Девушка, снимок которой был помещен на первой странице «Торнтон хай тэтлер» от 21 мая 1943 года, выглядела такой худой и осунувшейся, что Сидда сначала не узнала мать. Господи, она кажется бездомной сиротой!
Под фото была подпись:
«ЛЮБИМИЦА ТОРНТОНА ВОЗВРАЩАЕТСЯ ДОМОЙ
Виви Эббот, капитан команды поддержки выпускного класса, красавица и теннисистка, вернулась из академии Святого Августина в Спринг-Хилл, штат Алабама, где провела почти весь прошлый семестр, и была с радостью встречена всеми школьниками, от футбольной команды до работников столовой Красного Креста, которым так не хватало ее обычной жизнерадостности и энергии. Желаем хорошо провести лето, Виви! Даже при отсутствии Джека мы знаем, что ты и я-я будут в наилучшей форме!»
Сидде позарез требовалась информация. Она просмотрела весь альбом, исследовала каждую засушенную бутоньерку, каждый обрывок билета, пытаясь отыскать какие-то дополнительные сведения о поездке и возвращении из академии. Пыталась представить, какой была жизнь ее матери летом сорок третьего. Обувь выдавалась по карточкам, как мясо и сыр, но что еще, кроме этого? Было ли ее возвращение трудным, или Виви была «выше этого», как всегда советовала делать детям?
Ничего не найдя, Сидда принялась сочинять. «Предположим, в то лето мать процветала. Предположим, нежилась в любви и заботе окружающих. Предположим, газета не лжет: золотую девочку встретили с распростертыми объятиями. Предположим, мама смотрела только что вышедшую на экран «Касабланку» и обжималась со своим парнем, кто бы он ни был. Предположим, она была красавицей блондинкой и пользовалась куда большим успехом, чем я. Предположим, мама не знала, что ее ждет, и каждое утро просыпалась с улыбкой. Предположим, все это неправда. Предположим, остались только обрывки и клочки, которые мы тщетно пытаемся сшить в полотно».
Виви Эббот Уокер лежала на столе в маленькой розовой комнатке клуба «Здоровье», слушая несущуюся из приемника музыку и ожидая, когда придет массажистка Тори. Нисси первая открыла Тори, и теперь все я-я доверяли ей свои стареющие тела. Ложились на стол и отдавались чувственной неге, которую Церковь, под крылом которой они выросли, посчитала бы грехом потворства своим желаниям.
Раз в неделю Виви снимала одежду, ложилась и в течение десяти минут нервно болтала. И только потом, по мере того как дыхание становилось глубже, спокойно отдавалась поглаживанию, похлопыванию, разминке, которых так жаждала. Никогда в жизни телу Виви не уделялось столько внимания, причем без всяких обязательств с ее стороны.
— Прекрасная сделка. Согласна на любую цену, Тори, мивочка, — повторяла она в конце каждого сеанса, вручая массажистке чек вместе со щедрыми чаевыми.
Пока Тони массировала ей ноги и пальцы, Виви словно погружалась глубже в стол и, как много раз за последние недели, снова и снова думала о Джеке.
По приезде домой Виви делала все возможное, чтобы вернуться к прежней жизни. Она даже отправилась на теннисный корт, где потеря веса и усталость отнюдь не сослужили ей хорошей службы. Торчала в аптеке Борделона и пила кока-колу с арахисом, насыпанным в бутылки. Через день писала Джеку жизнерадостные письма и пыталась держаться подальше от матери. Первый месяц Багги отказывалась с ней разговаривать, но по мере того как шло время, обстановка постепенно приближалась к той, которая в доме Эбботов считалась нормальной.
Виви постоянно молилась за Джека, хотя пыталась флиртовать с другими парнями, с которыми время от времени еще встречалась. Но даже после того, как снова начала есть и восстановила какую-то часть потерянной энергии, в ней оставалось что-то нерешительное, колеблющееся, закрытое даже от подруг, выжидающее, ставящее преграды между ней и окружающими. Отныне Виви не знала, кто она и что должна делать. И не совсем понимала, когда именно перестала быть самой собой. Не знала даже, пройдет ли изматывающая усталость. Поэтому пыталась замаскировать ее слегка вымученной живостью. Она стала верховной жрицей самопреподнесения и вознаграждалась за это на каждом шагу. Город Торнтон, штат Луизиана, обожал самопреподнесение. Для его жителей это стало чем-то вроде религии.
Это случилось воскресным днем, на третьей неделе июня сорок третьего года, вскоре после того, как она вернулась из Святого Августина. Джек приехал в отпуск перед отправкой на базу бомбардировщиков где-то в Европе. Багги пригласила всех на домашнее мороженое.
Всю неделю не прекращались пикники, вечеринки, барбекю и веселые сборища в честь приезда Джека. Виви, Джек, Тинси, Каро и Ниси пришли из дома Уитменов, где Женевьева приготовила на обед любимые блюда сына: от биска из крабов до булочек с малиновым джемом.
Хотя стояло лето, жара еще не развернулась в полную силу. Клематис цвел белыми, розовыми и фиолетовыми цветами, и по изгородям ползли ежевичные плети. Большие черные ягоды, собранные и вымытые Багги, громоздились в большой желтой миске, стоявшей на ступеньках крыльца.
Джези, младшая сестра Виви, цеплялась за ногу матери, пока та крутила ручку мороженицы. Сегодня на ней было лиловое с серым домашнее платье, которое она надевала по воскресеньям, после мессы. Красивые гребни скрепляли волосы по обеим сторонам лица, щеки слегка розовели от усилий. Пит и парочка его приятелей торчали на крыльце.
Виви сидела на качелях, между Тинси и Ниси. Каро прислонилась к колонне, небрежно скрестив ноги в щиколотках.
Между ними восседал на стуле Джек со скрипкой на коленях. Не абы какой, а настоящей кейджанской, сделанной для него дядей Ле Бланком, когда Джеку было девять лет. Той самой, на которой отец запретил ему играть дома. Потому что от нее разило байю, миром, неприемлемым для процветающего банкира.
Но Джек все-таки играл, когда гостил у родных Женевьевы — в Марксвилле, на байю. Играл прямо в полях, когда Женевьева одалживала им свой «паккард» и они отправлялись на Спринг-Крик, захватив одеяла и дюжину банок пива.
В те дни французская скрипка Джека, заодно с музыкой Гарри Джеймса, надрывала сердце Виви. Однажды, растянув ногу на теннисном корте, она в препоганейшем настроении лежала в постели, Джек играл под окном спальни, и Виви чувствовала себя Джульеттой. В другой раз она заставила его играть во время перерыва баскетбольного матча, в спортивном зале торнтонской школы. Смычок летал по струнам, длинные ноги Джека высовывались из золотой с синим атласной формы, голова откинута, на лице сияет широкая улыбка.
И теперь он снова был дома, гордость и радость отца. Никогда еще Виви не видела Джека таким довольным. Всю неделю мистер Уитмен без умолку хвастался сыном. Мало того, сам устроил несколько вечеринок. Его сын собирается бомбить Францию! И Джек был в восторге от того, что отец гордится им.
Виви втихомолку радовалась, что мать готовит мороженое. Первый дружеский поступок с тех пор, как Женевьева уговорила мистера Эббота не отсылать дочь в академию. Может, теперь их отношения улучшатся.
Солнце плясало в черных как смоль волосах Джека. Он уже успел загореть и немного похудеть. Черты лица стали чеканными. Он положил скрипку на плечо и поднял смычок. Но прежде чем начать, помедлил, улыбнулся Виви и по какой-то своей, милой Джековой причине обратился к Багги:
— Мадам Эббот, что, если я сыграю этот вальс специально для вас?
Самый джентльменский поступок, который когда-либо наблюдала Виви! И, увидев лицо матери, поняла, что никто и никогда не посвящал музыку Багги Эббот. Мать, застеснявшись, невольно прикрыла рукой рот, смущенная, застенчивая и невероятно счастливая. Она даже отпустила ручку мороженицы, и скрежет льда о дерево сменился тишиной.
И тогда Джек заиграл.
Заиграл «Черные глазки», вальс, который любила Виви.
В этот день на крыльце Эбботов не было войны. Только море скрипичной музыки, сладостной, жалобной, трогающей сердце. Ноты танцевали в теплом воздухе. Виви чувствовала, как они осыпают ее волосы и плечи, как входят в нее и внедряются глубоко, в самые кости. Ноты Джека лились на них в этот день, словно где-то хранился неисчерпаемый запас музыки, ожидающей, пока ее вызовут на свет божий.
Слушая, Виви украдкой поглядывала на Багги и замечала улыбку, так редко появлявшуюся на ее лице прежде. Улыбку девочки, лелеявшей свои тайные желания, стремления, маленькие удовольствия. Улыбку, имевшую отношение только к ее мыслям и чувствам. Исключавшую материнство, католическую церковь и ребенка, цеплявшегося за ее ногу. Музыка, и тускнеющий дневной свет, и ягоды в большой желтой миске, и луч солнца на лице Джека, и собственное костлявое тело на качелях, в окружении друзей и родных, и выражение лица матери — все это обжигало сердце Виви и наполняло любовью.
И все это благодаря Джеку. Только Джек был способен сделать это: раскрыть ее душу для нового потока любви, преобразить лицо ее матери.
Когда мелодия кончилась, все захлопали. Завороженная Джези закричала:
— Еще! Еще!
Пит и его приятели вопили и свистели. Но поразительнее всех повела себя Багги. Она приблизилась к Джеку и поцеловала его в щеку, чего никогда не делала даже с собственными детьми.
— Спасибо, Жак, — сказала она, вытерла глаза уголком передника и снова принялась вертеть ручку мороженицы.
Остальные не увидели в этом ничего особенного. Да и неизвестно, заметили ли вообще. Но для Виви это имело огромное значение. И в день смерти Багги, сорок лет спустя, Виви вспомнила тот день, и поцелуй, которым мать наградила ее любимого, и ту слезу, и любила мать за это. И хотя Виви так и не простила Багги за то, что не дала ей любви, в которой она так нуждалась, все же любила мать за тот единственный поцелуй.
В конце октября сорок третьего года Виви Эббот играла партию в теннис с Энн Макуотерс. Еще не обретшая полностью форму Виви должна была играть с Каро, но той пришлось остаться на совещании по поводу школьного альбома-альманаха с фотографиями и автографами учителей и всех учеников выпуска.
Энн Макуотерс, старая соперница Виви, пока что вела со счетом 3:2, и Виви просто на стенку лезла от злости. После возвращения домой она все свободное время посвящала теннису и, хотя еще не вернула свой обычный вес, набрала достаточно силы. Однако пока что Энн неизменно побеждала. У этой девчонки была совершенно убийственная подача, и она знала, как заставить побегать противника.
Но сейчас Виви был полна решимости взять верх, и такая возможность возникла как раз в тот момент, когда к корту подъехал на велосипеде Пит. Обычно лишний зритель только воодушевлял Виви: в отличие от многих она предпочитала играть на публику. Странно только, что Пит не притащил с собой целую банду своих дружков!
— Виви, — хрипло позвал брат и, не дождавшись ответа, подошел ближе к металлической сетке, ограждавшей городские корты. На рыжеватых волосах лихо сидела коричневая бейсболка, нос обгорел. Было девятнадцатое октября сорок третьего года, около пяти вечера. Сегодня Виви и Тинси собирались с мальчишками в кино, посмотреть «Джейн Эйр» в постановке Орсона Уэллса.
Мимо проехал грузовик департамента парковой службы с прогоревшим глушителем. Виви приняла идеальную позу, готовая достойно встретить атаку.
Последовала жесткая подача Энн, которую Виви удалось отбить. Она упорно работала над ударом слева и умела сосредоточить внимание на мяче. Стоило ей ступить на корт, как она больше ничего не замечала. За последние пять месяцев, в отсутствие Джека, она тренировалась еще самозабвеннее, хотя встречалась с тремя парнями сразу, каждый из которых клялся ей в любви. Но стоило кому-то скрыться с глаз, и Виви сразу о нем забывала. И гораздо больше думала о Полине Бетц, выигравшей чемпионат Америки по теннису, чем о ком-то из мальчишек. Думала о теннисе, войне и Джеке Уитмене.
Энн Макуотерс приняла мяч, и Виви отступила в ожидании очередной подачи.
Но в этот момент рядом с мячом промелькнула неизвестно откуда взявшаяся птичка, и Виви невольно отвлеклась. На ее памяти никогда еще не бывало, чтобы птица пролетела так близко от мяча. Она вдруг забыла о мяче, об игре — обо всем, кроме серо-голубых крыльев на фоне октябрьского неба.
Знаком показав, что берет тайм-аут, Виви направилась через весь корт к Питу.
— Черт бы тебя побрал, братец! Что тебе надо?
Пит посмотрел на сестру и отвернулся.
— Что тебе надо? — повторила она.
— Почему бы тебе не закончить партию, Виви? — спросил он.
— И отдать победу Макуотерс? Ты, должно быть, шутишь!
— Йо-хо! — окликнула Энн, помахав ракеткой.
— Минутку! — отозвалась Виви. — Послушай, у нас разгар игры. Либо говори, зачем пришел, либо отпусти меня на корт.
Не дождавшись ответа, она пошла назад. И словно теперь, когда Виви повернулась к нему спиной, говорить стало легче, Пит глухо сказал:
— Меня прислала Тинси. Просит тебя немедленно приехать.
— Потрясающе! — буркнула Виви, ловко подбрасывая ракеткой мяч и улыбаясь сопернице. — Передай, что приеду, как только побью Макуотерс.
— Думаю, Вонючка, тебе лучше ехать прямо сейчас, — настаивал Пит, закуривая. Лицо в тускнеющем свете казалось необычайно бледным.
— Что-то случилось? — сообразила Виви, снова поворачиваясь. Пит, стараясь не встречаться с ней взглядом, пробормотал: — Не хочешь поехать со мной? Сядешь на раму.
— Нет, — отказалась Виви, — не хочу. Мне нужно закончить партию.
И, вновь сконцентрировавшись на мяче, возобновила игру. Все чувства были настолько обострены, что на окончательную победу ушло не более нескольких минут. Они с Энн обменялись рукопожатиями, и Виви долго собирала разбросанные вещи, футляр для ракетки, жестянку с мячами, жакет. Потом жадно выпила воды, игнорируя Пита, наблюдавшего за каждым ее движением.
Наконец он подкатил велосипед к тому месту, где стояла Виви.
— Ты поедешь со мной, Виви? Пожалуйста, беби-пышечка.
— Ты что-то слишком добр сегодня, — подозрительно проворчала она. — Какого черта?
— Пойдем, — попросил он, не отвечая. — Прыгай на раму.
Виви, подхватив ракетку, уселась поудобнее. По дороге они не разговаривали. Виви смотрела прямо перед собой, и когда они добрались до конца вьющейся подъездной аллеи, ведущей к дому Тринси, у нее неожиданно закружилась голова.
— Поворачивай, — велела она.
— Что? — не расслышал Пит, продолжая работать педалями.
— Я сказала, поворачивай. Не хочу туда идти.
Пит замер. Виви, тяжело дыша, спрыгнула на землю. На лбу выступил пот, словно это она крутила педали целых восемь кварталом.
— Зачем ты меня привез? — спросила она с видом обвинителя.
— Ты нужна Тинси.
— Я хочу знать почему. Немедленно объясни.
Пит положил велосипед на бок, и Виви вдруг показалось, что брат слишком долго возится. Словно все происходит в замедленной съемке. Она ощущала исходивший от него запах мятной жвачки и табака.
— Это Джек, — выдавил он. Его руки тяжело давили ей на плечи. Но до Виви дошло не сразу.
— Что ты сказал? — переспросила она.
Пит притянул ее к себе. До нее донесся здоровый запах пота, только вот ее собственного или брата? Трудно сказать.
— Это Джек, сестричка, — повторил он.
Виви отшатнулась.
— Женевьева получила телеграмму, — пробормотал Пит.
— Ты спятил! — усмехнулась Виви. — Или шутишь?
— Господь видит, хотел бы я шутить, — выдохнул Пит.
— Морочишь мне голову, — отмахнулась Виви, игриво хлопнув его по руке, словно желая сказать, что шутка окончена. — Быстро признайся, что пудришь мне мозги.
— Нет, Виви, — ответил Пит, вытирая лицо рукавом куртки.
— Признайся, Пит.
— Виви…
Но Виви, сжав ладонями голову брата, принялась поворачивать из стороны в сторону. Пит молча терпел, но видя, что она не останавливается, сжал ее руки и положил их себе на грудь. По щекам его катились слезы.
— Да послушай ты меня, малышка. Я ничего не выдумываю. Все так и есть.
Виви продолжала смотреть на свои руки. На теннисную ракетку, все еще лежавшую на том месте, куда она ее уронила. Она думала о домашнем ежевичном мороженом. О том, каким было лицо Джека, когда он играл на скрипке. О прикосновении его руки к ее плечу во время танцев. Раскаленная нить боли пронзила ступни и добралась до сердца, где свернулась узлом так туго, что Виви пришлось отпустить руки Пита и долго растирать горло, чтобы вновь обрести способность дышать.
Ширли, горничная Уитменов, сидела на нижней ступеньке лестницы, стиснув голову руками и мерно раскачиваясь. На черном лице серебрились потеки слез.
— Так и знала, что беда будет. Тольки вчера сова кричала. О, я держала этого мальчика на руках, когда он родился. Перекрестила его листьями магнолии, как хотела миз Женевьева. Бедная мисс Виви, потеряли вы своего суженого. Я пробовала уговорить миз Женевьеву принять настой от нервов, только она не захотела. Беда, какая беда…
Из спальни доносились пронзительные вопли Женевьевы. Виви пронеслась мимо Ширли и взлетела по ступенькам. А когда вошла в спальню, Женевьева била мистера Уитмена по щекам, плечам, рукам, куда только могла дотянуться. Тинси стояла поодаль, у окна, закрывая ладонями лицо.
— Мой бедный сын! — заходилась Женевьева, продолжая наносить удар за ударом. — Ты убил моего сына! Ты и твой проклятый патриотизм!
Ее скорбь, казалось, вытесняла из комнаты весь воздух, почти не оставляя пространства для чего-то другого.
Виви хотелось обнять Женевьеву. Обнять Тинси. Хотелось, чтобы они приняли ее в свой круг скорбящих.
— О Боже, — услышала она шепот Пита, когда Женевьева набросилась на мужа и разодрала ему лицо ногтями. Мистер Уитмен даже не пытался сопротивляться и отвечать на удары. Он просто стоял и позволял себя бить.
Пит взял Виви за руку. Они не двигались.
Женевьева судорожно вздохнула. Мистер Уитмен медленно полез в карман, вытащил платок с монограммой, молча вытер слезы и кровь. И только потом протянул платок жене. Та не обратила на него внимания.
«Джек прежде всего предложил бы платок Женевьеве, — думала Виви. — У него всегда были прекрасные манеры».
Женевьева перевела взгляд с дочери на Виви. Девушки шагнули к ней. Виви надеялась, что Женевьева обнимет их, прижмет к себе и скажет, что все хорошо.
Но Женевьева и не думала никого обнимать. Она издала долгий жалобный вой и накинула подол платья на голову, открыв голые ноги и бежевую комбинацию, словно маленькая девочка, пытающаяся спрятаться от неприятностей. Словно женщина, чья скорбь была невыносимо тяжела.
И чем дольше Женевьева стояла так, тем больше цепенела Виви. Эта женщина всегда была рядом, готовая помочь, когда собственная ее мать отсутствовала. И теперь эта вторая мать тоже отворачивалась от нее.
— Сынок, — услышала она голос мистера Уитмена.
— Да, сэр? — спросил Пит, выступив вперед. Он не слишком хорошо знал мистера Уитмена, только вежливо здоровался, встречая его на улице или в банке. Мистер Уитмен тоже не был близко знаком с Питом. Всего лишь кивал, проходя мимо, думая о своем. Но сегодня протянул Питу руки, и тот упал в его объятия. Никогда, ни до, ни после, Виви не видела ничего подобного. Позже она часто жалела, что муж и сыновья так далеки друг от друга, а в этот момент ощутила зависть. Зависть, что она сама лишена утешения отца или матери.
Наконец Виви перестала ждать, когда Женевьева уберет с головы подол и обнимет ее. Она подошла к Тинси и прижала ее к себе. И девушки расплакались.
Тори принялась усердно разминать спину Виви, от основания черепа до лопаток, когда та вдруг начала всхлипывать. Тори ничуть не встревожилась: не впервые клиент плакал на массажном столе.
Виви глубоко вздохнула, содрогаясь всем телом. «В тот день я возненавидела слово “патриотизм”». Возненавидела свою должность капитана группы поддержки. И отныне всякий раз, вопя и подпрыгивая от радости, я играла. Чертовски хорошая игра, только никто не давал мне “Оскара”».
— Простите, — пробормотала она Тори. — Сейчас возьму себя в руки.
Тори принялась трудиться над плечами Виви. Прикосновения были такими уверенными, такими бесконечно свободными, что вызвали новый поток слез. Виви затряслась как осиновый лист, и массажистка была вынуждена прерваться и протянуть ей салфетку. Виви приподнялась на локтях и высморкалась.
— Хотите поговорить? — спросила массажистка.
— Нет, — буркнула Виви, потянувшись к салфеткам.
— О’кей, — согласилась Тори.
«Я не испорчу этот сеанс слезами», — подумала Виви. Но чем сильнее старалась не плакать, тем напряженнее становилось тело. И когда Тори принялась растирать ее плечи, Виви снова всхлипнула.
— Давайте закончим пораньше, ладно? — попросила она, поднимая голову. — Похоже, я никак не могу успокоиться. Мне ужасно жаль.
— Ничего, — вздохнула Тори, наливая на ладонь лосьона из маленькой бутылочки, притороченной к поясу. — По-моему, не стоит. Плач массажу не мешает. Представьте, что ваши слезы — просто легкий летний дождь.
Виви опустила голову в мягкое углубление для лица.
Тори начала легко гладить спину Виви теплыми руками, и та почувствовала, что дыхание постепенно выравнивается. Иногда было трудно поверить, что кто-то вот так может касаться ее тела, с таким смирением, с такой любящей отрешенностью, не прося ничего взамен. Ей самой до сих пор было противно дотрагиваться до некоторых частей своего тела. Например, живота. Он слишком выдавался вперед, и она стыдилась этого. Не могла смириться с мыслью о собственном уродстве. Однако были и другие места: ноги, шея, голова, — прикосновения к которым казались необходимыми и приятными.
Такие моменты Виви не могла назвать иначе, как религиозным экстазом. Моменты, когда она возвращалась в свое тело неизвестными раньше способами. Моменты, когда она ощущала его недуги, боли, варикозные вены и морщинки как слабые и незначительные, и потому стонала от неописуемого счастья. Мимолетные секунды, когда Виви познавала все несовершенства своего тела, были ее собственными, живущими в ней открытиями. Она жила в нем и умрет в нем.
Ее тело выносило четверых детей. Пятерых, если считать брата-близнеца Сидды, а Виви всегда его считала.
— Я хочу поговорить, — призналась она тихо.
И, как обычно, открыла душу массажистке. Шептала слова и фразы между вздохами и слезами, запинаясь, но с легкостью, какой никогда не знала в исповедальне.
— Я пытаюсь верить, — говорила она, — что Господь не дает нам более одного крошечного отрывка истории зараз. Ну, понимаете, истории вашей жизни. Иначе сердце разболится сильнее, чем вы сможете вынести. Он наносит такой удар, чтобы вы по-прежнему могли ходить, медленно, как человек с гипсом на ноге. Но невидимая трещина по-прежнему кроется в вас — достаточно широкая, чтобы оттуда пророс саженец. Только никто ее не замечает. Ни один человек. Все считают, что ты остаешься цельной и здоровой, и обращаются с тобой, наверное, не так мягко, как обращались бы, знай они о трещине.
Виви снова всхлипнула. Тори положила одну ладонь ей на поясницу, а вторую — на основание шеи и слегка надавила. Виви казалось, что массажистка дотрагивается до спинного мозга, посылая ему мысленный приказ успокоиться.
— Я думаю, — продолжала Виви, — о том дне, когда все трещины будут выставлены напоказ. И тогда я буду как груда разбитых горшков.
Тори вновь взялась за плечи Виви. Та слегка поморщилась, словно от боли.
— Не в моем характере так говорить, — пробормотала она, громко всхлипнув. — Но когда-нибудь я изменю свой характер. И черт с ней, с популярностью. Не считаете, что со мной достаточно весело, ну и ладно! — Виви выдавила смешок и попыталась сесть. — Господи, я начинаю говорить, как Бланш Дюбуа: «Я всегда зависела от доброты незнакомых людей».
— Думаю, я не могу считаться незнакомкой, — ответила Тори, нажимая большим пальцем на лопатки Виви.
— Ой, больно! — простонала та.
— Как по-вашему, почему плечи такие чувствительные?
— О, я всегда ношу тяжкий груз, мивочка, — пояснила Виви. — Железные гири.
— В таком случае опустите их на несколько минут, пока мы разомнем эти узлы, ладно?
— Ладно, — согласилась Виви, вжимаясь в массажный стол. «Этот стол, — сказала она себе, — поддерживается полом, пол, в свою очередь, — зданием, которое вросло глубоко в землю, мой собственный дом».