– Господи! – сказал Клиффорд в тот же вечер, когда Хелен рассказала ему про их разговор. – Ни в коем случае не подталкивай свою мать уйти из дома!

Они ужинали в постели, стараясь не запачкать черные простыни липким тарамасалатом, который Клиффорд сотворил из филе трески, лимонного сока и сливок, что было дешевле, чем купить готовый. Даже любовь не вынудила Клиффорда отказаться от привычки экономить – некоторые называли это скаредностью, но почему бы не употребить более мягкое слово? Клиффорд любил ни в чем себе не отказывать, но получал большое удовольствие и от того, что никогда не тратил на это ни единого пенни сверх необходимого.

– А почему, Клиффорд?

Иногда Клиффорд ставил Хелен в тупик, как ставил и Анджи, но у Хелен хватало сообразительности и здравого смысла просить объяснения. И лишенная упрямства Анджи, она схватывала все на лету. А какой хорошенькой выглядела она в этот вечер – просто обворожительной! Тоненькие мягкие руки, пухленькие обнаженные плечи, кремовая шелковая комбинация едва прикрывает округлые груди, а сама изящно грызет ровными зубками соленое печенье, пытаясь не капнуть на простыню тарамасалатом, – Клиффорд его взбил, пожалуй, чуть жидковато.

– Потому что твоя мать – источник вдохновения для твоего отца, – ответил Клиффорд. – И хотя для твоей матери это тяжкий крест, искусство требует жертв. Искусство важнее индивида, даже важнее художника, который его творит. Твой отец первым это признает, хоть он и чудовище. Кроме того, художнику требуется его гештальт – особое сочетание обстоятельств, которое помогает ему выразить свое особое видение вселенной. Гештальт твоего отца, как ни печально, включает «Яблоневый коттедж», твою мать, ссоры с соседями, параноическое отношение к Миру Искусства вообще и ко мне в частности. И до последних дней он включал тебя. Теперь ты из него вырвана. Это само по себе огромный шок, который загнал его в гараж. Если повезет, в его стиле, когда он оттуда выйдет, обнаружатся изменения. Будем надеяться, что коммерчески он превзойдет прежние.

Он осторожно отобрал у Хелен печенье, положил на край покрывала и поцеловал ее соленые губы.

– Но, наверное, – сказала Хелен, – ты поселил меня тут не только для того, чтобы картины моего отца обрели сбыт?

Он засмеялся, – но после крохотной паузы, как будто не был так уж в этом уверен. По-настоящему преуспевающие люди часто поступают по велению инстинкта, который работает на них: им не надо строить планы, рассчитывать шансы. Они просто следуют своему чутью, и жизнь сама склоняется перед ними. Клиффорд любил Хелен. Разумеется, любил. И все же – дочь Джона Лалли! Часть гештальта, нуждавшегося в шоке, толчке, встряске…

Но вскоре они позабыли про все это, а Клиффорд, кроме того, забыл рассказать, что отец Анджи Уэлбрук звонил ему на неделе из Йоханнесбурга.

«Решил предупредить вас, – гудел печальный могучий голос. – Моя дочка вышла на тропу войны».

«Из-за чего?» – Клиффорд был спокоен и небрежен.

«Бог знает! Ей не нравятся Старые Мастера, кричит, что будущее за нынешними. Говорит, что «Леонардо» швыряет деньги на ветер. Что вы натворили? Натянули ей нос? Нет, не отвечайте. Я ничего знать не хочу. Только не забывайте, что хоть я и главный держатель акций «Леонардо», в Соединенном Королевстве меня представляет она, и узды на нее нет никакой. Девочка она умная, хоть и гвоздь в заднице».

Клиффорд поблагодарил его и обещал прислать ему чудесные отзывы о Босхе плюс сообщения прессы о неслыханных очередях, заверил, что капитал его помещен абсолютно надежно и что «Леонардо» все больше становится источником содействия современному искусству и поддержки такового, – иными словами, что Анджи катается по тонкому льду. Затем он позвонил Анджи и пригласил ее позавтракать вместе. Об этом он тоже забыл сказать Хелен. Он оставил ее распростертой на постели в столь сладкой истоме, что прийти в себя она могла только к вечеру, к его возвращению.

Анджи и Клиффорд встретились в «Кларидже». Мини-юбки только-только входили в моду. Анджи явилась в бежевом брючном костюме из мягкой шагрени и попросила, чтобы ее проводили к столику Клиффорда. Утро она провела в косметическом салоне, но рука парикмахерши, наклеивавшей фальшивые ресницы, дрогнула, один глаз покраснел, и ей пришлось надеть темные очки, Клиффорд же, как она знала, темные очки презирал, делая исключение только для катания на лыжах в горах. А потому она уже кипела.

– Очень сожалею, – опрометчиво сказал метрдотель, – но дамы в брюках у нас в Большой зал не допускаются.

– Неужели? – грозно спросила Анджи, закипая еще больше.

– Возьму на себя смелость рекомендовать вам Малый зал.

– Нет, – сказала Анджи. – Возьмите лучше брюки. Она тут же расстегнула брюки, вышагнула из них, вручила метрдотелю и в мини-юбке прошествовала к столику Клиффорда. Жаль, подумал Клиффорд, что ноги Анджи оставляют желать лучшего. Они заметно испортили ее триумф. Однако впечатление на него такая находчивость произвела. И на многих других тоже. Анджи опустилась на стул под рукоплескания.

– Я знаю, что я подлец, – сказал Клиффорд над перепелиными яйцами. – Я знаю, что подвел тебя. Я знаю, что поступил непорядочно и гнусно, но дело в том, что я влюбился. – И он поднял на Анджи ясные голубые глаза, встретил слепой взгляд темных очков и тут же снял их с нее.

– У тебя один глаз красный, – сообщил он. – Брр! Этот жест, прикосновение, сопровождающие слова почему-то заставили ее поверить, что хоть он и влюбился, но между ними еще далеко не все кончено. И она не ошиблась.

– Ну а для нас что из этого следует? – спросила она, одной рукой прикрывая согрешивший глаз, а другой счищая ножом с яйца полнящий майонез. Он подумал, что она слишком уж тощая, а не наоборот. В его постели она старательно укрывалась черной простыней – и с полным на то основанием. (Худоба в те дни не была такой модной, как теперь. Проглядывающая под кожей решетка ребер не смотрелась.) Хелен, чувствуя себя в своем теле прекрасно, не задумываясь открывала любую его часть в любой позе. Но в скрытности Анджи было свое очарование.

– Что мы друзья, – ответил он.

– То есть, – сказала она, – ты не хочешь, чтобы мой отец лишил «Леонардо» своих миллионов.

– Как хорошо ты меня знаешь! – сказал он и засмеялся, глядя ей прямо в лицо такими всезнающими глазами. На этот раз он убрал ее загораживающую руку, и сердце у нее зашлось. Но что толку?

– Со временем они станут моими миллионами, – сказала Анджи. – И в «Леонардо» они мне не нравятся независимо от нас с тобой. Искусство как деловое предприятие – большой риск.

– Так, да не так, – сказал Клиффорд Вексфорд. – Теперь командую я.

– Клиффорд, этого же нет!

– Но будет, – сказал Клиффорд Вексфорд. Анджи ему поверила. У дверей «Клариджа» уже толпились фотографы и репортеры. Новость успела распространиться. Их влекли ноги Анджи, а если не получится, то хотя бы конфуз Владыки Официантов, но персонал преградил им путь. Общий энтузиазм произвел впечатление на Клиффорда. Возможность привлечь внимание широкой публики никогда не оставляла его равнодушным.

Не осталась неблагодарной и Анджи. Что же, решила она, Хелен быстро надоест Клиффорду. Хелен не имеет власти над прессой, как я. Хелен, дочка багетчика. Просто еще одна смазливая рожица! Без гроша, без влияния, без места под солнцем, кроме предоставленного Клиффордом. Она ему скоро надоест. Анджи решила простить Клиффорда и удовлетвориться ненавистью к Хелен. Сказать ли о сопернице что-нибудь изничтожающее, незабываемое? Нет. Клиффорд умен. Он поймет, что стоит за этим. Лучше точно наоборот.

– Очень милая, хорошенькая девушка, – сказала она, – именно то, что тебе нужно. Но только чуть-чуть развей в ней вкус. К чему ей выглядеть такой мышкой?

Но я сдаюсь. Я уступаю. Я буду другом твоим и Хелен. А отзывы на Босха правда впечатляющие, Клиффорд. Возможно, я ошиблась. Позвоню отцу и успокою его.

Клиффорд встал, перешел к Анджи, приподнял за подбородок ее лицо с тусклой кожей, покрасневшим глазом и влепил ей поцелуй в губы. Это была ее награда. Мало, конечно, но все же кое-что. То, чего она заслужила, то, что ей обещано, она потребует, когда время настанет. Куда, собственно, торопиться? Она подождет. И десять лет, и двадцать, если понадобится.

Пока Анджи завтракала с Клиффордом, у Хелен заверещал телефон. Звонила Эвелин.

– Мамочка! – благодарно воскликнула Хелен. – А я думала, ты от меня отреклась!

– Я просто подумала, что тебе следует узнать, как расстроен твой отец, – сказала ее мать. – Он вышел из гаража и сейчас на чердаке режет свои старые полотна садовыми ножницами. «Лиса плюс куски кур» изрезана. Он швырнул вниз фрагмент «Кита на песке со стервятниками». Он будет так расстроен, когда успокоится и увидит, что натворил! Кита он, Хелен, два года писал. Помнишь? Как раз, когда ты кончала школу.

– По-моему, тебе лучше уйти к соседям, мамочка, и переждать там.

– Соседи меня уже видеть не могут.

– Ничего подобного, мамочка.

– Так важно, чтобы твоего отца ничто не расстраивало!

– Мамочка, как ты не понимаешь, что я предлог для расстройства, а не причина!

– Нет, Хелен, боюсь, так я на это смотреть не могу.

В три пятнадцать Хелен, плача, дозвонилась в «Леонардо» и попросила передать Клиффорду, чтобы он срочно позвонил домой. Но он вернулся на работу только в пять. Как он провел время между двумя и пятью, читатель, я не стану подробно описывать. Скажем только, что у Анджи в «Кларидже» был постоянно снят номер на случай, если, занимаясь покупками на Бонд-стрит, она захочет отдохнуть (ее дом в Белгрейвии, казалось ей, был расположен слишком далеко от центра, а дворецкий и прочие слуги слишком уж совали нос в ее дела) и что тайное и нежданное сексуальное свидание, если не целиком, то по меньшей мере на четыре пятых – удобное стечение обстоятельств. А Клиффорд чувствовал, что с него причитается, и, к его чести, свора преследующих ее репортеров щекотала его самолюбие и вызывала у него уважение куда больше, чем миллионы ее отца. К тому же в Хелен он был влюблен так недолго, что чувство это просто не успело подорвать застарелую привычку получать удовольствие, когда и как это его устраивало.

Но как бы то ни было в пять тридцать Клиффорд тотчас и весьма бурно прореагировал не столько на слезы Хелен, сколько на поведение ее отца. «Лиса плюс куски кур» была второстепенной и подпорченной работой, но «Кит на песке со стервятниками», полотно не слишком приятное из-за сюжета – гниющее мясо, глянцевитыми лохмотьями раскинувшееся по всему почти эфирному фону – был шедевром, и Клиффорд не собирался сложа руки смотреть, как его уродуют. Его адвокаты менее чем через час уже были у судьи Персибара – златоуста Персибара, давнего друга Отто Вексфорда, отца Клиффорда – и получили судебное предписание, воспрещающее Джону Лалли причинять повреждение тому, что оказалось собственностью «Леонардо» ввиду того, что художник, во всяком случае по их утверждению, принял задаток от этой августейшей фирмы. И на следующее утро, после того как к «Яблоневому коттеджу» подъехал фургон «Леонардо» в сопровождении полицейской машины, в подвалы «Леонардо» были доставлены семь полотен Джона Лалли плюс собранные в саду куски «Лисы плюс куски кур» и внесены в каталог следующим образом:

(1) «Кит на песке со стервятниками» – повреждено

(2) «Избиение морских черепах» – в прекрасном состоянии

(3) «Святой Петр и калека у небесных врат» – поцарапано

(4) «Пожирание глаз» – в пятнах (кофе?)

(5) «Котенок с рукой» – в пятнах (птичий помет?)

(6) «Засохший букет» (в прекрасном состоянии)

(7) «Пейзаж из костей» (порезано)

(8) «Лиса плюс куски кур» (фрагменты) Изъятие было произведено, пока Джон Лалли отсыпался от последствий шока, переутомления, артистического темперамента и домашнего вина. Эвелин пыталась разбудить его, пока грузчики «Леонардо» топали вверх и вниз по узкой чердачной лестнице, с некоторым трудом маневрируя широкими полотнами, но это оказалось невозможным. Она оставила ему записку и ушла к соседям.

Читатель, если вы знакомы хотя бы с художником-любителем или если вы сами балуетесь кистями и красками, вы поймете, как художник, достойный такого наименования, ненавидит расставаться со своими картинами – не меньше чем мать со своими детьми. Что ставит художника в жуткое положение. Если он картины не продает, то не только не ест, но, предаваясь творчеству, вытесняет себя из дома, лишаясь семейного очага – ведь существует простой, практичный, но критически важный вопрос о пространстве: где хранить законченные картины? А если он их продает, освобождая таким образом место для новых, у него словно куски мяса вырывают из тела. Столько мучительных волнений! Куда попадет его творение? Будет ли оно в безопасности? Действительно ли его оценили по достоинству или выбрали под цвет обоев? Конечно, из-за последнего Джону Лалли терзаться особенно не приходилось. Никому и в голову не пришло бы, что полотно Лалли способно гармонировать с интерьером. Он был, что называется, выставочным художником, чьим картинам требовались большие голые стены и почтительное созерцание в общественных местах, где невольные возгласы растерянности, благоговения и отвращения быстро глохнут в теплом, мягко веющем, душном мавзолейном воздухе. (Обречь картину на подобное прозябание? «Котенок с рукой» – пальцы с когтями, лапка с ногтями – некоторое время висел между двумя соснами в саду «Яблоневого коттеджа», чтобы вольные птицы могли им любоваться, раз уж кишащие на земле людишки лишены способности распознавать то, что достойно восхищения.) Ну а небольшие частные галереи, где командуют ни в чем не разбирающиеся мошенники, прикарманивающие 50 % комиссионных, так это вообще нужники Мира Искусства. Пойдите на любой вернисаж в такой галерее, поглядите, как шарлатаны и позеры пялятся, охают и напоказ выписывают чеки. В целом Джон Лалли предпочитал просто дарить картины друзьям. Так он мог хотя бы контролировать, кому они принадлежат, на чьих стенах они висят. Друзьям? Каким друзьям? Ибо с той же быстротой, с какой его порой пробуждающееся обаяние завоевывало ему друзей, паранойя и припадки бешенства клали дружбе конец. Да и вообще достойных обладать полотнами Лалли найти было очень нелегко. Вот почему, доведенный до исступления невозможностью найти выход из дилеммы – во всяком случае так дело представлялось Лалли, – он и согласился принять задаток от «Леонардо». И «Леонардо» (иными словами, Клиффорду Вексфорду) он был обязан и за кое-что другое: за избавление от забот о нескольких полотнах, за перестройку полуразрушенного гаража, которая изгнала оттуда сырость, и за установление в нем кондиционеров, так что теперь там можно было спокойно складывать и хранить другие полотна. Они снабдили чердак световыми люками, чтобы его произведения освещались хорошим, естественным северным светом. Если Джон Лалли предпочитал писать в гараже, а хранить полотна на чердаке, вреда от этого не было. Но раз Джон Лалли принялся кромсать свои картины садовыми ножницами, «Леонардо» принимает меры, чтобы забрать то, что оказалось собственностью «Леонардо», благодаря вексфордовским оговоркам в контракте, набранным мелким шрифтом.

А Джон Лалли, ненавидя и презирая Клиффорда, в определенной степени доверял ему, ибо при всем при том Клиффорд воспринимал его творчество как должно, и, что бы там еще ни произошло, он, конечно, не поступит на манер иных коллекционеров – не отправит картины в подвал какого-нибудь банка на хранение. Ведь для художника это равносильно тому, что его ослепят и лишат слуха.

И вот теперь Клиффорд сделал именно это. Причем вовсе не потому, заверил себя Джон Лалли, когда очнулся от забытья и узнал, что картины увезены, – вовсе не потому, что заботился об их сохранности (они благополучно выдержали уже много таких бурь, и даже кромсая «Лису плюс куски кур», он уже создавал новый, лучший вариант в своем воображении), а из мести. Джон Лалли, нищий художник, взламывает, разносит в щепки дверь спальни Клиффорда Вексфорда, набрасывается на него… нет, это не было забыто и уж тем более прощено! Вот именно. Только поэтому восемь чудесных картин замурованы теперь в подвалах «Леонардо», а Клиффорд только улыбается, небрежно говорит: «Это же ради самого Джона Лалли!» – и вновь опрокидывает его беленькую дочку на черные сатанинские простыни. Это кара художнику!

Прошло пятнадцать дней, прежде чем Эвелин осмелилась прокрасться в «Яблоневый коттедж» и вновь взяться за стирку и за уборку, а в нормальную колею жизнь там более или менее вошла только еще через три месяца. Тогда Джон Лалли взялся за «Похищение сабинянками», изобразив их ненасытными гарпиями. Идея дурацкая, но воплощена прекрасно и на стене курятника в надежде, что это спасет ее от подвала «Леонардо». Пусть лучше ветер и дождь не замедлят полностью стереть все краски.