выносила, когда струны плохо держат строй и западают клавиши. Сейчас, она это чувствовала, рояль в отличном состоянии, играть на нем одно удовольствие, звучит отлично, даже весело, ну прямо пианола. Она может подняться к доктору Грепалли и расслабиться или хотя бы помочь расслабиться ему, к ее услугам корсеты, высоченные шпильки и небольшая плетка.

Фелисити договорилась с Джеком, что Чарли будет каждый день (кроме субботы и воскресенья) привозить Уильяма к “Атлантическому люксу” в половине третьего и увозить обратно в четыре. Джой непременно ложилась соснуть днем, и незачем ей зря волноваться, незачем знать, чем в это время занят Чарли. Если она увидит, что его нет, решит, что Джек услал его по каким-то своим делам.

Завидев “мерседес” и его водителя, привратник без единого слова открывал ворота “Золотой чаши” и впускал машину, но Чарли, вместо того чтобы ехать к массивной парадной двери, которую всем так и хотелось назвать “Золотыми воротами”, подкатывал к веранде “Атлантического люкса”, высаживал Уильяма и преспокойно уезжал. Чарли умел заработать на хлеб с маслом, и держать язык за зубами он тоже умел. Даже у него на родине подобные отношения стали бы осуждать, а уж толкам и пересудам конца-краю бы не было. Только в Соединенных Штатах у стариков хватает здоровья и сил так осложнять свою жизнь, думал он. Это давало веру в будущее. Может быть, он даже бросит курить, чтобы лучше приспособиться к здешней жизни.

Во время первого визита Фелисити, которой предварительно пришлось отделить свое романтическое представление об Уильяме Джонсоне — она трудилась над его сотворением целый день — от реального Уильяма Джонсона, вздохнула с облегчением, увидев идущего к ней худощавого, хорошо сложенного мужчину в джинсах и рубашке с распахнутым воротом. Он не хромал, не волочил ногу, не пускал слюни, словом, не делал ничего такого, о чем она сочла бы за благо забыть. Издали ему вполне можно было дать лет сорок пять, но вблизи — да, серо-зеленые глаза были в склеротических прожилках, губы иссохли и все прочее. Ну и какая разница? Ему семьдесят два года, ей восемьдесят с хвостиком. Такая уж нынче жизнь. Что означает для женщины возраст? В основном отсутствие эстрогена. Она с сорока семи лет принимает ежедневно маленькую желтенькую таблетку и даже не заметила, когда у нее начался климакс — если он вообще начался. Двадцать минут назад она посмотрелась в зеркало и в кои-то веки осталась довольна тем, что увидела. Это зеркало волшебное, решила она, оно показывает тебе твою душу, а не внешность. Свет мой зеркальце, скажи: кто на свете всех милее? Я, я, я! Ну пожалуйста, ну в последний раз, прошу тебя.

Первые две недели они сидели за столом и изучали друг друга на расстоянии.

— Что произошло? — спрашивала его она. — Почему вы оказались в “Розмаунте”? Разве у вас нет пенсии, страховки, льгот, пособий, как у всех?

Он отвечал уклончиво. Он ищет, присматривает для себя что-то более подходящее. Он много лет преподавал английскую литературу в Бронксе, был заведующим учебной частью, в те времена миссию учителя считали высокой и благородной, учитель был подвижник, посвятивший свою жизнь благу общества, он воспитывал возвышенные идеалы в душах детей. Сейчас, конечно, ничего этого и в помине не осталось. Сейчас учитель ничто, пустое место, на него смотрят сверху вниз. Уильяма много раз хотели повысить в должности, он мог стать директором, войти в школьный совет, да мало ли чего еще, но он слишком любил сам процесс преподавания, это его призвание, профессия, дело его жизни. А после смерти бывшей жены возникли сложности, выяснилось, что была большая переплата по налогам, а гонорар юристов, которые судились с государством за возврат денег, превысил выигранную сумму. И потом, ему нравится в “Розмаунте”.

— Люблю общество, — говорил он. — Конечно, одиночество имеет свои преимущества, я пытался жить один; но когда по несколько дней не слышишь человеческого голоса, в конце концов перестаешь понимать человеческую речь.

Иногда она чувствовала, что он говорит не всю правду. Нет, не лжет, но о чем-то умалчивает. Может быть, она и сама не хотела знать, что именно он скрывает. Или ты человеку доверяешь, или нет. Она доверяла.

— Я думаю, с чужими иной раз легче, чем с собственной семьей, — заметила она, и он согласился, однако о своей семье рассказывать не стал. Она спросила, что за жизнь они ведут в “Розмаунте”.

— Там стараются напичкать вас успокаивающими таблетками, — объяснил он. — Если их не глотать, все нормально.

— Кому нужен покой, — сказала Фелисити.

— Верно, — согласился Уильям, — когда нам больно, мы хотя бы знаем, что еще не упокоились.

Так прошла их первая встреча, она задала тон последующим свиданиям. Они сидели и разговаривали, но никогда не прикасались друг к другу. Может быть, ему только этого и надо — просто с кем-то разговаривать? Может быть, его отношение к ней лишено мужского интереса? Ей за восемьдесят, но она этого не чувствует: наверное, в делах сердечных жизнь ничему нас не учит, мы снова и снова совершаем все те же глупости. Глядясь в зеркало, мы всегда видим что-то иное: то оно показывает нам нашу душу, юную и прекрасную, то состарившуюся плоть. Раз или два в последние дни перед ней опять мелькнуло в его глубине что-то смутное — то была укоряющая тень доктора Роузблума: когда доживешь до такой глубокой старости, говорил он, не все ли равно, кто сделает первый шаг — мужчина или женщина? Настаивать на том, что это совсем не все равно, было бы унизительно. В свое время она знавала мужчин моложе себя, которым доставляло удовольствие вести себя как девушки с пожилыми мужчинами: разжечь чувственный интерес и потом в решительную минуту изобразить ужас: “Ты что? Ведь тебе столько лет, ты мне в матери годишься! Я думал, мы просто друзья!” Такое началось, когда ей стукнуло сорок. Может быть, она и глупа, но не настолько, чтобы подставить себя под такой удар еще раз. Однако ясный, открытый взгляд серо-зеленых глаз Уильяма, устремленный на нее, гнал страх: он не из тех, кто ведет двойную игру. И все же иногда в этих глазах что-то вспыхивало, она ловила в них блеск сродни азарту, какой горел в глазах солдат, опьяненных боем, где убивают. Ей хотелось почувствовать вкус этого азарта.

— Хорошо, когда есть с кем поговорить, — сказал он во время их третьего свидания.

— Вы можете разговаривать со своими соседями в “Розмаунте”, — отозвалась она. — Стоит ли ехать ради разговоров в такую даль?

— В “Розмаунте” люди просто обмениваются информацией, там никто не обсуждает идей, — объяснил он.

Она понимала, что в “Золотой чаше” в этом смысле дело обстоит гораздо лучше, здесь при выборе будущих обитателей отдают предпочтение самым умным и образованным, добившимся признания своими достижениями — предпочтительно в науке, хотя бы потому только, что, по убеждению сестры Доун, люди с активным умом живут дольше. Если не считать доктора Бронстейна, чьи мысли, такие интересные, когда он излагал их впервые, повторялись и повторялись в каждом его разговоре с вами, будто ходили по замкнутому кругу, публика в “Золотой чаше” не отличалась говорливостью. Если кого-то и осеняли великие мысли, их хранили при себе. Ученые даже на пике успеха не станут обсуждать промежуточные результаты. Иногда она скучала по Джой, не хватало ее шумной нескончаемой болтовни о пустяках, касающихся исключительно ее собственной особы, все это не подпускало сомнения и страхи слишком близко.

— Почему бы вам не переехать сюда? Он засмеялся:

— Пусть уж лучше будут сыты волки.

Во время своего четвертого визита он рассказал ей чуть больше — к слову пришлось. Его последний и очень болезненный развод нанес тяжелый удар по его сбережениям. Он отдал падчерице свой дом, который находится неподалеку, на опушке заповедника Грейт-Суомп. Это случилось в дни его относительного благоденствия, а сейчас она не позволяет ему там жить. Он чувствует себя почти королем Лиром, с юмором заметил он.

— Почему она так настроена против вас? — спросила Фелисити. — Чем вы ей досадили?

— Тем, что существую. Тем, что я такой, какой есть.

Фелисити хотелось утешить его, согреть добротой, которой не оказалось у жены, проявить участие, в котором отказала падчерица. Но примет ли он от нее участие? Она не знала. Да, он привлекает ее как мужчина, но это вовсе не значит, что и его влечет к ней; может быть, он появляется здесь каждый день лишь потому, что в назначенный час приезжает Чарли и везет его сюда бесплатно, а в конце пути его ожидают водка и соленые сухарики. И еще потому, что он может рассказывать о себе в такой приятной обстановке, далеко от развешанного на веревках белья и замусоренного дворика. Может быть, он видит в ней что-то вроде матери.

У нее никогда не было сына, и впервые в жизни она этому радовалась: ей не грозит опасность начать относиться к нему как к сыну, она просто не знает, что значит иметь сына.

Нет, ничего-то, ничегошеньки на свете не меняется, всю жизнь она влюбляется именно так. Только сейчас не было рядом подруг, на которых надо равняться, которые объясняли, что, по их мнению, будет дальше, помогали разобраться в том, что ты себе нафантазировала, а что происходит на самом деле: “Любит — не любит?..” Единственно, кто мог ее понять, — это живущая в Лондоне София. Но София слишком импульсивна, оброни ей Фелисити хоть слово, она, чего доброго, решит, что надо немедленно лететь сюда и поближе познакомиться с Уильямом. Такая перспектива была Фелисити не по душе: вдруг София изгонит Уильяма или Уильям влюбится в Софию — полная чушь, конечно, не может же она ревновать его к собственной внучке, и все равно рисковать не стоит. Поделиться с Джой и думать нечего, та сразу же завопит, что Уильям — проходимец, охотится за ее денежками. И очень может быть, что так оно на самом деле и есть, хоть ей даже думать об этом не хотелось: еще одно соображение, почему Фелисити предпочитала молчать. В том, что Уильям рассказывал о себе, не всегда сходились концы с концами.

— Это Утрилло? — спросил он на восьмой день.

— Всего лишь копия, — ответила она.

Он встал и принялся рассматривать картину. Дома, ветки дерева, мостовая, небо. Подлинник, подлинней не бывает. Она очень любила эту вещь.

— Я бы не стал утверждать это с такой уверенностью. Вещь очень хорошая. Белый период.

— За подлинник я могла бы получить семьсот пятьдесят тысяч. — Она и сказала ему правду, и в то же время не сказала. Конечно, это Утрилло, и заключение искусствоведов у нее есть, подтверждающее его подлинность, это часть того, что ей досталось при разделе имущества старины Бакли, ее спасителя и мучителя. Старина Бакли, так она и назвала его мысленно по привычке. Забавно: когда он умер, ему было на двадцать лет меньше, чем ей сейчас.

Уильям Джонсон приезжал каждый день, и каждый день они сидели и разговаривали, а пока они разговаривали, сомнения у нее не появлялось. Вот только она ни разу не прикоснулась к нему, стол так их и разделял — нейтральная полоса между желанием и страхом последствий.

Каждый раз, уходя, он спрашивал: “Мне приехать завтра?”— и она каждый раз отвечала: “Конечно”. И на его лице, когда он оглядывался, было такое удивление и такая радость, что сомневаться в его интересе к ней было невозможно. Теперь Фелисити чувствовала себя никому не нужной, выжившей из ума старухой, только когда к ней в пять пятнадцать деловито заглядывала сестра Доун — удостовериться, что она жива и здорова, и пригласить в библиотеку на сеанс укрепления жизнеутверждающей жизненной позиции или еще на какой-нибудь тренинг, в зависимости от дня недели, и чувствовала она себя старухой именно потому, что таковой ее считала сестра Доун.

Фелисити заказала себе по почте косметику, кремы для лица и даже кружевное нижнее белье. Нет, она не надеялась, что косметика ей поможет, а в белье она сможет покрасоваться, просто эта привычка сохранилась со времен молодости, так поступают все женщины, когда влюбляются. Она всю жизнь выходила замуж по расчету: этот добродушный и богатый, будет о ней заботиться, тот принадлежит к высшему обществу и введет туда ее, следующий даст ей тихую пристань, и хотя одному только богу известно, как ей было скучно, она никогда не роптала, честно выполняла взятые на себя обязательства и не использовала мужей в своих интересах. Любви она им не обещала, только внимание и заботу. Это было взаимовыгодное соглашение, мужчины всё понимали и довольствовались тем, что им будет принадлежать не вся ее душа целиком, а всего лишь прелестная улыбка, хрупкое тело, она всегда поддержит остроумный разговор, сделает жизнь приятной и комфортной. Что касается любви, мисс Фелисити представляла ее себе как бурную страсть исключительно за пределами супружеских отношений, страсть, которая неизбежно погаснет, если ты попытаешься втиснуть ее в рамки домашнего обихода. В браке любовь превращается в привычку, но, лишенная прочной основы, она умирает. Зато пока она жива, какое ты испытываешь волшебное опьянение, радость, как остро чувствуешь, что ты жива. Пожалуйста, еще один только раз, и пусть на этот раз все будет по-настоящему! Настоящая любовь! Неужели она в самом деле придет, если ты умеешь просто жить и ждать бесконечно долго? Ждать и верить? И вот когда ты совсем не думала о ней, она наконец-то явилась?