Перетягивание ребенка между родителями — вот что творили с малышкой Нелл первые два года ее жизни. Сначала одно, потом другое: то великолепный, сверкающий чистотой и порядком дом ее дедушки и бабушки в Сассенсе; то небольшой и откровенно богемный дом других дедушки и бабушки — по выходным, а между ними на неделе — квартира на пятом этаже в Эрл-Курт; потом, теперь не столь блестящий, однако элегантный дом отца в Примроуз-хилл; затем дом в Машвел-хилл, в котором ее мать стала жить с новым мужем, Саймоном Корнбруком.

Позвольте мне кратко рассказать вам, каким образом Хелен повстречала Саймона Корнбрука и вышла за него замуж. Это был действительно достойный человек, может быть, немного скучноватый, как, впрочем, почти все достойные люди. Он был очень умен и имел диплом первой степени Оксфорда по политике, экономике и философии. Он занимался тем, что писал статьи для цветного приложении к «Санди таймс». Иногда, по согласованию с высшими кругами, он писал для «Таймс» передовицы. Саймон был невысок, с яркими добрыми глазами и круглым лицом, и, хотя ему было немногим более тридцати, сохранил лишь остатки шевелюры, будто биение мысли внутри черепа затрудняло произрастание волос. Он очень и очень отличался от Клиффорда, и, возможно, для Хелен в этом и состоял его шарм. Это — плюс его доброта, внимание, открытость, а также, конечно, состояние, да еще его преданность и физическим, и эмоциональным интересам Хелен сыграли свою роль в симпатиях к нему.

Она не любила его. Она пыталась любить; она почти убедила себя, что любит, но, читатель, она не смогла любить его. Ей нужен был муж, отец для Нелл — защитник ее и ее ребенка от Клиффорда и новой своры его юристов (он отказался от услуг Ван Эрсона). Что касается Саймона, то он любил Хелен, но при этом, я полагаю, где-то в глубине души таил мысль, что она должна быть благодарна ему — и что эта благодарность привяжет ее к нему. Разве он не пожертвовал собой, взяв замуж женщину с почти преступным прошлым и с чужим ребенком? Хотя, конечно, он и не подумал бы заявить об этом вслух! И, конечно, Хелен была благодарна ему.

Да и как она могла быть неблагодарна? Она ценила своего умного, доброго мужа, который, хотя и обладал богемной профессией журналиста, никогда не засиживался допоздна за рюмкой в увеселительных местах; никогда не давал ей повода для ревности; был внимательным, нежным любовником и увозил ее домой из гостей в тот же момент, когда она намекала, что желает уехать. (В те времена, когда она посещала званые вечера с Клиффордом, она даже не осмеливалась попроситься домой, прежде чем он сам не высказывал такое пожелание, как бы ни умирала она от скуки и усталости). В тех местах, где они бывали с Саймоном, публика была более приветлива, менее нервна и менее заносчива (хотя, временами, более проста). Это не были блестящие люди, зато несравненно более приятные.

Хелен была счастлива встретить Саймона: теперь она избавилась от необходимости ежедневно дважды взбираться по пяти пролетам лестниц вместе с еле ковыляющей Нелл (после дня, проведенного на работе за расписыванием мебели в Браш Антик на Бонд-стрит, надо было проехать весь Лондон, чтобы забрать Нелл из яслей, и обратно на Эрл-Курт, на пятый этаж) — о, цена материнской любви может быть непомерно велика, и замужество тогда кажется очень удобным и спасительным.

Будучи холостяком, Саймон Корнбрук купил дом на Машвел-хилл. Дом требовал приобретения обстановки. Саймон поехал на Бонд-стрит, чтобы приглядеть там антикварную мебель (тогда еще существовали такие магазины). Билл Браш повел посетителя в запасники, чтобы показать ему недавно поступивший огромный темно-зеленый буфет, расписанный красными цветами, над которыми, так уж получилось, в этот момент и трудилась Хелен. Она взглянула на Саймона снизу вверх, из своего полусогнутого положения; и Саймон ярко запомнил мазок белой краски у нее на щеке — и все для Саймона было решено, правда, не для Хелен. Да, это похоже на Хелен! Она всегда имела таинственную власть над сердцами и судьбами мужчин — и никакой власти над собственным сердцем и собственной судьбой!

Через месяц они поженились, и дом на Машвел-хилл сразу же был введен в совместное владение, и Эвелин почти сразу же после этого получила свои двести фунтов обратно. Саймон, как я уже отмечала, был щедр, благороден и предусмотрителен.

— Машвел-хилл! — с презрением повторял, бывало, Клиффорд. — Хелен — на Машвел-хилл! Она, должно быть, отчаянно хотела замуж, раз пошла на это. Бедняга Корнбрук! Ну что ж, человек, который покупает дом на Машвел-хилл, большего и не заслуживает.

Теперь Машвел-хилл, читатель, если вы этого не знаете, стал достаточно респектабельным районом, зеленым и процветающим, и расположен он на северной окраине Лондона, откуда открывается чудесный вид на весь город. Но это «спальный» район, и достаточно отдаленный для тех, кто хочет находиться в центре событий. Конечно, ни Саймон, ни Хелен не относились к разряду таких людей, и это отчего-то очень раздражало Клиффорда.

Поэтому Клиффорд отправился в суд с заявлением, что Саймон Корнбрук — распущенный человек и алкоголик, однако не смог собрать доказательств, и обвинение принято не было. (Суд решил, что Корнбрук является просто журналистом — не хуже, чем они все). И Нелл вновь осталась с матерью, но в суде улыбалась всем, особенно радостно — маме, но только не Энджи.

Энджи теперь весьма часто проводила воскресенья в доме Клиффорда, однако весьма редко ее приглашали остаться на ночь. А когда ее приглашали, она чувствовала, что это делается лишь для того, чтобы ее успокоить. Так оно, впрочем, и было. Бедняжка Энджи: да, читатель, даже Энджи заслуживает жалости, потому что нет ничего ужаснее, чем любить — и не быть любимой. Но Энджи все еще надеялась, что в один прекрасный день Клиффорд оценит ее — и женится на ней.

Свидания с дочерью были назначены Клиффорду каждый третий уик-энд месяца. Ребенка привозили к дверям дома на Примроуз-хилл каждый раз в полдень в субботу, а увозили в воскресенье вечером.

— Странно, — сказал как-то Клиффорд Энджи, — что она просыпается и кричит по ночам только тогда, когда ты здесь.

Это случалось в те ночи, когда обе: и Нелл, и Энджи — оставались ночевать у Клиффорда. Но это было не совсем так: просто в те ночи, когда Энджи была с Клиффордом, он спал меньше, поэтому мог слышать крики ребенка. Энджи заметила это ему, однако он не поверил.

В ту ночь Энджи была одета в бежевую роскошную ночную рубашку от Зандры Родес; рубашка была украшена бледно-бежевыми газовыми бабочками, но неожиданно этот наряд выглядел глупым в постели, а также нисколько не подходил к комплекции Энджи. Клиффорд не мог не представлять себе на месте Энджи Хелен и думал, что Хелен выглядела бы в этом одеянии богиней, не прилагая никаких усилий. В эти дни он пытался заставить себя вообще не думать о Хелен: приятные воспоминания о ней были отравлены видением ее в объятиях Лорана Дюррена, затем Эдвина Друза, затем Кутберта Вэя и, что всего хуже, ему почему-то все время представлялась Хелен в бежевом атласном пеньюаре, кувыркающаяся в постели с Саймоном Корнбруком. (В действительности, Хелен, если что-то и надевала в постель, то старую рубашку своего мужа, но Клиффорд этого, конечно, не знал).

— Тебе стоило бы нанять няню, — сказала ему Энджи, — чтобы она вставала к ребенку ночью. Это глупо для такого важного человека, как ты, обходиться без няни.

— Нанять на раз в месяц? — возразил Клиффорд. — Это вряд ли окупится.

Он однако, вскоре нанял через агентство девушку, которая, по счастливой случайности, оказалась дочерью итальянского графа (по счастливой для Клиффорда, конечно), с ученой степенью по истории искусства и с волнистыми длинными темными волосами. Энджи понятия не имела об ее графском происхождении, но опасалась худшего, и задумала устроить депортацию девушки. (Это было легко в те времена: достаточно было обвинения в подрыве британской семьи, и виза иностранца аннулировалась. У Энджи был талант всегда иметь под рукой нужное ухо и нужную руку). Но это — другая история, читатель, и, честно говоря, многочисленные любовные увлечения и ошибки Клиффорда не должны нас сильно касаться. Достаточно будет сказать, что Клиффорд частенько, тем или иным способом, ускользал от всевидящего ока Энджи.

Да и Саймон Корнбрук касается нас только лишь как человек, который держал правую маленькую ручку Нелл на семейных прогулках, в то время как Хелен держала левую.

— Раз-два-три, беги! — кричали они, бывало, хлопая в ладоши вслед восхищенной Нелл, или подбрасывали ее в воздух, а Нелл затаивала дыхание и заливисто смеялась.

Именно Саймон доставлял малышку к дому Клиффорда и забирал ее обратно каждый третий уик-энд. И под его добрым, поистине отцовским надзором малышка училась бегать, разговаривать, прыгать и даже, к трем годам, читать и писать одно-два слова. У Нелл была тоненькая, грациозная фигурка, яркие большие голубые глаза и светлые волосы, густые, как у отца — и вьющиеся, как у матери. (Как многомудро природа создает из качеств двух — одно. Не удивительно, что возникают пересуды!) Но Нелл была счастлива, весела, хотя жизнь в доме на Машвел-хилл, с ее медленнотекущим спокойствием и слишком солидной домовитостью была скучновата (или это не Нелл, а Хелен так считала?). Люди бывали у них в доме, и хотя, по причине того, что кухня и столовая в этом доме были одно и то же — гости пили и одновременно могли видеть Хелен стоящей у плиты — и это не нервировало ее.

Саймон был вынужден время от времени ездить в заграничные командировки, но, хотя Хелен и скучала без него, она считала это полезным для семейных отношений. Таким образом, некоторое время она жила тихо и семейно, и даже поверила в то, что образ домохозяйки с Машвел-хилл — это и есть ее сущность.

Да, она выздоравливала после оскорбления и испуга, нанесенных ей этим миром и людьми. Нелл прекрасно приспособилась к тому, что каждый третий уик-энд ее везут в отцовский дом; привыкла к тому, что если в доме матери можно вести себя как заблагорассудится, то в доме отца нужно быть осторожной: иначе может разбиться что-нибудь ценное. Если она расплескивала молоко на скатерть, то в Примроуз-хилл это бывала какая-нибудь ценная антикварная скатерть с богатой вышивкой, и, хотя никто не позволял себе кричать на девочку, но случался большой переполох: скатерть снимали, замывали и меняли. В Машвел-хилл ей просто давали губку, и она сама вытирала пятно, а деревянный стол просто скребли для чистоты.

Жизнь текла в целом счастливо: Саймон полагал, что настало время, чтобы Хелен решилась родить, но Хелен все как-то откладывала. Изобретение предохранительных таблеток — в те дни это была огромнейшая доза эстрогена — совершенно поменяло сексуальное поведение женщин. Когда-то рождаемость контролировал лишь мужчина: теперь это стало и обязанностью, и правом женщины. И каждое утро, зная о мечте Саймона, будучи и добросердечной, и отзывчивой, Хелен смотрела на упаковку таблеток и думала, стоит ли ей принимать таблетку, и каждое утро принимала. Однажды утром, проснувшись после крайне реалистичного сна о Клиффорде (читатель, она все еще видела его во сне), она почувствовала себя настолько виноватой, что ее сомнениям пришел конец, и она выбросила упаковку в мусорную корзину. Хелен подумала, что родив от Саймона, она перестанет мечтать о Клиффорде. Ей нужно забыть его. И не прошло и месяца, как Хелен забеременела.

Энджи принесла новость о беременности Хелен Клиффорду. Тем воскресным утром яркое солнце освещало спальню через французские окна, когда-то узкие, позже реставрированные, переделанные, новопокрашенные и очаровательно выглядевшие теперь. Солнечные лучи упали на одну из картин Джона Лэлли: явно умирающую сову над довольно оживленной мышью, и даже эта картина казалась очаровательно-милой в таком свете. На Клиффорде была простая белая рубашка, и он пил кофе; его густые светлые волосы были непричесаны. Энджи подумала, что никогда еще не видела его более красивым.

— Привет, — сказала она, делая вид небрежно-дружественный, в руках у нее были красные розы. — Кое-кто подарил мне вот это, а я не могла отказаться; и подумала, может быть, они и тебе понравятся? А где Анита? (Анита была та самая дочь итальянского графа).

— Уехала, — кратко сказал Клиффорд. — Какой-то идиот в департаменте аннулировал ее визу.

— Кстати, ты знаешь? Хелен беременна, — как бы между прочим бросила Энджи, расставляя розы в нескольких парадных вазах. (Она купила эти розы в оранжерее Хэррода, а заказала накануне: шесть дюжин алых роз).

К, сожалению, Энджи всегда ошибалась в важных вопросах. Она думала, что этой вестью поможет Клиффорду осознать, что Хелен для него навсегда потеряна, и тогда он женится на ней.

Но Клиффорд лишь сказал:

— Черт побери, теперь она совсем перестанет обращать внимание на Нелл. Энджи, ты не могла бы уйти? Где ты взяла эти розы? У Хэррода?

Энджи ушла в слезах, но Клиффорду мало было до этого дела. Наверное, впервые ему не было дела и до миллионов ее отца: пусть себе звонит в Йоханнесбург, пусть закрывается насовсем отдел Старых мастеров, пусть старый Уэлбрук переводит свои миллионы по другому адресу, теперь у Клиффорда были дела поважнее.

К концу того месяца Клиффорд надумал открыть дочернюю компанию Леонардос в Швейцарии. Как известно, в Швейцарии у людей уйма денег, и они нуждаются лишь в том, чтобы знающие люди направляли их вкус. К счастью Леонардос, люди, желающие потратить свои деньги на искусство, там были. Клиффорд купил дом на побережье озера, под горой. Он продал дом на Примроуз-хилл за невероятно высокую цену: ведь он-то знал, что в свое время этот район станет фешенебельным — иначе просто и быть не могло.

Затем Клиффорд через Джонни вышел на мистера Эрика Блоттона, который специализировался на похищении детей.

Всегда исполнительный и молчаливый Джонни неожиданно сказал:

— Я надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, что делаете.

— Это мое дело, — отрезал Клиффорд, и Джонни Гэмилтон, увы, должен был заткнуться.

Но Джонни можно это простить: ведь он в 1944 году прошел спецобработку в разведке, которой его подвергли, вынуждая вспомнить подробности допросов у турок; но его память от обработки пострадала еще более: что-то в ней будто «взорвалось», и определенные моменты жизни оказались выбеленными. Джонни любил животных, сохранил множество практических рабочих навыков, и теперь чувствовал себя вполне счастливым, работая конюхом и кормя собак у Синтии и Отто; хотя и жаль было глядеть на печальную участь бывшей гордости британской разведки: на этого огромного, слегка неуклюжего, седовласого человека, которому мир после войны представился чужим и незнакомым.

Только Клиффорд мог знать, сколь много из замечательных качеств и навыков Джонни сохранилось, — мог знать и не стесняться использовать их. Не скажу, что Клиффорд использовал их для добрых дел, однако придерживаюсь того мнения, что любые профессиональные наработки должны работать, будь то даже шпионские навыки или поддерживание связей с криминальными структурами. Если бы Джонни не был столь зависим от Клиффорда, он бы, может быть, пустил свое умение на пользу обществу; но как бы то ни было, он устроил встречу Клиффорда с Эриком Блоттоном, а затем вернулся к своим лошадям.