Интернат для престарелых “Глентайр” вполне походил на прочие такие заведения у нас на родине. Тот же включенный спутниковый телевизор, который никто не смотрит; те же кресла, поначалу, наверно, расставленные непринужденными группами, но в конце концов расползшиеся по стенам вместе с сидящими в них обитателями интерната: мания преследования, даже в легкой форме, заставляет человека следить за другими, на всякий случай заняв выгодную позицию у стены; тот же запах, въевшийся в обои, — запах мочи, дезинфекции и старой пудры. Такой же персонал — двое-трое добрых и приветливых, остальные хмурые, с голодным взглядом. И то же чувство ожидания и растерянности: вот до чего дожили. Коммунальные (в смысле самого низкого уровня) вкусы в расцветке обоев и штор. Пища, не содержащая ничего такого, против чего хоть кто-то мог бы возражать, — правило, при соблюдении которого во рту остается ощутимый привкус печали. Все, что мы ценили на протяжении нашей жизни, что поддерживало нас и согревало, наше чувство собственной индивидуальности — все никнет, угнетенное, гибнет без кислорода. Излишества и отклонения не допускаются.

Втроем друг за дружкой мы прошли к Алисон в маленькую одноместную палату. Алисон оказалась лежачей больной, о чем меня не предупредили. Она сидела в постели, прислонившись к подушкам, и смотрела в пространство. Вид у нее был вызывающе дряхлый, как будто она нарочно прикидывается старухой. Волосы — мои, но совершенно седые и жесткие, ведьминым пушком обрамляющие лицо. Глаза — такие же, как у Фелисити, и тяжелый подбородок Антона, старушечья кожа свисала с него складками. Когда она перевела на нас свои все еще красивые глаза, они оказались тусклыми и недобрыми. Знаю, что нельзя так говорить про тех, кого уже не исправишь, но она мне не понравилась. Снаружи доносился пульсирующий шум — то затихающий, то опять переходящий в рев хор молодых мужских голосов: рядом с интернатом находился стадион, и по воскресеньям там играли в регби, но что ей до этого?

— Ты кто? — спросила она. — Тебя Лорна прислала? Сама она никогда не бывает.

— Я здесь, мама, — сказала Лорна.

— Лорна меня опоила и запрятала сюда, — поделилась со мной Алисон. — Я была в порядке, пока меня не стали пичкать таблетками. А теперь у меня ноги не ходят.

— Ноги у тебя не ходят, мама, потому что ты перенесла удар, — пояснила Лорна.

— А вот Гай, он всегда меня обожал, — сообщила мне Алисон. — Даже когда еще был жив его отец. А потом взял и запер в этот застенок.

— Ну, мама, зачем бы мне это? — возразил Гай. После воскресного обеда, хоть и жалкого, он разрумянился, приобрел сытый вид, а может быть, у него просто стало подниматься давление, не успел он провести у матери в палате и трех минут.

— Я хотела убежать из дому с одним славным молодым человеком, но сын не мог этого стерпеть, — рассказала мне Алисон. — Испугался, что я переделаю завещание. Он не знал, что я его уже переделала.

— По-моему, нам с Лорной тут больше делать нечего, — сказал Гай. — А ты посмотри своими глазами. Мы выйдем и будем ждать в машине, пока ты попробуешь достучаться до мамаши.

“Достучаться до мамаши” — похоже, это была дежурная безнадежная фраза из их семейного лексикона.

— Ну вот, избавились от них, — сказала Алисон, когда за ними закрылась дверь. — Иногда они приезжают сюда и делают вид, будто мы родные, но ничего подобного. Я приемная дочь, меня удочерили, и между нами нет кровного родства.

Я села в плетеное кресло, но, как только я в нем устроилась, она сразу же велела мне пересесть в другое, с которого я предварительно должна была убрать резиновую грелку и какие-то шерстяные вещи. Едва я пересела, как она попросила меня дать ей воды. А потом сказала, чтобы я не садилась в освободившееся кресло, потому что она там держит грелку. Можно было представить себе, какой она была матерью: не давала своим маленьким детям ни минуты покоя — если они сидели и чем-то занимались, она обязательно зачем-то посылала их куда-нибудь, а если играли в подвижную игру, велела успокоиться и посидеть на месте, она устала от их беготни. Я поняла, почему Гай и Лорна так дорожат своей — на мой вкус скучной — жизнью, которая для них служит образцом тишины и покоя. До конца своих дней они будут радоваться, что имеют возможность ходить по комнате без чьей-то указки, тем более если это комната, в которой они выросли.

Алисон спросила, не уборщица ли я. Я ответила, что нет, я ее двоюродная племянница, и хорошо, что она заговорила об удочерении, потому что я привезла ей известие о ее родной матери. Она взглянула на меня недоверчиво и жестом, совсем как у Фелисити, отвела волосы со лба. А потом, пошарив вокруг себя, ощупью достала свою сумочку и демонстративно перепрятала под подушку.

— Они подсылают ко мне воров, — пожаловалась она. — Меня и саму когда-то украли, маленькую.

Я попробовала ей объяснить, что приемные родители ее не украли, а просто родная мать вынуждена была от нее отказаться. Но она и слушать не хотела. Ее нашли в универсальном магазине “Вулворт” и не объявили о находке. Люди честные обратились бы к заведующему. Я никак не могла взять в толк, смеется она надо мной или нет. Разглядев ее сходство с Фелисити, я уже не испытывала к ней антипатии. Она достала из тумбочки пластмассовый стаканчик, набитый комом туалетной бумаги, вытащила его и показала мне целый лекарственный склад внутри: синие и зеленые капсулы, маленькие розовые пилюльки, большие белые таблетки.

— Я это все тут прячу, — сказала она. — Они хотят меня отравить, чем раньше я умру, тем больше денег им останется.

— Кто — они? — спросила я, хотя и знала ответ.

— Гай и Лорна. Они даже не навещают меня.

— Они же только что здесь были.

— Нет. Гай и Лорна — маленькие дети. Они в отца пошли. Очень скучный человек. — Последнюю фразу она произнесла со вздохом, совсем как Фелисити. — Мне вообще бы не надо родиться. Это была большая ошибка. Но реку я всегда любила. Ее так и называют: Мать Темза. “Темза, Темза, мать-река, катит волны издалека”, — пропела она тонким, вибрирующим голосом. Вошла санитарка. Она принесла Алисон чашку чая.

— Опять поем, милая? — сказала она. — Вот и хорошо.

Как только она ушла, Алисон дрожащей рукой вылила чай в горшок с цветком. Земля в горшке совершенно размокла. Собственно, не цветок, а карликовая пальма, и у ее продолговатых листьев были коричневые чайные кончики.

— Ваша родная мать жива-здорова, — возобновила я попытки “достучаться”. — Она живет в Род-Айленде.

Алисон направила на меня напряженный взгляд, словно пытаясь расшифровать мои слова. Похоже, ей это удалось, потому что, поразмыслив, она проговорила довольно резким тоном:

— Так-то оно так, но что найдено, то твое. Передай это тем, в “Вулворте”. Хочешь сохранить кошелек — не роняй. А красные род-айлендские куры — хорошие несушки.

И закрыла глаза. Конец интервью. А заодно и моим попыткам добавить краски в жизнь моей бабки Фелисити. Сколько денег извела, и никакого проку. Я спустилась в машину к Лорне и Гаю. Лорна постаралась не смотреть с укоризной на часы. Обычно они заезжали в “Глентайр” на минуту и сразу же уезжали. И можно ли их за это винить?

— Теперь застрянем в пробке, как раз матч кончился, — вздохнула Лорна.

И мы действительно застряли, но после “Глентайра” толпа молодых безмозглых крикунов, пьяные ликующие голоса, самый воздух, пропахший тестостероном, — все это воспринималось с облегчением. Когда я наконец вернулась домой, никакой официанточки из “Зилли” на моем месте, конечно, не было. Был только Гарри, и он меня ждал.