Клиффорд, Хелен и Эдвард вели счастливую жизнь в особнячке на Орм-сквер в ожидании развода. К тому времени «живут вместе» уже пришло на смену «живут во грехе», и никто бровей не поднимал – сетовала только матушка няни. Она-то надеялась, что ее дипломированная няня-дочь (какая квалификация! Какие расходы!) в лучшем случае кончит местом в штате члена королевской фамилии, а в худшем – в семье банкира, а что вышло, вы только подумайте! Однако няня Энн любила Эдварда, а Эдвард любил няню Энн, – и к лучшему, если вы еще не забыли мои слова о том, что дети влюбленных всегда сироты. Подрастая, Эдвард становился все более похожим на Саймона, чего и Хелен, и Клиффорд старались не замечать – впрочем, няня Энн, к счастью, решительно утверждала, что он вырастет очень высоким, а упомянутая выше квалификация делала ее предсказание неопровержимым.

Клиффорд и Хелен по ночам лежали, переплетясь, в своей предбрачной постели, словно опасаясь, что внезапно появится какой-нибудь демон, расплетет их и снова разлучит. Однако над кроватью, видимо, витали одни ангелы и рассыпали благословения.

Случилось нечто невероятное. Вот таким образом. Клиффорд проходил по Кэмден-Пассидж мимо магазинчика Роуча, торговавшего всяким хламом, и увидел в витрине картину, зажатую между довольно милым бело-голубым старинным кувшином и поддельно ремесленным оловянным подсвечником (только подумать, что вы могли в те годы приобрести за горсточку пенни! Впрочем, деньги с тех пор изменились, шиллинги и пенсы исчезли, а с ними и серебряные трехпенсовики, которые запекались в рождественские пудинги). Картина была без рамки, примерно 24 дюйма на 18, и до того грязная, что на ней почти ничего нельзя было различить. Клиффорд вошел, несколько минут торговался с владельцем из-за оловянного подсвечника и купил его за 4 фунта, заплатив вдвое больше, чем Билл Роуч (выпускник Итона, который пристрастился к ЛСД, бросил заниматься вычислением налогов и взялся за торговлю старыми вещами) рассчитывал за него получить. Затем небрежно спросил, что это за картина. Роуч, который постиг все приемы и ухищрения с полнотой, доступной только члену банкирского рода, тотчас насторожился.

– Пожалуй, я не так уж склонен с ней расстаться, – сказал Роуч, извлекая ее из витрины без особых церемоний и ожидая короткого вздоха, который выдал бы знатока, заинтересовавшегося отнюдь не просто так.

– Пожалуй, я не так уж склонен ее приобрести, – сказал Клиффорд. – Вряд ли на нее найдется покупатель. А чья она? Художник известен?

Роуч потер правый нижний угол холста. Ногти у него были элегантно наманикюренными, пальцы грязными. Из-под въевшейся копоти выступило В, затем И, затем НСЕ, а затем HT.

– Винсент, – сказал Роуч.

– Винсент? Не знаю такого, – сказал Клиффорд, а поскольку Роуч не был с ним знаком, откуда ему было знать, что его голос стал на два тона выше обычного. – Какой-нибудь дилетант, надо полагать. А что тут, собственно, изображено? Цветы? Взгляните на вот эту линию – на изгиб лепестка – очень примитивно.

Ну а если кто-то скажет вам категорически, что линия примитивна, вы поверите, пусть даже вы и выпускник Итона.

– Сейчас поищем, – сказал Роуч, доставая своего Бенозе – руководство для торговцев картинами.

– Только понапрасну теряете время, – сказал Клиффорд. – Но, разумеется, проверьте. Винсент, значит на «В». Не самая богатая буква.

Роуч проглядел все фамилии на «В», но Винсента не обнаружил.

– Право, не знаю, – сказал Клиффорд. – Мне же придется еще потратиться на рамку. Пару фунтов я, пожалуй, дам. (Опасно предлагать цену выше – Роуч уже насторожился.)

– Так ведь она старинная, и это уже чего-то стоит. Да и вообще я же сказал, что не хочу с ней расставаться. Она мне нравится.

– Пять, – сказал Клиффорд. – Видимо, я свихнулся.

Деньги перешли из рук в руки.

– Откуда она у вас? – спросил Клиффорд, когда картина оказалась в безопасности у него под мышкой.

– Разбирал чердак в Блэкхите у одной старушки, – ответил Роуч, и сердце Клиффорда екнуло: Винсент Ван Гог имел обыкновение прогуливаться пешком из Рамсгета в Блэкхит (и не считать это расстоянием!) в первые годы своего житья в Англии.

– И другие там были? – спросил Клиффорд, но нет, среди кип старой одежды и останков латунной кровати эта картина была единственной. Он купил все оптом за 3,5 фунта и уже выручил 30 фунтов. А теперь эта сумма выросла до 35 фунтов. Недурной процент.

– Но ничего особенного? – нервно спросил Роуч, когда Клиффорд повернулся к двери. Ему стало тревожно – что-то было не так. Никакой торговец не любит оставаться в дураках. Потеря лица много хуже потери денег.

– Всего лишь Ван Гог, – ответил Клиффорд, и Роуч подумал было подать на него в суд, но не подал. Не только он задаром отдал картину, стоящую 35 тысяч фунтов, но и должен был смириться с этим. Он извлек колоссальную прибыль из невежества старушки, а Клиффорд извлек колоссальную прибыль из его невежества. Он не поделился этой прибылью со старушкой и не ждал, что Клиффорд поделится с ним. Клиффорд и не поделился. Сейчас картина эта, естественно, стоит десять миллионов. Что тут скажешь!

Это дало массу материала для газетных шапок. Как и следовало ожидать. «Фантастическая находка вундеркинда от искусства!», «Гений в хламе». И для множества статей в престижных журналах. Все, кто был кем-то, узнали про это! Потрясен был и мир антиквариата и подержанных вещей. Все забытые груды старых грязных картин (а тогда в стране их были сотни и сотни, не то что теперь) были перебраны, очищены – но ни один ВИНСЕНТ больше не материализовался. Разумеется, нет. Для такого требовалась клиффордская удача.

Клиффордская удача! Именно это и тешило Хелен и Клиффорда – чистейшая игра случая, ну и предопределенность, доказательство его способности отличить истинное от мишуры: пальцы Клиффорда, уверенно и точно наложенные на великую пульсирующую артерию Искусства. И все это каким-то образом смешивалось с властью любви, восторгами постели, их повторным обретением друг друга – ах, триумф их был неисчерпаем. Картину они не продали – естественно, нет, – а повесили над мраморным камином, и она пылала, она пылала. Нет, конечно, не подсолнухи – но маки.

Джон Лалли, едва узнав, сказал, что Клиффорд заключил союз с дьяволом. Но ведь это известно давно, так почему столько шума?

Хелен сказала Эвелин при тайном свидании – естественно, двери «Яблоневого коттеджа» вновь перед ней захлопнулись – мамочка, если нужны деньги, но Эвелин сказала, что нет. Она выглядит утомленной, подумала Хелен. Эвелин любила малютку Эдварда. Она говорила, что он – вылитый Джон.

Анджи позвонила из Южной Африки и поздравила Клиффорда с его находкой. Она говорила так, словно была искренне за него рада. Видимо, ему придется устроить возрождение импрессионистов. Она дала ему десять лет, чтобы поднять цену винсентовских «Маков» до миллиона. И это минимум. Она выразила надежду, что картина подошла к занавескам Хелен.

Синтия сказала Отто:

– Вероятно, теперь мы будем реже видеть нашего сына.

– Отлично, – сказал Отто и поспешил прибавить: – Что он вернулся к Хелен и счастлив.

Но, по правде говоря, он очень ценил воскресную тишину и покой, которые теперь не нарушались болтовней Клиффорда. Волнения и шум из-за картины Ван Гога он находил вульгарными. Ван Гог жил и умер в нищете и безвестности: если последующие поколения отзываются на его творчество, это одно, но что они на нем наживаются – совсем другое.

– Может быть, у них будут дети, – сказала Синтия с надеждой. Она уже не чувствовала себя такой молодой, как некогда. У нее не было любовника. Молодые люди имелись в изобилии, их все еще ничего не стоило обворожить и поразить, но теперь она ощущала унизительность ситуации для себя и для них. На руках у нее появились пигментные пятна. Просто это больше не звучало. Но в вакуум, оставленный их исчезновением, словно бы ринулась старость. Синтия чувствовала, что на этот раз, если Клиффорд и Хелен поручат ей свое дитя, она сумеет уделять ему больше внимания. Жизнь Нелл была такой короткой! Знай она заранее, так вела бы себя совсем по-другому – насколько снисходительнее к Хелен была бы она! Как мать, она предала Клиффорда, не дала ему той любви и заботливой поддержки, в которых нуждается ребенок, – конечно, не только она, но и Отто. Ей нужен был еще один шанс с другим ребенком, а тем временем все свое внимание она отдавала Отто. Но именно тогда, когда она отказалась от упоения тайными интригами, Отто вновь обратился к ним. Приезжали незнакомые люди с сообщениями, которые ей слышать не полагалось. На его лице было отвлеченное и многозначительное выражение, раздавались телефонные звонки и внезапно смолкали, и Отто исчезал из дома ровно через столько часов, сколько было звонков. Ну, что же, это его омолаживало. Она не думала, что ему угрожает хоть какая-то опасность. А внизу Джонни распевал, начищая медные бляхи лошадиной сбруи, и, казалось, говорил и думал чуть быстрее обычного.

Хелен вернулась в колледж и прослушала курс по рисунку на тканях. Клиффорд не возражал. Ведь дни, когда она была его девочкой-женой, прошли. А он, сам того не замечая, многому научился у Фанни, Элизы, Бенты и так далее, и особенно у Фанни. Он часто вспоминал Фанни. Она восстала на него и проиграла, но он прислушивался к ней гораздо больше, чем она замечала. И у нее был прекрасный вкус. Где она работает теперь? Она накопила опыта и могла бы оказаться очень полезной для «Леонардо».

Клиффорд написал великолепную книгу об импрессионистах, цена ее была 20 фунтов, цифра в те дни невероятная даже для книг об искусстве, но раскупалась она нарасхват. Гарри Бласт, телевизионный художественный критик, разнес ее с такой яростью (он все еще не простил Клиффорду дурацкого положения, в которое тот его поставил) за дешевое популяризирование, что все тут же кинулись ее покупать. Врагов полезно иметь, но – только на телевизионном экране.

Дела «Леонардо» шли гладко. Анджи держалась в отдалении, выставка Рембрандта побила все рекорды посещаемости. Затем ретроспектива Дэвида Феркина – а это был смелый шаг: впервые современный художник занял Большой зал – затмила успехом даже Рембрандта. У «Леонардо», как и у Клиффорда, все оборачивалось удачей. Королева открыла новое крыло, где эксперты на общественных началах оценивали произведения искусства и давали свои заключения к вящему негодованию антикварных торговцев, которые наблюдали, как прибыли уплывают у них из-под носа, потому что публика становится просвещеннее. Три недурно сохранившиеся городские особняка первой трети XVIII века были снесены, чтобы очистить место для нового крыла из новейшей марки железобетона, но подобное происходило все время, и никто не протестовал, во всяком случае, рьяно. Ведь куда ни глянь, старый Лондон вокруг был, казалось, неисчерпаем. Можно было сносить его без передышки, даже не замечая…

Как только развод Хелен с Саймоном был окончательно утвержден, Клиффорд и Хелен сочетались браком в кенсингтонской регистратуре. Очень тихо – по следующей причине: за неделю до церемонии умерла Эвелин.