Два дня Хомер не упоминал о том, что Джейсона надо показать врачу. Изабел тревожила работа, тревожила жизнь. Она наблюдала за Джейсоном, стараясь уловить признаки отклонений. Если пристально наблюдать за любым ребенком, потеряв в него веру, он может показаться психически неуравновешенным и злобным. Наивность будет выглядеть намеренной, обаяние — сознательно пущенным в ход, шумное, внезапное выражение чувств — завуалированной атакой. Изабел все это знала и успокаивала себя. Джейсон — шестилетний мальчик, который ведет себя так, как и положено шестилетке, он ни палач ее, ни жертва.

И тем лучше, ведь, если бы Джейсон действительно страдал психозом, устранить который могла лишь правда, ей пришлось бы начинать раскопки в самом основании совместной жизни с Хомером, а этого ей не хотелось. На карту были поставлены материнская гордость и личный интерес. Ради них всех, ради всей семьи Джейсон должен быть бодр телом и духом.

Дэнди Айвел произнес речь о честности, неподкупности, стойкости и верности. Ее транслировали по британскому телевидению. Изабел переключила программу. Хомер сказал: «Этот человек обрушивает на нас абстрактные понятия, как каратист удары, чтобы удивить и напугать». «Угу», — сказала Изабел.

Изабел, Хомер и Джейсон отправились в Уэлс, погостить у друзей. Ян и Дорин Хамбл сменили жизнь на Уордер-стрит (где Ян был модельером, а Дорин кинорежиссером) на разведение овец в глухом углу Уэлса. Их потрепанный грузовичок был залеплен противоядерными плакатами, дети ходили в жестких одеяниях, связанных на толстых спицах из крашенной дома овечьей шерсти: их тощие ручонки, заключенные в рукава, как в футляр, двигались с большим трудом. Сидя на щелястом деревянном полу, они громко ревели.

Джейсон обиделся и накинулся на них с кулаками; не помогли ни укоры, ни объяснения.

— Джейсон, они же маленькие. Прекрати, пожалуйста.

— Джейсон, это их дом, их игрушки. Они не понимают еще, что надо делиться. Они не ходят в школу, как ты.

Дорин учила детей дома, — она получила специальную подготовку. Вероятно, она не хотела подвергать их жестокости таких испорченных детей, как Джейсон.

— Джейсон, если ты немедленно не прекратишь, придется отправить тебя в постель.

Но когда Изабел попыталась его уложить, Джейсон, напуганный мраком и тишиной, впал в истерику и обхватил ее руками и ногами, как щупальцами. После того, как он немного утих, Хомер отвел его в пристройку, чтобы помыть в металлической ванне, которую наполняли вручную из цистерны, нагреваемой, очень слабо, при помощи солнечной батареи. Но Джейсону не понравилось, что там сидела на яйцах наседка, она (по словам Хомера) напугала его, и, пытаясь вырваться, чтобы не попасть в ванну, мальчик укусил отца, а затем отрицал это, несмотря на след от укуса на ноге Хомера.

— Он плохо переносит дорогу, вот и все, — беспечно сказала Изабел, — и девочки — Яна и Дорин — щипаются, дуются и ноют, и, хотя не поднимают такого шума, как Джейсон, причиняют не меньше беспокойства; они нарочно стащили его игрушечный трактор и где-то спрятали.

— Но они не кусаются, — сказал Хомер. Он согласен, его ужас перед этим нелеп. Ребенку может казаться вполне разумным пустить в ход зубы, чтобы достичь своей цели (в обоих смыслах), но при всем при том его, Хомера, это очень расстраивает.

Ночью, после возвращения в Лондон, Джейсон намочил в постель. Хомер сдернул простыни, прополоскал, перевернул матрас.

— Изабел, — сказал он, — не надо закрывать глаза. Ты же видишь — он расстроен, что-то мучит его, ему надо помочь. Что тебя тревожит? Какую ты чувствуешь за собой вину? Я этого не понимаю. Это так на тебя не похоже.

— Я не хочу, чтобы его называли дефективным, — сказала Изабел. — Я не хочу, чтобы ему давали таблетки.

— Не будет ни того, ни другого, — сказал Хомер. — Может, ты боишься порицаний. Боишься, как бы не сказали, что неприятности с Джейсоном возникли из-за твоей работы? Но мы оба знаем, что это не так: моя работа может расстроить его не меньше, чем твоя. Мы в равной степени участвуем в его воспитании… не считая того, что с мокрой постелью возиться приходится мне.

Изабел капитулировала. Хомер назвал имя доктора Грегори.

— Кто его рекомендовал?

— Колин Мэттьюз.

Колин Мэттьюз был одним из авторов Хомера. Его политические романы входили в число бестселлеров.

— Но ты не доверяешь его суждениям вообще и в политике в частности, и тебе не по вкусу его стиль. Как же ты можешь доверять его мнению относительно детского психиатра?

— Доктор Грегори наблюдал за его дочкой — Антонией, когда она стала биться головой о стену. Маленькая Антония. Помнишь? Мы с тобой еще ходили к ним на крестины.

— И зря. Это было одно притворство. Вся жизнь девочки построена на притворстве. Отец — фашист, мать — гиена, девочка ходит в элитарную школу. Чего тут удивляться, что она бьется головой о стены.

Изабел знала, что ведет себя неразумно и смешно. Она чувствовала, как ее нижняя губа, и так тонкая и искалеченная, поджимается, становясь еще тоньше и делаясь в результате такой, как у матери.

— Возможно, на это им и указал доктор Грегори, — терпеливо сказал Хомер.

— Скорее всего, она и сама перестала бы, — сказала Изабел. — Не так уж много встречаешь людей, которые бьются головой о стены… или кусают взрослых за ноги, если на то пошло. — Достаточно много — в психиатрических больницах, — заметил Хомер. На этом протесты Изабел кончились. Она позвонила доктору Грегори. Единственное время, когда он мог их принять, было в три часа на следующий день. Изабел согласилась.

Она, конечно, забыла, что ей придется забрать Джейсона из школы до конца занятий. И, когда забирала его, столкнулась с миссис Пелотти.

— Джейсон? Уходит из школы так рано, чтобы показаться психиатру? Почему вы это делаете? Рекомендовал школьный врач? Нет? Тогда зачем вы подвергаете этому ребенка? Не спорю, Джейсон испытывает терпение всех взрослых, но он вполне нормальный ребенок. Он ничем не отличается от любого из нас. Вы тупица? Нет. Ваш муж тоже не тупица. Почему же вы думаете, что у вашего бедного мальчика кочан капусты, а не голова?

Миссис Пелотти была низкого мнения о родителях; долгий опыт общения с ними говорил ей о том, что детям от них один вред. Родители из средних слоев общества слишком их опекают, родители из низов сами по себе источник опасности для своего потомства. Миссис Пелотти брала детей в возрасте трех лет — всех подряд, лишь бы они жили неподалеку. Она брала способных и умственно отсталых, болезненных и крепких, психопатов и уравновешенных, бедных и богатых, забияк и их жертв — и всюду, куда падал ее взор, начиналась энергичная деятельность и возвращалось здоровье. Красное кирпичное здание с высокими гулкими комнатами звенело от детской музыки и сверкало от детских рисунков, и там, куда ступала ее нога, распускались цветы, и живые, и искусственные. Если взор ее не мог проникнуть в каждый школьный уголок и не могла поспеть туда ее нога и, если вместе с мусором, что заносил с городских улиц ветер недовольства, в школу проникало надругательство и подлость, и горе, это была не ее вина и не вина ее предшественников и тех, кто придет ей на смену, когда, наконец, истощив свои силы, она уснет вечным сном.

Только один из каждых пяти учеников миссис Пелотти жил в семье, где мать занималась хозяйством, а отец ходил на работу. Остальные возвращались из школы в пустой дом или их воспитывал кто-нибудь один: отец или мать, или дед и бабушка, или старшие братья или сестры, или приемные родители. У всех была крыша над головой, и обувь — обычно кроссовки — на ногах, но редко когда обувь приходилась им по размеру, а крыша — по вкусу.

Изабел и Хомер отдали Джейсона в школу миссис Пелотти потому, что считали это своим долгом, и потому, что ему там понравилось. Друзья посылали детей в платные школы, где ходили в ярких спортивных куртках и начищенных ботинках на шнурках, и эти друзья обвиняли Хомера и Изабел в том, что они принесли Джейсона в жертву социалистическим, или каким-то там еще, принципам. Изабел и Хомер говорили, что не хотят, чтобы Джейсон вырос со страхом перед жизнью, а для этого он не должен быть от нее в стороне. И, как может общество измениться в лучшую сторону, спрашивали они себя и друг друга, если имущие классы будут цепляться за привилегии для своих детей. Миссис Пелотти, рассуждали они, нуждается в их помощи.

Но, похоже, в это утро миссис Пелотти вовсе не нуждалась в помощи.

— Понимаете, — сказала Изабел. — Он стал кусаться.

— Ну и что? — сказала миссис Пелотти. — Я бы на его месте тоже стала кусаться. Вы слишком много с ним разговариваете. Вы спрашиваете его совета. Вы забываете, что он еще мал, чтобы его дать. Вы обращаетесь с ним, как со взрослым. Ему только шесть лет. Естественно, что он кусается. Словами ему вас ни в чем не убедить. Что ему остается делать?

— Мы еще в чем-нибудь провинились? — спросила Изабел.

— Да, — ответила миссис Пелотти. — Вы всегда опаздываете. Приводите его вовремя и забирайте вовремя. Вы с мужем тратите столько времени, обсуждая, когда чья очередь, что забываете о ребенке. Ну, что ж, ведите его к этим шарлатанам, если вас это позабавит и у вас есть лишние деньги. Не думаю, что это причинит много вреда. У вас есть ненужные вещи? На следующей неделе в школе будет дешевая распродажа. Я в последнее время больше сил трачу на добывание денег, чем на уроки. Но у меня нет выбора.

— Миссис Пелотти, — сказала удивленно Изабел. — Я никогда не опаздываю.

— Один из вас опаздывает, — сказала та. — Возможно, ваш муж. Вы оба так заняты, что ничего не замечаете.

Покончив с этим, Изабел пошла на работу. Миссис Пелотти была не права. Джейсона почти всегда приводили и забирали вовремя, но у миссис Пелотти была манера подстегивать как детей, так и родителей, сильно преувеличивая факты и отправляя тех и других домой с каким-нибудь практическим доступным им заданием. Если тебе пять лет, ты учился завязывать на ботинках шнурки, если тридцать пять — учился не опаздывать.

— И не волнуйтесь, — крикнула вдогонку Изабел миссис Пелотти. — У Джейсона все в порядке. В полном порядке.

Изабел стало легче, угроза отодвинулась. Если доктор Грегори будет играть чисто косметическую роль, ей удастся, показав ему Джейсона, успокоить Хомера, а самой воздержаться от каких-либо признаний. Все еще обойдется.

Вечером Изабел и Хомер пошли в гости к соседям, и на экране телевизора опять был Дэндридж Айвел; он ходил по студии, с легкостью неся — так, во всяком случае, могло показаться зрителям — вес мировых проблем на своих могучих плечах. На этот раз Изабел не могла выключить программу, поскольку Лоренс, как всегда, с нетерпением ждал девятичасовые новости. Пришлось смотреть на Дэнди. Он перестал ходить и повернулся лицом к камере. Заговорил. Голос был низкий, сильный, отчетливый. Изабел подумала, что он немного пополнел, но это ему идет. Лицо его кажется красней, чем она помнила, но, возможно, все дело в американской пленке, дающей искажение цвета при приеме в лондонской студии, и даже, если это не так, чего еще, в конце концов, можно ожидать от политика. Деловые люди обедают слишком сытно, вопреки собственной пользе. Темные проницательные глаза, чуть грустные, говорящие о тяжелых уроках жизни, выученных и усвоенных им, по-прежнему излучали ум и очарование; уголки рта по-прежнему чувственно изгибались, но это не вызвало у Изабел ни желания, ни ревности, пусть губы его все так же хороши. Дэнди казался ей сейчас подобным пейзажу, висящему на стене в детской: когда-то ребенком ты очень его любил, но теперь, став взрослым, видишь его настоящую цену — кричащие краски, нарушение пропорций. Однако, поскольку он пробуждает воспоминания о любви, невинности и восторженном изумлении, лучше совсем о нем позабыть, повернуть к стене. Изабел не хотела о нем думать. Остальные, судя по всему, хотели. Картинка-то оказалась примитивом, и на редкость ценным.

«Политика конфронтации изжила себя, — говорил Дэндридж Айвел. — Мы оставили позади эру «измов»: капитализм, коммунизм, социализм. Мы все — одна раса, раса людей — человечество, и мы должны научиться смотреть друг на друга с добротой. Доброта, вот что должно пронизывать наши отношения друг с другом: белых с черными, нации с нацией, штата с гражданином, мужчины с женщиной, родителя с ребенком. Мы должны вступить в новую эру — эру милосердия. Я имею в виду не мягкость или пассивную терпимость, которая сходит за участие, нет, я говорю о милосердии, с которым отец относится к ребенку: оно включает в себя строгость, дисциплину и, прежде всего, любовь».

— Интересно, кто пишет для него речи, — сказал Лоренс под впечатлением его слов.

— Он сам, — не подумав, откликнулась Изабел. — Во всяком случае, так я где-то слышала, — добавила она.

Дэнди был помолвлен с девушкой по имени Пиппа Ди, — теннисной звездой и пловчихой. Судя по клипам, она была хорошенькая, приветливая, пышущая здоровьем и, на вкус европейцев, без всякой сексуальной привлекательности. По происхождению полька, она унаследовала от своих предков широкое крестьянское лицо, цветущее, благодаря хорошей пище, правильному образу жизни и уходу за зубами, — большеглазое, курносое, с высокими скулами и впалыми щеками. Дэнди Айвел и Пиппа Ди! Смех, да и только. Для лондонцев. Однако все сошлись во мнении, что сама смехотворность этого союза будет способствовать успеху Айвела на выборах. Казалось, выжидая подходящего момента, чтобы явиться в своем истинном виде, власть захотела показать пока другой облик: невинный, простодушный, улыбающийся.

— Джимми Картер тоже когда-то казался смешным, — сказал Хомер. — Мелкий продажный политикан. И киноактер Рональд Рейган многим казался шуткой. А кончилось тем, что обоих их пришлось принять всерьез. Пиппа Ди в качестве первой Леди многих приведет в восторг. Джеки Кеннеди принесла в Белый дом французскую кухню, Пиппа Ди, возможно, принесет теннисные корты и плавательные бассейны. Айвела ждет победа.

«Человечеству угрожает опасность, — говорил Дэндридж Айвел, — которую оно не в состоянии понять. Наш долг пробудить сердце и воображение Америки, чтобы она осознала, в чем заключается эта опасность, и отказалась от мысли уничтожать других, чтобы не быть уничтоженной самой. Первое, что нам грозит, — это смотреть на себя, как на Господствующую Расу; мы должны наконец понять, что мы прежде всего люди, а уж потом — американцы».

— Кусок для европейского рынка, — сказал Хомер. — Дома, в Америке, они вырежут его.

— Ты — циник, — ко всеобщему удивлению, сказал Лоренс. Это он-то, кого все считали скептиком.

«Нет сомнения, — теперь уже говорил комментатор, — что Дэндридж Айвел, сенатор от Мэриленда, рано осиротевший сын лавочника из маленького городка, благодаря настойчивости, энергии, обаянию — некоторые даже добавляют: честности, — достигший вершины политического древа, обладает «искрой Божией» и является самым популярным претендентом в гонках на пост президента. Он выглядит и воспринимается нами, как свежая кровь, более того — молодая кровь. Если ему удастся в ближайшие месяцы «организовать» свой номер и приготовить по собственному рецепту коктейль из высоконравственности Западного побережья, осмотрительности Восточного и респектабельности ортодоксальных Южных штатов так, чтобы все ингредиенты легко слились друг с другом, если он по-прежнему никому не наступит на мозоль и будет всем по вкусу, и при этом не потеряет нашего доверия, то, думаю, мы сможем прямо сказать: наконец-то у нас есть тот, кого ждет вся Америка. Объединяющий фактор. Дэндридж Айвел».

Дэнди повернулся лицом к камере. Улыбнулся. Казалось, он понимает зрителей, разделяет их чувства. «Мы с вами, — казалось, говорил он, — знали тяжелые времена. Но мы не дадим им нас ожесточить; они должны закалить нас, сделать прочными и гибкими, как сталь». «Надо забыть прошлое, — сказал Дэнди Изабел и миллионам других. — Завтра — новый день». Лоренс выключил телевизор.

— Слава тебе, Господи, — сказала Майя, извиняясь перед гостями. — Боюсь, когда дело касается новостей, Лоренс ненасытен.

— Бессмысленно делать вид, будто внешнего мира не существует. Кто остережен, тот вооружен. И, должен сказать, Дэндридж Айвел — лучшие новости, которые мы получали из США за многие годы. Ты, кажется, брала у него интервью, Изабел, когда только приехала в Лондон?

На обед подали беф-Веллингтон и картофельный салат. Холодные закуски были лично принесены бывшей любовницей Лоренса Элен, работавшей в кулинарии на Хаверсток-хилл. Еда лежала в белых коробках, туго перевязанных красной лентой. Французский стиль. Элен тяжело переживала слепоту Майи, чувствуя себя до некоторой степени виноватой, ведь ссора, которая привела рыдающую Майю на улицу, под колеса машины, произошла в основном из-за легкомысленных интрижек Лоренса, в том числе с Элен. Саму Майю никак нельзя было назвать легкомысленной, именно глубина ее чувств, часто замечал Хомер, и заставила Лоренса прыгать в чужие постели, в поисках не столько удовольствия, сколько легкости отношений. Но теперь слепота Майи, так сказать, узаконила глубину ее чувств — слепым разрешается быть серьезными, — и Лоренс стал предан ей душой и телом, а Элен, угнетенная отказом Лоренса видеться с ней и чувством ответственности за несчастье, случившееся с Майей, каждую среду вечером тащилась на гору с жертвоприношениями в виде копченой лососины, итальянской колбасы, беф-Веллингтона и прочих вещей, которые не рассыпаются по тарелке и их легко есть. Элен заботливо и придирчиво отбирала их.

— Предполагалось, что я возьму у него интервью, — поправила Изабел. — Тысячу лет назад, когда он был сенатором, членом комиссии по расследованию коррупции. Я считалась международным корреспондентом. Смешно. Мне даже заказали билет на «Конкорд», но я опоздала к отлету, и меня выгнали из газеты. Я не распространялась об этом. При таких обстоятельствах лучше помалкивать.

Изабел знала: чтобы тебе поверили, ложь должна быть как можно ближе к правде. По крайней мере часть твоей выдумки будет звучать правдиво.

— Возможно, Пиппа Ди появится в твоей программе, — сказал Лоренс. — Персона номер два.

— Не думаю, — сказала Изабел. — Элфик держится как можно дальше от политики.

— По-моему, ваша программа — просто бессмысленная трата сил, не говоря уже об обмане восприимчивой и податливой аудитории, — сказал Хомер. Он не любил Элфика. — К тому же, добиться того, что он хочет, невозможно. В наши дни даже личная жизнь — политика.

— Элфик добивается, — возразила Изабел. — И кто я такая, чтобы спорить с Элфиком? Он — мой хлеб насущный, мое будущее и мой профит.

— А я-то думал, что это относится ко мне, — сказал Хомер, и все рассмеялись.

— Моральные принципы отложим на потом, — сказала Изабел, — когда сможем себе их позволить. За Дэнди Айвела и Пиппу Ди!

На следующий день Изабел и Хомер повели Джейсона к доктору Грегори. Его дом находился в более зеленой части Сент-Джон-вуда. Доктор Грегори оказался высоким человеком со смуглой, жесткой кожей; лицом он напоминал орла и одновременно сову. У него были мягкие манеры. Он внушал доверие. Говорил он медленно, словно все время на свете было в его распоряжении. Изабел, привыкшую к быстрой речи и еще более быстрому ходу мыслей своих коллег, это смущало. Она чувствовала себя подсудимой; он — судья, который доискивается конечных истин, а не тех преходящих, которые были ей знакомы.

— Полагаю, он действительно судит тебя, — сказал Хомер. — И меня. Житейская мудрость гласит, что в неприятностях с детьми всегда виноваты родители.

Доктор Грегори побеседовал с ними троими вместе, затем отдельно с Джейсоном, после него — с Хомером и, наконец, — с Изабел.

— Что он тебе сказал? — спросила Изабел сына.

— Ничего.

— Тогда что ты там делал?

— Ничего.

Джейсон казался очень довольным своим секретом, в чем бы он ни заключался. Изабел почувствовала, что он внезапно вырос, что он удаляется от нее; там, где раньше была расщелина, теперь зияла пропасть. Ее дитя уходило от нее, его вырвали из ее рук; она тянулась к нему, но он равнодушно повернулся спиной. Его жизнь только начиналась. Какое значение имела ее жизнь.

— Что он тебе сказал? — спросила Изабел у Хомера.

— Спросил про мое детство и мою интимную жизнь.

— Что ты сказал?

— Не очень много. Что у родителей был властный характер, а моя интимная жизнь превосходна.

— Спасибо.

— Пожалуйста.

— Моя интимная жизнь? — повторила Изабел за доктором Грегори, когда очередь дошла до нее. — Какое странное выражение. Словно у меня две разные жизни.

— Большинство моих пациентов знают, что я имею в виду, — сказал он, ласково ей улыбаясь. Один глаз у него немного косил. Иногда трудно было сказать, в каком направлении он смотрит.

— Я — не ваша пациентка, — сказала Изабел. — Ваш пациент — Джейсон.

— Рад, что вы проводите различие, — сказал он. — Некоторые из матерей не могут отделить себя от своих детей, и это ведет к всевозможным неприятностям. В чем, по-вашему, дело с Джейсоном?

— Ни в чем.

— Возможно, вы правы. Так какова ваша интимная жизнь?

— Никудышная, — сказала Изабел, не подумав и, сказав это, подумала, что так оно, наверное, и есть. Секс с Хомером был всего лишь приятной гимнастикой, он не был средоточием, центром их супружеской жизни, чем, безусловно, может и должна быть физическая близость. Она позволила себе вспомнить, как это однажды было и, возможно, могло бы быть опять, и с каждым ее словом горизонты ее сознания раздвигались все шире. Там появились тревога и чувство потери, и страх, но и огромная надежда: видение, мысленный образ. Казалось, ей снова восемнадцать. Изабел задрожала, испугалась, что сейчас расплачется.

— И это источник ваших недоразумений с мужем?

— Нет. Из этого источника ничего не проистекает.

— А что могло бы проистекать?

— Дети. — Она снова ответила, не думая. — Но этого я не могу, — добавила она. — Джейсона и одного более чем достаточно, к тому же и Хомер — единственный ребенок, и я, и, по-моему, для нас естественно иметь одного ребенка в семье.

— Но вы не обсуждали этого с Хомером?

— Нет.

— При том, что обсуждаете почти все?

— Да. Непрерывно. До бесконечности.

Мы тоже можем говорить до бесконечности, подумала Изабел, и сказать все, что угодно, и ни к чему не прийти. Ничего, все в порядке. Она снова вернулась в настоящее. Уверенная в себе, хозяйка положения, знакомая с правилами игры.

— Я думаю, вы что-то утаиваете, — сказал доктор Грегори. — Что-то весьма важное. Я думаю, под поверхностью в вашей семейной жизни скрывается ложь, и на нее-то так болезненно реагирует Джейсон. Возможно, это связано с перестановкой ролей между вами и вашим мужем…

— Не перестановка, — поправила его Изабел, — а разделение. Труда. Надеюсь, вы не хотите сказать, что состояние Джейсона вызвано тем, что мы в равной мере выполняем родительский долг?

— Нет, — терпеливо сказал доктор Грегори. — Но мне непонятно, почему вам обоим это кажется так важно.

— О, черт! — воскликнула Изабел. — Но это действительно важно. Как западное общество может выбраться из теперешней неразберихи, если отец и мать не разделяют поровну родительские обязанности? Как мужчина и женщина смогут достичь справедливого равенства?

— Равенство, — ответил он, — возможно, всего лишь средство для отвода глаз. То, что мужчина является активным началом, а женщина — пассивным, находит отражение в устройстве общества почти всех стран мира и во всех вероучениях, в том числе новых восточных учениях, пользующихся таким успехом у молодежи.

— О, черт! — вновь возмущенно воскликнула Изабел у себя дома в тот же самый вечер, обращаясь к Хомеру. — Женофобство, фрейдизм и эта ахинея — Ин-Ян, одновременно. Можешь сам водить к нему Джейсона. Я туда больше не пойду.

Ночью Джейсон позвал ее. Изабел застонала, и к нему поднялся Хомер. Джейсон снова намочил в постель.

— Подожди, доктор Грегори еще заявит, — сказала Изабел, шнуруя кроссовки — она проиграла и снова шла к нему, — что феминизм — это симптом больного общества. Вот увидишь.

— Феминизм вполне законная точка зрения, с которой женщина может рассматривать мир, — сказал доктор Грегори.

— Очень вам благодарна, — ответила Изабел.

— Но как может сын стоять рядом с матерью и смотреть на мир ее глазами? Собственная его эгоистичная природа и любовь к вам приходят в столкновение. Джейсон смышленый ребенок, одаренный богатой фантазией. Вы даете ему представление о мире, никак не совпадающее с реальностью, которая его окружает.

— Не думаю, чтобы дело было в этом, — сказала Изабел.

— Тогда в чем?

Изабел неуступчиво смотрела на доктора и молчала. Он ждал. Снаружи тихо рокотали машины, веселый мальчишеский голос крикнул: «Пока!» Кивало ветвями, царапало по стеклу фиговое дерево за окном, оно принадлежало другому времени, другому месту. Изабел физически ощущала тот барьер в мозгу, который отгораживал ее бывшую от нее сегодняшней. Страсть, влечение, понимание, запертые за этой стеной, вздымались, моля, чтобы их выпустили на волю. То, что теперь сходило у нее за чувства, было лишь жалким подобием того, что она знала прежде.

Конечно, ей ничего не стоило взять себя в руки и предстать перед миллионами зрителей, что она и делала каждый понедельник. Конечно, ей это было нетрудно. Начать с того, что и раньше, еще до того, как она стала появляться на экране, она была всего лишь копией. Хорошей копией, отличить ее от оригинала мог только эксперт, вроде доктора Грегори, но все же копией, подделкой, пародией, насмешкой над оригиналом в силу ее самонадеянности.

— Возможно, я скажу вам в следующий раз, когда приду, — ответила Изабел. — Если приду. Так или иначе, ваш пациент Джейсон, не я.

— Вы интересней, — сказал доктор Грегори, и его блуждающий глаз, левый глаз, вдруг обратился к ней.

Изабел поняла, что именно этим глазом он видел ее насквозь, во всяком случае, если она — копия.

Ложь и обман в сердце каждой матери! — насмехалась, язвила, вышучивала доктора Грегори Изабел в то время как Хомер жарил ромштексы. Он делал это осторожно, включал воздухоочиститель. Изабел поступала более безрассудно — обугливала мясо снаружи на очень сильном огне, так что кухня наполнялась запахом жира и дымом — поэтому последнее время Хомер предпочитал брать эту задачу на себя. Он соглашался, что ее ромштексы вкуснее, но ему противно, говорил он, прибирать после нее кухню.

— Доктор Грегори такой старомодный. У Дженифер Адриан мочится в постель — а ему двенадцать, — и никто не тащит его ни к каким шарлатанам. Просто считают, что он очень крепко спит. Дженифер идеальная мать, домоседка, и все же Адриан мочится в постель.

— Возможно, ему не хватает внимания со стороны отца, — сказал Хомер. — Послушай, на самом деле в твоем сердце есть обман, Изабел? Ты так сердишься, что я начинаю в это верить.

— Нет, — сказала Изабел. — Но я обязательно придумала бы что-нибудь, если бы могла, чтобы меня оставили в покое.

В ту ночь она притворилась перед Хомером, будто испытала оргазм, чего раньше никогда не делала. Это избавило ее от вопросов. Ей вдруг захотелось побыть наедине с собой. В кои-то веки без разговоров по поводу его действий и ее бездействия или противодействия.