Темнота. Тишина. Ничего не чувствую, но зато появляется новая способность — некое внутреннее знание. Земля движется и стонет, бурлят и струятся потоки энергии. Я свободен и одновременно пребываю в ловушке. Я древний и могущественный. Я нечто безвременное. Но мне некуда идти, негде спрятаться.

Сначала возвращается звук — глухой, далекий рокот. Ныряю в него, как в океан. Слышу, будто в первый раз. Исследую все новые звуки. Но они чересчур быстро обретают резкость и неистовость — высокие вопли, пронзительный треск, примитивный вой безмозглых громкоголосых тварей.

Затем возвращаются физические ощущения — тепло, холод, давление, удары, толчки, скобление, царапанье, которые грозят разорвать меня на части. Что они со мной делают? Прежде чем успевает сформироваться этот вопрос, обретаю зрение. Горящие огни и волны убийственного цвета… Обретаю зрение только для того, чтобы оказаться ослепленным. Моргаю от боли и понимаю, что у меня есть чем моргать. Где я? Что я делаю?

Меня сжимает в шар. Мир кусает тело острыми, неровными зубами. Я превратился в…

Пещера. Глубокая, темная яма. Поднимусь и войду в мир… в мир пустых домов. Длинные улицы пустоты и необитаемых домов. Пытаюсь открыть глаза, готовя себя к невыносимому потоку света, и сквозь слезы в поле зрения вплывает стена — серая и голая. Так не должно быть. Стена должна быть деревянной. Я в комнате, привязан к кровати. Я в… Как это называется? Больница. Я в больнице.

Меня зовут Майкл Шипман. Я в психиатрической лечебнице Пауэлла. Мне больно, холодно, тошно.

Доктор Литтл — ага, в памяти всплывает имя — дал мне какое-то лекарство. Квети… Не помню. Он произносил это слово. Накатываются мысли, толкаются в мой мозг, как кровь в распухшие мышцы. Хочу сжать голову руками, но они связаны. Здесь явно есть нечто, чего я боюсь…

Дергаюсь от ужаса, вспоминая гигантскую личинку, в отчаянии оглядываю тело. Ищу какие-то свидетельства того, что эта тварь проползла по мне, — следы укусов, слизи или чего-то еще. Безумным взглядом обшариваю комнату, но ничего не нахожу. Может быть, она сзади? Под кроватью? Вытягиваюсь, насколько позволяют ремни, выгибаю шею, но опять пустота. Личинка уползла. Понятия не имею, что она сделала.

Хочется думать, что личинка была игрой воображения. Обдумываю диагноз — врач говорил, что у меня мозги набекрень и я вижу то, чего нет в действительности. Не хочу, чтобы эта тварь оказалась настоящей. Пусть она существует только в моей голове.

Рефлекторно вздрагиваю — это такая непроизвольная судорога, которая пробегает по телу, когда вы прикасаетесь к чему-то мерзкому. Отвратительная мысль, что личинка, возможно, находится у меня в голове, едва не вызывает рвоту. А потом вспоминаю лица жертв Хоккеиста, изуродованные, окровавленные. Что, если личинки жили в их головах, были отложены туда, как яйца, угнездились в пазухах, а потом, вылупившись, прогрызли плоть и вышли наружу? От этой мысли горло сводит и меня рвет. Я все еще связан, блевотина выплескивается на грудь, потому что больше ей деться некуда.

Это невозможно. Такого не может быть. Чувствую, как в голове что-то шевелится, копошится в мозгах. Меня снова рвет. Заставляю себя думать о чем-нибудь другом: о стенах, потолке, сестрах, других пациентах, докторе Литтле и докторе Ванеке — обо всем, о чем не страшно думать. Они говорят, что я сумасшедший. Может, так оно и есть? Доктор Ванек сказал, что, возможно, мои галлюцинации основаны на каком-то действительном переживании, мой мозг конструирует искусственные сцены и звуки из старых воспоминаний и эмоций, которые проходят через фильтр воображения и фантазии. Если это так, тогда то, что кажется мне реальностью, может иметь какое-то объяснение, ведь точно так же интерпретируют и сны.

Личинка не обязательно была реальной.

Как можно понять, что реальность, а что — нет? Одна мысль об этом мучительна для моего пульсирующего мозга. Есть Шона, ночная медсестра, которую я поначалу принял за Люси. Никто вообще не понимает, о ком я говорю. Может быть, я выдумал ее, потому что моя подружка не приходит?

Потом эти безликие и целая груда обезличенных трупов. Я прежде думал, что трупы — следствия моей борьбы с ними, но что, если все как-то иначе? Что, если мне довелось увидеть жертву Хоккеиста и это зрелище так травмировало меня, что мозг создал безликих, чтобы как-то замаскировать воспоминание? Так оно и есть. Я видел сюжет в новостях, когда было найдено самое первое тело…

…Вот только я не смотрю новости. Вообще не смотрю телевизор, а люди, которые это делают, — отец и босс — никогда со мной ничего не обсуждают. Единственный человек, с кем я говорю, — это Люси. И конечно, есть еще доктор Ванек, но в наших разговорах не возникала тема, хоть немного близкая к серийным убийцам. Вполне вероятно, мне довелось видеть безликие тела когда-то в прошлом и я просто-напросто блокировал эти воспоминания в ожидании того дня, когда подсознание вытолкнет их на поверхность и создаст иллюзию. Самый серьезный блок в памяти восходит к двухнедельному периоду до моего появления в больнице. Но и в том, что касается событий более ранних, память далеко не идеальна. А есть ли кто-нибудь, кто помнит вообще все? Разве я могу отчитаться за каждый час каждого дня своей жизни?

Тогда какая связь с жертвами Хоккеиста, если только я и не есть убийца?

Голова дергается, и я думаю о собственном кошмаре — о бунте тела. Не важно, какие объяснения придумывает доктор Литтл, я это чувствую. Мною управляют, лишая контроля над телом. А если так, то и для убийства, вероятно, тоже могут использовать! Что, если я марионетка, а безымянный, безликий убийца сидит в темноте и дергает за ниточки?

Сотовые телефоны — вот они, эти «ниточки», судя по всему. Мобильники, компьютеры и телевизоры.

Впрочем, не менее вероятно, что в мозг и правда вживлен чип и именно его безликие используют для контроля. А может быть, и того хуже — во мне сидит какой-то червь, свернулся в мозжечке, пьет кровь и управляет движением: принимает сигнал и передает его, надев мое тело, как перчатку.

Эта личинка — она была настоящая. Я ее видел и слышал. Нельзя оставаться здесь, зная, что она вернется.

В комнату заходит Девон с подносом.

Горло после рвоты болит.

— Уже завтрак?

— Да, но сначала нужно привести тебя в порядок. — Он полотенцем снимает с меня блевотину. — Ты спал как бревно, приятель.

Я кашляю, выхаркиваю мокроту, пытаясь очистить горло.

— Это лекарство… — Кашель. — Доктор Литтл дал мне вчера что-то новенькое.

— Кветиапин, — сообщает Девон. — Я слышал, оно действует так, что ой-ой-ой. — Он дает глотнуть воды через соломинку, и горло немного прочищается. — Говорят, ты вчера ночью отправился в самоволку.

— Мне необходимо выбраться отсюда. — Закрываю глаза и падаю на подушки. — Больше не имеет смысла скрывать.

— Пора завтракать, — сообщает он, поднося ложку с овсянкой. — Через пару часов тебя развяжут.

— Так скоро?

— Ты не считаешься опасным. Как только выяснится, что́ конкретно переклинило в твоей голове, они всё исправят и тебе снова позволят жить спокойно. — Он подносит ложку, и я слизываю содержимое. Пока жую, он набирает новую. — Как же тебе удалось пройти?

— Я подглядел, как вводят код.

— Правда? — Он смеется.

Киваю. На сей раз по своему желанию, хотя и чувствую себя виноватым. Ведь я добровольно делаю то, что кукловод вынуждает меня обычно делать против воли.

Нет никакого вреда в том, что я сообщу про код, — они все равно догадаются. Но по крайней мере, так меня развяжут быстрее. Слизываю еще одну ложку, жую, глотаю.

— Сидел в психотерапевтическом классе Линды и смотрел, как люди входят и выходят. Когда прошло несколько человек, я уже довольно точно представлял себе код.

Девон ухмыляется:

— Ты шутишь. Не могу поверить, что все так просто.

Покачиваю головой:

— Большинство здешних больных не в состоянии сосредоточиться для чего-то подобного.

— Очень даже в состоянии — ты в жизни не видел таких сосредоточенных людей. Просто им не хватает хладнокровия. — Девон подносит еще ложку и заглядывает в глаза. — Майк, ты не похож на большинство наших пациентов. Мыслишь яснее. Поступаешь так, как будто точно знаешь, чего хочешь.

— Не сейчас. Эти лекарства убивают меня. Такое ощущение, будто я выпил ведро джина.

— Привыкнешь, — уверяет он. — Стива знаешь? Он тоже принимает кветиапин — и ничего.

— Стив? Парень из книжного магазина?

— Да.

Стив немного чудной, но он хотя бы не дергается. Проглатываю еще одну ложку, пытаясь придумать какой-нибудь выход. Девон говорит гораздо больше, чем обычно. Он предлагает очередную ложку овсянки, но я отрицательно качаю головой. Внимательно смотрю на него. Мне необходимо кому-то верить.

— Вы тоже не похожи на других санитаров, — говорю я. — Почему выбрали эту профессию?

— Мне… наверное, просто нравится. — Он неожиданно смеется. — А потом тут работала эта девица, Ревекка, с которой я учился в школе. В колледже она пошла на курсы младшего медперсонала. Я не знал, чего мне хочется, а она была такая хорошенькая, и вот я тоже записался на эти курсы. — Девон улыбается. — Потом она убежала с одним художником. Или скульптором. Но я к тому времени был уже пристроен. Мне правда нравится эта работа.

— Вам нравится помогать людям?

— Ну да.

— И вы изучали именно психиатрическую специфику?

— Никакой психиатрической специфики на самом деле нет. По крайней мере, в моей школе не было. Я…

— И что вам известно о здешних пациентах и о болезнях, которые у нас есть, по словам врачей?

Он несколько секунд смотрит на меня, словно его удивил вопрос, помешивает кашу в тарелке.

— Я здесь работаю почти два года, многому научился, но что касается диагнозов, то тут я пас, если речь об этом.

— Значит, просто нравится помогать нам, больным, но у вас нет настоящей связи с…

— Майк, — решительно обрывает меня он, — к чему ты ведешь?

Я набираю воздуху:

— Если бы мне удалось вас убедить, что я не псих… что здесь, в больнице, и в самом деле плетется заговор, а меня заговорщики удерживают насильно… Что бы вы на это сказали?

Он смотрит на меня.

— Я знаю, это очень трудный вопрос. И простите, что приходится его задавать, но сейчас ничего другого не остается. Извините. Вы должны мне сказать: что бы вы сделали?

Он тихо смеется и качает головой:

— Похоже, я никогда не научусь.

— Девон…

— Скажи-ка еще раз, что ты видишь? Людей без лиц или что-то в этом роде?

— Вы их видели?

— А еще и женщину? Дополнительную ночную сестру?

— Они реальны. По крайней мере мужчины. Что касается сестры, то я не знаю, что тут думать.

— Да. — Он кивает. — Иногда я все же учусь. — Он держит ложку с овсянкой. Не предлагает мне, просто смотрит на нее. — Майкл, ты и в самом деле очень умен, потому иногда я попросту забываю о твоей болезни.

— Вы мне не верите.

Девон вздыхает:

— Ты болен, и мы пытаемся тебя вылечить. Неужели не лучше жить в мире, где никто тебя постоянно не преследует и не нужно прятаться, выдумывать всякие схемы и убегать? Разве тебе этого не хочется?

— Мне этого хочется больше всего на свете. — Мне остается только шипеть. — Вы думаете, мне нравится преследование? Когда безликие люди и женщины-призраки загоняют меня в ловушку, а треклятый радиоприемник с часами наблюдает за всем, что я делаю? Вы знаете, что сюда приползло сегодня ночью? Личинка — гигантская личинка, больше вас, проскользнула прямо в эту дверь. Конечно, я не хочу, чтобы она была настоящей, — и все бы за это отдал. Но что, если она настоящая? Что, если тут и в самом деле плетется зловещий заговор с участием правительства, пришельцев, не знаю, еще кого? А? И если в наших силах остановить это? Что бы вы стали делать?

Он помешивает овсянку, смотрит, как она вытягивается кривыми жгутиками. Потом набирает в ложку и протягивает мне:

— Давай-ка, Майк, ешь.

— Это серьезно!

Он держит ложку у меня передо ртом:

— Ешь!

— Я больше не хочу.

— Ну ладно, — говорит он. — Извини, кроме овсянки — ничего. Другой еды для… гм… зафиксированных пациентов тут не положено. — Девон встает. — Встретимся за обедом.

— Не хочу никакого обеда!

Он поворачивается и уходит.

— Хочу выбраться отсюда!

На обед снова овсянка, и теперь приходит еще одна сестра, чтобы помочь меня кормить. На первых двух-трех ложках сопротивляюсь, но они кормят насильно, и в итоге сдаюсь и ем.

Пытаюсь представить, что ем персики, но ничего не получается.