Любовь!

— Любовь, — важно говорит Джемма Эльзе, — это то, что чувствует молодое, полное сил создание, когда его поиски полового партнера близятся к завершению. Избежать этого чувства практически невозможно. Любовь — это инструмент в руках природы, необходимый для воспроизведения и совершенствования человеческой породы. Мы не выбираем себе любовь, мы любим тогда, когда «чуем» свою пару. Наши гены издалека узнают партнера, как узнают друг друга по голосу кошки. Поэтому, — продолжает Джемма, — я не спрашиваю у тебя, Эльза, почему ты любишь Виктора. Я просто принимаю это как данность. Может быть, твоим голубым глазам стало необходимо слиться с его зелеными, чтобы на свет появилось тихое, сероглазое существо — ваш ребенок.

— Не знаю, — качает головой Эльза. — Но мы оба пока не хотим детей. Это было бы опрометчиво, даже неразумно.

— То есть вы с Виктором собираетесь присоединиться к нашей огромной армии? — поднимает брови Джемма. — К армии тех, кто из возрастных соображений, кто из принципиальных, кто из страха, а кто просто по нездоровью вынужден жить, попирая закон продолжения рода? — Джемма повышает голос. — В этом случае любовь будет для тебя тем же, что и для меня, — чувством, которое мы испытываем к тем, кто способен мучить нас. Ты этого хочешь в жизни, Эльза? Эльза, ты слышишь меня?

— Хэмиш мучает тебя? — в ужасе спрашивает Эльза.

— Да. Он мучает меня, потому что делает деньги, которые я трачу. Он мучает меня, потому что жалеет, потому что его душевные увечья гораздо страшнее моих физических. Он мучает меня своей усталостью, болезненностью и подавленностью, так что я оказываюсь невольной виновницей его страданий, и что хуже — соучастницей. Он мучает меня неприязнью к моим друзьям, а я отвечаю ему тем же. Он мучает меня, упорно покупая антиквариат, вместо того чтобы предоставить это мне — не так много у меня радостей в жизни. Но я люблю его и не ропщу, а принимаю эти мучения. Я знаю, он мучает меня, только потому что любит. А нет большей награды женщине, чем жить с любящим и любимым мужем. К тому же Хэмиш не изменяет мне.

Джемма улыбается Эльзе благодушной улыбкой счастливой супружницы, хоть и прикованной к инвалидной коляске. А Эльза улыбается Джемме мерзкой улыбкой дочери, которая единолично присвоила себе отцовскую любовь.

Джемма все улыбается.

Эльза любит! Как же она любит! Она вся превратилась в любовь.

Эльза любит свою мать, но отвечает ли мать тем же? Эльза сомневается. Шейла сейчас со своим муженьком, Эльзиным отчимом, пьет джин с тоником в баре. На голове у нее новая прическа — «перьями», в руке сигарета. Она смеется и кокетничает, будто никогда не была матерью семерых детей, будто старшая ее дочь не сбежала из дома к женатому мужчине, чтобы спать с ним на антикварной кровати и гадать, а пустят ли ее когда-нибудь на порог родного дома.

— Я не стану тебя держать. Ты уже взрослая, — говорила тогда Шейла. — Беги за этим мужиком, бросай хорошую работу, бросай родительский кров, махни рукой на свое доброе имя, ломай жизнь несчастной женщины, если это уж так приспичило тебе. Но не вздумай прибегать ко мне с ворохом грязного белья. Я тебе ничего не должна. Ах, Эльза, Эльза, что это нашло на тебя?

Любовь.

И с Шейлой такое было однажды. А потом, пожалуйста, дочь во чреве. Эльза. Но это было давным-давно. Шейла, правда, все помнит: отцом Эльзы был высоченный, здоровый блондин, моряк в отпуске. На холме, в траве, где была зачата Эльза, покачивались золотые монетки одуванчиков. Голубое небо — и голубые глаза, золотые цветы — и золотые волосы. Первая — из семи. Лучшая, самая любимая. Шейла любит Эльзу.

— Иди куда хочешь, но не думай, что я дала тебе благословение. Нет, Эльза. И не смей приходить под Рождество к моему порогу с жалобами, что он вернулся к своей благоверной.

— Он не вернется, мама.

— Не называй меня мамой. Тебе лучше быть сиротой без роду, без племени. Двойной джин с тоником, пожалуйста, и не забудьте лед и лимон.

Виктор, сердце мое, любовь моя, Виктор. Не дай мне слышать, не дай мне видеть, не дай мне помнить, не дай понять. Виктор, унеси меня в дали далекие, где ей не достать меня, куда не докричаться. Будь мне матерью, Виктор, будь отцом, будь светом, будь всем, будь мною отныне и во веки веков. Аминь.

Эльза любит Виктора сильнее, чем боится Джеммы.

Но Эльза любит свою мать. Эльза хорошая девочка. Она открывает рот, чтобы доложить Джемме о замыслах ее супруга и о своем решении на этот счет, но рядом возникает Виктор. Эльза молчит.

— Жара! — говорит он. — Как ты поддерживаешь влагу в своих угодьях, Джемма? Водопровод разобрала на части?

— У нас много подземных вод. Есть колодцы и своя ирригационная система, — отвечает Джемма. — Теперь я вынуждена оставить вас, голубков. Мне надо заняться именинными пирогами для Уэнди и Эльзы. Печь, разумеется, буду я сама. Беда азиатской прислуги в том, что ни за деньги, ни даром они не сделают приличный бисквит.

Как легко умеет Джемма исчезать, с завистью думает Эльза. Нажмет кнопку — и уплывает. А Эльза уходя или покраснеет, или споткнется, или выберет такой глупый предлог, что обратит на себя всеобщее внимание.

— Неплохо ты преуспела в сделке с Хэмишем, — говорит Виктор. — Никак не ждал от тебя такого энтузиазма.

— Я ничего не сделаю, если ты не хочешь.

— Речь не о моих желаниях, а о твоих. Если не хочешь, я ни в коем случае не буду заставлять тебя. Иначе ты мне этого никогда не простишь. С другой стороны, если хочешь доставить мне радость, доказать мне, что ты сексуально независима и раскована, тогда дерзай. Я двадцать лет прожил с Дженис, она была верна мне, я был верен ей, а в результате оказалось, что все это вздор. Кроме обоюдной досады ничего не осталось. И если я о чем жалею, так о том, что Дженис все эти годы считала, будто обязана быть мне верной. Мы просто посадили друг друга в тюрьму, своими же руками.

— Ты хочешь сказать, что всю жизнь был верен Дженис? А как же бесконечные романы с секретаршами? Ты сам говорил.

— Я изменял телом, но не сердцем. Ты не представляешь, как давило на меня чувство вины. Это было невыносимо.

— А я просто подвернулась под руку после твоего разрыва с Дженис, — жалостливо говорит Эльза. — Так я и думала.

На лице у Виктора отчаяние.

— Ты недооцениваешь и себя, и меня. Не выношу, когда ты такая, Эльза… циничная, вульгарная…

— Я просто стараюсь смотреть правде в лицо.

Старается? Что же, пусть. Правда горькая, неприятная. Виктор берет Эльзу за руку. Рука дрожит.

— Я не хочу быть виновником твоего несчастья, Эльза. На моей совести уже есть Дженис. Я не хочу повторять ошибок.

Ланч подействовал на Эльзу благотворно, так же как успокаивает самого нервного пассажира бесплатная трапеза в самолете. Даром доставшееся благо уравновешивает душевные потери человека, поднявшегося в воздух, ибо ни один из нас не может быть полностью уверен в безопасности железной птицы.

Прямо к бассейну прислуга выкатила стеклянный столик на золотых колесиках. Ланч состоял из прозрачного заливного, поданного в уотерфордских хрустальных плошках, из взбитых сливок, икры, холодного языка и салата.

— Кулинарные вкусы этого дома так же безнадежны, как и антикварные, — замечает Виктор.

— Может быть, и в этом ты окажешь Джемме консультационные услуги, — откликается Эльза.

— Надеюсь, ревновать ты не будешь, — бормочет Виктор. — Это, по меньшей мере, неуместно. О, Боже, средних лет женщина-инвалид…

Действительно Эльза сглупила.

— Виктор, — спустя несколько минут говорит она, — что такое предстательная железа?

— Нечто, с чем бы я не хотел иметь дело. У некоторых мужчин с возрастом появляются патологические изменения в ней. Нарушается мочеиспускание и половая функция.

Эльза лично не имела дело с мужчиной, у которого были бы проблемы с эрекцией. Если учесть, что единственным ее сексуальным партнером был Виктор, она скорее была знакома с трудностями противоположного рода. Ее любовнику, например, немалых трудов стоило урезонить рвущуюся в небо мужественность и дождаться более-менее подходящих условий для совокупления. Но у Марины была подружка, чей парень страдал временами мужским бессилием, так что нельзя сказать, чтобы Эльза в этом вопросе была полностью несведущей. Марина исправно снабжала ее кошмарными историями о внезапно обмякающем пенисе и следующим за этим смятении. Эльза с Мариной, радея о счастливой сексуальной жизни подруги, даже читали все подряд женские и эротические журналы в поисках совета или хотя бы информации. Марина проявляла в этом особое рвение, но, похоже, несчастная подруга недостаточно ценила ее подвиги.

— А почему ты вдруг заинтересовалась? — спросил Виктор.

— Да так…

— Должно быть, тяжело мужику лишиться возможности физически демонстрировать свои чувства, — сказал Виктор. — Хвала небу, у меня никогда не было таких проблем.

Пока Виктор со своей любовницей сидели в саду миллионера Хэмиша и поедали заливное и икру, супруга Виктора Дженис и их дочка Уэнди сидели у себя дома, в лондонском предместье, и прямо с газеты поедали холодную рыбу и чипсы. Они уже расправились с огромной бутылкой томатного сока и прикончили запасы морской соли, оставшиеся еще со времен семейной жизни Виктора. Обе женщины едят руками. Все столовые приборы давно покоятся в кухонной мойке вместе с тарелками, стаканами и составными частями дорогостоящего электромиксера.

Радио на кухне орет на всю катушку, хотя никто не слушает его. В коридоре и холле горят все лампы, хотя на дворе давно белый день. Старательно работает телевизор, хотя еще совсем рано и показывают сплошную муть.

Уэнди, которой лет почти столько же, сколько Эльзе, но которая отводит глаза от стендов с эротической литературой, до сих пор не сняла ночную рубашку и халат. Уэнди неинтересная, пухлявая, безобидная, ленивая девица, чьи интересы сводятся, пожалуй, только к рукоделию.

— Мам, — говорит Уэнди, — без отца нам не так уж плохо.

— Да, — подумав немного, соглашается Дженис.

— Переживания уже позади. Верно?

— Верно, — кивает Дженис и не глядя ставит кофейную кружку прямо на полированный столик, нимало не волнуясь о возможных пятнах. Вот бы Виктор сейчас выдал ей! Дженис отправляет в рот очередной аппетитный ломтик, нимало не волнуясь о последствиях для своей фигуры.

— Чему быть, того не миновать, — продолжает Уэнди, — и нечего понапрасну нервы трепать. Если у меня нет парня, что же, значит, не повезло мне, а не моему отцу. Кстати, мое лоскутное покрывало приняли на выставку-продажу, но я не собиралась волноваться из-за его «судьбы». Продадут — прекрасно, не продадут — еще лучше.

Так многословна Уэнди, пожалуй, еще никогда не была.

— Считаешь, нам завтра обязательно ехать? — спрашивает она. — Полагаешь, он захочет вернуться домой?

Полагать? Ха! За последние двадцать лет Дженис обсудила с мужем все мыслимые и немыслимые проблемы супружеской и семейной жизни. Полагать ей не нужно. Она чувствует. Она знает.

— Я что-то не так сказала? — поднимает брови Уэнди. Как же она похожа на Виктора! — Просто подумала, что ты, наверное, скучаешь без него, без секса и все такое прочее.

После ухода Виктора Дженис трахалась со страховым агентом, который пришел по иску о протечке на потолке; с доставщиком мебели, что демонтировал суперсовременную музыкальную систему Виктора; а также со всеми, кто попадался под руку. Она обнаружила, что просто не в состоянии противиться своей плоти. Если страховой случай имеет четко оговоренные условия, то такие условия имеет и «сексуальный случай», как то: замужняя женщина, брошенная супругом, стоит беспомощно подле двуспальной кровати; соответственно любой мужчина, оказавшийся поблизости, воспользуется ситуацией и проверит мягкость матрацев. Дженис бросала в объятия незнакомцев какая-то неведомая сила, а вовсе не примитивное желание насолить мужу. Сознание этого утешало Дженис.

Вместе с этим она чувствовала себя увереннее и в бытовом отношении. Виктор считал себя виноватым, поэтому исправно делал взносы по кредитам, оплачивал счета и даже переводил деньги на хозяйственные расходы, которых теперь, считай, нет: Дженис не надо готовить Виктору ужин, не надо угощать его друзей и тратиться на развлечения.

С Уэнди у Дженис тоже проблем нет. Девочка покладиста и добродушна. Участок у дома сплошь зарос сорняками, в комнатах густым слоем лежит пыль, молочник не может допроситься пустых бутылок. Зато Дженис крепко и сладко спит ночи напролет, разметавшись по широкой кровати. Она помолодела и похорошела. Ее думы, ее привычки, ее дитя, ее постель, ее дом — все принадлежит только ей.

— Утро вечера мудренее, — говорит Дженис. — Будешь рыбу доедать? Если нет, с твоего позволения, это сделаю я.

Джемма пригласила Эльзу в свою спальню, которая расположена в восточной башенке. Подниматься туда надо на декоративном лифте. Раскрываются двери, и Эльза попадает в восьмиугольную комнату. Солнечные лучи просачиваются через витражные высокие окна. По периметру комнаты сооружен аквариум, где в жемчужном мерцании пузырьков мелькают золотые и алые шелковые плавники и бесшумно колышутся удивительные подводные травы. Пол устлан мягчайшим ковром песочного цвета, потолок украшен голубоватой лепниной. Всюду в кадушках пальмы и вечнозеленые тропические растения, листья которых мягко перешептываются под действием потоков воздуха, идущего из тщательно скрытого жерла кондиционера. Особую прелесть этим покоям придает нежное журчание мини-фонтана.

— Здесь как на дне морском, — говорит Эльза.

— Рада слышать это, — отзывается Джемма. На ней нечто белое, пышностью напоминающее пенный гребень волны. — Потому что именно таков был замысел дизайнера. Я, правда, здесь все усовершенствовала по своему вкусу. Я считаю, что жилье должно отражать индивидуальность хозяина и дополнять ее. Жилье — это не просто фон для жизни. Ты согласна?

— Да, — отвечает Эльза.

— Во всяком случае, так говорил единственный мужчина, которого я в жизни любила. За исключением Хэмиша, конечно. У тебя вкус к старине и красоте останется на всю жизнь. Ты уже никогда не сможешь вернуться к штампованным коврам и дешевой серийной мебели. Таков эффект первой любви. Ты счастливица, Эльза. Ты ведь могла влюбиться в сумасшедшего автомобилиста, или в яхтсмена, или в оголтелого «гольфомана», и красота твоего будущего оказалась бы под угрозой. Пройдут годы, и ты не будешь жалеть, что в юности встретила Виктора.

— Я и сейчас не жалею.

— Садись, — с любовью говорит Джемма, указывая на пестрый пуфик рядом с коляской, — и я продолжу свой рассказ-предупреждение для распутниц.

— Мне не нравится, что ты так меня называешь.

— А что? У меня и в мыслях нет обидеть тебя. Но единственно разумный путь есть у хорошенькой девушки без образования — это найти мужчину и выжать из него все, что можно. Где сейчас была бы я, если бы не Хэмиш? Не так плоха жизнь в инвалидной коляске для богатой женщины, но для неимущей… Страшно представить. Я просто пытаюсь помочь тебе избежать тех ловушек, в которые попалась я. Возьмем, например, мисс Хилари, ту несчастную женщину из агентства, которая нашла мне работу. Я слышала, что она потом покончила с собой. Мисс Хилари всю жизнь работала на износ. Жених ее погиб на войне. А не забывай, что та бойня унесла жизни тысяч мужчин и на всех женщин их просто не хватало. А уж тем, у кого большой нос и громоподобный голос, не на что было рассчитывать. Сегодня иные времена, иные нравы: девушки могут привередничать и выбирать. Взгляни хотя бы на себя, Эльза! Мисс Хилари, разумеется, не была распутницей. Она всю жизнь билась, чтобы удержаться на плаву, но в результате попала в ледяной омут, где и над водой-то дышать было нечем, такая была там гниль. Думала, она сдалась. Сделала последний выбор и ушла навеки. А я с ее подачи нашла местечко потеплее. Думаю, сама она переживала, что берет грех на душу и посылает провинциальных дур в «Фокс-и-Ферст» в качестве обнаженных моделей, будто бы из любви к искусству… Хотя они и без ее помощи туда пробились бы. Скажи, а ты согласилась бы нагишом демонстрировать драгоценности для фирмы Виктора, как это делала я для мистера Фокса?

— Если бы он этого захотел — да.

— Ты сделаешь все, что он захочет?

— Да.

Похоже, действительно сделает. Грядущая ночь заполонила разум Эльзы. Она уже чувствует тяжесть хилого мужского тела, рвущегося познать ее плоть. Она ждет этого и одновременно боится. Она как пациент перед хирургической операцией, который ждет назначенного часа, торопясь избавиться от болезни, который предвкушает даже внимание и заботу к себе, но который в то же время панически боится наркоза, скальпеля, боится страданий после пробуждения, если пробуждение состоится.

Ложись ближе, Хэмиш. Вот так. Не жалей себя сегодня, а хочешь — не делай ничего. Только поделись своей жизнью, своей силой. А ты бываешь здесь по ночам, Хэмиш, в этой комнате, ты ложишься на эту задвинутую в угол, будто ненужную кровать под полупрозрачной кисеей? Ты ложишься рядом с Джеммой? И как тебе ее сухие, безжизненные ноги? Ты раздвигаешь их с вожделением или отвращением, силой или нехотя? Или ты вообще не приходишь сюда? Может быть, ты прекрасный, но чисто декоративный супруг, и тебе чужда ночная страсть…

Хэмиш, Джемма принадлежит тебе, а ты Джемме, ибо муки, которые ты причиняешь ей днем ли, ночью ли, она называет любовью.

Но ты, Хэмиш, взойдешь на мое ложе. Так повелел Виктор. И я, наконец, обрету власть и над ним, и над Хэмишем, и над Джеммой… и над собой.

И стану свободна.

И если я понравлюсь Хэмишу, то он, возможно, даст мне денег. Тогда я смогу купить новые джинсы и увлажняющий крем без предварительной дискуссии с Виктором о преимуществах различных джинсовых фирм или о пользе и вреде косметики. Нет, лучше я все деньги переведу Шейле. Скоро учебный год, младшим наверняка требуется обувь, и Шейла сейчас, небось, из сил выбивается, зарабатывая на нее. Шейла не передает обувь от старших к младшим, а покупает новую, она считает, что ношеная чужая обувь портит ногу.

Ох, мамочка, что же со мной происходит… Джемма улыбается Эльзе ласковой улыбкой. Эльза не в состоянии смотреть ей в глаза.

— Мне было столько лет, сколько сейчас тебе, и я ради любви готова была на все. Кстати, работа у «Фокс-и-Ферст» была хороша по всем статьям. Тебе Виктор достаточно платит?

— У меня нет определенного жалованья. Если мне что-то нужно, он всегда дает деньги. Он очень щедрый.

— А он зарегистрировал твою страховую карточку?

— У меня ее нет.

— О, конечно! Зачем она тебе? Гарантия твоего будущего — Виктор. И для Дженис он тоже был гарантией. Впрочем, у тебя есть жилье, не сырое, не холодное, не жаркое, пыльное, разве что, но антиквариат требует жертв. В этом смысле мне в юности тоже повезло. Комнату мне найти, не удалось, и я поселилась в доме Мэрион. Мы жили с ней в одной спальне. Так она захотела. Она привыкла делить ее с бабушкой, но старушка начала страдать недержанием мочи, поэтому пришлось устраиваться порознь. Мэрион, оставшись в комнате одна, стала нервной. У нее появились ночные кошмары. Как выяснилось, ничего удивительного в том не было.

1966-й год.

Лондонская богема! Желтые «роллс-ройсы» возили поп-звезд на концерт, с концерта на вечеринку, с вечеринки в кабак. Темные стекла скрывают грех. Лондонские студенты! Запах марихуаны стоял в кинотеатрах, в автобусах, в ресторанах. Догоняли старших и школьники. То и дело появлялись на улицах мальчишки с длинными волосами, которых выгнали из респектабельных учебных заведений. Баррикад еще на улицах не было, но гул стоял. Зловещий и восхитительный уличный гомон, который предвещает революцию.

Сладость революции была Джемме неведома. Гул она, конечно, тоже не слышала. Все заглушали удары ее влюбленного сердца. Джемма любила мистера Фокса. Более того, она верила каждому его слову.

Когда в самый первый день в связи с остывшим кофе он сказал Джемме, что жизнь — это творчество, а не испытание, она поверила ему. Мистер Фокс добавил тогда, что творчество — это непременно процесс отбора, и чем отбор жестче, тем изысканнее и дороже результат творчества. Поэтому надо бороться с конкурентами, с остывшим кофе в офисе, с безвкусными розовыми блузками и со всеми прочими явлениями, в которых есть хотя бы намек на несовершенство. Про себя мистер Фокс сказал, что он художник-созидатель, что он в ответе за всю красоту, которой угрожает хаос бытия. Красота рождается только из красоты, утверждал мистер Фокс, потому только красоту и стоит ценить.

— А что же делать с безобразными, некрасивыми вещами? — спросила тогда Джемма.

— Жечь их, ломать, рвать, уничтожать.

— А что делать с некрасивыми людьми? Нельзя же их уничтожить.

Мистер Фокс с печальным вздохом согласился, что люди — это проблема, и тут же поинтересовался, не может ли Джемма сварить ему свежий кофе.

Джемма отказывать не стала.

Мистер Фокс отправился наверх. По лестнице он не шел, как простые смертные, он взлетал, шагая даже не через две, а через три ступеньки.

А Джемма колдовала над кофе. Крышку мельницы она не закрыла как следует и, стоило нажать кнопку, зерна фонтаном брызнули по комнате, будто вырвался из жерла вулкана столб камней и пепла. На шум из кабинета Ферста выскочила Мэрион. Вид у нее был подавленный.

— Все, это последняя капля. Придется теперь подметать. Нет, я бы сразу подала заявление об уходе, — сказала Мэрион; видимо, не в первый и не в последний раз, — если бы не отпуск. Этот мистер Ферст становится совершенно невыносим. Представляешь, он заявил, что надеется, это не он был причиной твоих слез. Это значит как раз обратное — он рад, что довел тебя.

— Я плакала не из-за него.

— Ты ему понравилась, — сообщила Мэрион. — Но ты всем нравишься. Даже мне.

Она взяла метлу и совок и вдруг опустилась на пол, одновременно смеясь и рыдая. Она была в полном отчаянии и напомнила Джемме малышку Элис, которая полдня ревела в кустах и не реагировала даже на предложенные сладости: «Джемма, не бросай нас! Джемма, не уезжай! Ты наш самый дорогой друг!»

Но Джемма уехала.

— Ты должна остаться. Ты же не позволишь Ферсту выжить тебя! — умоляла Мэрион. — Ты же не сбежишь завтра? Ей-Богу, я не вынесу еще одного нового лица.

— Конечно, я останусь. Мне здесь нравится. По крайней мере, не соскучишься.

— Нет-нет, не соскучишься! — обрадовалась Мэрион. — Кстати, если ты ищешь жилье, предлагаю поселиться у нас. Кровать свободная есть. Мои родители с тобой поладят. Я их в последнее время огорчаю. У меня, знаешь ли, появились ночные кошмары. Глаза просто закрыть не могу. Это все после несчастного случая с сестрой Ферста. На меня это ужасно подействовало.

— Несчастный случай? Ты же сказала, что она выпрыгнула из окна.

— Ну да, но оказавшись внизу, она еще была жива, но тут на нее наехала машина. Так что это несчастный случай. Дорожно-транспортное происшествие.

— Нет, это самоубийство. Почему она так поступила? — настаивала Джемма.

— Ей надоело жить.

— Что значит надоело?

— Не хочу говорить на эту тему.

— Скажи, — потребовала Джемма.

Вот она, противная Ханна, отказывалась сказать матери, куда спрятала открывалку. Ханна не выносила консервированных бобов, а напрасно, потому что они составляли базу семейного рациона.

— Мисс Ферст была влюблена в мистера Фокса, — густо покраснев, буркнула Мэрион, точь-в-точь как Ханна, когда наконец открывала правду. — А мистеру Ферсту это не нравилось. Не хочу говорить об этом, Джемма, пойми. Ты же знаешь, какая слышимость в этих современных зданиях. Если ты предложишь моей матери четыре фунта в неделю, она будет очень признательна. А отец по утрам может возить нас обеих на работу. А что, правда, мистер Фокс велел тебе принести ему кофе? Что, прямо в пентхауз?

— Да.

Ладно, достаточно. Мэрион скоро выложит все — как Ханна, которая раскалывалась, когда ее начинал мучить голод.

— Тогда бери поднос. Но, дорогая Джемма, будь очень осторожна.

Джемма закружила по винтовой лестнице. Поворот, поворот, еще поворот. Крут путь к любимому. Вдруг она заметила, что сломала ноготь. Надо быть осторожнее, Джемма. Она решила ни в коем случае не показывать эту руку хозяину. Ведь это отклонение от совершенства.

Пентхауз был восьмиугольным сооружением на крыше здания. Лозы дикого винограда обрамляли снаружи окна. А внутри мистер Фокс создал мини-джунгли: всюду стояли пальмы и тропические растения, из всех углов безмолвно рычали чучела, мягкая мебель была устлана леопардовыми шкурами. «Подлесок», то есть низкие ящики с цветами, травами, издавал десятки птичьих трелей. Самого мистера Фокса видно не было, только откуда-то снизу слышался его голос.

— Кофе? Хорошо. Почему так долго?

Фокс лежал в ванне, в этаком горячем тропическом пруду, вделанном в пол. От темной воды шел мускусный аромат. На поверхности ее покачивались белоснежные лилии, которые касались белых, мускулистых мужских рук. Его глаза были пронзительны и блестящи.

— Я принимаю ванну не для того, чтобы помыться, — сообщил мистер Фокс. — Мне нужно поразмышлять. А моюсь я под душем. Поставь поднос у самой воды, дорогая. И постарайся не моргать и не таращить глаза. Грубо и глупо замечать наготу, а быть нагим — напротив.

— Да, мистер Фокс.

— Тебе нравится моя ванна?

— Наверное, такую сложно чистить.

— Откуда мне знать? — в его голосе послышалось раздражение.

— А лилии из пластика?

— Для меня пластик — самое скверное слово из четырех букв.

Джемма, про себя лихорадочно пересчитывая буквы в слове пластик, опустила поднос, забыв при этом спрятать сломанный ноготь.

— У тебя сломан ноготь, — не преминул заметить Фокс. — Надеюсь, ты не окажешься неряхой. Каждое занятие должно быть оправдано, каждое движение продумано, тогда такие оплошности не будут случаться. Но у тебя прекрасная походка, Джемма, и грациозные движения. Мне это нравится.

— Спасибо, мистер Фокс.

— Не за что, — откликнулся мистер Фокс и погрузился поглубже в воду. Лилии пришли в движение, расступились, и под ними появились неясные очертания обнаженного белого тела, чья мужественность не оставляла сомнений. Джемма давно привыкла видеть нагие женские тела, но не мужские, так как вообще редко сталкивалась с сильной половиной человечества, если не считать учителей, доктора, дантиста и усопшего мистера Хемсли, чья душа так и не покинула родных стен.

Малышка Элис часто натягивала вместо юбки брюки, утверждая, что так во сне велел ей папа.

Малышка Элис никогда не видела отца во плоти, но была близка с ним душами.

Вид белого, разнеженного, обнаженного мужского тела, полускрытого водой, вызвал в сердце Джеммы жалость. Мистер Фокс показался ей беззащитным, как невинная девушка. Может быть, вообще не так велика разница между ними, между мужской и женской особью рода человеческого? Может быть, его чувства, надежды, страдания сродни женским?

Джемма задумчиво улыбалась, глядя на мистера Фокса.

А он улыбнулся в ответ.

Мир замер.

Ловко и быстро вынырнул мистер Фокс из душистых вод и облачил свое белое складное тело в черно-красные купальные шорты, а потом обнял Джемму, так что на ее одежде заблестела влага.

— Какие вкусненькие у твоих ушек мочки, — глухо проговорил он, покусывая их. — Я уже вижу свои творения, сверкающие в них. Но на первый раз хватит. Иди вниз, дорогая, печатай, разбирай досье, делай, что положено. А завтра, когда мы встретимся, постарайся выбрать другую одежду, — соответствующую духу нашего времени. В соседнем доме открыт милый бутик. Надеюсь, они закончили ремонт после той ужасной уличной аварии. В любом случае, загляни туда.

Мистер Фокс, правда, не сообщил, каким же способом Джемме раздобыть новую одежду. Не предложил он и аванса за первую неделю. Мэрион, правда, великодушно позволила ей порыться в бабушкиных вещах, и Джемма выбрала несколько кружевных и оборчатых нарядов, которые в начале столетия носила тогда юная бабушка.

Мэрион жила в Фингли, в доме уютном и благополучном. Родители ее были добры и приветливы. В палисаднике, где бушевал цветной горошек и сушилось белье, царствовали яркие краски такие же, как в офисе «Фокс-и-Ферст», только здесь они выглядели естественно.

Семья садилась ужинать перед телевизором. Под ногами лежал ковер с восточным орнаментом, на окнах висели веселенькие шторы, стены были оклеены веселенькими обоями. Отдыхать можно было на мягких диванах с клетчатой шотландской обивкой. На всех полках и стеллажах стояли сувениры, привезенные из многочисленных путешествий. В основном это были куколки в национальных костюмах. Ручки на шарнирах у них были воздеты к небу, будто игрушечные жители Земли молили о пощаде.

В первый вечер Одри, мама Мэрион, которую дочь заранее по телефону известила о новой подруге, специально пораньше отпросилась с работы и приготовила в честь Джеммы жаркое-ассорти: печень, бекон, бобы, сосиски, перец, помидоры и яйцо. На десерт Одри сделала персики под молочным кремом, на вкус очень странные, и завершила ужин крепким чаем. После этого все покинули дубовый, в форме трилистника стол, на котором остались салфетки с изображением синих итальянских озер. Артур, отец Мэрион, по профессии наборщик, погрузил свое крупное тело в кресло и не торопясь раскурил трубку. Одри устроилась с вязанием в руках рядом, а Мэрион с Джеммой уселись на диване. Мэрион, которая была слишком беспокойна для плотно поевшего человека, пролистывала один за другим туристические проспекты. Джемма безумно хотела спать и пребывала в каком-то полузабытьи.

Потом заговорил Артур.

— Хороший был ужин, мамочка. Хороший, как всегда. С персиками подавали сабайон, Джемма, самый настоящий итальянский сабайон, сделанный на основе бренди, даже не вина. В сон клонит? Ничего, ничего, девушка. Просто среди нас ты ощутила покой, и поэтому хочешь спать. Разве среди врагов человек заснет? А может быть, на сон грядущий еще по рюмочке сливовицы? Как ты на это смотришь, Джемма?

— По рюмочке чего? — удивилась она.

— Сливовицы. Югославская сливовая настойка. В шестьдесят первом мы были в тех краях. До сих пор стоит в баре бутылка старой доброй сливовицы. Она уж загустела, но от этого даже крепче стала. Тебе не холодно, девушка? Ты такая бледная, не то что наша Мэрион.

— Вареная свекла, ты хочешь сказать! — вмешалась Мэрион. — Я была не такая красная, если бы меня ежегодно не прожаривали на южном солнце.

Артур не обратил внимание на слова дочери.

— Тебе не холодно, девушка? Может быть, мне электрокамин включить пожарче?

— Что-то ты разговорился, папочка, — вступила в разговор Одри. — Это не принято. Что подумает о нас Джемма?

— Она подумает, что мы — как все. Так и есть, только мы этого не стыдимся. Гордись тем, что имеешь, и не бойся показать это. Ты помнишь югославские дороги, мамочка?

— И ты называешь это дорогами, папочка?

Разговор между ними то оживал, то затихал, то искрил, как пламя в камине.

Озадаченная Мэрион поглядывала то на одного, то на другого.

— Это были сплошные рытвины, — пояснила Одри. — По кочкам, по кочкам, в ямку — бух. И эта вечная козлятина с кислым йогуртом, от которого меня мутило. Нет, мне не понравилась Югославия.

— В этом году нас ждет Капри, — сказал Артур Джемме. — Наши родственники, сестра Одри и племянница, тоже должны были ехать, но Валери объявила, что выходит замуж.

— А теперь они никуда вообще не поедут, потому что завязались по закладным, — подхватила Одри. — Прежде чем вступать в брак, подумать надо дважды. Опять же пойдут дети, а с маленькими не поездишь. В отелях туристов с детьми не жалуют. Поэтому мы ограничились одним ребенком. И то, мы ничего не знали, пока она не родилась. Что с тобой, Мэрион, детка? Тебя тошнит?

— Похоже на то, — надулась Мэрион.

— Бедная девочка, — вздохнула Одри. — У нее такая депрессия. Ну, ничего, путешествие возродит к жизни наш цветочек.

— Нет, не возродит! — вскричала вдруг Мэрион в раздражении. — А вот кожа вся облезет! Почему мы вечно тащимся на юг? Я хочу в Скандинавию. И никакой пользы нет от этих путешествий, зато от работы столько вреда! Особенно от сверхурочных. Попробуй посиди в этой огромной стеклянной коробке, где в окна ломятся идиотские птицы, а попугаи-придурки вечно таращат свои тупые глаза.

— Нельзя так говорить о меньших братьях, — покачал головой Артур, поглядывая на своенравную Мэрион.

Удивительно, как Земля одновременно может носить Рэмсботлов и мистера Фокса? Могут ли из плоти и крови состоять такие разные люди? Джемме показалось, что она на распутье и что от нее ждут выбора: по какой дороге она пойдет. Дорог было много.

Мистер Фокс или Мэрион с родителями?

Мистер Фокс — это опасность. Семья Мэрион — надежность.

Мистер Фокс, я вас люблю.

Спасите меня, мистер Фокс, от судьбы, которая страшнее смерти. Спасите меня от добрых людей и добрых соседей. Спасите от всего, что желала мне бабка Мэй, чего добилась в жизни миссис Хемсли или невзрачная жена дантиста.

Одри заговорила немного натянуто.

— Не пристало тебе так горячиться, Мэрион. Это отдает примитивной неблагодарностью. У тебя хорошая работа, ты общаешься с замечательными людьми, так что, пожалуйста, больше без историй, Мэрион.

— Каких историй? — заинтересовалась Джемма. Но Мэрион вскочила на ноги.

— Замолчите, вы, все! — закричала она и выплеснула сливовицу веером прямо на восточный ковер и шотландский диван. — Замолчите! Я хочу, чтобы меня оставили в покое. На работе нет покоя и дома нет покоя.

Родители тоже повскакивали. Поднялась и Джемма — из вежливости.

— Что за поведение в присутствии твоей подруги! — молвила Одри. — Что она подумает о нас?

— Да, дочь моя, боюсь, помолчать придется тебе, — добавил Артур. — А если такие речи будут продолжаться, в путешествие ты не поедешь.

— Что, сунете меня в приют? Как сунули кота в зверинец, как сунули в богадельню мою старую бабушку?

— Решение насчет бабушки принимала только ты, Мэрион, не забывай. И сламберлендом была недовольна ты, хотя мыть и скрести все приходилось мне, тоже не забывай.

— Ну будет, будет, — пропел Артур, видно, уже привыкший успокаивать стороны. — А то, гляди, расшумелись. По пролитому молоку не плачут. Жаль несчастную мисс Ферст, жаль старого кота, жаль бабушку. Но жизнь не обходится без трагедий. А у тебя, Мэрион, хорошая работа, хорошее жалованье и хороший шанс шагнуть повыше.

— Это можно сделать и в другом месте, — заупрямилась Мэрион.

— Тебе выбирать не пристало. Вспомни, далеко не все твои оценки блестящи, — заметил Артур.

— Только потому, что вы на две недели увезли меня в отпуск перед самым экзаменом, и после качки на проливе меня просто наизнанку выворачивало…

Джемма сидела, уставившись на огонь, и предавалась грезам. Ей чудилось прикосновение руки мистера Фокса, чудился вкус его губ, чудилось его белое, нежное тело, укрытое лилейной пеленой.

О, мистер Фокс, думайте обо мне, думайте так же, как я.

Я люблю тебя.

Я посылаю тебе свои грезы, свои чувства.

Я ощущаю, как соприкасаются наши души, я наливаюсь твоей силой и отдаю ее обратно, утроенную любовью.

…ты думаешь обо мне…

Я люблю тебя.

Я хочу тебя.

Теперь я знаю, что со мной. Это любовь.

Мистер Фокс, это любовь.

— Пожалуй, сливовицу надо убрать, — говорит Артур. — Это она свой норов показывает. Достанем лучше итальянского вина и представим, что мы уже на Капри, что все беды позади, что кругом солнце, лица друзей, и послушаем Мэрион. Она расскажет нам светские новости, которые завтра будут в газетах.

Майское утро 1966-го года.

Джемма сидела в офисе, где били фонтаны и пели птицы. На улице светило солнце и просили подаяния хиппи, испытывая человеческую щедрость. Мир жил своей жизнью. Враги затаились, на сцену выступила любовь и радость, пусть не без помощи травки. В Нью-Йорке один богатый молодой человек даже выбросил с высоты «Эмпайр Стейт Билдинг» пачку банкнот, протестуя против доставшихся ему в наследство миллионов. И он не был сумасшедшим.

Какой цены достигла ныне честность?

А на высоте своего пентхауза спал в «джунглях» мистер Фокс. Этажом ниже ради его богатства и процветания печатала Мэрион и перебирала бумаги Джемма. Она наконец-то оделась подобающим образом: черное кружевное платье и кремовая шаль с алой вышивкой. Джемма была счастлива, прекрасна и взволнована. Она беспробудно проспала всю ночь в комнате Мэрион, откуда с помощью бытовой химии почти изгнали тяжелые запахи, пропитавшие матрацы. Лучше всего помогло, правда, старомодное дезинфицирующее мыло. Завтрак у Рэмсботлов подавали континентальный.

— Сегодня у нас голландский день, — пояснил с утра Артур, веселый, бодрый, в белой бороде пены для бритья. Одри радушно поставила перед Джеммой кофе, яйцо всмятку, сыр и гренки. За время еды Джемме ни разу не пришлось встать на ноги. И это Джемме, которой три года надлежало стоять и надзирать за Ханной, Гермионой, Генриеттой, Хелен и Элис, чтобы те успели поесть перед школой!

Бизнес, судя по всему, процветал. Джемме пришлось оторваться от бумаг, когда явилась киноактриса с примелькавшимся именем. У нее были большие глаза, нежный взгляд, стройная фигурка и жидкие волосы. Она интересовалась, каким камнем лучше украсить пупок, и один экземпляр даже просила Джемму продемонстрировать, но, учитывая, что бабушкино кружевное платье затрудняло доступ к телу, актрисочка быстренько передумала и отправилась перекусить, как она выразилась. «Обожаю пирожки с мясом» в дверях бросила она и исчезла вместе со своей драной шубейкой без пуговиц, под которой ничего не было.

Мэрион сказала, что ее уход никого не удивит, ибо всему свету известно, что она на бобах. Хорошо, что не пришлось будить мистера Фокса.

Как бы там ни было, первая встреча с миром звезд состоялась, и сердце Джеммы забилось быстрее.

— Знаменитости обладают своего рода аурой, — авторитетно заявила Мэрион. — К нам однажды заходил Мик Джаггер. Так вокруг его головы — светящийся белый сноп! Никогда и ни у кого не видела ничего подобного.

Джемма вежливо выслушала и кивнула. Мэрион, которая вчера была положительной и благоразумной, сегодня проявляла откровенные признаки эксцентричности, которые миссис Хемсли всегда называла нервозностью. Ночью Мэрион вскрикивала, стонала, ворочалась. Джемма во сне фиксировала эти звуки, но была слишком утомлена, чтобы по-настоящему проснуться. Утром Мэрион заявила, что рядом с Джеммой ей спалось как никогда хорошо, поэтому Джемма из деликатности решила не упоминать о ее ночном беспокойстве.

Теперь Мэрион печатала, снисходительно поучая Джемму, а та разбирала почту. Счастливая Джемма! Оказалась на переднем крае жизни.

Солнце светило. Фонтаны журчали. Птицы звенели. У нее в руках жизнь, молодость и чудесное будущее.

На рабочий стол упала тень.

На плечо легла тощая, как птичья лапа, рука.

— Ты из-за меня уже вздрагиваешь? — раздался голос мистера Ферста.

— Нет.

— Лжешь, — отрезал он. — И ни к чему такая неприязнь во взгляде. То, что я говорю, возможно, тебе неприятно, но если бы ты видела себя со стороны, то поняла бы меня. Так?

— Так. Потому что вы платите мне жалованье.

В руке у мистера Ферста Джемма заметила ножичек с резной ручкой. Лезвие его было таким острым и гладким, что казалось тоньше бумаги.

— Острый, — подтвердил он. — Превосходный и красивый нож. Перережет горло не хуже бритвы. Ничего, что я трогаю твои волосы?

— Чего. Даже очень, — сказала Джемма, хотя нож был почти у ее горла.

— А что, в моих руках есть что-то ужасное?

— Нет.

Есть! Есть! Твоя рука старая, холодная, а моя — молодая. И это чужая рука. Хочу руки мистера Фокса. Достаточно?

— У тебя такие мягкие волосы, Джемма. Ты пойдешь со мною обедать?

На помощь! На помощь! Джемме нужна помощь. Потерянная мать, утраченный отец, где вы теперь? Мистер Фокс, как ты смеешь спать? И, наконец, где Мэрион?

Мэрион потихоньку выскользнула из комнаты, стоило в ней появиться мистеру Ферсту. Подруга называется! И докторша, и супруга дантиста, и миссис Хемсли, и бабка Мэй — все обманывали. Родная мать умерла — худшее, страшнейшее предательство. Как ты смела умереть, мать!

Тишина. Даже попугаи затихли. Все замерло — ни половица не скрипнет, ни чашка не звякнет. Тишина. Никого. И ничего. Ничего нет между жизнью и мистером Фоксом, между смертью и обедом с мистером Ферстом, только нож, острый как бритва нож. И судя по кривой улыбке Ферста это не похоже на шутку. Снова Джемме кажется, что она на распутье.

Отвага — и смерть.

Малодушие — и жизнь.

Вечный выбор. Джемма выбрала смерть.

— Нет, — сказала она. — Я не буду обедать с вами, мистер Ферст.

Тишина. Дрогнуло лезвие.

Мистер Ферст вздохнул и положил нож на стол.

Значит, шутка.

Конечно. Шеф любит пошутить с секретаршей.

— Даже под угрозой смерти хорошенькая девушка не соглашается пообедать со мной! — простонал Ферст. — Должно быть, я совсем никудышный, старый хрен. Хочешь, я себе перережу горло — сейчас, вот этим ножом? Может, это тебя развлечет?

— Нет.

— Напрасно. Мы, наконец, узнали бы, действительно ли этот нож такой острый, как кажется. Это очень ценная вещь. Тонкая работа! Мистер Фокс сделал его нам всем на радость. Но, скорее, эта вещичка для вскрывания глотки, нежели конверта. Может, все-таки испробуем? Сделай одолжение! Мы убедимся, что нож оправдывает себя. А что такое, в конце концов, жизнь по сравнению с произведением искусства? Как говорит мой партнер Леон Фокс, жизнь коротка, искусство вечно.

Леон. Значит, его зовут Леон. Вот каким именем нарекли его при крещении. Значит, у него была мать (или есть!), значит, есть прошлое. Но Джемме важно было настоящее, в котором на темной воде покачивались белые лилии, и будущее. Джемма любит тебя, Леон Фокс. Полюби и ты ее.

— Нет, — сказала тогда Джемма. — У искусства теперь короткий век: мерцание телеэкрана, мазня на холсте…

— Не буду я резать себе горло, — успокоился Ферст. — Буду жить хотя бы ради того, чтобы слушать твои мудрые речи. А если мистер Фокс пригласит тебя пообедать, ты пойдешь?

— Да.

Мистер Ферст быстро облизнул губы.

— Я позволю себе дать один совет…

— Перестаньте трогать меня.

— Это простое человеческое прикосновение! Это проявление благожелательности и заботы. Уверяю тебя, это не примитивное хватание, от которого часто страдают секретарши и которым грешат многие шефы. Я хотел сначала… но ты меня сразу поставила на место. Я прикасаюсь к тебе по-отечески, Джемма. Своих детей у меня нет. Наверное, ты хочешь иметь детей?

Его голос был хриплым и резким, каким ни один отец не говорит с дочерью.

— Конечно.

— Конечно. Ответ очевиден. Но позволь предупредить тебя. Мир очевидных вещей полон опасностей. Я слышал, ты остановилась у Мэрион. Удерживать тебя не могу, но помни, что Мэрион — неуравновешенная девушка. Она проходила курс лечения у психиатра… кстати, нашей фирме пришлось оплатить это. Потому что непросто найти добросовестную постоянную сотрудницу. Мы готовы во всем помогать персоналу.

И мистер Ферст вернулся в свой кабинет.