Обнаружив в альбоме два свертка с письмами, отправленными Вивиан в академию Святого Августина, Сидда испытала нечто близкое к восторгу археолога при виде ценнейшей находки. Первое письмо было от Ниси, а на конверте виднелись три слабых отпечатка губ.
Сидда открыла конверт, и слова полетели в нее как встопорщенные, обезумевшие птицы. Поля бумаги и текст были усеяны кляксами и чернильными мазками. Сидда начала читать:
«21 января 1943 г.
Дорогая, милая Виви!
О, солнышко, я никогда не думала, что мое первое в сорок третьем году письмо выйдет таким грустным. Я думала, это будет год, в котором мы выиграем войну, а вместо этого мы потеряли тебя. Мое сердце разлетелось на миллион осколков при воспоминании о том, как ты покинула город на проклятом поезде, словно одинокая и нелюбимая, чего, конечно, нет и быть не может. Мы сидим у Каро. Миссис Боб пыталась развеселить нас тремя контрамарками на «Быть или не быть», но нас ничем нельзя утешить.
Твой старший брат тоже расстроен. Я никогда еще не видела Пита таким мрачным. Когда они с Каро пришли сегодня утром, я ударилась в слезы, села в машину — прямо в пижаме, представляешь? — и поехала с ними к Тинси. Пит снова и снова извинялся за то, что именно ему пришлось везти тебя на вокзал, не известив целую тысячу друзей о твоем отъезде. Говоря мне об этом, он сам едва не плакал. О, Виви-пышечка, мы бы все пришли тебя проводить! У нас было столько планов! На кухонном столе до сих пор стоит обувная коробка, полная пралине и сметанного печенья, которое я испекла специально для тебя, а потом завернула, каждое по отдельности, и все такое. Но теперь ты на пути к монахиням, не имея ни малейшего знака нашей любви! О, я снова плачу.
Мы все подошли к твоему дому еще до полудня. Прямо к кухонной двери, как всегда! Собирались высказать твоей матери все, что о ней думаем. Но дверь оказалась запертой! Мы стучали и орали, пока Багги не спустилась вниз, и тогда увидели, что она плачет. Это заставило нас подумать дважды, прежде чем отчитывать ее. Она сказала, что больна. «Ну да, — сказала Тинси. — Мы все больны. Сердца наши болят от потери Виви».
Но тут твоя мать сказала, что должна лечь, иначе упадет в обморок. Каро хотела что-то ответить, но я остановила ее и мы ушли.
O, Виви, мы так удручены, словно часть нашего тела грубо оторвали.
Пожалуйста, ни на единую секунду не думай, что мы не были бы рядом. Не стали целовать тебя, обнимать и умолять остаться дома, с нами, где твое место.
Любовь, поцелуи и молитвы.
Ниси.
P.S. Я бегу с этим на почту. Каро и Тинси напишут после того, как немного успокоятся. Они вместе с Питом сидели на твоем заднем крыльце, курили на холоде и плакали. Каро хочет вернуться, показать твоей мамаше, что почем, и плевать на то, больна она или нет. О, милая, мы так тебя любим».
Сидда словно оказалась в другом мире. Захватив с собой письма, она уселась на диван и принялась осторожно разворачивать страницу за страницей.
«21 января 1943 г.
Вонючка…
Сестричка, мне ужасно жаль. Я бы скорее согласился попасть в логово джапов, чем везти тебя сегодня на вокзал.
Не позволяй им третировать себя, слышишь? И, если что, тычь в них моим ножиком.
Твой любящий брат
Пит.
P.S. Каро сказала матери, что, если сестры святого чертова Августина будут тебя обижать, им придется иметь дело с сестрами святого я-я. Мать, не сказав ни слова, побежала обратно в спальню».
Наконец Сидда открыла конверт «Вестерн юнион» и вынула следующую телеграмму:
«22 ЯНВАРЯ 1943 Г.
МИСС ВИВИ ЭББОТ АКАДЕМИЯ СВЯТОГО АВГУСТИНА СПРИНГ-ХИЛЛ АЛАБАМА ТНК CHER ЗПТ МЫ ТЕБЯ ЛЮБИМ ПОЗВОНИ ЗПТ ЕСЛИ ЧТО-ТО ПОНАДОБИТСЯ ТЧК ДОБРЫЙ БОЖЕНЬКА ТЕБЯ НЕ ЗАБУДЕТ ТЧК ЖЕНЕВЬЕВА СЕНТ-КПЕР УИТМЕН».
Сидда отложила первый сверток с письмами, встала и потянулась. Хьюэлин неотрывно смотрела в стеклянные двери на пару шумных ворон, яростно дерущихся из-за какой-то воображаемой обиды. Сидда вернулась к письмам и подняла связку потолще, перетянутую выцветшей голубой лентой.
«22 апреля 1943 г.
Дорогая Виви!
Вот уже десять дней, как от тебя ничего нет. Ты здорова? Я написала тебе четыре письма. Неужели ничего не получила? Подруга, мы волнуемся.
Черт бы побрал твоих родителей за все, что они творят! Твою мать следовало бы пристрелить.
Не забывай нас, королева Танцующий Ручей.
Тысяча поцелуев.
Мы любим тебя.
Каро».
«24 апреля 1943 г.
Дорогая Виви!
Думаю, мои последние два письма не дошли до тебя, потому что я решительно не пожелала поставить на конверте «Джоан». Но на этот раз пришлось поставить, хотя мне это противно. Я должна увериться, что ты получишь письмо. Куколка, вчера мне приснился про тебя ужасный сон. Рассказала о нем маме, и она решила попытаться позвонить тебе. Вот мы и позвонили, но монахиня отказалась позвать тебя к телефону. Заявила, что звонить можно только родным и только по воскресеньям. Что это за место, в котором не позволяют поговорить с любящими тебя людьми? Тогда мама сама подошла к телефону и попробовала втолковать монахине, что так не поступают, но она ничего не желала слышать, Мама очень встревожена. Знаешь, в детстве она тоже училось у монахинь, и ей там ужасно не нравилось. Она говорит, что там плохие люди. Джек пишет, что у тебя все в порядке и что, судя по письмам, ты весела и спокойна. Но я-то знаю, что ты просто не хочешь его волновать. Мы думаем, что именно тебе необходимы утешение и поддержка, bebe.
Мама хочет знать, как тебе помочь? Может, поговорить с твоими родителями? Пожалуйста, дай нам знать.
O, Виви, ты не представляешь, как мы по тебе скучаем! Все наше тайное общество страдает. В нашем тесном содружестве вдруг словно образовалась большая дыра. И это чувствуют не только я-я. Весь наш класс уже не тот, что прежде. Дух школы словно вытек в унитаз. Даже Энн Снобистская Задница Макуотерс и ее шайка постоянно о тебе спрашивают.
Не знаю, кого мне не хватает больше: брата или тебя. Могу сказать только, что теперь, когда вас нет рядом, а над головой грохочет война, мне не до веселья. Немедленно отвечай.
Любовь и миллион поцелуев.
Тинси.
P.S. Ты получила посылку с «Силвер скринс»? Мне так жаль, что я не смогла достать больше самогона! Но я попытаюсь».
Сидда нахмурилась, представив юную Виви, вырванную из круга друзей и доставленную, как бракованный товар, в монастырскую школу. Осторожно засовывая письма обратно в конверты, она до слез жалела, что не может обнять и утешить шестнадцатилетнюю девочку. Как ей хотелось прижать к себе мать, едва расцветший цветок, сорванный безжалостной рукой и брошенный на скудную, бесплодную почву. Как хотелось назвать ее истинным именем!
Если Каро, Тинси и Ниси были потрясены отъездом Виви, что чувствовала она сама? О чем писала? Если бы только она могла услышать рассказ самой Виви!
Сидда снова встала. Шея затекла, и пришлось ее растирать. Как странно, что только сейчас приходится узнавать о женщине, носившей Сидду в своем теле!
Нет, нужно больше двигаться!
Сидда пристегнула Хьюэлин поводок и направилась на прогулку вдоль озера, а затем в лес, где яркие утренние лучи пробивались сквозь толщу листвы. Ее не оставляли мысли о матери. Что случилось? Почему Виви отправили к монахиням? Что она такого сделала, чтобы заслужить это наказание?
Всю жизнь Сидда в глубине души таила гнев на Виви, не только потому, что мать так легко лишила ее своей любви из-за какого-то интервью, но и за прежние причиненные страдания. Но сейчас она почувствовала, как гнев превращается в грусть и обиду за мать. И так же скоро прежняя злость вернулась.
Она сосредоточилась на ходьбе, но все же не могла не думать о фигуре матери и своей собственной, и об их необычайном сходстве. О своих ногах, соединенных с торсом. О том, что она не просто человек, имеющий тело: она и есть свое тело, тело, проведшее девять месяцев в теле Виви Эббот. И пока она шагала вперед, ощущая пружинистую почву под ногами и слыша радостное сопение собаки, все размышляла и размышляла о подсознательном восприятии, существующем между дочерью и матерью. О доречевом знании, историях, рассказанных без слов, текущих, как кровь, как насыщенный кислород, в плаценту младенца, растущего в темном гнездышке. Возможно, сорок лет спустя она все еще получает информацию от матери через некую духовную пуповину, связавшую их через тысячи миль, и бесконечные непонимания, разделившие обеих.
День выдался холодным и дождливым. Между нависающими кронами вечнозеленых деревьев висели тонкие пласты тумана. Сидда неожиданно заметила изысканно-кружевную, давно высохшую ветвь гемлока, возникшую прямо перед ней. На кончике каждого крошечного сучка висел переливающийся бриллиант водяной капельки, как дорогое украшение вечернего платья.
Обнаженные древесные корни, ползущие через тропу, казавшиеся пурпурно-черными от воды, походили на взбухшие вены старушечьих рук. Или на притоки и рукава Гарнет-Ривер, если смотреть с самолета-опыливателя, планирующего над фермами байю. И, меряя шагами Мать-Землю, Сидда молилась:
— Сделай так, чтобы божественные секреты, кроющиеся в матери, во мне и внутри самой земли, нашли в моем сердце достаточно места, дабы принести плоды.
Багги разбудила Виви, когда на дворе еще было темно.
— Вивиан Джоан, — сказала она, включая свет, — просыпайся. Немедленно просыпайся.
Свет раздражал глаза Виви, а от звуков материнского голоса привычно сжался желудок. Она вцепилась в подушку и попыталась снова заснуть. Ей как раз снился вальс с Джеком в Марксвилле. Было зеленое лето, и она надела белое платье. Виви еще чувствовала его руку на пояснице, и запах его дыхания, когда их щеки прислонялись друг к другу.
— Вивиан Джоан! — резко бросила Багги. — Вставай и одевайся.
Она наклонилась и принялась собирать с пола одежду Виви.
— Твой отец решил, что тебе лучше ехать утренним поездом.
— Что? — поразилась Виви, вскакивая.
Этого не может быть. Просто не может быть.
— Но, мама, — возразила она, — мы же говорили о дневном поезде. И все собирались проводить меня. В два пятьдесят шесть. А наши планы?
— Ты слышала меня, — повторила Багги, со вздохом вытаскивая из-под кровати двухцветные кожаные туфельки дочери.
— Так решил папа? — недоверчиво переспросила Виви, едва дыша. Как мог отец предать ее?
— Да, — буркнула Багги, не глядя на Виви. — Вставай. Мне нужно снять белье с постели.
Виви поднялась и остановилась у кровати, переминаясь на холодном полу. Тело жаждало уюта и тепла толстых одеял. Сегодня утром в Багги будто что-то переменилось. Нечто новое, странное звучало в голосе, прорывалось нескрываемым возбуждением. Она уже была одета к службе. Голову закрывала косынка.
Багги стащила простыни, одеяла, ловко, как больничная сиделка, вытряхнула подушки из наволочек и свернула матрас. Каждым своим движением она выплескивала безумную ярость, которую испытывала к дочери. Каждым рывком молча отвергала, отталкивала упругое, цветущее молодое тело, всего минуту назад согревавшее постель.
И хотя не было произнесено ни единого слова, Виви, остро чувствуя происходящее, инстинктивно скрестила руки на груди, словно для того, чтобы защититься от Багги, нуждалась в доспехах, более прочных, чем простая фланелевая рубашка.
— Когда папа так решил? Он ничего не сказал мне вчера вечером.
— Твой отец не обязан все тебе говорить! — отрезала Багги. — Ты не его жена. Мне он сказал перед тем, как лечь спать. Он хочет, чтобы ты уехала поездом в пять ноль три.
Говоря это, она собрала подушки и слегка вскинула подбородок, словно желая посмотреть, как дочь воспримет ее слова. Сначала Виви ничего не сказала. Мать и дочь стояли, гневно глядя друг на друга, готовясь к предстоящему поединку в битве, причины которой никому не было дано понять.
На какое-то мгновение Виви показалось, что мать лжет. Но мысль эта была столь ужасной, что она не посмела высказать обвинение вслух и лишь заявила:
— Я хочу взять с собой эту маленькую подушечку.
Она показала на маленькую, набитую гусиным пухом думку, сшитую Дилией с помощью Джинджер и подаренную Виви вместе с шелковой наволочкой еще до того, как война лишила американцев такой роскоши, как шелк.
— Тебе она не понадобится, — процедила Багги, крепко прижимая подушку к груди. — В академии подушек достаточно.
— Но мне нужна эта, — настаивала Виви, — подарок Дилии.
Она бы отдала все, чтобы бабушка в этот момент была в комнате. Виви написала ей, едва Багги затеяла всю историю с академией, но Дилия гостила у своей подруги мисс Ли Бофор на ее ранчо в Техасе и поэтому не ответила на письмо. Окажись она здесь, наверняка защитила бы внучку. Но Дилии не было.
Виви хотелось наброситься на мать, бить по лицу, лягать, обличать несправедливость и жестокость.
— Отец внизу? — спросила она.
— Нет, он еще спит. Он очень устал, Вивиан Джоан. Ты извела его.
С самой ночи бала Тейлор Эббот почти ни с кем не разговаривал, но когда Багги впервые заговорила об академии Святого Августина, попытался протестовать.
— Мы можем подрезать ей крылышки. Виви и дома не хуже, чем в Алабаме, — заявил он. — В этих школах для девочек весьма странные принципы воспитания.
Но Багги отказалась смириться. И не уступила мужу, как обычно. И хотя Тейлор не дал окончательного согласия, все же наконец повернулся, ушел в свой кабинет, закрыл двери и отказался принимать участие в этой истории, заявив, что умывает руки.
Только вчера ночью Виви подошла к отцу, сидевшему в гостиной и слушавшему по радио новости с фронта.
Подождав, когда началась реклама, Виви робко спросила:
— Отец, можно с тобой поговорить?
В доме Эбботов все были обязаны просить разрешения, прежде чем обратиться к Тейлору Эбботу.
— Да, Вивиан, что тебе? — буркнул он, все еще прислушиваясь к голосу диктора.
Виви клялась себе быть сдержанной, рассуждать логично, постараться угодить отцу-адвокату. Но вместо этого дрожащим голосом выпалила:
— Я действительно должна туда ехать, папа? Но почему? Почему? Пожалуйста, отец, ты можешь помешать этому. Запретить. Ты ведь знаешь, мать всегда тебя слушает!
Он поднял глаза, и Виви впервые ощутила слабую надежду.
— Это уже обсуждалось, Вивиан. Ты поедешь в академию, — сухо объявил он.
Виви поспешно выпрямилась и постаралась взять себя в руки.
«Я должна собраться, — думала она, — иначе он не станет слушать. О, если бы я только могла казаться сдержанной, улыбаться так, как отец любит, говорить бесстрастным тоном, которым он восхищается, тогда он, может быть, и прислушается ко мне. Один внимательный взгляд, больше ничего не нужно. Один внимательный взгляд, и он поймет, что не может отправить меня туда.
Но стоило ей открыть рот, как слова снова вырвались отчаянным потоком.
— Папа, пожалуйста, пожалуйста, — заклинала она, готовая расплакаться. — Я сделаю все, что пожелаешь. Только, пожалуйста, не заставляй меня уезжать!
Тейлор Эббот снова посмотрел на стоявшую перед ним дочь. Светлые волосы стянуты шарфом на затылке, пижамная куртка сбилась на сторону, открывая веснушчатое плечо. Губы дрожали, глаза переполнились еще не успевшими пролиться слезами. Лицо бледное, под глазами синие круги. Прозрачная белизна ее кожи сейчас казалась анемичной, как начавшая желтеть по краям лепестков гардения. Тейлор до тошноты не выносил обнаженных эмоций. Именно это он ненавидел в собственной жене, вместе с запахом ее пота, тела, ежемесячным выделением крови.
— Виви, — бросил он, — никогда не умоляй. И не унижайся. Ты не нищенка.
С этими словами он прибавил звук, откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и снова стал слушать новости с фронта, словно дочери не было в комнате. Но Виви продолжала стоять, изучая рисунок ковра. Она покорно дослушала известия о передвижении британских и индийских войск в Бирме. Наконец Тейлор Эббот открыл глаза, взглянул на дочь и ободряюще сказал:
— У тебя все будет в порядке. Вивиан. За тебя я не волнуюсь. Ни к чему. Ты пошла в Эбботов.
Отец кивнул, встал, выключил радио и направился к лестнице. Вивиан смотрела ему в спину. И видела только подтяжки, выделявшиеся на белом полотне рубашки.
— Скорее одевайся, — велела Багги, — не то опоздаешь на поезд. Пит отвезет тебя на вокзал.
— А папа? — вскинулась Виви. — Разве он не поедет? Я хочу с ним попрощаться.
— Твой отец просил его не будить, Вивиан Джоан. Пожалуйста, хватит с нас бед и неприятностей. Ты уже достаточно всего натворила.
— Но я не смогу увидеться с я-я, мама. Как же я уеду, не попрощавшись с ними? Мы все спланировали. Без этого никак нельзя.
— Вы прощаетесь уже целую неделю.
— Я-я — мои лучшие подруги, мать. Я должна с ними увидеться.
Но тут Багги, словно больше не в силах сдержать ярость, швырнула в лицо дочери простыни и подушки, которые все еще держала в руках.
— Прекрати! — злобно прошипела она. — Не желаю больше слышать ни слова о твоих драгоценных я-я. Больше тебе не о ком думать?
— Мама, — попросила Виви, на миг забыв о более формальном обращении, которым обычно пользовалась при разговоре с матерью, — не делай этого, пожалуйста. Они мои лучшие подруги. Я не могу оставить их просто так.
Багги одернула платье и поправила свитер.
— Неужели тебе мало тех страданий, которые ты причинила? Всему есть предел.
Но когда мать вышла из комнаты, Виви подумала: «О нет, мать, ты не права. Предела нет и быть не может».
Когда Пит распахнул перед сестрой дверцу «бьюика», мотор уже был прогрет.
— Боялся, что ты замерзнешь, — пояснил он. — Багги-сука все еще в доме?
— Проверяет, как там Джези. Может, мы опоздаем на поезд.
Пит сверился с часами и обошел вокруг машины, чтобы сесть за руль. Обычная упругая походка сменилась непривычно тяжелыми шагами.
— Хочешь затянуться? — спросил он, прикрывая дверцу.
Виви кивнула. Брат прикурил две «Лаки страйк» и протянул одну ей.
— Прости, что именно мне придется везти тебя, подруга, — пробормотал он.
— Ты-то в чем виноват? — отмахнулась Виви. Пит снял с языка табачную крошку.
— Ну и не твоя вина в том, что здесь так дерьмово.
— О чем ты? — удивилась Виви.
— Что бы ты ни натворила, все равно не заслуживаешь ссылки к проклятым пингвинам.
Виви попыталась улыбнуться:
— Если бы мать знала, что мы прозвали монахинь пингвинами, отправилась бы на тот свет.
— Ну уж нет. Стала бы замаливать наши грехи. Дьявол, она просто обожает каяться.
Пит похлопал себя по карманам куртки, словно искал что-то, и нервно глянул в зеркальце заднего вида.
— Сколько лет у нее руки чесались тебя наказать!
Виви пересчитала сумки с вещами, лежавшие на заднем сиденье, и выглянула в окно. Сад Багги казался почти мертвым. Плети клематиса и розы «Монтана» высохли и побурели.
— Что ты говоришь, Пит? — вздохнула она.
— Сестренка, я твой друг, ты ведь знаешь это, верно?
— Конечно.
— Поверь мне и берегись матери. Она тебя ненавидит. Держи ухо востро.
«Она моя мать. Она не может меня ненавидеть», — упорно думала Виви.
Пит крепко сжал руку Виви, грустно усмехнулся и пожал плечами:
— Я буду скучать по тебе, Вонючка.
Отняв руку, он полез под куртку и вытащил фляжку.
— Это на дорожку. Спер лично для тебя из отцовского бара.
Виви благоговейно, словно дар любви, приняла фляжку и сунула в сумочку.
— Я буду носить ее с собой как друга.
Она поцеловала Пита в щеку и краем глаза заметила серое пальто матери, спешившей к машине.
— Я ничего не скажу о курении, — процедила она, усаживаясь.
— Вот и хорошо, мать, — согласился Пит. — Не говори.
Устроившись на сиденье, мать принялась негромко напевать. Мелодия показалась Виви похожей на «Сальве, Регина». Питер немедленно начал свистеть, чтобы заглушить пение. По пути Виви опустила зеркальце над козырьком, словно чтобы посмотреть, не попала ли в глаз соринка. Но на самом деле ей хотелось рассмотреть лицо матери. Она сама не знала, что хочет увидеть, но надеялась уловить некое выражение, которое подскажет, как себя вести, что сказать и каким образом избежать изгнания.
Виви так и подмывало попросить мать замолчать и прекратить это идиотское пение. Хорошо бы связать ее по рукам и ногам, как глупую корову, и вывалить в кювет на обочине! А потом схватиться за руль, повернуть машину, нажать клаксон и помчаться по улицам родного города, провозглашая освобождение от этой женщины, считающей себя великомученицей нашего времени.
Но Виви не могла пошевелиться. Слишком тяжела была печаль.
У нее хватило сил только на то, чтобы спросить:
— Нельзя ли нам заехать к Каро? Они рано встают. Или к Тинси? Это по пути. Иногда Женевьева не может уснуть и читает ночи напролет.
— Неприлично врываться в чужой дом в такую рань, — наставительно заметила Багги. — Кроме того, твой отец подчеркнул, что мы должны ехать прямо на вокзал.
«Лжешь!» — едва не воскликнула Виви, но промолчала. Сказать такое означало публично обвинить мать в жестокости.
Виви взглянула на золотые часики с зелеными фосфоресцирующими точками. Четыре пятнадцать утра. Ничто никогда не будет прежним.
Она продолжала изучать Багги, теребившую четки. Она лжет, лжет бесстыдно. Виви в этом уверена. Лжет и счастлива от этого. Почему она так безмятежна?
Еще не рассвело, когда они добрались до вокзала на углу улицы Джефферсон и Восьмой. Пит выбрался из машины и обошел кругом, чтобы открыть ей дверцу. Стоя на обочине, Виви наблюдала за вырывавшимися изо рта клубами пара. Пока Пит таскал вещи в здание вокзала, она судорожно прижимала к себе сумочку и думала о фляжке бурбона. Предвкушение даруемого им утешения удерживало Виви от слез.
— Ты не собираешься попрощаться со мной? — спросила Багги, опустив стекло.
— Прощай, — ровно произнесла Виви. Багги приоткрыла дверцу и слегка повернулась, словно собираясь выйти из машины и приблизиться к дочери.
Виви жаждала подбежать к матери, уткнуться головой ей в колени, обнять и не отпускать, но лишь чуть подалась вперед и, коснувшись руки матери, спросила:
— Мама, о чем ты молишься?
Багги погладила ее щеку и мягко ответила:
— Я молюсь за тебя, Вивиан. Молюсь за тебя, потому что ты лишилась милости Господней.
Но тут пальцы Пита сжали локоть Виви, не давая упасть.
— Ма, — рявкнул он, — отцепись от моей сестры, черт бы все это побрал! — И хлопнул дверцей, оставив мать перебирать четки на заднем сиденье.
Зал ожидания оказался почти пустым, если не считать спящих солдат, увидев которых Виви сразу вспомнила о Джеке.
Купив билет, они с Питом уселись на длинную деревянную скамью. Виви попыталась вообразить, что все это происходит в кино.
Прелестная молодая девушка тоскует о возлюбленном.
Наезд камеры. Крупный план.
Она сидит вместе с братом на вокзале, ожидая окончания войны. Несчастная и одинокая, она тянется к единственному оставшемуся ей утешению.
Выглянув за дверь и убедившись, что мать не собирается выходить, Виви вынула фляжку и протянула Питу.
— Ты первая, подруга, — отказался он, и Виви глотнула из фляжки.
Бурбон маслянистым шариком прокатился по горлу и упал в желудок. Она выждала секунду, прежде чем сделать второй глоток, чувствуя, как тепло разливается по телу, невольно связывая вкус виски с прежними, добрыми временами, с сознанием собственной желанности. С тем немногим, что знала о сексе. После третьего глотка Виви пожалела, что у нее нет еще одной фляжки, а еще лучше — пары бутылок виски в чемоданах.
Она передала фляжку Питу. Тот глотнул и отдал ее обратно.
— Дай мне руку, — велел он.
Виви протянула раскрытую ладонь. Пит с размаху шлепнул в нее тяжелый маленький предмет. Опустив глаза, Виви увидела карманный нож, самую дорогую вещь брата, которой всегда восхищалась. Она поднесла нож к носу и понюхала серебряную с красным рукоять, Рукоять пахла Питом. Пахла мальчишкой.
— Парень всегда должен иметь при себе нож, Виви. Это выручит тебя из кучи неприятностей. Если кто-то из этих пингвиних достанет тебя, ткни ей в зад ножом и беги со всех ног!
— Спасибо, Пит, — пробормотала Виви, стараясь улыбнуться. И за оставшееся время вырезала свое имя на спинке скамьи.
ВИВИАН ЭББОТ.
— Мемориальная скамья Виви Эббот, — пошутил Пит.
— Теперь никто меня не забудет, — вздохнула Виви.
Пит вошел вместе с ней в вагон, держа саквояж, который Виви решила взять с собой, и порывисто обнял сестру.
— Я люблю тебя, Вонючка.
— И я тебя, Пит.
Пит повернулся к проводнику-негру:
— Присмотрите за моей сестренкой, хорошо? Вы везете ценный груз.
— Да, сэр, — кивнул тот, улыбаясь Виви.
После ухода Пита Виви вынула фляжку, сделала два глотка и заплакала.
Вивиан Джоан Эббот, шестнадцати лет, сидела в поезде Саутерн — Кресент в своем голубом свитере из ангоры поверх кремовой юбки в складку. Она запахнула на горле лисий воротник тяжелого синего пальто и изо всех сил попыталась уверить себя, что ее собственные руки были руками Джека. И еще изо всех сил попыталась уверить себя, что все ее обожают.
«26 января 1943 г.
Дорогая Каро!
Все девочки в этой школе — настоящие уродины. Я не имею в виду некрасивые. Не имею в виду невзрачные. Именно уродливые. В этой школе учатся два типа девиц: 1) дочери религиозных фанатиков; 2) плохие девочки, которых необходимо наказать. Думаю, я подпадаю под обе категории.
От этих уродин еще и воняет. Все это место смердит кислой капустой и стариковскими носками. Один этот запах — достаточное наказание за восемьдесят четыре тысячи смертных грехов. Общий замысел примерно такой: повинуйся Церкви, исповедуйся в грехах и умри. Все идет от матери-настоятельницы, Бориса Карлоффа [60] монашеского мира.
Моя здешняя комната — не комната. И даже не чулан. Это загон, дыра, тюремная камера. В ней стоят топчан, стул и тазик с водой на маленьком комоде. Ни одного шкафа. Только крючки на стене.
Я спросила монахиню, приведшую меня сюда, где мой шкаф. Та ответила, что у меня нет никакого шкафа. Словно я попросила у нее номер в «Гранд-отеле».
— Мне нужно развесить платья, — заявила я, показывая на свои чемоданы и ящик с обувью.
— Твои вещи — крест, который придется нести тебе, — бросила она и ушла.
Каро, не знаю, куда я попала: в чистилище или сразу в ад.
Любящая тебя Виви».
Неделя ушла на то, чтобы понять: девочки в академии ненавидят ее.
Полторы недели ушло на то, чтобы понять: монахини ненавидят ее не меньше.
Сначала она пыталась улыбаться, но только зря напрягала лицевые мышцы. Никто, ни один человек, не отвечал улыбкой. На нее лишь смотрели сверху вниз и шептали гадости, которых она не могла разобрать. Волосы Виви были для них слишком светлыми, речь — слишком вычурной, но больше всего их раздражали ее наряды. Как ни старалась Виви, так и не смогла найти плохих девочек и подружиться с ними.
В коридорах мерзко пахло, как будто в овсянку добавили лизол. Самый воздух этого заведения угнетал Виви. Она всегда жила запахами. И мгновенно, только по запаху, могла определить, испуган ли человек, доволен ли, счастлив, ел ли персики. Стоило ей потянуть носом, и сразу становилось ясно, хорошо ли спал собеседник. Она ощущала запах тубероз в волосах женщины через много дней после того, как та прошла мимо клумбы. Но в академии Святого Августина не было тубероз.
Сестра Фермин, преподававшая Закон Божий, обожала начинать уроки, глядя на Виви и объявляя:
— Тем девочкам, кого послали сюда за дурное поведение, следует слушать особенно внимательно. Они не заслуживают любви Господа после того, как причинили своим родным столько боли, но если будут усердно учиться и помнить в сердцах своих о том позоре, которым покрыли себя, со временем, возможно, будут снова озарены светом любви Бога Отца.
И тут остальные девочки оборачивались и пялились на Виви, словно на ребенка-убийцу или нациста. У Виви чесался язык послать их ко всем чертям, но она терпела. Все равно бессмысленно. Они не стоят траты нервов.
Виви поставила ящик с обувью в своей келье, а наверх поместила снимок. Она и Джек на школьном балу в честь Марди-Гра. Рядом красовались фото я-я в Спринг-Крик, на побережье Мексиканского залива. Перед семейным фото стояла корзиночка с сухими лепестками роз, которые Джек послал ей в тот день, когда отправлялся в военный лагерь для новобранцев.
Виви вынула из сундука синее бархатное платье и повесила на стену, где оно расцвело огромным цветком над распятием — обычным предметом обстановки в каждой комнате. Но она просто должна иметь что-то красочное в этой тюрьме, иначе умрет!
Возвращаясь в келью после ледяных, пропахших меловой пылью классных комнат и вонявшего гнилым зеленым горошком кафетерия, Виви делала крошечные глоточки из фляжки Пита и смотрела на стену, стараясь вернуть праздничное настроение.
Слава Богу, она успела стащить из дома подушку Дилии!
Здесь на подушках не спят — против правил.
Это пугало Виви больше, чем рвотно-зеленый цвет, в который были выкрашены стены. Просыпаясь каждое утро в этом исправительном изоляторе, она прятала подушку, чтобы надзирательница не отняла.
— Пропади они пропадом, — молилась Виви. — Пропади пропадом и они, и их академия. Только не позволяй им достать меня! Я Виви Эббот. Член королевского племени я-я. Я капитан команды поддержки. Когда-нибудь буду играть на Уимблдонском турнире. У меня прекрасный парень, который меня любит. У меня полно друзей в родном городе.
Пресвятая, преисполненная всех добродетелей Мать, терпеливая и великодушная, дай мне силы выстоять против врагов. Пошли мне прикосновение, сигарету, объятия, поцелуй. Помоги не увянуть и не умереть.
«1 марта 1943 г.
Дорогие Каро, Тинси и Ниси!
Вот уже пять недель и три дня, как я погребена здесь. Я не могу дышать. Нас будят в пять утра, оглушительно колотя в дверь, после чего я должна умыться холодной водой, надеть серую шерстяную колючую форму, натянуть серые гольфы и ботинки, накинуть на голову покрывало и молча идти в часовню. Священник с лягушачьими глазами служит мессу и выслушивает исповеди. Ни пения, ни музыки, ни танцев. Ни разу еще я не обходилась без танцев так долго! Даже мать не возражала против танцев! Когда я причащаюсь, облатка прилипает к сухому нёбу.
В этом месте позволено использовать всего два квадратика туалетной бумаги, потому что расточительство — грех. Требуют не задерживаться в туалете. Здесь есть девочки, которые просят разрешить им следить за остальными в туалетах. Считают это великой честью. Все равно что быть избранным президентом класса. Сплошные извращенцы.
О таких вещах, как ванна, здесь не слыхали. Только души, и те скорее плюются водой. Ни я-я. Ни Джека. Я бы убила за кофе с молоком, подслащенный медом, который Ширли, горничная Женевьевы, приносила нам в больших чашках. И я бы совершила двойное убийство, чтобы увидеть вас троих и Джека.
Здесь никто не смеется.
Я сохну. Умираю от жажды.
Пожалуйста, попросите Пита поговорить обо мне с отцом. Я написала матери, но не получила ответа.
Мне не стоило бы так Жаловаться, когда идет война, Но не знаю, почему они так хотят втоптать меня в землю.
Ваша Виви.
P.S. Поскорее пришлите немного самогона».
После этого она написала матери — вариант того письма, который уже посылала несколько раз со времени приезда в академию.
«1 марта 1943 г.
Дорогая мать!
Пожалуйста, прости меня. Не пойму, что сделала плохого, но все равно прости. Я не хотела обидеть тебя. Если позволишь вернуться, я тебя не подведу. Мне ужасно не хватает всех вас.
Твоя любящая Виви».
Уже через месяц после приезда Виви начала испытывать отвращение к еде. Все казалось ей слишком соленым. Четыре дня подряд ее тошнило от овсянки, которую подавали на завтрак в облупленных эмалированных мисках. Она пила только сок и вяло ковыряла кашу.
За обедом суп был таким же соленым, как овсянка, так что Виви перестала есть и его. По вечерам переваренная капуста пахла пеленками Джези. Единственное, что с удовольствием ела Виви, — яблоко, которое полагалось на ужин. Забирала его в свою клетушку, открывала окно и клала фрукт на подоконник, пока вечерний воздух не охлаждал его. И только потом вынимала ножик Пита, делила яблоко на мелкие кусочки и съедала по одному. Она отдала бы душу дьяволу за полную фляжку бурбона.
Дожевав яблоко, Виви ложилась на жесткую кровать, а сердцевинку устраивала на подушке Дилии, рядом с головой, чтобы и во сне ощущать яблочный запах.
Она тосковала по подругам, Джеку, Женевьеве, кока-коле, барабанным соло Джина Крупа, сладостным мелодиям Гарри Джеймса, каждодневным разговорам с я-я, совместным вечерам, проведенным на ковре, перед камином или на крыльце. Тосковала по всеобщему вниманию, музыке, смеху и сплетням. По карточным играм с Питом в кухне по ночам. Даже по отцу с матерью. И так ужасно тосковала по дому, что, в конце концов, начала меняться.
Виви перестала писать подругам и родителям, а когда приходили письма, боялась их читать, потому что они напоминали о том, чего ей так не хватало. Вести с фронта только печалили ее еще больше и добавляли тревоги за Джека. Она ощущала, будто ускользает в небытие, но усилия удержаться на поверхности окончательно изматывали. По мере того как шли недели, ей становилось все труднее подниматься по лестнице. Как-то в апреле она получила единственное письмо от матери.
«24 апреля 1943 г.
Дорогая Джоан!
Рада узнать, что теперь ты зовешься именем своей святой. Это твой отец и Дилия назвали тебя Вивиан. Не я.
Мать-настоятельница написала мне о беседе с тобой на прошлой неделе. Поскольку она озабочена твоим духовным благополучием, то и решила, что по Божьей воле ты с этого дня будешь известна только под именем Джоан. И станешь отзываться исключительно на это имя. Любые письма, посланные Вивиан или Виви, будут нераспечатанными возвращаться к отправителю.
Будем надеяться, что, вдохновленная именем Жанны д ’ Арк, ты сможешь успешнее бороться с демоном, терзающим твою душу.
Мать-настоятельница объяснила также, что ты дерзила ей. Пыталась шутить и даже заявила, будто рада, что имя твоей святой не Хедвиг. Она пожаловалась, что ты обозвала ее бородавочником. Могу лишь от всего сердца согласиться с тем, что торнтонская школа подорвала твое уважение к святости и авторитету старших. Тебе крайне необходима дисциплина.
Нет, я не могу позволить тебе, вернуться домой. Тебе придется привыкнуть к академии. Просто на это потребуется время. Делись своими горестями с нашим святым Спасителем, погибшим за наши грехи.
Ты пишешь, как жалеешь, что обидела меня. Но должна понять, что ничем не можешь меня обидеть. Ты оскорбила Пресвятую Деву и Младенца Иисуса. Именно перед ними тебе следует пасть на колени и молить о прощении. Пусть Господь наш благословит тебя, а Дева Мария наставляет во всех деяниях.
Твоя любящая мать».
Тем же днем Виви потеряла сознание во время занятий гимнастикой. Ноги подогнулись, и она медленно опустилась на землю. Колени ударились о старые выщербленные доски пола. И было почти приятно просто лежать без движения.
Монахиня, присутствовавшая при этом, осталась спокойной, деловитой и едва ли не винила Виви за такую слабость.
Ей позволили вернуться в комнату на весь остаток дня, где она впала в лихорадочный сон. А проснулась насквозь мокрая от пота, на мокрой от пота постели. Головная боль, терзавшая Виви все эти дни, сверлила виски как победивший враг. Она попробовала подняться, но комната вместе со скудной обстановкой кружилась перед глазами. И она не могла остановить ни комнату, ни собственную дрожь.
Волны жара и холода накатывали на Виви, но она понимала, что должна дотащиться до ванной. Кое-как она встала, но ноги ее не держали. Тогда она поползла к двери и, дрожа от озноба, снова попыталась встать. Теперь это ей удалось, но она никак не могла обрести равновесие, словно некий шарикоподшипник, ответственный за балансировку тела, выбила злая, бездушная сила.
Виви с трудом поплелась по коридору, хватаясь за стены и дверные ручки. Остаток сил ушел на то, чтобы добраться до кабинки. Судороги сводили шею и спину. Голова раскалывалась так, что она словно лишилась зрения, и перед глазами плыли только черные и серые мушки.
Наконец дверь кабинки открылась, и Виви едва не закричала от облегчения. Кто-то пришел ей помочь! Какая-то добрая душа явилась, чтобы откинуть волосы с ее лба, положить мокрую тряпку, как это делала мать, когда она болела!
— Ты пробыла здесь слишком долго, — прозвучал чей-то голос. — Я доложу о тебе матери-настоятельнице за напрасную трату туалетной бумаги, Джоан Эббот.
Но Виви не ответила. Потому что лежала на полу в глубоком обмороке.
В чувство ее привел шорох ветвей, царапающих оконное стекло. Совсем как дома. Виви вдруг поверила, что каким-то чудом оказалась в Торнтоне, и едва не рассмеялась. Постель оказалась мягкой, и голова покоилась не на одной, а сразу на двух подушках. По какой-то причине она была убеждена, что, если немедленно не вскочит, опоздает на партию тенниса с Каро.
Открыв глаза, Виви надеялась увидеть комод и туалетный столик, шторы из мебельного ситца с розами и зелеными листьями, но взгляд уперся в белую занавеску, протянутую сбоку от кровати. По другую сторону шел ряд окон с закрытыми ставнями.
На какой-то момент Виви растерялась. И тут до нее дошло: она вовсе не дома. Непонятно где, но не дома.
Виви плакала до тех пор, пока от слез не намокли волосы и рубашка. Странно, она совсем не помнила, кто надел на нее эту рубашку. У нее такой не было. Ей ужасно хотелось высморкаться, но платка под рукой не оказалось, и она решила, что придется обойтись уголком простыни.
— Господи, — вздохнула она, — не хочу лежать в мокрой постели! Хочу умереть. Заснуть и не проснуться.
Но тут белую занавеску отодвинули, и Виви уставилась в круглое улыбающееся лицо, молодое и почти хорошенькое. На маленьком курносом носике сидели очки без оправы. Серо-голубые миндалевидные глаза обрамляли бесцветные ресницы и брови. Из-под покрывала выглядывали такие же светлые волосы.
— Как ты себя чувствуешь, Джоан Вивиан? — спросила монахиня.
Впервые за целый месяц ее назвали настоящим именем! Впервые за все это время ей улыбнулись, если не считать чернокожего проводника в поезде.
— Вы монахиня из Святого Августина? — хрипло прошептала Виви. Ее одеяние и покрывало отличались от одежды других сестер школы, а улыбка стала для Виви настоящим потрясением.
— Я из другого ордена: ордена сестер милосердия. Меня зовут сестра Соланж.
Французское имя.
Разговор уже утомил Виви.
Она закрыла глаза.
— Хочешь немного поесть? — спросила Соланж. Доброта, звучавшая в ее голосе, удивила Виви.
Уже так давно никто не проявлял ко мне доброты. В моей прежней жизни доброты было целое море. А я принимала ее как должное. Как сахар до войны.
Пытаясь сдержать слезы, Виви громко шмыгнула носом.
— Прости, пожалуйста, — всполошилась сестра Соланж. — Прежде всего тебе нужен чистый платок.
Она на минуту исчезла и вернулась с двумя чистыми полотняными платками, выглаженными и аккуратно сложенными. И положила их рядом с правой рукой Виви. Та схватила платок и поднесла к носу. Он пах чистым бельем и цветами, впервые с тех пор, как покинула дом, она ощущала столь чудесный аромат. Виви медленно развернула платок и вытерла, сначала глаза, потом лицо и, наконец, нос. Протянула руку ко второму, но тут же отдернула, словно испугавшись.
— Могу я взять второй, сестра? — настороженно спросила она.
— Ну конечно. Может, тебе нужна целая стопка платков?
Когда сестра Соланж снова исчезла, Виви постаралась как можно тщательнее вытереть лицо. Кожа на ощупь казалась неприятно липкой. На следы старых слез наслоилась влага новых.
Появившаяся монахиня положила на постель стопку свежевыглаженных платков. Было время, когда Виви даже не заметила бы такой любезности. Но теперь появление платков, в которых она так нуждалась, казалось настоящей роскошью, и первым ее порывом было их спрятать, пока не отобрали.
И когда монахиня отвернулась, Виви подумала: «Она не питает ко мне ненависти».
На этот раз сестра Соланж внесла большую белую миску с горячей водой. Поставила на столик у кровати, смочила в ней тряпочку, выжала и наклонилась над Виви.
— Закрой глаза, пожалуйста, — попросила она, накладывая теплый влажный компресс на ее веки. Виви глубоко вздохнула. Тепло проникало сквозь кожу, а доброта сочилась в раны, исполосовавшие сердце. Она снова задремала.
А когда проснулась, рядом стояла сестра Соланж с подносом еды. Незатейливый приятный запах картофеля, моркови и лука, сваренных в крепком бульоне, ударил в ноздри. Заглянув в дымящуюся миску, Виви увидела оранжевые солнышки моркови и зелень сельдерея. Рядом на тарелке лежал ломоть домашнего хлеба и стоял небольшой стаканчик яблочного сока.
— Ну вот, — сказала сестра Соланж, — твой первый больничный обед.
Монахиня не приказывала ей есть. Просто поставила поднос на стол, где Виви могла с опаской его рассматривать. Девушка медленно села и позволила сестре Соланж поставить поднос ей на колени. Глядя на него, она с трудом подавила рвотный спазм при воспоминании о пересоленной еде, которую подавали в академии.
Наконец Виви нерешительно поднесла ложку к губам. Вкусно. Почти как дома.
Она принялась глотать суп и съела почти половину миски, прежде чем уронила от усталости ложку.
Сестра Соланж убрала поднос и ловко, как фокусник, достала из кармана передника три яблока.
— На случай, если позже проголодаешься, — объяснила она, кладя фрукты на стол.
Виви уплыла в глубокий сон, а пробудившись, так и не смогла определить, сколько прошло времени. Глядя на яблоки сквозь полуопущенные ресницы, она представляла, как они наблюдают за ней, выводя из забытья.
Сестра Соланж опять появилась рядом. Неужели сидела по другую сторону занавески все то время, что проспала Виви?
— Доброе утро, Вивиан Джоан. Проводить тебя в ванную?
— Да, пожалуйста, сестра, — кивнула Вивиан.
Но едва она села и свесила ноги, головокружение вернулось и Виви потеряла равновесие. Сестра Соланж успела обхватить ее за талию и прижать к себе. Потом медленно повела Виви в ванную, не просто ряд кабинок, как в академии, а в настоящую комнату с дверью, которая закрывалась.
— Я буду рядом на случай, если тебе понадобится помощь, — сказала она, захлопнув дверь.
Закончив свои дела, Виви попыталась встать, но ее настиг очередной приступ головокружения. Пришлось плюхнуться на унитаз.
— Сестра! — тихо позвала она, но не получила ответа. Если монахиня оставила ее одну, она просто умрет. — Сестра! — окликнула она немного громче. — Пожалуйста, помогите мне.
Дверь открылась, и сестра Соланж вошла, опустив глаза, чтобы не смущать Виви. Обняла ее и повела назад.
— Ты слаба, как котенок, Вивиан Джоан. Как маленький котенок Господень.
Виви показалось, что она различает слабый запах лаванды, исходивший от монахини. Вот оно. Лаванда. Платки тоже так пахли. Но откуда тут лаванда? Во дворе академии не было ни одного куста лаванды!
Виви аромат понравился. Она была благодарна за это маленькое удовольствие.
— Как по-твоему, ты можешь принять ванну? — спросила сестра Соланж, когда они добрели до кровати Виви.
Ванна. Наша Матерь Милосердия. Ванна!
— Настоящая ванна или душ?
— Настоящая. Это все, что есть у нас в лазарете. Одна-единственная старая ванна.
Само слово «ванна» звучало изумительно. Невероятная роскошь!
— Да, сестра. Я очень хотела бы принять ванну.
— Вот и прекрасно. Давай договоримся: ты поешь как следует, а потом искупаешься.
Странно, монахиня торгуется с ней! Ее еще никогда не подкупали ванной, чтобы заставить поесть!
Медленно, пережевывая каждый кусочек, Виви Эббот съела почти целую печеную картофелину. Шестнадцатилетнее тело, так долго не получавшее ласки и заботы, жаждало погрузиться в горячую воду, ощутить жар поднимающегося пара, оказаться в объятиях другого элемента. И ради того, чтобы заслужить такую награду, она была готова на все.
Сестра Соланж ненадолго оставила ее, чтобы сходить за полотенцами. Виви лежала в ванне, вода медленно завладевала ее подбородком, носом, лбом. А когда Виви выныривала, чтобы набрать воздуха, то чувствовала себя замерзшей. Голой. Поэтому поскорее вновь соскальзывала в воду и лежала, как это делали я-я в Спринг-Крик, когда солнце садилось. Сбрасывали купальники и намыливались мылом «Слоновая кость».
Виви уходила под воду, в другой мир. Она видела свет, струившийся сквозь высокие окна, но ничего не слышала. И подумала, что легче всего остаться внизу. Нет никаких причин стремиться наверх. Проще остаться в жидкостной жизни, не имеющей острых краев. Изумительно.
— Вивиан Джоан! — громко позвала монахиня, наклонившись над ванной. Виви неохотно всплыла. Зачем ее тревожат?
— Что? — резко спросила она.
— У меня есть для тебя сюрприз.
— Сюрприз? — недоверчиво повторила девочка. С нее хватит сюрпризов!
— В самом деле! Только никому не говори. Пусть это будет нашей тайной.
— Да, сестра, — кивнула Виви, невольно заинтересовавшись. Из складок одеяния сестра Соланж достала маленький марлевый мешочек размером со спелую фигу.
— Вот! — воскликнула она, бросив его в ванну.
— Что это? — удивилась Виви.
— Закрой глаза и вдыхай.
Виви медленно вдохнула, и ее тут же окутал аромат лаванды, смешанный с паром.
Лаванда в ванне. Божественно! Эта женщина знает, кто я на самом деле.
— Лаванда! — с трудом пробормотала она вслух. — О Господи!
— Я сама ее выращиваю, — объяснила сестра Соланж, садясь на табурет рядом с ванной. — За прачечной растут три огромных лавандовых куста.
— А почему нельзя об этом говорить?
— Ну… дети Божьи имеют разные мнения насчет способов исцеления. Другие сестры могут подумать, что я слишком старомодна… или потворствую своим пациентам.
Да, у этой сестры Соланж полно тайн! Каждый раз, когда Виви пытается уйти на дно, она вытаскивает из складок одеяния что-то новенькое.
— О, большое вам спасибо, — поблагодарила Виви. — Я люблю лаванду.
— Знаю, — кивнула монахиня. — Заметила, как ты нюхала мои платки.
Легкая улыбка заиграла на губах Виви.
— Ну и ну, Вивиан Джоан! — воскликнула сестра Соланж, широко раскрыв рот в притворном удивлении. — Первая улыбка за три дня.
— Три дня?! — ахнула Виви. — Я пробыла здесь три дня?!
— Скоро пойдет четвертый. Тебя принесли сюда к вечеру пятницы. Сегодня — утро вторника. Всю прошлую неделю ты была моей единственной пациенткой. Иногда здесь почти нечего делать. Но, думаю, все переменится через пару недель, когда многие слягут с простудой.
— А вы не стыдитесь, сестра? — неожиданно спросила Виви. — Я имею в виду, моей наготы?
— Ради всего святого! — отмахнулась сестра Соланж, засучивая рукава одеяния. — Чего тут стыдиться? Я медсестра, Вивиан Джоан. И видела немало обнаженных мужчин, женщин, детей. Все они — создания Господни. Душе необходимо тело, и ничего тут позорного нет.
Виви снова закрыла глаза. Такого от монахини она не ожидала.
— Кроме того, — добавила сестра Соланж, — у меня пять сестер. В детстве мы всегда купались вместе.
— Пять?! У меня только одна сестра, да и то совсем маленькая. Зато у меня три прекрасных подруги. Все равно что сестры.
— Держу пари, у тебя много друзей, Вивиан, — кивнула сестра Соланж. — Но пожалуй, лучше, если ты не останешься в воде надолго. Не хотим же мы, чтобы твоя кожа напоминала сушеную сливу! Кроме того, ты все еще слаба. Хочешь встать?
— Пожалуй, я сама, — решила Виви, не слишком обрадованная перспективой показываться в таком виде кому бы то ни было, даже монахине. Слишком смущалась она своей слабости и худобы.
— Нет, Вивиан Джоан, — твердо возразила монахиня. — Я за тебя отвечаю, и не стоит отказываться от помощи.
Виви сдалась и позволила сестре Соланж поддержать ее. Та вытерла Виви и переодела в простую чистую рубашку.
Остаток дня девушка проспала, проснувшись только когда монахиня принесла ей риса с овощами на ужин. Виви немного поела и стала жевать яблоко, откусывая, против обыкновения, большие куски.
Ночью, во сне, она увидела лицо матери. Багги была так близко, что могла коснуться ее щеки, но смотрела мимо, словно искала что-то утраченное.
— Мама! — позвала Виви. — Это я, мама! Взгляни на меня! Мама!
Она металась на сбитых простынях, мокрая от пота, плачущая. Дрожащее тело судорожно подергивалось, но, когда сестра Соланж включила свет, Виви так и не проснулась. На монахине, стоявшей с непокрытой головой, тоже была белая сорочка. Светлые, коротко остриженные волосы напоминали встопорщенные перышки канарейки, и вся она была исполнена бессознательной красоты и грации.
— Вивиан Джоан, — сказала она, кладя руку на лоб девочки. — Благословенное дитя.
В ее словах звучало столько искреннего участия, что Виви мгновенно очнулась от кошмара. Но сейчас ей не хотелось слышать ничей голос. Только материнский.
— Что мучит тебя? — прошептала монахиня.
— Я хочу домой. Хочу к маме.
Назавтра днем Виви проснулась от громких разглагольствований матери-настоятельницы. Она открыла глаза и принялась считать полоски света, падающего сквозь щели в ставнях. Судя по тому, как далеко они легли, было уже около полудня.
Немного погодя сестра Соланж помогла Виви встать, одеться и сунула ей в руку лавандовое саше. Ей не хотелось отпускать девочку, но, видимо, мать-настоятельница решила иначе.
Виви твердила себе, что сестра Соланж дала обет послушания, поэтому ей приходится подчиняться. Только поэтому она отпускает Виви.
По приказу матери-настоятельницы Виви пошла на занятия. Правда, ужин она пропустила и легла, сжимая в руке саше. В коридорах стояла тишина. Девочки ужинали, и Виви казалось, что она сейчас одна на большом корабле.
Сбросив школьную форму, она сняла со стены синее бархатное платье. Сейчас ей было так необходимо зеркало, но в академии не было зеркал. Поэтому Виви порылась в сундуке, вынула маленькую серебряную пудреницу, подарок Женевьевы, с розой, выгравированной на крышке. Сладко запахло пудрой. Совсем как в гардеробной Женевьевы.
Виви открыла пудреницу и взглянула на себя. Внимательно изучила глаза, нос, рот. Ей ужасно хотелось посмотреть, во что превратилось ее тело. Она поставила на топчан стул с прямой спинкой и, придерживая платье, встала перед высоким окном. Темнота уже сгущалась, и Виви, включив свет, увидела свое отражение в стекле и поспешно натянула платье. Открытое, с рядом крошечных, застегивавшихся на боку крючков, оно стало чересчур свободным для истощенного тела Виви.
«А ведь Джек не мог отвести от меня взгляд, когда я была в этом платье, — подумала она. — Легонько теребил бархат, когда мы танцевали, и его нежные прикосновения заставляли меня вздрагивать от возбуждения.
Опустив подол, Виви вгляделась в свои груди. Подняла их ладонями. Она рассматривала свое отражение, пока комната не закружилась.
Осторожно спустившись со стула, Виви поставила его на место и выключила свет. Потом широко распахнула окно и легла поверх грубого шерстяного одеяла, царапавшего спину. Глаза горели. Ей хотелось выпить, но виски не осталось. Скоро она крепко заснула.
И видела Джека, лежавшего рядом, на берегу Спринг-Крик, на одеяле в бело-розовую клетку. Они держались за руки и смотрели в огонь. Ей снилась еда, которую обычно готовили у ручья. Но вдруг пламя костра метнулось к ним, жаркое, яростное, готовое пожрать. И когда Виви дотянулась до Джека, тот уже был охвачен огнем.
Она проснулась с воплем. Комната была полна дыма. Пахло горящей тканью. Она не сразу сообразила, что это горит ее бархатное платье и огонь подбирается к постели.
Виви спрыгнула на пол, пошатываясь от головокружения и страха. Единственное, что она успела, — сорвать с топчана подушечку Дилии. Но ноги отказывались повиноваться. Она не могла заставить себя двинуться с места. Оранжевые языки уже лизали простыни. А Виви все смотрела на свое бальное платье, превратившееся в серый пепел. Огонь приятно грел ее обнаженное тело. Казалось, она наблюдает демонически прекрасный балет и не в силах оторвать глаз.
И хотя Виви никого не видела и не слышала, чьи-то сильные руки схватили ее сзади и вытащили из комнаты. Она очнулась уже в холодном темном коридоре, голая, дрожащая. Дверь горящей комнаты была закрыта. В ушах раздавался звук собственного свистящего дыхания.
Виви начала кричать, тонко, жалобно, и не смогла остановиться, даже когда другие ученицы прибежали посмотреть, что случилось; даже когда в коридор в панике ворвалось стадо монахинь; даже когда пожар был потушен; даже когда мать-настоятельница накинула на нее одеяло, крикнув:
— Прикрой наготу!
«Они сожгли мое лучшее платье, — думала Виви. — И хотели сжечь меня заживо!»
Мать-настоятельница потащила Виви в свой кабинет, где принялась трясти. Шерстяное одеяло царапало кожу Виви. Все тело чесалось.
— Немедленно прекрати визжать, — велела перепуганная мать-настоятельница. — Возьми себя в руки, Джоан!
Но Виви ничего не слушала, и тогда монахиня ударила ее по лицу, исполненная решимости привести девушку в чувство единственным известным ей способом.
Виви продолжала вопить.
Сестра Соланж примчалась в кабинет, как только узнала о случившемся. Она не успела надеть покрывало, только поспешно накинула на ночную сорочку плащ с капюшоном. Словно не замечая хмурого лица настоятельницы, она подбежала к Виви и обняла.
— Позаботьтесь об этой ученице, — прошипела мать-настоятельница, в чьих очках отражался свет лампы, придавая ей вид чудища. — Девочка перенесла сильное потрясение.
Над письменным столом матери-настоятельницы висело изображение кровоточащего сердца Иисусова. Слева находилось распятие. Под распятием красовалась надпись: «Непорочная жертва».
— Разумеется, матушка, она очень расстроена. Постель, в которой она спала, намеренно подожгли.
Мать-настоятельница потерла висевшие на поясе четки.
— Джоан могла сама устроить пожар. Нам придется расследовать это дело.
До Виви почти не доходил смысл их слов. Она замолчала, но продолжала дрожать. Монахини входили и выходили, она ничего не замечала. Решали, не стоит ли вызвать отца О’Донагана, священника, который служил мессы и исповедовал учениц.
— Матушка, — осмелилась спросить сестра Соланж, — не думаете ли вы, что было бы благоразумным позвонить ее родителям?
— Вряд ли стоит их волновать по такому поводу! — отрезала мать-настоятельница. — Лучше уладить все самим.
— При всем моем уважении, как медсестра, я советовала бы связаться с ее семьей. Вивиан Джоан была больна, и очередное потрясение может подействовать на нее сильнее, чем мы предполагаем.
— Сестра Соланж, я уже все решила. Ее родителям не стоит звонить.
— Да, матушка, — пробормотала сестра Соланж и, отведя глаза от Виви, уставилась на кровоточащее сердце, а потом на пол. Обет послушания был нерушимым. — Может, матушка согласится позволить Виви провести ночь в лазарете, чтобы я смогла понаблюдать за ней? — все же сказала она.
Мать-настоятельница спрятала руки в рукава и направилась к столу.
— Что ж, не возражаю. Вы можете забрать девочку, — кивнула она и, подняв прикрепленное к четкам маленькое распятие, поцеловала. — Довольно волнений на сегодня. Пора ложиться спать. Молитесь, сестры, за душу этой дочери Марии.
И Виви подумала, что здешние обитательницы только и способны молиться за души. Тело может сгореть, и никто этого не заметит.
Сестра Соланж привела Виви в лазарет, одела в длинную фланелевую рубашку не по размеру. Широкие сборчатые рукава белыми облаками свисали с ее худеньких рук. Монахиня набросила на плечи девочки полотняное покрывало, положила бутылку с горячей водой к ногам и еще одну — на колени. Они сидели рядом в маленькой аптеке и вдыхали запах роз, стоявших в вазе на столе. По стенам теснились стеклянные шкафы, забитые коробками и флаконами с лекарствами.
Монахиня принесла чай и тарелочку имбирного печенья.
— Поешь, пожалуйста, Вивиан Джоан, — попросила она.
Руки девушки дрожали так, что она пролила чай на рубашку, но, похоже, даже не заметила этого. Потому что упорно смотрела на крошечные ромашки, плававшие в чашке.
После того как Виви смогла сделать глоток, сестра Соланж довольно улыбнулась:
— Вот и хорошо. А теперь съешь печенье.
Виви молча уставилась на печенье, не пытаясь его надкусить. Сестра покачала головой.
— Поговори со мной, Вивиан.
Звук настоящего имени подействовал на Виви, как луч солнца, отразившийся от металлической пряжки или куска фольги и больно ударивший в глаза. Она неуверенно взглянула на монахиню.
— Как тебя называли дома?
Виви показалось, что у сестры Соланж усталый вид. Она перевела взгляд со светлых волос на руки. Монахиня нервно сжимала и разжимала пальцы. Увидев, что Виви это заметила, она спрятала ладони под плащ.
— Дома, — сказала девочка, — меня звали Виви.
— Виви, — повторила сестра. — Какое полное жизни имя! — Она склонила голову в молитве, а когда снова подняла, показалась Виви еще более усталой. — Виви, попытайся выслушать спокойно все, что я сейчас скажу.
Виви насторожилась, пытаясь определить тон ее голоса. Мягкий, спокойный, идеальных зелено-голубоватых оттенков.
Монахиня взяла ее руку.
— Виви! Пожми мне руку.
Девочка смотрела прямо на нее, но, казалось, не слышала. Ее снова начало трясти. Сестра взяла у Виви чашку, боясь, что она поранится.
Встав, монахиня вынула из ящика стола ключи, открыла стеклянный шкаф и вытрясла из пузырька две таблетки.
— Проглоти это, пожалуйста, — попросила она. С самого начала сестра Соланж была уверена, что Виви потребуется что-то посильнее, чем чай, поскольку последствия шока непредсказуемы, но не осмелилась сказать об этом матери-настоятельнице. Но теперь Виви была в ее кабинете.
Виви проглотила таблетки, и монахиня присела на корточки около ее стула.
— Виви, — прошептала она, — скажи, кому я могу позвонить, чтобы приехали и помогли тебе?
Сначала Виви подумала, что это ей послышалось. Последние четыре месяца эти слова постоянно звучали в ее мозгу. В воображении. Никогда в действительности.
Она недоверчиво уставилась на монахиню. Очередной обман? Ловкий ход, чтобы подловить ее и наказать?
Но сестра Соланж терпеливо ждала ответа. Не дождавшись, она медленно подняла руку и нежно погладила щеку Виви.
— Виви, дорогая, скажи, кому позвонить?
Это прикосновение словно воскресило девушку.
— Женевьеве Уитмен. В Торнтон, штат Луизиана. Хайленд, сорок два — семьдесят. Ничего не говорите мистеру Уитмену. Только Женевьеве.
— Она твоя родственница? — спросила монахиня.
Испугавшись, что иначе она не позвонит, Виви солгала:
— Крестная мать.
— Спасибо, Виви, — кивнула монахиня. — Ты чудесная девочка. Благословенное дитя.
Эту ночь Виви снова провела на старой лазаретной кровати и видела во сне, что они с Тинси и Джеком сидят на дамбе в Билокси и солнце ласкает их лица.
Наутро сестра Соланж помогла Виви переодеться в костюм, который кое-как собрала, порывшись в приготовленных для бедных мешках с одеждой. Вещи были разнокалиберными, уродливыми и колючими, и монахиня извинилась, отдавая их Виви.
— Это больше подходит для шахматистки, — засмеялась она, — не для теннисистки.
Виви застегнула желтоватую блузку с пятнами под мышками, поверх надела растянутый коричневый джемпер, болтавшийся на ней как на вешалке. На ногах были шерстяные носки и форменные ботинки.
— Откуда вы знаете, что я играю в теннис? — удивилась она.
— О, ты все время говоришь о нем во сне. О теннисе и о каком-то Джеке я-я.
Виви нерешительно засмеялась, но тут же закашлялась.
— Так или иначе, — продолжала сестра Соланж, — у такой хорошенькой девушки нет никаких причин выглядеть кающейся грешницей. Но лучшей одежды у меня нет.
— А мои платья? — спросила Виви.
Сестра прикусила губу, прежде чем ответить.
— Виви, они пропали.
— Все?
— Да. То, что не сгорело, испортил дым.
— Если не считать моей подушки, — кивнула Виви.
— Если не считать твоей подушки, — повторила монахиня. — Подушка уцелела, значит, выживешь и ты.
Увидев Женевьеву и Тинси, стоявших в кабинете матери-настоятельницы, Виви сначала растерялась. Растерялась до такой степени, что застыла как вкопанная. Она жаждала ринуться к ним, обнять, ощутить знакомый запах, впитать ту жизнь, которой ее лишили. Но не могла заставить себя сделать к ним шаг. Замерла на месте, сжимая в руке подушку Дилии, и в этот момент казалась куда моложе своих шестнадцати лет.
Женевьева и Тинси мигом очутились рядом и принялись ее обнимать. Внезапность происходящего ошеломила Виви, и в первую минуту она никак не отреагировала. И чувствовала себя так, словно они были праздными наблюдателями, а она — стоявшей на обочине бродяжкой.
— Миссис Уитмен, — объявила мать-настоятельница, — я не могу отдать вам это дитя. Вы не ее мать.
— И вы тоже, cher, — парировала Женевьева.
— Не смейте обращаться со мной неуважительно! — воскликнула монахиня.
— Cher — вовсе не признак неуважения, — объяснила Женевьева медовым голоском. — Это по-французски означает «дорогая».
— В таком случае не называйте меня дорогой! — отрезала мать-настоятельница.
Женевьева отошла от Виви и шагнула к письменному столу. Тинси сжала руку подруги, прежде чем подобраться ближе к матери.
Свет, льющийся в окна, казался Виви неестественно ярким. С того места, где она стояла, виднелся припаркованный у обочины «паккард» Женевьевы. Машина, казалось, прибыла прямо из снов, и Виви на секунду почудилось, что она может превратиться в лодку или птичку.
— Если вы будете и дальше пренебрегать моими словами, я буду вынуждена позвать отца О’Донагана, — прошипела мать-настоятельница таким тоном, будто предъявляла смертоубийственный ультиматум.
— Зовите кого хотите, сестра, — отмахнулась Женевьева, беря Виви за руку. — Но Виви едет с нами домой.
— Немедленно отпустите это дитя, — потребовала монахиня, но Женевьева уже уводила Виви.
— Отпустите Джоан! — повторила мать-настоятельница.
— Ее зовут не Джоан, — сообщила Тинси, — а Виви.
Женевьева решительно шагала по длинному темному коридору. Виви слышала шаги бежавшей за ними матери-настоятельницы, шорох ее одежд. Наконец монахиня настигла их и протянула руку, чтобы вырвать девочку у Женевьевы. Страх Виви был так силен, что даже во рту ощущался его вкус. Так силен, что она немного подпустила в позаимствованные у сестры Соланж широкие трусики.
Но Женевьева легко отбила руку настоятельницы. Та пошатнулась, и когда Виви оглянулась, эта женщина с неуклюже торчавшим во все стороны покрывалом показалась ей хитрым черным стервятником.
— Я ответственна за спасение души этой девочки! — взвизгнула монахиня.
— Повезет, если сумеете спасти свою, — усмехнулась Женевьева. — А сейчас прочь с дороги! Убирайтесь!
Одной рукой она обняла Виви, другой — дочь, и все трое быстро вышли из здания и, спустившись с крыльца, остановились у «паккарда». Женевьева села за руль, Тинси толкнула подругу на переднее сиденье, а сама влезла на заднее. Мотор взревел, машина помчалась прочь, и никто не оглянулся на здание академии.
По-прежнему сжимая подушку Дилии, Виви принюхалась. Ей показалось, что она различает аромат апельсинов, еловых игл и креветок, кипящих в большом железном котле. Показалось, что пахнет октябрем в Луизиане во время сбора хлопка в прохладные пятничные ночи. Показалось, что пахнет жизнью.
Она словно впервые увидела платье Тинси, надетое под жакет цвета сливы. То самое, из гранатового трикотажа, с длинной баской, которое они выбрали вместе в «Годшо» во время поездки с Женевьевой в Новый Орлеан. Виви пощупала ткань, словно обдавшую теплом ее пальцы.
Тинси положила поверх руки Виви свою.
— Bebe, от твоего наряда нужно избавиться, и как можно скорее.
— Как можно скорее, — повторила Виви, пытаясь вспомнить былой залихватский тон я-я.
— Избавиться, — подтвердила Женевьева, прикуривая. В уголках ее глаз стыли слезы.
Милю-другую они ехали молча, прежде чем Женевьева снова заговорила.
— Послушайте, дамы, — начала она, и голос ее был подобен медленно текущей воде байю, — Бог не любит уродства. Понятно? Что бы там вам ни говорили, малышки, Господь не создает уродства и не любит уродства. Le bon Dieu — Бог красоты, и все вы этого не забывайте.
— Да, maman, — ответила Тинси.
— Да, maman, — эхом откликнулась Виви.
— И, Виви, ma petite chou, послушай меня: жизнь коротка, но широка. И это пройдет.
Своеобразный урок катехизиса продолжался всю дорогу, пока Женевьева везла Виви домой.